Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Жермена

Сесиль

Hалеж

Жак Шамбри

Франсуа

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ. ГОСТИНАЯ В ПАРИЖЕ

Жермена, потом Сесиль.

Жермена (одна, пишет). «…Акроклиниум розовый, одна дюжина; акроклиниум махровый, белый, две дюжины… Альпийские цветы — совсем мелкие. Чтобы подобрать цветы, мне нужно знать: собираетесь вы сажать их на северную сторону или на южную…»

Сесиль (входит). Здравствуй, Жермена. Мне повезло: ты еще не улетела.

Жермена. Здравствуй, Сесиль. Ты хочешь сказать мне что-нибудь?

Сесиль. Нет, ничего… ничего особенного… просто так… Кончай письмо.

Жермена. Всего две строчки дописать… (Пишет.) «Экскольция калифорнийская, мандариновая, розовая…»

Сесиль. Боже мой, что это такое?

Жермена. Это цветок, дорогая, прелестный цветочек — белый с розовым отливом. (Пишет.) «Гелиотроп, броваль Червяковского».

Сесиль. Господи, на каком это языке ты переписываешься?

Жермена. На языке садоводов… Я пишу Адальберу; он просит меня выбрать цветы для его сада. Вот уже пять лет, весною, он присылает мне трогательное письмо одного и того же содержания: «Дорогая Жермена, когда мой бедный брат был жив, вы выбирали цветы для садов Сельи. Выберите их и теперь, когда Сельи принадлежит мне. У вас столько вкуса!» Он находит, что у меня хороший вкус. Я не могу отказать ему. Но что бы я ни делала — сады Сельи не станут лучше…

Сесиль. Почему?

Жермена (запечатывая письмо). Сама не знаю. Тут нужен особый дар. Сескурам вообще ничего в жизни не удается. У моего мужа была одна только страсть: лошади. И в его конюшнях всегда что-нибудь не ладилось. Адальбер любит цветы — а цветы не хотят для него расти.

Сесиль. Ты думаешь?

Жермена. Уверена.

Сесиль. Но твой муж был гораздо умнее Адальбера.

Жермена. Ты хочешь сказать мне приятное или действительно так думаешь?

Сесиль. О, я знаю, он не был совершенством. Он не был из ряду вон выходящим мужем. Ты заслуживала лучшего. Но у меня на этот счет особый взгляд. Женщине вовсе не нужен благополучный брак. Наоборот: счастливый брак становится в конце концов помехой… Уверяю тебя… Помехой всему. Вот, например, у меня муж…

Жермена. Прелесть! Твой муж — просто прелесть.

Сесиль. Прелесть! Ну, вот — это-то всему и помешало… всему. И я парой думаю, что в плохом браке есть хорошие стороны. Он не служит препятствием на жизненном пути. Все тогда возможно, на все можно. надеяться. Это упоительно!..

Жермена. Сегодня у тебя, дорогая, очень странные мысли. Скажи уж прямо, как Жак Шамбри, что женщина выходит замуж, чтобы получить свободу действий.

Входит Належ.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же и Належ.

Належ (г-же де Сескур). Сударыня… (Г-же Лаверн.) Сударыня моя… (Здоровается.)

Сесиль. Господин де Належ!.. Я думала, вы у себя в лесах…

Належ. Я прямо из лесу, сударыня. Я приехал вчера.

Сесиль. Ваш первый визит — госпоже де Сескур. Я требую второй — себе… Прямо отсюда приезжайте ко мне. Вы застанете моего мужа, который любит вас день ото дня все больше, и скоро уже не сможет без вас обходиться… Это, однако, вовсе не значит… Покидаю вас. У меня еще несколько совершенно необходимых визитов — к людям, которых я не знаю. До свиданья! Обменяйтесь возвышенными мыслями, а если разговор зайдет обо мне, скажите; «Она мила!» (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Жермена и Належ.

Жермена. Она и в самом деле мила.

Належ. Очень мила.

Жермена. Не правда ли? А ведь мужчины как будто этого вовсе не замечают. Она твердит мне раза по два в неделю: «Я не уродливее и не глупее других. А вот — даже поверить трудно — никто за мною не ухаживает».

Належ. Зато за вами ухаживают с утра до ночи.

Жермена. Да что вы!

Належ. С утра до ночи.

Жермена. Нет, с пяти до семи.

Належ. И вас забавляет слушать все эти глупости, все эти пошлости? И вам лестно получать комплименты от всех этих олухов, которые не думают и сотой доли того, что говорят?

Жермена. Господин де Належ, как провели вы зиму?

Належ. Как провел зиму, сударыня? Я жил в одиночестве, у себя в лесу, с собакой, трубкой и ружьем. Я по целым дням не видел человеческого лица. Позапрошлую ночь я провел в заброшенной хижине угольщика; я заблудился в собственном лесу — в великолепную грозовую ночь.

Жермена. То-то и есть: такая жизнь наложила на вас отпечаток некоторой резкости.

Належ. А! Вы считаете меня резким, потому что я говорю, что вам нравятся пошлости…

Жермена. Вовсе нет!..

Належ.… и потому, что я высказал подозрение, что вас забавляют громкие слова, скрывающие ничтожные чувства. Неужели вы думаете, сударыня, что вас нельзя поймать, как всякую другую, разглагольствованиями и притворством? Неужели вы думаете, что легко распознать искреннее чувство и заглянуть в глубину сердца?

Жермена. Мне кажется, что мужчины — даже самые умные — ничего в этом не смыслят. Любая дурочка может убедить их в чем угодно. Их ослепляет тщеславие. Но женщин не проведешь притворством. Они прекрасно различают, какие чувства скрываются за комплиментами.

Належ. Вы в этом уверены?

Жермена. Вполне! Мы сразу видим, с кем имеем дело.

Належ. Да, вы, женщины, воображаете, будто наделены таинственным даром, волшебной палочкой, отыскивающей родники любви. Вам кажется, что вы безошибочно различите среди толпы того, кто будет вас любить сильнее и… лучше всех. Тут женщины не допускают ошибок. Они говорят об этом, они верят в это, — пока долгий опыт не выведет их из заблуждения. Я знавал одну итальянскую княгиню, уже глубокую старуху, которая славилась красотой в Милане и даже в Париже — в те годы, когда французы носили нанковые панталоны и распевали песенки Беранже[141]. В старости она постоянно рассказывала разные истории своему внучатному племяннику. Однажды она произнесла, приступая к одной из них: «В то время я была очень хороша», — а молодой человек щелкнул языком, как бы говоря: «И своего не упускала!» На это княгиня возразила, вздохнув: «Ну, друг мой, уж если говорить откровенно, меня в жизни изрядно обкрадывали!» И правда: в таких делах и женщина и мужчина действуют… не скажу: ощупью, ибо это было бы не так уж плохо; не скажу: как в жмурках, ибо в жмурках кричат: «Берегись, берегись!» — они действуют под властью множества бредней и всякой чертовщины, как Дон-Кихот, когда он отправился к инфанте на славном коне Клавиленьо[142].

Жермена. Какой вы странный! Вы являетесь сюда из хижины угольщика и с помощью какой-то итальянской княгини и Дон-Кихота хотите убедить меня будто женщина неспособна заметить, что она… нравится… внушает известное чувство.

Належ. Вот именно, сударыня. Женщина может пройти мимо искреннего чувства, мимо глубокой страсти — даже не заметив их.

Жермена. Ну, не будем говорить о страсти! Мы не имеем о ней ни малейшего представления. Страсть нельзя распознать: ее никто не видел.

Належ. Никто, сударыня?

Жермена. Никто. Страсть — как гром: никогда вас не поражает. Однажды в Гран-Комба меня застигла страшная гроза. Я спряталась на ферме. Все небо было в огне, гром гремел не переставая. В ста шагах от меня молния расщепила тополь от верхушки до основания. Я осталась невредима. Страсть — как молния: она страшит, но падает всегда поодаль. А вот симпатию, влечение женщина внушить может, вполне может… И это она всегда замечает.

Належ. Сударыня, я вам сейчас по всем правилам докажу обратное. Я владею научным методом. У меня научный ум. Я применил его к земледелию. Результаты получились плачевные. Но рациональный метод должен цениться сам по себе, независимо от тех или иных результатов. Итак, сударыня, я с абсолютной точностью докажу вам, что в большинстве случаев женщина замечает симпатию лишь тогда, когда эта симпатия поверхностна; и чем сильнее возбужденное женщиной чувство, тем менее она его замечает.

Жермена. Докажите.

Належ. Надо ли сначала дать определение тому… влечению, о котором мы говорим?

Жермена. Это излишне.

Належ. Нет, сударыня, это было бы не излишне, — но, быть может, это неприлично?

Жермена. Как? Неприлично?

Належ. Да, пожалуй. Точное определение может оскорбить вашу щепетильность. Но то, что я говорю, не должно вас удивлять, ибо, когда человек сидит около дамы, вот так, как я сижу около вас, и когда, смотря на нее, как смотрю я, он думает про себя: «Госпожа такая-то восхитительна», — то в этом размышлении… Оно ведь не оскорбляет вас, сударыня?

Жермена. Ничуть.

Належ.…То в этом размышлении имеется зародыш вполне естественной, физической, физиологической идеи, проявление которой, при всей ее мощи и простоте, все же не согласуется с приличиями. Одно уж это размышление: «Госпожа такая-то восхитительна» — свидетельствует о том, что в уме, где оно родилось, проносится вереница пламенных образов, необычных чувств, необоримых желаний, которые следуют друг за другом, множатся, сталкиваются и затихают только при… Вообще не затихают, сударыня.

Жермена. Вы шутите.

Належ. Нет, сударыня, не шучу. Я лишь обосновываю дальнейшее рассуждение. Из только что изложенного следует, что если обыденный, пошлый, посредственный мужчина думает при виде вас: «Она прелестна», — и думает это бесстрастно, поверхностно, без духовного порыва, без вожделения, не сознавая даже того, что именно он думает и думает ли вообще, — то такой мужчина выказывает себя перед вами вежливым, любезным, приятным. Он разговаривает, он улыбается, он старается нравиться. И нравится. А между тем, если какой-нибудь несчастный тоже — и даже более искренне — думает, что она прелестна, но вместе с тем чувствует и всю силу этой мысли, то он сдерживается, скрывается, таится. Он опасается, как бы мысль эта, помимо его воли, не выдала себя в неуместном порыве; он смущен. Он мрачен и молчалив. Вы думаете, что он скучает, и вам самой становится с ним скучно. И вы решаете: «Бедняга! Как он утомителен в большой дозе». А все оттого, что он слишком хорошо сознает ваше изящество и обаяние, оттого, что он глубоко затронут, оттого, что он чувствует к вам сильное и благородное влечение, — словом, оттого, что он, как говорили в старину, совсем заполонен вами.

Жермена. Ваш герой немного смешон.

Належ. Несомненно. Он отдает себе полный отчет в несоответствии мыслей, которые занимают его, с теми, которые ему дозволено высказывать. Он сам считает себя смешным. И он становится смешным. Думать, что дама — это женщина, значит проявлять глупую странность, значит быть нелепым, неприличным. И эта мысль может вылиться в трагикомедию.

Жермена. И что же?..

Належ. И вот, вместо того чтобы рассказывать приятные вещи и ловко дерзать, человек становится печальным, застенчивым. Даже тот, кому это по природе и не свойственно. Отказываешься выразить то, что допустимо выражать лишь в сильно смягченном виде. Впадаешь в мрачное уныние, в какое-то давящее тупоумие…

Молчание.

Жермена. И тут уже нет выхода?

Належ (с живостью). Тут находишь выход при первых же дивных звуках любимого голоса. Подбадриваешься, оживаешь… и если ты мечтательный деревенский житель, отшельник, много размышлявший, бродя в лесах с ружьем, книгой и собакой, то начинаешь развивать общие теории, строишь системы, рассуждаешь о любви. Пускаешься в длинные доказательства. Подыскиваешь доводы. Доказывать что-либо хорошенькой женщине — безнадежная затея и тем не менее пытаешься доказывать. Становишься упрямым и напряженно, настойчиво развиваешь свою мысль… Или же…

Жермена. Или же?..

Належ. Или же внезапно меняешь настроение. Становишься веселым, легкомысленным, непосредственным, шутливым. То встаешь, то опять садишься, все разглядываешь, интересуешься пустяками. Говоришь: «Какая на этой шкатулке прелестная миниатюра». (Берет со стола шкатулку.) Кто эта напудренная дама?

Жермена. Это мадемуазель Фель!

Належ (сухо.) Вот как, мадемуазель Фель?

Жермена. Так мне думается по крайней мере. Можете сравнить с пастелью Латура[143], которая находится в Сен-Кантене.

Належ (резко). Не премину, сударыня. Очень благодарен, что вы подыскали мне увлекательное занятие. Я посвящу ему свой досуг.

Жермена. Какой тон! Что с вами?

Належ. Ровно ничего. Продолжаю доказательство. Я сказал: разглядываешь все, шутишь… Шутишь неуклюже, резвишься, как слон. Или же… Вы следите за моей мыслью, не правда ли?

Жермена. Стараюсь. Продолжайте.

Належ. Или же мстишь в душе. Искренне — о, вполне искренне — обесцениваешь слишком дорогой предмет. Смотришь на него с пренебрежением знатока. Говоришь себе: да, конечно… ясный, чистый цвет лица, золотистые волосы, бархатистая кожа, гармоничные очертания шеи и плеч, округлая и гибкая талия. Ну и что ж, разве это неповторимо? Такая ли уж это редкость? Вещь обычная. Как глупо мечтать об этом, какое безумие из-за этого страдать!

Жермена. Ах, вот как рассуждают…

Належ. Рассуждаешь так и стараешься убедить себя в этом. Потом становится жаль самого себя; каждый хочет себе добра, каждый жаждет покоя и тишины. Говоришь себе: «Не мучайся зря, старина, не страдай. Уйди! Уйди! Покуривай себе трубку в лесу, вернись к своей лошади и к собаке; поди, дурак, поброди на свежем воздухе». И берешь шляпу. (Берет шляпу.) До свиданья, сударыня. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Жермена одна; потом Франсуа.

Жермена. Ушел… В добрый час, господин де Належ, до свиданья, прощайте… прощайте, до свиданья… Как знать? Этот господин немного резок, немного странен. Что ж поделаешь… Человек проводит ночи в лесной чаще, в грозу, в хижине угольщика. Уже пять часов… Дикарь, а тем не менее… Ах, письмо бедняге Адальберу! (Звонит.) Может быть, Сесиль и права, что Адальбер глупее, чем был мой… его брат. Но это неважно, совсем даже неважно.

Входит Франсуа.

На почту… Если кто приедет — не принимать. Никого.

Франсуа подает ей визитную карточку.

(Читает.) Жак Шамбри… Просите.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Жермена, Жак Шамбри.

Жермена. Вы застаете меня совсем случайно. Обычно меня так рано не бывает дома.

Шамбри. Случайность? Вернее удача… счастье!

Жермена. И даже редкостное счастье; вы ведь так редко себе это позволяете. Например, вчера в театре вы не зашли в мою ложу. Вы отказали себе в этом счастье.

Шамбри. Не посмел… Решительно не посмел. Я заметил в вашей ложе драконов, людоедов, людоедок, карликов… Просто ужас…

Жермена. Как? Драконов… людоедов, карл…

Шамбри. Да, они все собрались вокруг феи, чтобы охранять ее; это в порядке вещей. Но я все же содрогнулся. Позади вас, выпучив глаза, стоял советник Биллен, полковник Эрпен проливал слезы у вас над плечом, а барон Микиэльс спал. Он-то и есть карлик. Он был страшен.

Жермена. Пьеса прелестная, не правда ли?

Шамбри. Правда! Прескучная, именно прескучная.

Жермена. Ах, вовсе нет. Я говорю — прелестная, прекрасная.

Шамбри. Прелестная? Возможно. Я видел только одно действие.

Жермена. Полноте! Вы просидели весь вечер в ложе очаровательной госпожи Дезен… Ведь в ее ложе не было карликов, людоедов, драконов? Был только сам Дезен, а он глухой, да маленький Мальси, а тот немой. Вам никто не мешал…

Шамбри. Никто, сударыня. Я все время любовался вами.

Жермена. Издалека?..

Шамбри. Издалека, но вдвойне: и в профиль и в фас. Ваш профиль отражался в зеркале авансцены, а какой затылок!.. Прекрасный затылок — редкость, большая редкость. До сего времени я насчитал их только пять…

Жермена. Вы их коллекционируете?

Шамбри. Просто у меня верный глаз, и я умею видеть. Не смейтесь. Не все обладают этой способностью. Я знаю людей, которые любили женщину месяцами, годами — три, четыре года…

Жермена. Четыре года?

Шамбри. Если это вас пугает — скажем полтора, два… Так вот, они боготворили женщину годами, любили ее всячески — и даже не знают, как она сложена, что в ней хорошо и что менее хорошо. Они не понимают этого, они никогда и не поймут. Они не разглядели женщину, не сумели ее разглядеть. У них зрение не развито. И это непоправимо. Для таких людей самое прекрасное… пропадает зря. Глаз этих людей не в состоянии прочесть женщину, а таких большинство… Могу привести вам пример. Вы знаете Тувенена, старика Тувенена, из «Общества железных дорог Конго»? Вам известно, что он уже несколько лет состоит в связи с танцовщицей Мерседес?

Жермена. Нет, ничего этого я не знаю.

Шамбри. Ну, так вот, я вам говорю… Итак, я встретился с Тувененом на прошлой неделе в одном очень приличном доме… не великосветском… Он просматривал в гостиной альбом с фотографиями девиц, на которых, кроме сережек и колец, ничего не было. Я заглянул в альбом — и вдруг вижу маленькую, худенькую брюнетку; так как в ее распоряжении был только веер, она закрыла им глаза — из весьма почтенных соображений. Я сказал Тувенену: «Вот Мерседес». Он всполошился и воскликнул: «Где? Где?» — «Да вот, господин Тувенен, здесь, в альбоме образчиков». — «Не может быть! В чем вы находите сходство?» — «Во всем». — «Не нахожу ни малейшего сходства! Да и можно ли здесь что-либо узнать?» И заметьте, что Тувенен выкладывает по пятнадцати тысяч франков в месяц, чтобы обладать прелестями, которые он даже не узнает, если им недостает кончика носа. Мораль этой истории…

Жермена. Ах, тут есть мораль?..

Шамбри. И вы выведете ее сами…

Жермена. Сама? Но я ничего не поняла. Я не слушала.

Шамбри. Так выслушайте по крайней мере мораль: хоть и грустно сознавать это красивой женщине, а все же мало настоящих ценителей, очень мало!

Жермена. Итак, от пьесы, которую мы с вами видели… вместе, у вас осталось очень смутное впечатление. Жаль! Пьеса интересная.

Шамбри. Но ведь я же вам сказал: я смотрел только на вас. Вы и представить себе не можете, как пленительны вы были в тот вечер.

Жермена. Опишите… Сделайте одолжение, опишите… Уверена, что вы даже не знаете, какого цвета платье было на мне.

Шамбри. Платье?.. Какого цвета? (Заминка.) Голубое…

Жермена. Как жаль, что вы самого себя сейчас не видали… Голубое!.. Вы были вот какой (передразнивает его), забегали глазами, наморщили лоб, развели руки, растопырили пальцы и перебирали ими; совсем как мальчик, вытаскивающий лотерейный билет.

Шамбри. Ну, и что же?

Жермена. Ну, и что же, — выиграли.

Шамбри. И это голубое платье удивительно к вам шло.

Жермена. Вы находите? А один мой старый друг, из тех, что сидели у меня в ложе, сказал: «Это платье совсем вам не к лицу. В голубом вы далеко не так красивы, как в розовом». И признаюсь вам, господин Шамбри, я была тронута и польщена этим замечанием, потому что верю в его искренность, потому что почувствовала в нем откровенность и истинное желание видеть меня красивой.

Шамбри. Это вам сказал карлик!

Жермена. Карлик?

Шамбри. Да, барон Микиэльс. Он разговаривает с вами с нарочитой откровенностью. Уверенность, с какою он судит о ваших туалетах, покоряет вас. А ведь он дальтоник. Право же, дальтоник. Он не отличает красного от зеленого. Однажды на выставке картин я видел, как он восхищался вишнями, писанными Мадленой Лемер. Он принял их за сливы. Судите сами, как может этот гном оценить нежный румянец ваших щек, который так восхитительно растворяется в белизне вашей шейки…

Жермена. Милый господин Микиэльс! Он такой хороший, такой преданный друг.

Шамбри. Не верьте ему! Он мрачный, недоброжелательный человек — вот и все. Зачем вы постоянно окружаете себя чиновниками, финансистами, военными и позволяете стеречь себя этим нелепым и лютым стражам? Вас никогда нельзя застать одну.

Жермена. Однако сейчас, мне кажется…

Шамбри. Ну, в кой-то раз, у вас в гостиной… Двери… Сколько у вас тут дверей!

Жермена. Четыре двери. Гостиная как гостиная. Уж не воображаете ли вы…

Шамбри. Ах, скажите! Да, воображаю…

Жермена. Я не знаю ваших вкусов по части обстановки. Что касается меня, мне нравятся комнаты светлые, простые, незагроможденные.

Шамбри (встает и разглядывает вещицы на полке, в горке, на столе). У вас есть вкус, вы понимаете искусство. Правда! Можете мне поверить. Я в этом знаю толк.

Жермена. Я вам верю.

Шамбри. У вас хорошие, вещи. Прекрасные курильницы старинной работы. Старый китайский фарфор, севр… селадон… бисквит…[144] (Берет со стола шкатулку.) Вот шкатулка работы Мартена, с миниатюрой на полосатом фоне, напоминающем прабабушкины платья, — как она приятна и на глаз и на ощупь! Я люблю безделушки, которые хочется взять в руки, которые поддаются ласке. Эта миниатюра — портрет какой-то известной женщины. Это… это… сейчас… припомню.

Жермена. Говорят, это мадемуазель Фель.

Шамбри. Вот-вот. Она напоминает пастель Латура.

Жермена. Ах, вот как — вы знаете пастель Латура? Не ожидала!

Шамбри. Это вас удивляет оттого, что вы живете среди дикарей… Вы любите миниатюры? Я спрашиваю потому, что, если вы их любите, я могу вам показать довольно красивые, — у себя дома.

Жермена. Да, миниатюры я люблю, но не настолько, чтобы…

Шамбри. Разве уж нужно их любить «настолько», чтобы прийти взглянуть на них завтра, от пяти до шести на Вандомскую площадь, дом восемнадцать, первый этаж, налево, три ступеньки. (Берет со стола книгу.)

Жермена. Взгляните на то, что у вас в руках.

Шамбри. Вижу — сафьяновый переплет… золотой обрез… восхитительно!

Жермена. Не говорите, что я вам это навязала, вы его взяли сами. Давно сказано: от судьбы не уйдешь. Вот вы и пошли ей навстречу. Вы держите в руках не что иное, как альбом. Да, под сафьяном скрывается альбом. Я не хуже и не лучше других… У меня тоже есть альбом. (Протягивает ему перо.)

Шамбри (перелистывает). Вижу. Альбом. И, сказать по правде, если вообще допускать альбомы, — ваш недурен… Фальгьер, Поль Эрвье, Массне… Анри Лаведан, Поль Бурже, Дешанель, Людовик Галеви[145]… Сливки общества! Веленевые страницы испещрены знаменитыми именами… Гм! Кое-где мелькают и менее громкие. Если не ошибаюсь, над Жанвье-Дюпоном, полковником Эрпеном… и Полем Флошем не сияет ослепительный ореол славы. Вы смешиваете в одном альбоме и знаменитых и безвестных…

Жермена. Так и надо. Я вам объясню. Иногда… о, довольно редко, но все же иногда светские люди, знаете, пишут в альбомы довольно милые вещи. Знаменитости — никогда. Можете сами убедиться. Посмотрите, что написал Жюль Леметр, Пальерон, Сарду, Вандерем.

Шамбри (перелистав и прочитав про себя несколько страниц). Да, вы правы… Незначительно, слабо… ничтожно…

Жермена. А Дюма! Прочтите, что написал Дюма… В начале… На самом верху… вот…

Шамбри (читает вслух). «Трубы прочищают с наступлением холодов. Александр Дюма-сын».

Жермена. А пониже… Прочтите, что написано пониже…

Шамбри (читает вслух). «Любовь расцветает от слез. Поль Флош».

Жермена. Вот это — мило.

Шамбри. Да, мило. И это пробуждает в памяти какое-то давнее впечатление. Какое-то давно пережитое чувство… А чем занимается этот господин Флош?

Жермена. Не знаю хорошенько. Кажется, служит в «Обществе торцовых мостовых». (Видя, что Шамбри закрывает альбом.) О, теперь ваша очередь. Не отделаетесь! Пишите…

Шамбри (опять раскрывает альбом). Особенно грустно делается не от того, что написано, а от вида незаполненных страниц. Когда смотришь на них, — думаешь о будущих глупостях, о жалких, неуклюжих, уродливых мыслях, которые время принесет с собою (пишет) и запечатлеет здесь. Досадно до слез!

Жермена. Пишите!

Шамбри. Готово, сударыня, готово!

Жермена. Что вы написали? (Шамбри передает ей альбом. Жермена читает вслух.) «Любовь — ручей, в котором отражается небо». Прелестно!

Шамбри. И я действительно так думаю. Да, я думаю, что если бы нашу жизнь не украшала любовь, можно было бы умереть с тоски и отчаяния. В глубине души я сентиментален, я мечтатель.

Жермена. «Любовь — ручей, в котором отражается небо». Чудесно. Но ведь если небо и остается на месте, вода-то утекает. Вы себя ни к чему не обязываете.

Шамбри. Голубой ручей беспрестанно возрождается и беспрестанно течет журча. В его струях отражается мерцание звезд…

Жермена. А скажите: ручей этот течет из родника?

Шамбри. Гм…

Жермена. Не берет ли он скорее начало в маленьком цинковом резервуаре, от которого у вас имеется ключ и который вы закрываете, как только вам вздумается — в любой вечер, перед прогулкой?

Шамбри. Вы неблагоразумны; вы почти что повинны в издевательстве над любовью.

Жермена. Я не издеваюсь над любовью. Я издеваюсь, самое большее, над вашим ручейком.

Шамбри. Это нехорошо с вашей стороны. И тем более, что вы представить себе не можете… Если бы вы только знали…

Жермена. Да, но беда в том, что я ничего не знаю.

Шамбри. Вы считаете меня неспособным на чувство, на нежность?

Жермена. Признаюсь, у меня нет на этот счет никакого мнения.

Шамбри. Есть! Есть! Потому что я не прикидываюсь грубовато откровенным, как барон Микиэльс, потому что я не таращу глаз, как старик советник Биллен, потому что не рыдаю возле вас, в тиши, целыми вечерами, как доблестный полковник Эрпен, — вы воображаете, что я равнодушен, что мне не дано вас оценить, что я не замечаю, как вы прелестны, восхитительны, божественны.

Жермена. Я ничего не воображаю, поверьте, прошу вас.

Шамбри. Вы ошибаетесь во мне, вы мне не верите. Хотите, я скажу вам — почему? Потому, что в делах любви вы держитесь за старинную традицию, за установленные формы, за светские приличия. Вы требуете, чтобы за вами ухаживали методически, вы благоволите к серьезным, корректным поклонникам. Это заблуждение. Как терзают женщину эти господа, когда добьются ее… Не попадайтесь им в лапы; это было бы преступлением.

Жермена. Были вы на выставке акварелистов? В этом году она очень удачна.

Шамбри. Почему вы не верите, что я вас люблю? Потому ли, что я не говорил вам об этом? Так иногда ведь об этом говорят мало именно потому, что много об этом думают.

Жермена. Скажу откровенно, господин Шамбри: даже если бы вы и говорили мне об этом, — я все равно не поверила бы.

Шамбри. Почему?

Жермена. Потому что достаточно вам оказаться возле женщины, и вы говорите ей об этом, как говорят: «Пошел дождь» или: «Сегодня хорошая погода». Для вас это имеет так же мало значения… Вы и не собирались этого говорить, а скажете — и тотчас же забудете. Это просто из вежливости.

Шамбри. Нет… Вовсе нет!

Жермена. В таком случае — по невежливости, если хотите!

Шамбри. И все же я вас люблю. Если я говорю об этом, несмотря на ваше отношение ко мне, так уж отнюдь не для того, чтобы быть вежливым и даже не для того, чтобы быть невежливым, как бы мне ни хотелось этого. Я говорю так просто потому, что я искренен… и что я люблю вас.

Жермена. Смешно… По-видимому, находятся женщины, которые принимают ваши слова всерьез… Ведь если бы никто не попадался на эту удочку время от времени, — вы отказались бы… Правда, как-никак, а правда, что женщины иногда бывают глупы.

Шамбри. Нет, глуп — я. Будем же глупы. Только это и хорошо. Вы никогда не были счастливы, вы никогда не были любимы. Вы не знаете, что это такое. Не губите свою молодость, свою красоту. (Становится на колени, целует ей руки.) Не сопротивляйтесь, уступите чувству. Не будьте врагом собственного сердца. Жермена, умоляю вас… ради меня, ради самой себя.

Жермена. Встаньте! Звонят, кто-то идет…

Шамбри. Нет, не встану, никто не идет. Никто не должен входить. Это было бы нелепо. Это было бы как в театре. Я останусь у ваших ног. Я не оторву губ от вашей руки, пока вы мне не поверите.

Жермена. Ах, верю… что не вызываю у вас отвращения… Ну, встаньте же!

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Те же и Сесиль.

Сесиль. Это опять я, дорогая. Здравствуйте, господин Шамбри.

Шамбри. Сударыня, как я счастлив…

Сесиль. Очень приятно! (Жермене.) Належа здесь нет?

Жермена. Он уже больше часа, как уехал… И уехал даже очень поспешно…

Сесиль. Он собирался ко мне… Но он вернется сюда. Я назначила ему здесь свиданье. Он уехал с моим мужем, который хотел по дороге показать ему какую-то лошадь, а потом завезти его к тебе. Я думала, он уже здесь.

Шамбри. О, вам придется подождать. У лошадников, как только они станут на подстилку и уставятся в круп, часы бегут, как мгновенья.

Сесиль. Вы плохо знаете господина Належа: самое большое для него удовольствие — бродить с ружьем и книгой… Но не думайте — хоть он человек и очень серьезный, он тем не менее весьма приятен.

Шамбри. И весьма умен. К сожалению, это как мебель моей тетушки Клеманс. Все говорят, что это великолепная работа Бове, но никто не видел ее без чехла. Да, если бы Належ снял с себя чехол — какой блеск! Но он его не снимает.

Сесиль. Вернее, он снимает его не для каждого. Он не банален.

Шамбри. Во всяком случае, у него есть одно преимущество, которому я завидую: он вам нравится… (Жермене.) Сударыня!

Жермена. Уходите?

Шамбри (шепотом). Я вернусь, мне необходимо с вами поговорить.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Жермена, Сесиль.

Сесиль. Он за тобой ухаживает?

Жермена. Немного… Разве это заметно?

Сесиль. Когда объяснение в любви принимается благосклонно, оно оставляет след, — как удачная прививка оспы. Кожа слегка розовеет… о, чуть-чуть!

Жермена. Тебе, видно, доставляет удовольствие говорить глупости?

Сесиль. Но, дорогая, ведь нетрудно догадаться. Он ухаживает за всеми. Он ухаживает даже за мной, за мной, хотя мужчины и смотреть на меня не хотят… Право, я не пользуюсь успехом. Сама даже не знаю почему… Я не уродливее и не глупее других.

Жермена. Ты очень хороша.

Сесиль. Нет, я не очень хороша. Я приятная. И нормальная, вполне нормальная. Помнишь, как мы с тобой ходили на уроки господина Бланшара? В географическом атласе были изображены головы представителей различных рас: чернокожих, желтых, белых. Так вот изображение белой было — вылитый мой портрет. Ты даже подписала под ним мое имя.

Жермена. А еще жалуешься! Это была Венера.

Сесиль. Разве?

Жермена. Ну, разумеется. Венера Медицейская. Слева от нее был Аполлон, а под ними — краснокожий. Как сейчас вижу.

Сесиль. Ну, по-видимому, в наше время Венера Медицейская прельщает только Шамбри. А досаднее всего, что я ведь нормальна как в физическом отношении, так и в духовном, — нормальна душою… Ну, право же… помнишь, в нашем атласе под белой расой была подпись: «Женщины этой расы деятельны, умны, стойки и преданны». Я именно такая. Я соответствую типу — ни более, ни менее. Я нормальна до банальности.

Жермена. А меня-то разве ты считаешь исключением, уродом?

Сесиль. В тебе есть очарованье. Кроме того, я считаю тебя порядочной.

Жермена. Благодарю тебя, Сесиль.

Сесиль. Да, я считаю тебя порядочной. Я думаю это прежде всего потому, что удобнее так думать о подругах. Приходится это говорить; а раз говоришь — приходится так думать. К тому же, может быть, это и верно. У меня нет доказательств противного.

Жермена. Да что ты?

Сесиль. Затем: ты вдова, ты свободна. Быть может, свобода-то и сдерживает… Я знаю, что ты не строгая. Но именно строгие-то женщины и совершают самые большие глупости. Вот, например, госпожа де Сен-Венсен: была строга, была надменна, отличалась величественной красотой и возвышенными чувствами. И что ж? С первого же раза, как Шамбри соблаговолил быть с нею дерзким, она без чувств упала ему в объятия. С тех пор она бегает за ним как дурочка. Дети, репутация, дипломатическая карьера мужа — все принесено в жертву смазливому мальчишке, который, сама понимаешь, над нею только потешается.

Жермена. Даже страшно становится. Сесиль. Ах, знаешь, Шамбри — опаснейший человек для женщин. Он лживый и тщеславный. Я не даю советов, даже когда их у меня не спрашивают, хотя это все же не так глупо, как давать советы, когда их просят. Но если бы я стала советовать — как полезны были бы мои советы! Сама я, дорогая моя, не участвую в игре, а потому прекрасно вижу карты партнеров, в то время как играющие, будь они даже самыми хитрыми женщинами…

Жермена. Не советуй, Сесиль, не советуй! Я поступлю, как и полагается, как раз наоборот, и на тебя ляжет страшная ответственность… Но не бойся — я не наделаю глупостей. Одно только несомненно: то, что я вечно скучаю. И если мне удается это и без посторонней помощи, то совершенно бесполезно мне в этом помогать. Лучше уж скучать самой, чем терпеть, чтобы тебе докучали. Так, менее досадно самой причесаться плохо, чем быть плохо причесанной своею горничною. У меня не осталось иллюзий, дорогая! Замужество рассорило меня с любовью. Мужчины, с которыми я встречаюсь, еще не помирили меня с ней. Кто искренен — тот убийственно скучен, а другие, те, которые могли бы нам понравиться, — издеваются над нами. При таких условиях не стоит усложнять существование. Я ни мягкосердечна, ни великодушна. Можешь меня уважать, Сесиль. Я слишком черствая, чтобы вести себя дурно.

Сесиль. Допустим. Ты черствая. Но не полагайся на это. Вовсе не обязательно быть святой, чтобы дурно вести себя. Теперь поговорим серьезно. Ты пообедаешь у меня, а потом мы вместе отправимся в театр. С нами поедет Належ и мой муж. Надень шляпку.

Франсуа подает визитную карточку.

Жермена (читает). Господин де Належ.

Сесиль. Ступай скорее надевать шляпку. Я приму его.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Сесиль, Належ.

Сесиль. Госпожа Сескур просит вас подождать минутку. Она сейчас выйдет. Ну, что же, купили вы лошадь, которую показал вам мой муж?

Належ. Да… А что, госпожа Сескур отправилась… покорять сердца в другом месте? Тогда ждать придется, по-видимому, долго.

Сесиль. Нет, она у себя в комнате: она надевает шляпку.

Належ. Это тоже будет долго… Но так как это одно из самых важных дел…

Сесиль. Не вижу тут особой важности…

Належ. А я — вижу. Что придает женщине цену, что выделяет ее, что делает из нее в свете силу, с которой может сравниться только золото? Платье и шляпа!

Сесиль. И белье, сударь.

Належ. И белье — совершенно верно!

Сесиль. Господин де Належ, вы считаете женщин низшими существами; быть может, вы и правы. Но вы безусловно неправы, когда даете им это понять. Это с вашей стороны неосмотрительно.

Належ. Значит, и вы, сударыня, требуете, чтобы вашими чувствами восхищались так же, как вашими шляпами?

Сесиль. Речь не обо мне. К тому же, господин де Належ, не старайтесь быть со мною нелюбезным; этому не было бы оправдания: вы ведь в меня не влюблены. Это было бы и несправедливо: я только что расхваливала вас и защищала от нападок господина Шамбри, который считает, что вы всегда в чехле.

Належ. В чехле?

Сесиль. Не старайтесь понять… Я утверждала, что у вас очень развитой, очень привлекательный, вовсе не обыденный ум и что в кармане у вас всегда лежит книжка. Верно это?

Належ. Что касается книги — верно! (Вынимает из кармана книжечку.)

Сесиль. Какой-нибудь серьезный автор, философ.

Належ. Или поэт… В данном случае — Ронсар…[146]

Сесиль (беря книгу). Покажите… О, какая старая!

Належ. А я нахожу, что она восхитительно свежа.

ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

Належ, Сесиль, Жермена.

Сесиль. Вот господин Належ с Ронсаром, вандомским дворянином.

Жермена. О, господин де Належ! Вы вернулись?

Належ. Пришлось.

Жермена. Как вы любезны!

Належ. Нет, сударыня, я недостаточно любезен; виноват, простите меня!

Сесиль (перелистывая Ронсара). Господин де Належ, вы кладете в книги цветы?

Належ. Да, сударыня. Библиофил меня за это осудит. Но я читаю в лесу и любимые страницы закладываю цветами.

Жермена. А что тогда происходит с собакой и ружьем?

Належ. Они спят.

Сесиль. Вот здесь заложено барвинком: «Когда, состарившись, вы вечером, при овечке…» Что же, это хорошее стихотворение?

Належ. Оно в старинном стиле и очень просто по форме. Но мне оно кажется лучшим в мире. (Жермене.) Вы его не знаете?

Жермена. Нет.

Належ. Жаль.

Сесиль. Я тоже его не знаю. И это тоже жаль. Даже еще более жаль. Потому что я очень люблю стихи. И понимаю их. Только это во мне незаметно. А так как Жермена сама вдохновляет поэтов, все сразу же решают, что она любит поэзию. О, спору нет, она вдохновляет поэтов. В ее альбоме столько стихотворений, посвященных ей! (Перелистывает альбом.) Вот например:

Это можно петь. Эти слова положены на музыку. (Переворачивает несколько страниц.)

Належ. Это уже свободные стихи.

Сесиль. А вот только что распустившаяся мысль: «Любовь — ручей, в котором отражается небо». Этот цветок появился сегодня, Жермена?

Належ. Это — Ренана.

Сесиль. Нет, это — Жака Шамбри.

Належ. Это — Эрнеста Ренана. Он писал эти строки во все альбомы без разбора.

Сесиль. Во всяком случае, здесь стоит подпись Жака Шамбри.

Належ. Это бессовестный плагиат, вот и все.

Жермена. Почему же? Если он так думает, он имел право подписать свое имя.

Сесиль. Поехали, Належ?.. То не хотели возвращаться, теперь не хотите уезжать. Мне некогда вас ждать. Мне еще нужно переодеться… Жермена, миленькая, не опоздай к обеду. Спектакль начинается в восемь. Постараемся приехать хотя бы к девяти.

Жермена. Я даже не помню, чтобы видела хоть одну пьесу с самого начала.

Сесиль. И я тоже. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ

Належ, Жермена.

Жермена. Как, господин де Належ, вы отпускаете ее одну?

Належ. Позвольте только сказать вам… Вы считаете, что я был резок, странен, невыносим…

Жермена. Нет, я не обнаружила в вас стольких качеств. Мне показалось только, что вы немного нервничаете. Это объясняется, по-видимому, темою разговора. Вы ее неудачно выбрали. В следующий раз вы изберете другую тему — вот и все. Тем сколько угодно.

Належ. Тем для разговора француженки с французом? Нет, сударыня, существует лишь одна такая тема. Одна-единственная, но ее можно варьировать до бесконечности. В будущем я стану рассуждать на эту тему, если позволите, совсем иначе и буду любезным, привлекательным, почти очаровательным.

Жермена. Я как раз собиралась вас об этом просить.

Належ. Хотите, я переменюсь сейчас же?

Жермена. Только поскорей! Даю вам три минуты. Меня ждет горничная.

Належ. Только три минуты? В таком случае это будет краткое изложение, конспект. Но все самое существенное я включу, и, надеюсь, вы будете удовлетворены. (С деланым жаром и подчеркнутым изяществом.) Итак, сударыня, я люблю только вас, вы одна владеете моими помыслами и смущаете мой покой. Если я делаю вид, будто занят кем-нибудь другим, то лишь для того, чтобы смотреть на вас издали, не тревожа вас. Я жду, чтобы жужжащий вокруг вас рой рассеялся. Я хочу, чтобы вы принадлежали только мне, мне одному. Я прихожу в отчаяние, что должен одолевать стольких соперников. А между тем знайте, один я действительно восхищаюсь вами и понимаю вас. Вы — самая прекрасная, вы — единственно прекрасная, вы воплощение идеала, созданного мною в мечтах. Вы считаете меня ветреным, легкомысленным, влюбленным во всех женщин. Я люблю вас одну. Я люблю, я боготворю вас. (Делает вид, что хочет обнять ее за талию.)

Жермена. Господин де Належ, три минуты истекли.

Належ. Да, но я уже успел вам понравиться.

Жермена. Понравиться — это слишком сильно сказано; однако не скрою, что нахожу вас гораздо приятнее, чем недавно.

Належ. Вот то-то оно и есть. Вы находите меня любезным оттого, что я говорю с вами, как те, кто вас не любит, а только тешится созерцанием вашей красоты. Я вам понравился потому, что в моих словах был привкус лжи. Сударыня, что ни говорите, а на женщин действует только притворство.

Жермена (в дверь). Жюли, приготовьте мне белое платье. (Належу.) Господин де Належ, ваше обаяние кончилось. Сожалею о другой вашей манере, образчик которой вы только что дали, о манере прозрачной, как говорят художники. Ступайте, дайте мне одеться. Мы вместе пообедаем, вместе проведем вечер, вы должны быть довольны.

Належ. Нет, сударыня. (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ

Жермена одна.

Жермена. Он забыл свою книжку… «Возлюбленные Пьера де Ронсара»… Разумеется, Шамбри говорил мне не особенно новые вещи, не такие, которые еще никогда никем не произносились и никогда уже больше не будут произнесены. Но он вкладывал в них столько очарования и нечто такое, что свойственно только ему. А чудачества Належа, вероятно, тоже не так уж новы. Но они нестерпимы… «Возлюбленные Пьера де Ронсара»… А правда, он кладет цветы в книжку любимых стихотворений. Эта привычка трогает меня. В сущности, Належ — хороший человек. Вот барвинок, которым отмечены самые нежные стихи. (Читает.)

Поэт господина Належа, быть может, и прав.

ЯВЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ

Жермена, Шамбри.

Жермена. Вы?!

Шамбри. Я подстерегал. Я вернулся. Как вам, вероятно, надоел этот мужлан… Наконец-то мы одни! Мне столько нужно сказать вам…

Жермена. Вы подстерегали? Вы вер… Господин Шамбри, сделайте мне удовольствие — уйдите! Вы входите, как вор… У вас такой вид, словно вы вылезли из шкафа. Это смешно.

Шамбри. Нет, это не смешно. Вы хотите сказать, что это неприлично. Вы правы, это неприлично. Я отлично сознаю это.

Жермена. Это просто смешно.

Шамбри. Скажем лучше: непозволительно. В этом и заключается трудность нашего положения.

Жермена. Что вы говорите?

Шамбри. В этом трудность нашего положения. Тут множество трудностей. А потому, сударыня, не надо затягивать. Это было бы крайне неосторожно. Именно «до» рискуешь скомпрометировать женщину. Именно «до» совершаются все неловкости, все бестактности. Право же… «После» действуешь сообща, согласованно, по уговору. Действуешь осторожно и избегаешь опасностей. Скомпрометировать женщину «после» может только озорник или безнадежный дурак… да еще, пожалуй, дикарь вроде Належа… Вот у кого все отпечаталось бы на лице крупными буквами, как номера на фишках для лото, — если бы только женщина — бедняжка — выказала ему благосклонность!

Жермена. Господин Шамбри, меня ждет горничная. Ступайте!

Шамбри. Сделать неосторожность «после» — непростительно, в то время как «до» даже самый благовоспитанный мужчина не может ни за что поручиться. Не уверен, что мы уже не обратили на себя внимание. Этого не миновать.

Жермена. Странно, что я не сержусь на вас еще больше. Признайтесь, что и вам самому это кажется странным.

Шамбри. Наоборот, это вполне естественно, раз вы знаете, что я вас люблю…

Жермена. До свидания, господин Шамбри…

Шамбри. Куда же мы отправимся?

Жермена. Я? Я поеду обедать к госпоже Лаверн.

Шамбри. Нет, вы не поедете обедать к госпоже Лаверн.

Жермена. Я не поеду обедать к…? Вы с ума сошли! Уже восемь часов… Ведь Сесиль… и господин де Належ меня ждут…

Шамбри. Ну, уж нет… вы не будете обедать с Належем. Вы пообедаете со мной где-нибудь в беседке, за городом.

Жермена. Вы становитесь совсем смешным.

Шамбри (подает ей перо). Пишите: «Дорогая Сесиль, страшная мигрень…»

Жермена. Господин Шамбри, говорю вам совершенно серьезно: уходите…

Шамбри. Нет, не уйду… Я не допущу вашей встречи с Належем. Жермена, останьтесь, я люблю вас.

Жермена. Прошу вас — уйдите.

Шамбри. Я не могу расстаться с вами. Право, не могу расстаться… Это свыше моих сил… Жермена… вы страшно огорчите меня. Я говорю искренне. Правда, вы огорчите меня.

Жермена. Огорчу? Чем? Из-за Належа?

Шамбри. Ну, конечно.

Жермена. О, хорошо… если все дело в Належе — не огорчайтесь. Тут вам нет повода огорчаться, уверяю вас.

Шамбри. Правда? Вы предпочитаете меня?

Жермена. Предпочитаю вас. Довольны?

Шамбри. Очень.

Жермена. Ну, а теперь — уходите.

Шамбри. До завтра, в пять часов. Вы придете наверное? Три ступеньки… Я велю расстелить для вас новый ковер. (Уходит.)

Жермена (одна). Рискну! Чем черт не шутит!

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Кренкебиль

Торговец каштанами

Председатель суда Буриш

Адвокат Лемерль

Доктор Давид Матье

Обаре

Полицейский № 64 Лермит

Уличный продавец мелкого товара

Полицейский № 121

Судебный пристав

Г-жа Байяр

Г-жа Лора

Мышь

Мальчишка из колбасной

Женщина

Маленькая девочка

Торговка

Рабочий

Работница

Газетчик

Виноторговец

Альфонс, сын виноторговца

Мальчишка

Штукатуры

Человек из толпы

Другой человек из толпы

Уличные прохожие, школьники, публика в зале суда.

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Уличный продавец мелкого товара (одет как приказчик из «Лувра», стоит на табурете; перед ним на подставке покоится ящик размером с небольшой чемодан, — продавец ежеминутно извлекает оттуда и затем кладет обратно разные вещицы; он усердно расхваливает их обступившим его прохожим, завершая уже, как видно, свою бойкую речь… Каждый, раз при упоминании своей фирмы он слегка приподымает цилиндр). Если бы я стал утверждать, что торговый дом «Гамерон, Кормандель и компания», который я имею честь представлять, решил пойти на все перечисленные мною жертвы из чистейшего человеколюбия, вы бы мне, господа, не поверили… Глубоко ошибочно также думать — я не боюсь заявить об этом во всеуслышание! — будто торговый дом «Гамерон, Кормандель и компания» добивается разорения универсальных магазинов и даже мелких торговцев, — в чем безуспешно старались уверить публику некие злонамеренные лица, распространяя везде и всюду клевету, к которой стоит только внимательней приглядеться — и она испарится в воздухе. Нет, господа, торговый дом «Гамерон, Кормандель и компания» преследует лишь одну-единственную цель. Она не лишена значения, и я сейчас вам ее открою. А пока, полагаясь на вашу хорошо известную любезность, попрошу уделить мне секунду внимания — я воспользуюсь ею, дабы подвести итоги. Шесть предметов, могущих поступить в распоряжение каждого желающего, вручаются ему по первому же слову, движению, взмаху руки или другому знаку. Вот краткий перечень этих предметов. Во-первых, пневматическая трость, — складывается от простого нажатия пальцев и превращается в небольшой предмет, который можно свободно спрятать в кармане средней величины. Продажная цена этой вещи, сделанной целиком из неокисляющегося металла, — три франка. Полагаю, господа, вы не сочтете эту цену чересчур высокой. Достаточно представить себе, сколь непомерно дороги рабочие руки в наше время! Я продолжаю. Во-вторых, набор великолепных запонок из американского золота для мужской сорочки. Три запонки для манишки. Две запонки для манжет с лапками из огнеупорного алюминия, способного противостоять действию огня свыше четырех часов. Наконец запонка для пристежного воротничка, украшенная прелестным голубым камнем под бирюзу. Я спрашиваю вас, господа, и прежде всего обращаюсь к тем, кто понимает в подобной работе… Скажите сами, в состоянии ли какой-нибудь ювелир… я, конечно, исключаю Бушеронов или Веверов… их, как говорится, за пояс не заткнешь…

Мальчишка из колбасной (выступая из толпы, продавцу). Сам заткнись! Будет язык чесать!

Продавец (улыбаясь со скрытой злобой). Погодите, дружок мой, погодите… Сию минуту я кончу — и тогда смогу заняться…

Мальчишка из колбасной (с выразительным жестом). Полезай выше, увидишь Монмартр! (Уходит.)

Продавец (продолжая). Вы предпочитаете удалиться, молодой человек? Что ж, мы вас не держим. Итак, продолжаю. Как вы думаете, говорю я, может ли самый скромный ювелир, довольствуясь самой жалкой прибылью, назначить за эту вещь цену ниже полутора франков? Конечно, нет! Ну вот, а я оцениваю ее сейчас в один франк. В-третьих, коробка с чудесным мылом «Океан», волшебное действие коего я вам уже демонстрировал, мыла, от которого исчезают бесследно самые стойкие пятна и ткань выглядит совсем как новая. Не желая, господа, утомлять вас математическими подсчетами, я сразу сообщу его поистине смехотворную стоимость, — двадцать пять сантимов. В-четвертых, коробочка из приятно окрашенного норвежского целлулоида, содержащая пятьдесят пастилок — вернейшее средство от бронхита. А цена? Какова цена?.. Пятнадцать сантимов… Возможна ли большая дешевизна?.. Да, возможна, я сию минуту это вам докажу. Вот, наконец, самое удивительное. Два последних предмета: автоматический зажим, который может служить пажом для юбки, кольцом для салфетки, держателем для бумаг, и в довершение всего цепочка для часов, она же дамское колье, с аграфом под чистое золото… Цена? Никакой цены! Ничего!.. Подарок! Ноль франков, ноль сантимов, что составляет вместе с ценами всех вышеназванных предметов… общую сумму… (скороговоркой) три франка; пневматическая трость, один франк — набор запонок, двадцать пять сантимов — мыло «Океан», пятнадцать сантимов — лечебные пастилки… итого четыре франка сорок сантимов, каковую сумму торговый дом «Гамерон, Кормандель и компания», который я имею честь представлять перед вами, уполномочил меня обратить в подарок. Да, в подарок, я торжественно заявляю об этом, ибо дело пойдет не о четырех франках сорока сантимах, не о трех или двух франках, не об одном франке и даже но о пятидесяти сантимах… Дело пойдет, господа, о невероятной, смешной, ошеломляющей, нелепой сумме в… двадцать сантимов…

Люди роются у себя в карманах.

И если, возвратясь домой, сидя под лампой за большим семенным столом, на котором дымится ваш ужин, вы попытаетесь, господа, движимые вполне простительным любопытством, уяснить себе, из каких же побуждений поступает таким образом торговый дом «Гакерон, Кормандель и компания», то, советую вам, прервите ваши размышления и не теряйтесь в догадках!.. Все равно вам этого никогда не постичь!.. Это — реклама! (Он вручает каждому, кто ему протягивает двадцать сантимов, рекламируемые предметы, и покупатели рассматривают их, уходя со сцены.)

Торговка (обращаясь к рабочему). А что, правда, эта штуковина так хорошо выводит пятна?

Рабочий. Знаешь, милая моя, вот уже двадцать пять лет, как я работаю красильщиком. Будь это мыло хоть на что-нибудь пригодно, я бы давно им пользовался. Так, дрянь какая-то!

Торговка. А все-таки четыре су за все — это уж больно дешево…

Кренкебиль. Капуста! Репа! Морковь!

Ребята (выходя из школы). Эй! Эй, дядюшка Кренкебиль!

Кренкебиль. Шли бы вы лучше в школу, чем набираться всякой пакости на улице. И то сказать — чему могут они научиться, шлепая по грязи? Ничему не научатся, кроме плохого… А вот спаржа! Кому пучок спаржи?

Женщина. Да где ж у вас тут спаржа?

Мышь. Вы недогадливы: его спаржа — это порей. Ведь порей — спаржа для бедняков, это всем известно.

Один из мальчишек раскидывает в тележке пучки порея.

Оставьте, не мешайте ему торговать, зарабатывать себе кусок хлеба! Вот если б вы, как я, сами добывали себе пропитанье… Эх, вы, лоботрясы!

Кренкебиль. А ты разве сам себя прокармливаешь?

Мышь. Ну да!

Мальчишка. Он совсем никудышный. Ночует на улице, подзаборник. У него и родителей-то нет.

Кренкебиль. Коли у него нет родителей — виноваты они, а не он.

Мальчишка. Ему есть нечего, а он еще собаку кормит. Вот и ешь свою собаку!

Мышь. Кто сказал, что я ночую на улице? Кто, кто это сказал? Ну-ка, повтори!.. Я ночую не на улице, смотрите сами — вон мое окно!

Мальчишка. В твоем окне и стекол-то нет — не дом, а развалина.

Мышь. Ночью я сторожу магазин, он сейчас на ремонте. Стало быть, я живу честным трудом. Чего ко мне пристаете?

Кренкебиль. Ну, а чем ты все-таки промышляешь?

Мышь. Для игроков мячи подбираю, газеты продаю, исполняю всякие поручения… Все делаю!

Кренкебиль. А как звать тебя?

Мышь. Мышь.

Кренкебиль. Ну вот что, Мышь: ты рассуждаешь толковее, чем те ребята, лучше жизнь понимаешь.

Мышь. Потому что я знал нужду. А они ничего не испытали. Кто горя не видал, у того и смекалки нету.

Кренкебиль. Ты, говоришь, знал нужду?

Мышь. Я и сейчас ее знаю. Нужда привяжется, так не отвяжешь.

Кренкебиль. Правда, с виду ты плоховат… На вот, держи грушу; она малость перезрела, зато сорт хороший, это — бера.

Мышь. Ох, какая мягкая… Если у хозяйки твоей сердце такое же нежное… Ну, спасибо тебе, дядюшка Кренкебиль!

Маленькая девочка (несет каравай хлеба больше, чем она сама; произносит, как затверженный урок). А капуста у вас хорошая?

Кренкебиль. Лучше не бывает, тугая-претугая.

Девочка. А почем она? Мама больна, не может сама ходить за провизией.

Кренкебиль. Что же такое с ней, с твоею мамой? Где у нее болит?

Девочка. Не знаю… Что-то внутри… Она мне велела купить у вас кочан капусты.

Кренкебиль. Ну, детка, не бойся, я услужу тебе не хуже, чем твоей маме… И даже лучше, потому если б я, допустим, и захотел обмануть кого, так уж скорее женщину взрослую, у которой нету ко мне доверия. Обкрадывать никого не годится, что и говорить… каждому — свое. Но коль на то пошло, так уж охотнее обманешь тех, кто при случае тебя и сам надует. Обижать же такого ангелочка, как ты, детка, совесть не позволит. (Дает девочке кочан.) Гляди, какой важный, — что твой сенатор!

Девочка дает ему пять су.

Он стоит шесть су, здесь одного су не хватает. Ты ведь не хочешь меня ограбить?

Девочка. Нет, сударь, мама дала мне только пять су.

Кренкебиль. Не надо говорить неправду, милочка. Поищи хорошенько, — может, одно су ты положила в кармашек?

Девочка (простодушно). Нет, сударь, у меня всего пять су.

Кренкебиль. Ну что ж, милочка, поцелуй меня — и будем в расчете. А маму свою спроси, так ли хорош был тот кочан капусты, в котором она нашла тебя. Ступай деточка, да не упади по дороге… Добрый день, госпожа Лора! Как живете, все ли в порядке?

Г-жа Лора (рыжий шиньон, явная кокотка). У вас нет сегодня ничего хорошего.

Кренкебиль. Можно ли так говорить!

Г-жа Лора (пробуя редиску). Старая, вялая у вас редиска.

Кренкебиль. Нынче вы что-то придираетесь. Видно, с левой ноги встали.

Г-жа Лора. Никакого вкуса. Совсем, как вода.

Кренкебиль. Я вам вот что скажу: это вы потеряли вкус, не чувствуете, что едите. А все парижская жизнь виновата. Здесь сжигают себе желудок. Что бы сталось и с вами и с другими покупательницами, если б дядюшка Кренкебиль не привозил вам свежих овощей, таких полезных для здоровья? Сгорели бы вы совсем!

Г-жа Лора. Мне плохо вовсе не от еды. Кроме салата и редиски, я уже почти ничего не ем. А все-таки вы верно сказали: в Париже сжигают себя. (Мечтательно.) Знаете, папаша Кренкебиль, мне хотелось бы дожить до того дня, когда я смогу обходиться без вашей капусты и моркови, когда я сама буду выращивать их — в своем собственном огородике, у себя на родине, в восьмидесяти лье от Парижа. Как спокойно было бы жить в деревне, разводить цыплят, поросят…

Кренкебиль. Это сбудется, госпожа Лора, все это сбудется, не горюйте. Вы любите порядок и деньгам счет знаете, вы женщина солидная. Я не сую нос в дела своих покупательниц. Скажу одно: нет на свете негодного ремесла и хорошие люди во всяком звании встречаются… Да, вы женщина солидная. Вы к старости разбогатеете и будет у вас свой домик в родных местах, там, где вы родились… И все будут вас уважать. Приятно оставаться, госпожа Лора!

Г-жа Лора. До скорого свиданья, дядюшка Кренкебиль!

Кренкебиль. Да, да, хорошие люди встречаются во всяком звании… (Кричит.) Капуста! Репа! Морковь!

Г-жа Байяр (выходя из своей лавки). А порей-то у вас неважный… Сколько за пучок?

Кренкебиль. Пятнадцать су, хозяюшка, лучшего порея нигде не сыщешь.

Г-жа Байяр. Пятнадцать су за три дрянных луковицы?

Полицейский № 64. Проходите!

Кренкебиль. Да… да… Я уже продал. Скорей решайте, слышали, что сказал полицейский?

Г-жа Байяр. Надо же выбрать… Пятнадцать су? Не дам ни за что! Хотите двенадцать?

Кренкебиль. Самому дороже стоит… Ведь к пяти утра, а то и раньше, нужно быть на Центральном рынке, чтобы получить все самое свежее.

Полицейский № 64. Проходите!

Кренкебиль. Да, да… Сию минуту… Поторопитесь-ка, госпожа Байяр.

Г-жа Байяр. Двенадцать су…

Кренкебиль. А с семи утра у меня руки уже так и горят от оглоблей, я хожу и кричу: «Капуста! Репа! Морковь!» И все лишь затем, чтобы заработать гроши на хлеб. А ведь мне перевалило уже на седьмой десяток; сами понимаете, надрываюсь не для своего удовольствия! Нет, нет, так дело у нас не выйдет… Верите ли, я и двух су на этом порее не наживаю.

Г-жа Байяр. Даю четырнадцать су. Только схожу за ними в лавку, с собою нет. (Выходит.)

Полицейский № 64. Проходите!

Кренкебиль. Я жду денег.

Полицейский № 64. Я вам не говорю, чтобы вы ждали денег, я говорю — проходите!.. Ну, в чем дело? Вы не знаете, что такое проходить?

Кренкебиль. Вот уже пятьдесят лет, как я это знаю — с тех самых пор, как вожу свою тележку… Но мне сейчас должны принести четырнадцать су — вон оттуда, из обувной лавки «Ангел-хранитель». Госпожа Байяр пошла за деньгами, вот я и жду.

Полицейский № 64. Вы что — в протокол попасть хотите? Этого, что ли, добиваетесь? Живо, очищайте мне мостовую, слышите?

Кренкебиль. Вот проклятье!.. Пятьдесят лет я продаю людям капусту, репу, морковь, зарабатываю себе кусок хлеба, и вдруг из-за того, что я не желаю терять четырнадцать су, что мне задолжали…

Мальчишка из колбасной останавливается.

Полицейский № 64 (вытаскивает записную книжку и огрызок карандаша). Предъявите вашу бляху.

Кренкебиль. Мою бляху?

Полицейский № 64. Ну да, бляху на право уличной торговли с тележки.

Появляется мальчик-пирожник с корзиной.

Кренкебиль. Ох, сынок, если ты желаешь видеть мою бляху, тебе придется пройтись ко мне.

Полицейский № 64. У вас нету бляхи?

Кренкебиль. Есть, есть у меня бляха… только она дома… Я и так потерял их целых две штуки, таская с собой. Это стоило мне всякий раз по два франка; хватит с меня!

Полицейский № 64. Ваша фамилия?

Кренкебиль. Брось шутить… Обворовали меня на четырнадцать су — и все тут! (Он берегся за оглобли и двигается к середине мостовой.)

Полицейский № 64. Эй вы, постойте!

Кренкебиль. Я ухожу…

Полицейский № 64. Теперь уже поздно… (Он подходит к Кренкебилю и хватает его за руку.)

Кренкебиль оборачивается к нему и как раз в это время на тележку валится груз с подводы штукатуров, которые поднимают крик и ругань.

Штукатуры. Чтоб тебя, старый хрыч! Куда прешь? Вот остолоп!

Полицейский № 64. Поглядите, что вы наделали!

Газетчик на велосипеде налетает со всего размаху на тележку Кренкебиля с другой стороны и вопит.

Газетчик (с кипой в полторы сотни номеров «Родины» на голове). Чего смотришь, порей поганый!

Полицейский № 64. Вот видите? Вот видите?

Он становится справа от Кренкебиля; тот, сделав полный оборот, зацепляется левым колесом своей тележки за левое колесо повозки банного заведения с погруженной на нее медной ванной; возница свирепо рычит и изрыгает проклятия.

Ну, на этот раз вам не поздоровится!

Кренкебиль. Ах ты, горе какое! Как же тут прикажете проходить?

Полицейский № 64. А кто виноват? Вы сами.

Кренкебиль. Нет, виновата во всем госпожа Байяр. Будь она тут, она бы так и сказала. Удивительно, что ее до сих пор нет… Ушла — и будьте здоровы!

Между тем на сцене появляются мальчишки, рабочие, торговцы, праздные зеваки, самая разношерстная публика; из глубины сцены за подводой штукатуров движется повозка, уставленная ящиками с сифонами, полными сельтерской водой; поверх ящиков скачет, яростно лая, какая-то собачонка. Эта повозка незаметно вклинивается в кучу других, способствуя образованию «пробки». На мостовой, на тротуарах, на лестнице и повозках скапливается человек шестьдесят; человек тридцать глазеют из окон. Все волнуются, напирая друг на друга. Полицейский № 64, придя в исступление, трясет Кренкебиля за плечи.

Полицейский № 64. А-а! Вы сказали «Смерть коровам!» Ладно! Следуйте за мной.

Кренкебиль. Я сказал это, я?

Полицейский № 64. Ну да, вы сказали.

Кренкебиль. Я сказал «Смерть коровам»?

Смех.

Полицейский № 64. А! Вы еще повторяете?

Кренкебиль. Что?

Полицейский № 64. Разве вы не сказали «Смерть коровам»?

Смех.

Кренкебиль. Сказал.

Полицейский № 64. Ага!

Кренкебиль. Но вам-то я ведь этого не говорил!

Смех.

Полицейский № 64. Вы этого не говорили?

Кренкебиль. Тьфу ты пропасть, — не говорил!

Человек из толпы. Что у вас тут за спор?

Кренкебиль. Да, видишь он говорит, будто я повернулся к нему и закричал (он поворачивается к полицейскому и, поясняя, кричит): «Смерть коровам!»

Полицейский № 64 (который что-то записывал в своей книжке, на это не реагирует и говорит Кренкебилю без всякого гнева). О, теперь вы можете повторять эти слова хоть двести раз — дело от этого не изменится.

Кренкебиль. Я только им объясняю.

Человек из толпы (другому, улыбаясь). Меня это не касается, только он и в самом деле произнес эти слова по крайней мере три раза.

Другой человек из толпы. Да, но его заставил их произносить полицейский.

Человек из толпы. Что вы! Полицейский никогда бы этого не сделал.

Другой человек из толпы. Старик увидел, что все смеются, это его разозлило, и он совсем голову потерял.

Кренкебиль. Да ведь чего, кажется, проще…

Полицейский № 64. Довольно разговоров! (Хватает Кренкебиля.)

Подходит седовласый господин — доктор Давид Матье; он одет во все черное, на голове у него цилиндр, в петлице орденская ленточка.

Доктор Матье (потянув легонько полицейского за рукав). Позвольте… позвольте… Вы ошиблись.

Полицейский № 64. Ошибся? Вы говорите, я ошибся?

Доктор Матье (мягко, но уверенно). Вы не так поняли, этот человек не оскорблял вас.

Полицейский № 64. Не так понял?

Доктор Матье. Я был при этом происшествии и превосходно слышал все, что. здесь говорилось.

Полицейский № 64. И что же?

Доктор Матье. Я утверждаю, что этот человек не произносил никаких обидных слов, за которые следовало бы…

Полицейский № 64. Это не ваше дело.

Доктор Матье. Прошу прощения. Мое право и мой долг — предостеречь вас от ошибки, которая может иметь для этого бедняги пагубные последствия. Мое право и мой долг как свидетеля происшествия…

Полицейский № 64. Потрудитесь быть вежливее.

Рабочий. Господин прав: зеленщик не сказал «Смерть коровам!»

Толпа. Нет, сказал! Конечно, сказал! Он этого не говорил! Говорил! Нет! Да! Вот так история!..

Полицейский № 64 (рабочему). А вы что — хотите, чтобы вас тоже арестовали?

Рабочий исчезает.

Доктор Матье (полицейскому). Вас никто не оскорблял. Слова, которые вам послышались, вовсе не были произнесены. Вы это сами признаете, когда успокоитесь.

Полицейский № 64. Прежде всего кто вы такой? Я вас не знаю.

Доктор Матье. Вот моя карточка: доктор Матье, заведующий клиникой при больнице имени Амбруаза Паре.

Полицейский № 64. Это меня не касается.

Доктор Матье. Нет, это вас касается. Я попрошу вас записать мою фамилию и адрес и занести в протокол мои показания.

Полицейский № 64. А, вы настаиваете? Что ж, тогда следуйте за мной, вы дадите показания комиссару.

Доктор Матье. С полной готовностью.

Работница (мужу, показывая на доктора). Вот чудно! Хорошо одетый, видать, образованный человек — и впутывается в такую историю… Пускай сам на себя пеняет, коли наживет неприятности… Никогда не надо вмешиваться в чужие дела. Ну, пойдем, муженек… Я-то отлично видела, как это все происходило: он сказал — про госпожу Байяр — «Ушла — и будьте здоровы!», а полицейскому послышалось «Смерть коровам»! Ну идем же, идем скорей, а то, не дай бог, зацапают тебя в свидетели.

Г-жа Байяр (выходя из своей лавки). Вот они, ваши деньги… Ай-ай-ай! Да ведь его арестовали! Не могу же я отдавать деньги человеку, которого арестовали… Это не полагается. Я думаю, это даже запрещено.

Толпа принимала во всем происходящем самое живое участие, но по жестикуляции трудно угадать, какие настроения преобладают. Все теснятся, следуя за группой, состоящей из полицейского № 64, Кренкебиля и доктора Матье. Посреди ужасающего шума слышатся — поочередно и одновременно — ругательства, взрывы смеха, крики мальчишек, гудки велосипедистов, собачий лай, пощечина, которую дает мать расшалившемуся ребенку, и множество других звуков.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Председатель Буриш (оглашает приговор). Рассмотрев в соответствии с законами настоящее дело и принимая во внимание…

Судебный пристав. Соблюдайте тишину!

Председатель.…что из приложенных к делу документов и свидетельских показаний, заслушанных на заседании, с полной очевидностью следует, что третьего октября сего года обвиняемый Фромаж Александр оказался виновен в нищенстве, преступлении, предусмотренном статьей двести семьдесят четвертой уголовного кодекса, суд исправительной полиции, применив означенную статью, приговорил Фромажа Александра к шестидневному тюремному заключению.

Двое конвойных уводят Фромажа, сидевшего рядом с Кренкебилем. Пауза. Шум в зале.

(Перелистывает бумаги.) Ваша фамилия — Кренкебиль… Встаньте… Кренкебиль Жером, родился в Пуасси (департамент Сены) четырнадцатого июля тысяча восемьсот сорок третьего года. Наказания по суду не отбывал.

Кренкебиль. Можете хоть кого спросить. Я никому ничего не должен. Я знаю счет деньгам. Могу сказать, человек я аккуратный.

Председатель. Помолчите… Двадцать пятого июля сего года в полдень, на улице Божоле, вы оскорбили полицейского при исполнении им служебных обязанностей, произнеся по его адресу непристойное слово. Вы его обозвали к… (Выговаривает лишь первую букву.) Вы признаете это?

Кренкебиль (обращаясь к своему адвокату). Что такое он сказал? Это он у меня спрашивает?

Председатель. Вы угрожали ему. Вы крикнули «Смерть к…» (Выговаривает лишь первую букву.)

Кренкебиль. Вы хотите сказать «Смерть коровам»?

Председатель. Значит, вы не отрицаете?

Кренкебиль. Клянусь всем святым, головой дочери поклялся бы, если бы у меня была дочь, — не оскорблял я полицейского. Правду вам говорю!

Председатель. Расскажите, что произошло… Изложите факты, как вы их себе представляете.

Кренкебиль. Господин председатель, я человек честный. Я никому ничего не должен. Я знаю счет деньгам. Могу сказать, человек я аккуратный. Уж сорок лет меня все знают и на Центральном рынке, и в предместье Монмартр, везде и всюду… Ведь с четырнадцати лет я живу своими трудами…

Председатель. Я вас не спрашиваю о вашей биографии.

Движение в зале.

Пристав. Соблюдайте тишину!

Председатель. Я спрашиваю у вас: что вы можете сказать относительно фактов, предшествовавших вашему аресту.

Кренкебиль. Могу одно сказать: за сорок лет, что я таскаюсь со своей тележкой, я хорошо узнал полицейских. Чуть завижу кого из них — сразу поверну в другую сторону. Потому и не было у меня с ними никаких неприятностей. А чтобы оскорблять их — словом или как иначе — да никогда в жизни! Это не в моем характере. К чему же на старости лет мне меняться?

Председатель. Вы не выполнили требования полицейского, когда он вам велел проходить.

Кренкебиль. Ой-ой-ой! Легко сказать — проходить! Если б вы только видели, что там творилось!.. Повозки наехали друг на друга и стояли так тесно, что никаких сил не было сдвинуть колеса даже на полоборота.

Председатель. Ближе к делу. Признаете ли вы, что сказали «Смерть к…»?

Кренкебиль. Я сказал «Смерть коровам», потому как господин полицейский сказал «Смерть коровам». Тогда и я оказал «Смерть коровам». Ведь ясно?

Председатель. Вы утверждаете, что полицейский первый произнес эти слова?

Кренкебиль (в отчаянии, что не может объяснить). Ничего я не утверждаю, а только…

Председатель. Вы не настаиваете, и правильно делаете. Садитесь.

Пауза. Движение в зале.

Пристав. Соблюдайте тишину!

Председатель. Переходим к допросу свидетелей. Господин пристав, пригласите первого свидетеля.

Пристав (пройдя через публику к выходу из зала, громко зовет). Полицейский Бастьен Матра!

Входит Mатра; на нем портупея.

Председатель. Ваше имя, фамилия, возраст и профессия.

Матра. Матра Бастьен, родился пятнадцатого августа тысяча восемьсот семидесятого года в Бастии, на Корсике. Постовой полицейский номер шестьдесят четыре.

Председатель. Поклянитесь, что будете говорить всю правду и только правду… Скажите: «Клянусь».

Матра. Клянусь.

Председатель. Что вы можете рассказать по настоящему делу?

Матра. Двенадцатого октября в полдень, стоя на посту на улице Божоле, я заметил какого-то человека, по всей видимости, торговца, который, в нарушение правил, задерживал свою тележку возле дома номер двадцать восемь, вызывая этим затор уличного движения. Я ему трижды приказывал проходить, но он не повиновался. Когда же я предупредил его, что составлю протокол, он крикнул в ответ: «Смерть коровам!» — что я счел за оскорбление.

Председатель (отеческим тоном Кренкебилю). Слышите, что говорит полицейский?

Кренкебиль. Я сказал «Смерть коровам», потому как он сказал «Смерть коровам». Тогда и я сказал «Смерть коровам». Что же тут непонятного!

Председатель (который его не слушал, готовясь дать свое заключение). Больше свидетелей не имеется?

Пристав. Есть, господин председатель, еще двое.

Председатель. Как! Еще двое?

Лемерль. Два свидетеля вызваны по ходатайству защиты.

Председатель. Господин адвокат, вы настаиваете на их допросе?

Лeмeрль. Разумеется, господин председатель.

Председатель (вздыхает; полицейскому, который снова надевает свою портупею). Можете остаться здесь.

Пристав. Госпожа Байяр!

Входит нарядно одетая г-жа Байяр.

Председатель. Ваша фамилия, имя, возраст и профессия.

Г-жа Байяр. Полина-Фелиситэ Байяр, владелица обувного магазина по улице Божоле, в доме номер двадцать восемь.

Председатель. Ваш возраст?

Г-жа Байяр. Тридцать лет.

Движение в зале.

Председатель. Поклянитесь, что будете говорить всю правду и только правду. Поднимите руку и скажите: «Клянусь».

Г-жа Байяр поднимает руку.

Снимите перчатку с правой руки. Господин пристав, попросите ее снять перчатку.

Она снимает.

Скажите: «Клянусь».

Г-жа Байяр. Клянусь.

Председатель. Что вам известно о происшедшем случае?

Кренкебиль. Делает вид, что не узнала меня. Ишь, какая гордячка!

Пристав. Соблюдайте тишину!

Председатель (обращается к г-же Байяр). Что вы можете сказать по настоящему делу?

Г-жа Байяр молчит.

Что вы знаете о происшествии, которое привело к аресту Кренкебиля?

Г-жа Байяр (тихо). Я покупала пучок порея; зеленщик мне сказал: «Поторопитесь», а я ему ответила…

Председатель. Говорите более внятно.

Г-жа Байяр. Я ему ответила: «Надо же мне выбрать товар». Как раз в это время ко мне в магазин зашла покупательница и мне пришлось уйти, чтобы заняться с ней. Это была дама с ребенком.

Председатель. Это все, что вы можете сказать?

Г-жа Байяр. Пока торговец объяснялся с полицейским, я примеряла голубые башмачки полуторагодовалому ребенку, я примеряла ему голубые башмачки.

Председатель (Лемерлю). Господин адвокат, у вас нет вопросов к свидетельнице?

Лемерль отрицательно качает головой.

А у вас, Кренкебиль? Желаете задать вопрос свидетельнице?

Кренкебиль. Да, желаю, у меня есть вопрос…

Председатель. Спрашивайте.

Кренкебиль. Я хочу спросить госпожу Байяр, сказал ли я «Смерть коровам»? Она меня знает, это моя постоянная покупательница. Она может сказать, в моем ли это характере произносить такие слова.

Г-жа Байяр хранит молчание.

Вы можете сказать, госпожа Байяр, вы ведь с давних пор у меня покупаете.

Председатель. Обращайтесь к суду, а не к свидетельнице.

Кренкебиль (не разбираясь в этих тонкостях). Мы же с вами, госпожа Байяр, старые знакомые. Вы еще даже остались мне должны четырнадцать су. Говорю я не к тому, чтобы у вас их потребовать, — проживу, бог даст, и без этих четырнадцати су.

В зале смех и шум.

Пристав. Соблюдайте тишину!

Кренкебиль. Я хочу только сказать, что вы — моя постоянная покупательница.

Г-жа Байяр (Кренкебилю). Я вас не знаю.

Председатель (свидетельнице). Можете идти. (Лемерлю.) Это показание ни в чем не противоречит показанию полицейского… Имеется еще свидетель?

Лeмeрль. Да, еще один.

Председатель. Вы настаиваете, господин адвокат, на его допросе?

Лeмeрль. Я полагаю, господин председатель, что показание, которое вы сейчас услышите, будет полезно для выяснения истины. Оно будет исходить от очень видного человека, и его свидетельство, я уверен, получит весьма важное, основное, решающее значение.

Председатель (соглашаясь, скрепя сердце). Пригласите сюда последнего свидетеля. Пристав. Господин доктор Матье!

Доктор Матье входит.

Председатель. Ваша фамилия, имя, возраст и профессия.

Доктор Матье. Матье, Пьер-Филипп-Давид, шестидесяти двух лет, главный врач больницы имени Амбруаза Паре, кавалер ордена Почетного легиона.

Председатель. Поклянитесь, что будете говорить всю правду и только правду. Поднимите руку и скажите: «Клянусь».

Доктор Матье. Клянусь.

Председатель (Лемерлю). Господин адвокат, какой вопрос вы желаете задать свидетелю?

Лeмeрль. Доктор Матье присутствовал при аресте Кренкебиля. Мне хотелось бы, господин председатель, спросить у него, что он тогда видел и что слышал.

Председатель (свидетелю). Вам ясен вопрос?

Доктор Матье. Да. Я находился в толпе, собравшейся вокруг полицейского, который требовал, чтобы торговец не задерживался и проходил. Однако скопление людей и экипажей было столь велико, что не было возможности двинуться. Вот почему я оказался свидетелем происшествия, которое там имело место. Я могу утверждать, что не упустил ни единого слова. Я отлично видел, что полицейский ошибся: он не подвергся никакому оскорблению. Уличный торговец не произносил бранных слов, которые послышались полицейскому. Мое впечатление разделялось всеми окружавшими меня людьми, которые тоже заметили эту ошибку. Подойдя к полицейскому, я пытался разъяснить ему недоразумение. Я обратил его внимание на то, что торговец отнюдь не оскорблял его, что, напротив, он был очень сдержан в своих выражениях. Но полицейский все-таки не отпустил его, а мне предложил, в несколько грубой форме, следовать за собою в комиссариат. Я так и сделал. Там я повторил свое заявление комиссару полиции.

Председатель (ледяным тоном). Хорошо. Можете сесть… Матра!..

Матра, сняв портупею, предмет постоянных своих забот, подходит к барьеру.

Скажите, Матра, в тот момент, когда вы производили арест обвиняемого, не заметил ли вам доктор Матье, что вы ошибаетесь?

Матра молчит.

Вы слышали показания господина Матье? Я спрашиваю: когда вы производили арест Кренкебиля, не говорил ли вам господин Матье, что, по его мнению, вы ошиблись?

Матра. Ошибся?.. Ошибся?.. Дело в том, господин судья, что он меня оскорбил.

Председатель. Что же он вам сказал?

Матра. Он сказал мне: «Смерть коровам!»

Председатель (поспешно). Можете удалиться.

Пока Матра надевает свою портупею, в зале волнение и шум; на бледном лице доктора Матье грустное недоумение.

Лeмeрль (потрясая рукавами своей мантии, перекрывая шум). С полным доверием предоставляю суду дать словам свидетеля надлежащую оценку.

Шум продолжается.

Голос из публики (на фоне общего гула). Ну и наглец же этот фараон! Тебя непременно оправдают, старина Кренкебиль!

Пристав. Соблюдайте тишину!

Мало-помалу спокойствие восстанавливается.

Председатель. Эти бурные проявления чувств в высшей степени неуместны. Если они повторятся, я прикажу немедленно очистить зал… Господин Лемерль, предоставляю вам слово.

Лемерль открывает папку с бумагами.

Сколько времени вы предполагаете занять?

Лемерль. Немного. Я думаю, что показания полицейского Матра позволяют мне сильно сократить свою речь, и если суд разделяет это мнение…

Председатель (весьма сухо). Я спрашиваю — сколько времени вам потребуется?

Лeмeрль. Двадцать минут, не больше.

Председатель (нехотя соглашаясь). Ваше слово.

Лeмeрль. Господа! Я высоко ценю, уважаю и почитаю работников городской полиции. Случай, имевший место на этом заседании, как бы ни был он характерен сам по себе, не может поколебать во мне чувства симпатии к этим скромным служителям общества, которые, получая ничтожное вознаграждение, пренебрегая усталостью и подстерегающими их на каждом шагу опасностями, проявляют повседневный героизм — быть может, наиболее трудный из всех видов героизма. Это — старые солдаты, и они остаются таковыми…

Голоса (ропот в зале). Гляди-ка, он говорит в пользу фараонов!.. Защищай лучше Кренкебиля! Эй ты, бездельник!

Стража выводит одного из присутствующих.

Выводимый. Я же ничего не сказал такого… Право, ничего не сказал…

Лeмeрль (продолжает свою речь). О да! Я, разумеется, не могу не признавать тех скромных, но драгоценных услуг, которые ежедневно оказывают славному населению Парижа эти блюстители порядка. И я, господа, не посмел бы выступать перед вами в защиту Кренкебиля, если бы усматривал в нем оскорбителя старого солдата… Но обратимся к фактам. Моего подзащитного обвиняют в том, что он сказал «Смерть коровам». Я могу, ничуть не оскорбляя вашего слуха, повторить во всеуслышание название этой величавой королевы лугов, доброго и мирного создания, питающего нас молоком. Не отрицаю, что при известных обстоятельствах и в устах некоторых лиц это слово может приобретать оскорбительный характер. Здесь, господа, перед нами маленькая, но довольно любопытная проблема простонародной речи. Перелистайте словарь рыночного жаргона, и вы в нем найдете (читает): «коровяк» — ленивый, бездельник; кто валяется, как корова, вместо того чтобы работать. «Корова» — тот, кто продался полиции, сыщик. «Смерть коровам» — говорится в известной среде. Весь вопрос, однако, заключается в том, как это сказал Кренкебиль. И даже — сказал ли он это? Позвольте, господа, усомниться. Я отнюдь не подозреваю полицейского Матра в недобросовестности. Но, как мы уже говорили, на нем лежат тяжелые обязанности. Он бывает подчас усталым, измученным, переутомленным. При таких условиях он мог оказаться жертвой своего рода галлюцинации слуха. После того как он нам здесь заявил, будто бы доктор Давид Матье, кавалер ордена Почетного легиона, главный врач больницы имени Амбруаза Паре, светоч науки и человек из хорошего общества, крикнул «Смерть коровам», мы вынуждены признать, что полицейский Матра страдает навязчивыми идеями, что он — если уместно столь сильное выражение — одержим манией преследования.

Голоса в зале (многочисленные и шумные выражения одобрения). Вот это правильно! Правильно! Можешь больше не говорить, все ясно. Очень хорошо, очень хорошо.

Пристав. Соблюдайте тишину!

Председатель. Всякое проявление одобрения или неодобрения строго воспрещается, — я отдам приказание страже удалять из зала нарушителей порядка.

Мертвая тишина.

Лeмeрль. Господа! Передо мной лежит сочинение высокоавторитетного в данной области автора. Это — «Трактат о галлюцинациях» Бриера де Буамона, доктора медицины Парижского университета, кавалера ордена Почетного легиона, польского ордена «За воинскую доблесть» и т. д. Из этого трактата мы узнаем, что слуховые галлюцинации — явление весьма и весьма распространенное и что под влиянием сильного волнения, переутомления, чрезмерного умственного или физического напряжения слуховым галлюцинациям бывают подвержены люди психически совершенно здоровые. Какова же обычная, постоянная природа этих галлюцинаций? Какие слова должны были послышаться полицейскому Матра, находившемуся в том болезненном состоянии, когда возникают ложные слуховые восприятия? Об этом скажет вам доктор Бриер де Буамон. (Читает.) «В большинстве случаев возникновение таких иллюзий связано с профессиональными занятиями, с привычками, с увлечениями больных». Заметьте, господа: с профессиональными занятиями, с привычками… Таким образом, галлюцинирующий хирург услышит жалобы пациента, биржевой маклер — сообщения о курсе акций, политический деятель — бурные интерпеляции депутатов, своих коллег, постовой полицейский — крик «Смерть коровам». Нужно ли останавливаться на этом дольше?

Председатель отрицательно качает головой.

Допустим, даже, что Кренкебиль крикнул «Смерть коровам»; надо еще уяснить себе, носит ли этот возглас в его устах характер преступления. Господа! При правонарушениях бывает достаточно установить самый факт правонарушения, независимо от того, имелся или нет у правонарушителя злой умысел.

В зале слышен гул разговоров.

Но здесь речь идет об уголовном праве, строгом и точном. Преступное намерение — вот что подлежит преследованию прокурорского надзора, вот что караете вы, господа! В суде исправительной полиции намерение становится существенным элементом преступления. И перед нами встает вопрос: имелось ли в данном случае преступное намерение? Нет, господа, его не было.

Шум возрастает.

Пристав. Соблюдайте тишину.

Лeмeрль. Кренкебиль — незаконнорожденный сын уличной торговки, погибшей от разврата и пьянства. Он…

Чей-то голос. Вот-те на! Он позорит теперь. его мать!

Лeмeрль.…наследственный алкоголик… Умственно ограниченный от природы и лишенный какой бы то ни было культуры, он живет одними инстинктами. И, позвольте вам заметить, инстинкты эти, в сущности, вовсе не так уж плохи, но они грубы и примитивны. Душа его как бы заключена в непроницаемую оболочку. Он не понимает как следует ни того, что ему говорят, ни того, что говорит он сам. Слова имеют для него лишь смутный, рудиментарный смысл. Он принадлежит к тем жалким существам, которых столь мрачными красками изобразила кисть Лабрюйера[148], — к людям, которые живут и ходят так низко пригнувшись к земле, что их можно издали принять за животных. Вот он перед вами, отупевший за шестьдесят лет нищенского существования. Господа! Вы признаете, что он — невменяем. (Садится.)

Председатель. Суд удаляется на совещание.

Шум. Два члена суда наклоняются к председателю, который им что-то шепчет.

Кренкебиль (своему адвокату). Видно, вы долго обучались, что можете говорить так много без передышки. Говорите-то вы хорошо, да уж больно скоро, понять нельзя. Ну, да ладно — хоть я не разобрал, о чем вы там говорили, я все же благодарен вам, только…

Пристав. Соблюдайте тишину!

Кренкебиль. Как заорет этот малый, так меня словно по животу ударят… Только надо было бы еще им сказать, что я никому ничего не должен. Ведь это сущая правда! Я — человек аккуратный, знаю счет каждому су. Да, может, вы и говорили, но я не дослышал… А потом надо было спросить, куда они девали мою тележку.

Лeмeрль. Ведите себя спокойно, это в ваших интересах.

Кренкебиль. Это что же — они там сейчас приговор мой высиживают? Ну и волынка… Ох, боже ты мой!..

Пристав. Соблюдайте тишину!

В зале водворяется тишина.

Председатель (войдя, оглашает приговор, написанный на разных бумажках — на извещениях о смерти, о браках, на проспектах торговых фирм и т. д.). Рассмотрев, в соответствии с законами, настоящее дело…

Голос из публики (прерывает внезапно тишину). Оправдали!..

Председатель (бросив уничтожающий взгляд).…и принимая во внимание, что из приложенных к делу документов и свидетельских показаний, заслушанных на заседании, следует, что двадцать пятого июля сего года, в день своего ареста, Кренкебиль Жером оказался виновен…

Из глубины зала поднимается глухой и грозный ропот; председатель пресекает его разящим как меч взглядом и продолжает чтение в наступившей снова тишине.

… в нанесении оскорбления представителю государственной власти при исполнении им служебных обязанностей, преступлении, предусмотренном статьей двести двадцать четвертой уголовного кодекса, суд исправительной полиции, применив означенную статью, приговорил Кренкебиля Жерома к пятнадцати дням тюремного заключения и пятидесяти франкам штрафа… Объявляется перерыв.

В зале невообразимый шум.

Невнятные голоса. Круто с ним поступили… Никак не ожидал этого… Да, приговор довольно жесткий.

Кренкебиль (к конвойному). Так я, стало быть, осужден?

Суд удаляется.

Когда конвой собирается увести Кренкебиля, Лемерль, который приводит в порядок бумаги, документы и пр., делает знак, что хочет поговорить с подсудимым.

Кренкебиль. Служивый!.. Служивый!.. Эй ты, служивый! Кто бы сказал мне полмесяца тому назад, что со мною этакое случится… Господа эти вежливые, надо правду сказать, слова грубого не промолвят. Мудрено только столковаться с ними. Не поспеть никак. Они-то, может, и не виноваты, только никак не поспеть, верно я говорю? Что же ты мне не отвечаешь? С собакой — и то разговаривают! Что ж ты молчишь? Боишься рот раскрыть — верно, изо рта воняет?

Лeмeрль. Ну, друг мой… Нам не приходится особенно жаловаться. Могло быть хуже.

Кренкебиль. Все может быть, все может быть…

Лeмeрль. Больше ничего нельзя было сделать… Ведь вы не послушались моих советов. Ваша тактика запирательства оказалась на редкость неудачной. Лучше было бы вам сознаться.

Кренкебиль. Уж, конечно, сынок, чего бы лучше. Только в чем было мне сознаваться? (В раздумье.) А все ж неладное что-то со мной творится.

Лeмeрль. Не будем преувеличивать. Такие случаи, как ваш, не редки, далеко не редки!.. Ну, не падайте духом.

Кренкебиль (которого уводит конвой, оборачивается и говорит). А вы не можете сказать, куда они девали мою тележку?

Обарe (Лермиту). Что ты здесь делаешь?

Лeрмит. Заканчиваю набросок. Во время заседания мне приходится рисовать, держа бумагу на дне шляпы. Это ведь не очень удобно… А сейчас я уточняю некоторые детали…

Обарe. Ты изобразил здесь председателя Буриша?

Лeрмит. Так это Буриш — тот, кто выносил приговор уличному зеленщику?

Обарe. Да, его фамилия Буриш.

Лeрмит. Посмотри, кажется вышло неплохо.

Лемерль (приставу). Ламперьер, вы не знаете, отложено дело Гупи в третьей камере?

Пристав. Нет, оно слушается.

Лемерль. Черт возьми, надо бежать!.. Я вернусь сюда к возобновлению заседания. Надо попросить председателя Буриша отложить одно дело.

Лeрмит (робко и неловко, шаря у себя в кармане, окликает Лемерля, который его не слышит и уходит). Господин Лемерль… Мне надо вам сказать два слова… Ах! Он уже ушел.

Обаре. После перерыва он сюда вернется. О чем может быть у тебя разговор с этой пташкой?

Лeрмит. Ни о чем… Я так… Согласись, дружище, что приговор по делу этого зеленщика все-таки чересчур суров.

Обаре. По делу Кренкебиля? Пожалуй, да. Но нельзя сказать, чтоб он был исключительно суров… (Рассматривая рисунок.) По этому наброску ты, вероятно, сделаешь небольшую картину?

Лeрмит. Да, на сцены в суде теперь хороший спрос. Утром я продал двух адвокатов за сотню франков; эта сотня у меня в кармане.

Обаре. И незачем ее извлекать оттуда…

Лeрмит. Что там ни говори, Обаре, а суд признал этого беднягу виновным без доказательств…

Обаре. Как без доказательств?

Лeрмит. Вопреки показаниям профессора Давида Матье, на основании только слов полицейского — это выше моего разумения, просто не могу понять…

Обаре. А ведь понять совсем не трудно.

Лeрмит. Как? Беспристрастному свидетельству заслуженного, высококультурного человека предпочесть нечленораздельное мычание тупого, упрямого неуча? Доверять какому-то ослу больше, чем ученому, — и ты, ты находишь это естественным? Да ведь это чудовищно! Председатель Буриш — мрачный и злой шутник после этого!

Обаре. Не скажи, Лермит, не скажи. Председатель Буриш — почтенный судейский чиновник, лишний раз доказавший нам тонкость своего юридического мышления.

Лeрмит. В деле Кренкебиля?

Обаре. Разумеется. Если бы он стал сопоставлять противоречащие одно другому показания полицейского номер шестьдесят четыре и профессора Матье, он вступил бы на путь, приводящий только к сомнениям и неуверенности. Председатель Буриш обладает достаточно гибким юридическим умом, чтобы не ставить свои приговоры в зависимость от разума и науки, заключения которых бывают сплошь и рядом спорными.

Лeрмит. Значит, судья должен отказаться от выяснения истины?

Обаре. Да, но он не может отказаться от своих судейских обязанностей. По правде говоря, для председателя Буриша просто не существует никакого Бастьена Матра. Он знает только полицейского номер шестьдесят четыре. Человеку свойственно ошибаться, рассуждает он. Декарт и Гассенди, Клод Бернар и Пастер иной раз ошибались. Но полицейский номер шестьдесят четыре не ошибается. Это — номер. А номер не подвержен никаким заблуждениям.

Лeрмит. Рассуждение довольно занятное.

Обаре. Неопровержимое! Есть тут и еще одно соображение. Полицейский номер шестьдесят четыре является представителем государственной власти. У государства все мечи должны быть обращены в одну сторону. Если же направить один меч против другого…

Лeрмит.…то будет нарушен общественный порядок. Я понял.

Обаре. Наконец, если бы суд выносил приговоры против носителей власти, то кто бы стал их выполнять? Без жандармов судья был бы жалким мечтателем.

Входит Лемерль.

Лeмeрль. Обаре, вас ждут в четвертой камере… Как, заседание еще не возобновлялось?

Обаре. Нет.

Лeмeрль. И пристав еще не показывался?

Лeрмит. Простите, господин адвокат… Скажите, при неуплате подсудимым положенного штрафа продлевается тюремное заключение?

Лeмeрль. Да.

Лeрмит. В таком случае не будете ли вы любезны передать пятьдесят франков этому зеленщику?

Лeмeрль. Кренкебилю?

Лeрмит. Да, не говоря ему, откуда эти деньги.

Лeмeрль. Хорошо, передам.

Лeрмит. Но дело в том, что у меня только стофранковая бумажка.

Лемерль (ищет у себя в карманах). Посмотрю, может быть, у меня найдется… нет… три луидора… Ах, вот! Десять франков… Сорок и десять — пятьдесят. Пожалуйста.

Лeрмит. Благодарю вас.

Лемерль. Это я должен благодарить вас за моего подзащитного.

Доктор Матье (входя, Лемерлю). Скажите, пожалуйста, ведь это вы защищали Кренкебиля? Я вас ищу.

Лемерль. Да, господин… Доктор Давид Матье. Вы были нашим свидетелем в процессе Кренкебиля.

Доктор Матье. Не могли бы вы передать вашему клиенту эти пятьдесят франков для уплаты штрафа?

Лемерль. С большим удовольствием. Но я уже получил пятьдесят франков для той же цели от господина… (Указывает на Лермита.)

Доктор Матье. Ах, так…

Доктор Матье и Лермит обмениваются поклонами. Пауза.

Лемерль (держа в одной руке деньги, полученные от Лермита, в другой пятьдесят франков доктора Матье). Как же мне теперь быть, господа?

Доктор Матье. Что ж… Пятьдесят франков для уплаты штрафа.

Лeрмит. Да, а другие пятьдесят передайте ему при выходе из тюрьмы.

Лемерль. Превосходно! Я так и сделаю, будьте спокойны…

Он раскланивается и выходит. Небольшая пауза. Доктор Матье и Лермит приветливо кланяются друг другу. Матье направляется к выходу, за ним на расстоянии нескольких шагов идет Лермит. Оба говорят одновременно, протягивая друг другу руки: «Позвольте…» Они улыбаются и сердечно, хотя не без грусти, обмениваются рукопожатием. Доктор Матье выходит.

Пристав (объявляет). Суд идет!

Лeрмит. Начинается все сначала.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Торговец каштанами. Каштаны! Каштаны! Горячие каштаны!.. (Отпускает мальчишке на одно су каштанов.)

Кренкебиль (шумно споря, выходит из лавки виноторговца). Как! В чем дело?! За то, что я попросил стаканчик вина в долг?.. Можно ли из-за этого обращаться со мной как с мошенником!

Торговец каштанами. А ты знаешь картинку: «Кредит умер, — его убили неплательщики»?[149]

Кренкебиль. Скажите на милость, неужто ему так трудно отпустить мне стаканчик в долг? Мало он меня обворовывал, когда у меня водились деньжата? Вор — вот он кто! Вор!.. Так в глаза ему и скажу.

Торговец каштанами. Сам из тюрьмы только вышел, а людей обзывает ворами!

Альфонс (подросток лет двенадцати, выходит из винной лавки и спрашивает Кренкебиля нарочито вежливо). Скажите, сударь, правда ли, что в кутузке живется совсем не плохо?

Кренкебиль. Ах ты, сопляк!.. (Дает Альфонсу пинка; тот убегает, хныча.) Отца твоего — вот кого бы упечь в кутузку, а он наживается тут, продавая людям отраву!

Виноторговец (за ним его сын). Проучил бы я вас ужо, кабы не ваша седина, — знали бы, как бить моего сына. (Сыну.) Ступай домой, мерзавец!

Оба уходят.

Кренкебиль (торговцу каштанами). Каково! Подумать только…

Торговец каштанами. Чего ж ты хочешь? Он прав: нельзя бить чужих детей и попрекать отцом, которого они сами себе не выбирали… За два месяца, как ты оттуда вышел, ты сильно изменился, старина Кренкебиль, — со всеми ссоришься да ругаешься. Это бы еще не беда. Но ты ни на что, кроме выпивки, стал теперь не годен.

Кренкебиль. Сроду я не бывал гулякой, да ведь требуется иной раз пропустить стаканчик — понабраться сил, освежиться… Право, здесь вот, внутри, так у меня и горит. А выпьешь — и полегчает малость.

Торговец каштанами. И это бы еще не беда, но ты разленился, лодырничаешь. Коли человек дошел до такой жизни, можно сказать, что он валяется на земле, а подняться не в силах. Все проходящие топчут его ногами.

Кренкебиль. Что правда, то правда: нет во мне былой бодрости. Пришел мне каюк. Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. А потом после дела моего в суде и характер у меня переменился. Словно другим человеком я стал, ей-богу! Что тут прикажешь делать?.. Они меня арестовали за то, что я крикнул «Смерть коровам». А это неправда, я не кричал. Почтенный доктор один, с орденом, то же самое им говорил. Да они и слушать не хотели. Судьи-то, положим, люди вежливые, грубого словечка не скажут, только вот мудрено столковаться с ними. Дали они мне пятьдесят франков, а тележку мою угнали невесть куда, две недели потратил, покуда ее отыскал. Чудно как-то все получилось. Ей-богу, словно в театре я побывал!

Торговец каштанами. Они дали тебе пятьдесят франков? Вот это новости, раньше так не делали.

Кренкебиль. Врать не буду: они мне дали пятьдесят франков прямо из рук в руки. Да потом и тюрьма — заведение приличное. Ничего плохого про нее не скажешь. Порядок везде, чистота. На полу хоть ешь. Только выйдешь когда оттуда — работать уже не сможешь, не заработаешь больше ни одного су. Все показывают тебе спину.

Торговец каштанами. Я тебе, знаешь, что скажу: перемени квартал.

Кренкебиль. Вот и госпожа Байяр, башмачница, воротит рожу, когда я прохожу мимо. Задирает нос передо мной, а ведь из-за нее меня тогда и забрали. Всего хуже, что она мне так и осталась должна четырнадцать су. Я сейчас хотел было их с нее потребовать, да она занята с покупательницей. Что ж, подождем, а свое возьмем!

Торговец каштанами. Ты куда это?

Кренкебиль. К госпоже Байяр, потолковать о деле.

Торговец каштанами. Только смотри, веди себя потише.

Кренкебиль. А что — разве я не имею права требовать у нее свои четырнадцать су? Мне они нужны до зарезу, уж не ты ли мне дашь их? Если дашь, так и скажи.

Торговец каштанами. Нет, я никак не могу, хозяйка глаза мне выцарапает. Я и так довольно передавал тебе за два последних месяца: каждый раз по двадцать, а то и по сорок су.

Кренкебиль. Не подыхать же мне, как собаке! У меня — ни гроша в кармане.

Торговец каштанами (снова подзывая его к себе). Кренкебиль! Знаешь, что тебе надо сделать?

Кренкебиль. Что?

Торговец каштанами. Тебе надо переменить квартал.

Кренкебиль. Нет, не выйдет. Я ведь словно коза: она щиплет траву там, где привязана, щиплет, хотя б там остались уже одни булыжники.

Г-жа Байяр (провожает покупательницу; когда та сворачивает за угол, г-жа Байяр подходит к Кренкебилю и резко спрашивает его). Что вам надобно от меня, а?

Кренкебиль. Можете сколько угодно стрелять глазами, как из пистолетов… Я желаю получить свои четырнадцать су.

Г-жа Байяр (точно упала с неба). Ваши четырнадцать су?

Кренкебиль. Да, мои четырнадцать су.

Г-жа Байяр. Прежде всего я запрещаю вам врываться в мой магазин, как вы ворвались сейчас. Это еще что за нахальство?!

Кренкебиль. Ладно! Ладно! Подавайте мои четырнадцать су!..

Г-жа Байяр. Не понимаю, о чем вы говорите. Кроме того, знайте: людям, которые в тюрьме побывали, долгов не платят.

Кренкебиль. Ну и шельма!

Г-жа Байяр. Грубиян!.. Ах, если бы муж был жив…

Кренкебиль. Будь у тебя, скупердяйка, муж, я бы так отделал его по заднице, что сразу отучил бы тебя обворовывать людей да еще оскорблять их вдобавок.

Г-жа Байяр. Где же полиция?! (Предусмотрительно запирается у себя в лавке.)

Кренкебиль. Забирай себе мои четырнадцать су, подавись ими, воровка!

Торговец каштанами. У тебя только и на языке, что вор да воровка. Послушать тебя, так все воры. Это правильно, а с другой стороны, неправильно. Я сейчас объясню. Жить все хотят, а жить и не делать никому вреда нельзя, это просто немыслимо… и, стало быть…

Мышь. Добрый вечер, честная компания!

Торговец каштанами. Добрый вечер, Мышь!

Мышь. Ну как, папаша Кренкебиль, дела, поправляются? Вы не узнаете меня? Я — Мышь. Ведь мы с вами — старые знакомые. Вы еще мне подарили грушу, немножко переспелую… Помните?

Кренкебиль. Все может быть.

Мышь. Пойду отдохну. Я проживаю здесь. Ох, и намаялся же я! А поработал здорово — целый день выкрикивал «Родина»! «Пресса»! «Вечерняя газета»! — аж глотка охрипла. Сейчас пожую чего-нибудь — и завалюсь на перину. Прощайте, друзья!

Торговец каштанами. Какая там у тебя перина!

Мышь. Думаешь, нет? Приходите — увидите. Я ее сам сделал, из мешков да стружек.

Кренкебиль. Тебе, стало быть, везет, малыш. А я уже целых два месяца мягко не спал.

Мышь уходит.

Истинная правда! Ведь из чулана-то моего меня прогнали. Вот уже пятая неделя как ночую в сарае, на своей тележке. А дождь шел и шел, весь сарай залило. Чтоб не потонуть, сидеть надо на корточках, а под тобой — вонючая вода, кругом кошки, крысы, пауки — прямо с кулак. А прошлой ночью еще возьми да лопни сточная труба: повозки так и плавали в нечистотах, одно горе! У входа в сарай даже сторожа поставили — смотреть, чтоб никто не входил туда: стена, того гляди, рухнет. Вроде меня она, значит, стена-то — стоймя не держится… (Видит, что в винную лавку входит г-жа Лора.) А! Госпожа Лора.

Торговец каштанами. Госпожа Лора — женщина солидная, степенная; ремесло — ремеслом, а держать себя умеет. У стойки она пить не станет. Готов поспорить — выйдет сейчас оттуда с литром вина, чтобы распить дома, с приятелями.

Кренкебиль. Госпожа Лора! Я ее знаю бог весть с каких пор, это ведь моя покупательница. Да, госпожа Лора — женщина что надо!

Торговец каштанами. И собой хороша?.. Ишь, плут!

Из винной лавки выходит г-жа Лора.

Видишь, что я тебе говорил?

Кренкебиль. Здравствуйте, госпожа Лора!

Г-жа Лора (торговцу каштанами). На двадцать сантимов каштанов. Самых горячих.

Кренкебиль. Не узнаете меня, госпожа Лора? Продавец порея.

Г-жа Лора. Вижу, вижу. (Торговцу каштанами.) Только не давай из мешка. Кто знает, сколько времени они там лежат; может, остыли.

Торговец каштанами. Что вы! Такие горячие, что пальцы обожжешь.

Кренкебиль. Вам трудно меня узнать, потому. что я без тележки? Это меняет иногда человека… Ну а вы — как поживаете, госпожа Лора? (Дотрагивается до ее руки.) Я спрашиваю, как живется вам, как дела?

Г-жа Лора. Ну же, господин Растяпа, отпусти мне каштанов. Меня ищут гости. Сегодня праздник. Я, конечно, принимаю только тех, с кем знакома.

Кренкебиль. Не отрекайтесь от старых знакомых, госпожа Лора! Вы бываете скуповаты, но покупательница вы хорошая.

Г-жа Лора (торговцу каштанами). Отпускай же скорей. Неприятно, когда к вам пристает человек, сидевший в кутузке.

Кренкебиль. Что такое вы говорите?

Г-жа Лора. Я с вами не разговариваю.

Кренкебиль. Ты говоришь, что я сидел в кутузке, гадина? Ну, а ты, ты сама? Никогда, небось, не ездила в зеленой карете? Эх, кабы у меня было столько монет по сто су, сколько раз тебя в ней возили…

Торговец каштанами. Чего ты лаешься на моих покупательниц? Замолчи, не то дам тумака.

Г-жа Лора. Поглядите, как разошелся… Ишь ты, старая кляча!

Кренкебиль. А ты — потаскуха!

С появлением молчаливой и неподвижной фигуры полицейского перебранка смолкает; г-жа Лора важно удаляется.

Мышь (из окна). Эй, заткнитесь! Орете во все горло, спать мешаете.

Кренкебиль. Ну и шлюха! Самая последняя, грязная шлюха — вот кто эта баба.

Торговец каштанами (складывая свою жаровню). Надо потерять всякую совесть, чтобы нападать на женщину, когда ей отпускают товар. Убирайся к черту! Твое счастье, что я не попросил забрать тебя в полицию. (Уходя.) И этому-то человеку я уже два месяца даю по двадцать, по сорок су в неделю! Не знает совсем, как с людьми обходиться. Видали?

Мальчик из винной лавки затворяет ставни.

Кренкебиль. Эй, господин Растяпа, господин Растяпа! Послушай-ка!.. Удрал от меня. Ничего слышать не хочет. А разозлился я на эту шлюху, потому что все они поступают со мной, как она, все! Прикидываются, что не узнают. Госпожа Куэнтро, госпожа Лессен, госпожа Байяр — да что говорить, все решительно… Стало быть, если человека упрятали на две недели в кутузку, он уже не годен и порей продавать?! Разве это справедливо? Разве не противно это рассудку — заставлять подыхать с голоду честного человека только потому, что у него вышли неприятности с фараонами? Ведь коли я не смогу больше торговать овощами, мне остается только околевать! Ей-богу! Будь я вором, убийцей, будь прокаженным — и тогда не было бы мне хуже. Донимает и холод и голод… Есть нечего… Что ж, подыхай! Подыхай, дядюшка Кренкебиль! Эх! Иной раз пожалеешь, что не сидишь больше там.

В глубине сцены неподвижная фигура полицейского; Кренкебиль его замечает.

Ну и дурень же я! Ведь я знаю один славный фокус, отчего не попытаться?..

Он приближается тихонько к полицейскому, который стоит теперь почти на авансцене, и нерешительно, слабым голосом произносит:

Смерть коровам!

Полицейский смотрит на Кренкебиля пристально, с презрением и грустью. Пауза. Кренкебиль, удивленный, бормочет:

Смерть коровам! Вот что я вам сказал.

Полицейский № 121. Так говорить нельзя… не положено так говорить. В ваши годы понимать надо… Идите своей дорогой.

Кренкебиль. Что же вы не арестуете меня?

Полицейский № 121 (покачивая головой). Всех пьянчуг задерживать, которые болтают чего не следует, — хлопот не оберешься… Да и какой прок!

Кренкебиль (подавленный, долго и тупо молчит, затем говорит очень мягко). Это я не вам сказал «Смерть коровам», и никому я не хотел так говорить, никому. Просто была мысль одна…

Полицейский № 121 (снисходительно, но серьезно). Мысль какая или что другое, а так говорить не годится: раз человек службу несет и столько ему терпеть приходится, нехорошо оскорблять его пустыми словами… Повторяю — идите своей дорогой.

Мышь (из окна). Папаша Кренкебиль! Папаша Кренкебиль! Папаша Кренкебиль!

Кренкебиль. А? Кто там говорит у меня над головой? Или это чудо?

Мышь. Папаша Кренкебиль!..

Кренкебиль. А-а, это ты?

Мышь. Куда это вы идете — под дождем без зонтика?

Кренкебиль. Куда я иду?

Мышь. Да…

Кренкебиль. В Сену броситься,

Мышь. Не ходите, не надо! Ведь там так холодно. И слишком мокро.

Кренкебиль. Ну, а что же мне, по-твоему, осталось делать?

Мышь. Надо встряхнуться, дорогой папаша. Надо жить.

Кренкебиль. А зачем?

Мышь. Не знаю, но из всякой беды нужно как-то выкручиваться. Была незадача, придет и удача. Вы еще будете торговать капустой и морковью, верно вам говорю! Пойдемте ко мне. У меня есть хлеб, колбаса и литр вина. Мы поужинаем, как миллионеры, и я сооружу вам постель, такую же, как моя, — из мешков да стружек. А завтра увидим, — утро вечера мудренее. Ну, идемте же, дорогой папаша!

Кренкебиль. Ты такой молодой, ты еще не испорченный. Люди злые, но ты еще не сделался таким, как все. Что ж, мальчонка, можешь сказать себе, что хоть ты и мал годами, а спас человека. Понятно, это не такое уж важное дело и особенно гордиться тут нечем: ведь и луна на небе будет ходить по-прежнему и наша республика краше не станет… А все же ты человека спас. (Не проронив больше ни слова, свесив голову на грудь и опустив руки, Кренкебиль проходит в обратном направлении по сцене.)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Бержере

Мазюр

Ру

Касиньоль

Подорожник

Шантеклер

Ла Клаври

Леду

Лантень

Де Громанс

Г-жа Бержере

Жюльетта

Полина

Зоя

Eвфимия

Мадемуазель Роза

Г-жа де Громанс

Г-жа Торкé

Прачка

Первый студент

Продавец вафель

Почтальон

Булочник

Подмастерье

Сторож

Второй студент

Третий студент

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Почтальон, Евфимия, Жюльетта, Полина.

Почтальон. Это госпоже Бержере — «Моды для всех», а здесь — расписаться господину Бержере, заказная бандероль.

Евфимия (кричит). Барин, вы наверху?

Голос Бержере. Да.

Евфимия (почтальону). Сейчас.

Почтальон дожидается. Видно, как в саду прогуливается Полина. С улицы доносятся далекие крики торговки.

Жюльетта (входит, говоря). Евфимия!

Замечает почтальона, тот встает и кланяется.

Почтальон. Мамзель Фимия пошла к вашему папаше, — надо расписаться в получении бандероли.

Жюльетта. А больше ничего не было?

Почтальон. Модный журнал.

Жюльетта берет журнал.

Евфимия (возвращаясь). Вот ваша книжка.

Почтальон. Прощайте, барышня. (Выходит.)

Жюльетта. Евфимия, поставьте мне утюг.

Евфимия. Никак нельзя, барышня… Вся плита как есть заставлена.

Жюльетта. Да чем?

Евфимия. А как же! Сковорода с котлетами, кастрюля для яиц всмятку и еще чайник.

Входит Полина.

Жюльетта. Как же быть, мне нужен утюг юбку разгладить!

Евфимия. После завтрака разгладите, барышня!

Полина. Что у вас с пальцем, Евфимия!

Евфимия. Завязала, барышня… потому, палец порезала. Рубила мясо и отхватила кончик. Ничего, заживет.

Полина. Надо быть осторожней, Евфимия! Вы, что ни день, себя калечите.

Евфимия. Ничего не поделаешь, барышня! У барыни весь день волчком вертишься. Голова кругом идет.

Полина. Вы арнику приложили?

Евфимия. И так заживет; я здоровая. К здоровому человеку ничто не пристанет.

Жюльетта. Значит, вы не можете нагреть мне утюг?

Шум на кухне.

Полина. Что там такое?

Евфимия (серьезно и без всякого удивления). Должно, чайник на огонь опрокинулся. Сходить за плитой присмотреть!

Звонок.

Звонят, сходить дверь отпереть! (Выходит.)

Полина. У Евфимии такая привычка — ставит чайник на горку угля. Угли сгорают, и катастрофа неизбежна. Каждый раз одно и то же. И никак она не может это понять.

Жюльетта. А юбку для гулянья мне все-таки разгладить надо.

Те же, Роза.

Евфимия (возвращаясь). Это — модистка… Пожалуйте.

Полина. Здравствуйте, мадемуазель Роза.

Жюльетта. Мадемуазель Роза, вы принесли мне канотье?

Роза. Мадемуазель Жюльетта, я не обещала вам на сегодня. В субботу, это уж без обмана. Я пришла за перьями для шляпы вашей мамаши. Госпожа Бержере пообещалась занести перья сегодня с утра. Я все время ее поджидала, а сейчас мне надо к госпоже Деллион, и…

Жюльетта. Мама пошла к вам; вероятно, она уже у вас.

Роза. Она никого не застанет, — я заперла магазин, когда уходила.

Жюльетта. Подождите минутку; она скоро вернется.

Евфимия. Пора на стол накрывать.

Жюльетта. Уберите щетку; вы ужасная неряха, Евфимия!

Полина (смотря на упавшую щетку). Что за свирепый вид у этой щетки. Настоящее ведьмино помело: облезлая, взъерошенная.

Жюльетта. Это — старая щетка. Нечего издеваться.

Евфимия. Нет, это новая. Из старой весь волос повылазил. Теперь я на нее тряпку наматываю, когда пол на кухне протираю.

Жюльетта. Вы уверены, мадемуазель Роза, что мама не заходила к вам сегодня утром?

Роза. Уверена. Я никуда не отлучалась.

Снова шум на кухне.

Евфимия (накрывая на стол). Должно, чайник опрокинулся.

Часы бьют половину.

Роза. Половина двенадцатого. Мне пора!

Жюльетта. Мадемуазель Роза, что носят в этом году?

Роза. Треуголочки, отделанные цветами, бержерки… они всем к лицу. Я вам покажу, — никак не отличить от парижских. У меня все модели есть. Простите, больше ждать никак не могу: мне пора к заказчице.

Жюльетта. А шляпы-бержерки отделывают кружевом?

Роза. Почему же… если вам нравится… Прощайте. Напомните мамаше прислать мне перья. (Уходит).

Жюльетта, Полина, Евфимия, Бержере.

Бержере (читает адрес на вскрытой бандероли). «Господину Бержере, профессору филологического факультета, город Бурж, Старая улица, 61. Отправитель: издательство Ашетта и компании, Париж». Гранки моего учебника латинской литературы. Надо выправить ошибки набора и мои собственные, — им нет числа. Работа длинная и нудная… Ну вот, с первого же взгляда вижу: три «козла» в одной строке. Ты, Полина, знаешь, что такое «козел»?

Полина. Ну да, папа, опечатка, от которой меняется слово. Это — очень неприятная опечатка.

Бержере. Так вот, здесь одна-единственная буква, а «козел» получился такой страшный, что поверг бы в ужас Амфитриту или Венеру Анадиомену, как сказал бы господин Ру, мой лучший ученик. Он поэт… Пять лет тому назад он имел удовольствие увидеть свои первые стихи напечатанными в журнале, таком же молодом, как и он сам. Но удовольствие было омрачено опечаткой наборщика. Ру описывал волшебницу Титанию, зачаровавшую лесных птиц, деревья, растения, цветы, — и вот в последнем четверостишии он говорит:

А наборщик сделал, конечно:

Господин Ру был огорчен до глубины души.

Полина. Бедный господин Ру! Солдатская форма ему не к лицу.

Бержере. Да, совсем не к лицу! Но скоро он снимет мундир. Кажется, завтра кончаются положенные двадцать восемь дней… Хороший был латинист.

Полина. Чем он теперь занят?

Бержере. Пишет в разных журналах и распространяет жирондские вина. (Распечатывает и читает письмо.) Издательство сообщает, что на следующей неделе мне опять пришлют гранки, — ну, теперь я потону в океане бумаги!

Полина. Бедный папа! Как ты работаешь!

Бержере. Работаю я много, но работаю нехорошо! Я слишком занят. Чтобы хорошо работать, надо быть свободным.

Полина. А кто свободен, тот не работает. Сколько гранок тебе надо прочитать?

Бержере. Шестьсот восемьдесят — петита!

Полина. Я не могу тебе помочь, папа?

Бержере. Ну, конечно, можешь.

Евфимия. Матерь божья! Теперь соль просыпалась. Это не к добру.

Бержере. Вы уверены, Евфимия?

Евфимия. Просыпать соль — всегда не к добру.

Бержере. А если я стану утверждать противное, вы мне поверите?

Евфимия (почтительно, но твердо, превозмогая смущение). Но барин… нет, не поверю!

Бержере. Вы мне не поверите? А ведь я же образованный, ученый.

Евфимия. Что и говорить, вы ученый! Да только учили-то вас по книгам, по писаному, а не тому, что в жизни бывает, не по-серьезному. Где уж вам разобраться, что к добру, а что к беде.

Полина. Видишь, папочка, у тебя, бедного, нет авторитета. Тебя не принимают всерьез. Твое мнение не имеет веса.

Бержере. Да, чаще всего… Но почему?

Полина. Знаешь, — может быть, то, что ты говоришь, слишком трудно для понимания… А потом ты очень добрый, очень ласковый, очень простой. А уж это, конечно, не способствует авторитету.

Жюльетта (рассматривая модный журнал). Полина, полосатые ситцы…

Полина (не слыша). Папа, я тебе скажу то, чего ты и не подозреваешь. Ты сейчас в столовой, и около тебя обе твои дочки. Признайся, ты этого не заметил!

Бержере. Я думаю, дочка, что нам с тобой обоим недостает авторитета… Кто-то идет. Это мать… Пойду повяжу что-нибудь на шею — без этого никак нельзя! (Уходит.)

Видно, как по саду идет г-жа Бержере.

Те же, г-жа Бержере.

Жюльетта. Полина, какой ширины этот ситец?

Полина. Восемьдесят сантиметров.

Жюльетта. Восемьдесят, ты уверена?

Полина. Да, уверена.

Жюльетта. Вот мама. Она сейчас скажет.

Г-жа Бержере (входя). Я боялась опоздать. Я от мадемуазель Розы, она задержала меня на целый час — показывала шляпы. Одна, для госпожи Годи, просто необыкновенная.

Слова ее повисают в воздухе.

Евфимия (входя с хлебом и яйцами). Кушать подано.

Г-жа Бержере (сияющая и утомленная). Отец, как обычно, запаздывает.

Полина. Он у себя в кабинете.

Г-жа Бержере. Евфимия, скажите барину, что завтрак подан.

Евфимия уходит.

Когда поздно завтракаешь, потом ничего не успеваешь сделать, день пропал.

Пауза.

(Решительно.) Ну, за стол, за стол!

Садятся за стол.

Жюльетта. Мама; после завтрака мы пойдем на бульвар?

Г-жа Бержере. Конечно… Скажи, Полина, ты все приготовила для прогулки? Не знаю, как это получается, но всегда тебе чего-нибудь не хватает.

Вынимают салфетки из колец.

Полина. Уверяю тебя, мама, я тут ни при чем.

Г-жа Бержере. Перчатки нет! Куда я девала перчатку?

Жюльетта. Вот, мама.

Г-жа Бержере. Нет, не та. Самое неприятное — это потерять перчатку.

Бержере (входит). Прошу прощения! (Садится за стол.)

Все едят.

Г-жа Бержере. Полина, о чем ты думаешь? Яйца всегда разбивают с тупого конца.

Полина. А — почему?

Г-жа Бержере. Так принято.

Бержере. Так установлено традицией, ритуалом. Надо строго соблюдать ритуал. В Персии фанатики как-то осмелились разбить яйцо с острого конца. Это вызвало кровавую революцию. В одном Исфахане погибло сто восемьдесят тысяч человек.

Полина. Это правда?

Бержере. Во всяком случае, это правдоподобно. Обычно люди избивают друг друга по причинам такого же рода.

Г-жа Бержере. Ваши шутки неуместны… Как я могу воспитывать дочерей, раз вы высмеиваете все мои наставления? Издевайтесь сколько вам угодно, но, как сидеть за столом, я знаю. Моя мать была очень строга по части того, как надо пить или есть. У моего дядюшки Пуйи были превосходные манеры.

Пауза.

Люсьен, что у вас на шее?

Бержере. Как будто… платок.

Г-жа Бержере. Что у вас за дурная привычка, — в двенадцать часов еще не одеты! Мой отец с утра надевал выходной костюм… А тетушка Пуйи говаривала: «У нас в семье шлепанцев и в заводе нет, мы даже не знаем, что такое шлепанцы… Вставая с кровати, уже надевают ботинки. Шлепанцы хороши для лентяев». Вот дядюшка Пуйи и сделал блестящую карьеру и составил свой большой латинский словарь.

Бержере. Ага, значит, дядюшка Пуйи, раньше чем писать, надевал ботинки? Весьма похвально! Скажите: а когда он работал над своим большим словарем, он шпор не нацеплял?

Полина смеется в стакан, захлебывается.

Г-жа Бержере (резко). Вы находите это остроумным?

Бержере. Нет, это весело и…

Г-жа Бержере (убежденно). Верьте мне, Люсьен: если хочешь чего-либо добиться, нужно иметь приличный вид.

Бержере. Я тоже так думаю. Будь у меня вид получше, я бы, пожалуй, был не преподавателем латинской литературы на филологическом факультете третьеразрядного городишки, с годовым окладом в четыре тысячи восемьсот франков, а… В самом деле, кем бы я был?

Г-жа Бержере. Во всяком случае, растерзанный вид не дает никаких преимуществ.

Бержере. Да, одни только неудобства.

Пауза. На смену яйцам появились котлеты.

(Внезапно вспомнив.) Ах! Пока я не забыл — сделайте одолжение, избавьте меня от ивового манекена, на котором вы примеряете платья. Он совершенно загромождает мне кабинет.

Г-жа Бержере. А куда прикажете его девать?

Бержере (мягко). Куда-нибудь в другое место.

Г-жа Бержере. Не так уж он вам мешает.

Бержере (мягко). Мешает.

Г-жа Бержере (меняя разговор). Я встретила госпожу Мазюр. На ней была новая шляпа. Огромная шляпа!

Бержере. А котлета не дожарена, Евфимия, — совсем не дожарена.

Евфимия. Не велика беда, — сейчас поставлю на плиту! (Выходит.)

Г-жа Бержере. Странный у вас вкус, — любите пережаренное мясо. Не понимаю, что за удовольствие есть уголь. Котлеты поджарены как раз в меру.

Полина. Может быть, у тебя и дожарена. А у меня она — в прославленном стиле Евфимии — сплошные контрасты, как у художников из группы «неистовых»: жженая сиена и киноварь.

Г-жа Бержере. Возможно. Но, если кто недоволен, надо сказать мне, а я уж сделаю замечание прислуге. Иначе, откуда же быть у меня необходимому авторитету… Мой отец никогда не вмешивался в хозяйство. И дом был в порядке…

Евфимия (входя). Вот вам котлета!

Бержере. Очень благодарен. О, на этот раз вы, Евфимия, достигли совершенства и даже превзошли его. Мысль, что ешь мясо несчастных животных, вызывает отвращение. При виде же такой котлеты забываешь об этом, — настолько она далека от животного и приближается к минералу.

Полина одна смеется.

Г-жа Бержере. То — недожарена, то — пережарена. На вас не угодишь!

Бержере. Нет, я доволен, дорогая, доволен, но, видимо, не умею это выразить. Тут — недоразумение, обидное недоразумение.

Г-жа Бержере. Сколько шуму из-за котлеты! Неужели нет более интересной темы для разговора?

Бержере. Есть, конечно есть — интересные разговоры еще будут, вот увидите.

Долгое молчание.

Г-жа Бержере. Сегодня утром часы на здании префектуры остановились. Вот уж, верно, господин Денизо был недоволен! Он всегда проверяет часы по префектуре.

Враждебное молчание.

Бержере (сквозь зубы). Я ведь говорил, что интересные разговоры еще будут.

Г-жа Бержере (Полине). Куда ты смотришь, Полина? О чем ты думаешь? Ты иногда бываешь такой рассеянной, что это просто невыносимо, а для молодой девушки и вовсе неприлично. Ты смотришь на часы, это невежливо.

Полина. Нет, мама, я смотрю на панно над дверями.

Г-жа Бержере. Ты с ума сошла! Ну, как это возможно! Вот уж три года, как мы живем в этом доме, и вдруг тебе понадобилось разглядывать живопись на панно, когда мы сидим за столом! Что ты нашла там нового?

Полина. Ничего, мама.

Бержере. Панно действительно красивое. Это все, что осталось здесь от крыла старинного особняка, построенного при Людовике Пятнадцатом откупщиком налогов Поке де-Сент-Круа.

Г-жа Бержере (прерывая и как бы про себя). Старая лачуга… и подумать только, что мы могли бы жить в самом центре и в новом доме! Нужно иметь особую любовь к потрескавшимся стенам и источенным червями лестницам!

Полина. Здесь есть сад.

Г-жа Бержере. Подумаешь! Очень он нужен на окраине.

Полина. Посмотри, каким красивым венком из виноградных листьев венчает нимфа голову Силена.

Бержере. Тебе нравится? Я дарю этот венок тебе, дочка, как в свое время, когда я был маленьким, мать подарила мне розу[150].

Полина. Ты был маленьким?

Бержере. Совсем маленьким. Моя мама проводила целые дни за рабочим столиком, в спальне, где были обои, усеянные розами. Розы были в бутонах, нераспустившиеся, скромные, все — одинаковые и все прелестные. Раз как-то, отложив вышивание, она взяла меня на руки и, показав цветок на обоях, сказала: «Дарю тебе эту розу». И, чтобы распознать этот цветок, она иглой нацарапала на нем крестик. Никогда ни один подарок не доставлял мне больше радости.

Полина. Спасибо за виноградный венок, папа. (Она целует его, встав за хлебом.)

Г-жа Бержере (с глупым видом). Ну, а меня, Полина, ты не поцелуешь?

Полина. Поцелую, мама.

Бержере. Жюльетта, хочешь гирлянду из виноградных листьев?

Жюльетта. Какую гирлянду? (Евфимии.) Поставьте утюг!

Евфимия. Сейчас, барышня.

Полина. Папа, я уверена, что ты был необычным ребенком, — ты уже тогда был особенным.

Бержере. Нет, но я был веселым. Домик у нас, хоть и очень скромный, был такой уютный и приветливый. Жизнь там шла по заведенному порядку, простому и обывательскому, общему для всего мирка нашего квартала. Проходил один радостный день, и неизменно наступал другой. Рождество с традиционной индейкой, начиненной трюфелями, Крещение с пирогом, в котором запечен боб, дающий королевство, масленица с блинами. И всякие годовщины и дни варки варенья… Тогда от больших медных тазов шел кислый и горячий аромат смородины, наполнявший весь дом. И привычные вещи были такие уютные, добротные и ласковые.

Г-жа Бержере. Полина, сиди прямей: ты буквально вдвое согнулась!

Полина. Хорошо, мама. Значит, ты был очень веселым ребенком, бедный мой папочка! А какой была тетя Зоя, когда она была молодой?

Бержере. Когда она была молодой? Прежде всего она не была молодой. Она сразу отказалась от молодости, как от слишком большой роскоши. Очарование — не ее удел. Оно было бы помехой в ее серьезной и полезной жизни. Она была исключительно и полностью старшей сестрой… В свои лучшие годы она шила платья, обучала меня правилу согласования причастий, которое я так и не усвоил, — только никому этого не рассказывай, — и помогала матери вести скромное хозяйство. После смерти матери она ушла от нас и устроилась воспитательницей в России, в каком-то титулованном и нелепом семействе. Затем, после пятнадцатилетней безрадостной жизни, вернулась во Францию, не разбогатев, конечно, но обеспечив себе жизнь. (Щелкает орешек.) А впрочем, Зоя так аккуратна, так методична и разумна, что проживет богато и на тридцать су в день. (Опять щелкает орех.)

Госпожа Бержере бросает на него ядовитый взгляд.

Полина. Правда, ее домик в Люзансе такой уютный, а чистота…

Жюльетта. Да уж на уборке тетя Зоя просто помешана.

Г-жа Бержере. Ко всем своим добродетелям вашей тете Зое не мешало бы присоединить вежливость. Она была со мной так резка, так груба… Хотя она может сказать, что ее к этому поощряли…

Бержере. Ее надо знать! Зоя — преданнейшее существо, она всем рада оказать услугу, но с таким видом, словно ей до вас и дела нет, ведь она опасается, как бы ее услуг не заметили. Но когда их и впрямь не замечают, моя бедная Зоя огорчается. (Щелкает орехи.).

При каждом звуке г-жа Бержере нервничает и проявляет признаки раздражения. Г-н Бержере замечает это и щелкает орехи уже с меньшим удовольствием.

Г-жа Бержере (выходя из себя). Это выше моих сил, я не выношу этого щелканья. Ничего не поделаешь, — я нервна. Я слишком нервна, я отлично это знаю. У нас в семье все нервные. Я не могу перемениться.

Бержере встает и уходит.

Г-жа Бержере с дочерьми.

Г-жа Бержере (обиженно и печально). Ну, и характер! Ах, невесело жить изо дня в день с людьми, которые желают, чтобы другие выносили все, а сами не желают ничего выносить. Я считаю, что, живя вместе, надо идти на взаимные уступки. Я не хочу сказать ничего дурного о вашем отце, дети, но характер у него адский.

Евфимия подает кофе. Жюльетта говорит ей: «Немножко… так». Полина: «Еще… спасибо!» — и, положив сахару в чашку, предназначенную отцу, несет ее г-ну Бержере в кабинет.

Г-жа Бержере и Жюльетта.

Г-жа Бержере. Что за несчастье быть такой чувствительной… Всякий пустяк расстраивает, из-за всякого пустяка нервничаешь… и страдаешь. Ах, когда ты выйдешь замуж, я буду жить с тобой.

Жюльетта. Если только я когда-нибудь выйду замуж! Что-то не к тому клонится.

Г-жа Бержере. Оставь меня в покое со своим замужеством. Сказала тебе, что устрою, — и устрою… Еще надо, чтобы вам с мужем было на что жить.

Жюльетта. О, нам надо так мало!

Г-жа Бержере. Что ни говори, а воздухом сыт не будешь. Послушай, Жюльетта, мы с отцом не часто бываем одного мнения, но должна признать, что на этот раз он прав. Надо подождать, пока мы наведем новые справки о господине Ла Клаври и будем знать, какого взгляда придерживаться насчет тех видов на будущее, о которых он говорил… А пока ты должна…

Жюльетта. Зачем тебе новые справки, мама, я все знаю от него самого. Он рассказал мне о своих планах. Он очень умен. Он отлично может проложить себе дорогу. Если ты у всех будешь наводить о нем справки, может показаться, что мы ему не доверяем, как бы это его не обидело.

Г-жа Бержере. Да нет же, девочка, — так принято!

Жюльетта. Но это будет тянуться бесконечно. А если справки окажутся не такими, как ты бы хотела…

Г-жа Бержере. Я надеюсь, все будет хорошо.

Жюльетта. Видишь, ты сама не уверена! Мама, если я не выйду замуж за господина Ла Клаври, я умру.

Г-жа Бержере (она растрогана. Звонок). Ну, Жюльетта, поцелуй меня. Пойди умойся и не расстраивайся. Обещаю тебе, ты выйдешь замуж за господина Ла Клаври.

Евфимия проходит через всю сцену. Видно, как по саду идет г-н Ру.

Евфимия. Барыня, это господин Ру.

Г-жа Бержере, Ру.

Г-жа Бержере. Как это любезно с вашей стороны, что вы зашли!

Евфимия уходит.

Ру. Вы плакали?

Г-жа Бержере. Расстроилась из-за разговора с Жюльеттой относительно ее замужества. Господин Бержере и слышать не хочет. Девочка приходит в отчаяние, а меня это огорчает. Я хочу, чтобы она вышла замуж за господина Ла Клаври, раз она его любит… Хотя… Ах, бедняжка! Она создана для страданий, так же как и я! У нас у обеих слишком нежное сердце, мы не можем быть счастливы… Ну, пока все хорошо?

Ру. Отлично. Вот ваша перчатка.

Г-жа Бержере. Где она была?

Ру. Просто на камине, за японской ширмочкой.

Г-жа Бержере. А я ее искала… (Долгий, долгий вздох.) Ах, ах, друг мой!

Ру. Вы грустите! Почему?

Г-жа Бержере. Если я скажу, что из-за вашего завтрашнего отъезда, — вы сочтете это смешным?

Ру. Отнюдь нет! Я сочту, что это очень мило с вашей стороны.

Г-жа Бержере (не вполне удовлетворенно). Ах, очень мило?

Ру. Очаровательно.

Г-жа Бержере. Правда? Значит, вы не позабудете?

Ру (глупо). А почему бы мне позабыть?.. Вам я обязан тем, что двадцать восемь дней моего пребывания здесь были восхитительны. В моем существовании вы были внезапным и сияющим откровением. Семь лет назад, когда господин Бержере руководил семинарием, а я был зачислен на факультет, я приносил ему свои работы для исправления и видел вас, далекую и очаровательную; но тогда я не предполагал…

Г-жа Бержере. Я тоже… Друг мой, неужели вы уезжаете, покидаете меня?

Ру. Что делать… Но у нас еще целый день впереди.

Г-жа Бержере. День, один только день, и вокруг меня снова будет ночь, и воспоминание о вас, ведь я — не из тех, что забывают…

Те же, Бержере.

Бержере (входя). С трудом узнаю в этом наряде моего лучшего латиниста. Как поживаете, герой?

Ру. Герой!

Бержере. Я называю героем тех, кто бряцает оружием. Будь на вас медвежья шапка, я назвал бы вас великим героем. Надо же польстить человеку, которого посылают на убой; это самая дешевая плата за исполнение тех обязанностей, которые мы на него возлагаем. Но скажите, двадцать восемь дней прошли благополучно?

Ру. Благополучно, если не считать, что как-то раз, во время учения, сержант очень плохо выразился относительно моей матери. Да! Оскорбленный моим невежеством, он грубо спросил, пересыпая свою речь бранью, какая весьма мало уважаемая особа могла произвести на свет такого осла, как номер пять, который даже держать равнение не умеет. Номер пять — это я. (Воспользовавшись тем, что г-жа Бержере несколько отошла, он понижает голос.) Он сказал мне: «Что за…» (Шепчет на ухо Бержере.) Ответственность, неожиданно возложенная по сему случаю на мою мать, противоречит моему идеалу справедливости.

Бержере. Эти слова, думается мне, способствуют повышению нравственности, внушая всем желание заслужить нашивки, чтобы в свою очередь иметь возможность вести такие же речи, которые, очевидно, указывают на превосходство того, кто их ведет, над тем, к кому они обращены.

Г-жа Бержере. Были вы вчера у госпожи Торке?

Бержере. Нет.

Г-жа Бержере. Ах, вы вчера не были у жены декана?

Бержере. Нет.

Г-жа Бержере. А вчера был ее приемный день.

Бержере. Хорошо, но при чем тут я?

Г-жа Бержере. Так вот почему госпожа Торке делает вид, что не узнает меня! Вы поступаете бестактно, а я терплю оскорбления!

Бержере (голосом нежным и приглушенным). «О берега позлащенные, море лазурное…»

Г-жа Бержере. Что вы говорите?

Бержере. Я говорю: «О берега позлащенные, море лазурное, горы…» (Евфимии, которая метеором проносится по столовой.) Что случилось?

Евфимия. Звонят. (Исчезает в саду. Возвращаясь.) Барин, там Шантеклер, сапожник из прихода святой Агнесы.

Г-жа Бержере. Приятель господина Бержере, он у него в лавке часами просиживает.

Бержере (г-ну Ру). Уже полгода я туда не заходил, что очень нехорошо с моей стороны: он умный старик, а кроме того, бедный человек.

Г-жа Бержере (мужу). Да, но так как у меня нет к нему никакого дела, я ухожу.

Бержере (про себя). Вот и хорошо.

Бержере, Ру, Шантеклер.

Бержере. Здравствуйте, Шантеклер. Вы по делу?

Шантеклер. Здравствуйте, господин Бержере и вся честная компания. Ежели помешал, прощения просим. Но вы обещались полгода тому назад заказать мне пару ботинок. Вы обещались. С заказами-то сейчас туговато. Так вот мне бы мерку снять…

Бержере (с сожалением). А я как раз собрался уходить. Я сам зайду к вам.

Шантеклер. Ах, господин Бержере, вы только пообещаетесь, а потом не придете. Это не потому, что вы не хотите, но вы позабудете. Мне бы мерку снять. Я вас сам и разую и обую. Вы даже не заметите. (У него добродушное выражение лица.)

Бержере. Ну, раз уж вы так хотите…

Шантеклер разувает его.

У меня довольно высокий подъем и выгнутая ступня. Примите это во внимание, Шантеклер.

Шантеклер (вытаскивает из-за пазухи различные предметы, чтобы снять мерку). Не беспокойтесь, господин Бержере… Тридцать девять. Ботиночки будут, может быть, не самые что ни на есть щегольские… Восемнадцать… зато прочные… Двадцать один… Вы, господин Бержере, человек солидный. Вы за красотой не гонитесь.

Бержере. Нет, гонюсь, гонюсь за красотой, во всем гонюсь!

Пауза.

Шантеклер. Ах, сейчас не то, что прежде, господин Бержере. Покупатель берет готовую обувь в больших магазинах. Товар там плохой, но довольствуются и таким… Тридцать три с половиной. Так, готово! Ах, господин Бержере…

Бержере. Что такое, голубчик!

Шантеклер. Ах, господин Бержере… Один я, как перст… Мне бы нужно… Вот уже двенадцать лет, как я овдовел… Мне бы нужно жену. Только мне бы жену солидную. Есть вот разносчица хлеба с улицы Тентельри, да она любит выпить. Есть еще кухарка покойного настоятеля церкви святой Агнесы, но она гордая, потому как у нее денежки есть. Мне бы нужно жену. Вот оно что!

Бержере (торжественно, словно архангельский глас). Шантеклер! Шантеклер! Ставьте подметки вашим согражданам, довольствуйтесь жизнью затворника у себя в одинокой лавочке, между своим сапожничьим столом и раскаленной добела печкой, под сенью красного сапога, служащего вам вывеской, вдыхайте запах кожи и вара, но не женитесь вторично. Шантеклер, вы человек мягкий, простой, приветливый, наивный и простосердечный, не женитесь вторично! Шантеклер, сшейте мне пару ботинок по ноге, сделайте подъем должной высоты и не женитесь вторично… (Он слегка притоптывает вновь обутой ногой, берет г-на Ру под руку и направляется в сад.).

КАРТИНА ВТОРАЯ

Ла Клаври, Громанс, потом г-жа де Громанс.

Ла Клаври. Здравствуйте, господин де Громанс. Как поживаете? А как поживает госпожа де Громанс?

Громанс. Чудесно! Она где-то здесь, вы ее увидите. А вы, господии Ла Клаври? Не дает себя знать лихорадка, со славою приобретенная вами в наших африканских колониях?

Ла Клаври. Ни чуточки.

Громанс. А золотые горы, что вы открыли, все еще на месте?

Ла Клаври. Россыпи золота существуют. Я в данный момент занят вопросом о рабочей силе. (Он улыбается со снисходительным видом человека, привыкшего к сомнениям со стороны своих сограждан.)

Громанс. Господин Ла Клаври, скажите… Скучновато без негритянок?

Ла Клаври. Нет, ну их к черту!

Громанс. А ведь среди них есть хорошо сложенные. Я знавал одну в Париже, прекрасную по пропорциям.

Ла Клаври. Возможно; но негритянки с западного берега — настоящие мартышки.

Громанс. Еще бы! Их и сравнивать нельзя с тем, что вы оставили, покинув Париж, и даже с тем, что вы нашли здесь, — ведь что ни говори, в провинции…

Ла Клаври. Здесь я очень благоразумен.

Громанс. Потому что увиваетесь за младшей Бержере. Она очаровательна. А как ваши брачные проекты? Добились каких-либо результатов? Ведь вы же еще совсем мальчишка, — неужели вы чувствуете себя способным составить счастье женщины? О, это дело серьезное. А что, как проснется прежний кутила? Ах, разбойник… Ну и натерпелся же ваш бедный папаша!

Ла Клаври. О, с этим покончено, покончено раз и навсегда. Знаете, господин де Громанс, когда я отказался от кутежей? Когда это мне надоело… Недостаток денег… Видите ли, деньги всегда найдутся. Но когда наступает пресыщение, тогда кончено. А вот то, что меня сейчас захватило, это серьезно.

Громанс. Правда?

Ла Клаври. Очень серьезно.

Громанс. Если это правда, вы спасены.

Ла Клаври. Можете не сомневаться.

Громанс. Что же, возможно вы и остепенитесь.

Появляется г-жа де Громанс.

Ла Клаври. Добрый^- день, госпожа де Громанс.

Г-жа де Громанс. Как поживает Жюльетта… Ромео?

Ла Клаври. Надеюсь, что хорошо.

Г-жа де Громанс. Когда свадьба?

Громанс. Дорогая моя, не спрашивайте. Он сам не знает… Он еще не сделал официального предложения.

Г-жа де Громанс. Чего же он дожидается?

Громанс. Боится господина Бержере.

Г-жа де Громанс. А ведь он как будто совсем не страшный. Хотите, я поговорю с ним?

Ла Клаври. Да, да, поговорите.

Г-жа де Громанс (смеясь). Ни за что на свете… Надо, чтобы влюбленные сами устраивали свои дела.

Ла Клаври (Громансу). Видите, все меня покидают.

Появляется г-жа Бержере с дочерьми.

Те же, г-жа Бержере с дочерьми, потом г-жа Торке.

Ла Клаври (оборачиваясь). А, три сестры… Сударыни, вы втроем составляете прелестную группу, дышащую свежестью и очарованием. Не знаю, может быть, это следствие моего долгого пребывания среди черных, но я особенно ценю ваши лица, где черное соединено с белым.

Г-жа Бержере (жеманясь). О сударь, вы мне льстите… Хотя, правда, Пуйи (мы ведь северяне) всегда отличались белой кожей.

Громанс. Имею честь, сударыни…

Г-жа Бержере подходит к Громансу.

Жюльетта (быстро г-ну Ла Клаври). Я бросила бумажку, скатанную в комочек, там, под четвертым деревом. (Показывает налево.)

Ла Клаври. Так вот почему я ничего не нашел. А я искал вон там. (Показывает направо.)

Г-жа Бержере (в глубине сцены). Ах, вот госпожа Торке. Я подозреваю, что она нарочно не замечает меня, в отместку за неучтивость мужа. Надо это выяснить. (Садится.)

Г-жа Торке проходит мимо, делая вид, что поглощена беседой с двумя дамами.

Г-жа Торке (обеим дамам). Сделаем вид, будто мы разговариваем: вон госпожа Бержере… Я предпочитаю не встречаться с ней… вот так… Значит… Да!.. Ах, прекрасно, прекрасно!

Проходят.

Ох, госпожа Бержере невыносима. Мне жаль ее мужа, — у него такой мягкий характер.

Г-жа Бержере (словно не замечая, с пренебрежительным видом). Пойдемте на музыку! Ах… вот и господин Ру!

Жюльетта. Вы меня любите?

Ла Клаври. Я вас люблю.

Жюльетта (тихо). Я буду вашей женой. Я верю вам. Ведь я же знаю, что вы человек порядочный. Прежде всего, не будь вы порядочным человеком, я не полюбила бы вас. Мне сердце так говорит.

Ла Клаври (после паузы). Значит, вы придете?

Жюльетта. К вам, ни за что, ни за что! И вы можете предлагать мне подобные вещи! Это гадко! Но у меня есть одна мысль. Нас обязательно поженят. Вот увидите, что у меня решительный характер.

Г-жа Бержере (все это время беседовавшая с г-ном Ру в глубине сцены, идет на авансцену). Жюльетта, не оставайся одна с господином Ла Клаври. Все видят, что вы болтаете наедине, это в высшей степени неприлично. Это не принято. Ты все время даешь отцу козырь в руки. Ведь нельзя же следить за тобой в твоем возрасте, как за маленькой девочкой, которую оберегаешь, чтобы она не попала под лошадь. И господину Ла Клаври, человеку светскому, следовало бы вести себя более осмотрительно… (Ей хочется уйти с г-ном Ру.) Имей это в виду. (Уходя.) Разве тебе с сестрой говорить не о чем? (Идет вперед с г-ном Ру, оставляя Жюльетту позади.)

Жюльетта (г-ну Ла Клаври). Через десять минут будьте там, на берегу, около музыки. Я люблю вас. Я ваша на всю жизнь. (Идет к Полине, которая все это время разговаривала с двумя дамами и господином.)

Подмастерье живописца вывесок, продавец вафель, сторож.

Подмастерье (продавцу вафель). Меня послал хозяин.

Продавец вафель. Какой такой хозяин?

Подмастерье. Господин Кайер, живописец вывесок.

Продавец вафель. Ах, да! Ну, так вот! (Указывает на две ставни, прислоненные к дереву, с намалеванными на них изображениями и надписью: «Бержере рогач».) Как бы стереть эту гадость?

Подмастерье (свистнув). Придется соскрести.

Продавец вафель. Как!

Подмастерье. Да так! Это деготь. Ишь ты… да еще вырезано. Ну и ну! Я-то думал, что довольно растопить его, а потом соскрести. Вот так писаки. Полюбуйтесь. Придется сострогать. Они вырезали, а потом замазали дегтем.

Продавец вафель (удрученно). Только бы поймать того, кто это сделал!

Подмастерье. Вдвоем работали.

Продавец вафель. Вдвоем?

Подмастерье. Ну да, вдвоем. Один и тот же мальчишка не мог сделать обоих человечков; они не похожи.

Продавец вафель. Этакая зараза!

Он недоброжелательно смотрит на двух очень тихих детей, играющих в шарики. Дети уходят, преследуемые его тяжелым взглядом.

Подмастерье (серьезно, качая головой). Придется, хозяин, пройтись здесь рубанком, а потом покрыть два раза краской, одного раза мало будет.

Продавец вафель. Всего три месяца, как заново отделал.

Подмастерье (упорствуя). Хотя бы и три дня, а не три месяца — все одно. Это тут господин Бержере нарисован. Мы на него в прошлом году работали. Я его видел, не похож, узнать трудно.

При этих словах входит старик сторож, отставной унтер, в погонах, с палкой. Рассматривает портреты.

Хорошо хоть, что имя подписано! Они больше сотни таких насажали по городу.

Продавец вафель (сторожу). Посмотрите-ка, что ваши мальчишки вытворяют!

Сторож. Да, да… Конечно, не дело выставлять у себя в заведении подобные рисунки: ведь здесь уважаемые люди гуляют. В балагане это еще туда-сюда, но не в съестной лавочке. Будь вы человек с понятием, вы бы этой мазни у себя на ставнях не потерпели.

Подмастерье. Если хотите поговорить с хозяином…

Продавец вафель. Я сперва попробую завтра с утра вывести жавелем.

Подмастерье. Жавелем? Как угодно… (Смеется.)

Продавец вафель. А что?

Подмастерье. Ничего, хозяин. (Уходит, насвистывая.)

Продавец прислоняет обе ставни к дереву. Входят Бержере и Мазюр. Г-жа де Громанс в обществе гуляющих проходит по сцене. Бержере кланяется.

Бержере, Мазюр.

Мазюр. Вы кому поклонились, госпоже де Громанс?

Бержере. Да, дорогой господин Мазюр. Вы не находите, что она очень красивая женщина?

Мазюр. Пф! Кукла!

Бержере. Слишком легко вы о ней отзываетесь. Когда эта кукла живая, она большая стихийная сила. На госпожу де Громанс приятно глядеть. Стоит ей показаться, и на душе становится радостно, за что я ей благодарен.

Мазюр. Что касается меня, я особой радости не испытываю и вообще мало интересуюсь такими зловредными зверьками. Я не смотрю на масть. Меня привлекает сущность. Я изучаю человека изнутри. Восхожу к источникам. Вот как я понимаю свои функции архивариуса… Я завел, на чердаке в префектуре, папки на все семейства нашего города. Раз вы интересуетесь Громансами, я принесу вам их папку, довольно увесистую. Графиня де Громанс — урожденная Шапон. У себя в архивах я нашел только одного Шапона, ее отца, самого скаредного ростовщика во всей округе. Но у меня куча сведений о Громансах, их род принадлежит к мелкому дворянству области. Имеется некая девица де Громанс, которую в тысяча восемьсот пятнадцатом году наградил ребенком какой-то казак.

Бержере. Ну так что тут такого? Бедная барышня сделала что могла. Она умерла. Казачонок тоже умер; не станем тревожить их память, а если мы и воскресим ее на мгновение, то будем снисходительны.

Мазюр. Во всяком случае, не одобряете же вы…

Бержере. Нет, не одобряю. Не судите, да не судимы будете.

Мазюр. Да ведь это же анархия!

Бержере. Не надо судей… Да, может быть, это и анархия.

Мазюр. Вы знаете, вчера в Люзансе открыли памятник Жану де ла Виолю, поэту-башмачнику. Министр народного просвещения… куча супрефектов, муниципальный совет и все шишки нашего округа были налицо. Пошлость этих людей мне противна. Будь я министром, я бы набросал орденов в лужу, пусть бы подбирали их зубами… Вот хотя бы Касиньоль, бывший председатель суда, неподкупный судья. Уж, кажется, человек порядочный… А его дед, крестьянин из Косьера, предал первому консулу за тысячу экю шуана Мартино, по прозвищу Гроза Синих[151]. Отсюда и пошло благосостояние Касиньолей. Я раскопал это у себя в архивах. Я покажу вам папку.

Входят Громанс, Лантень и Касиньоль, они разговаривают между собой, останавливаются, делают несколько шагов, снова останавливаются, наконец идут дальше. Лантень оказался поблизости от Бержере, они раскланиваются, но без особого воодушевления. Громанс здоровается с Бержере без церемоний, но и без приязни.

Те же, Касиньоль, Громанс, Лантень.

Бержере (Касиньолю). Господин председатель!

Касиньоль. Дорогой господин Бержере, министр народного просвещения, после открытия памятника Жану де ла Виолю…

Мазюр. В Люзансе.

Касиньоль.…сегодня утром завтракал у меня. Я только что проводил его на вокзал. Он просил меня передать вам привет. Вы, оказывается, старые приятели.

Бержере. Да, мы еще в молодости знавали друг друга в Париже. Он был ярый революционер.

Касиньоль. Теперь уже не то… Но он сообщил мне интересную новость, дорогой Бержере: вас уже полгода как сделали профессором Сорбонны, а вы никому ни слова!

Мазюр. Это правда, Бержере?

Бержере. Да, мне поручили курс в Сорбонне, но мне удалось отсрочить отъезд. Я не тороплюсь покинуть наш город. Признаюсь даже, что начинаю его любить, с тех пор как мне предстоит отсюда уехать.

Касиньоль. Ах, дорогой Бержере, вы — друг юности министра народного просвещения. Ну, а я знаком с ним с более давних пор, я знаю его еще с пеленок. Пятьдесят лет тому назад его отец был советником в Пюи и председательствовал в суде присяжных, когда я, еще совсем молодым прокурором — мне было тридцать три года, — в первый раз должен был выступать в самом обыкновенном процессе об убийстве, но, однако, этот процесс не был лишен значения, ибо мог кончиться смертным приговором. Некоего зажиточного фермера нашли задушенным в его постели. С самого начала подозрение пало на работника с этой фермы. Звали его Пудрай, Гиацинт Пудрай. Он был арестован. Против него были веские улики. У него была найдена сумма в шестьдесят франков, происхождения которой он не мог объяснить. На одежде обнаружили следы крови. Правда, был свидетель, который устанавливал его алиби, но этот свидетель славился безнравственным поведением. Следствие велось очень хорошо… Обвинительный акт был составлен с большим искусством. Но Пудрай не сознавался. На суде в продолжение всех трений он отрицал все начисто, и ничем нельзя было его заставить отказаться от такого систематического запирательства.

Громанс и Лантень выходят на авансцену и присоединяются к Касиньолю и Бержере.

Я приготовил обвинительную речь со всем тщанием и добросовестностью, па которые был способен. Алиби обвиняемого, подтвержденное свидетелем, очень меня смущало… Я постарался его опровергнуть. Я напомнил, что дворовая собака не лаяла на убийцу, значит, она его знала. Значит, это был свой, это был работник, это был Пудрай. Словом, я требовал его казни и добился своего. Пудрай был приговорен к смерти большинством голосов. По прочтении приговора он громко крикнул: «Я не виновен!» Тогда мною овладело сомнение, ужасное сомнение. В течение многих дней у меня в ушах звучали слова Пудрайя: «Я не виновен!»

Громанс (предупредительно пододвигаясь на скамейке). Садитесь, господин Бержере.

Бержере. Спасибо, спасибо, мне и так хорошо.

Громанс. Захватывающая история, не правда ли?

Бержере. Да.

Громанс. Ну, и как же?

Касиньоль. Просьба о помиловании была отклонена. И смятение мое усилилось. Уверенности, которую я внушил присяжным, у меня самого не было. Я потерял сон. Наконец утром того дня, на который была назначена казнь, я вошел в камеру осужденного и, оставшись с ним наедине, сказал: «Ничто не в силах изменить вашу участь. Если у вас сохранились еще добрые чувства, ради спасения собственной души и ради моего спокойствия, скажите мне, Пудрай, виновны ли вы в преступлении, за которое вас осудили». Мгновение он смотрел на меня молча. Как сейчас, вижу его плоское лицо и большой крепко сжатый рот. Я пережил ужасную минуту. Наконец он наклонил голову и сказал: «Теперь, когда ждать больше нечего, я могу сказать: моих рук дело». Услыхав это последнее признание, я вздохнул с облегчением.

Пауза. Касиньоль берет из коробочки конфетку и кладет в рот.

Бержере (проводя рукой по лбу). Способ, которым вы себя успокоили, приводит меня в ужас.

Пауза. Мазюр выходит на авансцену.

Громанс. Ну, раз Пудрай был виновен…

Бержере. Конечно! Но не сознайся он по простоте душевной, у прокурора не было бы уверенности ни тогда, ни теперь — полвека спустя.

Касиньоль. Никогда не устану повторять: во Франции обвиняемые обставлены всеми гарантиями, совместимыми с хорошей организацией правосудия.

Проходит женщина. Она очень привлекательна, Громанс сейчас же загорается.

Громанс. Хорошенькая дамочка! Очень… а? Нам повезло!

Все оборачиваются, но, увидя кавалера, который подошел к даме и, по-видимому, является ее спутником, продолжают прерванную беседу.

Мазюр. Ах, господин де Громанс, вас волнует всякая проходящая мимо девица! Я считал вас серьезнее.

Громанс. Я серьезен, когда дело касается вещей серьезных, а такие есть.

Бержере. Есть. Но мало. И это не всегда те, которые считаешь серьезными.

Громанс. Их три.

Мазюр. Три?

Бержере. Какие же?

Громанс. Первая — семья. Семья — это основа общества; пошатните ее, и все развалится. Вот то, чего недооценивает ваша партия, господин Мазюр. Вторая…

Громанс, Касиньоль и Лантень удаляются.

Мазюр, Бержере.

Мазюр. Итак, дорогой Бержере, вы — друг министра?

Бержере. Ну да.

Мазюр. Друг, действительно друг? Почему же вы мне ничего не говорили?

Бержере. Признаюсь, не пришло в голову. А для чего, собственно?

Мазюр. Голубчик, это глупо… Но… мне нужны отличия — академические пальмы. Это нелепо, сам сознаю… Но они мне нужны… Вы понимаете, Бержере, не для меня лично. Говоря откровенно, мне на них наплевать… Если бы они у меня были, я, может быть, и носить-то их не стал бы. Но в моем положении они необходимы. Общество у нас в городе относится ко мне с неприязнью из-за моих передовых политических убеждений. Вот вчера еще у нас в ложе мы повздорили из-за того, что я назвал министров вралями. Префект относится ко мне, как к старьевщику. Чтобы заставить уважать себя, чтобы заставить уважать мою жену, которую общество не принимает под тем предлогом, что она бывшая актриса, чтобы противостоять своре реакционеров, мне нужно получить академические пальмы, а затем лиловую розетку для респектабельности. Без этого я только пыльная тряпка.

Бержере. Бойтесь, бойтесь, Мазюр, получить то, чего добиваетесь. Вы красочны.

Мазюр. Как… красочен?

Бержере. У вас удивительно красочные и очаровательные по своей оригинальности манеры. Если же вы вступите на стезю почестей, вы облачитесь в общий мундир, станете аккуратным, точным, тусклым. Будет жалко. Все же я замолвлю словцо министру. Надо быть полезным своим друзьям на тот лад, какой им нравится.

Мазюр. Я вам сказал: я выше этого, но чтобы презирать почести, надо их получить. (Вытаскивает из ветхого портфеля засаленный клочок бумаги и огрызок карандаша и в течение следующей сцены пишет.)

Те же, Зоя.

Мазюр (заметив Зою). Вон та дама, кажется, ваша сестра?

Бержере. Да, это она. Зоя! Как? Ты здесь, а я ничего не знал. С каких же пор ты здесь?

Зоя. Со вчерашнего дня и завтра уезжаю.

Бержере. И ты не зашла повидаться?

Зоя. Я знала, что встречу тебя на бульваре. Поверь мне, Люсьен, я более трезво, чем ты, смотрю на вещи: чем меньше я буду бывать у тебя, тем лучше. Твоя жена меня не любит.

Бержере. Что ты?!

Зоя. Я ее тоже не люблю. Как поживают девочки?

Бержере. Отлично. Они здесь, с матерью.

Зоя. У тебя нет неприятностей?

Бержере. Неприятности всегда есть.

Зоя. С женой?

Бержере. Нет.

Зоя. Что же тогда, скажи?

Бержере. Ты же знаешь… этот брак!..

Зоя. Брак Жюльетты?

Бержере. Да, за ней ухаживает молодой Ла Клаври, Жюльетта от него без памяти, а мне он совсем не по душе. Амелию он превозносит чуть не до небес, прямо ей в лицо, и Амелия с присущим ей здравым смыслом…

Зоя. В таком случае, голубчик, будь решителен, покажи, что ты глава семьи. Ты только исполнишь свой долг.

Бержере. Глава семьи!

Зоя. Ну, до свидания, Люсьен. Мне еще надо купить семена, розовые кусты, жердей… инкубатор… У меня целый список… (Читает список.)

Бержере. Итак, Зоя, до конца моих дней я буду видеться с тобой случайно, урывками, на улице или на бульваре, как с посторонней! Зоя, неужели мы как-нибудь вечерком не посидим мирно рядышком за столом, при свете лампы? Как бы хорошо, моя милая старушка, прожить вместе несколько часов.

Зоя. Брось мечтать, Люсьен. Я этого не люблю.

Бержере. Я не увижу тебя до отъезда?

Зоя. Нет. До свидания, будь благоразумен.

Мазюр, Бержере.

Мазюр. А ваша сестра не изменилась. Она живет поблизости?

Бержере. Час езды по железной дороге, около Люзанса. У нее там маленькая ферма, где она занимается разведением кур.

Мазюр. Вот вам, Бержере, записочка, в которой перечислены мои звания. Передайте ее министру.

Бержере. Будьте спокойны.

Пауза. На городских часах бьет шесть.

Мазюр. Заранее спасибо и прощайте. Иду обедать.

Жмет Бержере руку, чего тот, в своей ужасающей рассеянности, не замечает. Мазюр снисходителен; только когда он уже почти скрылся, Бержере приходит в себя и говорит.

Бержере. Прощайте, Мазюр.

Зоя возвращается.

Зоя, Бержере, затем Ла Клаври, Жюльетта, г-жа Бержере, Лантень.

Зоя. Люсьен! А каков собой этот господин Ла Клаври?

Бержере. Рослый молодой человек… с бородой, в пенсне.

Зоя. Слушай, позови-ка свою дочку, она гуляет, держась с ним за руку, к великому удовольствию прохожих. Все Громансы смотрят и, как ты сам понимаешь, смеются!

Бержере. Что ты говоришь!

Зоя. Я говорю, что Жюльетта нарочно стремится себя скомпрометировать. Они обмениваются цветами; она, кажется, в восторге от того, что делает.

Бержере. Жюльетта ведет себя…

Зоя. Она ведет себя, как дурочка… Она хочет заставить тебя согласиться на этот брак, и, чтобы добиться своего, глупышка не придумала ничего лучшего, как скомпрометировать себя.

Бержере. А мать где?

Зоя. Матери с ней нет… Она без надзора, это ее главная вина и в сущности единственная.

Бержере (зовет). Жюльетта! (Тихо.) Ла Клаври — бездельник! Жюльетта!

Зоя. Тише! Не будем преувеличивать неприятности и вести себя столь же неразумно, как молодые. Нам это непростительно!

Бержере. Зайди ко мне завтра перед отъездом.

Зоя. Завтра? Не знаю, там видно будет.

Бержере. Это необходимо.

Зоя. Зайду.

Жюльетта и Ла Клаври подходят к Бержере.

Ла Клаври (твердо и решительно, набравшись смелости). Милостивый государь, я люблю мадемуазель Жюльетту и прошу у вас ее руки.

Бержере. Милостивый государь, будьте любезны оставить меня в покое и уйти.

Бержере поворачивается к нему спиной и больше не произносит ни слова, но, увидя жену в сопровождении Лантеня, твердо говорит ей.

(Тихо). Будьте добры, ступайте домой вместе с детьми, ступайте немедленно и без всяких разговоров.

Г-жа Бержере (тихо). Что это значит?

Бержере (тихо). Это значит, что ваша дочка ведет себя глупо и что в примерах для того она не испытывает недостатка. Это означает, что я готов взять вас обеих за руки и так провести через весь город. Поверьте мне, не доводите меня до крайности. Ступайте домой.

Г-жа Бержере (взбешенная). Ни в коем случае не потерплю, чтобы вы говорили со мной таким тоном, словно вы приказываете.

Бержере (рассвирепев). Ступайте домой!

Г-жа Бержере (в ярости). Пусть меня на куски режут, но я и шага не сделаю!

Бержере (резким голосом зовет). Жюльетта! Извините, господин Лантень. Жюльетта!

Г-жа Бержере испугалась, она сдается.

Г-жа Бержере. Хорошо, я ухожу, но я вам припомню такое обращение!

Бержере. Мне только того и надо, чтобы вы не позабыли.

Госпожа Бержере с дочерьми уходит. Лантень деликатно отходит на авансцену. Бержере, умеющий владеть собой, вытаскивает из кармана книжку, открывает ее и обращается к Лантеню.

Бержере, Лантень.

Бержере. В этой книжке, принадлежащей английскому философу, я нашел странную мысль. Вот взгляните, господин аббат.

Лантень, во время предыдущей сцены внимательно наблюдавший за Бержере и остальными, с некоторым удивлением читает.

Лантень. «У наших предков-варваров был обычай отрезать себе кончик носа и подавать его на листе смоковницы могущественным людям, которых они хотели почтить. Следы этого обычая сохранились в обыкновении посылать визитные карточки».

Он медленно опускает руки и смотрит на г-на Бержере, который, видя, что продавец вафель ставит на место одну за другой обе ставни, рассматривает портреты, нарисованные на этих ставнях. Потом Бержере, сунув пенсне в жилетный карман, обращается к Лантеню.

Бержере (указывая на рисунки). Один — в шляпе, другой — без нее. Две школы. (И так как аббат делает вид, что не понимает, да и на самом деле не хочет понять, Бержере снова берет свою книжку и говорит улыбаясь.) Не правда ли остроумно? Но вряд ли правдоподобно. Так вот, дорогой господин Лантень…

Пока опускается занавес, Бержере и Лантень, беседуя, подходят к парапету, чтобы посмотреть на оркестр, который, играя марш «Самбра и Маас», проходит по берегу.

Занавес

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Жюльетта, Полина, затем г-жа Бержере, Евфимия, прачка.

Письменный стол наполовину погребен под грудой вещей, принадлежащих г-же Бержере а ее дочерям. На стульях навалены платья, шляпы, зонтики, ботинки. Ивовый манекен, на который надеты платья г-жи Бержере, загораживает дверь, и в течение всей сцены его часто переставляют с места на место, пока, наконец, он не водворяется на месте самого Бержере, перед письменным столом. При поднятии занавеса Полина велит Евфимии, притащившей чемодан, смахнуть с него пыль, и чемодан исчезает в облаке пыли. Открывают окно. Полина старательно укладывает свои вещи на дно чемодана. Затем она наудачу берет три-четыре книги, которые оставляет у отца на письменном столе. Жюльетта входит с охапкой белья и платьев в руках, глаза у нее заплаканы; она обходит комнату, ищет места, куда бы все положить, нервничает, наконец швыряет в чемодан, закрывает его и садится сверху.

Жюльетта. Хотят, чтобы я отказалась от него. Ни за что… Ни за что! Я люблю его… Если мы не поженимся, я ни за кого не выйду замуж… Это Зоя наговорила папе. Терпеть ее не могу: фальшивая, злая… сама замуж не вышла, вот теперь и не хочет, чтобы выходили другие. Ненавижу ее. Зачем меня заставляют жить у тех, кого я ненавижу?

Полина. Да нет же, тетя Зоя не злая.

Жюльетта. Но я не сдамся. Он меня любит. Я покажу тебе его письма, и ты увидишь, что он меня любит. Пусть папа с Зоей и не надеются, что я его позабуду! Никогда я его не позабуду. (Эта мысль придает ей силы, она встает, чтобы уложить вещи; открывает чемодан.) Ты думаешь, весело прожить в Люзансе… целый месяц, в обществе тети Зои.

Полина. А вот я люблю деревню.

Жюльетта. Я тоже, но нельзя любить ту деревню, где живет тетя Зоя. Там отвратительно, и грустно, и вечный дождь, и ты там одна, одна, ото всего оторвана… Ну, да ведь тебе это безразлично! Ты никем не интересуешься, никого не любишь.

Полина. Потому что у меня недоброе сердце… Это давно известно.

Жюльетта. Не хочу уезжать. Не хочу! (Пауза. Она придумывает всякие доводы.) А потом мне надеть нечего. (Берет отдельные вещи и роняет их куда попало.) Вот гляди — вот, вот! Ну, как быть нарядной в таких тряпках?

Полина. Чтобы быть нарядной, многое нужно, многое, чего у нас нет.

Жюльетта. Не знаю, почему ты всегда стараешься сказать мне что-нибудь неприятное? (Подбирает платья.)

Полина. Да ведь это же само по себе неприятно. Все равно скажу я или не скажу. Мы не богаты, не можем угнаться за богатыми. Ты и сама это знаешь, мне и говорить незачем.

Жюльетта. Да, но когда говорят, это еще неприятнее. Все равно… я не уеду.

Г-жа Бержере (выходит из дверей гостиной). Что здесь такое?

Жюльетта (разражаясь рыданиями). Мама… мама!

Г-жа Бержере. Ну, девочка, не огорчай меня.

Евфимия (входит из задней кулисы, руки у нее красные, в руках серая губка и щетка). Барыня, пришел господин Ру.

Г-жа Бержере. И вы открыли дверь в таком виде? Постыдились бы!

Евфимия. Я уж час подтираю пол в кухне, весь залило.

Г-жа Бержере. Не надо было оставлять кран открытым.

Евфимия. Я не виновата. Меня со всех сторон зовут, все сразу.

Г-жа Бержере. Не рассуждайте. Где господин Ру?

Евфимия. В столовой.

Г-жа Бержере. Попросите его в гостиную. Ах, нет! Постойте! Ведь там белье. Скажите прачке, пусть принесет сюда… (Евфимии.) Попросите господина Ру минутку подождать.

Евфимия выходит. Прачка и дочери приносят белье и наваливают к Бержере на письменный стол.

Прачка. Будете пересчитывать?

Г-жа Бержере. Нет, в такой тесноте немыслимо! Я вам доверяю…

Евфимия возвращается. Прачка уходит.

Господин Ру в гостиной?

Евфимия. Нет, барыня, он ушел. Он поговорил минутку с барином, а потом сказал, пойдет прогуляется, а потом сказал, вернется около пяти.

Г-жа Бержере. Скажите мне, как только он придет. (Проходит в гостиную.)

Жюльетта молча плачет. Полина хочет ее утешить. Входит Бержере; останавливает Полину жестом и говорит ей шепотом: «Оставь нас на минутку…» Подходит к Жюльетте, берет ее руку, продевает под свою, усаживает Жюльетту на стул, целует ее, садится напротив.

Бержере, Жюльетта.

Бержере. Ну же, девочка, ну! Ничего неприятного я тебе говорить не собираюсь и уверен, что ничем тебя не огорчу. Мне бы надо было переменить лицо, тогда бы ты охотно выслушала то, что я хочу тебе сказать. Надо бы, чтобы у меня было лицо ласковое, сестринское, молодое, такое, как у тебя, а не такое, как у отца, ревниво оберегающего свой авторитет, и даже не такое, как у старшего брата. К несчастью, я не могу этого сделать. И ты, чего доброго, тоже подумаешь, что я извлек свою мудрость из книг и что это — мудрость бесплодная и покрытая пылью, как они сами; ты подумаешь, что я хочу задушить твою молодость своей стариковской философией. Это не так! И чтобы разубедить тебя, я открою тебе одну тайну… Душа не старится… Моя душа того же возраста, что и твоя, — того возраста, когда чувствуют, желают, боятся и страдают, того возраста, когда надеются. Только я чувствую, думаю и страдаю уже очень давно. Вот и вся разница. Перед жизненными невзгодами все мы — старые и молодые — одного возраста.

Жюльетта. Папа!

Бержере. Бедная моя Жюльетта! Не смотри на меня так, широко открытыми глазами, полными страха и изумления. Забудь, что я твой отец, профессор Бержере, читающий курс на филологическом факультете, помни только о том, что я человек, способный понять все горести и сомнения, ибо я способен их испытывать… что я такой же человек, как и ты, которому понятно все, что волнует твою бедненькую встревоженную душу. Помни только об этом!

Жюльетта. О папа, я очень несчастна!

Бержере. Тогда выслушай меня. Прислушайся к шепоту сочувствующего тебе и более искушенною сердца… То, что случилось с тобой, девочка, случается часто, можно сказать постоянно, это в порядке вещей и неизбежно… Девочка вдруг начинает думать, что она стала взрослой…

Жюльетта. Но, папа…

Бержере. Она права. Но первое дыхание расцветшей жизни опьяняет ее. Ей всего хочется, и прежде всего — любви, любви, этой таинственной силы, трепет которой она чувствует даже в сухих страницах учебников истории и назидательных рассказов. И тогда всей поэзией, которую, читая и грезя, она накопила в своей головке, она разукрашивает первого встречного, прохожего, незнакомца, шепнувшего ей несколько неопределенных и банальных слов. Она не сознает, что сама наделила этого незнакомца теми поразительными достоинствами, которыми, как ей кажется, он блещет; бедная неопытная девочка не знает, что ее ослепляет отблеск собственных грез.

Жюльетта. Но, папа!..

Бержере. Милая Жюльетта, все это я говорю только для того, чтобы предостеречь тебя: будь осторожна, погоди, обдумай. Я почти не знаю молодого человека, которому ты столь поспешно подарила свое доверие и сердце. Но то, что я о нем знаю, меня не успокаивает. Ты знаешь, что он тебя любит? Знаешь, кто он? Ты уверена, что сама его любишь?

Жюльетта. Ах, папа, я уверена, что он меня любит. Я его люблю. Мы никогда не разлюбим друг друга.

Бержере. Ты так думаешь — хорошо, продолжай так думать… Ну, так вот, хоть ты и уверена, а все же, знаешь, что надо делать: надо иметь мужество бороться со своим чувством, я не говорю — побороть чувство, но бороться с ним, пока ты не докажешь нам и себе самой, что это чувство — длительное, крепкое, которое выдержит все удары судьбы, а ведь удары бывают тяжелые. Ты откажешься от свиданий с господином Ла Клаври, от переписки с ним…

Жюльетта. Папа!

Рыдания.

Бержере. Подумай, ведь ты ничего не теряешь… Если, как ты думаешь, ваша любовь — и его и твоя — выдержит разлуку, ты не рискуешь ничем, а если ты случайно ошиблась, ты избегнешь ужасного риска.

Жюльетта. Папа, я тебя очень люблю, но я не могу отказаться от него! Боже мой!.. Боже мой!.. Не могу.

Бержере. Я этого и не требую, дочка. Я не требую, чтобы ты его разлюбила. Не требую, чтобы ты переделала свое сердце… Я требую, чтобы ты проявила серьезность и силу воли. Ты говоришь, что любишь его? Если ты не ошибаешься, если вы в самом деле любите друг друга, кто может быть сильнее вас и чего тебе бояться?

Жюльетта. Это так, но папа, если ты, если все против нас, ну, как же тогда?

Бержере. Нет, Жюльетта, я не против тебя, и ты можешь верить отцу. Но ты должна рассчитывать только на себя. Только ты сама можешь построить свое счастье. Я не должен и не хочу распоряжаться тобою. Я не могу думать за тебя, чувствовать за тебя, понимать, сомневаться, верить за тебя. Не мне устраивать твою жизнь, а тебе, только тебе, бедняжка моя.

Жюльетта. Боже мой! Боже мой! Что со мной будет?.. Что делать?

Бержере. Ты должна быть сильной, то есть осмотрительной и терпеливой. В деревне, в обществе сестры и тети Зои, успокоившись, ты понемножку подвергнешь свои чувства испытанию временем. Ты поживешь, дашь улечься своим мыслям и в их покойной ясности лучше увидишь, так ли они глубоки, как тебе кажется. Словом, ты все обдумаешь, ведь ты взрослая девушка.

Жюльетта. Да, папа.

Они целуются.

Бержере. Жюльетта, у меня к тебе порученье. Во дворе у тети Зои есть старое поросшее мохом дерево, на котором растут прекрасные орехи. Если какие еще уцелели, пришли мне, пожалуйста, корзинку.

Входит Полина.

Те же, Полина, потом Зоя, Евфимия.

Полина. Папа, можно войти? Тетя Зоя в саду…

Бержере. Жюльетта, будь добра, попроси ее подняться сюда.

Жюльетта выходит.

Ну, как, Полиночка, довольна, что едешь с сестрой в Люзанс?

Полина. Да, папа. Мне только жалко оставлять тебя одного, затерянного в бумажном океане. Ты хотел, чтобы я помогла тебе.

Бержере. Ты мне и в Люзансе будешь полезна. Ты перепишешь начисто главу, которую я как раз закончил. Вот она.

Полина. Спасибо, папа. Я буду переписывать целыми днями.

Бержере. Нет, нет. Мне надо попросить тебя о более важном деле. Я хочу, чтобы ты не оставляла сестру и старалась развлечь ее… Она думает, что у нее есть огорчения, значит, они у нее есть. У нее небольшая душевная рана. Поухаживай за ней.

Полина. Постараюсь, папа… Но скажи, как?

Бержере. Лечи ее весельем. Это лучшее целебное средство.

Входят Зоя, Жюльетта и Евфимия.

Жюльетта (Евфимии). Возьмите чемодан.

Евфимия исполняет приказание.

Полина (Зое). До скорого свиданья, тетя Зоя.

Выходят.

Зоя, Бержере.

Зоя. Девушка, что открыла мне дверь, у тебя в прислугах?

Бержере. Да, славная девушка.

Зоя. Она у тебя давно?

Бержере. Полтора года.

Зоя. Так вот она до сих пор не умеет открывать дверь: она оставила меня в саду, а сама бросилась в дом, крича: «Это тетя Зоя!»

Бержере. Не вини ее.

Зоя. Ее-то я не виню. Я виню хозяев. Это твой рабочий кабинет?

Бержере. Ну да.

Зоя. На кресле — губка, на столах — белье, тряпки… метелка из перьев… И ты можешь тут жить?

Бержере. Да, могу.

Зоя. Ты можешь тут работать?

Бержере. С трудом.

Зоя. А что означает чемодан?

Бержере. Это чемодан девочек, — они проведут у тебя недельки две. Зоя, дорогая моя Зоя, я не спрашиваю твоего согласия. Забери их с собой. Я привезу их на вокзал. Поезд отходит в четыре тридцать.

Зоя. В четыре сорок.

Бержере. У нас еще много времени.

Зоя. Не будем торопиться и, если возможно, приведем в порядок свои мысли. Право, Люсьен, здесь в доме все с ума посходили. Прежде всего что случилось?

Бержере. После того, что произошло вчера на бульваре, я не хочу, чтобы Жюльетта оставалась здесь хотя бы один день. Она проведет две-три недели с тобой; пусть успокоится в деревне; может быть, за это время ее мысли и мечты примут другое направление. Я только что говорил с ней. Она очень хорошая девочка. За ней в первый раз начали ухаживать, и она не осталась к этому равнодушна…

Зоя. Она плохо воспитана, вот и все. Это не ее вина.

Бержере. Она уедет с тобой, и Полина тоже. Так это будет иметь более приличный вид. К тому же Полина всегда в восторге, когда может провести несколько дней у тебя в Люзансе.

Зоя. Ну-ну… В конце концов кто такой этот господин Ла Клаври?

Бержере. Ла Клаври… Сын мелкого нотариуса. Он — кутила, его отправили в Африку искать золотоносные жилы. Вот все, что я о нем знаю.

Зоя. У твоей дочери нет приданого, у него тоже ни гроша за душой. Удивительно, что он хочет на ней жениться.

Бержере. Это было бы еще удивительнее, будь он богат.

Зоя. Но он действительно намерен на ней жениться?

Бержере. Он просил у меня ее руки вчера, на бульваре, после Жюльеттиной выходки.

Зоя. А ты что ответил?

Бержере. Попросил оставить меня в покое.

Зоя. Хорошо, я забираю девочек… Ты жене сказал?

Бержере. Да, вчера вечером я объявил ей о моем решении и выразил желание, чтобы все было готово.

Зоя. Ну, и что же она?

Бержере. Выслушала и подчинилась.

Зоя. Видишь, если бы ты всегда говорил коротко и решительно, все было бы в порядке. Ты же делал не так — ты был неправ.

Бержере. Но в конце концов, Зоя, не могу же я заниматься повседневными мелочами, — я не способен входить во все подробности хозяйства, проверять счета за неделю, расстраивать махинации женщины, которая наделала долгов, и девочки, которая прячет в дупло записки к поклоннику. Не могу я за всем присматривать.

Зоя. Я но говорю присматривать. Я говорю направлять. А ты этого не делал и, значит, не выполнял своего долга. Будь твоя жена способна это понять, она была бы вправе когда-нибудь потом попрекнуть тебя этим. У нас есть обязательства по отношению к тем, чью жизнь мы соединяем со своей.

Бержере (рассеянно слушая наставления Зои, мрачно созерцает ивовый манекен и отталкивает его). Ох, этот манекен! Мало-помалу он стал похож на нее.

Зоя. Вот что значит жениться на женщине только потому, что она хорошенькая.

Бержере. Мне было двадцать пять лет, ей — девятнадцать. Я руководил студенческим семинарием в захолустном сумрачном городке на севере. Что знал я о любви? Что знал я о жизни? Несколько встреч, мимолетных и обманчивых, несколько жалких любовных успехов, случайно выпавших на долю бедному студенту. Она была для меня очаровательной приманкой, ловушкой. Женившись, я был счастлив в течение двух недель, полных грез и очарования, потом передо мной предстала действительность, и с тех пор я все время живу в действительности. Несомненно и она тоже несчастна. Как ты думаешь, Зоя?

Зоя. Почем я знаю?

Бержере. А что, если с ней поговорить?

Зоя. С твоей женой!

Бержере. Милая моя Зоя, старушка моя, сестренка!

Зоя. Не растрепли прическу, терпеть не могу, когда я растрепана.

Те же, г-жа Бержере, Полина, Жюльетта, затем Евфимия.

Г-жа Бержере. Извозчик приехал, дочери готовы.

Входят обе девушки. Полина подходит к Зое, Жюльетта берет зонтик, который оставила на письменном столе, и исчезает.

Полина (отцу). Папа, можно взять книги?

Бержере. Какие?

Полина. Вот эту?

Бержере. Эту — нет! Она не для девушек.

Полина. А эту?

Бержере. Эту — можно; она написана специально для девушек.

Полина (живо). Нет, тогда не надо. Книги, написанные для девушек, очень глупые… Их я читать не могу, а эту нельзя. Значит…

Бержере. Остаются классические произведения… Правда, классические произведения часто бывают очень скучны.

Полина. Дай мне все же классические произведения, папа!

Г-жа Бержере (мужу). Люсьен, мне надо сказать вам два слова. Я не противилась отъезду детей; я даже приготовила все, что нужно, но я хочу знать: вы отправляете Жюльетту специально, чтобы сделать неприятность мне?

Бержере. Как вы можете так думать?

Г-жа Бержере. Отлично. Вот все, что я хотела знать.

Зоя. Ну, едемте, пора!

Бержере (боясь всяких неожиданностей). А Жюльетта!.. Где Жюльетта? (Зовет.) Жюльетта!

Евфимия (снизу). Она в коляске.

Бержере. А!

Зоя. Люсьен, ты можешь не торопиться, — у нас три четверти часа в запасе. Я поеду в гостиницу за двумя своими ящиками, а потом заеду за тобой.

Бержере. Нет; прямо из гостиницы отправляйтесь на вокзал. Я пойду пешком. Тут всего два шага, если идти по лестницам. (Зое.) До встречи на вокзале… Я поговорю с ней!

Полина (целует мать; входящей Евфимии). Евфимия, будьте добренькой, приберите все здесь у папы.

Евфимия. Не беспокойтесь, барышня.

Зоя (г-же Бержере). До свиданья, Амелия.

Г-жа Бержере (Зое). До свиданья, Зоя.

Бержере, г-жа Бержере.

Бержере. Амелия, прошу вас, выслушайте меня. Вчера я вспылил, я был неправ. Это не в моих привычках. Обычно я стараюсь сохранять спокойствие и благоразумие. На этот раз я не выдержал. Будьте добры, простите меня.

Г-жа Бержере. И, конечно, вы набросились на меня. Вам следовало обратиться к господину Ла Клаври.

Бержере. Почему? Я его не знаю и не хочу знать, а я должен был предотвратить скандал.

Г-жа Бержере. Раз вы такого мнения, следовало сказать ему: «Сударь, я запрещаю вам делать то-то и то-то». Вы же предпочли оскорбить меня при всех!

Бержере. Я не оскорблял вас, я несколько резко поговорил с вами, но так, что никто этого не слышал.

Г-жа Бержере. Нет, слышали: аббат Лантень был там.

Бержере. Он был слишком далеко, чтобы слышать. Но довольно об этом.

Г-жа Бержере. Ну, конечно… Довольно об этом, — очаровательно!

Бержере. Вам самой вряд ли понравилось бы, если бы я остался равнодушным к прискорбному легкомыслию Жюльетты, и вы первая должны понять, что я почувствовал, видя, как Жюльетта…

Г-жа Бержере. Вы оскорбили женщину, вашу жену. Это подло… Но, как вы говорите: довольно об этом… Итак, вы хотели…

Бержере. Если я, совершенно не желая того, был недостаточно вежлив по отношению к вам, еще раз прошу меня извинить.

Г-жа Бержере. Никогда и никому не прощу грубости. Никогда!

Бержере. Умоляю, выслушай меня. Дело идет не о нас, а о наших детях. Надо, чтобы я с тобой поговорил, а ты меня выслушала. Это стало необходимым. Я был неправ: из боязни, что ты меня не поймешь, я слишком долго молчал.

Г-жа Бержере. Неужели я уж так глупа?

Бержере. Сейчас не время разбираться в наших умственных способностях. Сейчас надо проявить здравый смысл, если это только возможно.

Г-жа Бержере. Видите, вы уже сразу нападаете.

Бержере. Ах, боже мой, все-то ты навыворот понимаешь!

Г-жа Бержере. Да, да, да, я знаю, какого вы обо мне мнения. Но в моем мизинце больше здравого смысла и ума, чем во всей вашей особе.

Бержере. Господи, что же это такое! Будешь ты меня слушать? Я говорю с тобой о наших детях.

Г-жа Бержере. Ну, что же нового произошло с нашими детьми за это время?

Бержере. Глупо! То, что ты говоришь, глупо…

Г-жа Бержере. Очаровательный характер… и легкий… Да, собеседник вы приятный…

Бержере. Поразительно. Поговорив с вами, я тупею! Сейчас я уже идиот, форменный идиот!

Г-жа Бержере. К счастью, не все таковы, как вы. Я было тоже поверила, что глупа. Но я нашла людей, которые ищут моего общества и находят удовольствие в беседе со мной.

Бержере. Не понимаю, о чем мы говорим. Слова выскакивают одно за другим, как номерочки в лотерее, по воле случая, по воле страшного и гибельного случая.

Г-жа Бержере. Вам нечего сказать мне в ответ. Вот вы и изощряетесь в красноречии.

Бержере. Не угодно ли! Наши слова — как пыль на ветру. Крутятся, словно маленькие вихри, жалкие, слабые. Совсем крохотные! Мы ни на земле и ни в облаках — мы парим в темной и низкой сфере. Я остался, чтобы поговорить с вами о детях, чтобы… теперь уже не помню… Вы рассеяли, спутали все мои мысли. В один миг вы уничтожили во мне всякую способность мыслить, рассуждать, чувствовать. Превратили меня в тупого, а возможно и злого человека.

Г-жа Бержере. Видите, какой вы дерзкий, какой вы грубый.

Бержере. В тупого, а возможно, и злого…

Г-жа Бержере. Зачем стремиться к объяснениям? Мы все равно не поймем друг друга.

Бержере. Вот, наконец, правда!.. Мы сошлись на том, что ни на чем не можем сойтись. Это уже какая-то точка зрения — точка зрения твердая и определенная… Ее и надо держаться. Можно бороться с разрозненными силами, стихийными и случайными, с огнем, мечом, водой, но с неразумием органическим и концентрированным бороться невозможно. Тут ничего не поделаешь.

Занавес

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Г-жа Бержере, Евфимия, затем Ру.

Евфимия (входя). Барыня, господин Ру пришел.

Г-жа Бержере. Просите!

Евфимия выходит. Входит г-н Ру.

Вы только что приходили… Прошу извинить меня.

Ру. Помилуйте. У меня было дело здесь по соседству. Теперь я с ним развязался.

Г-жа Бержере. Я была занята отправкой дочек.

Ру. Как, они уехали?

Г-жа Бержере. Да! Они отправились на месяц в Люзанс, к своей тетке Зое. Пребывание в деревне пойдет им на пользу.

Ру. Вот как? А я и не знал.

Г-жа Бержере. Я решила это сегодня утром… А как вы?

Ру. Освободился от военной службы.

Г-жа Бержере. И уезжаете?

Ру. Завтра. Ничего не поделаешь. Сегодня — увы! — наш последний день!

Г-жа Бержере. Ах, друг мой, я и грущу и счастлива разом. Я одновременно испытываю и горе и радость. Понимаете вы меня? Нет, вы не можете меня понять.

Ру. Но почему?

Г-жа Бержере. Нет, вы меня не понимаете. Для вас женщина — игрушка. У вас их было много, и как легко доставались вам победы!..

Ру. О!

Г-жа Бержере. Слишком легко, кому как не мне это знать.

Ру. Амелия…

Г-жа Бержере. О, я ни о чем не жалею,

Ру. И не надо жалеть.

Г-жа Бержере. Я слишком горда. Нет, мой друг, я совсем не та женщина, какой вы меня считаете. Отдавшись вам, я мучилась раскаянием. Не при мысли о муже. У меня нет с ним ничего общего. Госпожа Бержере — это ошибка мадемуазель Пуйи, вот и все. Но я знаю, в чем моя обязанность перед самой собой. У меня есть долг по отношению к себе. Вы бы поняли меня, если бы знали, как я была воспитана. В отношении принципов моя мать была непреклонна. Наша любовь… А что, если она — преступление?

Ру. Нет, преступление не может быть столь сладостно.

Она нюхает цветы.

Откуда этот букет?

Г-жа Бержере. Эти цветы?.. (С чувством кивает головой.)

Ру с вопросительной улыбкой смотрит на нее.

От моего старого поклонника… О, не изображайте из себя ревнивца.

Ру и не думал об этом.

От председателя суда, Касиньоля, ему семьдесят лет. Двадцать два года тому назад он просил моей руки. Ему тогда было… Двадцать два из семидесяти… сорок восемь. Разница в возрасте была слишком велика. Ему отказали. Он был очень огорчен. С тех пор каждый год в день своего предложения он посылает мне букет, всегда из одних и тех же цветов. Бедняга!

Ру. Скажите на милость… Председатель суда Касиньоль?

Г-жа Бержере. Красивый старик.

Ру. Великолепный.

Г-жа Бержере. Он долго страдал от этой душевной раны; может быть, и теперь еще страдает. Но не могла же я в восемнадцать лет?..

Ру. Нет, конечно, не могли.

Г-жа Бержере. Ах, может быть, было бы лучше… Тогда бы я, верно, осталась порядочной женщиной.

Ру. Но в моих глазах вы продолжаете быть чрезвычайно порядочной женщиной.

Г-жа Бержере. Этого недостаточно. Я сама не могу вполне оправдать себя. Вы мне в этом поможете, — правда? — своим вниманием, привязанностью, верностью. Обещаете? (Проводит рукой по руке г-на Ру.) Ах, если бы у меня была семейная жизнь, как у других женщин, если бы муж понимал меня!

Ру. Муж не понял вас?

Г-жа Бержере. Он не знает, что такое женщина. Он даже не подозревает, что такое сердце женщины. Я много страдала, и, слава богу, у меня хватило силы скрывать свои страдания. В обществе я всегда улыбалась. Но вам, друг мой, я могу сказать: я была очень несчастна. Муж смял мою нежную душу. Оскорбил мое чувствительное сердце. Я много страдала из-за него.

Ру. А ведь он не злой.

Г-жа Бержере. У него нет идеалов!.. А для меня человек без идеалов… Вам знакомы, друг мой, умы, которые все засушивают, чье мертвящее дыхание… (Замолкает.) Так вот, у господина Бержере такой ум.

Ру. У него ум высшего порядка.

Г-жа Бержере. Этого недостаточно.

Ру. Очевидно, нет.

Г-жа Бержере. При всем своем уме он никогда не мог меня понять. Он меня не знает. А я, — я хорошо его знаю: это человек глубоко эгоистичный… О да, я его знаю… Это — скептик. Я не выношу скептиков; у меня леденеет от них сердце. Ах, это потому, что я — вся порыв, я верю в мечту!

Ру. Мечта — единственная реальность жизни.

Г-жа Бержере. Ах, мой друг, мой любимый друг! Какое для меня утешение ваши слова!

Она у него в объятиях.

Скажите, что вы не скептик и что вы меня любите. Скажите, что вам знакомы порывы, скажите, что вы верите; скажи, что ты веришь в меня.

Ру (страстным голосом). Вы очаровательны.

Г-жа Бержере (которую Ру крепко прижимает к себе). Если бы вы могли видеть мое сердце!

Ру. Я вижу.

Г-жа Бержере. Ах!

Ру. Да, там все голубое, голубое. (Привлекает ее к себе.)

Г-жа Бержере. Пустите, пустите, мы не одни!

Ру. Все уехали.

Г-жа Бержере. А горничная? Я скоро приду к вам.

Ру. Куда?

Г-жа Бержере. К нам, в наше гнездышко.

Ру. Ах, гнездышка больше нет. Я вчера отказался от квартиры, и сегодня утром туда, в наше гнездышко, уже въехал жандармский лейтенант с женой и детьми… Я люблю вас… люблю…

Г-жа Бержере. Знаете, что я вижу в ваших глазах?.. Небо!

Ру. Я слышу, как бьется ваше сердце… Я обожаю тебя…

Г-жа Бержере. Правда?

Она идет, чтобы окинуть его всего взглядом, к кушетке и становится на кушетку коленом. Ру подходит к ней, схватывает, сажает к себе на колени, целует, опрокидывает на кушетку, становится на колени, впивается поцелуем в губы г-жи Бержере. Они образуют группу. Входит Бержере. На шум хлопнувшей двери г-н Ру поворачивается всем корпусом. Он сидит на полу. Г-жа Бержере подымает голову. Бержере рассматривает цветок на ковре. Любовники ошеломлены и смотрят в пространство. Бержере пять секунд стоит неподвижно; взгляд его надает на столик; наконец он замечает брошюру, берет ее и направляется через всю сцену к себе в кабинет.

Г-жа Бержере, Ру, в прежних позах.

Г-жа Бержере (убитым голосом). Я пропала.

Ру. Почему?

Г-жа Бержере. Как почему? Ведь он же застал нас.

Ру. Нет! (Встает.) Он нас не видел.

Г-жа Бержере. Он видел нас так же хорошо, как я вижу вас. (Встает.)

Ру. Не думаю.

Г-жа Бержере. Вы с ума сошли!

Ру. Да нет же. Он отлично мог нас не заметить.

Г-жа Бержере. Как же так? Он вошел оттуда и дошел до стола. (Показывая на дверь в коридор.)

Ру. Ну, так что же? Это ничего не доказывает.

Г-жа Бержере. Не может быть, чтобы он нас не видел.

Ру. Погодите, станьте там.

Она идет к кушетке. Ру повторяет выход г-на Бержере.

Г-жа Бержере. Ну?..

Ру (с места Бержере, не очень уверенно). Ну, конечно, не видел.

Г-жа Бержере. О!

Ру (сдаваясь). Мог и не увидеть — вот все, что я говорю.

Г-жа Бержере (г-ну Ру, отсылая его к кушетке). Станьте там!

Он идет. Она повторяет выход Бержере.

О!

Ру. Ну, что?

Г-жа Бержере. Что — что? Ясно, что видел.

Смущение, томительное молчание.

Уходите!

Ру. Ухожу. О, как это ужасно… Оставить вас в таком состоянии.

Г-жа Бержере. Бросьте, уходите, уезжайте скорее. Я не боюсь, ничего не боюсь. Ступайте, ступайте.

Ру. Мой бедный друг! И во всем виноват я.

Г-жа Бержере. Уходите, друг мой.

Ру. Пишите мне до востребования, — на мое имя.

Г-жа Бержере. Да, да.

Он уходит. Она идет к дверям кабинета г-на Бержере и прислушивается.

Занавес

КАРТИНА ПЯТАЯ

Бержере, затем Евфимия. Евфимия все прибрала.

Бержере (входит из гостиной, затворяет за собой дверь, делает два шага, падает в первое попавшееся кресло. Книга, которую он взял в гостиной, вываливается у него из рук. Он подавлен, пробует встать. Остается на месте и говорит). Изменила! Изменила! (Усмехается, затем идет к шкафу, открывает его, смотрит в одну точку, ничего не видя, закрывает шкаф и говорит.) С ним! С ним! (Делает несколько шагов, прислоняется к стене, хочет без всякой надобности открыть дверь в коридор; возвращается, садится к письменному столу и снова говорит.) А дети?.. (Он растроган, отвертывается к окну, его душат рыдания, он расстегивает воротничок, срывает галстук и, подперев голову руками, горько плачет и говорит.) Довольно, довольно!.. (Встает, идет к графину с водой, ищет стакан, не находит, пьет из горлышка. Открывает окно, глубоко вздыхает, возвращается, видит манекен, в ярости хватает его, топчет, выбрасывает за окно, потом поворачивается к авансцене и говорит.) Нелепо! (Закрывает раму, ловит оба конца воротничка, пристегивает к рубашке, завязывает галстук, два раза прохаживается взад и вперед, дергает шнурок звонка, надевает шляпу, которая свалилась, когда он входил, и которую он теперь подобрал, затем, с зонтиком в руках, ожидает прихода Евфимии. Он стоит спиной к публике.)

Евфимия входит. Он говорит.

Евфимия… (Продолжает говорить шепотом, так что публике не слышно то, что слышит Евфимия; он показывает на место между окном и драпировкой, слева, и говорит.)…Туда. (Затем уходит.)

Евфимия, затем г-жа Бержере.

Евфимия переставляет столик и стул на место, указанное Бержере. Г-жа Бержере, выжидавшая, пока уйдет муж, входит крадучись. Подходит к Евфимии и трогает ее пальцем за плечо.

Евфимия (вскрикивает). Ах!

Г-жа Бержере (тихо). Тише!

Евфимия. Я не знала, что это вы.

Г-жа Бержере (испытующе и с опаской). Барин ушел?

Евфимия. Да!

Г-жа Бержере. Не сказал, когда вернется?

Евфимия. Нет!

Г-жа Бержере. Не сказал, что придет к обеду?

Евфимия. Нет!

Г-жа Бержере. Ничего не сказал?

Евфимия. Нет. Сказал…

Г-жа Бержере (в тревоге). Что?

Евфимия. Барин сказал, чтобы я ему поставила железную кровать… вот сюда.

Госпожа Бержере в ужасе падает на стул. Евфимия продолжает передвигать мебель.

Занавес

КАРТИНА ШЕСТАЯ

Подорожник, затем Бержере.

Подорожник (поет).

(Слышит шаги и прячется.)

Бержере (запыленный, подавленный, измученный, отчаявшийся, растерянный). Нелепо! Отвратительно! Нелепо! Отвратительно! Ничего не осталось! Ничего не осталось! Ничего не осталось… Идти, идти, пока не упаду. Ничего не осталось! Ничего не осталось! Ничего не осталось!

Подорожник (успокоившись, появляется). Здравствуйте, господин. Вы гуляете и о своем думаете, да?

Бержере. Думаю о своем, да. Это вы, Подорожник?

Подорожник. Да, опять я. Знаете, что я прилаживаю? Прилаживаю ручку к ножу… Ведь они отобрали у меня нож… судьи-то, в тюрьме. Меня за бродяжничество арестовали… и засадили, думали, что я недоброе дело сделал. Но это не я. Они отобрали у меня нож, а трубку не отобрали. Вы меня знаете, правда?

Бержере. Да, знаю. Я вас не раз встречал на дорогах.

Подорожник. Меня все знают! Я тоже вас знаю. Вы человек жалостливый. А вот как вас зовут, не знаю. Лицо-то я помню, а вот как по имени, не знаю!

Бержере. Да, мое доброе имя!

Подорожник. Солнце припекает, а вот плохо то, что дождик будет.

Бержере. Вы думаете?

Подорожник. Да, тучи идут со стороны Сен-Севэра. Это примета, что будет ливень.

Бержере. Подорожник, я устал. Я долго ходил, и, как вы сказали, со мной вместе шли мои думы. Я очень устал. Я страдаю.

Подорожник. Что у вас болит? Голова?

Бержере. Да! Да! Голова.

Подорожник. Это болезнь богатых… У бедняков, если что болит, так живот или ноги.

Бержере. Я разбит, словно вывалился из окна. Присяду на минутку тут, около вас.

Подорожник. Я нашел на земле лезвие. Вот и делаю теперь ручку. Я еще дудки из тростника делать умею, фонтаны из соломинок и кораблики из дубовой коры на потеху ребятам. Я на все руки мастер!

Бержере (садясь). Ничего! Ничего не осталось! Бедный мой дом, и так он был шаткий и жалкий, а теперь совсем обвалился, рухнул в грязь. Нелепо! Отвратительно! Эта женщина…

Подорожник. У Вас тоже свои неприятности. Но у богатых другие неприятности, не те, что у бедного человека. Совсем непохожие, все равно как тело и тень.

Бержере. Все люди, Подорожник, все люди подвержены страданиям и горю. Вот и я, вот и я тоже несчастен…

Молчание.

Подорожник. Еще хорошо, что старое лезвие подвернулось. Что бы я без него стал делать? Без ножа, как без рук. (Показывая лезвие.) Я наточил его. Теперь во как режет.

Бержере. Подорожник, вы никого не убивали из ревности?

Подорожник. Нет! Кто убивает, так тот уж сроду такой. Само это в голову не придет. Надо, чтоб оно всегда в тебе сидело.

Бержере. Я один не знал. Все знали, да, весь город знал. Нужен был случай. Этот мужчина… эта женщина… Нелепо… смешно… отвратительно… Подорожник, вы в самом деле никого не убивали?

Подорожник. У одних — одно в голове, у других — другое. Задумай я недоброе дело, я выкопал бы яму под деревом, положил бы на дно ямы нож и землю бы над ним утоптал.

Бержере. А ведь убить их, убить их обоих… было бы так естественно… и восхитительно. И отчего я этого не сделал?

Подорожник (продолжая свое). А еще я знал людей молодых, так те убивали, потому как гордые были и не хотели, чтобы с ними обходились неправильно. А я совсем еще молодым потерял гордость… И все оттого, что наши деревенские надо мной надсмехались, и парни, и девушки, и ребята тоже. Теперь что хочешь надо мной делай: я даже не рассержусь. А почему? Гордость потерял, вот что…

Бержере. Подорожник, я думаю, что я тоже потерял гордость. В конце концов, может быть, и хорошо потерять гордость!

Подорожник. Чего только не находишь на дорогах! Всякое находишь. Чаще всего подковы находишь… Вы куда?

Бержере (встает). Ничего не осталось… нет больше дома!.. Вернуться домой, домой… Нет!..

Подорожник. Не подходите к краю. Камыши очень ненадежные. Долго ли до беды? Вот на днях я срезал тростинку для дудки и чуть не утоп.

Бержере. А вы любите жизнь?

Подорожник. А как же… живешь-то ведь один раз!

Бержере. Может быть, и я люблю жизнь. Мне так мало нужно для счастья! Ничего не осталось! Нет больше дома! Девочки мои! Полина… Полина… Бедный твой папа… Подорожник, у вас никогда не было жены и детей?

Подорожник. Нет… а мне бы хотелось. Да только не вышло. Уже с самого начала не вышло.

Бержере. А у меня остались две девочки, две большие девочки.

Подорожник. Вам, видно, нехорошо.

Бержере. Нет! Нет! Еще недавно мне было нехорошо, но теперь, когда я вас встретил, лучше. Пока я беседовал с вами, мне полегчало. Люди, с которыми я знаком, стали для меня невыносимы, и мне нужно было побеседовать с существом беспредельно простым, с человеком или с собакой. Я нашел вас, вы помогли мне.

Молчание. Он встает.

Да, голубчик, ты утешил меня и дал мне хороший совет. Я не знал, как дальше жить и что делать. Ты научил меня, ты — человек простой и недалекий, мало чем отличающийся от окружающей природы. Простота твоя поучительна. Вот что я должен делать: не считаться с дурацким лицемерием света, не подчиняться тем или другим нелепым правилам поведения. Нет! Я должен укрыться, уйти в себя и держаться крепко, спокойно, непреклонно, чуждый гнева, равно как и прощения. Я должен уберечь своим молчанием двух моих дорогих ни в чем не повинных девочек. Я должен спокойно взяться за работу.

Подорожник. Вот уже капает. Пойти укрыться от дождя в хижину. Я, если намокну, долго не высохну. Не так, как те, что в постелях спят.

Бержере. Да, да, прошлая моя жизнь разрушена… Так ли уж это печально? Разве у меня ничего не осталось? Осталась работа, а в ней — вся моя радость.

Булочник, Бержере.

Булочник (выходит справа из глубины сцены, мимоходом). Что вы тут делаете, господин Бержере? Сейчас хлынет как из ведра. Не пешком же вам домой идти! Хотите, подвезу? Я оставил тележку там, на берегу, а сам поднялся сюда, чтобы отнести…

Бержере. Охотно. Но скажите, пожалуйста, который час? (Смотрит на свои часы.) Двадцать минут пятого! (Подносит часы к уху. Они стоят.)

Булочник. Сейчас скажу. На соборных часах шесть. (Бержере кладет свои часы обратно в карман.) Шесть часов без нескольких минут.

Бержере. Простите, пожалуйста. Скажите мне, который час, точно. Мне нужно знать. Это для психологического опыта.

Булочник (вытаскивая часы). Шесть часов без трех минут, точно…

Бержере. На соборных часах пробило пять, когда я еще был в гостиной. (Булочнику.) Благодарю вас. Это очень важное наблюдение. Мне хотелось знать, сколько времени требуется разумному человеку в одном определенном случае, чтобы перейти от безумия к мудрости.

Булочник. И вечно-то вы заняты наукой… Кончили?

Бержере. Да.

Булочник. Хорошо. Тогда идемте!

Бержере. Переход занял пятьдесят семь минут. Это хорошо.

Занавес

КАРТИНА СЕДЬМАЯ

Бержере, Леду, затем Евфимия.

Бержере. «…Чего же удивляться, что Сулла, который управлял республикой, распоряжался судьбами вселенной и укреплял своими законами…» (К Леду.) Леду, голубчик, если вы все так же упорно будете ставить самые большие книги в неустойчивом равновесии на самые высокие полки, то подвергнете меня опасности в один прекрасный день погибнуть под томами внушительного веса. (Пишет.) «…мощь государства, восстановленную силою его оружия, мог не заметить кое-каких скрытых несправедливостей и тайных происков». Так говорил оратор, а потом, обращаясь к судьям, сказал…

Обвал книг.

Леду, голубчик, видите, я был прав, вы навлекли на себя беду, которую готовили мне.

Леду. Не бойтесь, все поставлю на место.

Бержере (пишет). «…Секстию, равно как и республике, не остается другого прибежища, не остается других надежд, как только ваша доброта и… милосердие».

Новый обвал.

Леду. Уж и валятся же эти самые, как их там…

Бержере. Леду, голубчик, хватит — можете идти. (Пишет.) «…всем хорошо известные». (Затем произносит, прежде чем написать.) «Ежели вы не отреклись от этих добродетелей, то мы еще можем быть спасены, но ежели, да не пошлют этого боги, жестокость, которая за последнее время так опустошила Рим…»

Леду. Господин Бержере!

Бержере. Что, голубчик?

Леду. Вы заняты, прошу прощения.

Бержере. Ничего, говорите.

Леду. Нет. Вы заняты. Я подожду, когда вы кончите.

Бержере. Мне работы еще на пятьдесят лет хватит, голубчик!

Леду. Господин Бержере, дайте мне работу, я без дела. Урожай собран. Я не могу найти работы. А нельзя сказать, чтобы у меня не было желания. Я за все берусь. Могу разливать вино по бутылкам, чистить дорожки, выполнять поручения, могу быть садовником.

Бержере. Или библиотекарем!

Звонок.

Я не могу дать вам еще работы: я не могу оплатить ее. Я не богат, совсем не богат.

Звонок.

Леду. Нет, вы не из бедных. А потом не всегда бедным помогают богатые.

Снова звонок.

Бержере. Ну и упорный же звонок! Евфимия! Евфимия! Конечно, опять ее нет.

Евфимия (входит, повязывая передник). Нет, барин, я тут. Я только что вернулась. И опять надо бежать… Просто не понимаю, как я живу, честное слово! (Уходит, потом возвращается.) Это Шантеклер.

Те же и Шантеклер.

Шантеклер. Господин Бержере, я принес вам штиблеты. Останетесь довольны. Хорошо, удобно. Вот говорят: ручная работа… ручная работа… А только это и есть настоящая обувь. Фабричная обувь — дрянь. Подошвы на винтах, да разве это прочно? Кустарной обуви — сносу нет. Хотите примерить?

Неопределенный отрицательный жест со стороны Бержере.

Можете быть покойны, на ноге и не почувствуете.

Леду (непринужденно вступая в разговор). Покажите-ка. Вот бы мне такие… Мои протекают, а когда башмаки протекают…

Шантеклер. Господин Бержере, мне надо сообщить вам большую новость.

Бержере. Что случилось?

Шантеклер. Я нашел.

Бержере. Что нашли, голубчик?

Шантеклер. Да жену! Странная это штука, жизнь. Я искал, искал повсюду, а она оказалась насупротив моей лавки. Она торгует образками на улице святой Агнесы. Больше тридцати пяти лет живем мы друг против друга. По утрам и по вечерам перекидываемся словечком, и весь день я вижу ее за прилавком… Только об этом надо было подумать… Надо было на мысль напасть… И вдруг мне это пришло в голову.

Леду (думая о своем). Господин Бержере, если у вас когда будут ненужные штиблеты, которых вы уже не носите, отдайте их мне… Потому что мое старье с ног сваливается. Отказывается служить.

Уходившая Евфимия возвращается. Бержере пишет.

Шантеклер. Как раз такую жену мне и нужно… Работящую, бережливую. Ведь взять жену неработящую, небережливую, видите ли, господин Бержере, это все одно, что повесить себе камень на шею — и в реку… Моя покойница жена…

Леду. А вы уже были женаты?

Шантеклер. Да, был женат. Хорошая была женщина.

Леду. Она что же — скончалась?

Шантеклер. Да. Бедная моя старуха уж отходить стала, а все у меня прощения просила, что оставляет меня, вежливо так просила. А вы-то сами не женаты?

Леду (смеясь). Нет! Я никак не пристроюсь…

Евфимия (недолюбливающая простой люд, к Леду). Что же это вы не можете и ног обтереть, когда в дом входите? Вам здесь не конюшня. (Кладет перед Бержере баранью ножку, наполовину завернутую в бумагу.) Барин… мясник спрашивает, когда можно получить по счету.

Бержере (начавший писать). «…ожесточили вам души…» Когда угодно. «… и закрыли сердца…»

Евфимия. Он уже три раза приходил.

Бержере. «…для сострадания».

Евфимия. Вас, барин, никогда дома нет, а деньги-то ведь у вас…

Бержере. Да, деньги у меня… все деньги у меня.

Шантеклер (продолжая разговор с Леду).…раз досталась хорошая жена, так и держись за нее… Потому, на такую редко нападешь.

Евфимия. Когда велеть ему опять зайти?

Бержере. Завтра. (Обоим мужчинам.) Друзья мои, я не гоню вас, но мне пора уходить.

Шантеклер. Мы уходим.

Бержере. До свидания.

Леду. Господин Бержере, а со старыми шляпами что вы делаете?

Бержере. Я их ношу.

Они уходят. Евфимия вздыхает при виде следов грязи и песку, оставленных Леду на паркете. Она уходит, возвращается со щеткой. Дверь справа открывается, и входит г-жа Бержере.

Г-жа Бержере, Евфимия.

Г-жа Бержере. Его нет?

Евфимия. Только что вышел.

Г-жа Бержере. Я слышала мужские голоса.

Евфимия. Это Шантеклер, сапожник, да тот, непутевый, что здесь днюет и ночует. Все вместе ушли.

Г-жа Бержере. Господи! Чего он только хочет? Чего добивается? Он отобрал у меня все, отстранил меня, уничтожил… (Садится.) упразднил… Я у себя дома больше ничего не значу… Я больше не существую… Евфимия, он с вами обо мне не говорил?

Евфимия. Нет, барыня.

Г-жа Бержере. Отнять у меня деньги, отнять власть, отнять все права — как это гадко, как подло! Сама виновата, что заслужила, то и получаю… Вот что значит выйти за человека не своего круга, не так воспитанного… Но мое положение ужасно. (Встает.) Я брожу по дому, как тело, из которого вынули душу… как…

Евфимия. Вы бы лучше куда сходили… людей повидали.

Г-жа Бержере. Ну, проведу часа два вне дома, повидаю кое-кого, а потом опять надо возвращаться домой, а здесь — пустота… молчание, отчаяние. Он хочет меня извести. Я потеряла сон, я боюсь… Раз десять за ночь вскакиваю с постели и слушаю у дверей. Мне все чудится, что он придет и убьет меня.

Евфимия. Да что вы!

Г-жа Бержере. Словом, я боюсь… боюсь… Этак у меня окончательно расстроятся нервы!

Евфимия. Не стоит себе кровь портить.

Г-жа Бержере. Боже мой, неужели в дальше будет такая жизнь?

Евфимия. Да нет! Но только если так и дальше будет, я тоже с ума сойду.

Звонок.

Г-жа Бержере. Ах!

Евфимия. Что?

Г-жа Бержере. Звонят!

Евфимия. Ну, так что ж с того?

Г-жа Бержере. Я каждый раз вздрагиваю, когда слышу звонок. Все думаю: что еще может случиться? Правда, теперь я не удивлюсь, даже если на меня дом рухнет.

Евфимия (уходит, потом возвращается). Это прачкина девчонка. Я велела ей подождать барина в саду.

Г-жа Бержере. Она принесла белье?

Евфимия. Нет, она пришла, чтобы получить по трем счетам. Белье она только тогда принесет, когда ей заплатят, уж это будьте покойны.

Г-жа Бержере. Срам какой! Мы станем посмешищем всего города. Зачем он это делает?

Евфимия. А я разве знаю? Вот уперся с того самого дела, о котором ему и знать-то не следовало… Пойти, что ли, подбросить угля в плиту.

Звонок.

Г-жа Бержере (пока Евфимия открывает дверь). Ох, что там еще?

Евфимия. Это мадемуазель Роза!

Г-жа Бержере. Скажите, чтоб пришла в другой раз, что меня нет.

Евфимия. Она ничего и слушать не хочет. Вот она сама.

Г-жа Бержере, Евфимия, мадемуазель Роза, затем дочь прачки.

Роза (входит). Здравствуйте, сударыня. Как ваше здоровье?

Г-жа Бержере. Голова немного болит.

Роза. Это от погоды. Сейчас много больных. Госпожа Бержере, я пришла сама, потому что уже два раза к вам писала, а вы не ответили.

Г-жа Бержере (нагло улыбаясь). Я не получила писем.

Роза (растерянно улыбаясь). Неужели?!

Г-жа Бержере (разыгрывая искреннее удивление). Я же вам говорю…

Роза (с сильным сомнением). Все может быть… Я по поводу счета. Подумать только: набралось за целых два года. Я человек коммерческий. Мне нужно получить, что причитается, чтобы к концу сезона расплатиться за товар.

Г-жа Бержере. Я поговорю с мужем.

Роза. Будьте так любезны, поговорите с ним сегодня же. Я не могу больше ждать.

Г-жа Бержере. Пришлите счет, сколько всего я вам должна.

Роза (с мягким упреком.). Ах, госпожа Бержере! Я вам шесть раз досылала. Хорошо! Через час счет будет у вас. Но не заставляйте меня еще раз приходить. Будьте добры. Мне очень неудобно отлучаться днем, понимаете?

Г-жа Бержере (представляя себя на месте Розы). Отлично понимаю… Итак… пришлите счет… Я просмотрю. Впрочем, я собираюсь зайти к вам. Мне нужна шляпка, совсем простенькая. Заодно и по счету заплачу.

Роза. Очень вас об этом прошу. Не хочется докучать, но свои деньги как-никак получить надо.

Г-жа Бержере (отлично ее понимая). Да, да, это вполне естественно.

Роза. Значит, я буду надеяться? Просто сказать не могу, как это на вас непохоже!

Г-жа Бержере. Завтра утром обязательно заплачу.

Мадемуазель Роза направляется к двери, тут же входит дочь прачки.

Прачкина дочка. Сударыня, мама велела вам сказать, что белье готово. Можете взять его, только уплатите за прошлые три недели.

Г-жа Бержере. Хорошо, хорошо, девочка. Сейчас я за ним пришлю. Евфимия, вы сходите за бельем. До свидания, мадемуазель Роза, до свидания, девочка.

Г-жа Бержере, Евфимия.

Г-жа Бержере. Это уж чересчур, чересчур! Умереть можно со стыда и горя. Чтобы прачка так со мной разговаривала! А мадемуазель Роза — она видит стольких людей… она все расскажет. Теперь вы убедились, что этот человек хочет меня уморить. Но я дождусь его здесь. Он думает, что взял надо мной верх, — ошибается!

Евфимия. Пришел! Я слышу, как он отпирает дверь своим ключом.

Г-жа Бержере. Ступайте, Евфимия. Я хочу поговорить с ним.

Немая сцена.

Г-жа Бержере, Бержере.

Г-жа Бержере. В конце концов что это значит? Теперь вы меня запираете! Я под замком. Вы стали на путь угнетения и лишения меня свободы, да, лишения свободы… любопытно бы знать, когда же конец? Я требую, чтобы вы сказали, к чему все это клонится. У вас есть цель, я хочу ее знать. Уже две недели, как я в непрестанной пытке. Хватит! Честное слово! Я ничего не значу в собственном доме, решительно ничего! Приходят поставщики, две недели тому назад они обращались прямо ко мне, а теперь, когда они спрашивают, нет ли заказов, или требуют то, что им причитается, я вынуждена отвечать: «Я больше ничем здесь не распоряжаюсь». На что это похоже? Как вы думаете, они не задают себе вопроса: а почему?.. и не доискиваются причины? Довольно! Я не хочу больше ждать. Я хочу, чтобы вы мне ответили. Я хочу, слышите, — хочу!

Бержере. Уйдите.

Г-жа Бержере. Нет, не уйду. Не отстану. Сейчас же скажите, что вы собираетесь делать! Человек, за которого я вышла вопреки советам родителей, чуть ли не против их воли, которому отдала лучшие годы жизни, пожертвовала своей молодостью, этот человек посмел… О, не смейтесь. Я знаю, что говорю. Я вступила в брак нелепый, да, сударь, нелепый, неравный. Две недели назад вы все могли со мной сделать, могли убить меня. На мгновение я подумала, что вы так и сделаете. Вы этого не сделали. В тот день вы обращались со мной с таким обидным равнодушием, что я была потрясена. Вы желали показать, будто все, что меня касается, вам безразлично. Я это отлично знаю, вам безразлично все, что касается меня и других. Страдание вам незнакомо. Может быть, если бы случилось что-нибудь с Полиной… И то!.. Вы пришли в ярость и для отместки избрали окольный путь, постарались унизить меня, сделать общим посмешищем. Вы, как трус, исподтишка стали вредить мне, мелко пакостить, и вы думали, что согнули и одолели меня! Ошибаетесь! Я подымаю голову! Был такой момент, когда вы могли стать мне судьей. Вы отказались от этого. Кончено. У вас нет больше никаких прав на меня. Я не позволю вам презирать меня. (Садится.) Теперь я вправе требовать объяснений. Сию же минуту скажите мне, что вы намерены предпринять в отношении меня, или же… или же я назову вас человеком бесчестным и подлым. (Ударяет рукой по столу.)

Бержере. Начиная с известного вам дня, вы больше для меня не существуете! Я не сердит на вас, не чувствую к вам ни презрения, ни уважения. Ничего против вас я не замышляю. Я вас игнорирую. Если вы во что бы то ни стало желаете, я скажу, какое решение я принял: игнорировать вас. Я уже давно убедился, что несчастлив и потерял покой, необходимый для работы, в которой вся моя жизнь. За последние две недели я обрел нужный мне покой. Чтобы охранить этот покой, я не пожалею терпения, а терпение мое, я думаю, безгранично. Вот и все!

Г-жа Бержере. Это все? Ну нет, сударь! Вы от меня так легко не отделаетесь. Я не принимаю ваших отговорок. Извольте глядеть на меня, когда я с вами разговариваю. (Она вырывает у него книгу и мнет ее.)

Бержере. Позвольте! (Отбирает книгу и приводит ее в порядок.) Так как этот разговор между нами несомненно последний, уклоняться от него я не хочу. А может быть, и не должен. Ну, так знайте: если отныне я смотрю на вас, как на человека, совершенно чуждого мне и моему пониманию жизни, — я все же ни в коей мере не считаю себя свободным от обязанностей в отношении вас. Я отвечаю вам откровенно и по всем пунктам. Во-первых, вы не лишены свободы. Вы свободны. Нет человека свободнее вас. Вы вольны делать все, что хотите. Я ни в чем не буду стеснять вас, и, верьте, не почувствую ни печали, ни радости от того, что вы делаете. Я не буду об этом знать. Следовательно, если отныне вам не придется ждать от меня ни одобрения, которое вам безразлично, ни порицания, которое вас мало трогает, вы можете быть уверены в моем полном безразличии. Мы будем жить раздельно в прежней квартире, которая будет представлять собой две обособленные половины. Если вам угодно, ваша свобода будет ограничена только моей, а моя — только вашей.

Г-жа Бержере. Каким образом?

Бержере. Ваша свобода будет ограничена только моей, а моя — только вашей, и обе они будут стеснены только ради обоюдной гарантии.

Г-жа Бержере. Объяснитесь лучше. Вы хотите сказать, что мы будем жить, как двое жильцов, которые поселились на одной и той же площадке?

Бержере. И которые ни в коем случае не войдут друг к другу, даже не подумают об этом, ни в коем случае не подумают.

Г-жа Бержере. Это просто нелепо.

Бержере. Предшествующее положение вещей было еще нелепее, верьте мне. Вот первый пункт, на который, полагаю, я дал вам удовлетворительный ответ. Перейдемте, если угодно, к следующему. Ваши суждения обо мне меня не трогают. Но я хочу сохранить все свои преимущества перед вами. Вот почему я скажу вам всю правду. Нет, мне не безразлично; нет, я не равнодушен. И мне незачем скрывать от вас, — вы причинили мне страдание. Я говорю это спокойно, так как вы человек для меня чужой, и теперь я уже нисколько не страдаю. Я почувствовал к вам ненависть и отвращение. Я такой же человек, как все. У меня те же инстинкты, те же слабости и, хочу я или нет, те же предрассудки. Когда я застал вас тут, в гостиной, я был убит, уничтожен. И, когда я пришел в себя, был момент, когда я хотел вернуться в гостиную и задушить вас… я уже чувствовал, как мои пальцы впиваются вам в шею. Вы видите, — я был таким же зверем, как и все. Но не торопитесь возвращать мне свое уважение: я был таким лишь на миг. Вот чем я хуже остальных. Все, что я смог сделать, это выкинуть за окно манекен, олицетворявший вас. Вот что мне хотелось сказать вам. Я полагал, что не должен ничего от вас утаивать, раньше чем замолчать навсегда.

Г-жа Бержере (спокойно, коварно и все же искренне). Итак, вы больше не будете разговаривать со мной, мы будем жить врозь, как чужие?

Бержере. Уже две недели, как я позабыл о вашем существовании. На минуту вы снова напомнили мне о себе. Теперь я опять буду игнорировать ваше существование, и отныне уже навсегда.

Г-жа Бержере. Хорошо!.. Ну, а когда вернутся дочки?.. Если только вы не собираетесь отделаться от них и на неопределенное время оставить их у вашей сестры…

Отрицательный жест Бержере.

Ну так как же, когда они вернутся?

Бержере. Что ж, у них будет отдельная комната, а обедать они будут то со мной, то с вами. Это все мелочи, которые я легко разрешу, вот увидите.

Г-жа Бержере. Это будет в достаточной мере смешно… А потом вы и не подумали!.. Девочки заметят, что мы не живем вместе, как живут другие родители. Как они объяснят себе это?

Бержере. Я постараюсь скрыть от них подлинную причину. Надеюсь, вы мне в этом поможете.

Г-жа Бержере. Но как-никак дети будут страдать от того, что мы не в ладу! Разве справедливо, чтобы они расплачивались за нас? В интересах наших дочек следовало бы попытаться прийти к соглашению. Вы их любите?

Бержере. Прошу вас, не будем говорить на эту тему.

Г-жа Бержере. Нет, будем! Вы их любите, я знаю. Люсьен, не ради себя, ради них прошу: вернемтесь к прошлому. Надо, чтобы, приехав домой, они нашли все как обычно.

Бержере. Это невозможно!

Г-жа Бержере. В данную минуту дело идет не обо мне. Позднее я объясню вам… я скажу вам… И, может быть, вы будете очень удивлены, так как вы меня не знаете.

Бержере. Я не собираюсь давать вам советы, но если вы хотите знать мое мнение, я предпочитал вас такой, какой вы были в начале разговора. Право, гнев вам больше к лицу.

Г-жа Бержере. О, эта вечная ирония! С вами и святой потеряет терпение. Вам бы хотелось отделаться от меня, да вот не можете. У вас нет улик против меня… нет… Будь у вас хоть малейшая улика, вы бы давно уже потребовали развода.

Бержере. Вы полагаете? Ошибаетесь. Я не хочу развода. У меня нет ни малейшего желания рассказывать адвокату, что мать моих девочек ведет себя недостойно. У меня нет ни малейшего желания, чтобы адвокат публично огласил и доказал это на суде. У меня нет ни малейшего желания обнародовать ваш позор. Я знаю, что принято действовать таким образом, но полагаю, что лучше не обнажать позорных и смешных тайн. Поверьте мне, не надо менять существующее положение до тех пор, пока наши дочери с нами. Когда они выйдут замуж, будем действовать, как нам заблагорассудится.

Г-жа Бержере. Хорошо! Пусть будет по-вашему. Мы не разводимся; мы продолжаем жить вместе, согласна… Но при одном условии: я опять займу свое место, стану тем, чем должна быть в доме, — хозяйкой, я буду всем распоряжаться… Это весьма скромное требование.

Бержере. Нет! Вы не будете распоряжаться. Я отберу у вас всякую возможность распоряжаться, и не для того, чтобы наказать вас, — я вам не судья, мои философские взгляды на человека и природу запрещают мне судить кого бы то ни было. Я не желаю исполнять роль домашнего судьи. Я не осуждаю вас, ибо не сужу. Я отбираю от вас управление домом только потому, что вы оказались к этому неспособной.

Г-жа Бержере. А вы способны? За последние две недели дом в порядке? Как бы не так!

Бержере. Порядка никакого, признаю. Но это — следствие вашего дурного управления. В мелочах, как и в вещах крупных, вы не поняли, что надо жить скромно и по своим средствам. Я окончательно лишил вас прав. Довольно. Покончим с этим. Мы не можем даже спорить, воевать и ссориться, ибо мы с вами на все смотрим по-разному. Прекратим этот разговор.

Г-жа Бержере. Вы этого хотите?

Бержере. Хочу… Но к чему говорить о желаниях человека? Это — необходимость, непреклонная необходимость. Я больше не могу вас видеть, не могу слышать, и если я нашел возможным потолковать с вами несколько минут, то исключительно ценой огромного напряжения, призвав на помощь отвлеченные рассуждения и все мое благоразумие. Но предупреждаю вас, я не в состоянии дольше пребывать в таком неестественном напряжении. Прекратим этот разговор!

Г-жа Бержере. Как вы меня ненавидите!

Бержере. Не обольщайтесь.

Г-жа Бержере. Да, да, ты ненавидишь меня! И мне это больше нравится. Послушай, Люсьен, Люсьен! Вернемся к прежней жизни. Я много думала. И если бы ты только знал все мысли, все чувства, которые приходили мне в голову за эти две недели!.. Я стала совсем другой, вот увидишь. Ты не узнаешь меня. Я способна на самопожертвование, на самоотречение. Я поняла многое, чего не понимала раньше. Я посвящу свою жизнь семье, нашим дочкам, и мало-помалу ты позабудешь, ты снова дашь мне местечко у себя в сердце. Прости, на коленях прошу, прости меня.

Бержере. Чтобы прощать, надо быть обиженным, и вы напрасно тешите себя мыслью, что я обижен вами… вами… О, правда гораздо проще! Я не могу выносить вашего присутствия, ибо ваше присутствие напоминает мне нечто безобразное, смешное и чудовищное, и ничего другого не примешивается к этому чувству. В нем нет гнева. Я сказал достаточно?.. Нет? В таком случае я выражусь яснее: оставьте меня в покое.

Г-жа Бержере (разражаясь гневом). Ах, так… Хорошо же! Тогда развода потребую я. Я не хочу зачахнуть от горя и ярости. За меня все. Все дамы общества на моей стороне, а вас, вас все презирают, вы глупы, уродливы, смешны… вы… не знаю кто!.. Все это говорят. Я вас не люблю, я вас никогда не любила. (Идет к выходу. Но дверь заперта на ключ, и г-жа Бержере не может выйти. Она говорит.) Отоприте дверь.

Бержере отпирает, она выходит. Бержере, оставшись один, снова принимается писать, но вскоре раздается звонок, и входит Мазюр.

Мазюр, Бержере, Евфимия.

Мазюр. А-а, дорогой Бержере… Обитель мудреца! Здесь покойно. Здесь вам хорошо работать.

Евфимия. Я за бараньей ножкой.

Бержере. Вот возьмите!

Мазюр. Я вижу, у вас здесь полная перестановка.

Бержере. Да, полная.

Мазюр. Настоящая пертурбация.

Бержере. Скажем, трансформация.

Мазюр (барабаня пальцами по папке). Дорогой мой, я принес вам небольшую папку, которая начинает пополняться.

Евфимия уходит.

Я работаю по четырнадцать часов в сутки, воюя с крысами на чердаках префектуры за старые бумаги о всех и всяком! И чего я там только не нашел! Громанс, прадед нашего, гражданин Громанс Луи-Робер, скупщик национальных имуществ после седьмого фримера Третьего года[152]. (Просматривает пачку бумаг и берет другую.) Еще один Громанс, Мари-Антуан, приговорен двадцать четвертого июня тысяча восемьсот двенадцатого года к каторжным работам за поставку в армию картонных подошв… Вот читайте.

Евфимия. Барин, какой суп варить?

Бержере. Какой хотите.

Евфимия. С крупой или с овощами?

Бержере. Либо тот, либо другой.

Евфимия. Ну что тут поймешь!

Мазюр.…Тысяча восемьсот шестнадцатый — Тереза-Антуанетта, любовница герцога Беррийского…

Бержере. У него и другие были…

Мазюр. Это не оправдание…

Пауза.

Евфимия (возвращаясь). Барин, к какому часу прикажете обед?

Бержере. Евфимия, прошу вас с этого дня входить сюда, только когда вас позовут.

Евфимия. Вот вы как? Ладно, я ухожу… (Развязывает передник и свертывает его жгутом, Мазюр подымает нос от бумаг. Евфимия продолжает, как горохом сыпать.) Не могу я жить в этом доме, не могу! Что это за жизнь! Не то чтобы я барыню страсть как любила. Она надо мной поизмывалась всласть, а бывало, и не кормила досыта…

Бержере делает две-три попытки остановить пыл Евфимии. Но можно ли остановить бурю?

Я ей не защитница. Не по-моему она делает. Про господина Ру я уже давно знаю и всегда скажу: неприлично это. Когда у девушки дружок есть, тут ничего не скажешь. Сама я на такие дела не падка, и если бы только я детей делала, пришел бы конец миру.

Мазюр с неслыханной тактичностью подходит к окну и делает вид, что погружен в чтение.

А парни всюду такие — всегда не прочь позабавиться, так долго ли до греха? Но женщина замужняя, семейная — это вам не девушка, она уже с понятием. Раз есть муж, незачем на стороне удовольствия искать. Незачем. Только мы не турки, мы должны прощать друг друга. Мы ведь крещеные. Что и говорить, в деревне лучше знают обхождение, чем в городе. У нас в Куртре жена фермера Роберте, толстуха Леокадия, подарила пару подтяжек работнику, чтобы получить от него то, что она хотела, да только у нее недостало хитрости скрыть свои шашни от Роберте. Он их застукал в самое что ни на есть подходящее время и так проучил жену кнутом, что отбил у нее всякую охоту сызнова приниматься за то же. И с тех пор жены лучше Леокадии во всей округе не сыщешь. Теперь о ней ни вот столечко не скажешь. Вот если бы вы сделали, как Роберте, если бы вы обломали половую щетку о спину жены, вы бы правильно сделали. Никто слова бы не сказал. Но помнить зло, когда и злобы-то уже нет, не говорить, сидеть и дуться, сердиться на бедную женщину, когда глядеть на нее и то жалость берет, — это нехорошо. Барин кушает на одной половине, барыня кушает на другой, как в харчевне, только подашь одному, — подавай другому. А бывает и того лучше, — барыня говорит: «У меня денег нет, посчитайтесь с барином». А принесу вам свою книжку, вы — словно меня и не знаете. Спрашиваю у вас, какие будут распоряжения, вы не отвечаете или такое говорите, что никак вас не поймешь. Нет, это не жизнь. В этом доме идиоткой станешь! Сил больше нет, ухожу. Уж очень вы злой, очень злой! Ухожу, ухожу.

Бержере. Можете уйти хоть сейчас же. Да, хоть сейчас же.

Евфимия. Тогда заплатите мне жалованье. Я не уйду отсюда, пока вы не заплатите мне жалованья.

Мазюр (вытаскивая часы). Дорогой Бержере, прошу простить, но мне пора.

Бержере. Извините меня, дорогой Мазюр.

Мазюр. Что вы! Вы шутите!.. Сидите… сидите… Вы заняты… а я дорогу знаю. (Уходит.)

Бержере (возвращаясь к столу). Сколько я вам должен?

Евфимия. За начало этого месяца, да за тот весь, и еще девять франков, что барыня у меня заняла, да две марки, что я мадемуазель Жюльетте дала, да за неделю вперед, потому что надо по справедливости…

Бержере. Всего?

Евфимия. Двадцать шесть франков.

Бержере. Вот сорок… Оставьте себе.

Евфимия (кладет обе бумажки в портмоне, а портмоне — в карман). Барин…

Бержере. Что такое?..

Евфимия. Пойду прощусь с хозяйкой.

Бержере. Ступайте.

Евфимия. Барин… будьте так любезны, передайте поклон обеим барышням. Они всегда были добры ко мне. Значит, вы барышням скажете, что мне грустно уходить, не попрощавшись с ними?..

Бержере. Окажу, обещаю… Вы думаете, я злой… Но если я могу вам быть чем полезен, милая Евфимия, я охотно это сделаю.

Евфимия (разражаясь рыданиями, в большом горе). Никто здесь не злой. (Уходит.)

Г-жа Бержере, Бержере.

Г-жа Бержере (влетает ураганом). Вас не интересует, где я была?

Бержере. Нет!

Г-жа Бержере. Напрасно, это вас касается. Я прямо от нотариуса, господина Пайо. Он составляет прошение о разводе. Пока идут хлопоты о разводе, мы не можем жить под одной крышей. Сегодня же вечером я переберусь в гостиницу. Я ухлопала с вами двадцать лет жизни. Довольно. Хочу попытаться быть счастливой.

Бержере. Какие основания выставите вы на бракоразводном процессе?

Г-жа Бержере. Основания удовлетворительные.

Бержере. Если их все же сочтут недостаточными, предлагаю прийти вам на помощь.

Г-жа Бержере. Каким образом?

Бержере. Я разрешаю вам сослаться на вину с моей стороны, на вину, которой нет. Я не явлюсь в суд.

Г-жа Бержере. Хорошо.

Бержере. Можете оставаться тут в доме. Я уезжаю завтра утром в Париж, где намерен поселиться. Итак, оставайтесь здесь.

Г-жа Бержере. Хорошо.

Бержере. Я позабочусь, чтобы вы не испытывали слишком острых денежных затруднений.

Г-жа Бержере. До вынесения решения суд, конечно, оставит дочерей мне, а потом несомненно поручит мне заботы о них.

Бержере. Вы желаете оставить дочерей себе?

Г-жа Бержере. Да, желаю.

Бержере. Обеих?

Г-жа Бержере. Разумеется, обеих. А кому же, по-вашему, их отдать?

Бержере. Послушайте. Недавно, вот только что, мы на этом самом месте высказали друг другу немало ужасных истин. Ни тому, ни другому это не причинило страданий. Дело касалось только нас, и, по правде говоря, не ненавидя друг друга и не желая друг другу зла, мы все же не нашли у себя в сердце ни капли взаимной привязанности. Мы безрадостно прожили бок о бок двадцать лет. И как ни прискорбно это констатировать, расстаемся навсегда без надрыва. Жизнь наша сложится по разному. Вы не утратили вполне естественного желания быть счастливой. Вы не порвали с жизнью. А я уже ничего не жду от нее. Я погружусь в печаль и одиночество. Но я имею право, я обязан сохранить хоть что-нибудь от прошлого — дочерей. Это право вы в душе принуждены признать за мной. Я не вижу препятствий к тому, чтобы Жюльетта до своего брака оставалась с вами. А вот Полина…

Г-жа Бержере. Я оставлю Полину у себя. Да, сударь. По этому вопросу я не допускаю никаких споров. Обе мои дочери остаются со мной. Это — моя моральная защита, мое право.

Бержере. Ваше право! Но вы же знаете, на чем зиждется это право. Оно зиждется на моем великодушии. Подлинное право принадлежит мне.

Г-жа Бержере. Женщине, жене вы могли говорить что угодно. Мать — безупречна.

Бержере. Вы хотите, чтобы в наших спорах притворство и ложь всегда были на вашей стороне? Хорошо! Себе я оставляю откровенность. Я не скрою от вас: споря с вами за эту дочь, я не только выполняю свой долг, я защищаю свое счастье, и от этого счастья я не отступлюсь. Это счастье вы должны оставить мне. Для этого достаточно, чтобы вы были хоть в какой-то мере человечны. Во всех нас заложена основа человечности, которая проявляется, невзирая даже на самые ужасные резкости, обманы и подлости. Я предъявляю свои права на Полину. Было бы чудовищно, если бы вы мне в этом отказали.

Г-жа Бержере. Нет, у меня не хватит сил расстаться с детьми. Если вы полагаете, что право на вашей стороне, обращайтесь в суд.

Бержере, Евфимия.

Евфимия. Вы звали, барин?

Бержере (составляет телеграмму). «Срочная. Зое Бержере, Люзанс. Возвращайтесь втроем завтра семичасовым утренним. Встречу вокзале. Очень важно. Люсьен». Двадцать два плюс один пятьдесят за срочность, всего два франка шестьдесят. Евфимия, будьте добры, снесите на телеграф. Леду сейчас, верно, греется на солнышке, подпирая забор в саду. Пошлите его ко мне — помочь уложиться.

Евфимия. Вы уезжаете, барин?

Бержере. Уезжаю.

Евфимия. Хотите, я вам помогу?

Бержере. Очень хочу. Снесите телеграмму, а затем будем укладываться.

Евфимия поворачивается к нему спиной.

Что с вами?

Евфимия. Грустно стало.

Занавес

КАРТИНА ВОСЬМАЯ

Леду, Евфимия, затем Бержере.

Евфимия (к Леду). Послушайте, лучше уж ничего не трогайте; все вы не так делаете.

Леду. Понимаете, я что-то ослаб. Не найдется ли у вас стаканчика винца, который плачет по хозяину?

Евфимия. Нет, и без того много выпили.

Леду. Вы нелюбезны.

Евфимия. Незачем мне любезничать с вами.

Входит Бержере.

(Шепчет). Барин, отправьте его, он только мешается.

Бержере. Леду, голубчик, спасибо, и прощайте.

Леду. Ах, господин Бержере, взяли бы вы меня к себе в услужение. Довольно уж я мыкаюсь. На месте я бы успокоился.

Бержере. Заблуждаетесь, голубчик. В жизни никогда не успокоишься.

Леду. Мне бы больше ничего не надо; у вас в доме я берусь все делать. Право, попробуйте, я чувствую, что мы споемся.

Бержере. Не думаю, голубчик. Вот вам… (Дает, ему деньги.)

Леду. Ну, так я пойду… Господин Бержере (протягивает ему руку), хоть я разных там приятных слов говорить не умею, но это уж от всего сердца.

Бержере. Прощайте, голубчик.

Звонок. Евфимия бежит открывать.

Леду. Господин Бержере, не найдется ли у вас лишней папироски?

Бержере дает ему папиросу.

Спасибо, господин Бержере; выкурю за ваше здоровье.

Евфимия возвращается.

(Евфимии.) Не найдется ли у вас нескольких спичек?

Евфимия. Нет! Ступайте — кто-то пришел.

Леду уходит.

Бержере, Евфимия, Ла Клаври.

Евфимия. Барин, вас там какой-то господин спрашивает.

Бержере. Кто такой?

Евфимия. Не знаю. Очень приличный господин. Не простой человек, а господин.

Бержере. Попросите войти.

Входит Ла Клаври.

Ла Клаври. Сударь, вы меня, вероятно, выставите за дверь, но мне надо поговорить с вами. Долго докучать вам я не буду. Уйду через две минуты. Я знаю, что я вам не нравлюсь, и достаточно от этого страдаю! Но умоляю вас выслушать меня. Дело идет о счастье или несчастье двух людей… один из этих людей вам дорог. Я люблю мадемуазель Жюльетту, и мадемуазель Жюльетта меня любит. Я просил у вас ее руки… Не отталкивайте меня… Я знаю, что у вас достаточно оснований не доверять мне. Еще совсем молодым я составил себе плохую репутацию, я кутил, пускался в авантюры. Теперь я отказался от своих проектов, от всяких грандиозных планов и поступил в торговое предприятие на оклад в три тысячи франков… Любовь сделала меня благоразумным. Клянусь вам, господин Бержере, при всех своих недостатках, я человек не плохой.

Бержере. Будьте добры, сударь, дайте мне закончить сборы к отъезду.

Ла Клаври кланяется и уходит.

Бержере, Евфимия.

Евфимия вошла при последних словах Бержере.

Бержере. Евфимия, проводите господина.

Евфимия (подходит к дверям и смотрит в сад). Он уже ушел.

Бержере. Евфимия, вы уверены, что сдали телеграмму на телеграф?

Евфимия. А как же, барин? Ну, конечно, на телеграф! Служащему за решеткой, — он сосчитал слова, пришлепнул как следует своим инструментом, а потом взял с меня два франка шестьдесят… Конечно, на телеграф, а то куда же!

Бержере. Почему же ее не было на вокзале? Крушения бояться нечего, поезд прибыл при мне. Странно, что сестра не телеграфировала. Пожалуй, послать ей еще телеграмму… да. (Пишет.) «Срочная. Зое Бержере, Люзанс…»

Евфимия (смотря в сад). Барин, да вот и они!

Те же, Полина, Жюльетта и Зоя, затем г-жа Бержере.

Бержере. Как? Вы приехали?

Жюльетта. Ну, да! Получили твою телеграмму только сегодня утром и не поспели на первый поезд.

Полина. Здравствуй, папа.

Бержере. Ну, и отлично! Вид у вас прекрасный. Какие вы стали большие, дочки!

Жюльетта. Что ты, папа!

Полина. Это за три-то недели!

Бержере. Пока вас здесь не было, я представлял себе вас вот такими маленькими. Мне, отцу, кажется, что мои дети все еще в том возрасте, когда особенно нежно и заботливо их любишь, — что они еще совсем крохотные.

Входит Зоя.

Здравствуй, Зоя.

Зоя. Тебе всегда приходят в голову удачные мысли. Послал телеграмму, когда контора уже закрыта. Вот она и дошла до нас…

Бержере. Да, дети мне сказали…

Зоя. Ну, к чему такая спешка?

Бержере (тихо Зое). Сейчас скажу… (Громко.) Я уезжаю в Париж. Меня назначили профессором в Сорбонну.

Полина. Папа, ведь это слава!

Бержере. Надеюсь, что это не будет даже известностью.

Зоя. Во всяком случае, это очень хорошо… Ты можешь быть доволен… Значит, ты уезжаешь?

Бержере. Увы, уезжаю, мои дорогие.

Полина. Как? Ты уезжаешь?

Г-жа Бержере (входя). Дети!

Жюльетта. Здравствуй, мама!

Полина. Здравствуй!

Г-жа Бержере. Здравствуй, Зоя.

Зоя. Здравствуй, Амелия.

Бержере (Зое). Пойдем поговорим.

Зоя и Бержере уходят в сад.

Г-жа Бержере (детям). Отец сказал вам?

Жюльетта. Да, мама.

Г-жа Бержере. Все решено! Он уезжает один и будет жить в Париже. Так лучше. Вы, мои милые, останетесь со мной.

Полина. И я тоже, мама?

Г-жа Бержере. Как, и я тоже? Что это значит, Полина?

Полина. Ничего, мама.

Г-жа Бержере. Я много перестрадала, дети; вы будете мне утешением.

Жюльетта. А Робер, мама?

Г-жа Бержере. Господин Ла Клаври? Если ты все еще его любишь, ты выйдешь за него замуж. Я не была счастлива, будь счастлива хоть ты… Уйдемте, чтобы не мешать отцу, он устроился теперь здесь. Через полчаса он уезжает. Вы зайдете попрощаться с ним немного погодя, ты, Жюльетта, первая, ведь тебе надо с ним поговорить.

Уходят.

Зоя, Бержере, затем Жюльетта.

Бержере и Зоя возвращаются из сада.

Бержере. Словом, она заявила мне, что подала прошение о разводе.

Зоя. Наконец-то ты освободился!

Бержере. И что оставляет детей при себе.

Зоя. Неужели?

Бержере. Не волнуйся! Жюльетта собирается замуж — пусть она и остается здесь. Это вполне удобно, но я ни на минуту не считал возможным оставить ей Полину. Она упорствует и будет упорствовать. Вчера я был уверен, что сломлю ее упорство. Я провел бессонную ночь, — все придумывал, как это сделать. Я не придумал, и теперь очень волнуюсь… Эта женщина сильнее меня. Я сам, как человек порядочный, дал ей в руки оружие, которое она теперь обращает против меня. Женщина всегда сильнее мужчины в домашних делах. Зоя, Зоя, если я не смогу увезти с собой Полину, возьми ее ты.

Зоя. Но этого нельзя, Люсьен. Это невозможно.

Бержере. Ну, если я не могу оставить ее на твоем попечении или увезти с собой, я не уеду, вот и все.

Зоя. Как не уедешь?

Бержере. Карьера, Сорбонна, университет, декан, министр — все это не стоит мизинца моей дочки и имеет для меня меньше весу, чем волосок с ее головы.

Зоя. Успокойся, ты с ума сошел!

Бержере. Ты права, Зоя. Не знаю, каким образом я добьюсь своего, но добьюсь. Полина будет у меня, потому что должна быть у меня.

Жюльетта (входя). Значит, папа, ты уезжаешь?

Бержере. Да, детка. А к какому решению пришла ты?

Жюльетта. Все к тому же.

Бержере. Жюльетта, я не очень-то верю в то счастье, о котором ты мечтаешь. Но я также не льщу себя надеждой, что мои советы обеспечат тебе много радости в жизни! Мудрость отцов ограничена, и дети имеют право сами устраивать свое будущее. Как бы ты ни поступила, ты сама будешь ковать свое счастье. Если ты настаиваешь, я согласен.

Жюльетта. От всей души спасибо, папа. Я уверена, что буду счастлива.

Бержере. Всем сердцем желаю тебе этого, дорогая моя. Между прочим, я только что видел господина Ла Клаври.

Жюльетта. Где ты его видел?

Бержере. Здесь.

Жюльетта. Господи, что вы наговорили друг другу?

Бержере. Я его не съел… Я был слишком строг к нему. В сущности он мне даже нравится.

Жюльетта. Он придет еще?

Бержере. Нет!

Жюльетта. Ты не хочешь?..

Бержере. Когда я уеду. Возможно, я был тебе нужен, чтобы мешать вашим встречам. Я не нужен тебе, чтобы устраивать ваши встречи.

Полина (входя). Жюльетта, мама зовет.

Жюльетта уходит.

Бержере. Дорогая моя девочка, я смотрю на тебя и вспоминаю то время, когда ты была совсем маленькой, когда я был товарищем твоих игр, твоих прогулок, а потом вспоминаю наше совместное чтение, беседы… Около тебя я был счастлив. Я был эгоистом. Этот недостаток приходит вместе со старостью. Твоя радость давала радость мне. Теперь моя жизнь будет скрашена работой, но жизнь мне предстоит трудная, скромная, уединенная. Такая жизнь менее всего привлекательна для девушек, это — жизнь очень суровая, без роскоши, без развлечений. В больших городах люди маленькие становятся еще меньше, еще незаметнее. Ах, нет, может быть, не следует приобщать девочку к существованию замкнутому и мрачному.

Полина. Папа, ты меня не знаешь. В этом, конечно, я сама виновата, да, сама виновата, не сумела… Зачем же ты огорчаешь меня? Зачем? Хотя ты всегда был для твоей дочери…[153] я дичилась тебя. Я так сильно чувствовала твое превосходство, что не решалась говорить с тобой откровенно. Иногда мне очень хотелось постучать тебе в дверь и сказать: «Папа, не грусти. Ведь я с тобой! Я, правда, еще девочка, но я очень тебя люблю». А потом, ты сочтешь меня самонадеянной, но я думаю, что понимаю тебя лучше других! Когда ты излагаешь свои прекрасные мысли, мне кажется, что они жили во мне, но жили смутно, вернее, дремали, и что, когда ты говоришь, они просыпаются.

Бержере. Мои мысли? Это — марионетки, дочка, марионетки! Прощай, дочка моя дорогая.

Полина. Папа, мы не расстанемся. (Зовет.) Евфимия… Попросите сюда барыню.

Евфимия уходит.

Бержере. Что ты задумала, детка?

Полина. Не мешай мне, папа.

Те же, г-жа Бержере, Зоя, Жюльетта, затем Евфимия, студенты.

Полина (г-же Бержере). Мама, умоляю тебя отпусти меня с папой. Я не думаю, чтобы я когда-либо причиняла тебе горе, по крайней мере сознательно… Но, видишь ли, мама… Я уеду с ним, и ты согласишься, потому что ты добрая, потому что это нужно и потому что иначе быть не может. Я не хочу оставлять его одного; я не хочу расставаться с ним.

Г-жа Бержере. Я приношу эту жертву… Уезжай с отцом, девочка!

Бержере. Амелия! Эти добрые слова помогут забыть то, что было сказано раньше, и мы не станем ссориться на прощание. Итак, едем, девочка.

Зоя. О чем ты думаешь? Девочка не готова. Уезжай один. Я привезу ее тебе завтра в Париж. Господи! Что вы там стали бы делать одни, без меня.

Входит Евфимия.

Евфимия. Барин!.. Пришли молодые люди из университета проститься с вами.

Бержере. Просите!

Евфимия вводит студентов. Бержере здоровается с ними.

Первый студент. Дорогой учитель, мы пришли выразить вам наш почтительный и искренний прощальный привет; мы огорчены, что теряем вас, но радуемся при мысли, что сможем издали следить за вашими ценными лекциями, сможем слышать отзвук вашего голоса, который отныне будет звучать все громче.

Бержере. Благодарю вас, друзья мои. Я очень тронут. Вы знаете, что ваш старый учитель застенчив. Пусть же мое замешательство передаст вам и мое теплое чувство и мое огорчение. Помните, что я всегда старался учить вас только правде.

Второй студент. Мы тоже огорчены.

Первый студент. И восхищаемся вами.

Бержере. Нет, не восхищайтесь! Восхищение недолговечно, лучше сразу от него отказаться. Но любите меня немножко.

Приветствия. Студенты уходят.

Зоя. Ты опоздаешь на поезд! Пора на вокзал.

Суматоха перед отъездом.

Бержере. Прощай, Амелия!

Г-жа Бержере. Прощай, Люсьен!

Полина. До скорого свидания, мама.

Зоя, Полина и Бержере уходят.

Жюльетта. Мама, ты бы послала записочку моему жениху, чтобы он пришел сегодня к обеду…

Г-жа Бержере. Не сегодня, девочка! Завтра, когда уедет сестра.

Жюльетта уходит. Входит Евфимия

Евфимия! Позовите столяра, пусть снимет полки, эта комната опять будет столовой. У нас завтра к обеду гости.

Занавес

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Леонар Боталь, судья

Адам Фюме, адвокат

Симон Коллин, врач

Жан Можье, хирург-цирюльник

Серафим Дюлорье, аптекарь

Жиль Буакуртье, секретарь Леонара Боталя

Слепой, играющий на волынке

Катрина, жена Леонара Боталя

Ализон, служанка Леонара Боталя

Мадемуазель де ля Гарaндьeр

Действие происходит в Париже. Зал в нижнем этаже дома г-на Леонара Боталя. Слева выход на улицу Дофина; когда дверь открывается, виден Новый мост. Направо дверь в кухню. В глубине сцены деревянная лестница, ведущая в комнаты верхнего этажа. На стенах висят портреты судейских в мантиях. Вдоль стен возвышаются большие шкафы, битком набитые стопками и связками бумаг, книгами, свитками пергамента. Тут же стремянка на колесиках, с которой можно дотянуться до верхних полок. Письменный стол, стулья, мягкие кресла, прялка.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Жиль Буакуртье, потом мэтр Адам Фюме и г-н Леонар Боталь.

Жиль Буакуртье, зевая, что-то строчит, когда входит служанка Ализон, держа в обеих руках по большой корзине. Едва завидя Ализон, Жиль бросается к ней.

Ализон. Святая дева, можно ли кидаться на людей, как дикий зверь, да еще в зале, куда каждую минуту могут войти?

Жиль (вытаскивая из корзины бутылку вина). Ну, ну, не пищи, глупая пичужка! Никто и не собирается тебя ощипывать. Труда не стоит!

Ализон. Сейчас же оставь вино господина судьи, разбойник!

Она ставит корзину на пол, отнимает у секретаря бутылку, дает ему пощечину, снова хватает свои корзины и исчезает в кухне; через полуоткрытую дверь виден очаг. Входит Адам Фюме.

Мэтр Адам. Не здесь ли проживает господин Леонар Боталь, судья по делам гражданским и уголовным?

Жиль. Здесь, сударь, и перед вами его секретарь, Жиль Буакуртье. Чем могу вам служить?

Мэтр Адам. Вот что, любезный: ступай доложи господину Боталю, что к нему пришел по делу его бывший однокашник мэтр Адам Фюме, адвокат.

С улицы доносится голос торговца, который нараспев кричит: «Кому проса, проса для птичек?»

Жиль. Да вот, сударь, он сам.

Леонар Боталь спускается по внутренней лестнице. Жиль удаляется в кухню.

Мэтр Адам. Привет вам, господин Леонар Боталь! Очень рад снова увидеться с вами.

Леонар. Здравствуйте, мэтр Адам Фюме! Давненько не имел удовольствия вас видеть. Как поживаете!

Мэтр Адам. Отлично! Надеюсь, и вы также, господин судья?

Леонар. Каким благоприятным ветром вас занесло к нам, мэтр Адам Фюме?

Мэтр Адам. Я приехал нарочно из Шартра, чтобы вручить вам данные по делу одной юной сиротки…

Леонар. А помните ли вы, мэтр Адам Фюме, о тех временах, когда мы с вами изучали право в Орлеанском университете?

Мэтр Адам. Да… Мы играли на флейте, устраивали пирушки с дамами и плясали себе с утра до вечера… Я приехал, господин судья и дорогой однокашник, чтобы вручить вам данные в защиту одной юной сиротки, дело которой ныне подлежит вашему рассмотрению.

Леонар. А благодарность от нее будет?

Мэтр Адам. Это юная сиротка…

Леонар. Понимаю. Но благодарность будет?

Мэтр Адам. Это юная сиротка, которую так обобрал опекун, что у нее остались только глаза, чтобы плакать. Выиграв же процесс, она снова разбогатеет и даст вам ощутимые доказательства своей признательности.

Леонар (беря бумаги, которые ему протягивает мэтр Адам). Мы рассмотрим ее дело.

Мэтр Адам. Благодарю вас, господин судья и дорогой однокашник.

Леонар. Мы рассмотрим это дело без малейшего пристрастия.

Мэтр Адам. Об этом и говорить не приходится… А теперь расскажите, как вам живется, все ли ладится? У вас что-то расстроенный вид. Между тем ведь должность у вас хорошая?

Леонар. Я заплатил за нее как за хорошую и ничуть не ошибся.

Мэтр Адам. Может быть, вам наскучило жить в одиночестве? Не собираетесь ли жениться?

Леонар. Как, мэтр Адам! Вы разве не знаете, что недавно я стал женатым человеком? С месяц тому назад я женился на молодой провинциалке, красивой и из хорошей семьи, на Катрине Момишель, седьмой дочери помощника уголовного судьи в Саланси. К сожалению, она — немая. Вот в чем горе!

Мэтр Адам. Ваша жена — немая?

Леонар. Увы!

Мэтр Адам. Совершенно немая?

Леонар. Как рыба.

Мэтр Адам. И вы не заметили этого до женитьбы?

Леонар. Как не заметить! Но тогда это обстоятельство меня мало заботило. Я видел, что Катрина хороша собой, что она состоятельна, и помышлял лишь о выгодах, которые мне сулил этот брак, и об удовольствии иметь красавицу жену. Однако теперь эти соображения не имеют уже для меня такой силы, и мне хочется только, чтобы она умела говорить: и для меня самого было бы это приятно и принесло бы пользу моим делам. Ведь что прежде всего требуется для дома судьи? Обходительная жена, которая бы любезно принимала тяжущихся и тонкими намеками наводила их на мысль делать судье подношения, чтобы он с большим рвением изучал их дела. Ибо люди дают только тогда, когда их к этому подтолкнешь. Женщина, ловкая на язык и оборотистая, выудит у того окорок, у другого — кусок сукна, третий, глядишь, принесет вам вино или какую-нибудь птицу. Но моей бедняжке, немой Катрине, никогда ничего не урвать! И вот у моих собратьев кухня, кладовая, конюшня и амбар стараниями их жен. ломятся от всякого добра, а я получаю столько, что едва хватает прокормиться. Видите, мэтр Адам, какой убыток я терплю из-за того, что жена у меня немая! Теряю больше половины доходов… А самое скверное, что я от этого впадаю в меланхолию и хожу как потерянный.

Мэтр Адам. У вас нет оснований так унывать, господин судья! Хорошенько поразмыслив, в вашем положении можно найти даже преимущества, и довольно существенные.

Леонар. Ох, мэтр Адам, вы не представляете, что это такое! Держа в объятиях жену, сложенную, как самая дивная статуя — по крайней мере мне так кажется, — но молчаливую тоже, как статуя, я испытываю странное и тревожное чувство. Я дохожу до того, что начинаю себя спрашивать — уж не имею ли я дело с идолом, с автоматом, с волшебной куклой, с механизмом, созданным искусством какого-то чародея, а не с твореньем господа бога, и по утрам я иногда готов соскочить с постели и бежать куда глаза глядят от этого наваждения…

Мэтр Адам. Что за фантазии! Надо же придумать!

Леонар. Это еще не все. Живя с немой, я и сам становлюсь немым. Подчас я ловлю себя на том, что начинаю объясняться, как она, — знаками. На днях в суде мне случилось вынести приговор, но произнося ни слова и осудить человека на каторгу при помощи одних только жестов в мимики.

Мэтр Адам. Нечего и говорить. Совершенно ясно, что немая жена — плохой собеседник. Пропадает всякая охота разговаривать, если не получаешь никогда ответа.

Леонар. Теперь вы знаете причину моей грусти.

Мэтр Адам. Не хочу с вами спорить, ибо нахожу причину эту вполне серьезной и уважительной. Но, быть может, существует средство бороться с этим несчастьем? Скажите: ваша жена и глухая тоже?

Леонар. Катрина не более глуха, чем мы с вами; даже менее, если можно так сказать; она услышала бы, как растет трава.

Мэтр Адам. В таком случае нельзя терять надежды. Ученые медики, аптекари и хирурги даже глухонемого заставляют говорить, но говорить так же невнятно, как он слышит: ведь до него не доносится ни то, что ему говорят другие, ни то, что он говорит сам. Иначе обстоит дело с немыми, обладающими слухом. Развязать им язык — для медика сущий пустяк. Операция эта стоит так дешево, что ее делают ежедневно даже щенкам, если они долго не начинают лаять. Неужели же такому провинциалу, как я, нужно было сообщить вам, что знаменитый врач Симон Коллин, проживающий в двух шагах от вас, у перекрестка Бюси, в доме с драконом, славится именно тем, что удачно подрезает подъязычную жилку парижским дамам? Он в один миг исторгнет из уст вашей супруги звонкий поток приятных речей, подобно тому как, повернув кран, выпускают на волю нежно лепечущую струйку.

Леонар. Вы говорите правду, мэтр Адам? Вы не морочите меня? Не витийствуете вы, как на суде?

Мэтр Адам. Я беседую с вами как друг и говорю вам чистую правду.

Леонар. Так я приглашу этого знаменитого врача к себе. И не мешкая ни минуты.

Мэтр Адам. Как вам угодно! Но, прежде чем приглашать его, надо основательно взвесить, стоит ли это делать. Ибо, здраво рассуждая, если немая жена приносит некоторые неудобства, у нее есть зато и свои преимущества. До свиданья, господин судья и мой однокашник! Считайте меня своим другом и ознакомьтесь, прошу вас, с моим делом. Если вы вынесете решение в пользу юной сиротки, ограбленной жадным опекуном, вам не придется нисколько жалеть об этом.

Леонар. Загляните в ближайшие дни, мэтр Адам Фюме. Я подготовлю приговор по вашему делу.

Мэтр Адам уходит.

Леонар, потом Жиль, потом Катрина.

Леонар (зовет). Жиль! Жиль!.. Мошенник не слышит меня: он в кухне, готов, по своему обычаю, опрокинуть и горшки и служанку. Это страшный обжора и распутник. Жиль!.. Жиль!.. Негодяй! Балбес!

Жиль. Я здесь, господин судья.

Леонар. Отправляйся, голубчик, к знаменитому врачу мэтру Симону Коллину, что живет у перекрестка Бюси в доме с драконом. Попроси его тотчас же прийти сюда, ко мне, чтобы оказать помощь немой женщине.

Жиль. Слушаюсь, господин судья.

Леонар. Беги прямо к нему, да смотри не сворачивай на Новый мост поглазеть на фигляров. Ведь я знаю тебя: ты гуляка и плут, каких свет не видывал!

Жиль. Плохо же вы обо мне думаете, сударь…

Леонар. Ну, ступай и приведи сюда этого знаменитого врача.

Жиль. Слушаюсь, господин судья.

Леонар (сидя за столом, покрытым кипами судебных бумаг). Нынче мне предстоит подготовить четырнадцать приговоров, не считая решения по делу питомицы мэтра Адама. А это — немалый труд. Приговор не делает чести судье, если он не достаточно складно, искусно составлен, если он не блещет приятными изгибами мыслей и красотами стиля. В нем идеи должны улыбаться, а слова — играть! Где же и проявить свое остроумие, как не в приговоре?

Катрина, спустившись по внутренней лестнице, садится за прялку, совсем близко к столу. Она улыбается мужу и готовится прясть. Леонар прерывает свое писание.

Добрый день, любовь моя… Я даже не слышал, как вы подошли. Вы подобны сказочным виденьям, плывущим по воздуху, или снам, что посылают боги, по словам поэтов, счастливым смертным.

Слышится голос проходящего по улице крестьянина: «А вот свежий кресс-салат, нет полезнее для здоровья. Шесть лиаров пучок! Шесть лиаров пучок!»

О любовь моя! Вы — чудо природы, вы преисполнены всех совершенств. Вам недостает только речи. Разве вам не хотелось бы научиться говорить? Разве вы не были бы счастливы, если б могли выражать своими устами все прелестные мысли, которые угадываешь по вашим глазам? Разве не было бы вам приятно проявить свой ум? Не доставило бы вам удовольствия сказать мужу, что вы его любите, назвать его своим сокровищем, душкой? Конечно, да!..

Слышен голос торговца, проходящего по улице: «А вот свечи, свечи! Светят ярче любой звезды!»

Так вот, сообщу вам, дорогая, хорошую новость: сейчас придет сюда ученый медик, который вас наделит даром речи…

Катрина знаками показывает удовольствие.

Он вам развяжет язык, не причиняя ни малейшей боли,

Катрина выражает свою радость и нетерпение грациозными движениями рук и ног. Слышен голос слепого, который, проходя по улице, поет под звуки волынки песенку.

Слепой произносит заунывным голосом: «Подайте, Христа ради, милостивые господа и дамы…» Затем он появляется на пороге, продолжая петь:

Катрина принимается танцевать вместе со слепым. Слепой снова поет:

Ой, плясать до упаду

Будем всю ночь,

Всю ночь.

Слепой прерывает игру и танец и произносит жутким, замогильным голосом: «Подайте, Христа ради, милостивые господа и дамы».

Леонар (который ничего не видел, погруженный в свои бумаги, прогоняет слепого). Негодяй, бездельник, бродяга! (Он швыряет ему в голову связки судебных бумаг. Затем он обращается к Катрине, которая снова уселась за прялку.) Дорогая. С тех пор как вы спустились ко мне, я не терял времени даром: четырнадцать мужчин и шесть женщин я присудил к позорному столбу, а семнадцать человек получили от меня в общей сложности… (считает) шесть… двадцать четыре… тридцать два… сорок четыре… сорок семь да девять — пятьдесят шесть, да еще одиннадцать, будет шестьдесят семь, да десять — семьдесят семь, да восемь — восемьдесят пять, да еще двадцать, будет сто пять, — сто пять лет каторги. Не дает ли это представления о высокой власти, которою облечен судья, и могу ли я не испытывать посему некоторой гордости?

Катрина перестает прясть; она облокачивается на стол и с улыбкой взирает на мужа. Потом она садится прямо на судебные бумаги, которыми покрыт стол. Леонар делает вид, что хочет вытянуть их из-под нее.

Любимая! Вы укрываете от правосудия больших преступников — воров, убийц. Отныне я отказываюсь их преследовать: это убежище священно.

За сценой слышится крик трубочиста: «Следите за дымоходами, молодые хозяйки! Прочищайте их сверху донизу!» Леонар и Катрина обнимаются и целуются, сидя на столе. Но, увидя входящих ученых-медиков, Катрина убегает по внутренней лестнице наверх.

Леонар, Жиль, Симон Коллин, Серафим Дюлорье, потом Жан Можье, потом Ализон.

Жиль. Господин судья, тот великий врач, за которым вы посылали, уже пришел.

Мэтр Симон. Да, перед вами мэтр Симон Коллин. А это — мэтр Жан Можье, хирург. Вам требуются наши услуги?

Леонар. Да, сударь, я хотел бы, чтобы вы даровали способность речи одной немой женщине.

Мэтр Симон. Отлично. Мы поджидаем мэтра Серафима Дюлорье, аптекаря. Как только он придет, мы произведем операцию сообразно нашему знанию и пониманию.

Леонар. Так… А разве для того, чтобы немая заговорила, нужен непременно аптекарь?

Мэтр Симон. Да, сударь, и тот, кто сомневается в этом, не имеет ни малейшего понятия о тесной связи и зависимости друг от друга наших органов. Мэтр Серафим Дюлорье должен незамедлительно прибыть сюда.

Мэтр Жан Можье (начинает внезапно орать громоподобным голосом). О! Сколь великую благодарность надо питать к таким ученым мужам, как мэтр Симон Коллин, кои трудятся, чтобы сохранить нам здоровье, и врачуют нас от недугов. О! Сколь достойны похвал и благословений сии славные представители медицины, сочетающие в своей практике знание законов природы с долголетним опытом.

Мэтр Симон (с легким поклоном). Вы чересчур любезны, мэтр Жан Можье.

Леонар. В ожидании аптекаря не желаете ли, господа, выпить по стакану вина?

Мэтр Симон. Охотно.

Мэтр Жан. С удовольствием.

Леонар. Итак, мэтр Симон Коллин, вы произведете небольшую операцию, и моя жена заговорит?

Мэтр Симон. Точнее сказать, я буду руководить операцией. Я даю указания, а мэтр Жан Можье исполняет… Инструменты при вас, мэтр Жан?

Мэтр Жан. При мне. (Он показывает пилу в три фута длиною с зубцами в два дюйма, ножи, щипцы, ножницы, шило, коловорот, огромный бурав и т. д.)

Входит Ализон с вином.

Леонар. Надеюсь, господа, вы не собираетесь пускать все это в ход?

Мэтр Симон. Идя к больному, надо быть во всеоружии.

Леонар. Прошу выпить, господа.

Мэтр Симон. Винцо недурное.

Леонар. Вы слишком снисходительны. Оно из моих виноградников.

Мэтр Симон. Не пришлете ли мне бочоночек?

Леонар (Жилю, который наливает себе красного до краев). Тебя, шельма, я ведь, кажется, не угощал!

Мэтр Жан (глядя в окно на улицу). Вот и мэтр Серафим Дюлорье, аптекарь!

Входит мэтр Серафим.

Мэтр Симон. А вот и ослик его!.. Ах, нет, это мэтр Серафим Дюлорье, он сам. Постоянно путаешь. Откушайте вина, мэтр Серафим. Оно только сейчас из погреба.

Мэтр Серафим. За ваше здоровье, уважаемые коллеги!

Мэтр Симон (обращаясь к Ализон). Налейте, красавица! Наливайте направо и налево, лейте туда, лейте сюда. Она каким боком ни повернется, открывает взору богатейшие прелести. Верно, вы, доченька, очень горды своим прекрасным сложением?

Ализон. Тут гордиться мне не приходится, я от этого получаю немного выгоды. Женские прелести ничего не дают, если они не покрыты парчой и шелком.

Мэтр Серафим. За ваше здоровье, уважаемые коллеги!

Ализон. Позабавиться с нами любят, но даром, во имя господа.

Все пьют, заставляя выпить и Ализон.

Мэтр Симон. Теперь, когда мы в полном сборе, можно подняться к больной.

Леонар. Я проведу вас к ней, господа. (Поднимается по внутренней лестнице.)

Мэтр Симон. Проходите, мэтр Можье, окажите честь.

Мэтр Можье. Прохожу, хотя знаю, что для меня много чести даже идти последним.

Мэтр Симон. Проходите, мэтр Серафим Дюлорье.

Мэтр Серафим поднимается по лестнице с бутылкой в руке.

Мэтр Симон (запихнув в каждый карман своей мантии по бутылке и обнимая служанку Ализон, всходит по ступенькам, напевая).

Ализон, наградив пощечиной Жиля, который пытался ее поцеловать, поднимается последней. Слышно, как все хором подхватывают:

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Леонар, мэтр Адам.

Мэтр Адам. Добрый вечер, господин судья. Как вы поживаете?

Леонар. Недурно. А вы?

Мэтр Адам. Как нельзя лучше. Извините меня за назойливость, господин судья и дорогой однокашник. Вы ознакомились с делом моей питомицы, ограбленной опекуном?

Леонар. Еще нет, мэтр Адам Фюме… Но что такое вы сказали? Вы ограбили вашу питомицу?..

Мэтр Адам. Ничего подобного, сударь. Я говорю «моя питомица» из чистой дружбы. Я вовсе не ее опекун, избави бог! Я ее адвокат. А если она вернет свое состояние, весьма немалое, я женюсь на ней. Я проявил даже такую предусмотрительность, что заранее влюбил ее в себя. Вот почему я буду вам крайне признателен, если вы рассмотрите ее дело как можно скорее. Для этого вам достаточно прочитать врученные вам бумаги: там имеется все, что вам надо знать.

Леонар. Ваше дело, мэтр Адам, лежит здесь, у меня на столе. Я бы уже давно ознакомился с ним, когда б меня не отвлекали другие дела и заботы. Я принимал у себя цвет медицинской науки, и вся эта суматоха была поднята из-за вашего совета.

Мэтр Адам. Что вы хотите сказать?

Леонар. Я пригласил к себе знаменитого медика, о котором вы мне говорили, мэтра Симона Коллина. Он пришел с хирургом и аптекарем; освидетельствовал Катрину, мою жену, с головы до ног, желая увериться, что она — немая. Затем хирург подрезал моей дорогой Катрине жилку, аптекарь дал ей лекарства — и она заговорила.

Мэтр Адам. Она заговорила? И для этого ей нужно было принять лекарство?

Леонар. Ну да, потому что все наши органы связаны между собой.

Мэтр Адам. Ах, так… В конце концов самое существенное — это то, что она заговорила. Что же она сказала?

Леонар. Она сказала: «Принесите мне зеркало!» И, видя, что я очень взволнован, она прибавила: «Мои котик, вы подарите мне ко дню рождения атласное платье и чепец, отделанный бархатом?»

Мэтр Адам. И она продолжала говорить?

Леонар. С тех пор говорит не переставая.

Мэтр Адам. И вы не благодарите меня за совет, который я вам дал, не благодарите меня за то, что я указал вам на этого великого медика? Разве вы не обрадовались, услышав, что ваша супруга стала говорить?

Леонар. О да! Я благодарю вас от всего сердца, мэтр Адам Фюме; разумеется, я очень обрадовался, когда услышал, что моя жена говорит.

Мэтр Адам. Нет! Не видно, чтобы вы испытывали такое удовлетворение, какого следовало ожидать. Вы о чем-то умалчиваете, вас что-то огорчает.

Леонар. Откуда вы это взяли?

Мэтр Адам. Вижу по лицу… Чем же вы недовольны? Или ваша супруга говорит недостаточно хорошо?

Леонар. Она говорит хорошо и много. Если так будет продолжаться, то, признаюсь вам, эти словоизлияния причинят мне большое беспокойство.

Мэтр Адам. Я это отчасти предвидел, господин судья. Но не надо так быстро отчаиваться. Быть может, этот словесный поток ослабеет. Ведь это бурлит источник, внезапно выпущенный на свободу… Всего доброго, господин судья! Так не забудьте: мою питомицу зовут Эрмелина де ля Гарандьер. Решайте в ее пользу, и вы увидите, что мы вас не обидим. Сегодня вечером я снова зайду.

Леонар. Мэтр Адам Фюме, я приступлю к изучению вашего дела безотлагательно.

Адам Фюме уходит.

Леонар, потом Катрина.

Леонар (читает). Памятная запись о деле девицы Эрмелины-Гиацинты-Марты де ля Гарандьер.

Катрина (вошла, чтобы сесть за прялку, останавливается возле стола. С большой словоохотливостью). Что вы делаете здесь, мой друг? Вы, кажется, заняты? Вы много работаете. Не боитесь, что это будет вам вредно? Надо когда-нибудь и отдохнуть. Но вы не отвечаете — что вы делаете здесь, мой друг?

Леонар. Дорогая, я…

Катрина. Разве это уж такая большая тайна и я не должна ее знать?

Леонар. Дорогая, я…

Катрина. Если это тайна, то не говорите.

Леонар. Вы же не даете времени вам ответить. Я изучаю одно дело и готовлюсь вынести по нему решение.

Катрина. Вынести решение — это ведь очень важно.

Леонар. Безусловно. От этого зависит не только честь, свобода, но иной раз даже жизнь человека. Кроме того, судья здесь имеет возможность показать глубину своего ума и изящество языка.

Катрина. Так изучайте же, мой друг, ваше дело и готовьте решение. Я больше не скажу ни словечка.

Леонар. Прекрасно… «Девица Эрмелина-Гиацинта-Марта де ля Гарандьер…»

Катрина. Мой друг, что, по-вашему, будет мне больше к лицу: платье из узорчатой шелковой ткани или же костюм а ля тюрк, весь из бархата?

Леонар. Не знаю, я…

Катрина. Мне кажется, атлас с цветами подошел бы лучше к моему возрасту — светлый атлас с мелкими-мелкими цветочками…

Леонар. Возможно! Но…

Катрина. А вам не кажется, мой друг, что носить чрезмерно широкие фижмы как-то непристойно? Разумеется, юбка должна быть пышной, иначе выглядишь не вполне одетой; экономить на материи для юбки никак нельзя. Но разве, мой друг, было бы вам приятно, если б я могла спрятать у себя под юбкой двух любовников? Эта мода пройдет; в один прекрасный день от нее откажутся светские дамы, а их примеру последуют и все остальные. Как вы полагаете?

Леонар. Да! Но…

Катрина. Вот туфли — другое дело, об их фасоне надо особенно заботиться. Ведь о женщине судят по ее ножке, и элегантную даму узнаешь сразу по обуви. Вы согласны со мной, мой друг?

Леонар. Согласен, но…

Катрина. Ну, пишите ваше решение. Больше я не скажу ни словечка.

Леонар. Вот и хорошо. (Читает и делает заметки.) Итак, опекун вышеназванной девицы Гугон Томасэн сеньор Пьеделу похитил у названной девицы ее…

Катрина. Мой друг, если верить жене председателя Монбадона, высшее общество очень испорчено, оно идет к своей неминуемой гибели; нынче молодые люди предпочитают честному браку связи с богатыми старухами, а порядочные девицы остаются меж тем без мужей. Разве это мыслимо? Отвечайте же мне, мой друг!

Леонар. Будьте добры, дружочек, минутку помолчать или идите говорить куда-нибудь в другое место. Не могу сосредоточиться.

Катрина. Успокойтесь, мой дорогой; я больше не скажу ни словечка.

Леонар. Отлично. (Пишет.) «Вышеозначенный сеньор Пьеделу, как в луговом покосе, так и в сборе яблок…»

Катрина. Мой друг, сегодня на ужин у нас будет крошево из баранины с остатками гуся, что принес кто-то из просителей. Скажите, этого довольно, больше вам ничего не хочется? Я терпеть не могу скаредность и люблю, чтобы за столом всего было вдоволь, но что за прок подавать блюда, которые уносят обратно даже нетронутыми? Жизнь ужасно подорожала. Куда ни пойдешь — на рынок за птицей или за зеленью, в мясную, либо фруктовую лавку — все так поднялось в цене, что скоро будет выгоднее брать еду у трактирщика.

Леонар. Умоляю вас… (Пишет.) «Сирота от рождения…»

Катрина. И до этого дойдет, вы увидите. Ведь каплун, куропатка, заяц, уже прошпигованные и зажаренные, стоят дешевле, чем если их купить живыми на рынке. Это объясняется тем, что рестораторы, забирая оптом, получают их по более низким ценам и могут выгодно перепродавать. Я не хочу этим сказать, что надо брать из кухмистерской то, что ешь каждый день. Конечно, что-нибудь для себя сварить приятно дома. Но если вы хотите хорошенько угостить друзей, если вы даете званый обед, то дешевле и проще все заказать на стороне. Но пройдет и часа, как трактирщики и пирожники состряпают вам обед на двенадцать, на двадцать, на пятьдесят человек: повара зажарят мясо и птицу, приготовят заливные, соусы и приправы, кондитер испечет пироги и торты, позаботится о закуске и десерте. Очень удобно. Разве вы, Леонар, не согласны со мной!

Леонар. Пощадите!

Катрина. И не удивительно, что все дорожает. Роскошь стола становится с каждым днем все более вызывающей. Чтобы угостить родственника или приятеля, уже не довольствуются тремя блюдами — супом, жарким и фруктами. Желают иметь мясо, приготовленное на пять-шесть ладов, с таким количеством всевозможных соусов, приправ и печений, что получается какая-то дикая смесь. Вы не считаете, мой друг, это уже излишеством? Я так просто не понимаю, какое удовольствие люди находят в том, чтобы до такой степени пичкать себя всякой едой? Это вовсе не значит, что я презираю вкусные кушанья, я даже лакомка. По-моему, пусть будет еды немного, но она должна быть тонкой. Я, например, неравнодушна к петушиным почкам и к донышкам артишока. А вы, Леонар, кажется, питаете слабость к рубцам и кровяной колбасе? Фи! Как можно любить такую гадость!

Леонар (хватаясь руками за голову). Я сойду с ума! Я чувствую, что сойду с ума!

Катрина. Мой друг, я больше не скажу ни слова, потому что разговорами я могу помешать вашей работе.

Леонар. О, если бы вы делали то, что говорите!

Катрина. Я рта не открою.

Леонар. Чудесно.

Катрина. Видите, мой друг, я ничего больше не говорю.

Леонар. Да.

Катрина. Я вам даю совершенно спокойно работать.

Леонар. Да.

Катрина. И мирно сочинять ваше решение. Оно будет скоро готово?

Леонар. Оно никогда не будет готово, если вы не замолчите. (Пишет.) «Итак, сто двадцать ливров дохода, которые сей недостойный опекун похитил у бедной сиротки…»

Катрина. Послушайте! Тсс! Послушайте! Кажется, кричат «пожар»? Мне показалось, что кричат… Но возможно, что я ошиблась. Есть ли на свете что-либо ужаснее пожара? Ведь огонь еще страшней, чем вода. В прошлом году я видела, как горели дома на мосту Менял. Сколько смятения! Какие убытки! Люди кидали свои пожитки прямо в реку и выбрасывались сами из окон. Они не сознавали, что делают: страх лишил их рассудка.

Леонар. Господи, смилуйся надо мной!

Катрина. Почему вы, мой друг, застонали? Скажите, что вас беспокоит.

Леонар. Больше вынести не могу!

Катрина. Отдохните, Леонар. Не надо так утомлять себя. Это неблагоразумно, и вы напрасно…

Леонар. Замолчите ли вы когда-нибудь?

Катрина. Не сердитесь, мой друг. Я больше ничего не скажу.

Леонар. Дай-то бог!

Катрина (глядя в окно). О! Сюда приближается госпожа де ля Брюин, жена прокурора… На ней чепец, расшитый шелком, и широкое манто мышиного цвета поверх парчового платья. За ней по пятам идет лакей — тощий, как селедка. Леонар, она глядит в нашу сторону: верно, идет к нам в гости. Подвиньте скорее кресла, чтобы ее принять: надо встречать людей в соответствии с их званием и положением. Она вот-вот остановится у нашей двери. Нет, проходит мимо; прошла. Может быть, я ошиблась? Может быть, то была не она? Ведь людей не всегда узнаешь. Но если и не она, то какая-то дама на нее похожая, очень даже похожая. Нет, как подумаю, вижу, что это несомненно была она; во всем Париже не сыскать женщины до такой степени схожей с госпожой де ля Брюин. Мой друг… мой друг… вы были бы рады, если бы госпожа де ля Брюин посетила нас? (Садится на стол.) Какое счастье, что вы не женились на ней; ведь вы так не любите болтливых женщин! Она стрекочет, как сорока; с утра до вечера только и делает что болтает. Что за трещотка! И она рассказывает порой такие истории, которые вовсе не делают ей чести.

Выведенный из терпения, Леонар поднимается с письменными принадлежностями на раздвижную стремянку, усаживается на средней ступеньке и пытается там писать.

Прежде всего она перечисляет все подношения, которые получил ее муж. Прямо слушать тошно! (Катрина поднимается с другой стороны на стремянку и садится против Леонара). Что нам за дело до того, сколько прокурор де ля Брюин получил дичи, муки, рыбы или голов сахара? Однако госпожа де ля Брюин остерегается рассказывать, как однажды ее мужу преподнесли большой амьенский пирог[156] и как, разрезав его, он нашел в нем только пару огромных рогов.

Леонар. У меня голова раскалывается на части! (Он спасается со своими письменными принадлежностями и бумагами на шкаф.)

Катрина (на самом верху лестницы). Видали вы эту прокуроршу? Ведь в конце концов она только жена прокурора. А она носит вышитый чепец, как принцесса. Вы не находите, что это смешно? Впрочем, в наше время все, и мужчины и женщины, стараются одеваться лучше, чем полагается по их званию. Молодые судейские клерки, желая сойти за дворян, носят золотые цепочки и всякие побрякушки, шляпы с перьями; и, несмотря на это, сразу видно, кто они такие.

Леонар (на шкафу). Я дошел до того, что не отвечаю больше за себя, я чувствую, что способен на преступление. (Зовет.) Жиль! Жиль! Жиль! Шалопай! Жиль! Ализон! Жиль! Жиль!

Входит Жиль.

Беги скорей к знаменитому врачу с перекрестка Бюси, к мэтру Симону Коллину, и скажи, чтобы он тотчас же пришел сюда — по делу, мол, совсем другому, но еще более важному и спешному, чем первое.

Жиль. Слушаюсь, господин судья. (Уходит.)

Катрина. Что с вами, мой друг? Вы, кажется, сильно разгорячились. Может быть, это из-за духоты, да?.. Не восточный ли ветер вам повредил, как вы думаете? Или рыба, которую вы скушали за обедом?

Леонар (проявляя на шкафу признаки бешенства). Non omnia passum omnes[157]. Кому что положено: швейцарцам — пить да бражничать, торгашам — мерить ленты, монахам — попрошайничать, птицам — гадить где попало, а женщинам — без умолку тараторить. О, как я раскаиваюсь, глупая болтушка, что велел подрезать тебе жилку! Но будь спокойна, этот великий медик скоро сделает тебя еще более немой, чем ты была раньше.

Он хватает нагроможденные на шкафу, где он приютился, связки судебных бумаг и швыряет их охапками в голову Катрины, которая проворно сбегает со стремянки и, вне себя от ужаса, спасается по внутренней лестнице наверх с криками: «На помощь! Убивают! Муж сошел с ума! На помощь!»

Ализон! Ализон!

Входит Ализон.

Ализон. Что тут творится? Вы, сударь, стали убийцей?

Леонар. Идите, Ализон, за ней, будьте возле нее и не давайте ей спускаться вниз. Ализон, заклинаю вас жизнью вашей, не давайте ей спускаться! Если я ее опять услышу, я взбешусь и бог знает до каких крайностей я дойду, что сделаю и с вами и с ней. Ступайте!

Ализон поднимается наверх.

Леонар, мэтр Адам, мадемуазель де ля Гарандьер в сопровождении лакея, несущего корзину.

Мэтр Адам. Позвольте, господин судья, вам представить — дабы смягчить ваше сердце и тронуть ваши чувства — эту юную сиротку, ограбленную жадным опекуном и умоляющую вас о правосудии. Впрочем, ее глаза скажут больше вашей душе, чем мой голос. Мадемуазель де ля Гарандьер приносит вам свои мольбы и слезы, присоединяя к ним окорок ветчины, два утиных паштета, гуся и пару налимов. Она смеет надеется, что получит взамен благоприятное решение по своему делу.

Леонар. Мадемуазель, вы меня заинтересовали… Не имеете ли вы что-нибудь добавить в защиту вашего дела?

Мадемуазель де ля Гарандьер. Вы слишком добры, сударь; я полагаюсь всецело на своего адвоката.

Леонар. Это все?

Мадемуазель де ля Гарандьер. Да, сударь.

Леонар. Она хорошо говорит, она говорит мало. Эта сиротка трогательна. (Лакею.) Отнесите этот сверток в буфетную.

Лакей уходит.

Мэтр Адам, когда вы вошли, я как раз составлял по ее делу приговор, который вскоре проведу в суде. (Спускается со шкафа.)

Мэтр Адам. Как! Вы его составляли на этом шкафу?

Леонар. Не знаю, где я и что со мной. У меня сильнейшая головная боль… Желаете послушать приговор? Мне и самому надо его перечесть. (Читает.) «Принимая во внимание, что мадемуазель де ля Гарандьер, сирота от рождения, обманным и вероломным образом похитила у господина Пьеделу, своего опекуна, десять покосов сена и восемьдесят фунтов рыбы из пруда… Принимая во внимание, что нет ничего ужасней пожара, а также, что господину прокурору преподнесли амьенский пирог, в котором была пара рогов…»

Мэтр Адам. О небо! Что вы читаете?

Леонар. Не спрашивайте, я и сам ничего не понимаю. Словно какой-то дьявол колотил меня два часа подряд по голове. Я стал идиотом!.. А все по вашей вине, мэтр Адам Фюме… Если бы сей прославленный медик не сделал мою жену говорящей…

Мэтр Адам. Не обвиняйте меня, господин Леонар. Я вас предупреждал. Я ведь вам говорил, что надо дважды подумать, прежде чем развязывать язык женщине.

Леонар. Ах, мэтр Адам Фюме! Как я сожалею о том времени, когда Катрина была немой! Нет в природе бедствия ужасней, чем болтливая жена! Но я рассчитываю, что почтенные медики возьмут обратно свое жестокое благодеяние. Я за ними послал, и вот уже идет хирург.

Те же, мэтр Жан Можье, потом мэтр Симон Коллин и мэтр Серафим Дюлорье в сопровождении двух аптекарских мальчиков.

Мэтр Жан Можье. Имею честь вас приветствовать, господин судья! Вот и мэтр Симон Коллин приближается сюда на своем ослике в сопровождении мэтра Серафима Дюлорье, аптекаря. Вокруг него теснится восторженная толпа; горничные, подбирая свои юбки, и поварята, держа корзины на голове, бегут за ним.

Входит мэтр Симон Коллин со своей свитой.

О! Сколь заслужено поклонение народа, которое вызывает мэтр Симон Коллин, шествуя по городу в своей мантии, в четырехугольной шапочке и в эпитоге с белым жабо. О! Как мы должны быть признательны сим славным медикам, которые трудятся, дабы сохранить нам здоровье и врачевать нас…

Мэтр Симон (метру Жану Можье). Довольно, хватит…

Леонар. Мэтр Симон Коллин, я поджидал вас с большим нетерпением. Я нуждаюсь в вашей немедленной помощи.

Мэтр Симон. Вы, сударь? Что же у вас болит? На что жалуетесь?

Леонар. Нет! Помощь нужна моей жене: той, которая была немой.

Мэтр Симон. Она страдает от какого-нибудь недомогания?

Леонар. Ничуть. Это я страдаю.

Мэтр Симон. Как! Вы сами больны, а хотите лечить свою жену?

Леонар. Мэтр Симон Коллин, она слишком много говорит. Даровать ей способность речи следовало, но не в такой мере. С тех пор как вы исцелили ее от немоты, она сводит меня с ума. Я больше не могу ее слышать. Я пригласил вас, чтобы вы сделали ее опять немой.

Мэтр Симон. Это невозможно.

Леонар. Что вы говорите! Вы не можете отнять у нее дар речи, которым сами ее наделили?

Мэтр Симон. Нет! Этого сделать я не могу. Искусство мое велико, но и у него есть пределы.

Мэтр Жан Можье. Это совершенно невыполнимо.

Мэтр Серафим. Не поможет никакое леченье.

Мэтр Симон. У нас есть средства, чтобы заставить женщину говорить; но у нас нет таких средств, чтобы принудить ее молчать.

Леонар. У вас нет таких средств? Что вы говорите! Вы повергаете меня в отчаяние.

Мэтр Симон. Увы, господин судья, нет такого эликсира, бальзама, порошка, пластыря, мази, таких целебных снадобий, микстур и составов, — словом, не существует никакой панацеи, которая могла бы излечить женщину от невоздержания речи. Здесь не помогут никакие противоядия и лекарства, здесь бессильны все травы, описанные Диоскоридом[158].

Леонар. Вы говорите правду?

Мэтр Симон. Сударь, ваше недоверие оскорбительно.

Леонар. В таком случае, я — пропащий человек. Мне ничего не остается, как привязать себе на шею камень и броситься в Сену. Я не в состоянии жить в этом содоме! Если вы не хотите, господа врачи, чтобы я сейчас же утопился, отыщите мне какое-нибудь спасительное лекарство!

Мэтр Симон. Я уже сказал, что для вашей жены такового не имеется. Но для вас нашлось бы одно средство, если бы вы согласились к нему прибегнуть.

Леонар. Значит, все-таки можно надеяться? Объясните, прошу вас, что это такое.

Мэтр Симон. От болтовни жены имеется лишь одно-единственное средство. Это — глухота мужа.

Леонар. Что вы хотите сказать?

Мэтр Симон. То, что говорю.

Мэтр Адам. Вы не понимаете? Ведь это же самое блестящее открытие! Не будучи в силах сделать вашу жену немой, этот великий медик предлагает сделать вас глухим.

Леонар. Взять да сделать меня глухим?

Мэтр Симон. Ну да. От невоздержанности языка вашей супруги я излечу вас быстро и радикально — посредством кофоза.

Леонар. Кофоза? Что такое кофоз?

Мэтр Симон. То же самое, что в просторечье называется глухотой. Вы усматриваете какое-нибудь неудобство в том, что станете глухим?

Леонар. Да, усматриваю, ибо неудобство в этом, конечно, есть.

Мэтр Жан Можье. Вы полагаете?

Мэтр Серафим. Какое же именно?

Мэтр Симон. Вы — судья. Какое же неудобство в том, что судья будет глухим?

Мэтр Адам. Никакого. Мне-то можно поверить: я ведь тоже слуга закона. Ни малейшего неудобства.

Мэтр Симон. Пострадает ли от этого правосудие?

Мэтр Адам. Нисколько. Напротив: господин Леонар Боталь не услышит ни речей адвокатов, ни споров тяжущихся, он не будет подвергаться риску быть обманутым всяким враньем.

Леонар. Это верно.

Мэтр Адам. Он будет от этого только лучше разбирать дела.

Леонар. Возможно.

Мэтр Адам. Не сомневайтесь!

Леонар. Как же производится это…

Мэтр Жан Можье. Исцеление.

Мэтр Симон. Кофоз, или глухота, достигается многими способами. Можно вызвать течь, опухоль или воспаление уха, развить склероз или сделать сращение костей. Но все эти способы длительны и болезненны.

Леонар. Я отвергаю их!.. Я отвергаю их всеми силами.

Мэтр Симон. Вы правы. Гораздо легче получить кофоз при помощи особого белого порошка, который имеется в моей сумке; довольно ввести в уши одну щепотку этого порошка — и вы сделаетесь таким же глухим, как небо в дни его гнева или как глиняный горшок.

Леонар. Премного вам благодарен, мэтр Симон Коллин, можете оставить ваш порошок при себе. Я не желаю быть глухим.

Мэтр Симон. Как! Вы не желаете быть глухим? Как! Вы отвергаете кофоз? Вы бежите от исцеления, о котором только что умоляли? Вот зрелище, которое, увы, приходится наблюдать слишком часто и которое до глубины души огорчает искусного врача, — непослушный больной, уклоняющийся от спасительного лекарства…

Мэтр Жан Можье.…не желающий применять леченья, которое успокоило бы его страданья…

Мэтр Серафим.…избегающий своего собственного выздоровления!

Мэтр Адам. Не поступайте опрометчиво, господин Леонар Боталь, и не отвергайте с такой поспешностью малое зло, которое вас избавит от зла большего.

Леонар. Нет! Не желаю быть глухим. Не желаю этого порошка.

Те же, Ализон, потом Катрина.

Ализон (сбегает с лестницы, затыкая уши). Не могу больше вынести. Трещит голова. Нет никаких человеческих сил слушать такую болтушку. Она рта не закрывает. Мне кажется, я битых два часа верчусь в мельничном колесе.

Леонар. Несчастная! Не давайте ей спускаться. Ализон! Жиль! Заприте ее!

Мэтр Адам. О сударь!..

Мадемуазель де ля Гарандьер. Ах, сударь, неужели у вас такая черствая душа, что вы можете лишать свободы вашу бедную супругу?

Катрина. Какое приятное и многочисленное общество! Я к вашим услугам, господа. (Делает реверанс.)

Мэтр Симон. Ну как, сударыня, вы нами довольны? Хорошо мы развязали вам язычок?

Катрина. Вполне хорошо, господа, и я за это вам очень признательна. В первые минуты я не могла выговаривать многих слов. Но теперь я говорю совершенно свободно; разумеется, я не злоупотребляю своим уменьем говорить, зная, что болтливая жена — это бич в домашней жизни. Я была бы очень огорчена, господа, если б вы меня заподозрили в излишней говорливости, если б вы подумали, что я страдаю каким-то зудом болтовни. Вот почему я прошу вашего разрешения оправдаться сейчас же в глазах моего мужа, который, возымев что-то против меня, вообразил себе, что мои разговоры досадным образом отвлекают его от составления приговора; это был приговор в пользу одной юной сиротки, лишившейся в цвете лет отца и матери. Впрочем, это неважно. Я сидела с ним рядом и не промолвила, можно сказать, ни словечка, я сидела и молчала — вот и весь мой разговор. Может ли муж на это жаловаться? Что может он находить плохого в том, что жена, как и полагается ей, стремится быть возле него, ищет его общества? (Мужу.) Чем больше я размышляю об этом, Леонар, тем меньше могу понять ваше раздражение. В чем, скажите, причина? Бросьте ссылаться на мою болтовню, это — пустой предлог. Мой друг, вы, по всей вероятности, за что-то на меня в обиде, а за что — я не знаю и прошу вас мне прямо сказать. Вы должны мне все объяснить, и, когда я буду знать, чем я вас рассердила, я постараюсь сделать так, чтобы в будущем устранить причину вашего недовольства, о которой вы мне расскажете. Ведь я всем сердцем желаю, чтобы у вас не было никакого повода на меня сетовать. Моя мать говаривала, бывало: «Между супругами не должно быть никаких тайн». Она была совершенно права. Нередко муж или жена, что-то друг от друга скрывая, навлекают на себя и свою семью ужасную катастрофу. Вот что случилось, например, с женой председателя де Бопрео. Желая сделать мужу приятный сюрприз, она заперла в сундуке в своей спальне молочного поросенка. Муж услыхал, как он визжит и, подумав, что это любовник, обнажил шпагу и пронзил ею сердце своей несчастной супруги, даже не выслушав ее объяснений. Можете себе представить его изумление и отчаяние, когда был открыт сундук! Вот почему супруги даже с самыми благими намерениями не должны ничего таить друг от друга. Вы можете, Леонар, совершенно свободно объясниться перед этими господами. Я не знаю за собой никаких проступков и, что бы вы ни сказали, все будет лишь подтверждать мою невинность.

Леонар (который уже несколько минут безуспешно старался жестами и возгласами прервать Катрину, выказывает знаки крайнего нетерпения). Порошок! Порошок! Мэтр Симон Коллин, где ваш порошок, ваш белый порошок, умоляю!

Мэтр Симон. В самом деле, никогда еще порошок, вызывающий глухоту, не был столь необходим. Прошу вас присесть, господин судья. Мэтр Серафим Дюлорье сейчас вдунет вам в уши оглушающий порошок.

Мэтр Серафим. Весьма охотно, сударь.

Мэтр Симон. Вот и готово.

Катрина (мэтру Адаму Фюме). Убедите мужа образумиться, господин адвокат. Скажите ему, что он должен меня послушать, что никогда не обвиняют свою жену, даже не выслушав ее; скажите ему, что не бросают связки бумаг в голову женщине (как он бросал в меня!), если нет к этому сильнейших побуждений разума или сердца… Впрочем, нет! Я сама буду с ним говорить. (Леонару.) Мой друг, отвечайте, разве я перед вами в чем-нибудь провинилась? Разве я злая жена? Разве я плохая супруга? Я была верна своему долгу; признаюсь, я находила даже удовольствие в его соблюдении…

Леонар (на его лице выражение блаженства; успокоенный, он вертит большими пальцами). Это восхитительно. Я больше ничего не слышу.

Катрина. Послушайте меня, Леонар, я вас нежно люблю. Я открою вам свое сердце. Я вовсе не из тех легкомысленных и вздорных женщин, которые огорчаются по пустякам, утешаются пустяками и забавляются всякой чепухой. Я испытываю потребность в дружбе, Уж такою я уродилась: когда мне было семь лет, у меня была собачка, маленькая, рыженькая собачка… Вы не слушаете меня…

Мэтр Симон. Сударыня, он не может слушать ни вас и никого другого. Он больше не слышит.

Катрина. Как так не слышит?

Мэтр Симон. Да, не слышит под воздействием одного медицинского средства, которое только что было применено.

Мэтр Серафим. И которое вызвало в нем успокоительный, приятный кофоз.

Катрина. Я-то его заставлю слышать!

Мэтр Симон. Вы ничего не добьетесь, сударыня; это невозможно.

Катрина. Вы увидите… (Обращается к мужу.) Мой друг, мой дорогой, любимый, мое сокровище, душа души моей… Вы не слышите? (Трясет его.) Олибрий, Ирод, Синяя Борода[159], рогоносец!

Леонар. Ушами я ее больше не слышу. Но я слышу ее, и даже чересчур хорошо, своими руками, плечами, спиной…

Мэтр Симон. Она приходит в бешенство.

Леонар. Куда бежать?! Она меня укусила, и я чувствую, что становлюсь тоже бешеным.

С улицы слышен голос слепого. Слепой входит в зал, напевая песенку:

Катрина и Леонар танцуют, поют и кусают всех остальных, которые, становясь в свою очередь бешеными, дико поют и пляшут и останавливаются лишь затем, чтобы заявить устами Леонара Боталя: «Господа и дамы, автор просит снисхождения».

Конец