Телохранитель ее величества. Точка невозврата

Глава 8.Катарина 2.0

ЧАСТЬ II. ЦЕЗАРЬ ПЕРЕД РУБИКОНОМ

Глава 8. Катарина 2.0

— Странно. Очень странно, молодой человек…

Доктор в десятый раз сверил показания терминала с визором портативной планшетки, на которой была записана моя история болезни. Я молчал, лежа на кушетке, весь обвешанный датчиками. Происходящее священнодействие меня касалось мало, я ничего в этом не понимал, но молчал — не значит не смотрел; я всё подмечал и пытался делать выводы.

— После такой травмы, да после такой операции, период восстановления должен длиться минимум два раза дольше! — сокрушался старенький убеленный сединами профессор, к которому меня оправили наблюдаться. Наблюдаться, поскольку операцию проводил не он, он лишь обеспечивал нормальный процесс выздоровления. — С учетом модификации организма, конечно, — поправился он, и это была важная оговорка, — для обычных людей этот срок составит до месяца. Прошла же неделя. Неделя, молодой человек! А я уже разрешаю вам ходить. Правда, не напрягая ногу, но ходить же!

Последнеё заявление меня обрадовало — я задолбался передвигаться на костылях. Слова про модификацию тоже обрадовали, я и не догадывался, до какой степени модифицированы мои гены. Оказывается, очень, очень круто!

— Естественно, никаких нагрузок — так, пройтись от комнаты до туалета и назад. Никаких занятий, тренировок, походов и гуляния. Сиди дома, играй в игры по сети. Через неделю посмотрим, что там у нас будет, а пока рекомендации выполнять жестко. Она тебе объяснила, что это такое, выполнять рекомендации? — он усмехнулся и бросил косой взгляд на дверь, за которой, в коридоре, сидела Катарина.

Я сделал картинно испуганное выражение лица:

— Разумеется, сеньор! В первый же день!

Он хохотнул, видно, общался с этими сеньорами ранеё, довольно кивнул и начал снимать датчики.

— Сеньор, можно вопрос? — обратился я, когда понял, что сейчас он схлопнет планшетку и отпустит меня домой.

— Ну-ну?

— Эта операция… Действительно такая сложная?

Профессор усмехнулся и как бы нехотя выдавил:

— Второй раз вам ногу не спасут, молодой человек. Подобное могут сделать всего несколько человек на планете, и я знаком с ними всеми. Это чудо что рядом с вами оказалась одна из них.

— А как вы определяете, кто именно это сделал? Мышцы, связки, сухожилия… Они же все такие одинаковые на экране!

— Нюансы, нюансы, молодой человек. Как у каждого индивида свой неповторимый почерк, так и в тонкой ответственной работе у каждого свой неповторимый почерк. Будь нас сотня, я бы сомневался, но повторюсь, нас всего десяток. Может, дюжина. И я сам учил эту девочку всему, что знаю. Для меня, старика, она девочка, сколько бы ей ни было, — пояснил он, глядя на мою ухмыляющуюся от слова «девочка» физиономию. — Ты ведь об этом?

Я кивнул.

— Мне просто интересно, как после… Того, что она прошла, можно стать таким высококлассным хирургом.

— Да, это интересный вопрос, меня он когда-то тоже волновал. — Доктор слегка замялся, видимо, что-то вспоминая. — Но ответу на него не века, а тысячелетия. Столько, сколько существуют войны, и сколько существует медицина. — Он почесал переносицу. — Понимаете, юноша, лучше всего спасает жизнь тот, кто хорошо умеет её отнимать. Всю историю лучшими докторами считались военные врачи, и наше время не исключение. Сам смотри, эти девочки с их возможностями, могли отвезти тебя в любой госпиталь столицы, у нас их хватает. Но привезли именно сюда, в военный. Почему? Они могли отвезти тебя даже в правительственную больницу, учитывая, кто тебя оперировал. Но ты здесь…

— Потому, что здесь — лучшие, — закончил я его мысль. Он зарделся и довольно кивнул. Ага, любит похвалу дедушка. Но похвала эта заслуженная, тут не поспоришь.

— А вообще, между нами, тебе повезло, юноша, что тебя сбила подругаодной из моих лучших учениц. Забери тебя после той аварии обычная скорая, да доставь в обычную больницу, хромать бы тебе до конца жизни, — разоткровенничался вдруг он. — Все, Хуан, увидимся через неделю. Ну-ка, пройдись еще разок?

Я встал и исполнил требуемое. На ногу наступать было боязно, но раз профессор сказал, «можно», значит можно. Доктор остался доволен.

— Мне тоже кажется, что это великолепно, что ты попал именно ко мне, — заявил вдруг он, когда я принялся одеваться. — У тебя очень… Мощная, поразительная модификация! Такой скорости регенерации просто не существует! По крайней мере, я про такую ничего не слышал. Я удивлен, а меня в этой жизни оч-чень сложно удивить, юноша… — он покачал головой.

— Потому, что вы работаете в военном госпитале? — усмехнулся я. — Военного хирурга трудно удивить модификациями бойцов, созданных как раз для войны?

— Отчасти, — согласился он. — Но больше потому, что я консультирую тех, кто разрабатывает эти модификации для бойцов для войны. Я косвенно участвую в их создании, и такая регенерация для меня нонсенс. Даже для меня. Я думаю, не стоит прерывать наше знакомство, я продолжу твое обследование, юноша, в таком же приватном неофициальном режиме. Думаю, ты не против?

Против? Да я только за! Особенно после вскрытия последних фактов.

— Эти девочки также будут не против. — Он красноречиво посмотрел на дверь. — А если и будут…

Видимо, у дедушки имелись свои рычаги влияния, действующие и на корпус, при желании. Я же со своей стороны не видел для сеньоры Тьерри ни одного аргумента против подобного осмотра в будущем.

Похоже, он принял за истину легенду, по которой меня к нему доставили и попросили тайно, неофициально, обследовать. Что меня сбила машина одной из ангелов, закончивших контракт, которая доставила меня в больницу к своей коллеге, тоже бывшему ангелу, которая и провела эту сложнейшую операцию. Таковое могло произойти, не надо везде искать подвох и происки спецслужб. Но даже если бы «легенда» была иной, или не было вообще, по его последним словам я понял, что доставили меня всё равно по адресу — дедушка «в теме». То бишь имеет допуск к информации, к которой мало кто причастен.

Подумать только, регенерация, которая удивила даже его, бывалого военного хирурга и консультанта спецпроектов! Я нездорово покосился на дверь, вспоминая Мишель и её настойчивое желание принять меня в подконтрольную ей обитель во что бы то ни стало. Может, меня оценили правильно, это я недооценил сеньору Тьерри? Кто знает, кто знает!..

Сказать, что Катарина была удивлена — ничего не сказать. Она была ОЧЕНЬ удивлена.

— Профессор, но не через неделю же?!

Мой лечащий врач лишь усмехнулся и довольно покачал головой:

— Я и сам удивлен, сеньорита. Забирайте. Передвигаться ему можно, но только на незначительные расстояния. Нагружать же колено…

И он прочел теперь уже Катарине скучную лекцию о том, как нужно ухаживать за моей ногой. Та старательно покивала в ответ, и уточнив время очередного приема, подтолкнула меня в плечо — пошли. Именно пошли, своим ходом, без костылей. Кайф!

— Шимановский, я в шоке! — выдавила, наконец, она. Я мог сказать о себе то же самое. — Такого просто не может быть! — И здесь я был солидарен. — Ты знаешь, что это означает? — усмехнулась она. Грустно так усмехнулась.

— Что мои тренировки начнутся раньше, чем планировалось? — предположил я.

Она покачала головой.

— Не только. Думаю, через несколько дней, как окрепнешь, можно организовать твою встречу с её величеством. Не ждать месяц. Попадешь к ней, как белый человек, на своих двоих — никаких опор, палок и костылей. Согласись, предстать перед королевой на своих двоих многого стоит! И чего улыбаешься?

Действительно, на моем лице отчетливо проступила довольная улыбка.

— Представил картину, где я на костылях.

— Точно! — Она скупо рассмеялась. — И, по-моему, ты рад, что встретишься с нею. Отчего же?

— Наконец, всё определится, — выдавил я. Моя неловкость от неё не укрылась, она напряглась. Все, теперь прицепится. Точно:

— А чего раньше не рвался? Думал, время выиграть? Еще подумать?

Я меланхолично пожал плечами и выдал очередную идиому:

— Сколько веревочке не виться… К тому же обстоятельства изменились.

— Думаешь, что она может не взять тебя? Я бы не рассчитывала на подобное. После испытания на это мало шансов.

— Да нет, не в этом дело. Просто… Я сам для себя решу, стоит ли подписываться под проект. Это ведь будет не та встреча, что была в школе, это вообще будет не верноподданническая встреча. Я смогу в лоб спросить её о многих вещах, и она не сможет солгать. А если солжет…

— Ты почувствуешь. М-да… — Катарина тяжело вздохнула. — Интуиция страшное оружие, Шимановский, но я не стала бы доверять ей на твоем месте. Не в общении с такими, как она. Не с твоим опытом.

С этим я согласился. Но иного, чем так, как могу, мне не оставалось. С выбором у меня последнеё время напряженка.

— А ты что это, передумать решил? — поддела она и легонько двинула локтем в бок. А у неё болючее это «легонько»! Мы как раз стояли в лифте и уклониться у меня не было возможности. — Ай, да Шимановский!

— Почему сразу «передумать»?

— Тот, кто всё для себя решил, не сомневается.

С этим я был согласен тоже. Но объяснить ей то, что чувствую, я не мог.

По подземному гаражу шли в полном молчании. И лишь когда машина выехала за распахнутый настежь больничный шлюз, оставив позади шлагбаум и двух вооруженных десантников в полном снаряжении, она властно бросила:

— Рассказывай. Что еще случилось?

Я улыбнулся. Сообразила, зараза! Что что-то не так. Ну, а что я ждал от НЕЁ?

— Одиночество, — только и произнес я. Штурвал, а она целенаправленно игнорировала автопилот, никогда на моей памяти его не включая, дрогнул, вместе с нею вильнула и машина. Хорошо, что ехали мы медленно.

— Повтори?

Я повторил, одновременно с этим сформулировав проблему для себя самого.

— Теоретически, когда я пришел, я мог интуитивно ощутить вокруг корпуса некий ореол, как подсознательное выражение вашего самого яркого качества. Кроваво-красный, смерти, например. Или жестокости. Гордыни и надменности, презрения к окружающим. Некий такой подсознательный символ, который не видишь, но чувствуешь. А вместо этого я ощутил лишь одиночество. И это сбивает с толку.

— И ты сразу решил всё бросить и не ходить.

Меня взяло зло:

— Я похож на того, кто хочет всё бросить и не ходить?

— Но королева…

— Я обязан с нею поговорить! Прежде, чем принимать окончательное решение! Только и всего!

Она задумалась.

— Глубоко копнул.

— Как получилось. И что ответишь? Как куратор? Браковать будешь? За то, что глубоко копаю? Я ведь не смогу, как они. Я другой.

Она отрицательно покачала головой.

— Тут не браковать надо, тут разъяснять. А перед этим понять проблему. Как куратору. Знаешь, я не готова сейчас к таким материям, давай позже поговорим. Я подумаю и заеду к тебе в гости.

Всегда за!

Через день после моего возвращения домой со мной связалась Катарина. Вопросы её касались моего колена, как я соблюдаю предписания. Я соблюдал, о чем честно поведал. На тот момент я вообще почти не вставал — отлеживался, отсыпался, приходил в норму. Успокаивал маму. Но куратор сообщила, что через час я должен быть готов, как штык, и в оговоренное время, когда вышел, меня тут же подобрала машина. Нет, не с нею, с Сестренками.

Сама Катюша встретила меня на территории Центрального военного госпиталя, что недалеко от основного купольного массива Альфы, по дороге на космодром. Место режимное, куда просто так не проникнуть. У Мии и Розы же все бумаги и разрешения имелись. Затем меня отвели на прием к лучшему хирургу профильной области, который, как я позже выяснил, сразу определил того, кто делал мне операцию. Признаюсь, до этого способности ангелочков-ветеранов на гражданке оценивал ниже среднего: упорные девочки, да, дисциплинированные… Но то, что подобную операцию могло сделать лишь десять-пятнадцать человек на планете, резко подняло их общую планку.

Сестренки оказались мировыми девчонками — всю дорогу щебетали о чем-то своем, вроде незначительном, но поднимающем настроение. Жаловались, что рано ушел, не дождался их, рассказывали последние сплетни насчет поединка в покер и драки после оного. По их словам я сделал вывод, что Камилла обещание выполнила — как врага народа меня никто не воспринимает. Выпендрежника — да, но опасного выпендрежника, с которым по пустякам лучше не связываться. И их, моих девчонок, это ставило в тупик.

— Мы думали, там война начнется с твоим появлением, тебя ото всех защищать придется!.. — разоткровенничалась Мия.

Придется. Просто не ото всех, а только от самых сильных и тяжеловесных, все-таки попробующих окоротить меня. Но иначе ведь в жизни не бывает, правда?

На самом деле все, что со мной произошло, не реверс — я не передумал идти к ним. Просто Катарине знать об этом не следует. Пусть поизговляется, «поработает» со мной. Произошло всего лишь крушение моих собственных представлений о предстоящем «учебном заведении», окончательное и бесповоротное. И произошло оно в момент, когда я еще здесь, на гражданке, когда еще могу сказать свое «нет». Случись это, скажем, когда меня заперли бы внутри, всё могло сложиться иначе.

Да, это реальность, такая, какая есть, без розовых очков. Вопрос свелся к тому, смогу ли я её принять. Потому мне интересно, что ответит мне завтра-послезавтра Катюша, когда заедет «в гости», и еще больше интересно, что скажет королева. От разговора с нею, от того, как увижу я её саму, будет зависеть, захочу ли я идти к ней в вассалы. Смогу ли подавить в себе многое, ради Великой Цели, и какова будет эта Цель. И главное, смогу ли умереть за неё, или решу, что овчинка выделки не стоит? Такое нельзя определить на расстоянии — только при личном общении.

И еще. Я патриот своей страны, готов умереть за неё. Так меня воспитали. Но умереть за страну не равно умереть за королеву, и какой математический символ будет стоять между этими двумя понятиями, будет зависеть только от неё.

— Это к тебе!

Я вышел в коридор. Мама с ошарашенными глазами прошмыгнула мимо меня в свою комнату.

На пороге стояла Катарина в роскошном, но одновременно строгом синем вечернем платье, подчеркивающем её грудь и фигуру. Я невольно залюбовался. Волосы её были уложены и обсыпаны блестками — сейчас так модно — и было видно, что укладкой она занималась не один час. Ноги, с которых мой взгляд и начал путешествие по её фигуре, были обуты в бледно-розовые, под цвет сумочки, роскошные туфли на тонюсенькой шпильке — так тоже сейчас модно. Но роскошь не кричащая, и это мне нравилось. Макияж также был наведен с иголочки, но одновременно не бросающийся в глаза, что говорило об утонченном вкусе.

— Привет! — весело воскликнула она, словно не замечая моего ступора, одновременно наслаждаясь им.

— Привет… — выдавил я.

Да, обалдел. И не знаю ни одного мужчину, который бы не обалдел на моем месте. И разница в более чем десяток лет между нами тут не играет никакой роли.

— По какому случаю праздник? — кивнул я на неё, обретя дар речи.

— Можно? — она глазами указала вглубь квартиры. Я посторонился, пропуская её в свою комнату.

— Только у нас разуваются. Моя мама — русская. (11)

Она понимающе улыбнулась, небрежным жестом сбросила туфли и прошла в указанном направлении. Я вошел следом. М-да, а комнатенка у меня… Та еще. Когда здесь была Эмма, я понял, что она не рассчитана на двоих, слишком маленькая и убогая, но тогда мне было плевать. Теперь же, лицезрея в ней женщину при параде, пусть это всего лишь Катарина, я осознал насколько она убогая. И что подобным женщинам, буде они появятся в моей жизни, здесь не место.

Катарину же не смущало ничего. Она внимательно осмотрела комнатушку взглядом опытного разведчика, от которого не укроется ни одна деталь, прошлась вдоль шкафа, в котором были выставлены мои дипломы и медали, провела по нему рукой и взяла с полки диск, подаренный мне сеньором… пардон, мистером Смитом. Несколько минут вертела его, и так, и эдак. Вытащила, посмотрела на качество самой пластины, затем всунула её назад, прицокнула и поставила на место.

— М-да!… Ты хоть знаешь, сколько это стоит?

— Это подарок, — резко оборвал я со сталью в голосе. Есть вещи в которые я не пущу никого. И особенно Катарину с её способностью переворачивать в душе всё вверх дном.

Она бросила беглый извиняющийся взгляд, как бы говорящий, что не хотела меня унизить, и взяла в руки лежащий рядом с диском виртуальный навигатор Бэль.

— А вот это я уже видела!..

Я стоял, сложив руки на груди. Во мне клокотала непонятная злость. Так и хотелось крикнуть: «Ну и чего ты приперлась? Вещи смотреть? Иди в магазин и смотри, сколько хочешь!» Она мое состояние понимала, а возможно, именно его и добивалась — кто её разберет, потому, как достаточно быстро вернула вещь на место и обезоруживающе улыбнулась:

— Чаем не угостишь?

Желание задушить её медленно угасло.

— Разумеется. Только он у нас… Простой. Дешевый. Ты вряд ли пьешь такой.

Ответом мне стал многозначительный вздох, который можно перевести на испанский как: «Шимановский, ну какой же ты идиот!»

Иногда я с этим тезисом бываю полностью согласен.

— Ну и как тебе? — усмехнулся я, нарушая затянувшееся молчание.

— Что именно? Чай?

Она сидела, привалившись спиной к кухонному шкафу, закинув ногу за ногу, и самозабвенно смаковала горячий чай, прикусывая свежими, купленными мамой только утром, пряниками. Латинос, конечно, называют их по-другому, своим исторически сложившимся словом, но мама упорно зовет их «пряниками», а дети перенимают у родителей такие мелочи.

— Не совсем. Ты же приехала посмотреть, как я живу? Так? Ну и как тебе?

Она пожала плечами.

— Неплохо.

Пауза.

— Чтоб ты знал, Хуан, — начала она, поднимая тональность, — в первый раз я сбежала из дома в десять лет, Бегала и раньше, по несколько дней не ночуя дома, но чтобы так, на три-четыре месяца — впервые. Позже тоже бегала, меня три раза возвращали домой, пока не отрядили в приют, но на то он и первый. Именно тогда к человеку приходит то, что закаляет его и остается на всю жизнь. Понимаешь меня?

Смутно. Я не сбегал из дома. Да и к чему такая прелюдия?

— Мы бродяжничали, попрошайничали около площади Святого Фернандо, — откровенничала она. — Подворовывали, естественно, наводили более опытных воров на нужных клиентов, которых искали в толпе — делали все, что положено порядочной шпане. Перебивались, как могли, спали в подвалах и коммуникационных тоннелях.

— Я знаю, что такое вкус дешевого чая, Хуан! — резко оборвала она, переходя к сути. — Знаю вкус многих других вещей, о которых ты не имеешь понятия, и от которых, случись их лицезреть, будешь воротить нос! Мы же это ели, и пили, и считали приемлемым. А еще я знаю, что такое игра в «крокодила». Слышал про подобную забавную штуковину?

Что-то смутное я слышал, краем уха. Что-то очень-очень жестокое, из развлечений криминального мира.

— Еще я знаю главный закон улиц: если ты не отдашь часть своего «честно заработанного» лидеру банды, как правило, пареньку лет шестнадцати-семнадцати, окруженного группой отморозков из сверстников, то у тебя всё заберут и изобьют. Иначе никак.

Еще мне знаком запах растворителя, который прыскают в пакет и одевают на голову малолетки, вроде нас тогдашних. Ты даже не представляешь, какие приходы от этого! И что случается с теми, кто на такую забаву подсаживается.

Если ты не знаешь человека, Хуан, не знаешь, что у него внутри и что за плечами в прошлом, никогда не пытайся атаковать его, — подвела итог она. — Даже невинными уколами. Внешность обманчива. Это тебе урок, на будущее.

Она пригвоздила меня взглядом, я съежился и не смел пошевелиться. Да, это был жестокий контраст: женщина в эротичном вечернем платье, разъезжающая на шикарной «Эсперансе», от которой за километр несет деньгами, достатком и благополучием, говорит тебе такие вещи на убогой кухоньке за чашкой дешевого чая. Под конец она смилостивилась и улыбнулась, разряжая атмосферу:

— Ладно, не бери в голову. Просто задело твое про чай. Не могла не ответить. Но теперь ты понимаешь, как живешь?

В её глазах плясали бесенята. Она не издевалась, это было всего лишь удовлетворение от того, что я осознал мысль, которую она хотела мне вложить. Я ведь неплохо живу. Совсем неплохо. Оказывается. Весь вопрос, с чем сравнивать.

Словно в продолжение темы, она заговорила вновь:

— После того, как гвардейцы выловили и передали меня в социальную службу в четвертый раз, та быстро подвела меня под закон о госопеке и передала в приют. Там я подала документы в службу вербовки, а после меня приняли, но это уже другая история. Родителей же моих лишь уведомили, что отныне они лишены родительских прав, но думаю, они и не заметили этого.

Мой отец пил, пил всю жизнь, и сколько его помню, при этом не работал. Мать тоже пила, но работала. Но уж лучше бы не работала! — в сердцах воскликнула она, и я понял, о какой работе идет речь. — Не где-то в цивильном месте, по трудовому договору, а у Пепе Засранца, самого законченного отморозка из всех сутенеров нашего района.

Еще у меня есть старший брат, — она горько усмехнулась. — Был. Теперь уже был. Но его посадили, когда мне было то ли пять, то ли шесть. Так что я знаю, Шимановский, многое, что не снилось тебе. Предлагаю больше никогда не поднимать эту тему и не строить в моем присутствии из себя великомученика. Ты как?

Я поднял голову и выдавил улыбку. После такой выволочки можно не согласиться?

А может не такая и убогая у меня кухня? Да и комната? Над этим тоже нужно будет подумать как-нибудь. Одна шикарная женщина уже пьет здесь чай, но пришла она не к кухне или комнате. Пришла ко мне. Наверное, это важнеё окружающего сумбурного мира.

— Если хочешь, я расскажу о себе поподробнеё, — вновь улыбнулась она непонятной улыбкой. — За чашкой чего-нибудь, только не чая. Но в другой раз, на сегодня хватит.

Ты спросил, для чего я пришла. Прежде, чем ответить, скажи: ты хорошо знаешь французский язык?

Интересный переход. Я несколько секунд пытался понять, к чему он, после чего честно признался, что да, знаю, но асом себя не считаю.

— Судя по данным твоих тестов, ты знаешь его неплохо, — не согласилась она, глаза её сосредоточенно прищурились. — А «неплохо» для программы школы генерала Хуареса, где готовят будущих менеджеров…(z) — Она покачала головой.

Я вздохнул:

— Значит, знаю. Но тогда зачем спрашиваешь?

— А одеть у тебя есть что? — продолжила она. — Что-нибудь парадно-выходное.

— Смотря для чего. — Я коротко пожал плечами. Она меня всё больше и больше интриговала.

Катарина вытащила из сумочки и положила на стол две широкие пластинки вишневого цвета. Я взял их и принялся читать, что на них написано. И чем дальше читал, тем выше и выше взлетали вверх мои брови.

— Нравится? — улыбнулась она, словно кошка.

Я присвистнул:

— «Нотр-Дам де Пари»?

— На французском языке. Постановка Большого Императорского Оперного театра, Сан-Паулу. Только три выступления в Альфе. Сегодня второе.

М-да! Хорошая развязка! Один из самых крутых театров Империи, представление из разряда, на которые ходят одни сливки общества… И она хочет вытащить на него меня, Хуана Шимановского, стесняющегося своей комнаты?

— Ну, в чем-то ведь ты гулял со своей аристократкой, должно же у тебя что-то быть? — по-своему расценила она мою удивленную физиономию.

— Да-да, есть, конечно же… — рассеянно пробормотал я. — А не пойти нельзя?

Она отрицательно покачала головой.

— Здесь я музыку заказываю, ты лишь меня сопровождаешь. Я достала билеты на «Нотр-Дам», значит, идем на «Нотр-Дам». Не обсуждается.

Представление шло в главном театре Венеры, носящем имя королевы Верджинии, начавшей в свое время его строительство. Запомнилось оно постольку поскольку, точнеё, никак не запомнилось. Да, пели на французском, я понимал почти всё, но спроси меня кто про конкретную партию или про конкретный сюжетный ход — ей богу не отвечу.

Осадок остался огромный, и очень-очень положительный — в таком ступоре, как после аплодисментов и занавеса, я никогда не был. В театрах был до этого, но в тех, которые поменьше и подешевле. Здесь же совсем иной уровень. Еще поразил интерьер: позолота, мрамор, ковровые дорожки на лестницах. Красиво, роскошно, монументально.

И поразили люди. Тут были представители всех кругов общества, всех сословий, и, наверное, только я один представлял низшее. Мельком мимо меня прошла парочка ведущих сетевых СМИ. В коридорах и в партере мелькали известные актеры, режиссеры, политики. Не так много, как тогда, в Королевской галерее, но достаточно. И, конечно, здесь была аристократия — я не жалуюсь на память, а последняя услужливо подсказывала некоторых из тех, в кого Бэль тыкала пальцем, что-то о каждом рассказывая.

Я искал Бэль. Да-да, вы правы, дурак. Но подсознательно я искал в толпе ее, мою беловолосую аристократку. Что-то подсказывало, что подобная ей не может пропустить такое выдающееся культурное мероприятие. И не мог найти. Глупо, детский сад, но повторюсь, это было на подсознательном уровне. В коридорах, в вестибюле, в зале; в ложах на противоположной стороне, из тех, которые были открыты. Катарина видела мои ужимки и всё понимала. Я как-то даже привык к тому, что она всегда всё-всё понимает, это стало неотъемлемым её качеством. Но Катюша молчала, позволяя мне самому решать внутренние проблемы, хотя кто-кто, но уж она уколоть могла.

Естественно, Бэль я не нашел, да и не сильно много у меня было возможностей её искать. Мы как-то сразу забрались в свою ложу, сели, и кроме двух интеллигентных старичков, сидящих рядом, я до конца представления почти никого не видел. Внизу шумел партер, но именитая аристократия вряд ли будет сидеть там, когда есть столько приспособленных под её нужды закрытых лож. Выходить мы также не торопились, почти полчаса просидев внутри, ожидая, пока народ внизу рассосется. Оно и к лучшему — помимо всего, у меня всё еще болела нога. Ну, не то, чтобы болела, но рисковать ею, толкаясь внизу в людном потоке, не стоило.

— Что скажешь? — заулыбалась она, когда мы сели в машину.

Я пожал плечами.

— Не знаю.

— Значит, понравилось?

— Понравилось. — С этим было трудно спорить.

— В чем же дело? Почему такой хмурый?

— Не понимаю, зачем это тебе. К чему. Постановка одного из крутейших театров, на французском, что сразу отметает присутствие всякого быдла… Зачем тебе тащить меня сюда?

Она рассмеялась.

— Это называется комплексом, малыш. Манией. Тебе везде чудится скрытый смысл, второе дно. Да, я та еще стерва, у меня все, или почти всё просчитано и перепросчитанно на много ходов вперед… Но могу ли я хоть иногда побыть просто человеком?

Она сотворила невозможное. Задала команду автопилоту и повернулась ко мне, глядя прямо в глаза чистым незамутненным взглядом.

— Ты забываешь, что на самом деле я женщина, просто женщина. И что как женщине мне хочется собственных мелких радостей, не связанных с работой. И гастроли одного из уважаемых мною театров — одна из них.

А почему бы мне не пойти на спектакль не абы с кем, чьего имени я через год не вспомню, а с грамотным образованным юношей, знающим французский и могущим оценить то, что перед ним развернется? Да-да, большинство тех, кого я могу пригласить, пойдет туда лишь для галочки, как на придаток к моему обществу. Считая эти два часа неизбежным злом, которое надо вытерпеть прежде, чем меня трахнуть. Ты же не попадаешь под эту категорию. Так почему бы и нет?

Молчание.

— С тобой интересно, малыш, я как-то уже говорила это. И не надо искать никакое дно. Сегодня его нет. Не сегодня… — Она откинулась на спинку и блаженно потянулась.

Я непроизвольно вздохнул и задумался, смотря на дорогу. Да, я слишком предвзято отношусь, она права. Но после того, что она сделала, это неудивительно.

Но Катарина совсем не такая, как я её себе представлял до сего дня. Да, она та еще… Валькирия. Но внутри валькирии прячется ранимое существо, надежно оберегаемое толстой броней первоклассной стервы. Она лишь на миг показала, что это так, лишь на миг приоткрыла броню, и надо пользоваться этим мигом. Потому, что нам нужно найти общий язык, нужно научиться общаться, принимая друг друга такими, как есть. В первую очередь это касается меня, ибо уж она найдет способ, как общаться со мной. Любым мной.

— Куда мы едем?

За раздумьями я вдруг понял, что едем мы совсем не туда, куда должны были. Не к району космонавтов.

Она невозмутимо пожала плечами.

— Варианта три. Или куда-нибудь прогуляться, а после посидеть в хорошем баре. Или поехали ко мне, в гости, покажу, как живут офицеры корпуса, заодно и поговорим — я же обещала поговорить. А что у меня?.. У тебя некомфортно. — От этих слов я скривился, словно в меня дерьмом запустили, но правоту её признал. Да, там некомфортно, плюс, там мама. — Или, третий вариант: если устал — давай отвезу тебя домой, и закончим на сегодня.

Итак, всё решено. Выбора нет, хотя теоретически его возможность мне предоставлена.

— Гулять не хочу, — усмехнулся в голос я, пытаясь иронизировать. — Костюм жмет. Да и много ходить… — Продолжать не требовалось. — И домой не хочу. Насиделся за неделю.

Она хищно улыбнулась:

— Ну, вот видишь!

К автопилоту она не притронулась — всё было введено правильно. Я же попытался подавить охватившее вдруг меня волнение.

Это был престижный район. Не элитный, где живут сливки общества, но и далеко не рабочий. Дом же был из самых-самых, какие возможны под этим куполом: аккуратный, со шлагбаумом и охраной в будке, подземной парковкой с персональными машиноместами, где Катарина и оставила «Эсперансу». Кстати, всё еще битую и мятую после тех приключений, хотя это её не портило. Рядом, на её же площадке, стояло два не меньших красавца стоимостью пониже, но оба гоночного класса, затюннингованные донельзя. Чувствуя в себе что-то от Хуана Карлоса, я обошел их обоих, постучал ногой по крыльям и присвистнул.

— Нравится? — Катарина сияла словно девочка, куклу которой похвалили.

— А то! И какая из них всех круче?

Она указала на «Эсперансу».

— Эта. К сожалению.

— Почему «к сожалению»?

— Её я решила оставить себе. Насовсем. Она как бы продолжение меня самой. А значит, в самых сложных и ответственных гонках приходится летать на чем-то другом, не на ней. А они — кивок на стоящие рядом машины, — и тяжелее моей красавицы, и не такие надежные.

Я покачал головой, про себя подумав, что у каждого свои проблемы. Многим на этой планете Катарину не понять. Кроме таких же безбашенных пилотов, живущих скоростью, наверное.

— Ну что, пошли? — улыбнулась она.

Большой чистый аккуратненький лифт поднял нас на несколько этажей. Неспешно, вразвалочку, копируя образ жизни людей, которые должны жить в подобных зданиях. На площадке располагалась всего одна дверь, и это сразу произвело впечатление.

— Обалдеть!

Дальнейшее подтвердило и усугубило эту мысль. Я ходил по квартире, пытаясь вернуть дар речи. Комнат в ней не было вообще — одна большая комната-палата, занимающая целый этаж. С зеркальной стеной, колоннами, диванами и шкафами, стоящими так, чтобы отгородить друг от друга небольшие закутки пространства, столами и столиками, пристроившейся в углу кухней и огромной, скорее напоминающей космодром, кроватью в дальнем конце, за колонной, на которой спокойно разместится полк. Ну, человек десять точно, и это не преувеличение. Глядя на эту кровать и вспомнив акробатические трюки с Эммой на своей, я почувствовал, что настроение мое экспоненциально падает.

— Все офицеры так живут?

Я обернулся, пытаясь взять себя в руки. Не дело это, завидовать. Зависть — плохое чувство, мерзкое. Оно означает комплекс неполноценности, с которым надо бороться. Что я и буду делать. Я уже покончил с прежней жизнью, у меня всё будет, такие хоромы в том числе. Только не сразу.

Катарина в районе кухни по-хозяйски сервировала небольшой журнальный столик и разливала кроваво-красное вино из темной бутылки в два хрустальных бокала. Указала мне на кресло напротив себя:

— Присаживайся!

Я сел.

— Нет, конечно. — Она плавно опустилась напротив, каждое её движение отдавало снисходительным достоинством. — Мишель живет не хуже, была у неё, знаю. Но она — глава корпуса, доверенное лицо королевы, ей положено. Она в курсе самых страшных дворцовых тайн, было бы странным, если б такая, как она, обитала с семьей в нищете. Гарсия могла бы так жить, ну, не беднеё, но всё время проводит во дворце. У неё там свои апартаменты, уже много лет. В городе есть дом, само собой, но она использует его для работы, как перевалочную базу для агентов. А в таких условиях какая может быть жизнь? — Катарина рассмеялась. — Остальные живут скромнеё, но, конечно, не чета твоей комнатенке… — Она вновь усмехнулась, но одними глазами, щадя мое самолюбие.

— А рядовые бойцы? Когда выходят на пенсию?

— Ты собираешься стать всего лишь рядовым бойцом? — Она удивленно закатила глаза. — А когда мы последний раз это обсуждали, ты рвался в элиту элит! — На сей раз усмешка последовала более обидная.

— Нет, конечно, — я опустил голову, пробормотав про себя что-то не очень литературное.

— Тогда о чем речь?

«Действительно, о чем, мой дорогой?» — подхватил внутренний голос.

— За нас! — Она подняла бокал и протянула в мою сторону. Спохватившись, я поднял свой и чокнулся. — Чтобы не в последний!

Для латинос у неё какой-то… Русский тост. Отчего-то я вспомнил русскоязычную диаспору Жанны, и то, в каких тесных условиях ангелочки воспитываются. Научили, блин! Наши везде успеют, даже в элитном полку семьи Веласкес! Не Жанкины товарищи по оружию, естественно, Катарина старше их, но и диаспора там не первый год. Кажется, мое обучение пойдет в более веселой атмосфере, чем думалось раньше.

Дальше разговор долго не клеился, шел ни о чем. О «погоде». Но меня это совершенно не напрягало — впервые за много-много дней я позволил себе расслабиться. Не физически — физически я расслаблялся вторую неделю, а морально, послав всё за линию льда. Вино оказалось божественным, я смаковал его, понимая, что если и буду пить такое, то очень не скоро. В голове от него приятно шумело, все мысли, что напрягали и озадачивали еще утром, куда-то делись сами собой. Хотелось просто сидеть и говорить «ни о чем», ни о чем не думая. Завтра будет завтра. После сегодняшнего эмоционального потрясения, я имею в виду театр, да после напряжения последней пары месяцев, это состояние казалось истинным раем.

Что мне еще понравилось в этом вине — я не пьянел. Да, оно расслабляло, координация движений после того, как встал, немного нарушилась, но голова работала так же ясно, как и в обычном режиме. Просто… Мировосприятие изменилось.

Особенно понравилось то, как я начал видеть Катарину, как воспринимать ее. Она осталась той же самой Катюшей, что избила меня и сделала много гадостей, суровым офицером корпуса, без колебаний стреляющая в людей и прочая прочая, но при этом стала женщиной, очень красивой и эффектно поданной. Глаза мои почти не вылезали из её декольте, достаточно глубокого, чтоб увязнуть там надолго, а если и вылезали, то только чтоб подробнеё рассмотреть ноги, которые она, с удовольствием наблюдая мою реакцию, закидывала одну на другую. Я понял, что разница между нами — чушь, как мировоззренческая, так и возрастная. Она самка, я самец, всё остальное важно только там, в мире, полном условностей. Наверное, это лучшее ощущение от того, что подарило это вино.

…Наверное, я все-таки перехвалил его. Что-то в нем было особенное, заставляющее раскрепоститься СЛИШКОМ сильно. Проявилось это в том, что я начал терять контроль над собой и своими желаниями. А это недопустимо.

Пялиться на женщину — нормально, будь тебе хоть восемнадцать, хоть сорок, или даже шестьдесят. Женщины сами кайфуют от наших взглядов, называя мужиков при этом похотливыми животными. Да что бы они делали без них! Как бы себя чувствовали! Но потеря контроля — это конец. Если мне сорвет башню, а её начинает сносить, Катюша поставит меня на место быстро и грубо, как зарвавшегося юнца, и это будет великолепный финал дня. Даже если я просто попытаюсь склеить ее, она ткнет меня в дерьмо так, что не отмоюсь долго. А после последнего испытания, когда самооценка моя пошла вверх, а диалог между нами помалу начал приобретать человеческие черты, не хотелось вновь оказаться в самом начале пути.

— Ты обещала кое-что поведать об одиночестве, — резко перевел я разговор на серьезные рельсы, пытаясь сбросить приятное оцепенение и взять себя в руки.

— Да, конечно… — Она грустно усмехнулась, поднялась, аккуратно поправив платье, чем чуть не довела меня до кипения, и пошла в дальний угол, где, как я понял, хранились личные вещи. Всё это было проделано с привычной небрежностью, я не нашел и намека, что она распаляет меня специально. Значит, все-таки вино и гормоны. Скверно! Я тряхнул головой и пошел следом.

Это оказался уголок сокровенного, спрятанного в незаметном на первый взгляд закутке между шкафами, диваном и комодами. На небольшом комоде в рамках стояло несколько трехмерных фотографий с улыбающимися людьми. Некоторые изображения висели на стене. Одно из них, на которой маленькая девочка сидела на руках у взрослых, явно её семья — она сама и родители. На другой черноволосая девушка лет двадцати стояла в обнимку с мужиком бандитской наружности. Скорее всего, брат — который сидел, и которого больше нет. Также здесь лежало несколько писем, в том числе старых, на слегка деформировавшемся от времени почтовом бумагопластике, и несколько поздравительных открыток в виде сердечек.

— Вот он.

Она завихрила большую голограмму с изображением молодого человека лет двадцати пяти приятной внешности. Тот смеялся, держа в руках над головой большой позолоченный кубок. Надета на нем была, насколько я мог судить по доступной части голограммы, форма пилота команды «Молния», принадлежащей «Моторам Омеги», производителю таких крутых машин, как «Молния» и «Инспирасьон». Ну, ничего себе! Я присвистнул.

— И вот.

На другой голограмме этот же парень, только в костюме и галстуке, шел под ручку с обалденной девчонкой, в которой я так же признал Катарину, и так же не без труда, только более старшую, чем на снимке с братом.

Катарина достала из ящика капсулу и кивнула в сторону дивана. Сели. Она развернула голограмму в большую планшетку и принялась листать различные снимки, простые двухмерные, трехмерные, и даже четырехмерные.

— Мы с ним познакомились, когда мне было двадцать три. Я уже оклемалась после посвящения. Была, конечно, дурочкой, но дурочкой знающей, что почем в этой жизни.

— Не шарахалась от мальчиков, — перевел я её слова на испанский.

— Его звали Адальберто. Адальберто де ла Фуэнте, — кивнула она. — Он был пилотом. Хорошим, великолепным! Мы познакомились случайно, и на первое же свидание он пригласил меня не куда-нибудь, а на гонку. — Её глаза мечтательно прикрылись. — Ты не представляешь, как это было романтично!

Я не представлял. Честно. Такие люди, как Хуан Карлос, могли додуматься до подобного. Но чтобы это показалось романтичным, приглашенная девушка сама должна быть такой же повернутой, как он. Ну, или, оказывается, как Катарина.

— В тот день гонку он не выиграл, — покровительственно усмехнулась моя собеседница, — но маленькая дурочка, визжавшая от восторга в закрытом для простых смертных секторе для наблюдения, была покорена. Далее последовала сумасшедшая ночь, после которой я поняла, что Адальберто — это навсегда.

Она сделала паузу, пролистнув несколько изображений.

— Мы встречались долго, пять лет. Я боялась серьезных отношений. Я, ангел, которую постоянно кидали куда-то в бой, и он, пилот, рискующий жизнью на трассах. Но всё свободное время мы проводили вместе, и проводили не напрасно. Он научил меня всему, что знает и умеет, рассказал и показал, как надо ездить и летать правильно, - она сделала ударение на этом слове, и я понял, о чем она. — Объяснил основы тактики. Нет универсального секрета победы, у каждого он свой, но используемые тактические приемы одни и те же.

Я же учила его стрелять и драться, показывала приемы рукопашки, которые не стоит знать обычным людям. Ему нравилось. Иногда мы ходили в клуб, играть в «контрас», и от этого он тоже был без ума. И только спустя пять лет таких отношений, мы решились.

Она резко дернула управляющий контур, открывая изображения следующего раздела капсулы. На самой первой из них сияющая от счастья черноволосая девушка, только еще чуть старше прежней, в белоснежном платье и фате, висела на шее того же самого парня, тоже повзрослевшего и возмужавшего. Я бы сказал, не парня, мужчины даже — слишком разительны были в нем перемены. Он тоже был счастлив, но такой безмятежной радости, как в её глазах, я не видел. Скорее, он был привычно счастлив, ключевое слово «привычно».

— Свадьба кончилась, началась совместная жизнь. И оказалось, что то, что представлялось радужно-розовым, на самом деле таковым не является, что в самых неожиданных местах скопилось столько грязи… — Катарина скривилась. — И преодолеть ее, когда некуда друг от друга деться, когда ты живешь одновременно в двух местах, по разные стороны одной баррикады, очень сложно.

— Кто был больше виноват? Он или ты? — услышал я свой вопрос. Его задал я, но как бы не разумом, а сердцем, читая то, что творилось у неё в душе.

— Наверное, женщинам нельзя говорить такое, особенно мужчинам, — ответила она. — Мы же всегда правы, и попробуйте убедить нас, что это не так. Но я неправильная женщина, потому буду объективна. Я виновата.

Она откинулась на диван, задумалась. Я не торопил, листая планшетку со счастливой парой в свадебных нарядах в окружении друзей, полутора десятка молодых мужчин и женщин, среди которых узнал Норму-Августу и еще нескольких виденных ранеё офицеров. Пожалуй, не зная заранеё, кто они, без формы этого и не определишь.

— Брак — это не равноправный союз, что бы о нем не говорили, — горько усмехнулась Катарина. — В семье может быть лишь один глава, и глава этот — мужчина. В нормальной семье, в настоящей. Есть семьи, где наоборот, женщина берет всё на себя, всю полноту власти, мужчина же не против, и обоих это устраивает. Это тоже хорошая, правильная семья. Потому, что счастливая. Но Адальберто был не из тех, кто позволил бы управлять собой. Манипулировать — может быть, все мы вами манипулируем. Но управлять… Он — главный, и это не обсуждалось.

— Суровый мужик! — усмехнулся я.

Она кивнула.

— Да. Но с другим мне было бы скучно. Мне нужен был именно такой: сильный, мощный, подавляющий. Я устала быть сильной там, в корпусе, и здесь, в семье, хотела побыть немного слабой, побыть под защитой. Пусть даже иллюзорной…

Пауза.

— Но я не смогла, — отрезала она. — Моя сила постоянно проявлялась, давала о себе знать. Я давила на него, мы сцеплялись друг с другом по пустякам, постоянно ругались. Я понимала, что это неправильно, пыталась сдерживаться, и у меня получалось. Но не всегда.

А однажды меня ранили. И он несколько недель провел рядом со мной, с моей кроватью, ухаживая. И после, пока восстанавливалась. Он любил меня, Хуан. Любил слабую, о которой нужно заботиться. И пока я таковою являлась, наши отношения можно было назвать идеальными.

Но я выздоровела и снова стала сильной. — Катарина горько усмехнулась. — И мы поняли, что, несмотря на любовь, будущего у нас нет.

Она встала и подошла к окну — в её квартире было настоящее окно, выходящее в небольшой внутренний дворик, засаженный деревьями и цветами, радующий глаз. В этом дворике можно посидеть, отдохнуть, погулять с детьми, расслабиться. Конечно, не оранжерея, как в школе или корпусе, но всё равно нечто близкое.

— Мы сходились еще дважды. — Но каждый раз всё равно разбегались, с психами и руганью. Последний раз стал решающим: я была не совсем трезвая и… Я его ударила.

Она обернулась. В её глазах плескалось раскаяние.

— Ты же знаешь, чему нас там учат, видел. Я могу справиться с десятком невооруженных людей не самых плохих физических данных, голыми руками. Мы — убийцы, Хуан, этим всё сказано. И до этого я никогда не применяла свои навыки дома — знала, чем может кончиться. А в тот раз…

Вздох.

— Я его вырубила. А когда поняла, что натворила, было поздно. Он мог мириться с моей работой, с моими навыками и способностями, с тем, что скорее я смогу защитить его в темном переулке, чем наоборот, но только до тех пор, пока дома я — жена и женщина, а он — муж и мужчина. Но после того, как ящик Пандоры открылся…

Продолжать не требовалось. В этот момент от Катарины несло таким отчаянием, что даже мой внутренний голос, самый главный скептик моей жизни, не смог бы упрекнуть, что она играет на публику.

— Второй моей ошибкой стало то, что я… Стала гонщицей. Профессиональной. Как и он. Не стоило этого делать. — Снова вздох. — Нужно было гонять лишь для себя, в удовольствие. Мне же хотелось экстрима, признания. «Катарина де ла Фуэнте, первая в таком-то классе!» «Ракета в юбке!» «Женщина-молния!» Знаешь, как заманчиво звучало? А такие слоганы: «Семейная династия!» «Женщина, превзошедшая своего мужа!»? Я подсела на этот наркотик, отрываясь от реальности всё больше и больше. Я конкурировала с Адальберто. Конечно, этим его только подстегивала, настраивала на борьбу, но у нас слишком разные классы подготовки, мне следовало вести себя осторожнеё. Вместо этого в один день я взяла и выиграла приз, о котором Адальберто мечтал всю жизнь. Взяла его влегкую, почти не напрягаясь. Всё бы ничего, если б между нами был кто-то еще, но Адальберто пришел к финишу вторым. Сразу после меня.

Она замолчала. Нет, она не плакала, слезы не лились из её глаз — слишком давно всё произошло, успело перекипеть. Но лучше бы уж плакала.

— И вы расстались, — констатировал я.

— Разумеется. И так до самого конца не разговаривали. Ни разу. — Она горько вздохнула. — Я же ударилась в гонки, Хуан. Спасалась в них от безысходности. Я чудила, играла со смертью, и вскоре прослыла «Сумасшедшей идальгой». «Идальго» — прозвище Адальберто среди своих, — пояснила она, — я же его дополнила.

— Но смерть пощадила меня, — отстраненно заметила она. — И на работе, в корпусе, и здесь. Вместо этого пришел ненужный в общем достаток.

Да, Хуан. Отвечаю на твой незаданный вопрос. И этот дом, и все, что внутри, включая машины — всё благодаря им. Я стала четырехкратной победительницей «Las carreras», главного неофициального чемпионата экстремалов со всего мира, и кроме них много где постояла на пьедестале. Неофициальные чемпионаты более опасны, менеё известны за пределами круга знающих, но зато крутятся там куда большие деньги. Ты же не думаешь, что офицер корпуса, пусть и старший, способен купить на свое жалование гоночную «Эсперансу»?

Нет, я так не думал изначально. ТАКУЮ машину можно только выиграть.

— Обидно то, что я не могу ударить в грудь и закричать: «Я не знала!». Знала, всё знала. К чему это приведет. Мне не стоило устраивать шоу на трассе, нужно было тихонько пропустить его и лететь второй, отсекая остальных. Но мне хотелось лишний раз доказать, что я сильная. Доказать самой себе, Хуан. Потому, что за день до этого десять девчонок стреляли и убивали по моей команде, рисковали жизнью. Я отпускала их в бой и несла за них ответственность; от меня зависело, сколько человек сегодня умрет, и кто это окажется. Там я была богом, решающим всё. Здесь же видела всего лишь трассу, детскую игрушку, и не желала понимать, что игрушки — это тоже серьезно. Понимаешь меня?

Еще не понимал, но находился в процессе. Она загрузила меня, и пищи для размышлений хватит надолго.

— В тот день мы как раз и обсуждали это, спорили. Я доказывала свою правду, он — свою. И когда я поняла, что мои аргументы не слышат, потому, что не хотят слушать, мне стало обидно. И я выместила злость, как могла.

Она подошла и положила руку на плечо:

— Так что, Хуан, ты зря напрягаешься. Одиночество — не причина, это следствие. Следствие того, что мы сильные. Все мы. Некоторые, вроде Мишель, находят половину под стать себе, как её Диего. Мужик хороший, командиром крейсера абы кто не становится, но дома он… — Она показала жест, именуемый «так-сяк». — Остальные же обречены. Они не могут быть слабыми, так их воспитали; тигр или лев никогда не станут прогибаться под зебру. Только под другого тигра или льва. Такие, как я, подстраиваются, мимикрируют, пытаются делать вид, что они слабые, но это всего лишь вид, иллюзия. Однажды происходит срыв, правда вылезает наружу, и заканчивается всё так, что лучше бы уж ничего не начиналось.

— Одиночество относительное понятие, Хуан, — подытожила она. — И ключом к нему является слово «сила». Если ты сильный — ты обречен на одиночество.

— Но я — мужчина, — поймал я нестыковку в её теории. — Наоборот, я стану сильным и найду себе слабую женщину…

— И сбежишь от неё через день. — Катарина залилась смехом. — Ты не станешь сильным, ты уже сильный, малыш. Иначе бы я забраковала в первую неделю нашего знакомства. У нас огромный отсев, и нужен он как раз для этого — браковать слабых. Мы все здесь такие Хуан, как и ты — сильные. Это основа корпуса, часть его идеологии. А зная тебя, я гарантирую, что как у Мишель у тебя не выйдет.

Я покачал головой, вспоминая свою таинственную аристократку. То, какой скверный у неё характер. Со мной она держалась молодцом, но и в нашем общении это проскакивало. С близкими же она далеко не подарок. И Катарина права, мне нравятся именно такие.

— Это будет борьба, малыш, — продолжила мой куратор. — Борьба с нею, с той, кого выберешь. И победить в ней нереально.

— Почему?

— Потому, что она тоже будет сильной, тоже будет львицей. Ей придется бороться с тобой, проявляя себя. Она окажется в моем положении.

— Но я — не твой Адальберто, — мягко заметил я. — Если бы Адальберто прошел то, куда собираюсь я, ты бы смирилась и расстелилась перед ним. Признала бы его право… Быть сильнеё. Не так?

— Так. Но то я, девочка из корпуса, аж. А он — парень из народа, всего лишь, хоть и талантливый. У тебя будет то же самое, только с другой стороны: ты будешь всего лишь мальчиком из трущоб, пусть и вассалом королевы, она же — как минимум аристократка. Аж. А аристократка — это навсегда, Хуан. Она не сможет позволить себе быть «снизу». Как и ты.

Одиночество — удел сильных, мой дорогой. Их плата. Просто наши девочки не понимают этого и грешат на методики воспитания. Да, методики своеобразные, без последствий не обходится, но то решаемо. Поверь, я много лет в этой каше. Истинное одиночество не от них.

Да, такого от разговора я не ожидал. Я не во всем был согласен с Катариной, но четко сформулировать аргументы «против» не мог. И уж точно не под вино. Такое надо обдумать неспешно, в трезвой спокойной обстановке, всё взвесить.

— Но это же не значит, что конкретно у меня ничего не выйдет? — поежился я. — А вдруг мне повезет? И совсем не как Мишель? Вдруг найду общий язык с избранницей? И вдруг она окажется НЕ аристократкой?

Катарина покачала головой.

— В последнем сомневаюсь. Я знаю тебя даже лучше, чем ты сам. Тебе подавай лучшую, а лучших вокруг со временем будет пруд пруди. А насчет остального… — Её губы озарила лучезарная улыбка — …Все в твоих руках. Я обосновала тебе проблему, привела пример, как пыталась её решить и НЕ решила. Если ты будешь мудрее… Я за тебя только порадуюсь, малыш.

Ладно, сиди, думай. Что-то я устала сегодня, скоро вернусь.

Она направилась к неприметной двери, за которой пряталась ванная. А я всё сидел, смотрел фотографии и маленькие фильмы, наблюдая в динамике взаимоотношения людей, итог которых был мне заранеё известен. Пытался понять, что думаю. Она меня удивила, эта женщина. Не то, чтобы оказалась совсем другой, не такой, какой считал раньше — нет, она та же. Просто перевела себя своими откровениями на другой уровень восприятия, более глубокий и открытый. Доверилась. И это впечатляло. Эдакая Катарина 2.0, модифицированная версия. Что будет дальше — неизвестно, но посылать её в космос, как хотелось еще утром, я больше не захочу. Доверие — страшная штука.

Она вышла минут через двадцать, с мокрыми волосами, закутанная в легкий блестящий домашний халатик едко-красного цвета. На секунду я отвлекся, инстинктивно провожая взглядом её фигуру, затем вновь вернулся к просмотру неудавшегося семейного альбома. Она взяла расческу, села на край кровати и принялась приводить в порядок мокрые волосы. Бежали минуты..

— Ну и долго мне еще тебя ждать, Шимановский? — услышал я насмешливый голос спустя какое-то время.

Поднял глаза. Катарина всё так же сидела на краю кровати, держа расческу в руках.

— Чего?

— Я говорю, мне тебя еще долго ждать? Или ты совсем маленький, не понимаешь, что к чему?

Видимо, да, совсем маленький.

…Может быть в другой раз, при других условиях, я сбежал бы, и никогда после об этом не пожалел. Но сейчас совокупность всех факторов сыграла свою роль. И вино, и ступор от рассказа, и театр, и, чего уж греха таить, та волна похоти, которая охватила, пока мы распивали бутылку. Я подошел и положил руки ей на плечи, разминая их.

— А как же твоя собственная лекция по этому поводу? Про Шекспира и Сент-Экзюпери? И что тебе не нужно этого от такого зеленого неудачника, как я?

Ответом мне стал усталый смешок:

— Шимановский, я только что вытрусила перед тобой душу. Дала тебе то, рядом с чем не сравниться никакой секс. А ты о каких-то банальностях…

Резким движением она развернулась и толкнула меня на свой космодром, затем быстрым движением залезла на меня сверху и принялась расстегивать рубашку.

— Для достоверности. Неудачником тебя я не называла. Лишь глупым юнцом, а это разные вещи.

Я не возражал. Я вообще ни против чего не возражал. Лишь отметил дальним уголком сознания, что халат её как-то чересчур запахнут — наверное ей жарко. Неплохо бы это исправить…!

Ночь прошла бурно. И очень незаметно. В перерывах мы глушили вино, обливая им друг друга, и не такая ясная к тому моменту голова вообще отказалась соображать. Я не воспринимал происходящее как реальность — безумие, да и только. С её же стороны следовала железобетонная очередность действий, раз за разом творивших со мной такое… Слов, чтоб подобрать эпитет, я не могу найти до сих пор. Так хорошо мне не было никогда. Это было даже не круто, это было… Безумие!

Единственное, что осталось в памяти, это её слова, сказанные перед окончательным отрубом, с большим сожалением:

— Хуан, если б ты был хоть немного постарше. Всего лишь на десяток лет! Хотя бы десяток!.. Мы б с тобой такое устроили, чертям бы в аду жарко стало!..

Она тяжело вздохнула, отвернулась и уснула, на этом процесс её усовершенствования до Катарины 2.0 завершился. У меня же не осталось ни сил, ни желания о чем-то думать, что-то анализировать и делать выводы. Я также развернулся и уснул, отложив всё на завтра.