Театр теней. Новые рассказы в честь Рэя Брэдбери

Телефонный звонок[13] (Джон Макнелли)

Дагги вернулся домой из больницы всего час назад, но тут Боб, дядя Дагги, без единого слова вошел к нему в комнату, выключил свет и ушел, плотно прикрыв за собой дверь. Дядины шаги стихли в глубинах квартиры.

Дагги хотелось, чтобы свет горел. Ему было шесть лет, и заснуть никак не получалось — горло еще болело после того, как ему удалили гланды. В больничной палате он мог хотя бы включить телевизор или позвонить, чтобы пришла медсестра, в которую он был влюблен, а дома приходилось лежать в постели, и делать было особенно нечего, разве что разглядывать стены, которые он украсил обложками своего любимого журнала «Знаменитые монстры кино». Но когда выключали свет, Дагги лишался и этого развлечения.

Он не знал, который час. Он лежал в темноте и думал о медсестре Джилл, у которой были длинные светлые прямые волосы, как у Сьюзен Дей в «Семье Партридж», думал о том, как она потрепала его по волосам и сказала: «Я знаю девчонок, которые отдали бы полжизни за такие локоны». Она наклонилась к нему близко-близко и прошептала: «Но ты, наверное, их ненавидишь, да?» Ее губы почти касались его лица, и ему хотелось сесть и поцеловать ее. Но он, конечно же, не решился. Он просто смотрел в невероятно зеленые глаза медсестры Джилл, а потом она прикоснулась пальцем к кончику его носа и выпрямилась.

Дагги вновь и вновь вспоминал эти мгновения, потому что, если позволить им потускнеть, их заменит другое воспоминание — о человеке, которого мальчик увидел, когда очнулся после наркоза. Человек неподвижно лежал на соседней кровати, ему в рот были вставлены трубки, аппарат рядом с кроватью непрестанно бибикал, а кожа у человека была абсолютно бесцветной. Когда врач увидел, что Дагги пришел в себя, он сердито кивнул медсестре Джилл, и та быстро задернула занавеску между кроватями. У Дагги слипались глаза, и он сразу же снова заснул. А когда опять проснулся, то увидел, как двое мужчин в белых рубашках и белых брюках вывозят кровать с человеком из комнаты, и человек весь накрыт одеялом, прямо с головой, как делает Дагги, когда долго не спит: прячется под одеялом с фонариком и рассматривает журналы с фотографиями Дракулы и Чудища из Черной лагуны.

— Как его звали? — спросил он у медсестры Джилл в тот же день, но чуть позже.

Она улыбнулась:

— Мистер Бельведер.

— А куда он ушел? — спросил Дагги.

Медсестра Джилл протянула руку и просунула кончик пальца в один из локонов Дагги. Проверяя локон на упругость, она сказала:

— Туда, где лучше, чем здесь.

«Туда, где лучше», — повторял Дагги про себя сейчас, лежа в своей комнате в темноте. Уже потом, когда Даг станет взрослым, ему встретится немало людей — в основном это будут случайные знакомые, с которыми пересекаешься один раз в жизни, — с удивительно похожими историями, когда ты просыпаешься после наркоза рядом с умершим человеком, чья душа отлетела в вечность. «Неужели такая история есть у каждого?» — он задумается об этом еще раз.

В коридоре зазвонил телефон.

Он трезвонил так громко, что сердце у Дагги забилось быстрее.

Телефон все звонил и звонил. Почему никто не берет трубку? Дядя Боб или мама наверняка слышат звонок. Дядя Боб был братом отца Дагги, но отца мальчик не помнил. Папа умер, когда Дагги был совсем маленьким. Несчастный случай на охоте, как ему говорили. Первые воспоминания Дагги о мужчинах в доме были связаны именно с дядей Бобом, который являлся к ним каждый день, словно бездомный пес, и нередко оставался на ночь.

На пятом звонке Дагги слез с кровати, на ощупь добрался до двери, приоткрыл ее и выскользнул в коридор.

В коридоре можно было прислониться к лестничным перилам и взглянуть на гостиную сверху; из-за мягкой подсветки в аквариуме стены казались подвижными и живыми, и у Дагги всегда возникало чувство, словно он оказался внутри аквариума. Он взял трубку.

— Алло? — прошептал он.

Трубка отозвалась мужским голосом:

— Алло? Алло? Кто это? Это ты, Дагги?

Голос был незнакомым.

— Кто это? — спросил Дагги. А потом у него по спине пробежал холодок, и ему стало по-настоящему зябко. — Это вы, мистер Бельведер?

— Кто такой мистер Бельведер? Расскажи мне о нем.

— Он сейчас там, где лучше, — сказал Дагги.

— Он умер? — спросил человек в телефоне. — Его убили?

— Он там, где лучше, — повторил Дагги, чуть не плача, потому что не знал, кто этот мужчина и почему он спрашивает.

— Послушай, — сказал мужчина. — У меня мало времени, и теперь я смогу позвонить лишь через несколько лет, поэтому попрошу тебя об одной вещи, ладно? Я хочу, чтобы ты меня помнил. Я хочу, чтобы ты меня выслушал. Это важно. Потому что случится беда, и только ты можешь это предотвратить.

Чем горше плакал Дагги, тем сильнее болело кровоточащее горло. Он буквально стонал от боли.

— Не плачь, Дагги, — сказал мужчина. — Не плачь. Я твой друг. Поверь мне, пожалуйста. Я твой…

Дагги повесил трубку, вернулся к себе и закрыл дверь, отгородившись от комнаты, где стены как будто дышали, и телефонного звонка, о котором через неделю уже забудет. Уже можно было включить свет, но Дагги побоялся. Лучше он поглядит на стены утром, когда солнечный свет просочится сквозь занавески и разбудит всех монстров.

Тридцать лет спустя Даг сидит в баре «Тик-Так» с чертовой дюжиной своих сослуживцев из «Роквелл Интернешнл». Три стола, сдвинутых в начале вечера, теперь уставлены пивными кружками и графинами, стаканами для виски и бокалами для мартини и усыпаны этикетками, оторванными от пивных бутылок, и смятыми мокрыми салфетками. Кто-то поставил бутылку с пивом на последний фаршированный халапеньо, так что сыр вывалился с двух сторон, и перец стал похож на толстого раздавленного червя.

Напротив Дага сидит Луиза Малгрейв. Она то и дело касается ногой ноги Дага, а потом делает вид, будто это случайность.

— Опять ты? — говорит она, улыбаясь. Тянется через стол и стучит по его руке ногтями. Кажется, она просто не может не прикасаться к нему. — Извини.

Луиза — начальник отдела в «Роквелле», а Даг занимается вводом данных, вбивает в компьютер длинные коды, которых не понимает.

— Ничего страшного, — говорит Даг. Он подумывает пригласить ее к себе домой — почему бы и нет? — но когда наклоняется к ней, то говорит совершенно не то и сам себе поражается: — Сегодня годовщина смерти моей матери, — говорит он и выдавливает угрюмую, безнадежную улыбку. Потом добавляет, словно высказывая запоздалую мысль: — Ее убили, когда мне было пятнадцать.

— Ой, нет! — восклицает Луиза, и ее лицо вмиг становится дряблым, как будто сочувствие и мышечный контроль — вещи несовместимые. Теперь она кажется лет на десять старше, и все смутные планы, которые Даг имел на начальницу на сегодняшний вечер, рассыпаются в пыль.

Даг сказал правду — его маму убили, и сегодня действительно годовщина ее смерти, — но ему невыносимо смотреть, с какой болью и жалостью Луиза уставилась на него, и он трясет головой и говорит:

— Я пошутил.

— Что?

— Я пьян. Извини.

— Ты псих, — говорит Луиза. Их сослуживцы вмиг умолкают и прислушиваются. Всем интересно, с чего вдруг Луиза так разъярилась. — Он псих, — сообщает Луиза внимательным слушателям. — Знаете, что он сейчас сказал?

— На самом деле, — говорит Даг, понизив голос, — это все правда. Просто… не знаю… ты так на меня смотрела…

Джерри, шеф Дага, встает и подходит к ним. В нем фунтов этак восемьдесят лишнего веса и голос, как и у всякого бизнесмена: раскатистый, громкий, фальшивый.

— Что тут у нас? — говорит он, улыбаясь. — Все хорошо?

— Все хорошо, — говорит Даг, поднимаясь из-за стола.

Луиза плачет и отмахивается от всех, кто лезет ее утешать, хотя вполне очевидно, что ей нужно внимание.

— Все хорошо, — повторяет Даг. — Просто небольшое недоразумение.

Джерри кивает. Он провожает Дага до двери и выходит на улицу вместе с ним. Они встают под неоновой вывеской бара.

— Поговорим в понедельник, да?

Даг кивает.

— Да, хорошо.

Он протягивает Джерри руку, но тот уже развернулся и спешит к Луизе Малгрейв. А Даг так и стоит с протянутой рукой.

По дороге домой Даг заходит еще в три бара. К тому времени, когда он все-таки добирается до подъезда, координация явно нарушена, так что ему никак не удается открыть почтовый ящик миниатюрным ключом. Даг прижимается лбом к стене, закрывает глаза и в последний раз пытается вставить ключик в замок. На этот раз все получается. На пол падает толстый конверт со счетом за телефон.

— Черт, — вырывается у Дага.

Счет от той же телефонной компании, с которой он уже поимел проблем. Контору, которой он пользовался для междугородних звонков, сожрали. Он не представлял, что компанию можно сожрать, пока в новостях не заговорили о полубандитской телефонной компании, которая переводит на себя обслуживание междугородних звонков без согласия клиентов. Такое враждебное поглощение было, разумеется, незаконным, но остановить этот процесс, когда он уже запущен, оказывается, невероятно сложно. Компания называется «Седьмое небо».

Даг вскрывает конверт со счетом, поднимаясь по лестнице к себе на этаж. Заходит в квартиру, зажигает свет в кухне. Смотрит и видит: «Сумма к оплате — 3456 долларов 72 цента».

— Почти три с половиной тысячи?! — кричит он. — Они что, одурели?

Даг смотрит на счет и не верит своим глазам.

Он идет в спальню, где на стенах развешаны обложки журнала «Знаменитые монстры кино», те же самые, что висели у него на стене в детской, когда он был маленьким. Они уже драные и поблекшие, но у него не поднимается рука их снять. При одной только мысли об этом его душа переполняется необъяснимой печалью. Он цепляется за своих монстров, как иные цепляются за старое одеяло или любимую кофейную чашку.

Даг ложится на кровать, не сняв ботинки. Старый тяжелый черный телефон с дисковым номеронабирателем стоит на тумбочке у кровати, как молчаливое пресмыкающееся, находящееся под угрозой исчезновения — последняя особь своего вида. Даг снимает трубку и набирает номер «Седьмого неба».

— Вы позвонили в «Седьмое небо», — говорит женский голос. — Меня зовут Бетани. Чем могу вам помочь?

— Чем вы можете мне помочь, — холодно говорит Даг, глядя в глаза Лона Чейни в роли мистера Хайда. — Во-первых, Бетани, вы можете мне объяснить, как получилось, что мне насчитали за телефон почти три с половиной тысячи долларов.

— Сумма к оплате, — начинает Бетани, — рассчитывается исходя из количества и продолжительности телефонных звонков…

Даг не дает ей договорить.

— Слушайте, — кричит он. — Я вообще не заключал никаких договоров на обслуживание с вашей компанией. То, что вы делаете, незаконно. Я хочу, чтобы мне вернули моего старого провайдера.

— Прошу прощения, — говорит Бетани, — но уже слишком поздно. Ничего нельзя сделать.

— В каком смысле уже слишком поздно?! Почему ничего нельзя сделать?!

— Сэр, — говорит Бетани. — Не кричите, пожалуйста.

— Хочу — и буду кричать. Я…

В трубке раздаются короткие гудки.

— Алло? Бетани? Алло?

Даг грохает трубкой об аппарат, тут же снимает ее, перезванивает. Ему опять отвечает Бетани:

— Вы уже успокоились, сэр?

— Послушайте, — говорит Даг.

Он закрывает глаза. Он пьян, он засыпает. Комната вращается, как карусель на детской площадке, когда дядя Боб начинал раскручивать ее все быстрее и быстрее, а Дагги плакал и умолял его остановиться, потому что карусель крутилась так быстро, что он уже еле держался. Дагу снится что-то из детства, но тут ему говорят прямо в ухо:

— Алло? Вы еще здесь?

— Кто это? — спрашивает Даг.

— Это Бетани.

— Привет, Бетани, — шепчет Даг. Он ждет, что она что-то скажет, а потом спрашивает, не дождавшись: — Что на тебе надето?

— Прошу прощения?

— Я в постели, — говорит Даг. — А где ты?

— Возможно, поэтому-то вам и приходят такие большие счета, — резко отвечает Бетани. — Такие звонки стоят недешево. Доброй ночи, сэр, — говорит она и вешает трубку.

Даг засыпает с телефоном под ухом и просыпается от громких коротких гудков. Он кладет трубку на аппарат, долго на нее смотрит и поднимает опять. Каждый год, в годовщину маминой смерти, он набирает свой старый домашний номер — номер, намертво засевший у него в голове, хотя этого номера уже давно не существует.

Сосредоточившись, Даг сует палец в первую дырочку в наборном диске, ведет пальцем вправо, потом отпускает и набирает следующую цифру. Мысленно он готовится к тому, чтобы услышать знакомое автоматическое сообщение: «Набранный вами номер больше не существует», — но на втором звонке трубку берет женщина, настоящая живая женщина, и Даг резко садится на постели.

— Алло? — говорит она. На заднем плане плачет младенец.

— Алло? — говорит Даг. — Кто вы?

— А кто вы? — спрашивает женщина. Она смеется, и по спине Дага бегут мурашки: он знает эту женщину. Плач младенца становится громче, и женщина говорит:

— Тише, маленький, тише.

В дверь звонят.

— Подождите, не вешайте трубку, — говорит женщина Дагу.

Он слышит, как трубку кладут на стол; слышит шаги, скрип отворившейся двери, чьи-то голоса. А потом он слышит крик, похожий на вопль раненого животного. Звук пугает его. Его всегда пугают такие звуки. Истошный горестный вопль. Что происходит?

— Алло! — кричит Даг в трубку. — Что происходит? Алло!

Он слышит, как кто-то подходит к телефону. Трубку подняли, мужской голос говорит:

— Это кто?

— Это Даг. А кто вы?

— Даг? — озадаченно переспрашивает мужчина. — Не знаю, Даг, что ты там продаешь, но придется тебе позвонить в другой раз. У нас тут несчастье.

Разговор обрывается.

Даг отодвигает трубку от уха и изумленно на нее таращится. Он знает, что этого делать не надо, но опять набирает номер — просто чтобы убедиться, что в первый раз не ошибся, что набрал именно свой старый номер. Если ответит тот же мужчина, Даг просто повесит трубку. Но на этот раз отвечает женщина.

— Алло? — Теперь у нее тихий, усталый голос. Даг слышит, как на заднем плане маленький мальчик зовет: «Мамочка, мама». — Тише ты, — шикает женщина на ребенка, а потом говорит в трубку: — Алло?

— Привет, — говорит Даг. — Я просто так позвонил. Убедиться, что все нормально.

— Прошу прощения? — отвечает женщина. — Наверное, вы не туда попали?

Эта ее манера говорить — слегка повышать голос в конце каждой фразы, превращая любое высказывание в вопрос — бередит память о прошлом и подтверждает, что Даг не ошибся. Он говорит со своей матерью. Он не слышал ее голос уже больше тридцати лет, думал, что никогда его не забудет, но годы шли, годы складывались в десятилетия, и ему становилось все труднее и труднее воскрешать в памяти маму, какой она была когда-то. Ее голос стерся из памяти первым, и Даг напрочь забыл ее интонации на определенных словах, ее легкий южный акцент, который она тщательно сохранила с детства. Впервые в жизни он испытал то, что испытывали все остальные, когда заходили к нему в комнату: у него появилось стойкое ощущение, что все монстры на стенах смотрят прямо на него.

— Это Ширли, да? — У него дрожит голос. Он изо всех сил старается не расплакаться.

— Да, — говорит она с подозрением. — А вы кто?

Объяснить ей, кто он, никак невозможно. Он может лишь продолжать разговор и надеяться, что она не бросит трубку.

— Мы встречались пару лет назад, — говорит он. — Я работал вместе с вашим супругом, Тимом. — В ответ тишина. — Меня зовут Фрэнк Иверс. Вы меня наверняка не помните, — говорит Даг и выдавливает смешок. На заднем плане снова слышится голос мальчишки. Этот мальчик — он сам. Он слышит маленького себя. — Я не особенно близко знал Тима, — говорит Даг, — но он мне всегда нравился. Я звоню, просто чтобы… — Он на миг умолкает и пытается унять дрожь. — Просто чтобы убедиться, что у вас все хорошо.

Он слышит, как мама закуривает сигарету. Это значит, что она приготовилась к долгому разговору.

— Это были непростые три года, — говорит она. — В тот день, когда Боб сообщил, что случилось… — Она выдыхает дым в трубку. Даг представляет, как она опустилась на стул рядом со столиком, где телефон. — Это был худший день в моей жизни.

— Мне очень жаль, — говорит он. — Я просто хочу, чтобы вы знали, что я ваш друг.

Мама хмыкает, выражая согласие, но Даг знает, что она сейчас — в собственном мире. Сколько раз он наблюдал эту картину: мама сидит на диване, уставившись в одну точку, а он пытается до нее достучаться, привлечь внимание, показать ей обложку нового выпуска «Знаменитых монстров кино».

— Что-то не так, — говорит она наконец. — Не понимаю, в чем дело, но…

— Да?

Даг слышит на заднем плане какой-то рев. Автомобиль, подъезжающий к дому?

— Мне надо идти, — говорит его мама.

— Кто там, Ширли? Это Боб?

Но трубку уже положили.

Даг ходит по комнате, прижимая к бедру тяжелый черный аппарат. Ставит телефон на стол, кладет трубку на место. После смерти папы дядя Боб стал приходить к ним домой чуть ли не каждый день, иногда оставался на ночь — спал на диване в гостиной. Одно из самых ранних воспоминаний Дага: дядя храпит на диване, а мама ходит на цыпочках и ругает Дага, что тот слишком громко играет со своими машинками. «Ты же не хочешь его разбудить», — вот как она говорила.

Когда маму убили, Дагу было пятнадцать. Какой-то бродяга, рывшийся в мусоре, нашел тело Ширли в мусорном контейнере во дворе их многоквартирного дома. Тело было завернуто в кусок брезента. Жильцы швыряли мусор в контейнер, даже не подозревая, что там лежит тело убитой женщины. Вскрытие показало, что она умерла от многочисленных черепно-мозговых травм, нанесенных тупым предметом. Полиция подозревала бездомного, обнаружившего тело, но против него не было никаких улик, ничто не связывало его с мамой Дага, и при нем не нашли ничего, хоть отдаленно похожего на оружие. Орудия убийства вообще не нашли. Боба тоже допрашивали, но у него было алиби — его друг подтвердил, что весь вечер в день убийства они провели вместе, смотрели по телику бейсбол. Тот же самый друг, который был с Бобом, когда отец Дага погиб на охоте из-за нелепой случайности. Дага вообще не было в городе, на выходные он с группой ребят из школы ездил на конкурс чтецов в другой штат. Новость об убийстве мамы попала во все газеты, о нем говорили несколько недель — дольше, чем в большинстве подобных случаев, — но со временем все улеглось и забылось; как всегда и бывает.

Даг опять набирает номер. Опьянения как не бывало. По правде сказать, он никогда раньше не ощущал себя таким трезвым. Впервые в жизни он верит, что может исправить прошлое, повернуть время вспять и отменить те ужасные вещи, которые уже случились. На восьмом гудке трубку берет мальчик.

— Алло? — шепчет он.

— Алло? — говорит Даг. — Алло? Кто это? Это ты, Дагги?

Даг точно знает, что говорит с собой маленьким. Он даже не понимает, что плачет, пока его пальцы, сжимающие телефонную трубку, не становятся мокрыми.

— Кто это? — спрашивает мальчик. — Это вы, мистер Бельведер?

Даг делает глубокий вдох. Имя кажется ему знакомым. Но почему?

— Кто такой мистер Бельведер? Расскажи мне о нем.

— Он сейчас там, где лучше, — говорит Дагги.

— Он умер? — спрашивает Даг. — Его убили?

— Он там, где лучше, — повторяет Дагги.

— Послушай, — говорит Даг. — У меня мало времени, и теперь я смогу позвонить лишь через несколько лет, поэтому я тебя попрошу об одной вещи, ладно? Я хочу, чтобы ты меня помнил. Я хочу, чтобы ты меня выслушал. Это важно. Потому что случится беда, и только ты можешь это предотвратить.

Дагги рыдает в трубку, и Даг вспоминает, каким он был плаксой и как легко было довести его до слез: дядя Боб постоянно над ним насмехался, передразнивал хныканье малыша Дагги, приближал свое уродливое помятое лицо к личику Дагги, и изо рта дяди пахло кислятиной, как отравой. Мальчик потом чувствовал этот запах еще много часов.

— Не плачь, Дагги, — говорит Даг. — Не плачь. Я твой друг. Поверь мне, пожалуйста. Я твой друг. Понимаешь? Я друг. Поверь мне, пожалуйста. Я твой… — Он чувствует, что что-то не так. — Алло? Дагги? Алло?

Связь оборвалась.

Звонки скачут во времени, но с каким интервалом?

Даг тут же перезванивает, но набор номера на диске — дело небыстрое, каждая цифра требует терпения. Собственно, по этой причине Даг до сих пор пользуется устаревшим аппаратом — чтобы отмежеваться от сослуживцев, которые не расстаются со своими мобильными телефонами и набирают эсэмэски, даже когда он пытается с ними беседовать. «Ты говори, — небрежно бросают они. — Я слушаю». Даг всегда думал, что старый телефон с дисковым набором придает его жизни стабильность, но сейчас ему нужна скорость; ему нужны все достижения науки и техники, чтобы не терять связь со своей прошлой жизнью.

— Алло? — Опять мальчик. Дагги. Он сам. Его голос — голос мальчишки — уже не такой тонкий и звонкий.

— Дагги, — говорит Даг. — Сколько тебе лет?

— Кто это?

— Быстрее. Сколько тебе лет?

— Девять, — говорит Дагги.

— Девять, — повторяет Даг. — Ты меня помнишь? Мы с тобой говорили по телефону три года назад. Ты еще упоминал человека по имени мистер Бельведер. Помнишь?

— Не понимаю, о чем вы, — говорит Дагги.

На заднем плане слышится мужской голос:

— Ты с кем там треплешься? Какого черта? Если это какие-то продавцы, просто брось трубку!

— Это кто? Дядя Боб? — спрашивает Даг.

— Да, — говорит Дагги.

Он насторожен, и все же ему любопытно. Даг это знает, потому что тот мальчик — он сам.

— С мамой случится беда, — говорит Даг. — Потом тяжело сглатывает слюну. «Не торопись», — говорит он себе. — С твоей мамой. Я не знаю, кто это сделает, но мне кажется, что дядя Боб. Это произойдет, когда тебе будет пятнадцать.

— Я сейчас позвоню в полицию, — шепчет Дагги дрожащим голосом.

— Пока рано звонить, — говорит Даг. — Он еще ничего не сделал.

— Я насчет вас позвоню, — говорит Дагги.

— Нет-нет. Я твой друг.

— Никакой вы не друг, — говорит Дагги и вешает трубку.

Даг опять набирает номер, стараясь проделать это как можно быстрее. Насколько позволит старый аппарат. В трубке раздаются длинные губки. Десять гудков. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Может быть, он зря потратил звонок? А что, если в следующий раз звонок перепрыгнет на шесть лет вперед? «Возьмите трубку… возьмите, пожалуйста», — думает он. И трубку все же берут. По тому, как гремит телефон, по тому, как трубку чуть не уронили, Даг понимает, что тот, кто ответил на этот звонок, бежал к телефону.

— Да? Алло?

Это его мама. Ширли.

— Ширли? — говорит Даг.

— Да? — Она запыхалась.

Даг вдруг понимает, что это может быть их последний разговор, что другого раза, возможно, уже не будет. И еще он понимает, что у них с мамой один и тот же телефон: тяжеленный черный аппарат с дисковым номеронабирателем. Они держат одну и ту же трубку, но их разделяет пространство и время.

Он решает рискнуть. Он никогда не простит себе, если упустит эту единственную возможность.

— Мама, — говорит он.

Ширли отвечает:

— Прошу прощения, но…

— Нет, — говорит он. — Это я. Это Даг.

Мама долго молчит. Дагу слышно, как она роется в сумочке в поисках сигарет. Она держит их в прямоугольном кошельке на защелке; на боку есть кармашек для одноразовой зажигалки. Даг слышит, как щелкает зажигалка, слышит, как мама вдыхает, прикуривая.

Она выдыхает и говорит:

— Я знала, что это ты. Еще тогда, когда ты позвонил в первый раз. Несколько лет назад.

— Как? — спрашивает Даг. — Как ты узнала?

— Мать всегда узнает сына.

Даг выключает свет в спальне, ложится в постель, ставит телефон себе на грудь.

Даг говорит:

— Мне надо сказать тебе одну вещь.

— Давай потом? — говорит мама, и ее голос слегка идет вверх, превращая просьбу в вопрос. — Расскажи о себе. Как ты живешь. У тебя все хорошо?

«Нет, — думает Даг. — Все плохо». Но он не хочет ее расстраивать.

— Все замечательно, — говорит он.

— Ты женат?

— Да, — врет Даг.

— Дети есть?

— Мальчик и девочка.

— Как у них со здоровьем?

— Хорошо со здоровьем, — говорит Даг. — И вообще все хорошо.

— Как зовут твою жену?

Он представляет свою сослуживицу на сегодняшней пьянке. Вспоминает, как она прикасалась ногой к его ноге.

— Луиза, — говорит Даг. — Луиза Малгрейв.

— Я так счастлива, — говорит его мама.

— Но, мама, послушай…

Но мама перебивает:

— Тс-с. Не надо. Расскажи о себе.

Даг закрывает глаза. Он так устал.

— Я не знаю, что еще рассказать.

— Расскажи, как проходит твой день. Расскажи, как ты сейчас выглядишь. Расскажи что угодно. Я просто хочу, чтобы ты со мной поговорил.

И Даг делает, что она просит. Он рассказывает ей о воображаемом дне из несуществующей жизни Дага. Он рассказывает ей о своем доме с тремя спальнями. Дом стоит в таком районе, в котором всегда мечтала жить мама. Он рассказывает ей о новой самоходной газонокосилке, о семейных фотографиях на стенах, о туфлях из крокодиловой кожи, которые Луиза подарила ему на день рождения. Он рассказывает ей о жизни, о которой она мечтала, о жизни, которой он сам никогда не жил, — и по тому, как мама смеется или вздыхает, можно понять, что она счастлива. Она радуется за сына, у которого все сложится так хорошо.

Даг просыпается с телефоном на груди, трубка издает гудки рядом с ухом. Он заснул во время разговора с мамой. Сердце бешено бьется в груди. Как можно было заснуть?!

Он тянется к выключателю, включает свет. Жмет на рычаг телефона, чтобы прервать короткие гудки, и вновь набирает свой старый номер. Трубку берут на первом же гудке.

— Это кто? — Трубку взял дядя Боб. Его голос гремит и грохочет. Голос звучит так, словно дядя не спал уже несколько дней или даже недель.

— Мы можем поговорить? — спрашивает Даг.

— Я так и знал, — говорит дядя Боб. — Но не думал, что тебе хватит наглости сюда позвонить.

— Ты не понимаешь, — говорит Даг.

На заднем плане Ширли спрашивает:

— Кто там?

И дядя Боб говорит:

— А то ты не знаешь.

— Подожди, — говорит Даг. Ему трудно дышать. Ему дурно. — Я не тот, кто ты думаешь, — говорит он. — Пожалуйста, послушай меня.

Теперь голос дяди доносится издалека; наверное, он положил трубку на стол.

— Хочешь поговорить с ним в последний раз? — спрашивает он Ширли. — Ну, иди говори, — орет он на нее.

— Не понимаю, о чем ты, Боб, — говорит Ширли.

Что-то падает и разбивается. Ширли кричит.

Даг, держа телефон в руках, ходит по комнате. Он кричит в трубку:

— Боб! Боб! Боб, давай поговорим!

Их голоса — мамин и дядин — становятся громче, они приближаются к телефону, но, кажется, маму тащат насильно.

— Не трогай ее! — кричит Даг.

Боб явно не слушает. Он захвачен собственной яростью, и ничего другого для него уже не существует. Как человек, тонущий в зыбучих песках, думает только о том, чтобы выжить.

— Хочешь с ним поговорить? — кричит он. — Да? Хочешь с ним поговорить?

Даг понимает, что кто-то схватил телефон. А потом раздается громкий удар, а за ним — крик. Грохот, как взрыв в ухе Дага. Потом еще один взрыв, и еще, и еще — до тех пор, пока мама не прекращает кричать. Даг слышит тяжелое дыхание дяди, а потом не слышит вообще ничего, словно телефонный шнур выдернули из розетки. Даг ждет.

Но в трубке лишь тишина. Тишина.

Даг жмет на рычаг и опять набирает номер. После второго гудка раздается щелчок, словно кто-то взял трубку, но тут включается знакомая запись из всех прошлых лет: «Набранный вами номер больше не существует».

Даг с грохотом кладет трубку на место.

Он сидит на краешке кровати, держа телефон на коленях. Его трясет. Его и вправду знобит. Ему холодно. Он вновь и вновь проигрывает в голове последний разговор. Вспоминает, как дядя кричал: «Хочешь с ним поговорить? Да? Хочешь с ним поговорить?».

Действуя исключительно интуитивно, он поднимает телефон, придерживает трубку рукой, чтобы та не упала, и переворачивает аппарат вверх ногами. Черное металлическое донце с перфорацией, четыре толстые резиновые шайбы-ножки, наклейки с какими-то номерами, круглая ручка регулировки громкости звонка, несколько болтиков, держащих дно на месте. Даже прежде, чем Даг их увидел, он их почувствовал кончиком пальца — несколько шероховатых пятен на гладкой металлической поверхности. Даг подносит телефон ближе к свету и видит, что это такое: засохшая кровь. Он скребет пятно ногтем, чтобы убедиться наверняка. Да, это кровь. Она была здесь всегда, переезжала вместе с ним из квартиры в квартиру, всегда находилась с ним рядом, когда он спал. Даг соскребает еще немного засохшей крови. Его руки покрываются бурыми крапинками, кончик пальца слегка кровоточит.

Это кровь его мамы. Это кровь его мамы, и Даг держит в руках орудие убийства.

Он роняет телефон на кровать, идет в кухню и зажигает свет. Хватает счет за телефон и внимательно его изучает, ищет адрес компании. Адрес напечатан в самом низу на обороте — таким мелким шрифтом, что даже не сразу понятно, на каком языке. Даг выдвигает ящик кухонного стола и берет лупу, которую ему подарила мама, когда он был маленьким. Ручка из слоновой кости вырезана вручную, рамка из чистого серебра. Когда-то эта вещь принадлежала прадеду Дага, маминому деду. Отдавая лупу Дагу, мама заставила его пообещать, что он будет обращаться с ней аккуратно. Теперь Дагу стыдно, что он хранит мамин подарок не на каминной полке и в шкатулке обернутым в бархат, а в кухонном ящике вместе со спичками, старыми удостоверениями, осиротевшими ключами, одиноким мячом для гольфа и никудышными часами, сломавшимися сто лет назад.

Он подносит стекло к тексту, поднимает ближе к глазам, перемещает его вверх-вниз, пока слова не становятся читабельными. Адрес, где принимают претензии абонентов, напечатан микроскопическим шрифтом. Это местная компания, их офис располагается в центре, в здании, которое Даг хорошо знает: офисный центр «Бельведер».

Даг выходит из дома, сжимая в кулаке счет за телефон. Он никогда не был в центре так поздно ночью, когда все бары уже закрыты. Все светофоры мигают желтым. Но вот что странно: для этого времени суток на улицах на удивление много машин, припаркованных у тротуаров. Даг ставит машину на первое же свободное место, хотя до «Бельведера» остается еще несколько кварталов.

Даг жил с дядей Бобом, пока не окончил школу и не уехал поступать в колледж. За два года, прошедших после убийства мамы, дядя Боб заботился о Даге на удивление хорошо. На самом деле после маминой смерти дядя был к нему добрее, чем когда мама была жива. Не то чтобы Боб издевался над Дагом раньше, и Даг ни разу не видел, чтобы дядя делал что-то плохое маме. Просто когда он к ним приходил, Даг всегда ощущал изменение в атмосфере, как это бывает в дождливый день, когда тучи расходятся и становится как-то пугающе тихо и солнечно перед торнадо. Что-то смутное, неуловимое. Но после маминой смерти все прекратилось. Однажды вечером — Дагу было девятнадцать, и он приехал домой на рождественские каникулы — он поднялся наверх, чтобы спросить у дяди, что тот хочет на ужин. Он вошел в дядину спальню — в мамину спальню — и увидел, что дядя неподвижно лежит на кровати. Лежит на спине, укрытый по самую шею белой простыней, и его кожа уже стала серой, как небо Среднего Запада в конце ноября. Даг рванулся звонить в службу спасения, но у телефона помедлил. «Слишком поздно, — подумал он. — Его уже не спасти». Он присел на краешек дядиной кровати, и долго сидел рядом с мертвым человеком, и только потом позвонил.

Сегодня ночью на улице холодно, Даг весь дрожит. Эта дрожь не унять усилием воли, это реакция нервной системы. Даг еще крепче сжимает в кулаке счет, чтобы тот не выпал из трясущейся руки.

Даг поворачивает за угол и выходит на площадь, где стоит высоченный «Бельведер», словно солдат среди коленопреклоненных пленных. Даг направляется к входу и только потом понимает, что на площади перед зданием — с ее аккуратно постриженными деревцами и недавно покрашенными урнами — собралась небольшая толпа. Даг узнает Мэри Бимис, чья дочь однажды зимой не вернулась из школы и с тех пор ее больше никто не видел. Он видит мистера Саймона, чей отец, страдавший болезнью Альцгеймера, ушел из дома в один холодный, студеный вечер — и пропал навсегда. Он видит близнецов Гарсия, чьи родители погибли в автомобильной аварии, причем виновника так и не нашли. Здесь на площади собрались городские скорбящие, потерявшие самых дорогих людей, и все они смотрят на «Бельведер» и что-то шепчут, как будто молятся у храма своих собственных потерянных душ.

Счет выскальзывает из пальцев Дага и падает на асфальт, усыпанный бумажными листами. Даг думал, что пришел получить ответ, но теперь понимает, что никакого ответа нет. Он пришел сюда по той же причине, по которой пришли многие другие, — чтобы отпустить прошлое и жить дальше. Запыхавшийся, все еще дрожащий в ознобе, Даг медленно идет через площадь в холодном предрассветном мареве и присоединяется к своему племени осиротевших, к сотне людей, стоящих вместе, плечом к плечу, но навсегда, неизбывно одиноких.

В 1989 году, спустя год после того, как моя мама умерла от рака, я проснулся посреди ночи, сел за пишущую машинку и в один присест настучал рассказ. Я даже придумал ему название: «Телефонный звонок». Это была история сына, который — непостижимыми, нереальными способами — пытается спасти маме жизнь, хотя она уже умерла. Мне было необходимо написать этот рассказ. Это был мой катарсис, мое извинение перед мамой, что я не смог сделать большего, чтобы не дать ей умереть, — хотя это действительно было не в моей власти. Я распечатал рассказ, чтобы доработать его позднее, но потом случилось странное. Я его потерял. В течение многих лет я не раз задумывался о том, чтобы восстановить рассказ по памяти. Время от времени я делал заметки. Когда я начал писать сценарии, я набросал черновой вариант киносценария по этому рассказу. А примерно лет десять назад рукопись внезапно нашлась. Бумага пожелтела, чернила точечно-матричного принтера выцвели, но главное, он нашелся — мой потерявшийся рассказ! Я прочел первую страницу и решил не читать дальше. Мне не хотелось, чтобы на меня повлияла первоначальная версия, если я когда-нибудь соберусь переработать рассказ, и я отложил распечатку. С тех пор я ее больше не видел. Недавно я попытался ее найти, но безуспешно. Оригинальная версия снова утрачена.

Когда меня пригласили участвовать в этом сборнике, я сразу понял, что (наконец!) напишу «Телефонный звонок». Рассказ написался стремительно. Впрочем, это понятно — ведь я вынашивал замысел больше двадцати лет. Но это не значит, что история не удивила меня самого и не обрела новое направление. Еще как удивила и обрела! За что я очень ей благодарен. Однако ДНК оригинальной истории осталась, по сути, нетронутой и в новой версии.

Как и многие авторы, я решил стать писателем, вдохновившись историями Рэя Брэдбери. Помню, как я читал «Человека в картинках» в начальной школе и выделял маркером названия рассказов, которые мне понравились больше всего. Сила этих рассказов, их оригинальность, их самобытные, выразительные голоса — это были впечатления, оставшиеся со мной на всю жизнь. Если русские реалисты вышли из гоголевской «Шинели», то современные фантасты мчались следом за Рэем Брэдбери на летающей тарелке. Но фантастика в историях Брэдбери всегда глубже и шире, чем просто фантастика, и поэтому его работы останутся на века: в его историях рассказывается прежде всего о людях в критической ситуации, о людях, которые нам небезразличны… которые небезразличны Рэю. Мой «Телефонный звонок» — это дань уважения великому писателю, который научил меня одной важной вещи: основу всякой хорошей истории, независимо от ее фантастического антуража, всегда составляют стремления человеческого сердца.