Тайный монах

Часть 1. В одиночестве na samoti

— Удивительно, почему там море и горы нежатся под солнечными лучами, а здесь штормовой ветер пронизывает и разгоняет всё и всех, кроме стальных туч, томно опустившихся над ещё недавно благодатным и желанным галечным пляжем?.. — не то размышлял, не то разговаривал сам с собой Макс.

— Там — Солнечногорск, — беспардонно вторглась в мысли Макса дама бальзаковского возраста с елейной, возможно подкорректированной пластическим хирургом улыбкой. А потом неожиданно мило для своего облика выдала фразу:

— Там всегда солнце.

Макса почему-то всего передёрнуло, и он глазами киллера, которого засекли на невинной мелочи — мысли о том, почему же там Солнце — резанул взглядом по всему телу, которое обладало натянутой улыбкой и заставило его оцепенеть…

Редкие санаторно-курортные туристы не обратили никакого внимания ни на застывшую в оцепененье даму, ни на быстро уходившего по набережной молодого человека в сером спортивном костюме. Драматургия момента прошла мимо всех. Охватившее дамочку оцепенение ушло через десяток секунд, и она сама, не понимая, что же её так обескуражило, слегка неуверенной походкой продолжила свой путь в противоположном от Макса направлении.

— Дня на три забарахлила погода, но море сегодня, в первый день зимы, куда теплее, чем было в этом году в июле. Мало того что сезона не было, ни шиша не заработали, так и сейчас за день можно и на хлеб не наторговать, — размышляла вслух одинокая женщина в вязаной шапочке, торгующая горной лавандой. Она было коренной жительницей курортного городка, который обычно собирал в сезон сотни тысяч туристов и десятки миллионов денежных знаков.

Не в пример жителям испанских, французских, греческих и даже российских городов, в этом украинском, не так давно ставшем независимым, городе-курорте, жизнь самих горожан никак не налаживалась.

Электричество и тёплая вода постоянно подавались только в некоторые санатории и гостиницы города. Сами жители привыкли к заблаговременной заготовке свечей, при которых, словно в очень старые времена, коротали вечера в ожидании электричества.

Возможно, такая необустроенность местных жителей сказывалась на уровне того, что обычно принято называть сервисом.

— Подумать только, первый день зимы, а в нашем районе до сих пор отопление не включили, — возмущалась официантка санатория «Берег», ставя «курицу с пюре» перед Тамарой Сергеевной, но адресуя свое возмущение к своей подруге, обслуживающей столики в ближайшем зале.

— Представляете, Лидочка, а мы вчера после дискотеки до двух часов ночи любовались на набережной ночным штормом, — обратилась Тамара Сергеевна к соседке по столику.

— О, как романтично… — подхватила Лидочка — женщина лет тридцати-сорока с волосами скорее светлыми, чем тёмными, скорее короткими, чем длинными, и скорее прибывшая, чем приехавшая поправить своё пошатнувшееся здоровье. Не найдя как развить свою мысль, она подобно Тамаре Сергеевне принялась кромсать «ножку Буша».

В самый разгар этой процедуры Лидочка почувствовала, как что-то прикоснулось к её ноге. Желания вскрикнуть от неожиданного вмешательства не возникло. Что-то за пару секунд превратилось в мурлыкающего пушистого чёрного котёнка с торчащим от восхищения хвостиком. Проделав нехитрый приём контактной энерготерапии — пройдясь мурлыкающей мордочкой от правой ноги клиентки к левой — маленький пушистый терапевт честно заработал кусочек заморской снеди из рук Лидочки.

Вернувшись в санаторный номер, Макс машинально включил телевизор. Показывали документальный фильм о событиях десятилетней давности, которые комментировал первый и последний президент СССР. Именно десять лет назад в Беловежской Пуще было подписано соглашение, аннулировавшее СССР. Формально это было соглашение о наследнике СССР — СНГ, но данный договор был скорее близок к договору о расторжении брака, либо к протоколу о намерениях. Ведь наследник не то, чтобы не жил, а фактически не имел ни желаний, ни знаний о том, как жить.

Рушилась эпоха. Историки наспех переписывали учебники истории. Вместо единого и могучего учебника истории СССР сначала появлялись десятки новых научных изысканий об историях республик — теперь независимых государств, затем увидели свет чуть ли не самиздатовские новеллы об историях непризнанных республик…

Рушилось мировоззрение. Внутренняя убеждённость о человеческих ценностях подлежала реформации. Но как вынуть из мозгов одни мысли и вложить иные? Инструкций в стране, привыкшей жить по постановлениям и решениям пленумов, никто не разработал.

Одним из элементов философии эволюции является то, что на смену разрухе обязательно должно идти созидание.

По замыслу Созидателя, Макс, как и все Человеки, пришёл в этот мир созидать, реализовывать в мирской жизни заложенную в него энергию сотворения.

Такая энергия, в принципе, кипуче бурлит в каждом младенце, в каждом малыше. Но взрослые безжалостно загоняют её в принятые обществом и его моралью рамки, заведомо ограничивая её природную реализацию. В результате такого мощнейшего насилия над Человеком, угнетается не только он один. На арену эволюции развития цивилизации выходят целые поколения зомбированных неулыбчивых народов.

А не улыбаться — это так неестественно для человека!

Как-то ещё в советской школе на уроках физики, изучая электрические цепи, Максимка задумался над банальными вещами. А почему существуют проводники, диэлектрики, конденсаторы, аккумуляторы? Может и люди также, как и эти творения человеческих рук — кто-то способен только принимать чужую энергию, кто-то её выпрямлять, а кто-то — преобразовывать.

Юный физик не пошёл далеко в своих философских размышлениях о природе физики, которая фактически зарождалась как наука с работы Ньютона «Математические начала натуральной философии».

Максу и сейчас было всё «по-фиг». Включённый телевизор он не слушал и не смотрел. Просто не замечал.

В голове роились какие-то мысли, которые он не отслеживал и не систематизировал, что по природе было ему совершенно не свойственно.

Домашние чуть ли не насильственно выгнали Макса в санаторий. Точнее, он сам уже где-то осознал, что ни проводить, ни тем более аккумулировать энергию, а значит, нормально управлять самим собой, он уже попросту не в силах. Энергии в природе не стало меньше. Просто его Тело уже не могло с ней общаться, обрабатывать её.

Нельзя сказать, что Макс это осознавал. Нет. Он скорее склонен был бы многие события в своей жизни относить к везению или к невезению. И именно последние несколько лет он считал, что ему попросту фатально не везло.

Жизненный оптимизм боролся с чередой неудач: Макс приходил на работу практически ежедневно. Заставлял сотрудников работать по субботам, сам работал и по воскресеньям, но иссякаемость внутренней энергии становилась всё более очевидной. И когда Макс осознал, что в нём начинает угасать его внутренняя основа — его вера, и что самое ужасное — Вера в себя! то отрешившись от разрывающих его повседневных забот, он впервые в жизни, в свои тридцать восемь лет, взял настойчиво рекомендуемую домашними путёвку в санаторий «Берег».

— Кто Ваш лечащий врач? — куда-то между только что шевельнувшейся бородкой и усами уткнулась сигарета в ожидании банального ответа.

— Да вот, через одни двери от Вас… — понимая, что отвечать надо, а не знаешь что, и при таком обороте даже за «тройку» надо будет побороться, рефлекторно ответил Макс. Он любил экзамены. Это вид борьбы, единоборства. Что-то знаешь ты, что-то — преподаватель. И вы общаетесь. При этом один «пробивает» другого (если к борьбе есть интерес). Если ваши взгляды на проблему резонируют (то бишь вступают в резонанс, а если угодно — имеют резон), ты побеждаешь, получаешь более высокую оценку. При этом побеждённого нет — побеждаешь самого себя.

Макс интуитивно прочувствовал эти свои студенческие воспоминания. Действительно, как это он смог «ступить», что даже фамилии своего лечащего доктора не запомнил. Медсестра, заполняя его карточку, направляла: доктор такой-то, второй этаж, первая дверь налево. И ему было по фигу, что там за табличка с фамилией на двери. Он просто вошёл в первую дверь налево.

— Так её так и зовут — «через одни двери»? — допытывалась сквозь клубы дыма сигарета.

— Я могу сейчас выйти и прочесть табличку на её двери, — в надежде спасти положение, и полагая что это необходимо для каких-то формальностей, рванулся было к двери Макс.

— Не надо. Я прекрасно знаю, как её зовут, — рухнувший длиною в одну треть сигареты пепел нарушил ассоциативные очертания подуставшего фаллоса, преобразовав остатки тлеющей сигареты в банальный бычок, который значительно более импульсивно дёргаясь, чем некогда томная предшественница, продолжил:

— Молодой человек, я не могу сразу определить перечень ваших, нет, не заболеваний, проблем, а точнее — задач, которые вам надо решить, работая над собой. То что с психикой, и как следствие — с вниманием, а возможно и с памятью, есть некоторые проблемы, — это очевидно. И если не заняться решением этих проблем сегодня, завтра — может быть уже через год — вам понадобится действительно серьёзная терапия.

— Что вы предлагаете? — сдался Макс, интуитивно почувствовав, что может быть это и есть то, почему он здесь.

— Для начала отключите телефон дней на пять. Здесь есть всё, чтобы почувствовать себя. Попробуйте это сделать самостоятельно. Предлагаю провести нам несколько бесед — если угодно — сеансов, — бычок был безжалостно смят в казённой стеклянной пепельнице.

Доктор, вдруг напомнивший Максу Антона Павловича Чехова, что-то записывал в его санаторно-курортной книге, и словно возвращая события в Деловой мир, резюмировал:

— Я расписал здесь дни и время наших встреч, а точнее ваших встреч с самим собой.

Пелена густого не то тумана, не то обволакивающего облака скрывала всё на расстоянии метров пятидесяти. Инструктор-проводник Валентин не то нервничал, не то досадовал, не то вслух раздумывал:

— Это горы. Не Гималаи, но тоже Горы, требующие уважения даже просто к своему статусу. Мы можем отменить сегодняшний поход, но можем и идти…

— Трудности молодят, — хихикнула восьмидесяти-девяносто килограммовая дамочка в кожаном плаще, додумавшаяся выйти в горный поход на каблуках.

— Ну мы ж на долину привидений идём смотреть, а в тумане она может и по приколу будет смотреться, — добавил Вадим — «пижон с мобилкой», как его сразу определил Валентин.

— Тогда есть просьба, точнее — приказ. Держаться всем вместе. Не отставать. Замыкающим будет Вадим, — резюмировал Валентин. В горах должно быть единоначалие, а значит просьбы уступают место приказам:

Макс молчал.

Вот также, молча, выходя из столовой, не вслушиваясь и не всматриваясь в окружающих, в их заботы, разговоры, взгляды, помимо воли, а может как раз наоборот, по воле ведущего его, он из суеты звуков уловил одну фразу: «Сегодня пеший поход на гору Демерджи».

«Кто это сказал?» — промелькнуло в голове у Макса. Как будто очнувшись, он осознал, что в холле столовой достаточно шумно, но ассоциативно вылавливая тембр произнесшего предыдущую фразу, Макс увидел физически подтянутого мужчину лет пятидесяти, аккуратно коротко подстриженного с удивительным колоритом волос — природный каштановый цвет гармонично вторгалась седина. Его засыпали вопросами по существу: «…сколько стоит? а когда вернёмся?», и не очень: «А змеи там есть?».

— Запиши и меня, — не то рявкнули, не то прохрипели застывшие без дела за несколько дней голосовые связки Макса. Разговорчивый Валентин, который привык поддерживать беседу с самыми различными людьми и по долгу службы и по велению души, на этот раз потребности в разговоре не испытал: «Молодой, здоровый — не то что эти разговорчивые клуши», — отметил про себя Валентин.

— Всё! Семнадцать человек. Группа набрана, — пытаясь продолжать быть угодливым для всех, подытожил инструктор. Желание поддерживать коллективную беседу как-то пропало, да и внутри появилось ощущение холода.

«Семнадцать», — вновь из суеты звуков Макс выхватил не фразу, а просто слово. Число семь он считал своим. В недавно отстроенном офисе не было традиционной нумерации: на каждой двери Макс собственноручно прикреплял «семёрки». Офис-менеджер, который направлял посетителей к менеджерам и юристам, произносил достаточно необычные фразы: «Вам в офис «четыре семёрки», «Вас ожидают в офисе две семёрки» и так далее.

Макс верил в знаки.

Как бывший спортсмен, кладущий не задумываясь в своё время под пятку в кроссовки или бутсы пятачок, он не мог понять, какой идиот додумался в целом микрорайоне города запустить телефонную АТС, половина номеров которой начиналась на три шестёрки. Именно это Макс считал изначальной причиной того, что район в городе был самым запущенным: проблемы с отоплением, подачей холодной и горячей воды, преступность, наркомания…

«Горы, это тоже может быть знак», — подумалось Максу.

В своё время, в восемьдесят девятом году, к уже ставшему успешным предпринимателю, но ещё весьма молодому двадцатичетырёхлетнему Максиму Петровичу обратилась группа учёных-энтузиастов с просьбой профинансировать экспедицию в горы Памира.

— Это не простая экспедиция, — говорил совершенно седой, с аккуратно торчащей бородкой, руководитель проекта, Яков Петрович. — Вы что-нибудь слышали о Снежном Человеке?

Макс утвердительно кивнул головой и как бы для значительности добавил: «Йети…»

— Совершенно верно, — захлёбываясь от переполнявших эмоций и от радости, что его тут понимают, затараторил Яков Петрович.

— Видите ли, уже более тридцати лет, практически ежегодно, под курированием Москвы, — Яков Петрович многозначительно поднял палец вверх и на миг широко раскрыл глаза, как бы придавая особую значимость тому, что он дальше скажет, — формируется и направляется группа исследователей в поисках признаков существования Снежного Человека, именно в горы Памира, где наиболее часты упоминания о встречах с Йети. В последние годы финансирование ухудшилось, а теперь вот и вовсе прекратилось. Но дело это благородное и нужное.

Разница между бизнесменами конца девяностых и конца восьмидесятых в том, что в девяносто девяти случаях из ста в конце столетия, если б до этого дожил Яков Петрович, то мог бы услышать в ответ на свой «спич»: «А на фиг мне это надо?!»

Максим Петрович — типичный представитель удачливых предпринимателей конца восьмидесятых, колебался не долго:

— А что надо оплатить?

— Да самую малость: авиабилет туда — обратно, Киев — Душанбе — Киев, да суточные на двадцать пять человек. Амуницию возьмём свою, — и как бы переходя к более глубокому деловому предложению, Яков Петрович с доверительной вкрадчивостью полушёпотом добавил:

— Можем оформить командировочку и на вас.

Макса немного перекосило.

Ему за его же деньги, но как бы уже от себя, предлагали командировку. Но он уже жил и мыслил по-другому.

Во многие вещи, которые стали для него нормой жизни, абсолютное большинство окружающих просто «не въезжало». Первыми ростками предпринимательства в горбачёвской Руси стали кооперативы и комсомольские молодёжные центры, центры научно-технического творчества молодёжи. Вернувшись из армии Максим понял, что это его эра. Немного «потусовавшись» в родном НИИ, Макс вышел на комсомольского вожака с предложением создать первый в городе молодёжный центр. Понятия «налоги» в то время ещё не было. Единственное, что нужно было сделать, — оговорить сумму, которая пойдёт «на развитие комсомола».

Вожак с удовольствием пошёл на это новаторство: и в райкоме «галочку» поставят и по турпутёвочке в месяц «на шару» Макс обещал оплачивать.

Макс взялся за дело круто: первым делом переоформил на себя всех таксистов-частников, само существование которых под девизом «Куём бабки, пока Горбачёв» только-только стало нормой жизни. Переманить было просто. Частники уже должны были платить что-то вроде патента. Молодёжный центр по уставу мог заниматься чем угодно, в том числе и частным извозом. Предложение Макса местным таксистам платить не в казну, а ему в молодёжный центр — типа «патент», но на четверть меньше, было встречено «на ура!». На комсомольскую путёвку работало от силы десять таксистов, остальные работали на свой карман и на «патент Макса».

По звонку комсомольского вожака Макс встретился с милейшим седовласым изогнутым старичком, бывшим кэгебистом, а в конце восьмидесятых — директором местного отделения «Интуриста» — Владленом Петровичем. На работу и с работы его забирала «Волга», в которую он кряхтя усаживался с ощущением выполнения важнейшей государственной миссии. Путёвки «Интурист» получал по распределению из столицы. И за туго набитые пакеты с блоками «Marlboro», «Советским шампанским» и «Вечерним Киевом», девочки-инструктора из «Интуриста» распределяли эти путёвки среди достойных.

Главной проблемой «Интуриста» было обеспечение своих близких и дальних знакомых и попросту нужных людей необходимым количеством путёвок.

— Владлен Петрович, — обратился Макс к лукаво дырявящему его взглядом директору «Интуриста», — как бы вы отнеслись к тому, если бы количество зарубежных путёвок увеличилось минимум в три раза?

Опытный кэгебист искал подвох: «Надо бы всё проверить — откуда у него эти путёвки могут быть? А если это подстава и меня просто перепроверяют?».

Без малейших изменений в мимике Владлен Петрович отчеканил:

— В целом я положительно отношусь к возможности ещё более глубокого удовлетворения потребностей трудящихся в организованном отдыхе и туризме. Но позвольте узнать, каким образом вы собираетесь пробить увеличение лимитов?

— Не беспокойтесь, лимиты не будут задействованы. Привезу вам прямые договора на очень привлекательные маршруты. Я готов работать на благо Родины, при этом отдавая половину прибыли от нашей совместной деятельности вашему отделению «Интуриста», а половину оставляя себе.

— В чём же будет заключаться наша совместная деятельность?

— Очень просто — я заключаю договора, разрабатываю привлекательные маршруты, набираю и обучаю молодых и талантливых менеджеров для нашего дела.

— А мы?

— От вас требуется только одно — для совместной деятельности предоставить для меня и моих менеджеров три комнаты в вашем прекрасном здании.

«С таким нахрапом у него явно есть рука сверху. Придраться не к чему. Да и что мне три комнатки из десяти. Как-то да сложится», — размышлял Владлен Петрович и резюмировал:

— Принципиально — я не против. Давайте начнём. Только правильно всё оформляйте! — в завершение вдруг взмолился стареющий, но стоящий всегда на посту чекист.

Макс неплохо играл в шахматы. «Здесь мы применим тактический ход — пожертвуем фигурой», — размышлял он, готовя бизнес-проект сотрудничества с «Интуристом».

«Именно такой ход применял Каспаров в борьбе за чемпионскую корону. У него получилось. У меня не может не получиться.

Во-первых, аренду офиса в центре пробить практически нереально, на окраине — для турфирмы не подходит. Всё должно быть чинно и солидно.

Во-вторых, доверие клиента завоёвывается долго. Чем мы можем привлечь клиента? Лозунгом «Мы Вас возим по городу, повезём и за границу!»? Чушь!

Все хотели бы поехать за границу, и просто были бы счастливы, если бы всем «Интурист» смог предложить куда-либо съездить.

Значит надо сделать так, чтобы за нашими путёвками клиенты шли в «Интурист», а путёвки получали от нас».

Со временем такие рассуждения назвали бы креативной бизнес идеей.

Но тогда Макс просто добился своего. Владлен Петрович — милейший пенсионер. Просто жил не в то время, и служил не в тех условиях, чтобы рассуждать о возможности пять-шесть раз в месяц летать за границу для заключения контрактов. Макс не допускал мысли, что это нельзя!

Он просто предположил, что это возможно, и реализовал это. За полгода работы в туризме Макс насчитал собственных сорок восемь «взлётов — посадок» по всему Союзу, в Польшу, Болгарию, Финляндию. Через полгода Владлен Петрович уже не мог ничего ни контролировать, ни управлять, ни изменять. Через здание «Интуриста» проходили до полутора тысяч туристов, вместо десятка в месяц, как раньше.

Макс стал мыслить, жить и действовать по-другому.

Совсем недавно, его друг, комсомольский вожак, вернувшись из очередной командировки по туристической путёвке, забежал к Максу с просьбой:

— Макс, слыш, не в службу, а в дружбу, перекинь мне по безналу сто штук, мы тут «Фонд поиска исторических корней» замутили на уровне горкома. Но инициатива наша!

Макс искал способ послать «друга» покультурнее:

— Извини, сто штук безнала — проблема. Давай я тебе дам сто рублей и ящик шампанского на мероприятие по поводу открытия.

— Здорово! Действительно, сто рублей — деньги, шампанское девчонкам подойдёт. А безнал — фигня, напрягу горком, пробьём с какого-нибудь завода! — искренне радовался вожак.

«Во чудаки, — психовал Макс, — а ведь эти вожаки ещё ой как долго будут нами править. Завтра для них миллион на твоём счету может стать государственной ценностью и собственностью, а твоя каторжная, но приносящая тебе радость и пользу государству работа может быть расценена как способ надувательства державной казны. Неужели же это ещё может быть?! Ну не может история повторяться, да ещё в течение одного века! Не дай бог!».

— Ну так как, Максим Петрович? — возвратил Макса к реальности Яков Петрович.

— Не скрою, идея хорошая, государственная. Мы поможем. Занимайтесь своим делом, исследуйте маршрут, а там и туристов на Памир, может, оправлять будем, — улыбнулся Макс.

— Ну а вы как? — вкрадчиво напомнил Яков Петрович.

— Посмотрим, — ответил Макс прощаясь.

На Памире Макс таки побывал. И за компанию, и вместо отпуска. Планировал вылететь с группой, а через недельку вернуться самостоятельно, но возвращаться пришлось с группой Семёныча.

Группа была спетая. Были тут такие, что ходили и с десяток раз. Первый этап — многочасовый перелёт, карабканье на «Урале» в нижний базовый лагерь — для них было всё обыденно. Дальнейший поход по маршруту экспедиции был окутан множеством странностей, от которых «новичок» в группе, даже предварительно подготовившись и осознавая где и с какой целью он идёт, чувствовал себя весьма неуютно. Создавалось впечатление, что в группе только один ведущий с правом голоса — Петрович. А стальные — ведомые — взахлёб могли здесь говорить о чём угодно, кроме обсуждения предмета самого похода.

При попытке завязать разговор с повстречавшимся чабаном о Снежном Человеке, Макс напоролся на стену похлеще китайской. Чабан был рад говорить с путником о чём, угодно, только не о Йети.

— У чабанов табу на разговоры об этом, — успокаивал Макса Петрович.

— Они подметили, что как только тот, кто хоть как-то был причастен то ли к встрече с Йети, то ли к его следам, и рассказывал об этом, сразу у рассказчика начинались неприятности — вплоть до ухода из жизни.

— Ну а вы то — видели Его? — допытывался Макс у Петровича.

Бородка ещё более оттопырилась от расплывшейся «от уха до уха» улыбки Петровича:

— Для интересующихся мы издали брошюрку. Кстати — вот вам экземпляр. Всё, тема закрыта, — то ли с гордостью, то ли с ехидством подытожил Петрович, презентуя Максу восемнадцатистраничный «отчёт для масс» о тридцатилетних изысканиях.

Позже, когда Макс отпечатывал фотоснимки, сделанные на Памире в «зоне поиска», оказалось, что на фото миловидного горного озера в небе ясно были видны два огненно-жёлтых пятна.

— «НЛО», что ли? — спрашивал Макс затем у Петровича, рассматривая снимки.

— Мил человек, в этой зоне всё может быть. Здесь пересекаются миры познанного и непознанного цивилизацией, — и вдруг совсем преобразовавшись из учёного в простого старичка, возможно, осознав, что впервые он проговорился о тайном и сокровенном, в безнадёжности заключил, — На всё воля Божья.

Но свернуть экспедицию пришлось помимо своей воли. Из рассказов в базовом лагере Макс узнал, что в Таджикистане стало неспокойно. Появились какие-то вооружённые оппозиционеры. Говорили, что вроде политические разборки, а может и борьба за дорогу для наркоторговцев из Афганистана.

У него всегда получалось это схоластически. Вообще, в отношениях с женщинами он никогда не был гусаром, скорее — боевым кавалеристом: налетел, рубанул и ускакал.

В группе кроме него был ещё один новичок — Ниночка. Она запомнилась ему некрашеной фигуристой брюнеткой в клетчатой рубашке и потёртых джинсах. Ниночка только что была выпущена из какого-то то ли технического, то ли географического факультета, и по протекции кого-то из друзей Петровича попала в их группу. Дней пять Макс на неё никак не реагировал, что только подогревало интерес Ниночки к нему. Особого опыта в завоевании мужчин у неё не было, но как любая женщина, она обладала интуитивным осознанием того, что для таких контактов надо уметь попросту создавать ситуацию.

Шестой день Петрович назвал выходным (как будто группа предыдущие пять дней носила кирпичи на стройку, а за шестой Макс отказывался платить командировочные).

Ниночка поняла, что ситуация сама идёт в руки.

— Максим, не желаете ли пройтись и сделать фотоснимки у горного озера, — с лукавой улыбкой предложила Ниночка.

— А где это? — машинально ответил Макс, на мгновение задумавшийся: «И чего я её раньше не замечал?».

— Намного ближе, чем Гималаи, — довольно туповато парировала Ниночка.

— Да, я ей вчера об этом озере рассказывал. До него метров восемьсот, а то и километр отсюда будет, но находится оно практически на нашем уровне, — вмешался в разговор подошедший Петрович, — а чё — пройдитесь.

«Пройтись» — дело молодое. Не прошло и часу, как Ниночка в романтическом неистовстве, очень кратко сымитировав сопротивление, отдалась Максу на отшлифованном многовековыми ветрами валуне у горного озера. Совместные усилия по шлифовке валуна практически не отобразились на его невозмутимости, но если б он мог говорить, то поведал бы, что последний раз его так шлифовали динозавры, когда он был галечным берегом огромного моря.

— Я сейчас, — хихикнула Ниночка, побежав к растущим в пятидесяти метрах от валуна кустикам.

Макс романтично посмотрел ей вслед, затем повернулся нацепить на шею лежащий фотоаппарат… и замер.

Перед ним в трёх метрах стояли два «духа» с «калашами». Болезненно жёлтые зубы, расплывшиеся в зловещей улыбке, не предвещали Максу ничего хорошего, а выражали предвкушение от определённых удовольствий для их обладателей.

Всё происходило в считанные секунды. Макс из уверенного в себе мужика, только что так романтично завладевшего дамой, превратился в никчемного маменькиного сынка — хлюпика, накрывшего голову двумя руками, в полу приседе изогнувшегося, начавшего всхлипывать, дёргаться и причитать: «Ой, ой — только не бейте!»

— Тэбя ещё нэ били, сморчок! — внушительно проскрипел выдвинувшийся вперёд «дух». Усыпленное желание сразу врезать этому хнычущему доходяге прикладом «калаша», в секунду сменилось чисто восточным желанием — взять хорошую вещь, и он наклонился в полуметре от Макса за фотоаппаратом.

Младший сержант запаса воздушно-десантных войск Советского Союза имел в запасе три секунды жизни: полсекунды — подъём головы, одновременно с выходом на упругих полусогнутых, со смертельно-разящим ударом в гортань, полсекунды — выхватывание из-за пояса обмякающего тела кинжала, полсекунды — замах, секунда — полёт кинжала. Второй дух, так и не успев уяснить, как этот «хлюпик» в три секунды перечеркнул все его жизненные планы, удивлённо широко растопырив глаза, грузно рухнул наземь. «Не надо меня трогать», — почему-то прошипел Макс, в три секунды преобразившийся из слюнтяя в безжалостного киллера. Странно, но ни малейшего отвращения, сожаления и прочего слюнтяйства по поводу содеянного Макс не испытал. Более того, он ощутил себя в своей среде обитания.

Однажды в детском садике, пришедшую забирать домой Максимчика-тихоню маму, окружили воспитатели и просто требовали больше не приводить малыша в детсад, рассказывая ей невероятную историю:

— Ну играли детки на снежку в кучу малу. Максимчик очутился в самом низу. Может и долго. Но когда выбрался — всем досталось: пока всех не поукладывал — кого просто на снежок, кого прямо в сугроб личиком — не успокоился. Мы сами опасались к нему подойти. У него были такие безумные глаза, — говорила пожалуй самая молоденькая из воспитательниц, безумно округлив подведённые тушью глазки.

— Мы уж его и так, и сяк, и журить, и воспитывать, а он — ну ни слезинки. Сказал только одну странную фразу: «Не надо меня трогать».

В выпускном классе активный спортсмен Максим, выступил за школу практически по всем видам спорта. После гостевой баскетбольной встречи с одной из школ Максим дольше всех задержался в раздевалке.

В коридоре его окружили недавние противники. Мысли о том, что «влип, попался» почему-то не появилось. Максим почувствовал себя комфортно и уютно — в своей среде обитания. Понятие «групповая драка» приобретало для него особый оттенок — один против группы. Максим никогда не занимался каратэ, борьбой или другими видами единоборства. Но сколько помнит себя в детстве и юности — постоянно дрался. Это были мальчишеские драки и стычки, иногда из спортивного интереса, иногда за компанию, иногда за честь двора, но никогда Макс не чувствовал такого страшного внутреннего удовольствия как от боёв, когда его одного загоняли в угол. В такой ситуации у него появлялась часто подавляющая противника внутренняя энергетика. Тогда в школе Макса окружили человек двадцать. Они не знали с чего начать. Макс знал.

Из окруживших вышел лидер. Макс дал ему себя ударить. Мощнейший удар. Макс устоял, слегка отступив назад.

Гораздо позже Макс, разговаривая с тренером-боксёром, услышал от него:

— В боксе для победы собственный удар стоит на третьем месте. На первом то, как ты держишь удар. Осознание противником того, что у тебя железный подбородок, убивает его психологическую уверенность в своих силах. На втором месте — промахи противника.

Макс на деле показал двадцати атакующим, что их самый сильный удар он держать умеет. Дальше началось нечто звериное. Он один метался в окружении троих-четверых, то отбиваясь, то сам нанося удары.

Человек пятнадцать так и не вступили в бой.

Через минуту-другую, когда все на мгновение замерли, лидер нападавших, сбивая дыхание, выдохнул: «Ну что, всё?»

Макс, не обращая внимания на разбитую губу, прошипел: «Не надо меня трогать». И двинулся за своей спортивной сумкой. Толпа расступилась.

После окончания «учебки» в армии Максима оставили служить в школе сержантов, присвоив, как отличнику, сразу звание сержанта.

Однажды в столовой «деды» из ремонтной роты послали вверенного Максу курсанта за дополнительной пайкой «бациллы» (так на армейском жаргоне называли мясо). Но тот второпях не донёс «бациллу» до «дедов», споткнулся и распластавшись, перевернул тарелку на пол — прямо перед их столом. Недолго думая, один из старослужащих под улюлюканье и хохот остальных, одел курсанту на голову казанок с перловкой.

Макс порядки чтил. Да, «дедам» можно почти всё. Но курсант — его боец. Есть грань за которую не может переходить никто. Макс с разворота заехал «деду» в ухо. Вбежавшие в столовую «прапора» разняли поднявшихся с мест «дедов» и Макса.

Вечером пятеро «дедов» не удосужились даже затянуть Макса в «каптёрку» — метелиться без разговоров стали прямо в казарме. По сути, в драку успели ввязаться только три человека. Двоих переклинило выражение глаз Макса. Всё закончилось довольно быстро — менее, чем за минуту. Один улетевший «дед», врезавшийся в окно, синяк у Макса, дополнительные наряды и разборки у командира части. Светил дисбат.

Но командир, боевой офицер, пять лет отслуживший в Афгане, услышал от Макса только «Не надо трогать моих бойцов!». Остальное он узнал из рапортов «пострадавших» и очевидцев. Решил всё тихо, не оформляя ЧП и по своему: ремротовцев — перевести на «Забудь вернуться обратно» (Забайкальский военный округ), а с Максима срезать одну лычку и пусть служит. Вечером, командир одиноко выпил сто грамм и сам себе прошептал: «Бойцов беречь надо…».

Теперь Макс впервые самостоятельно убил. В принципе — это работа, которой его обучали не так давно в армии. Армия учит защищать Родину.

— А я и есть Родина, — подумал Макс. Из-за кустиков появилась ничего не заметившая Ниночка. Макс от валуна ускорился ей навстречу. Обнявшись, они пошли в лагерь. Макс решил обо всём молчать. Утром в лагерь прибыли военные:

— Боевики активизировались. По оперативным данным, вчера не вернулась их разведка. Здесь оставаться опасно. Вам надо срочно эвакуироваться, — майор-мотострелок по-армейски чётко и без сантиментов изложил причины закрытия последней в истории Советского Союза экспедиции «По следам Снежного Человека».

Оглядываясь назад и вспоминая памирскую экспедицию, Макс вдруг ухмыльнулся: «А ведь я с тех пор и правда — как на войне».

В девяностом — приехав по приглашению азербайджанских бизнесменов в Баку, он с удивлением обнаружил изобилие военных патрулей и БТРов, регулирующих «общественные отношения и дорожное движение».

В девяносто первом на арендованном Л-410 прилетел со своими польскими друзьями на отдых в Сухуми. Отдохнули в санатории, а через неделю сюда на смену отдыхающим вошли десантники для «наведения» порядков.

В девяносто втором — девяносто шестом пошли криминальные войны.

В девяносто седьмом году реальную власть захватила сама власть. Нет, криминал не исчез, просто все процессы стали управляемы и курируемы самой властью как «без отрыва от производства», так и «в свободное от работы время». С одной стороны, традиционным жуликам «для работы» оставили мелочёвку — крыши для мелких предпринимателей, разводняки и так далее. С другой стороны, серьёзные люди уже приобщились к власти. Уважающие себя стали депутатами. В общем, к концу столетия вроде бы всё прояснилось, наладилось, только вот уважающие себя иностранные инвесторы не то что не приходили в страну, а наоборот — галопом покидали её, опуская и без того её слабенький международный рейтинг. Депутаты вроде бы принимали законы, но жили по понятиям. Историки до лучших времён забросили безнадёжное дело — под каждого премьера переписывать учебники истории. И занялись прагматичной разработкой программ и избирательных стратегий кандидатов в депутаты.

Остался народ — по идее и во имя которого, в соответствии с предвыборными лозунгами, всё это и мутилось…

Пенсионеры, «кинутые» государством на все свои сбережения на сберкнижках одним росчерком пера последнего министра финансов СССР, выживали материально исключительно благодаря своим скудным натуральным доходам с дачных участков, а духовно — поддерживаемые отчасти левыми митинговыми страстями, а большей частью — благодаря своим заботам о внуках и детях. Дети и внуки — что может быть более свято!

Пожалуй, именно совершенная неопределённость того, что же их ожидает даже через пару десятков лет, создавала атмосферу социальной неуютности. Страна стучалась в Европу: мол, «пустите пожить как вы», наивно полагая, что от подписания протоколов и международных договоров, что-то может радикально измениться.

Европа же мило улыбалась, но двери лишь слегка приоткрывала желающим и способным: «арбайтэн, арбайтэн…». Сама же дипломатическая улыбка обозначала, что «халявы не будет…».

И действительно, шара закончилась. Чужие — не доверяли, не инвестировали, а воровать в стране, уклад жизни которой по Салтыкову-Щедрину, издавна предполагал воровать, уже было почти нечего. Точнее было, но одно дело воровать у всех, когда вокруг всё наше, а другое — воровать у Хозяина. Раньше за воровство традиционно журили работников торговли, но воровали почти все — у торгашей просто ассортимент был побольше. Токарь же умудрялся на десятки процентов перевыполнять план — получать за это премию, да ещё во время смены шабашку замутить — это святое, это своё. Водилы бережно относились к вверенному топливному ресурсу («экономика должна быть экономной», как сказал Брежнев), и делили выдаваемый по талонам бензин между своим родным и казённым автотранспортом. Колхозники не особо жаловались, когда после перестройки им вообще перестали платить зарплату. Часть доходов они получали официально — зерном, мукой, маслом и прочим, а часть — традиционно воровалось (удержаться было нереально, да никто об этом и не помышлял). Бралось всё, что плохо лежит — то ли на поле, то ли в «коморе». Работники пера — секретари, кадровики и оные — волокли домой те же канцтовары.

Казалось вот он — социальный вечный двигатель. Ан — нет!

Вскоре фабрики и заводы остановились — доворовались. Инженеры, токари, слесари, как следствие, лишились работы. Колхозникам не осталось ничего, кроме как делить землю, дабы попробовать самостоятельно созидать. Вот на такой почве и начали прорастать предприниматели — люди, решившиеся что-то самостоятельно предпринимать, чтобы обустроить как-то свою жизнь, а по большому счёту — и жизнь общества.

Вчерашний инженер-конструктор поколдовал над отцовским «Москвичом» и занялся частным извозом. Технолог-модельер — постоянно моталась между Стамбулом и родным толчком, обслуживая продажей турецкого ширпотреба заморского налогоплательщика, транспортную компанию, братву и родную державу — регулярно оплачивая рыночные сборы, патенты, семью, да и попросту — утверждаясь в новой жизни. Сын директора завода оставался рядом с папашей и прокручивал через кооператив или фирму «завод-трэйд» продукцию завода. Время, впрочем, всё расставляло на свои места: через десять лет директорский сынок сначала усвоил на практике, что достаточно быстро, при определённом стечении обстоятельств, можно стать миллионером. Но, не имея специального образования, навыков и без постоянного самосовершенствования, миллион, который тебе достался вдруг, с такой же, а может и с более мощной лавинообразной быстротой, исчезал. На оставшиеся от миллиона десять тысяч долларов он второпях купил вид на жительство в Аргентине, и с билетом до Буэнос-Айреса и получил уникальную возможность реализовать себя с нуля. Точнее — с семисот долларов, которые были у него в кармане, когда он сваливал с этой, ставшей теперь ему ненавистной, страны.

Ей нравиловь, когда её называли Ирочка. После ВУЗа, был короткий период, когда её величали Ирина Николаевна. Во время работы на толчке — «сошло» и банально-крикливое — «Ирка»…Бывший технолог-модельер, наоборот, работая на толчке, традиционно в морозы употребляя по сто грамм для согрева за прилавком, тем не менее, всегда помнила, что «деньги счёт любят». Нехитрая логика и каторжный труд привели к тому, что через год на своё торговое место она уже взяла наёмного работника. Через три года таких мест уже было десять, через пять — она уже не моталась в Турцию, Польшу и Эмираты, а передала эту часть работы доверенным лицам. Сама же углубилась в ремонт выкупленной на первом этаже жилого дома в центре города квартиры, превращённой её усилиями в бутик, а через десять лет выкупила и бывшую столовую обанкротившегося завода, сын директора которого претендовал на южноамериканское подданство. В бывшей же столовой разместились две сотни швей, которые производили национальный продукт — женские костюмы с почему-то заморской маркой «Lady Space», но марка была фартовая — шла на улёт.

В принципе, она была настоящим отечественным товаропроизводителем, которого за глаза до небес превозносили кандидаты в депутаты всех уровней, призывающие к защите и поддержке оного, но став депутатами, очевидно в силу неимоверной загруженности, успевали заботиться только о своих производствах, концернах, холдингах, банках…

Она в них никогда не верила (может быть поэтому чего-то и добилась в жизни).

Она согласна была просто жить и работать по любым, но заранее установленным и не изменяющимся вдруг, (порой сегодня — на вчера) правилам. Максимум, чего она желала от власти, не то, чтобы не помогали, а попросту, хотя бы чтоб не мешали спокойно жить и работать. С этим-то как раз и не складывалось. Вчерашний технолог-модельер, теперь — предприниматель — директор своей швейной фабрики, словно многорукий Будда, ежедневно должна была вступать в схватки с чиновниками десятков ведомств, каждый из которых безапелляционно веровал в свою значимость и также — в ничтожность предпринимателя.

Она же верила только в себя.

При кажущейся успешности, она по-настоящему успешной себя не считала, ибо не могла с уверенностью гарантировать счастливое будущее. Ни для своей любимой дочурки, ни, впрочем, и для себя. Ни за что в жизни она не желала бы, чтобы её дочь, в случае, если пойдёт по её стопам, проходила бы через ту унизительно-оскорбительную сеть общения с деятелями всевозможных следящих карательных органов и прочей властью, общение с которыми является нормой жизни для любого предпринимателя. А куда денешься? Власть часто решала свои проблемы за счёт предпринимателя. Нужны средства на дубовые двери, итальянскую мебель, европейскую оргтехнику, решил новый начальник оградить себя высоким кованым забором — вперёд опера — копать на зарвавшегося предпринимателя.

Копать было не сложно.

Ключевые законы, касающиеся предпринимательства, менялись сотни раз на год: можно было что-то не уследить, а что-то по-разному трактовать, и росли горы то открываемых, то закрываемых уголовных дел по предпринимателям. И высокие головы соответствующих структур с экранов телевизоров почему-то с гордым достоинством докладывали: «В этом году практически в ста процентах проверяемых предприятий обнаружены нарушения…». Да рыдать от этого надо, а не гордиться! Если один украл, то он нарушитель, а если все стают нарушителями…

Она имела достаточно поводов задумываться об этом, и считала себя неуспешной, потому что не видела никакого выхода из этой ситуации. Свалить за бугор, как многие? Но её держала родная земля.

Как-то на втором курсе технологического института на лекции по совершенно непонятной для неё «теоретической механике», она законспектировала: «Связи (технический термин) удерживают перемещение тела в пространстве».

Её удерживали родители-пенсионеры, всё ещё топящие бесконечными зимами печку углём и дровами в ещё недавно процветающем, а ныне запущенном, опустевшем, но по-прежнему живописном селе, ни за что не желающие перебираться к ней в город. Удерживала дочурка — Светик, которую надо было доучить, одевать, обувать и, в конце концов, успешно выдать замуж. Свой брак не сложился. «У дочери всё будет по другому», — убеждала себя она. Удерживала её и любовь. Теперь она твёрдо знала, что всей душой, сердцем и телом любит Макса. С ним было комфортно, уютно, тепло. Она хотела быть любимой, но не могла понять — какой любовью он её любит.

Да и любит ли вообще? А что и ему с ней хорошо, уютно — она чувствовала. Но в то же время, она точно знала, что он любит свою семью. «Если его семья — частица его самого, то я должна любить и семью», — пыталась логично рассуждать она. Но душа это отторгала. «Любовь отнимает разум у того, у кого он есть, и прибавляет ума тем, у кого его нет», — выстраивала она словами кого-то из великих свои умозрительные конструкции. И всё-таки, теряя логичность и рассудочность, хотела безумства любви, чтобы рвануть за Максом куда угодно, когда угодно — лишь бы с ним.

Но пока Макс оставался где-то рядом, разум оставался при ней, а значит, существовала осознанная необходимость оставаться здесь и мириться с этой жизнью.

Мэр города не то от глубины собственного чувства юмора, не то просто не осознавая социального подтекста, но желая создать видимость близости к народу, организовал ко Дню Города ежегодное проведение мини-турниров по футболу, в котором, по замыслу организатора, встречались так называемые команды «власти» и «предпринимателей».

Отважная местная газетка, поддерживая свой оппозиционный имидж, даже опубликовала далеко незасекреченные факты о том, что за участие в команде «предпринимателей» с таковых взималась некоторая сумма — вступительный взнос. Если же бизнесмен желал сыграть за команду «власти», то милости просим. Но размер взноса утраивался.

«Что наша жизнь — игра?»

За команду «власти» выступали мэр, его помощник, председатель спорткомитета, заместители, несколько приближённых «деловых» и «менты».

Последние были полупрофессионалами и регулярно, выступая за команду «Динамо», побеждали в областных и городских чемпионатах по футболу. Правда, в победах последних семи лет был один весьма пикантный нюанс. Лидером и главным забивалой «Динамо» был некий Джек. И он не был ни майором ГАИ, который был центральным защитником, ни капитаном СБУ, который был правым «хавом». А был последним из официальных авторитетов — лидером преступной группировки…

Впервые Женьку окрестил Джеком Максим, ещё в пионерлагере, после второго класса, куда они друзья-неразлейвода, были отправлены родителями при строгом условии пацанов. «Я без Максимки никуда», — закатывал долгие истерики Женька. «Поеду только с Женькой», — вторя другу, выставлял дома свои условия Максим. Так сложилось, что в первый класс они из своего детского сада попали только вдвоём — родители желали, чтобы их чада с младшей школы изучали английский язык.

Школа была не в их районе, и уже спустя месяц учёбы уставшие ежедневно сопровождать первоклашек родители сочли возможным и безопасным отправлять пацанов в школу вдвоём. И сверстникам, и задирающимся второклассникам, недолго пришлось объяснять, что кто на переменках или после уроков полезет к одному, то будет иметь дело сразу с двумя.

В пионерлагере они быстро усвоили привезённое одесскими пацанами понятие — «один на один». При изначальном выдвижении такого условия, никто не смел вмешиваться в драку двоих, пока они сами не примут решения об её завершении. Максимка всегда был лидером. Женька, не раздумывая, всегда за него подписывался. Толстяк Игорёк, значительно более крупный, чем его ровесники, мальчик, закончивший третий класс, имел жизненную потребность — проходя мимо малышей, раздавать направо и налево щелбаны. Когда однажды такая участь постигла игравшего в шахматы Максимку, тот не раздумывая, кинулся на обидчика. Конечно, подписался и Женька. За своего, проучить малышей, ринулись старшие. Кучу малу быстро разняли вожатые. В разорванной тенниске, со взъерошенными волосами, оттаскиваемый воспитателем, Максимка таки выхватил бешено сверкающего глазками обидчика и красноречиво выставив указательный палец не по-детски зло прошипел: «Один на один».

Игорёк был уверен в себе, точнее не считал эту козявку за соперника. Уверены были и его пацаны по отряду, пришедшие за столовую после ужина посмотреть на драчку, как на забаву.

Максимка не сомневался в себе. Женька для верности прихватил из кучи пионерского металлолома арматурину, и для надёжности припрятал запрещённое оружие под надетую спортивную ветровку.

— Ну, чё, шкет, в зуб захотел, — и Игорёк со всех сил въехал в зуб Максимке.

Пацаны ахнули от увиденного. Из разорванной губы начала хлестать кровь. Максимка, вместо ожидаемого рёва и мольбы о прощении, по взрослому повернул голову в сторону, сплюнул окровавленный молочный зуб и посмотрев прямо в глаза обидчику, комкая из-за запекшейся крови слова, прошипел: «Ну, сука, держись!».

Через минуту Игорек лежал в грязи и крови, которая продолжала хлестать из рваной губы Максимки. Он обезумел от страха. Оно и неудивительно, ведь Максим сидел верхом на обидчике и без устали колотил его своими ручонками. Игорек рыдал и молил о пощаде. Шокированные и перепуганные происходящим кореша двинулись было на помощь. Но заблаговременно прихваченная Женькой арматура вышла из своей засады, и друг скомандовал:

— Стоять, суки!

Максимка не успокоился, пока не запихал в рот пришедшему в ужас ревущему Игорьку пару припасённых для пионерского костра шишек:

— Ну что, хватит?! — по-деловому утомлёно выдохнул Максимка. И совсем зло добавил:

— Не надо нас трогать!

Когда обезумевший Игорёк и его группа поддержки укатили обо всём докладывать взрослым, Максимка благодарно посмотрел на друга. Он не знал, что сказать, но чувствовал, что теперь его Друг ещё надёжней. И совершенно непонятно даже самому себе, возможно, чтобы сказать о том, что теперь они повзрослели, выдавил:

— Ну что, Джек?

Женька, ставший Джеком, сдвинул плечами — Джек так Джек. Но поинтересовался:

— А ты кто?

Максимка задумался, как же теперь называться, ведь, возможно, это на всю жизнь.

— Ты будешь Максом, — быстро нашёлся Джек, прерывая размышления друга.

В школе закадычные друзья учились по-разному. Макс был отличником. Особо легко ему давались такие науки, как математика, физика. Во время контрольных, как правило, он умудрялся решать два варианта сразу — свой и Джека.

Джек был парень смышлёный. Но видно в школе преподавали не те предметы, в которых он мог бы по-настоящему реализовать себя. И бьющую через край внутреннюю энергию он направлял в спорт. Вместе с Максом они играли в нападении футбольной команды детской спортивной школы. Но в шестом классе у Джека возобладало новое увлечение — бокс. Тренер Джека — Иваныч — возлагал большие надежды на паренька, в котором видел необычайную одарённость, усердие, целеустремлённость. Через год занятий Джек уже был чемпионом области в своём весе и возрасте, а к девятому классу стал и призёром престижного всесоюзного турнира. Впоследствии даже «выпускные» Джек с Иванычем сдавали экстерном в связи с поездкой на чемпионат Европы среди юниоров.

В девятом классе бурлящая жизнь Макса и Джека круто изменилась.

Нет, Джек не перестал упорствовать в боксе, с радостью забивал и голы, играя за школьную футбольную команду вместе с Максом. Макс, продолжая забивать голы, не по годам серьёзно увлёкся ещё и малопонятной многим робототехникой.

Но в девятом классе в их жизнь, переступив первого сентября порог школьной аудитории, вошла Она.

Будучи всё время словно одним целым, они просто не могли влюбиться в неё поодиночке.

Ирка, как по мальчишески окликали они её в классе, Ирочка, как шептали её имя уткнувшись носом в подушку не то во сне, не то в сладостном полудрёме, пацаны, Ира Фадеева прибыла в их жизнь из села. Нет, никакого богатого дяди, чтобы устроить её в городскую школу, у неё не было. Из родных тут у неё была только тётя Люся, жившая в городе. Ей и доверили свою талантливую дочурку папа и мама. Тётя Люся напрасно уговаривала завуча школы протестировать её племянницу — отличницу сельской школы.

— Знаем мы уровень обучения в сельских школах, — отмахивалась завуч, — их отличник хуже нашего троечника. У них один педагог на пять предметов. Какой при этом может быть уровень знаний?

Действительно, физику, математику, английский, физкультуру и труд в Ирочкиной школе преподавал директор. Сан Саныч — фронтовик, артиллерист, высокий крепкий мужик. Иногда в нём возникало желание преподавать и историю, но пережив очень многое в этой жизни, он всё же заставлял разум управлять эмоциями.

Лишь иногда, когда бесперспективный для математики, но, в принципе, очень нужный в сельском хозяйстве, выходил к доске сын тракториста, не находящий что сказать в своё оправдание за не выученное задание, и мямлил под нос: «Я забыл…», — Сан Саныч, глядя куда-то в пустоту, то ли поучал, то ли медитировал. «Память — важнейшее качество, которым наделён человек. Память порой созидаёт, а порой убивает. Если ты чего-то не запомнил, не сокрушайся. Не убеждай самого себя в своей бесперспективности.

К примеру, великий советский шахматист Алёхин мог играть одновременно на сорока досках вслепую, держа в памяти игровую ситуацию на каждой из досок. Великий русский писатель Лев Толстой, наоборот, не отличался крепкой памятью. Порой он просил домашних перечитать фрагменты его же произведений и умилённо искренно удивлялся: «Неужто это я написал?» Память порой просто помогает жить», — теперь уж совершенно отрешённо, растягивая слова и выделяя знаки препинания глубокими вздохами, продолжал Сан Саныч:

«Если бы мы ежедневно вспоминали те непоправимые утраты и потери, товарищей, друзей, родных, которые нам довелось пережить, жизнь стала бы невыносимой», — спасительный звонок, казалось, должен был возвратить Сан Саныча к реальности. Но директор, не признаваясь в этом никому, жил в двух реальностях. Как реальны были эти, тихо покидающие класс ребятишки, так реальной была и Танечка — медсестра санчасти, его первая и единственная, умирающая у него на руках в июле сорок четвёртого. Танечке было и осталось двадцать лет. Когда девушка избежала отправки на работу в Германию, после освобождения советскими войсками её деревни её призвали на службу. Со скудным вещмешком, содержавшим ложку, кружку, мыло да пару белья, она отправилась в поход навстречу своей радости и печали.

В военной полуторке, кромсающей прифронтовую грязь, они и познакомились. Саша и Коля были уже матерыми фронтовиками, капитанами-артиллеристами, и присмотрев, утопающих по изящные коленки в грязи молоденьких медсестер Таню и Лену, явно только что прибывших на фронт, пригласили, а точнее, вытащили их на борт полуторки. Коля был разговорчивый весельчак, которому не составляло труда запросто завязать разговор и радостно уяснить, что они с Таней земляки — с Полтавщины. Раскрасневшаяся, по своей природе скромная полтавская девчонка, успевшая до войны только-только поступить в педагогический институт, то ли от смущения, то ли от охватившего сердца жара, спрыгивая с полуторки у санчасти, почему-то забыла в кузове автомобиля свой бесценный клад, вещмешок с парой белья, ложкой, мылом и кружкой. Наутро, по девичьи отрыдав об утерянном, пошла она искать своих вчерашних артиллеристов-попутчиков. Очевидно, эта встреча направлялась необычайно теплыми силами сверху, и они встретились. Навсегда.

В июле их брак благословил командир части. Но они ощущали, что это именно тот случай, когда брак заключен на небесах. Его не смог разрушить даже вражеский десант, заброшенный в прифронтовой тыл и успевший вырезать половину прифронтового госпиталя. Танечка продержалась в этой жизни еще несколько часов. Что-то совершенно непостижимое удерживало ее. И только когда, словно в каком-то тумане, появился он, она хотела прошептать «милый», но от физического бессилия не смогла. И только горячая слеза, словно желая передать все несказанное, скатилась с её любящих глаз.

Именно ее взгляд спустя тридцать лет в очередной раз увидел Сан Саныч.

Он так и на смог создать семью…

С Колей простился через месяц после Танечки: боевой офицер погиб не в бою. Сидели, покуривали возле ухоженного чешского домика, и услышав свист приближающейся к земле авиабомбы, на ходу докуривая остатки махорки, упали наземь. Коля так и не поднялся…

Лена, подруга Тани, вернулась с войны, закончила педагогический институт и вышла замуж, можно сказать, удачно. Закончивший ветеринарный техникум Витёк, оказался хорошим парнем и мужем, талантливым организатором, и через тридцать лет уже сидел в кресле, занимая почетный и ответственный пост второго секретаря обкома — по идеологии.

Именно к нему на домашний телефон и прорвался Сан Саныч:

— Виктор Степаныч, я тебя никогда ни за себя, ни за кого-либо не просил. Да и сейчас хочу попросить немного. Растёт тут у нас в селе такая себе Ирочка Фадеева. Очень талантлива. Ну грех не дать цветочку распуститься. Не надо её никуда специально пристраивать. Я думаю, она всего достойна и всего добьётся сама. Её только надо правильно направить. Если можешь, похлопочи о том, чтобы её в этой вашей передовой школе просто протестировали.

Виктор Степаныч по должности должен был относиться к бюрократам. Но по сути всегда оставался человеком. Этим нередко пользовались его помощники, проталкивая на личные приемы нужных им людей, зная, что в отношениях с народом Виктор Степаныч исходит не из конъюнктурной целесообразности, а из внутренней убеждённости и понимания сути человеческих отношений.

— А что это у тебя среди учеников дети в основном наших сотрудников, директоров и тому подобное, понимаешь? Ты хоть одного Ломоносова из глубинки вытащил?! — на следующее после звонка утро принимал он «на ковре» директора элитной школы.

— Дэ-эк, Ломоносов он один, — не понимая откуда ветер дует, пытался отшучиваться директор.

— Ну, вот что, если в каждом классе к новому учебному году не будет хотя бы двадцать пять процентов детей наших рабочих и крестьян, положишь партбилет на стол, — объявил Виктор Степаныч приговор директору, стоявшему навытяжку с испариной на лбу.

— Подготовьте мне список лучших из лучших учеников из сельских школ, — не менее жестко обратился Виктор Степаныч к неведомо откуда услужливо появившемуся помощнику.

Через неделю в поданном на столе списке он удовлетворённо обнаружил требуемое имя и фамилию: Фадеева Ира.

В левом верхнем углу заготовленного списка он поставил размашистую резолюцию с указанием директору о проведении тестирования учеников и изучения практической возможности их дальнейшего обучения в элитной школе. Вот так Виктор Степаныч достиг желаемого человеческого результата. Сан Саныч, так и не узнавший счастья отцовства, не смотря на кажущуюся строгость, хмурость и безапелляционную принципиальность, мысленно примерял себя в качестве отца в своим ученикам. Но с Ирочкой был особый случай. Она тягостно напоминала ему о самом святом для него. Однажды, совершенно далеко забредший блуждающими думами о ней, он фривольно предположил — а ведь если душа Танечки и обрела чьё-то тело, то это может быть Ирочка. Порой ему казалось, что он теряет рассудок. Мысль о том, что она может быть реально где-то рядом, начала перебивать его мысли, привыкшие к материализму и логике.

И лишь когда Ирочка, успешно пройдя тестирование, покинула его школу, он испытал сладостную истому и удовлетворённость.

К удивлению учителей элитной школы Ирочка по уровню знаний отнюдь не уступала своим новым одноклассникам. Природная гибкость ума, способность к восприятию преподаваемого материала, и главное, осознанное желание учиться, вскоре выделило Ирочку в разряд кандидатов к поступлению в элитные вузы.

Но приглушённая осознанной потребностью самостоятельно вырваться из существующего вокруг неё жизненного круга, Природа всё чаще пробуждала в ней женское начало. Она не могла не заметить Макса и Джека.

Она чувствовала их.

Думая о них логически и рационально, она неосознанно ощущала в то же время подходившую к нёбу горечь, набухающие в теплом приливе непонятной энергии соски её юной упругой груди и вырывающееся из неё сердце.

Их невозможно было представить врознь, и она не могла осознать — так кто же заставляет так учащенно биться её сердце.

— Быть может, оба? — в замешательстве предполагала она.

Но физиологическое естество и заложенная в сознательность общественная мораль естественно противились этому.

Выделявшийся от других в учебе и знаниях Макс стал казаться ей возвышенно недоступным.

Джек же почему-то воспринимался значительно проще. Возможно, не умел так замысловато формулировать свои мысли, как это делал на уроках литературы Макс, возможно, потому что казался немного смешным и требующим женской ласки и тепла из-за своего орлиного перебитого носа.

При этом, из-за кажущейся недосягаемости, Макс всё больше превращался в сердечного друга, а Джек — в нужную её сердцу, возможно, любовь.

Но вот пришло время, и неугомонный лидер, Макс, воспринимающий Иришкину предосторожность как определённый знак, таки решился заговорить о сокровенном. Это был не урок литературы, и сидели они друг против друга в её крохотной комнатушке тёть Люсиной квартирки. Язык, казалось, заплетаясь выделывал фигуры высшего пилотажа, пытаясь выстроить возвышенно-блуждающие мысли хозяина, непривычно пытающегося подойти к теме разговора.

— Ты о чем? — хихикнула Иришка.

— Я о дружбе, — непонятно почему по-деловому вдруг выпалил Макс.

На мгновенье, соизмеримое с вечностью, воцарилась тишина.

— Можно с тобой поговорить о чем-то очень важном для меня? — медленно, с расстановкой по нужным эмоциональным словам, заговорила первой пришедшая в себя Ирочка.

— Да-да, конечно, — защебетал охваченный жаром Макс.

— Речь идет о твоём друге — Джеке, — казалось, ещё медленнее, не глядя в глаза Максу, а рассматривая что-то невидимое за окном, безмятежным грудным голосом продолжала Иришка.

— Для друга — всё, — по-мушкетёрски подхватил Макс, казалось, не ощущая неладного.

— Ты знаешь, мне кажется, что я его люблю, — лицо Ирочки, наконец-то выдавившей из себя это, резко повернулось, и они встретились безумными глазами. Ирочка — безумная от того, что она сказала, Макс — просто от того, что его охватило безумие. Жизнь, которую он так любил, казалось, лишилась смысла. Всё вокруг присутствующее и неприсутствующее показалось чужим и отрешённым. Тело, переполняемое круговоротом безумных мыслей, горело. И Макс, отрешенно глядя на неё, но видя пустоту, совершенно неосознанно формулируя фразу, казалось, из самих букв, с отдающим в затылке эхом, выдавил:

— За что?

Не заметившая пронесшихся вмиг страданий друга, Иришка защебетала о самом-самом, самом, что она видела в Джеке.

«Она его любит», — словно скрипучий многовековой часовой механизм, оттикивая звон каждого слога, уяснил Макс.

— Я, как лучший друг, его подготовлю и сам об этом скажу, — словно биоробот отчеканил талантливый юный робототехник.

— Джек, она тебя любит, — в тот же вечер как-то неуклюже заявил Макс обезумевшему от счастья Джеку. Да, они были самыми близкими друзьями, но об отношении к Иришке то ли не успели, то ли не решились, то ли боясь чего-то сокровенного, так и не говорили никогда до этого.

Джек в безумстве, словно это сама Иришка ему сказала, обнял друга…

Джек с Иришкой стали всё чаще проводить время вместе.

Макс ушел в себя — в науку.

Когда после баскетбольного матча Макс подрался с пацанами с враждующего района, пришедший в ярость Джек поднял на ноги молодую братву со своего района. Участок на участок, район на район — уже неведомо когда установилась эта молодецкая традиция. В этих групповых бойнях, в отличие от российских кулачных боёв вековой давности, в ход, зачастую, шли всевозможные подручные предметы: деревянные штахеты, армейские ремни, цепи, заменившие пролетарские булыжники — кирпичи, а порой и металлические арматурины.

На этот раз за «чужаков» по непонятым мотивам подписались ары, прибывшие из теплолюбивых республик в один из городских вузов на учебу. Ары о местных традициях не знали, и, как оказалось, пришли с ножами.

В мясорубке, которая в милицейских сводках была охарактеризована как массовая драка «человек сто на сто», Джек увидел, как уже, казалось, завалившийся ара приподнялся и вонзил нож в пацана с «нашего» района. Подхватив невесть откуда взявшуюся арматурину, Джек расклинил лобешник «басмача». «Не надо нас трогать!», — в довершение зло прошипел Джек.

Трое погибших, восемь раненных, десять задержанных, — подытоживал милицейский протокол.

Информация о таких ЧП никогда не попадала на страницы «Правды» или в новости программы «Время». Между тем, не было такого даже райцентра в Великой и Необъятной, не познавшего этого. Да и деревенские, учитывая отдалённость друг от друга, порой съезжались для «выяснения отношений» на колхозных грузовиках.

В число десяти задержанных попал и Джек. Если бы не тренер Иваныч, вместо уютного спортзала плакали бы за Джеком нары «малолетки».

По комсомольской линии он получил строгий выговор, а среди улицы у пацанов зарождался действительный авторитет.

Взявший под свою пристальную опеку Джека Иваныч, после школы устроил ему дурфак — иронично именуемый в народе факультет физкультуры местного пединститута. В перерывах между сборами и соревнованиями после второго курса они с Иришкой поженились.

Макс, поступивший в столичный вуз, к огромному сожалению бракосочетавшихся, не попал в график перерывов между соревнованиями Джека, и за неделю до бракосочетания улетел со стройотрядом с сибирский Сургут, населённый почему-то в основном хохлами.

Через год у Джека и Иришки родилась дочурка — Светик. Казалось, жить бы да радоваться. Но когда девочке исполнилось два года, Джек залетел: по двести шестой получил реальных два года. Фактически, это был разбой. В день выдачи зарплаты наехали с братвой на строителя-кооперативщика. Тот оказался не промах. Пришлось объяснять ему свои притязания в более доходчивой форме, нанеся «телесные повреждения средней тяжести».

Менты пасли ситуацию и замели на горячем, не успев предупредить левый боковой Джека, который и принёс «телесные повреждения средней тяжести». Братва помогла — поработали и со следствием, и с потерпевшими, и разбой переквалифицировали в хулиганку.

Два года, продолжая учёбу в технологическом вузе, на руках с дочуркой, Ира терпеливо ждала Джека. Былая романтика начинала угасать. Приходя на свидания к Джеку, Ира ощущала себя где-то ущемлённой, возможно обманутой в своих ожиданиях достойной и лучшей жизни. Джек видел эту лучшую жизнь по-своему. Он по-прежнему горячо любил Иришку, души не чаял в крохотной Светуле. Но где-то в душе нарастало чувство холода.

Зона оказалась для него весьма перспективным вторым образованием. Одно дело — на свободе получить представление о понятиях, другое — очутиться в самом горячем цеху Alma mater, правильно вести себя, выжить, и выйти с правильным пониманием жизни.

Дорога в большой спорт после отсидки была закрыта.

Но об этом Джек уже и не помышлял.

Он избрал свой путь.

Поначалу Ира старалась спокойно воспринимать «работу» мужа. С одной стороны — в доме начали водиться деньги, вскоре появился автомобиль с водителем, обустроенное жильё, качественный отдых, с другой стороны — осознание того, что дочери нужен отец, женщине — муж. Всё это создавало для Ирочки видимость обустроенности, но её не покидало всё чаще возникающее ощущение какого-то немотивированного страха, холода. От прислуги она отказалась. За это время привыкла все делать сама — стирать, убирать, готовить, гладить и так далее. В общем, нести на себе весь комплекс тяжелых работ по дому, который более сильные мужчины традиционно спихивали на женщин.

Однажды, запуская в стиральную машину джинсы Джека, она автоматически перед стиркой высвободила карманы брюк от содержимого. На пол перед стиральным автоматом упала пара запечатанных презервативов.

Ира обессилено опустилась на пол возле горы окружающего белья. Розовый туман бытия развеялся, и она с жгучей и разрывающей душу горечью ощутила и осознала серость и беспощадность мира, в котором она оказалась.

Вернувшись под утро, Джек равнодушно не заметил никаких перемен в супруге.

Накануне она, тихо и судорожно рыдая, всё же выстирала всё намеченное, и утром Джек одел незаметно для него выстиранные и выглаженные джинсы с парой положенных на место презервативов.

Ранее безраздельно доверявшая супругу, через неделю по собственному графику Ира вновь приступила к стирке, и уже нацелено, но так и не понимая, зачем ей это надо, вывернула карманы джинсов Джека: одинокий презерватив выпал на пол.

Никогда ранее она не замечала за собой чувства ревности. Да и не ревность может это возникла, а горечь отчаяния. И она, бросившись почему-то на кухню, начала бить посуду. Расправившись, с непонимающим «за что?» чайным сервизом, она рухнула на пол, и в судорогах начала рыдать.

Почему-то сейчас ощутила себя беззащитной сельской девчонкой, у которой больно толкнувшие её мальчишки отобрали большую красивую куклу. «Что наша жизнь — игра?».

Утром Джек обнаружил Иру в зале. Сидела на диване возле упакованных больших спортивных сумок.

Он всё понял. Неважно почему, но это должно было случиться. Её душа не могла воспринять избранного им пути.

Но ведь он избирал этот путь для того, чтобы обустроить жизнь её и дочурки!

— Ира, Ирочка… Светик, — в беспамятстве стал метаться он.

Расходились, точнее, разъезжались, тихо. Она не стала регистрировать разрыва брачного союза. Зачем? «Он был и остаётся отцом ребенка», — размышляла бесперспективно.

«Может, так и лучше — братва не должна видеть моей привязанности к семье. Семья останется в душе. Для всех — это полный разрыв», — предвидел возможную перспективу своего бытия, привыкший мыслить рационально, оценивал ситуацию Джек.

Жизнь на грани, с осознанием неуходящего стресса и агрессивности окружающего мира, научила Джека совершать кажущиеся со стороны иррациональными поступки, и лаконично, четко определить возникшую ситуацию. «Вот и всё. Теперь самые близкие для меня люди Ирочка, Светик и Макс необъяснимо далеко от меня. Но с другой стороны именно поэтому они в относительной безопасности».

Джек, купив для Иры с дочуркой небольшой домик в пригороде, с одной стороны, по настойчивой просьбе жены, с другой — руководствуясь собственной интуицией, по обоюдному согласию больше семье не должен был помогать.

Макс возвратился в родной город после окончания столичного вуза с привлекательной женой Юлькой и сыном Васей — Васильком.

Поначалу казалось, что былая дружба с Джеком осталась в далёком и безмятежном прошлом.

Макс уже давно угасил в себе некогда переполнявшие его романтические эмоции, и, ссылаясь на действительно серьёзную загрузку работой в НИИ, держался как бы на расстоянии от по-своему перегруженного Джека.

Новый этап в жизни, бизнес, столкнули Макса и с новыми проблемами. Однажды в его офис, арендованный в помещении «Интуриста», вошли четверо молодых людей в коричневых кожаных куртках на меху с тёплыми воротниками. «Как лётчики», — иронично подметил для себя Макс.

«Лётчики» были из бригады Угрюмого, который контролировал центральный район города. Пришли с деловым предложением о сотрудничестве: «Ты нам — долю доходов от бизнеса, мы тебе — крышу».

Макс, позволявший себе ранее безрассудно соизмерить силу своих кулаков с физическими возможностями обидчиков, на этот раз осознавал, что ему есть чем рисковать. Бизнес, который он созидал днями и ночами в течении двух лет, стал уже не просто важной составляющей, а может быть, и всей его жизнью.

Когда раньше он влезал с пацанами в разборки, то рисковал получить синяк, порвать одежду и так далее. Здесь же он при неправильном решении рисковал всем сложившимся укладом своей жизни, и в худшем варианте мог бы оставить без средств существования и себя, и свою семью.

У Макса и ранее были неприятные внутренние ощущения от осознания того, что это повсеместно происходит в стране. Но где-то себя успокаивая, перегруженный заботами он, казалось, резонно размышлял. «Проблемы надо разрешать именно тогда, когда они реально появляются, а не жить в страхе от возможности их возникновения».

Вот и дождался. Проблема — обязательно постоянно присутствующая спутница его высочества Бизнеса, возникла в образе «Лётчиков».

У Макса было три пути: идти к ментам, идти на «попятную», принимая выдвинутые условия или идти к своему Другу.

Ментам Макс не доверял: «Государство ещё слабенькое. Если я доживу до того времени, когда оно реально сможет меня защитить, значит можно будет считать, что и я прожил не зря. А пока экспериментировать на себе: защитят — не защитят, пожалуй, было бы безрассудно», — размышлял Макс.

«Бригадным тоже доверять не стоит. Если согласиться сегодня уступить какую-то часть от бизнеса, завтра можно потерять всё», — подытожил Макс.

Оставался Друг. Да, чем дальше за горизонт уходило Детство, тем чётче осознавал Макс, что именно там остаётся его Terra incognito. Именно туда он возвращался в минуты неосознанного транса, отрешаясь от окружающих его проблем и людей. Безусловно, нередко в его окружение попадали люди, заслуживающие и достойные уважения. Но понятия Дружба и Любовь остались для Макса, как Святыня, — малодоступными и не теряющими от беспардонно частого вмешательства. Может быть поэтому, понятие Друг ассоциировалось у Макса исключительно с Джеком.

— А ты чё, и впрямь решил, что в этой стране можно стать богатым, не вымазав руки в крови? — угрюмо, казалось, что не по дружески, слегка наклонив голову, словно глядя в сторону Макса через его отражение в глянцевом лакированном итальянском офисном столе, провалившись в кожаном кресле, просопел Джек.

— Да сиди ты, остынь, — остановил Джек Макса, поднявшегося, чтобы уйти в ответ на кажущуюся недружественную реплику.

— Макс, дружище, поверь, дня не проходит, чтобы я не думал о нас с тобой, — совсем уж сменил интонацию Джек, — Думаешь, я не задумывался над тем, как сам живу, а задумываясь, не сравнивал себя с тобой? Я гоню от себя самое плохое чувство — зависть, тем более — зависть к самому близкому другу. Но я тоже, может быть, хотел бы как ты каждый вечер спокойно возвращаться в уютную семью, где ждёт хлопочущая любящая жена, дергающий за рукав ребёнок… Но в то время, когда ты уютно устраиваешься с газетой в руках возле современного сказочника — телевизора, болтающего вечерами, я иду на стрелки, на качели, разводняки… Короче, если хочешь, на вторую, а может и основную смену своей работы. И это, поверь мне, очень тяжёлая работа, — и как-то совсем тихо добавил, — Вот из-за этого иногда и семьи не выдерживают, — но уже через несколько секунд, словно выйдя из прострации, эмоционально продолжил:

— Да, да, да, ты только не удивляйся, что я именно так это называю. У токаря своя работа за станком, у клерка — за столом, у грузчика — возле выгона, у юриста — с клиентом, ну а братва — это тоже типа юристы, только вот клиенты её, в основном, новые доморощенные бизнесмены. Это новые законы существования нашей страны.

— И где же они писаны? — наверное, больше для связки темы, чем для ответа, спросил Макс.

— Парадокс нашей жизни в том, что у нас, как ты говорил «публикуют» одни законы, а реально живут по другим — нигде и никогда не публикуемым. Так сказать — народная традиция, — как бы копируя своих охранников, приподняв лишь правую сторону верхней губы, ухмыльнулся Джек.

— Вот ты делишься с государственным «Интуристом» солидной частью прибыли просто за то, что он есть, он тебе нужен. Хотя реально созидать твои бабки он не помогает.

— Ну почему же, — пытался возразить Макс, — на экономическом языке это называется нематериальный актив. Они обладают прибитым клиентами местом, чего у меня не было. И благодаря использованию этого нематериального актива я сейчас и зарабатываю.

— Ну а чиновники от власти, которым периодически приходится платить взятки, у них что, тоже, как ты говоришь — нематериальный актив — это их рабочее место?

Максу нечего было ответить.

В том или ином виде платить приходилось всем. Надоевшего систематическими проверками пожарного инспектора он попросил больше не доставать его. Для этого договорился о проведении европейского ремонта в кабинете его шефа. Санитарной станции секретарша его фирмы для напоминания об их благодарном существовании просто ежеквартально приносила упакованный деликатесами пакет. От охраны труда довелось отделаться разовой, но весьма весомой взяткой. В то время как представителям некоторых других уважаемых государственных учреждений ежемесячно, как зарплату, вручали конверты… Макс видел бесперспективность борьбы, и воспринимал это как осознанную необходимость.

— Братва — такая же, реально существующая неотъемлемая часть этого государства. Как один прикололся — диалектика, говорит. Кому-то место в исполкоме, кому-то в директорском клане. А мы в бригаде, а патрон в нагане, — копируя какого-то братка-поэта, ухмыльнулся Джек.

— И каким при таком раскладе ты видишь государство лет через десять? — спросил Макс, и как бы пробуя ответить, начал свои варианты, — Ну, конечно же, не Западная Европа…

— И даже не Польша, — прервал его Джек, — Уймись. Да, даже не соседняя Польша. Там, например, веками воспитывалось уважение к богатству. Вот ты отправлял в течение прошлого года туристов в государственный отель в Варшаве. А сейчас он чей? Частный. Притом, заметь, не трудового кол-лек-тива, — как бы кого-то перекривляя, продолжал Джек, — а какой-то бабки — немки, родителям которой он принадлежал до тридцать девятого года. Тогда началась, как ты знаешь, война. А после войны мы помогали соседям строить социализм, вот и экспроприировали все фабрики, заводы, а заодно и отели. Но того, что богатство страны основывается на богатстве граждан, из сознания наших соседей истребить не успели. Свои общественные убеждения они превращают в Законы, по которым, кстати, и живут. Заметь, лучше нас.

— Ты что, хочешь сказать, что, к примеру, в Польше нет нашей братвы? — парировал Макс.

Джек иронически улыбнулся:

— Есть. И скоро будет по всей Европе. Народная дипломатия, понимаешь? Но ты сейчас о Европе, о государстве или о братках спрашиваешь? Ты определись.

— Давай о государстве.

— А его нет! Нет ценностей, которые бы объединяли! Ведь философия идеологии державы до нашего смутного времени была, как тот мент в фильме «Рождённая революцией» точно сказал: «Занимаемся экспроприацией экспроприаторов». И этот лозунг «Грабь награбленное» пошёл в массы. А сейчас народу, который привык экспроприировать, предложили всё приватизировать. То бишь, стать частниками. Ты представь, как этот народ, которому с молоком матери вдалбливали, что богатство — это плохо, а всем поровну — это хорошо, сейчас себя чувствует. Глянь на эти смазливые сериалы — для народа богатые хороши, только когда плачут. И вот я выбрал сам для себя путь ускоренного развития. Не устраивает меня навязываемая государством обывателю жизнь, вот и приходится всё делать на порядок быстрее. Быстрее бегать в поисках места под солнцем, быстрее ездить, быстрее думать…

— Да уж, и иногда для ускорения развития общества, посылать из обоймы в ствол пулю.

— Что ж, бывает и так. Из окружения пробираются маленькими группками. Но я и хочу себя, свою систему и своих пацанов сделать богатыми.

— А страну?

— Страна, с такой губительной идеологией, когда к людям, созидающим богатство, общество относится как к врагам народа, обречена на бедность.

— Так ты же в этой стране. Значит, ты и себя обрекаешь на бедность?

— Повторяю, — словно репродуктор на вокзале, войдя в кураж, вещал Джек, — Из окружения — из бедности — будем выходить маленькими группками. Я верю, я знаю, да и попросту я хочу быть богатым, и я буду таким. А управление богатством высшего полёта — это власть. Придёт время, и я хочу стоять возле «первого микрофона», — мечтательно рассмеялся Джек.

— Так может и в президенты или в премьеры подашься? — поддержал юмор Макс.

— Не-а. Вот туда наверняка нашему брату не прорваться, — уже по-деловому заключил Джек.

— Как знать, всё может быть, — как будто говоря о чём-то другом, подбил Макс.

Джек, во время беседы по душам с Другом, всё время в уме прокручивал сложившуюся ситуацию: «Почему бригадные Угрюмого наехали на Макса? Нет ли в этом подвоха?». Криминальные войны в активной фазе со взрывами автомобилей и стрельбой в центре города, на какое-то время приутихли. Но скорей всего, на языке военных, происходила перегруппировка сил. Джек с Угрюмым как бы заключили коалиционное соглашение. Естественно, не на бумаге. Но учитывая, что договаривающиеся стороны «пургу не гонят» и «за базар отвечают», то жители города могли реально ощутить все прелести ночного уюта центральных улиц. Вместе с тем, неписаное соглашение подразумевало невозможность посягательств на сферы влияния и внутренние дела бригады со стороны её коалиционного партнёра.

В ситуации с Максом был именно такой случай — Центр безоговорочно контролировался Угрюмым со времени организации Движения.

Ситуация могла быть и более закрученной — наезжая на Макса, Угрюмый мог проверять Джека: «Городок то совсем не мегаполис, и особо напрягать память для воспоминаний о закадычной дружбе Макса и Джека многим нынешним бойцам не приходилось».

Сказать, что Джек давно держит крышу Максу — было довольно опасно. «Лапшу» могли просечь: «…а где откаты за Макса в Общак, а чё это бизнесмен сразу не сказал бригадным, что у него есть крыша?».

Как-то всё тут не вязалось, и тем самым настораживало Джека.

С другой стороны Джек соображал, что он обязан найти выход, и ничего не говоря Максу, перейдя от общегосударственных проблем к суете мирской, Джек закругляясь кинул, уже не ожидавшему на решение своего вопроса другу:

— Думаю, что дня три у нас есть. По поводу Угрюмого — я дам тебе знать.

— Что-то или город наш стал мелковат или одесские нас с тобой в нём совсем не замечают, — по деловому угрюмо держал слово Джек.

— Город с годами не мельчает, да и мы с тобой люди всеми уважаемые, — пробивая, к чему клонит Джек, отвечал Угрюмый.

— Я накануне задумался, чего это одесские пригородный ресторан «Ласточка» выкупили. И заслал своих пробить, мол: «Что строим пацаны?». А там как раз их наместник засветился — маланец хитрожопый: «Молодые люди. Сейчас свободный рынок». Ещё и приколоться решил: «А что здесь будет — пока коммерческая тайна», — выкладывал Джек.

— Он хоть «крышу» свою назвал?

— И крышу, и коммерческую тайну — всё как Мальчиш-Плохиш выложил после того, как его поганый маланский нос чуть не смяли!

— Стоп. Как было? Он назвал крышу, а твои — его прессовать, или — наоборот? — пробивал на соответствие регламенту действия бригады Джека Угрюмый.

— Всё было путём. Если б по уму базарил, базару нет — у меня не танкисты. Так вот, они суки, влазят в бизнес, который должен быть наш.

— Что-то я не понял. Чтобы велись тёрки относительно действующего бизнеса — это в норме, а чтобы о будущем…

— Игровой бизнес во всё мире за братвой. Не важно — в Чикаго, на Майорке, да хоть на Чукотке. А тут, без нашего ведома, планируют целый игровой комплекс.

— Слова этого маланца надо ещё проверить. Одесса — она мама, как говорится. И туда, в тёплый солнечный город с серьёзными людьми, с этой пургой о будущем нечего и соваться.

— Проверить то проверим. Но что-то и нам на этом поприще не пора ли делать?

— Мысль правильная. Но у меня сейчас всё бабло в ликероводочном и сахзаводе. Так сказать, нехватка инвестиционных и оборотных ресурсов. Однако тема хорошая. Давай помозгуем — где, как, какими долями. Пусть кто-нибудь из твоих умников бизнес-план составит, как на Западе.

Джек вдруг нутром учуял, что Угрюмый юлит, едва заметно уходя от разговора по существу, но сказал совсем о другом:

— Кстати, на счёт Запада. Новые загранпаспорта для твоих и моих пацанов готовы, можно забирать?

— Постой, а ты причём к паспортам?

— Так наша тур фирма в «Интуристе» их через ОВИР пробивает.

— Постой. Ты не говорил, что фирма ваша. Мои пацаны туда заезжали к директору, он крышу не назвал.

— Не понял, а чё это твои заезжали ко мне без моего ведома? — сделал недоумённый вид Джек.

В воздухе запахло керосином. Завис невидимый топор войны, да и какие угодно иные боевые аллегории здесь оказались бы уместны. Неуместным только было для Угрюмого публично испортить отношения с Джеком.

— Чикаго! — окликнул Угрюмый зависавшего неподалёку одного из своих братков, спешно подсевшего за столик Джека с Угрюмым.

— Ты ходил к директору частной турфирмы в «Интуристе»?

— Ну я!?

— Крышу он назвал? — допытывался Угрюмый.

— Не-е-а! — растянул ухмылку Чикаго.

Угрюмый развёл руками.

— А ты о крыше как его спрашивал? — поняв, что молчать нельзя, решил раскрутить Чикаго опытный в тёрках Джек.

— Ну мы с пацанами спросили как работается, с кем работает, предложили…

— Стой, стоп, стоп! — прервал Джек, — Ты слово «крыша» говорил?

— Нет. Но я спросил, с кем работает?

— Да у него пятьдесят человек, может, работает в штате, может, он базару твоего не просёк. Мы с тобой вроде бы, на одном языке должны говорить, а я вот и то ни хрена не понимаю. Получается, вы зашли к нему и сами базарили, базарили, а он что — обосцался и молчал?

— Да не видно было, чтоб он обосцался. Сидел себе в кресле, тупо смотрел на меня; я ещё подумал: «Счас руку под стол засунет — а там «волына».

— Так может это ты обосцался? — ощутив, что перехватил инициативу, уже атаковал Джек, — так вы себе базарили, а он молчал. Так?

— Не-а, — вдруг что-то вспомнив, выпучил глаза Чикаго, — Он молчал, молчал, а потом херню какую-то выдал, — из затаённых закромов памяти Чикаго озвучил фразу Макса: — «Не надо нас трогать!».

— И правильно он тебя предупредил, — хотел было развить свою мысль Джек о том, что нас — это бригаду и так далее, но…

— Иди, отдыхай, — вдруг отправил Чикаго почему-то до сих пор молчавший Угрюмый. И как будто не было этого разговора, перевёл тему:

— Да, игровой бизнес тема важная и нужная. Давай как-нибудь обсосём её поподробней, — приподнявшись закончил беседу Угрюмый.

— Не прощаемся, — они обменялись вместо рукопожатия фразой, давно уже обозначавшей в их мире гражданское «До свидания!».

Угрюмому было о чём задуматься.

Полгода назад, когда они ещё не создали коалицию с бригадой Джека, к нему — к Угрюмому, действительно прикатили уважаемые люди с южной морской столицы. Угрюмый нашёл свой интерес в их проекте в виде тривиального отката, и это его вполне устраивало. Но подход Джека шёл вразрез с достигнутой Угрюмым договорённостью. А это чревато. С одной стороны, отказ от своего слова может серьёзно подорвать его авторитет. С другой стороны, в подходе Джека к вопросу об игровом бизнесе в городе есть серьёзный резон, перспективный на будущее. И если не прислушаться к словам Джека, есть шанс утратить авторитет в самом городе.

Оба варианта по жизни не подходили Угрюмому.

— Порядки в мире я изменить не смогу, а вот контролировать ситуацию в городе — обязан. Не будет Джека — не будет возникшей проблемы. Да и влияние в городе, от неизбежно перешедших ко мне его братков, станет практически безграничным. Вот только убрать его надо — с почестями, как будто я тут не причём, — начал выстраивать свой план Угрюмый.

Джек прибыл на условленное место встречи с Николаем Семёновичем — подполковником службы безопасности в отставке (если об её ветеранах уместно так говорить). Он работал на Джека, но кликухи не то чтобы не имел, а если имел, то она полностью повторяла его имя — Николай Семёнович.

— Доктор, — импровизируя во время прогулки по парку, обратился к Николаю Семёновичу с просьбой Джек, — Мне надо послушать одного Высокого человека. Что-то мне его «дыхание» не нравится — опасаюсь осложнений.

Джек достал заранее заготовленный примятый листочек, с надписью, указывающей на «высокого больного», прикурил сигарету и сжёг скомканный компромат.

— Хорошо. Я непременно послушаю его и дам вам знать.

Джек понимал, что началась игра по-серьёзному. А в серьёзной игре даже мельчайшая оплошность может привести к непоправимому поражению. Поэтому, встречаясь с Николаем Семёновичем, он, возможно, и перестраховывался, выбрав запущенную лесопарковую зону, не называя имени интересующего его человека, и предусмотрительно проявляя предосторожность.

Николай Семёнович работал в скромном юридическом агентстве. Скромном, потому что в местной прессе агентство рекламировало только одну услугу. «Взыскиваем безнадёжную дебиторскую задолженность». И спрос на услугу был ошеломляющий. По сути, в агентстве работало всего четыре человека — адвокат, его помощник, секретарь-бухгалтер и Николай Семёнович. Официально он занимался «изучением деловой репутации» провинившихся дебиторов. Неофициально, если никакие юридические механизмы (претензии, исковые заявления) не срабатывали, он обращался к Джеку. И «взыскание дебиторской задолженности» превращалось в банальное «выбивание долгов».

Прослушать Угрюмого было и просто, и сложно.

Просто, потому что, благо, пришло время, когда ранее труднодоступную даже для оперов КГБ аппаратуру, теперь легко и свободно можно было по чеку купить в каждом уважающем себя городе. Правда, очень важным аспектом для эффективного применения всяких хитромудрых штучек, нужен был опыт квалифицированного их применения. Но этого Николаю Семёновичу как раз было не занимать.

Сложно, потому что цена оплошности была чрезмерно высока. Одно дело, следить за амурными похождениями жены глубокоуважаемого заказчика, другое — за одним из главных городских авторитетов.

То, что удалось зафиксировать, заставило Николая Семёновича провести ночь на кухне возле заполненной трупами сигарет пепельницы. Утром он договорился о встрече с шефом своего родного ведомства.

— Товарищ генерал, подполковник в отставке…

— Да ладно, Николай Семёнович, просто здравствуй! — то ли умело расслабляя своего бывшего сослуживца, то ли из благодушия поприветствовал Николая Семёновича генерал.

А накопал подполковник важное. Прослушав беседу Угрюмого с Чикаго, он понял, что тот запланировал убрать Джека. И если банальное убийство просто портило чисто ментовские показатели, то убийство, связанное с этими авторитетными именами, могло поднять на уши весь город.

— Ой, Коля! — посетовал генерал, — И чем только не приходится заниматься. Всякой уголовщиной, коммерсантами, а классическая контрразведка сейчас там, — и он многозначительно указал на потолок, — никого сейчас не интересует. Но придёт ещё и наше время.

И уже по-деловому, не слишком преуменьшая значимость полученной информации, лаконично подвёл итог встречи:

— Спасибо за очень важный сигнал.

Отдав долг Родине, Николай Семёнович направился к Джеку, отрабатывать долг за гонорары.

Услышанная информация была для Джека, естественно, ещё более важна, чем для генерала. Но демонстрируя генеральское владение своими эмоциями, Джек по-генеральски и от души поблагодарил:

— Спасибо, Николай Семёнович, это очень важно для меня.

— Макс, пришло время и мне попросить у тебя совета, а может и помощи. Меня заказал Угрюмый. Но никому из своих я не хочу даже признаваться, что мне это известно. Я долго думал и понял, что должен нанести упреждающий удар. Но о нём не должен знать никто.

Мне нужен киллер, который никогда и ни за что не узнает, что заказ на Угрюмого поступил от меня. Ты говорил, что поддерживаешь контакт со своими сослуживцами — десантниками. Отпетый народ. Попробуй пробить, может кто-то из толковых близок к этим делам.

— Хорошо, Джек, — не особо раздумывая, откликнулся на просьбу друга Макс.

А через пару дней, как всегда уравновешенный Макс доверительно говорил Джеку:

— Есть надёжный человек. Ни ты его, ни он тебя никогда не узнаете. Нужен качественный ствол с оптикой и три штуки баксов.

— Ствол не проблема — завтра передам «Сайгу» с оптикой. А три — это не мало?

— Хватит — народ отпетый и бедный. Но на песни хватит.

Пуля в мгновенье ока раскромсала черепную коробку Угрюмого, который попивал джин-тоник на террасе летнего кафе. Для оперативников управления наружного наблюдения службы безопасности было очевидным, что выстрел был осуществлён из окна заброшенного с времён начала перестройки проектного института. Они выскочили из своей «засекреченной» шестёрки, готовые начать поиск и преследование киллера. Но увиденное остановило их. Откуда-то с высоты, словно метеорит, прямо на капот их «шестёрки» влетела «Сайга». Это был прокол. Двойной прокол — капота и оперативников. Вот оно — орудие убийства в их руках. И идите теперь месяцами пишите рапорта и показания, что это не вы, уважаемые, замочили Угрюмого. Раздираемые этими мыслями опера так и не увидели перебравшуюся уже на другой конец недостроенного института тень, соскочившую словно кошка в дворик, и вскоре материализовавшуюся в облике одного из многоликой толпы — ныне добропорядочного предпринимателя, бывшего младшего сержанта воздушно-десантных войск, отстоявшего право на жизнь своего лучшего друга, а теперь ставшего киллером, Макса.

Выход из игры Угрюмого привёл на вершины городской жизни Джека. Бригада Угрюмого теперь приобщилась под его крыло. Игровой бизнес не приемлил внешних иногородних притязаний. Да и уравновешенные отношения с властью привели и город в состояние, определяемое на конференциях и пленумах как состояние неуклонного экономического роста.

Всё складывалось в жизни Джека, казалось, весьма успешно.

До определённого момента, пока неизвестный киллер не всадил в него из автомата Калашникова целый магазин. Джек всего пару лет не дотянул до нового тысячелетия.

Приехавший через пять минут после поступившего вызова доктор скорой помощи, наклонившись над изрешечённым телом Джека, к огромному удивлению обнаружил, что тот ещё жив и пытается что-то сказать: «Ма…». Не закончив фразу, Джек закончил жизненный путь.

«Все мы вспоминаем родителей с опозданием», — мысленно заключил доктор.

Он не расслышал или не разобрал последний сигнал мозга, поступивший на голосовые связки Джека, который он всё же выполнил, непонятно для других, но осознанно для себя, произнеся: «Ма… кс».

Газеты тогда расшумелись. Сам замминистра приезжал с разносом, объявив прессе, что за авторитетом последние полгода вели наблюдение. Но даже стремящаяся быть оппозиционной и независимой газетка не дерзнула заявить: «Ребята, а ведь вы играли в одной команде».

Все хлопоты по проведению похорон Джека категорически безапелляционно взял на себя Макс. За пять штук он выкупил склеп для друга. Для отпевания пригласил настоятеля местного собора отца Дмитрия, которого как ни пытались раскрутить журналисты весомой столичной газеты, сказал, что думал:

«Евгений Владиславович был прекрасным человеком и талантливым бизнесменом. Он активно помогал нам в строительстве храма, и мы очень благодарны ему за это».

К чести газеты, она не убрала эти, казалось бы, крамольные слова настоятеля из опубликованной в передовице статьи с интригующим названием «Кто заказал Джека?».

На последней странице, казалось бы, умиротворяюще упоминая о совсем другом человеке, был размещён некролог: «Евгению Владиславовичу… Скорбим… Помним… Коллеги…».

Потерю Джека Макс ощущал как некую потерю значимой части себя. Его сознание расчленялось на две существенные части — жизнь в период жизни Джека и после. Всё прошлое, несмотря на превратности судьбы, казалось теперь светлым и теплым, настоящее — хмурым и холодным, будущее — бесперспективным и туманным.

Вместе с тем Создатель созидал Мир единым и гармоничным. Потеря друга просто раздробила сознание Макса, разделив мир на «правильное» и «неправильное», праведное и грешное, черное и белое, доброе и злое. Позже, когда лечился в санатории, психотерапевт пояснил ему, что между двумя этими областями в его сознании, как между «плюсом» и «минусом», образуется как бы разность потенциалов, которая порождает особое энергетическое поле. Вокруг «негативной» части образуется энергетическая оболочка, которая препятствует человеку в освобождении от негативных эмоций — страха, стыда, горя, боли.

— Именно из-за таких, мил человек, подавленных состояний страдает подсознание. То бишь, то, что ещё вчера являлось неотъемлемой составляющей нашей жизни, а сегодня стало приносить только страх, боль и горечь, мы подсознательно вытесняем, психологически защищаясь, в человеческую сферу бессознательного, — рассказал психотерапевт.

Макс тогда ещё не знал этих мудрёных истин и ежедневно тратил внутреннюю энергию на подавление воспоминаний о друге.

Силы человеческие, основу которых и составляет внутренняя энергия, не безграничны. Макс стал не похож сам на себя. Он уже не мог эффективно управлять своим бизнесом — не хватало жизненных сил. Постепенно разрушались то один, то другой его участки. В некогда уютном и доброжелательном коллективе стало блуждать некое состояние общей неврастении и психоза.

Из-за тревожных мыслей и воспоминаний о Джеке во всё чаще появлялись страхи и тревоги.

Еще пару лет назад Макс, прячась от житейских невзгод, находил подпитку жизненной энергии в ней. Нет, Ира никогда не станет и не могла стать его любовницей, потому что была и осталась первой и кристально чистой любовью. Через несколько лет после разрыва Иры с Джеком они встретились. Макс стыдился своей измены семье, стыдился вновь возникшего раздвоения тепла между домом семьи и домом Иришки. Но всё-таки он испытывал неуёмное энергетическое притяжение. Уходя от неё, он бубнел про себя, что это «в последний раз», и всё же возвращался к ней снова и снова. После гибели Джека всё изменилось. Он более не мог переступить порог её дома, где для него незримо теперь всегда присутствовал его друг — его половинка. Жизненная энергия, лишившись привычной подпитки, покидала Макса.

Для Юльки Макс не был её половинкой — он был для неё всем. Но наступившая длительная депрессия Макса побудила в ней, всегда тихой и по-домашнему умиротворённой, кипучую энергию борьбы за своего мужа, за саму себя, за свою горячо любимую семью. И эти могучие силы, казалось, хрупкой и уязвимой маленькой женщины, оторвали Макса из угнетающего его мира и вознесли поближе к солнцу — на вершину красавицы Демерджи.

Ещё пятнадцать минут назад свинцовые облака, прятавшие чёрную красавицу Демерджи от суетливых сторонних глаз, совершенно невероятным образом отступили. В пору было ахнуть. Перед туристами раскрылся во всём величии природный архитектурный ансамбль.

— Представьте себе, что эти горы появились миллионы лет назад в результате сложных вулканических процессов, — сказал проводник Валентин, пытаясь придать некую научную весомость своим словам.

— А ведь кто знает, быть может, относительно Вечности жизнь этих гор может быть соизмеримой с жизнью человека, — еретически размышлял Макс, — с позиций вечности всё, что происходит на Земле, пожалуй, должно считаться целесообразным и единственно правильным. С позиции гор даже вековые набеги турок, представшие перед их взором, вполне вероятно, казались им невинной суетой сует. А что уж говорить о наших житейских проблемах, которые порой забирают у нас сон, аппетит, порождают страхи и болезни.

Быть может, по-настоящему живыми и есть только эти величественные горы, это медленно катающее свои волны море, этот глубокий лазурный небосвод. А мы — это плод их игры или воображения. И по замыслу руководящего всем этим Режиссёра, мы просто «должны прожить свою жизнь», пройти через все испытания, кажущиеся нам значимыми, чтобы попросту оправдать право быть соизмеримыми с этими горами в глазах Вечности.

Максу отнюдь не казалось, что он сходит с ума. Хотя теперь он, не замечая многих окружающих его суетливых мелочей, почему-то совершенно не слышал захлёбывающегося спича несмолкающего Валентина. Очевидно, пребывая в состоянии транса, он вдруг стал видеть нечто значимое и важное. Впервые в своей жизни Макс физически увидел и непонятным ему образом ощутил себя находящимся между необычайно огромным бледно-холодным кругом Луны, и дышащим огненным жаром ярко красным, заходящим с другой стороны чёрного массива, Солнцем. Словно устилая белоснежные перины, в пожелании горам «спокойной ночи», прорвавшись между горами и морем, как бы утверждая новую линию горизонта, совсем рядом, внизу, уютно расположились белоснежные кучерявые облака.

Макс вдруг ощутил себя этой невесть откуда взявшейся чайкой, которая, одиноко крича, словно чему-то радуясь, ворвалась в этот мир, паря в нём легко и свободно…

— А вы почему не с лавандой? — непозволительно нарушила его душевный полёт миловидная девушка с отражающей жизненную радость улыбкой.

— Как вас зовут? — как бы заново учась говорить, совершенно невпопад, но умудрившись не обидеть, произнёс Макс.

— Инна, — очевидно, довольная, что разговор поддержан, представилась блондинка.

«А она чем-то напоминает Нину с Памира. Быть может, именем, быть может, горами», — с огромным трудом возвращаясь к реальности, ухватил блуждающую мысль Макс.

Наверное, Режиссёр Вечности, создавая человеческую жизнь, создал для мужчин единый источник исцеления и источник всех бед — женщину.

Три дня до самого отъезда Инночки из санатория они выходили из номера только на плановые обеды, а затем снова и снова… Макс исцелял тело, истерзанное созданными им самим жизненными проблемами и неурядицами.

«Нельзя, мил человек, так издеваться над своим телом, иначе в определённый момент оно сможет частично отказаться качественно обслуживать, скажем, систему пищеварения, или же нервную систему. А то и, увы, да-да — полностью отказаться вас обслуживать», — поучал Макса доктор с аккуратно уложенной бородкой и интеллигентно шикарными усиками.

Три дня Макс давал насладиться телу. Рассудок, безусловно, отдыхал. Рецепт данного исцеления лечащие доктора санаториев, очевидно, считая несовместимым с публичной моралью, почему-то не включали в назначаемые процедуры. Но, наверняка, будучи изначально по своей природе мужчинами и женщинами, догадывались, что секрет происходящих в их лечебно-оздоровительных заведениях исцелений — комплексный.

После трёхдневного комплекса, подарившего ему синяки на коленках и ощущение изнеможенного ноющего пресса, Макс отправил домой Инночку, забыв (а скорее, и не желая) обменяться с ней адресами. Сладостно измученный, он снова почувствовал себя способным жить.

Количество отдыхающих в курортном санатории «Берег» с каждым днём уменьшалось. Возможно, на то были и объективные причины. Никогда не приезжавшим на южный берег Крыма в декабре очень сложно было бы объяснить, что же можно делать у моря на порой пронизываемом леденящими ветрами побережье. Были и субъективные причины. Приближались милые сердцу каждого новогодние праздники. В столовой санатория, то ли не желая усложнять работу персонала при обслуживании одиноко скучающих отдыхающих за столиками, то ли от желания удерживать тёплую коллективную атмосферу, стали уплотнять столики, увеличивая количество обедающих за каждым столом до шести.

«Не моё это число», — зло промелькнула мысль в голове Макса, которой он сам на мгновенье иронично улыбнулся, поражаясь своей суеверности в мелочах.

— Меня зовут Тамара Сергеевна, а это Лидочка, — сразу взяв в свои руки бразды правления церемонией знакомства, напевала уверенная в себе дама, не вызывающая у Макса сейчас никаких отрицательных эмоций, а лишь слегка промелькнувшее ощущение: «Кажется, я где-то её раньше видел».

— А вас как величать? — очередь представиться дошла до Макса.

— Макс… Максим, — сказал, сбиваясь, как на школьном уроке.

— Очень мило, Макс, Максим, — натянула умилённо радостную улыбку Тамара Сергеевна, и к Максу более настойчиво постучала мысль: «Да где же я её видел?».

Особо думать за обедом ни Максу, ни познакомившимся за столиком отдыхающим не пришлось. По принятому в санатории обычаю и рекомендациям профессионалов-врачей к обеду подали по полстакана крымского портвейна. И чокнувшись «за знакомство», управляемая Тамарой Сергеевной компания не умолкала.

— А что если вечерком нам собраться в баре у самого моря. Там отличное разливное крымское вино, — допивая компот из сухофруктов, предложила хозяйка стола.

— А не замёрзнем? — то ли для поддержки разговора, то ли искренне интересуясь, пробасил круглолицый мужик — председатель колхоза, сидящий возле Макса.

— Нет, этот бар летом открытый, зимой — закрытый. Вино — в баре, а совсем рядом, но за окном, — ласковый шум моря, романтично созерцающие вас звёзды, — продолжала навевать Тамара Сергеевна, пробуждая непреодолимое желание у каждого из присутствующих.

Вчерашний председатель колхоза был мужиком тихим. Выпив пару глубоких бокалов вина, он ощутил ещё более глубокую потребность в родной горилке. Поэтому встретив друга, тихо — без драки и погрома питейного оборудования, покинул бар. Уже через минуту, удивляя море и звёзды степным колоритом, дополняя музыку ночного прибоя, зазвучало чарующее двухголосье:

«Цвіте терен, цвіте терен…».

— В стране должен быть порядок, — в баре, как и было должно, к этому моменту уже шёл деловой разговор. И Тамара Сергеевна, приподняв руку, казалось, должна была грохнуть мощным кулаком по хлипкому китайскому столику.

Она не была той женщиной руководителем, которыми принято было восхищаться, произнося возвышенные тосты на фуршетах после совещаний, конференций, круглых столов и семинаров, проводимых органами государственной власти различных уровней. Но давали о себе знать двадцать пять лет супружеской жизни с Иваном Никаноровичем — заместителем председателя райисполкома одного из райцентров, близко расположенного к столице. И порой она примеряла на себя тональность и импульсивность ведения разговоров, оглашения пламенных речей, которые были свойственны мужу. И хотя Тамаре Сергеевне очень редко, по случаю, приходилось видеть его в деле, она, словно невидимо присутствуя каждый раз на таких мероприятиях, остро чувствовала его мысли и переживания. И поэтому она, совершенно естественным образом, неосознанно подражая ему, ежечасно переживала за державу, и всегда думала о том, как жизнь всех в государстве сделать лучше.

Безусловно, думать об этом и размышлять вслух было легко и свободно ещё и потому, что уровень собственного благосостояния не тяготил мыслями о хлебе насущном.

Выросшие дети были хорошо пристроены, обучаясь в престижном вузе хитромудрой специальности юристов-международников. Они имели ежедневную возможность возвращаться домой в благоустроенные столичные квартиры. Собственный загородный дом чем-то походил бы на маленький средневековый замок, если бы не торчащая пара спутниковых антенн и привлекающий своей прозрачной голубизной бассейн на внутренней стороне дворика, расположенный рядом с аккуратно подстриженным вечнозелёным газоном.

На смену традиционному летнему отдыху на чарующем Средиземноморье, вместе с высокопоставленным супругом, Тамара Сергеевна ежегодно выбиралась в одну из отечественных здравниц по социальной путёвке, очевидно осознавая, что этим она помогает отечественному производителю товаров и услуг, и заодно отдыхает душой и телом.

— Главная задача момента для всех нас — наполнять бюджеты. Будут деньги у государства — будем и все мы жить богаче. Вот, припомните период, который сегодня ругательно называют застоем. Как мы жили, как жили наши родители?! Я отвечу однозначно — хорошо!!! Хорошо питались, одевались, искренне и радостно ходили колоннами на парады. А что, позвольте, мы сейчас получили? На смену Первомаю пришёл Halloween, этот чёртов американский праздник! Да на кой он нужен нашему советскому человеку! Мы утратили единство рядов, если хотите, единство цели. Разворованное в считанные годы государство само не сможет должным образом обеспечить наших пенсионеров, да впрочем, и будущее нас и наших детей. И именно поэтому, если мы желаем реально созидать наше будущее, то должны все вместе, всеми возможными силами и доступными способами наполнять наш государственный бюджет!

— Это типа как собирать пионерский металлолом родине, — попытался перевести митинг в режим застолья Макс.

— Ну, от кого лом, а от кого и миллион, — сразу не определившись, перейти ли ей, отшучиваясь в режим застолья, или всё же перевести захлёстывающий эмоциями монолог в диспут, посчитав свою фразу весьма удачной, а в чём-то и очень конструктивной, парировала Тамара Сергеевна.

Макс, уже настроивший себя, как ему казалось, на отдых телом, никому ничего не хотел доказывать, и перспективы в этом диспуте никакой не видел. Впрочем, с жизненной целью — создать богатое государство, он был согласен. И сам все делал для этого. Он реально создавал рабочие места, давал людям работу, в конце концов — создавал продукты и услуги, которые в свою очередь давали рабочие места другим людям, обслуживающим продукты и услуги — продавцам складов и магазинов, транспортным компаниям, телефонистам, энергетикам и так далее. Он реально осознавал государственную значимость того, что он созидал, впрочем, совершенно не нуждаясь в административной засветке: «Вот, мол, товарищи, наш герой, так сказать, ударник, значит, капиталистического труда». Да, он стремился получить доход и для себя, и для своей семьи, но никого при этом не интересовало, что случались и убытки. Пропадал отгруженный товар, воровал персонал на складе, не рассчитывались дебиторы, подводили со сроками поставщики, кидали бандиты, наезжали силовики… Но несмотря на свои проблемы, он исправно оплачивал те же телефонные переговоры, услуги связи, транспортные расходы, выплачивал зарплату. То есть, говоря высокопарно — за свой счет, как мог, созидал экономику государства.

Макс терпеть не мог болтовни, но сейчас она его почему-то не задевала, и он, всё-таки улавливая необходимость возвращения к застолью, подозвав юную официантку, попросил подать ещё оставшимся за столиком Лидочке и Тамаре Сергеевне разливного крымского портвейна, а себе — сухого вина.

— Необычный вы какой-то, Максим. Сам по себе — не похожий на других, — впервые позволила напомнить о своём существовании, вдруг показавшаяся Максу помолодевшей, раскрасневшаяся от свой смелости, Лидочка.

— Да я по жизни такой — «на самоті», — у Макса не было желания изливать душу, но он потихоньку начал раскручивать Лидочку для поддержания разговора.

— Нет, правда, — клюнула на его уловку Лидочка. — Вы так много молчите, но при этом молчанием как бы поддерживаете разговор. А если говорите, то обо всём — и не о чём. Вот и вино заказываете для себя такое, которое здесь, наверное, никто не пьет.

— Надеюсь, я вас этим не обидел, — рассмеялся Макс, — Да, действительно, я не смешиваю при употреблении креплёные и сухие вина. Сухое вино, которое я заказываю, называется «Алушта». Замечу, что оно для меня даже не на уровне известных марок, скажем, французских, либо испанских вин. Чисто субъективно, ставлю их значительно выше. И абсолютно согласен с Тамарой Сергеевной. Только пока ещё не достаточная сила нашего государства не может донести миру то, что мы на самом деле очень и очень богаты своими ресурсами, да и продуктами, такими, скажем, как вот это сухое вино, и что это в действительности дорогого стоит, — по-актёрски приподняв подбородок, многозначительно ткнув указательным пальцем в небеса, без тени улыбки подыгрывая Тамаре Сергеевне и продолжая слегка заигрывать к Лидочке, но в душе смеясь — прикалываясь, как будто он находился на броневике, а не в прильнувшем к морю баре, сотрясал Макс окружающий мир выдыхаемым паром.

Тамара Сергеевна совсем захмелев и от сказанного, и прежде всего — от незаметно подкравшегося, но мощно наконец ударившего по мозгам портвейна, и от неугомонно блуждавшего в ней революционного порыва, уже не могла определится: воскликнуть «Ура!» или «Пора!».

На «Пора!» уже намекали работнички прибрежного бара, на дверях которого красовалась табличка «Круглосуточно», но опустошённые глаза скучающих официантки и бармена по-пролетарски требовали: «Караул устал!»

— Ой, котик! — внесла свою лепту Лидочка, — и откуда он здесь взялся, — совсем по-детски пропищала она, наивно полагая, что облюбовавший её ножки чёрный котик в санаторной столовой и этот — одно и то же лицо.

Макс безудержно рассмеялся, как бы подтверждая хмельную радость по поводу прибытия котика, и опустил приподнятые в хохоте руки на коленки — на левую свою и на левую Лидочкину.

Где-то внутри Макса, незримо для человеческих глаз, но неподдающийся восприятию самим человеком, реально существовал иной мир — мир внутренних органов человека.

Словно в гигантском океанском лайнере огромная команда матросов исправно выполняла все команды капитана — человеческого мозга. Правда, порой, команды корректировались замполитом корабля — сердцем.

— О, сухое винцо пошло, — прикалывались матросы, работающие в отделении Желудка и левого полушария головного мозга — полушария удовольствия.

— Чего радуешься?! Мы больше двух бокалов нормально не прокачаем. Чего доброго, если хозяин переберёт, то дело и до язвы может дойти, а там, Господи упаси, недалеко и до пробоины, — ворчал мичман отделения поджелудочной железы.

— Ой, не каркай, — прикрикнул заместитель капитана по работе с важнейшим органом — Печенью, — Ты лучше за своей луковицей присмотри, а то что-то выпирает и давит на мое отделение, — командовал он мичману Поджелудочной.

— Как дела на нижней палубе? — не унимался Капитан.

— Песок пытаемся прокачивать, но местами не успеваем. Вино — это здорово, но нам бы минералочки, а то через годик песочек может превратиться в камни, — по-деловому отрапортовал зам по почечному отделению.

— Нам вино не в кайф. Ещё два часа назад на улице в санатории Хозяин хлопнул стакан кефира. Мы его ещё не переработали, а при взаимодействии с вином может пойти реакция — выхлоп газов по всем отсекам, — рапортовал ответственный за работу Кишечника.

— Пропускайте газы исключительно через стенки сосудов, а то хозяин что-то заподозрит, пойдёт к проктологу, а с тем, ну на хрен, связываться не стоит: начнёт вмешиваться во внутренние дела, — как-то не по-военному смутившись, продолжал капитан.

— А нам лишь бы не к венерологу, — заржала команда с самого низу, вечно сующая свой нос куда ни попадя.

— Разговорчики, — рявкнул пришедший в себя Капитан.

— Ой, что-то у меня в каюте фривольно потеплело, — вдруг стал напевать замполит, среагировав на такое же фривольное действие Хозяина — укладывание правой руки на левую коленку Лидочки.

— Правое полушарие, приготовиться к отбою, — оценив ситуацию, начал раздавать команды Капитан, поняв, что полушарие, отвечающее за рациональные действия, уже может отдыхать.

— Отделение сперматозоидов, закончить приём пищи! Объявляю в вашем отделении боевую готовность первой степени! — чётко, зная своё дело, хрипло пробасил Капитан.

Отделение сперматозоидов было образцово-показательным — всегда было готово к бою, все работы по оперативному несению службы выполняло без промедления — не раздумывая, как того и требовали циркуляры, исходящие от самого Хозяина.

Капитан знал, что этим парням лишний раз команду повторять не надо. Где-то защёлкали рычажки множества механизмов, загорелись мигающие красные лампочки, заревел звуковой ревун, сигнализирующий, что боеголовки уже на месте, и можно подымать ракету.

— Отдыхай, ребята, — скомандовал Мичман матросам правого полушария.

Ракета, продавливая упирающуюся хлопчатобумажную ткань, поднялась, сигнализируя Хозяину о полной готовности к бою.

Пьянящая головокружительная истома завладела захмелевшей Лидочкой.

Через руку Макса, расположившуюся у неё на коленке, мгновенно передались импульсы её внутреннему капитану, и он, тряхнув стариной, начал раздавать команды направо и налево к, казалось бы, давно заржавевшим и пришедшим в негодность механизмам.

Лидочка вдруг сама почувствовала себя блудливой чёрной кошкой, и уже не слишком комплексуя перед Тамарой Сергеевной, но всё же, по-кошачьи хитро пытаясь скрыть свои намерения, под столиком, в ответ на откровения Макса, направила свою руку ему на колено.

Предательски соблазнительно выступившая на боевое дежурство Ракета, вдруг ощутила мурлыкающе тёплое касание…

— Цель поймана, цель поймана, цель поймана, — поэтажно донеслись до Капитана Хозяина — Макса рапорта с нижнего отсека.

— Пожалуй, уже и впрямь пора, — окутав Тамару Сергеевну сверкнувшими из глаз искрами, мяукнула Лидочка.

За окном прибрежного бара жила своей жизнью чудная безветренно спокойная полнолунная ночь.

Лидочку вдруг охватило ощущение могущественного холодного комфорта. Лунный свет, вкрадчиво пробираясь через чёрную морскую зыбь, прерываясь на тихом морском прибое, нежно ласкающем засыпающий галечный пляж, достиг Лидочкиных глаз, в которых сама Луна, как бы размножаясь, томно застыла в отрешённо-стеклянном царстве двух зрачков.

Мирно пробегавшая дворняжка, вдруг поджав хвост, как бы отстреливаясь вслепую, взахлёб начала подвывая лаять, убегая прочь, от хмельной шатающейся группы из двух женщин и мужчины. И Тамара Сергеевна, видимо осознав, что период наслаждений для неё сегодня уже закончен, вдруг совсем по-бабьи затянула: «Ой, чий то кі-і-і-нь стої-ї-їть…».

— Я сейчас, — лукаво и обнадёживающе мяукнула Лидочка, закрывая дверь душевой комнаты.

Отскакивающие от её подрагивающего разгорячённого тела водяные потоки, преобразуясь в одиночные капли, ударяли о белоснежную кафельную плитку.

Макс вдруг почему-то очень отчётливо стал слышать эти удары, которые, поначалу превратившись в одиночные выстрелы, вскоре прифронтовой канонадой стали разрывать его затылок.

— Нарушение нервной системы, нарушение нервно…, нарушение психики, нарушен…, — поток донесений, не предвещавших ничего хорошего, обрушился на Капитана.

Он-то, опытный морской волк, передающий все команды Хозяина именно через нервные окончания, чётко знал, что с этим отделением шутки плохи. Впрочем, он уже давно не воспринимал отделения вверенного ему корабля, безусловно, принадлежащего Хозяину — Максу, как какие-то важные, но разрознённые единицы. Жизнь научила его охватывать их не как сумму, некий набор, а как очень чётко структурированную, но взаимосвязанную систему.

Более того, Капитан был уверен в своих силах, и точно знал, что любые проблемы корабля, именуемые Хозяином недугами и хворью, он бы и сам был в состоянии поправлять, направляя целительные горячие кровяные потоки в проблемные участки тела.

Но Хозяин, слишком перегруженный проблемами своего внешнего мира, был очень далёк от своего внутреннего, и даже не подозревая о его существовании, безусловно, не мог положиться на него в проблемные дни.

— А жаль, — рассуждал Капитан, — вместе мы могли бы и жить, и работать куда дольше.

Возникшие же сейчас проблемы, отозвавшиеся гулкой канонадой в затылочном отсеке, Капитан видел очень серьёзными. Он понял, что со сбоями системы навигации шутки плохи, а корабль, утрачивающий связь с космосом, может потеряться в окружающем его безбрежном свирепом Океане.

Но Капитан понял также и то, что данная ситуация является ещё более внештатной — связь с Космосом оставалась, но нити управления ею переходили из рук одной реальности к другой.

— Теперь можешь ты, — продолжая лукаво улыбаться, завернувшись махровым полотенцем, Лидочка приглашала Макса освежить свои телеса в совмещённой кабине.

Макс, уже с оголённым торсом ожидавший её в окутанной приглушённым светом комнате, привычно для себя скользнул в душевую кабину.

Поворачивая краник с синей точечкой, Макс ожидал, что бодрящая водная прохлада приглушит эту звенящую головную боль, но случилось совершенно непрогнозируемое и непоправимое. Макс вдруг судорожно, но совершенно не ощущая хлеставших его холодных струй, весь спазматически затрясся и тошнотворные позывы отшвырнули его к расположенному здесь же спасительному овалу унитаза. Макса мутило как никогда.

— Авария в желудочном отсеке, поджелудочная, аварийная ситуация в жёлчном, заклинивает печень, — Капитан не успевал переваривать хлынувшие из всех отсеков тревожные рапорты.

— А матросов жаль, — на мгновенье отвлёкся Капитан, соображая, что предательски захлёстывающие гортань рвотные массы приведут к неисчислимым жертвам вверенной ему команды.

Обнявший унитаз Макс, приходя в себя, пытался постичь — как такое могло случиться всего от двух стаканов сухого вина.

Он появился на своих нетвёрдых ногах, напоминающие ватные ходули. Неуверенно ступая, выдавил сокрушительное «Извини…!». И скомкав в кулаке ворот валявшейся на стуле рубашки, шокированный таким фиаско, побрёл прочь из Лидочкиных апартаментов.

Сначала её душили переполнявшие душу и гортань слёзы. Затем она, рыдая, казалось, сама хотела удушиться в прохладных объятьях подушки.

— Ну почему, ну почему? — мешая всхлипы с рыданьями, в беспамятстве вопрошала пустоту Лидочка.

Маленький чёрный котик, не обращая ни на что внимания, уютно расположился в кресле, стоявшем в холле возле Лидочкиных апартаментов. Он довольно точно мог бы промяукать философский ответ на беспомощный вопрос: «Почему?», но в этом романе он так и не заговорил.

Рыдания не позволяли Лидочке словами выразить разрывающие её душу эмоции и мысли. Она так не хотела, чтобы Это, преследовавшее и догнавшее её Вчера, так портило вечер Сегодня и вдруг бы исковеркало её Завтра.

А ведь как всё красиво начиналось. На танцевальном вечере в медицинском училище она познакомилась с Сашкой Терёхиным — тогда ещё курсантом школы милиции. До него у неё никого не было. После — тоже…

Через год они поженились, но детей за восемь лет совместной жизни так и не нажили: то учёба, то служебные командировки, то скитания по общагам. Всё это никак способствовало продолжению рода.

За два года до Этого, Сашка, ставший капитаном Терёхиным, почему то уже практически не одевая формы, всё чаще стал выезжать в длительные служебные командировки.

Когда в дээспешную дверь малосемейки постучали, она, приоткрыв дверь, бессильно скользнула вниз до того, как они сообщили ей об Этом:

— …не справившись с управлением служебным автомобилем, при преследовании особо опасных преступников капитан Терёхин сорвался с горного серпантина. Установить, что стало причиной смерти, не представляется возможным…

Однокомнатную квартиру, спасибо, как вдове погибшего сотрудника, ей выделили. Раз в год выделяли бесплатную путёвку на оздоровление.

Сашка, сколько себя помнил, хотел стать милиционером. Это жгучее романтическое чувство «защищать Родину» он пронёс до самой школы милиции. Здесь его романтика впервые начала натыкаться на стены непонимающей романтического настроя действительности.

Придя на службу молодым следователем, он и вовсе столкнулся с необходимостью заниматься бытовыми проблемами. Шеф, к примеру, так и заявил молодому лейтенанту: «На первые три месяца мы тебя бензином обеспечим, а дальше, — подмигнул майор, — давай обтирайся, придётся добывать бензин самому».

Поэтому, когда через год его службы, после соответствующего собеседования и отбора, перевели в отряд милиции особого назначения, несмотря на значительные физические нагрузки в отряде, он вздохнул с облегчением.

Через ещё четыре года службы, совершенно неожиданно для него, его пригласил к себе Сам, курировавший весьма значимое направление в самом Министерстве.

— Капитан Терёхин! Есть мнение предложить вам перевод в специальную группу, занимающуюся особо важными задачами.

Группа имела кодовое название — «Волки».

Количество членов всей группы на капитанском уровне не было известно никому. В состав входили только офицеры. В распоряжении капитана Терёхина было три старших лейтенанта и один лейтенант. О других членах группы им ничего не говорили. О выполняемых задачах они не могли раскрывать информацию никогда, о чём давали соответствующую расписку.

Командировки делились на дальние (иногда — особо дальние) и ближние — внутри страны.

Тогда капитана Терёхина вызвал Сам:

— Вам предстоит ближняя командировка. Вы направляетесь в город. Объект — особо опасный преступник. Время исполнения — тринадцатое сентября, между восемью и девятью вечера. По плану Объект в это время должен возвращаться после футбольного матча. Оружие — автомат Калашникова — оставите на месте.

Капитан Терёхин ничего не знал о том, что объектом был Джек. Он просто делал своё дело — выполнял приказы и защищал Родину.

Разрядив полный магазин автомата, традиционным для него образом капитан Терёхин скрылся.

Через день был выезд с группой на задание в Крым.

— Задержание должно быть показательным, — инструктировал Сам, — там всем вам выдадут капитанскую форму и получите в распоряжение служебный милицейский автомобиль.

Капитан Терёхин, отвыкший удивляться, принял приказ к исполнению.

До места вероятного обитания преступника вела серпантинная дорога на Новый Свет. Группа, выполняя задачу, должна была подобраться к месту на катере с моря. Сашка Терёхин отправился на служебном милицейском автомобиле.

Очередной виток серпантина и уже совсем рядом замаячил Новый Свет. Вдруг Сашка почувствовал, что педаль тормоза провалилась, а рулевую колодку заклинило.

Он всё понял.

— Лидочка!!! — успело мелькнуть в голове перед взрывом.

Макс понимал, что он кричит во сне.

Сны он тоже ярко и отчётливо видел. Вот подошёл, по-деловому пожал руку и впервые поцеловал его в правую щёку Женька — Джек, почему-то сказав: «Береги её». Но тут появилась Ирочка, и отчего-то улыбаясь, со слезами на глазах, просто повисла у него на шее, неуёмно целуя его, то в правую, то в левую щёку, только не в губы. Вдруг эта картинка исчезла и перед ним предстала жена Юлька с оказавшимся вдруг младенцем сыном Васей-Васильком, вопрошающая его голосом, подобным колокольному звону: «А как же Любовь?».

Макс, окутанный холодным потом, в ужасе вскриком прервав череду таких невыносимо ярких сновидений, привскочил на кровати и несколько растянутых и размытых мгновений не мог придти в себя.

— Где я, — пыталось сообразить его, ставшее болезненным, воображение.

За окном полновластно правила невозмутимо светящаяся, как огромный светляк в лесу неба, Луна, освещая холодным светом страхи окружающего мира — далёкие горные вершины, уходящую в бесконечную неизвестность дорогу и комнату Макса.

— Итак, милостивый государь, вы считаете, что вас не покидают навязчивые страхи, — допытывалась тлеющая сигарета, торчащая между интеллигентными усиками и аккуратно ухоженной бородкой, у бледного Макса, добравшегося с утра первым делом до психотерапевта.

Макс глядел на Доктора, как на Учителя, готовясь принять знания, как лекарства.

— А ведь страхов не надо опасаться, — продолжал Доктор. — Страх, это определённая, довольно острая реакция нашего тела по восприятию каких-то внешних обстоятельств.

К примеру, вспомните себя мальчишкой, которого папа обучает езде на двухколёсном велосипеде. Вспомните это до мурашек приятное ощущение душевного комфорта от лёгкого, как полёт птицы, катания. И вспомните охвативший вас безотчётный ужас, когда вы вдруг обнаружили, что папа вас больше не придерживает и не подстраховывает в процессе обучения. Осознав это, вы с рёвом заваливаетесь вместе с велосипедом на бок, при этом больно ушибаясь. А вместе с тем, состояние комфортного полёта и состояние страха разделило лишь ваше восприятие того, что вы делаете.

— А что же надо было делать тому мальчику, чтобы не испугаться, не упасть наземь? — внимал каждому слову Учителя Макс.

— Ехать. Лететь. Двигаться выбранным путём. Появляются преграды — объезжать. Преодолевать…

— Но вы же не станете отрицать, что иногда нас удерживают наши страхи от безрассудных поступков. Скажем, не прыгнуть с опасной высоты, не пойти в неведомую темень? — доискивался Макс.

— Безусловно. Однако выбором человеческого пути должен, всё же, верховодить разум. Страхи же подавляют волю человека бороться за самого себя с возникшими обстоятельствами. Иное дело — интуиция, — чуть улыбнулся, видимо, чему-то своему, Учитель, — Рациональный разум человека в процессе эволюции загнал это важнейшее чувство человека глубоко внутрь его. И мы порой не доверяем сами себе, порой не можем разобраться в своих ощущениях, подсказывающих верные решения.

— А как же до него достучаться, до этого невостребованного чувства? — допытывался Макс.

— И просто, и сложно. Оно ведь, это чувство, совсем рядом и безгранично далеко — в вас самом. К своей Душе и Телу надо бы научиться относиться как к творению Божьему. Заботиться о нём, словно о живом существе, не терзать свою душу завистью к иным людям и другими порочными чувствами, часто просто изнуряющими нас. И тогда Душа и Тело смогут вместе растормошить такие дремлющие внутри нас дарования, как самоисцеление и интуиция, — делился своим видением Учитель.

— А как же быть с неуверенностью в завтрашнем дне, с беспокойством о будущем? — хотел продолжения беседы Макс.

— Безверие — родная сестра безысходности. Если вы желаете лучшей жизни, в это надо Веровать. Причём, не слепо, ожидая лучшего свыше, само собой как бы. А самому что-то делать для этого, при этом веруя в свои силы. Вера, разум и уверенность в собственной правоте — главные помощники преодолений. При вашем неуклонном стремлении в вас поверят и окружающие. И эта вера в вас многократно умножит ваши силы. При этом помните, что нет предела человеческому совершенствованию, нет предела пути. Поэтому распределяйте и бремя побед и время передышек, чтобы не загнать душу и тело чрезмерностью, с которой тоже надо учиться справляться.

— А если остановиться, сказать себе — хватит?

— Замереть нельзя, а вовремя делать привалы — необходимо.

— Но как придать этому жизненному движению уверенность? — думал вслух Макс.

— Ищите точку опоры в себе. Это так по-человечески… — всем своим видом как бы поставил многоточие Учитель.

Недалеко от берега, то ли радуясь Солнцу, то ли играя с гребешками невысоких волн, взлетая над морем и переворачивая белоснежные животы, играла пара дельфинов.

— Где же эта точка опоры, где эта буферная зона, как шанс уберечься, одуматься, отдышаться? — омывал свои думы морскими ветрами Макс, — Где опора у этой парящей в невесомости чайки, у этих, живущих в единении с морем, дельфинов? Быть может моя буферная зона сейчас где-то там, где всегда ждут меня моя Юлька и мой Василёк?..

— Купите лаванду, — обратилось к Максу милейшее создание лет семнадцати с курносым носиком, с отражающей свет солнца улыбкой и зелёными, как зелень гор, глазками.

— Что-то я тебя здесь раньше не замечал, — ощущая радость жизни, обратился к юной незнакомке улыбающийся Макс.

— Здесь раньше была моя мама. Я её иногда подменяю, — девчонка продолжала заразительно улыбаться.

— Ах, да, — словно припоминая что-то, смотря куда-то сквозь это юное очарование, пробормотал Макс: «А быть может сейчас точка опоры — Она — юный ангелочек, отражающий людям всю прелесть окружающего мира, мира моря и гор, даря улыбку Любви, оставляя словно след о себе, эту возвышенно приближенную к солнцу горную лаванду».

— Что вы рассматриваете? — находясь выше мыслей, овладевших Максом, пропел ангелочек, поворачивая личико к Солнцу, — Там Солнечногорск! Там всегда солнце! — прощебетала девочка грудным, ангельским голоском, укрепляя своей жизненной силой устремлённый в бесконечность взгляд Макса.