Темная материя

1

Нужный дом стоит в самом конце тупика, спесиво отмежевавшись от остальных зданий, словно бы он горд тем, что служит жилищем одиночки. Глядя на сад, даже в темноте видно, что днем там не играют дети и что газон подстригает платный работник. На полоске травы возле въезда, вытянув шею, красуется каменный журавль, удержанный на земле в момент взлета. Его окружает тусклая аура предмета, которым никогда не любовался ничей глаз.

Для того чтобы узнать адрес Даббелинга, Себастьяну даже не понадобилось звонить в справочное. Достаточно было посмотреть по записной книжке Майки. Вот уже два часа он сидит на корточках за мусорными баками, прислонившись спиной к стене дома. Сквозь щель между баками он наблюдал роскошный закат (в небе — трехцветное море красок, в придачу — гряда облаков с золотыми краями) и немного впал от этого в меланхолию, как и положено при созерцании оптических феноменов на вечереющем небе. Равнодушная к этому зрелищу ночь настала в положенный час. С тех пор как стемнело, Себастьян коротает время, разглядывая мерцающие окна соседнего многоквартирного дома. По крайней мере в трех квартирах люди смотрят в гостиной один и тот же фильм. Недавно на экранах полыхал пожар, потом была перестрелка. В настоящий момент идут спокойные кадры, в которых убийца объясняет своей жертве смысл предпринятых им действий. Затем следуют лихорадочные вспышки рукопашной схватки, которая прерывается зарницами рекламного ролика. Себастьяну кажется, что он уже угадал, кто преступник.

Время от времени он переносит вес тела с одной ноги на другую, разминая колени, чтобы в решающий момент, выскочив из засады, не спотыкаться на занемевших ногах. На удивление быстро по штыку лопаты, которую Себастьян нашел в сарае, переползает улитка. С каждым разом, как Себастьян смотрит на свое орудие, оно почему-то оказывается от него дальше, чем он думал, и он каждый раз пододвигает его поближе.

По увеличившейся продолжительности отдельных кадров и неярким цветам Себастьян догадывается, что соседи уже смотрят новости. Двери и окна дома Даббелинга выглядят точно нарисованные. Себастьян уж начал было сомневаться, что хозяин когда-нибудь вернется домой, как вдруг сад пришел в волнение. Автомобильные фары внезапно выхватили кучку деревьев и тут же отшвырнули ее назад в темноту. Партизанами перебегают через лужайку тени. Ограда наклоняется влево, журавль поворачивается вокруг своей оси. Себастьян подобрал под себя ноги и, уперевшись в землю тремя пальцами каждой руки, изготовился, как спринтер перед стартом. Решетка ворот распахивается. Автомобиль подъезжает к дому и останавливается в нескольких сантиметрах от стены. Вздох тормозов, и фары гаснут. Сквозь щель между баками Себастьян наблюдает за тем, как Даббелинг выходит из машины, театрально зевает и потягивается, расправляя плечи, затем отворачивается и достает с заднего сиденья портфель. Никаких неожиданностей: ни дамочки, выкарабкивающейся с переднего пассажирского сиденья, ни возвращающегося с прогулки запоздалого прохожего возле ворот. Даббелинг вернулся один.

В сущности, Себастьян — слабохарактерный человек. Знакомые и сослуживцы, возможно, сказали бы, что у него сильная воля, но, если всерьез, думает Себастьян, наблюдая за Даббелингом, сила воли-то как раз и выдает в человеке слабохарактерность. Из-за слабохарактерности он все время вынужден проявлять волю. Он вынужден все время трудиться и напрягаться, предпринимать попытки и тренироваться, в то время как у сильного все происходит как бы само собой. Порой ему требуется делать усилие над собой, для того чтобы просто посидеть на скамеечке на берегу Дрейзама, глядя на соответствующий участок реки. Насколько же больше энергии требуется для того, чтобы протянуть руку и схватить черенок лопаты! Себастьян бережно пересаживает улитку на песок и лишь затем поднимает с земли свое орудие.

Даббелинг, как по заказу, замер и простоял истуканом все время, пока Себастьян додумывая начатую мысль до конца. Шум собственных шагов воспринимается его слухом как посторонний звук, будто это кто-то другой большими скачками пересекает подъездную дорожку — некто, за кем Себастьян принужден следить в роли невидимого наблюдателя. Доктор тоже уловил скрип гравия. Он распрямляется. Ошарашенно глядит на приближающегося Себастьяна. Лопата взмывает вверх, следует глухой удар. Вместо того чтобы рухнуть, Даббелинг поднимает голову и смотрит поразительно безмятежно. Себастьян отодвигается для следующего замаха, поворачивает лопату острым краем штыка книзу и что есть силы опускает ее на голову жертвы. Тотчас же с лица Даббелинга сбегает все, что в нем было человеческого. Запахло содранными до крови коленками, сладковато и железисто. На пять голосов щелкает запирающее устройство в судорожно сжавшейся руке доктора. У Даббелинга подламываются колени, он кое-как удерживается и, покачнувшись, цепляется слабеющими пальцами за машину. От следующего удара ноги и руки задергались, как от электрического тока. Но тело все еще отказывается опускаться на землю. На заплетающихся ногах он подается в сторону. Следующий удар Себастьяна падает в пустоту, и, прежде чем он успевает осознать происходящее, Даббелинг пускается бежать. Ослепленный и, вероятно, ничего не соображающий, он, едва увернувшись от елки, всем телом налетает на решетку, и у него еще хватает сил уцепиться руками за прутья. Одним махом он заносит тело наверх, переваливает его на другую сторону и проваливается в бездонную тьму. В ночи сверкают сполохи телевизоров. Себастьян слышит крики, выстрелы и нервозное завывание американских полицейских сирен. Вспышки света дотягиваются до палисадника, пляшут по фасаду. Их дергающееся мигание обретает размеренный ритм и перетекает во вращающийся луч синей мигалки. Пахнет свежескошенной травой.

2

Себастьян прижимает ладони к глазам. Так никуда не годится! Вместо того чтобы строить план убийства, воображение крутит ему третьесортные фильмы ужасов. Склонившись над раковиной, он плещет себе в лицо водой и берется за кухонное полотенце. Пропитанное Майкиным ополаскивателем, оно не вбирает влагу, а только размазывает ее по лицу. Себастьян замирает, прислушиваясь к холодильнику, шум которого, если хорошенько напрячь фантазию, напоминает отдаленный океанский прибой.

Ночью ему, против ожидания, удалось проспать два часа; разбудил его звонок в дверь. На площадке он увидел Даббелинга. Тот пришел в желтом трико и с какой-то нечеловеческой вежливостью попросил взаймы ножницы для разделки птицы. Себастьян с криком очнулся ото сна, подскочив в постели, и понял, что сидит на кровати весь мокрый от пота. Он снова упал на подушку, закрыл глаза и попытался как можно медленнее пропустить через сознание воспоминания прошедшего дня. В глубинах тела работала бездонная воронка — мощный центр гравитации. Это был страх. Себастьян с удивлением осознал, что способен страшиться всего, — ему страшно было вставать, но страшно и лежать в постели, страшна нескончаемая ночь, но и страшен грядущий день. Ужаснее всего была тревога, как бы своим страхом не накликать еще новую беду. Имя Лиама делало все одинаково невозможным. Итак, первое условие — всячески избегать мыслей о сыне. Отметая все лишнее, он выстроил в мыслях новый порядок. Лиама нет, потому что он сейчас в лагере скаутов. Себастьян воспользуется временным отсутствием семьи, для того чтобы избавиться от соперника. Ему предложен этот мотив, и он намерен действовать в рамках плана, составленного для него шантажистами. «Свобода для меня, — подумал он, — заключается в повиновении, и в этом мой единственный шанс». Его нисколько не смутило, что таким образом он следует одному из самых распространенных заблуждений. Напротив, это принесло ему облегчение.

Открыв глаза, он увидел стоящего в изножье кровати человека. На голове у него был бумажный пакет. При попытке броситься в бегство Себастьян запутался ногами в простыне. Разбив лоб о выступ платяного шкафа, он очнулся в гостиной на кушетке перед включенным телевизором. На экране двигался широкий рот женщины, поющей беззвучную мелодию. Словно незрячий, Себастьян вслепую бродил по квартире. Все вещи жались по углам, затаившись в глухой тишине, которую ты слышишь, когда заложены уши. Он подозрительно ощупал листья растения в горшке, повертел в руках лежащие на виду письма, проверил порядок на книжных полках и убедился, что все, как и прежде, на месте. На пути в ванную он заметил необычное вздутие под покрывалом на кровати. Осторожно подойдя ближе, он понял, что возвышающийся предмет поднимается и опускается в одинаковом ритме с его дыханием. Он откинул покрывало и увидел собственное лицо с вытаращенными глазами и губами, растянутыми в мерзкой ухмылке. Внезапно последовал резкий толчок, разделивший пространство и время, и Себастьян очутился в постели на месте своего двойника. Он впился себе ногтями в ляжки, стал бить ладонями по стене, пока не почувствовал боль, поднялся с кровати и раздвинул наконец занавески. Над крышами соседних домов забрезжила зеленоватая полоска рассвета.

После душа первое впечатление, оставшееся от ночных пробуждений-недопробуждений — будто бы он находится в плену какого-то мира, в котором сбились все границы, — никуда не ушло. Хуже всего было то, что в целом свете у него нет ни-ко-го, кто помог бы ему выбраться из этой ловушки. У него нет ни-ко-го, с кем можно поговорить, ни-ко-го, чтобы спросить, не приснился ли ему вообще весь вчерашний день. Или же, напротив, все, что произошло на автозаправочной станции у шоссе А81, было явью, к которой он пробудился после десятилетий, проведенных во сне. Реальность, подумал Себастьян, — это соглашение между миллиардами сторон. Его вынудили расторгнуть это соглашение в одностороннем порядке. Поэтому утреннее пробуждение ничего уже не гарантировало. Ему не оставалось ничего другого, как принять новый день без сертификата, удостоверяющего его реальность.

Холодная вода вернула телу ощущение силы. С трудом он подавил в себе желание немедленно броситься в кабинет и уничтожить все свои теоретические записи, внезапно показавшиеся ему дьявольским наваждением, нацеленным лишь на то, чтобы навести путаницу во времени и пространстве, а тем самым подорвать основу, на которой зиждется здравый смысл и рассудок. Ровно в восемь он набрал номер скаутского лагеря в Гвиггене и извинился за то, что сын не приехал, потому что заболел гриппом. Девушка с австрийским акцентом сообщила, что заплаченные за Лиама деньги не могут быть возвращены. Себастьян на это не вскрикнул, не взвыл, а просто сказал «до свидания».

После такого удачного начала Себастьян решил сперва заняться поврежденным «вольво». Ему потребуется надежная машина, да и отвлечься на чисто бытовые заботы было даже приятно. Поэтому он сел в машину и направился в город мимо декораций, в которых разворачивается действие постановки под названием «Утро понедельника»: мимо молодых людей в деловых костюмах, которые с портфелями на багажнике катят на велосипеде по улицам, напряженно стараясь всем своим видом выражать радостное настроение в связи с хорошей погодой. По пути он принял для себя три главных принципа, которыми будет руководствоваться в ходе своей предстоящей деятельности. Максимум двадцать четыре часа на планирование. Столько же на исполнение. Стопроцентная гарантия успеха.

Разумеется, нужно будет позаботиться и о том, чтобы оставить как можно меньше следов, однако это уже находилось в туманной области вероятного и не рассматривалось им как непременное условие.

Автомеханик с конским хвостом на затылке и в никелированных очках, подергав за торчащие провода зажигания, поздравил Себастьяна, что ему еще повезло, мог бы и вообще лишиться машины. Себастьян оставил вопрос о везении и невезении открытым и договорился, что вернется через час. Зайдя в булочную, он устроился с чашкой кофе за стоячим столиком. По радио шла передача о реформах, которые предполагает провести правительство. Хозяйка магазинчика продавала булочки, называвшиеся диетическими, и обсуждала с покупателями предстоящий апокалипсис. Единственным преимуществом Себастьяна в его положении было то, что его все это уже совершенно не касалось. Он расплатился. Забрал свою отремонтированную машину и по случаю проводимой в мастерской акции получил ее вдобавок еще и в помытом и почищенном виде. Даже багажник не забыли пропылесосить.

На часах уже начало первого. Себастьян вешает на крючок кухонное полотенце и выходит на балкон. Солнце стоит над коньком крыши, на дворе между деревьями вырисовывается квадратное пятно света. По каменным плиткам не спеша прогуливается кошка, посреди двора она валится на бок и вытягивает кверху заднюю лапку, собираясь вылизываться. Вид перед глазами ясен и прост; вылазка в город пошла Себастьяну на пользу. Между тем он ни на шаг не приблизился к своей цели — составлению четкого плана. Любая попытка подобраться к Даббелингу заканчивается полным фиаско. Хорошо хотя бы, что при мысли о Даббелинге он испытывает не жалость, а ненависть. У Себастьяна такое чувство, будто тот каким-то таинственным образом виноват во всем, что случилось. Себастьян не позволяет себе из соображений морали бороться со столь полезным заблуждением. И тому обстоятельству, что у Даббелинга нет ни жены, ни детей, он рад не из человеколюбия, а по причинам логистического характера.

Вот уже в третий раз он открывает все кухонные ящики и даже шкафчик под раковиной.

Хлебные ножи и шампуры для шашлыка. Штопор, толкушка для картофеля. Молоток.

Отлично зная, что люди часто убивают, он никогда не считал этот процесс чем-то простым. Он не раз возмущался, когда видел, как в каком-нибудь телефильме женщина в расстроенных чувствах хватает брошенный пистолет и, несмотря на отдачу и отсутствие опыта в обращении с оружием, приканчивает нападавшего точным выстрелом в лоб. В представлении Себастьяна нормальный человек хоть и может, пожалуй, выстрелить, но ни за что не попадет в цель. Нормальным людям что ни день случается держать в руках разные орудия убийства — бечевку для завязывания пакетов, пластиковые мешки, скалки, не говоря уже о шампурах для шашлыков (впрочем, кто ими вообще когда-нибудь пользуется?), но тем не менее никто не додумается применить их для смертоубийства.

Спирт. Средство против насекомых.

Себастьян совершенно серьезно взвешивает, не посоветоваться ли со специалистом. Анестезиолог запросто раздобыл бы все необходимое. Можно, например, позвонить Даббелингу и наплести ему что-нибудь драматическое. Потом при передаче средства они бы встретились у него в доме. Выпили бы ради встречи красного вина. Если повезет, получилось бы, как будто это было самоубийство.

Кухонные вилки. Клейкая лента. Ножницы для разделки дичи.

Сзади, в самом углу, стоит бутылка без этикетки, до краев наполненная какой-то прозрачной жидкостью. Себастьян открывает и нюхает. Никакого запаха. Странно — абсолютно ничем не пахнет!

Его мать всегда держала дистиллированную воду для глажки на верхней полке бельевого шкафа. «Не вздумай ее пить, а то мертвая вода разойдется по твоим клеткам, они раздуются, и ты тогда лопнешь». По затылку Себастьяна пробегает холодок. Гоночный велосипед Даббелинга стоит под навесом в велосипедном клубе. Две бутылки для питьевой воды пристегнуты к штанге под седлом.

Когда Оскара в университете спросили, в чем состоит его метод, он сказал, что в мышлении весь фокус не в том, чтобы измыслить ответ, а в том, чтобы подслушать его в вопросе. Возможно, так и с человеком, подумал Себастьян. Может быть, человек тоже проблема, ответ на которую заключен в нем самом. Возможно, это то, что у гуманитариев зовется судьбой. Такая живая машина, как Даббелинг, должна умереть во время езды на велосипеде.

Склонившегося в кабинете над клавиатурой компьютера Себастьяна неотвязно преследует образ Оскара. Оскар — во всем блеске его несокрушимости! Возможно, и Оскар не нашел бы спасительный выход по первому требованию. Но сумел бы мысленно подняться над ситуацией. На мгновение Себастьян устыдился того, что в трудный момент в первую очередь вспомнил об Оскаре. Но тут он напал в Интернете на нужную статью. Вопреки широко распространенному мнению, употребление внутрь дистиллированной воды оказалось безвредным. На взгляд некоторых ревнителей здорового образа жизни, она якобы даже полезна благодаря своей стерильности. Себастьян дочитывает статью как собственный смертный приговор.

Затем он снова сидит за кухонным столом, подперев руками понуренную голову Он — физик, а не химик, причем без преступных наклонностей. По-видимому, у него также начисто отсутствуют задатки к прагматическому мышлению. Заказчики в нем ошиблись. На полчаса он от отчаяния впадает в сослагательное наклонение альтернативного прошлого. Если бы он тогда не размечтался о двух-трех неделях для спокойной работы! Если бы не зацикливался на бесполезных теориях! Если бы умел хорошенько пользоваться каждой минутой, проведенной вместе с Майкой и Лиамом, радуясь этому счастью! И вот он наказан за то, что этим пренебрег.

Поднявшись, чтобы взять из шкафа стакан, он ощущает отзвуки сгорбленной позы, болью засевшие в позвоночнике. Безвкусность дистиллированной воды отдает мертвечиной. Эта жидкость похожа на труп. Превозмогая отвращение, Себастьян допивает стакан. После второго к нему возвращается способность плакать. После третьего слезы хлынули ручьем, затекая под воротничок. Через отворенную балконную дверь из нижней квартиры доносится звяканье собираемых в стопку тарелок, отмечая собой границу, за которой неумолимо продолжается течение чужого быта. Будь это во власти Себастьяна, он бы одним ударом разделался со звякающими тарелками вкупе с руками, которые их составляют в стопку, с чириканьем птиц, и отдаленным гудением автомобильных моторов, и вообще со всем этим солнечным, шутовским миром за окном, заставив его умолкнуть раз и навсегда.

Пока он неподвижно стоит на воздухе, чувствуя, как постепенно сохнут его влажные щеки, и отдыхает, наслаждаясь затишьем после душевной бури, его изнуренный мозг выдает новую цитату из Оскара: «Для тебя, мой прилежный друг, мышление — это сплошной кропотливый труд. Гениально такое решение, которое, едва родившись, уже воспринимается всеми как нечто самоочевидное».

Себастьян выходит из квартиры и спускается по лестнице в подвал, где хранятся редко используемые инструменты.

3

В звонке будильника из мобильного телефона при всем желании нельзя усмотреть никакой надобности. Себастьян и без того не сводил глаз с циферблата часов на приборной панели. «Вольво» припаркован на дорожке в лесном массиве. Сосны во тьме сгустились в непроницаемую стену. Наклонившись вперед, Себастьян может различить на узкой полоске неба часть ручки от ковша Большой Медведицы. Он давно уже думает, что пора бы это созвездие заменить чем-то новым, более оригинальным. Едва он открывает дверцу, в нос ему бьет запах лесной земли — растений, питающихся гниющими остатками отживших поколений. Нога ступает на пружинящую почву. Понятность этого ощущения естественным образом влечет за собой следующее движение: Себастьян достает из багажника рюкзак и отправляется в путь.

Лес принимает все протекающие в нем процессы как нечто нормальное. Себастьян не видит ничего странного в том, что он в половине четвертого утра, сойдя с дороги, полез куда-то на гору. Поэтому он может полностью сосредоточиться на том, чтобы не спотыкаться на торчащих из земли корнях, осторожно отдирать цепляющиеся за рукава плети ежевики и не поддаваться усталости, которая так и манит прилечь на землю, чтобы спокойно наблюдать, как занимается день.

Когда он добрался до опушки, ночь уже отступила в чащу. На просторной, поросшей травой низине, окаймленной сверху дорогой на Шауинсланд, царят сумерки. Пасущаяся на лугу корова приподнимает голову и, посмотрев на Себастьяна, приложившего палец к губам, возвращается к своей нескончаемой трапезе. Себастьян пролез сквозь колючую проволоку, но держится на почтительном расстоянии от скотины. В тот момент, как он пересек по диагонали выгон и подошел к лесу на другой стороне, над седловиной между двумя горными вершинами показывается темечко солнечного диска. Прозрачный как стекло воздух способствует отчетливой прорисовке всех контуров. Каждое дерево — индивид, каждый камешек — деталь реквизита. Лучи света под острым углом дротиками вонзаются в землю. Где только есть место, растет трава. Над солнечными пятнами трепещут крылышками насекомые. Откуда-то доносится мастеровитый стук дятла. В это время суток животные — хозяева творения, а всякий человек на земле становится словно бы ее первым или последним обитателем.

При генеральной репетиции, состоявшейся всего только три часа назад, Себастьян уже проделывал весь этот путь. Однако, несмотря на знание местности, последний отрезок преодолевается с трудом. Сухие сучья на каждом шагу торчат поперек пути, подставляясь под ноги, густой подлесок вынуждает петлять обходным путем, а на самых крутых участках склона приходится карабкаться на четвереньках. Одолев пятьсот метров, Себастьян весь взмок и опустился на пенек отдохнуть. Едва он снял кофту и повязал ее вокруг поясницы, как на голые руки накинулись комары — три штуки на правую, семь на левую. Только он прихлопнул первую эскадрилью, как налетели новые. Комары закружили над ним сотнями. Выбрав удобное местечко, они садятся и впиваются хоботками в его кожу. Кусаются только самки, сказал ему однажды Оскар на берегу Женевского озера. Наседают, жрут и кусаются только самки. Поэтому, мол, муравьи, осы, комары и относятся в немецком языке к женскому роду. Потирая ладони, Себастьян давит пойманных комаров, их тельца исходят человеческой кровью.

Если задрать голову, то с места, где он сидит, уже видна дорожная обочина. Издалека доносится глухое бормотание двух ветряков, мощные роторы которых вращаются над вырубленным склоном, откуда открывается вид на весь Фрейбург. По лесу, переговариваясь шепотом, бредет группа скаутов с котелками и складными лопатами на худеньких спинах. Скауты собираются на краю поляны в двухстах километрах от того места, где сидит Себастьян, который на таком расстоянии не может видеть эту сцену.

Зато его потревожило какое-то движение, которое он заметил краем глаза, когда приложил к губам бутылку, чтобы глотнуть из нее мертвой воды. В зарослях папоротника поднялся шорох. Приближается что-то большое. Напряженные нервы выдают ему образ бурого медведя, однако сигнала, как надлежит реагировать, за ним не последовало. Он смотрит, как над папоротниками вырастает некая фигура, однако ее масса не достигает грозных медвежьих размеров, а принимает компактный облик приземистого мужчины. По возрасту он, пожалуй, годится Себастьяну в отцы. Лицо скрыто тенью широкополой шляпы, из-под которой поблескивают беспокойно бегающие глазки. Себастьяну потребовалось некоторое время, для того чтобы в его сознании составилось целостное представление об этом явлении. Пришелец с головы до пят увешан разнообразными приспособлениями. Над правым плечом торчит рыболовный сачок, на левом висят две фотокамеры, у локтя на согнутой руке подвешена клетка в форме китайского фонарика, в руке зажат сачок для ловли бабочек. Человечек неустанно выпячивает и растягивает губы и при этом вертит головой, как бы приветствуя все, что видит глаз, воздушными поцелуями. Наконец он широко раскидывает руки, словно вспомнив, что собирался встретить здесь Себастьяна и должен приветствовать его с распростертыми объятиями.

— Сынок! — восклицает он, округлив губы. — Редкостная удача встретить здесь человека в столь ранний час. День добрый! Смотри-ка!

Широкие голенища резиновых сапог шлепают его по ногам, когда он, высоко задирая колени, как будто шагая по воде, направляется к Себастьяну.

— Самых лучших труднее всего застать. Они предпочитают уединенность, тень, несусветную рань. И являют свету маску, а вернее сказать — дубликат лица.

Сачок для бабочек летит наземь. Старичок сует Себастьяну в лицо китайский фонарик. Тот неловко принимает его обеими руками. Сквозь прозрачные стенки оттуда на него смотрит рожица с фантастической гримасой. Округленные глаза сверкают белками. Широкий нос, темноватые щечки и пасть с розовыми губами, намекающими на хищные клыки. Себастьян, не в силах произнести ни слова, даже если бы нашел что сказать, ощущает неприятное чувство, как будто бы эта рожа видит его насквозь.

— Из семейства бражников, — произносит ловец бабочек, хлопая себя по ляжкам не столько от радости, сколько из-за комарья. — Smerinthus ocellata. Великолепный экземпляр. Гляньте-ка на истинное личико этой дамы!

Повернув клетку, Себастьян видит миниатюрный противогазик: выпученные фасеточные глазки и хоботок. По сторонам торчат перистые усики, напоминающие крошечные листья папоротника. Бражник не дает себя долго разглядывать, он сразу же заползает в угол и складывает крылышки, моментально превращаясь в кусочек древесной коры. Себастьян отдает фонарик хозяину.

— Такова природа, — говорит ловец бабочек. — Лабиринт карикатурных и шутовских личин. Все водят друг друга за нос.

С довольным видом он снова вешает себе клетку на согнутую руку и подбирает с земли брошенный сачок. Уже собравшись уходить, он впервые заглядывает Себастьяну прямо в глаза:

— А вы?

Лишь тут Себастьян понял, кто стоит перед ним: тот самый свидетель, который, как ни старайся, непременно найдется после всякого убийства. Вместо паники на него вдруг нападает смех, который ему кое-как удается подавить. Убийство относится к числу тех немногих вещей, которых, как он считал, он ни в коем случае не совершит. Благодаря присутствию нейтрального наблюдателя ему вдруг в полной мере становится ясна вся абсурдность того, что он затевает, и тут до него доходит, что он еще совершенно не уяснил себе значения задуманного дела. Одного правила «Не убий» недостаточно для того, чтобы на скорую руку вынести определенное суждение, тем более что никто не позаботился присовокупить к этому правилу каталог исключений. Вдобавок у него слишком мало времени даже для ответа на куда более простой вопрос.

— Грибы, — произносит он, украдкой отирая руки о штанины, словно таким способом можно стереть, как грязь, отсутствие ножа и корзинки. Ловец бабочек насмешливо оглядывает его скудноватое снаряжение:

— Раненько что-то собрались нынче.

— Наверное, потому и не нашел ничего.

Человечек кивает, как бы довольный удачным ответом. Помахав на прощанье бражником в фонарике, он уносит ноги.

Себастьян закидывает за плечи рюкзак и принимается одолевать оставшуюся часть подъема. Вскоре он уже и сам не может сказать, была ли в действительности эта встреча с любителем бабочек. В утомленном мозге воспоминания о предшествующих сорока часах мешаются с мыслями о предстоящих минутах, одно наслаивается на другое. Закрывая глаза, он видит перед собой кошачью мордочку бражника. «Карикатурные и шутовские личины», — думает Себастьян.

Оглянувшись в ту сторону, куда ушел человечек, он видит: со всех сторон на ветках сидят птицы. Они сидят на земле, качаются на кустах. Чем дольше Себастьян глядит, тем больше вокруг становится птиц. Зяблики, вяхири, сойки, поползни, певчие дрозды… Себастьян спрашивает себя, откуда он знает, как они называются. Вдруг и они тоже знают, как зовут его?

4

Выбравшись на дорогу, он без труда отыскивает свои отметки. Даже если генеральная репетиция без исполнителя главной роли не вполне отвечала своему назначению, он отнесся к делу со всей серьезностью. Он добросовестно измерил шагами выбранный участок дороги, установил на глаз расстояния, проверил, откуда лучше обзор, определил угол наклона и приблизительную кривизну дороги на повороте. Он изучил стволы деревьев и в довершение всего прошелся по ближайшим окрестностям. Вырубку он помнил по велосипедной прогулке с Майкой и Даббелингом. В тот раз там перед захудалым ресторанчиком, сверкая сталью, выстроился целый отряд мотоциклов. Вереницы велосипедистов ползли в гору, другие, свистя колесами, скатывались вниз.

Он сразу же выбрал подходящее место. У верхнего края седловины дорога выходит из леса и, прежде чем снова скрыться в лесной чаще, перетекает в километровый изгиб серпантина на спуске. Качество покрытия позволяет развивать скорость не менее шестидесяти километров в час. Велосипедист, попадающий с яркого солнца под сень листвы, должно быть, первые несколько сот метров проезжает почти вслепую. Себастьян выбрал два дерева, расположенные друг против друга по обе стороны дороги, как столбы ворот, и, выбрав нужную высоту, сделал зарубки на их стволах. Сейчас он тревожно щупает пальцами эти метки.

На несколько метров выше по склону он находит место, откуда может скрытно следить за дорогой. Там он, сев на землю, вынимает из рюкзака принесенные с собой вещи, надевает пластиковые перчатки из автомобильной аптечки и раскладывает в удобном порядке набор инструментов. Вплоть до этой точки он действовал по плану, дальнейшее ему уже неподконтрольно. Даббелинг либо будет тренироваться во вторник утром, либо нет. Если нет, Себастьян будет снова приходить сюда в среду, в четверг и так далее до бесконечности. Точнее говоря, пока за ним не придут и не засадят в сумасшедший дом или в тюрьму.

Поднимающееся солнце осыпает его плечи трепещущими монетками. Застрявшие в зарослях остатки ночного воздуха овевают прохладой лоб и затылок. И все же под пластиковыми перчатками на кончиках пальцев скапливается влага, Себастьян не решается их снять. Быстрое биение сердца увеличивает вдвое продолжительность каждой секунды. Проходит полчаса, но ничего примечательного пока не происходит. Под ногами нарастает шевеление и копошение. Муравьи заняты разделкой гусеницы и уволакивают бледные куски к себе в муравейник. Себастьян, пользуясь случаем, может наблюдать кипучую жизнь целого государства, малому миру дела нет до забот большого. С муравьиной точки зрения непонятная возня Себастьяна должна представляться такой же далекой от окружающей действительности, как с человеческой — движение небесных тел. Себастьян с удовольствием подал бы в муравьиное государство заявление о предоставлении гражданства. Он согласился бы добросовестно выполнять свои обязанности и ничего не нарушать. Он вел бы себя не как непредсказуемый индивидуалист, а как средний обыватель — одно из колесиков в механизме системы.

Подняв голову, он встречается взглядом с пухлой птичкой, которая вроде бы тоже чего-то ожидает. «Снегирек, — думает он. — Снегирек-дурачок!» Птичка вдруг встряхнулась и — фрр! — улетела. Может быть, ее вспугнул шорох. Но вот и Себастьян услышал шуршание резины по асфальту. Больше ничего. Ни каких-нибудь звуков, издаваемых человеком, ни железного скрежета измученного механизма. Профессионал выполняет свою работу без лишнего шума.

Желтая спина натужно покоряет подъем. Гоночный велосипед слегка покачивается в такт работающим педалям, длинные ноги трудятся, преодолевая гравитацию. Хотя от Себастьяна до велосипедиста внизу расстояние всего несколько метров, лица ему не рассмотреть; сверху видна лишь наклоненная голова в белом шлеме. Вероятность того, что это Даббелинг, Себастьян оценивает в восемьдесят процентов. Как ученый, он привык сталкиваться с состоянием неполной определенности. Стоя за деревьями, он провожает велосипедиста глазами, глядя, как тот, миновав ресторанчик, удаляется вверх по широкой дуге серпантина. После того как велосипедист скрылся из виду, Себастьян еще десять минут не предпринимает никаких действий. Затем напряженный покой взрывается вихрем движения.

Схватив в охапку приготовленные инструменты, он бегом спускается к шоссе. Развернув стальной трос, он заводит его вокруг дерева и продевает конец в проушины зажимного устройства. Лебедка закрепилась. Замок защелкнулся. Себастьян несколько раз пробует, как срабатывает рычаг. Густой шваркающий звук успокаивает его нервы. Протягивая трос через дорогу и обматывая его вокруг второго дерева, втыкая конец в проушины и защелкивая замок, он мысленно сопровождает Даббелинга в его подъеме на вершину. Вот он одолевает самое крутое место склона, вот проезжает последний поворот. Вместе они ощущают пульсацию крови в венах; обоим пот заливает глаза; оба трудятся над выполнением одной и той же задачи, и это тесно связывает их вместе. Даббелинг добрался до затертой финишной линии в конце подъема. Может быть, он проверяет время, надевает куртку и позволяет себе постоять, окидывая взглядом победителя долину, которую оставил позади, справившись с этой задачей благодаря физической силе за тридцать пять минут. А может быть, он просто, спустив ноги, уперся в землю, развернул велосипед и ринулся одолевать спуск.

Хватая ртом воздух, Себастьян ждет, пристроившись за последним деревом на краю седловины. Он так напряженно вглядывался туда, где дорога показывается из-за поворота, что все краски поплыли у него перед глазами. От запредельной сосредоточенности он чуть было не упустил момент, когда вдалеке из-за деревьев показалась мелькающая желтая майка Даббелинга. Доктор — быстрый ездок. Он набрал такой темп, что Себастьяну останется не больше минуты, чтобы спрятаться в укрытие. В несколько прыжков Себастьян подбегает к тросу и натягивает его до отказа. Затем, не разбирая дороги, скатывается с придорожного откоса и с трудом останавливает взятый разбег, ибо ноги, увлекаемые силой тяготения, так и стремятся мчать его дальше, прямехонько через лес, через пастбище, и, чтобы скорей запрыгнуть в машину, Себастьян заставляет себя остановиться, ложится на землю и прикрывает ладонями голову, как будто в ожидании взрыва.

Самое лучшее свойство времени — это то, что оно течет без посторонней помощи, независимо от того, что в нем происходит. Вот и следующая горстка секунд проскочит, и то, что сейчас казалось немыслимым, пройдет и останется позади. Ожидать — нетрудно. Жизнь состоит из ожидания. Следовательно, резюмирует Себастьян, жизнь проживать — дело совсем несложное.

Шипение покрышек приближается, звук набирает громкость и высоту тона, сейчас проскочит. Прежде чем, промчавшись мимо, понизить, согласно эффекту Доплера, тон, звук прерывается чавкающим ударом. Одновременно раздается человеческий голос — первый слог недосказанного слова: «За…»

Твердое резануло по мягкому насквозь. Засим — странный миг тишины, и вот металл с протестующим скрежетом стукается об асфальт. Резкий удар, слышно, как съезжает вниз тяжелое тело. Части рамы одна за другой рушатся на асфальт, мелкие детали, звеня, сыплются в разные стороны. Один предмет бухнулся на дорожный откос и покатился, подпрыгивая, как будто поскакало, убегая, крупное животное.

После этого наступает тишина. Что-то ворвалось в начавшийся день и тут же кануло на дно; концентрические волны рассеялись; поверхность времени снова раскинулась в утренних лучах зеркальной и непроницаемой гладью. Птичья филармония как ни в чем не бывало продолжает прерванный концерт. Себастьян поднимает голову. Свет не изменил своей окраски, легкий ветерок привычно шелестит листвой. Как же несложно обставлен уход человека из этого мира: ворота с двумя деревьями вместо столбов, немножко шума, и снова все как было. От этого впору почувствовать удовлетворение, как приносит удовлетворение всякое дело, при котором малыми средствами достигается большой результат. Хорошо, что подвернулся Даббелинг, а не какая-нибудь более симпатичная личность. «Отличная был а идея», — подумал Себастьян, и эта мысль вдруг душит его за горло. Сложившись пополам, он ждет, что его вот-вот вывернет наизнанку.

Поднимаясь по придорожному откосу на дорогу, он пошатывается, точно пьяный. Тело совершенно вышло из-под контроля. Вот оно — то, что было его единственным шансом! Теперь только бы поскорее убраться. Напряжение ушло, оставив его беспомощной жертвой усталости. Его уже почти не интересует, тяпнуло ли Даббелинга тросом и насколько серьезно. Однако было бы непорядочно не убрать трос. Сделать это — его долг перед человечеством, думает Себастьян, хотя и сам не знает, с чего этот долг взялся.

Скорость около семидесяти километров в час должна по инерции далеко выбросить разогнавшееся тело. Хорошо бы за следующий поворот или вообще прямо в город, думает Себастьян, воображая, что готов встретить любое зрелище. Однако, выйдя на дорогу, он, как никудышный актер, хватается рукой за сердце. Увиденное, как он к нему ни готовился, превзошло его ожидания.

На дороге нет ничего. Лишь нагретый солнцем асфальт, покрытый узорчатой, в духе югендстиля, лиственной тенью. Исполнив свою роль, скорость начисто прибрала за собой сцену, сметя в подлесок все до мельчайшего винтика. Стальной трос блестит, как натянутая гитарная струна. Единственное изменение на нем — маленькое темное пятнышко чуть левее середки. Себастьян отпускает рычаг портативной лебедки, снимает удерживающее устройство. Скатывая трос, он измазался красным о свежее пятно. Под перчатками кожа рук сделалась точно распаренная, как будто он слишком долго мылся под душем. Из последних сил он собирает рюкзак.

5

Мало кто из людей владеет искусством бояться того, чего следует. Иной на подгибающихся коленках садится в самолет, зато со спокойной душой забирается на стремянку поменять в ванной перегоревшую лампочку. При виде упавшей с неба птицы люди думают, что грядет конец света. Когда же наступает истинная трагедия, которая никогда не бывает всеобщей, а всегда сугубо индивидуальна, они думают, что хуже не бывает, между тем как самый-то ужас как раз еще впереди. В мрачной бездне несчастья они сидят на промежуточной платформе, потирая разбитый лоб. Они полагают, что достигли самого дна, и думают о том, как, собравшись с силами, примутся выбираться наверх. Они даже не догадываются, что пока еще находятся в преддверии настоящей катастрофы, каковая заключается не в ушибах, а в свободном падении.

По всему городу хлопают дверцы душевых кабинок. Нагие мужчины и женщины встают на холодный кафельный пол, со смешанными чувствами разглядывают в зеркале свои мокрые лица и вытирают мокрые волосы. Положение стрелок на часах почти убеждает Себастьяна, что он только что встал с постели и впереди предстоит нормальный университетский вторник. Смертельную усталость точно рукой сняло. После того как он, переодевшись в машине, кинул одежду и трос с зажимом в выставленный для отправки мусорный бак, в голове у него наступила такая легкость, словно она вот-вот, как наполненный газом воздушный шарик, взмоет под потолок. Себастьян купил булочек, поставил машину на парковку и, захватив газету, поднялся к себе в квартиру. Достав из шкафа летний костюм, он, как на праздник, одевается с ног до головы в цвета невинности; свежезаваренный кофе источает дивный аромат. Стоя у раскрытой балконной двери, Себастьян испытывает состояние счастливой уверенности. Он твердо знает, что сын его жив. В такое светозарное, сиянием увенчанное, дыханием воздуха облаченное, птицами воспетое утро, возможно, и допустима пропажа столь непрочно устроенного явления, как Даббелинг, но такое утро невообразимо без Лиама, этого чудесного ребенка. То же солнце, которое согревает сейчас лицо Себастьяна, должно где-то неподалеку ласкать и волосы спящего мальчика. Краешек того воздуха, которым дышит Себастьян, попадает и в легкие Лиама. Даже в кончиках пальцев, которыми Себастьян сейчас прикасается к глицинии, он ощущает биение сыновнего сердца.

Себастьян наливает себе кофе, привычно стараясь не шуметь, и садится с газетой за стол. На некоторое время он позволяет себе поддаться иллюзии воскресного настроения, как будто Майка и Лиам еще спят, а он опять проснулся раньше, чем нужно, и впереди у него, как подарок, два часа свободного времени, которое он может провести в полном одиночестве. Бананы в корзиночке для фруктов пахнут так, словно подумывают о возвращении в Южную Америку. Себастьян собрался просто сидеть и читать газету, пока не услышит из передней шлепанье ног выбежавшего из спальни Лиама. Может быть, это и есть самый разумный способ вернуть себе сына… Да только для этого ему на самую малость недостает веры… Потом в его чашку залетела мошка-поденка, и это вызывает у него такое потрясение, что он не может прийти в себя, пока его не осеняет мысль, что ведь эти поденки так похожи одна на другую и существуют в таком огромном количестве, что даже, исходя из принципа организации этих существ, они непременно должны возрождаться.

Приготовив бутерброды с сыром, он, с тарелкой и новой чашкой кофе, переходит в гостиную. Взяв в руки пульт дистанционного управления и нажимая на кнопки, он чувствует себя так, словно расположился на диване отдохнуть и посмотреть любимый фильм. Рассказ о водных артериях родного города его не увлек, и он переключился с местного канала на первый. Чтобы не заснуть, он делает звук погромче. Через час вдобавок к телевизору включает еще и радио. Кофе остыл, бутерброды лежат почти нетронутые. Себастьян беспрерывно перескакивает с программы на программу и с канала на канал; орущие голоса перемежаются друг с другом. Попав на медицинский канал, Себастьян прислушивается. Какой-то эксперт по каким-то там вопросам говорит, что фармакологическая промышленность не останавливается перед тем, чтобы испытывать на людях новые медикаменты. Например, новые средства, уменьшающие свертываемость крови, которые используются при операциях на сердце. Пока, правда, в основном в Африке, а не в Баден-Вюртемберге. Кроме этого, СМИ сообщают о канадских тюленях, об исследованиях по изучению рака в Азии и скандинавских музыкальных группах, не выказывая ни малейшего интереса к странному убийству, случившемуся, кстати, в радиусе вещания данного канала. Картинки военных действий на Ближнем Востоке сопровождаются звуками скверной поп-музыки, льющейся из радиоприемника. Сцены американского семейного сериала идут под обзор биржевых курсов, который зачитывает женский голос. Все между собой соотносится, все со всем связано. И только одно отсутствует в общей сети взаимосвязей — сообщение о загадочной кончине некоего доктора из университетской больницы.

Ярость, которую вызвала у Себастьяна ненадежность теле- и радиовещания, могла сравниться только с его досадой на собственную глупость. Что если никто не обнаружит трупа? Если невыход Даббелинга на службу, с точки зрения преступников, не является достаточным доказательством его смерти? Или если вдруг падение оказалось не смертельным? Что если вместо Даббелинга на трос нарвался кто-то другой? Осмотрительный человек не бросился бы сломя голову прочь с места происшествия, он отыскал бы жертву, убедился бы, что она мертва, и позаботился бы о том, чтобы труп был немедленно обнаружен. Себастьян же, как ему самому прекрасно известно, никакой осмотрительности не проявил. То, что он совершил, лежало за пределами его возможностей.

У него начинают зудеть комариные укусы. Сигналы раздражения, поднимаясь по позвоночнику к голове, впиваются острыми иглами в мозг. Обхватив себя руками, Себастьян, впившись глазами в экран телевизора, яростно скребет тело ногтями, раскачиваясь, как зараженное паразитами животное.

Близится вечер, и Себастьян уже собрался переступить порог квартиры, чтобы, подобно обыкновенному убийце, вернуться на место преступления, как вдруг в последний момент поймал наконец среди сообщений местной радиостанции долгожданную весть. Чуть позже эта новость появилась и в телевизоре. Перед Себастьяном проходят качающиеся кадры слишком хорошо ему знакомого участка леса, хотя картина на экране мало напоминает ту, что осталась у него в памяти. Красно-белые ленты ограждения, в зарослях папоротника — раскуроченный велосипед. В камеру глядят три жующие коровы. Крупный план, заснятый с большого расстояния, изменяет краски, разлагая их на зернистые пятна. Включив воображение, можно разглядеть среди листвы и побегов ежевики лежащее в изломанной позе тело. Тут ладонь полицейского заслоняет объектив. Взволнованный репортер с испариной на лбу, вызванной яркими лучами вечернего солнца, старается не предвосхищать выводы криминальной полиции, однако он не может не упомянуть о том, что покойный работал врачом на отделении, которым руководит доктор Шлютер. С торжествующим выражением он преподносит публике эту пикантную подробность. Голову трупа полиция нашла лишь после долгих поисков. Она торчала над головами криминалистов, застряв в развилке ветвей, и широко открытыми глазами следила оттуда за действиями следственной бригады.

Когда телевизор умолк, Себастьян остался словно глубоко под водой. Каждое движение происходит замедленно, каждый вдох втягивается водоворотом, как вода в воронку, каждая мысль вырывается всплывающим пузырьком. Он выполнил задание и тем самым утратил право на существование. Нет ни планов дальнейших действий, ни причины для того, чтобы двигаться. Ночью он выработал теорию относительно смысла жизни, сейчас, среди подводной тишины, царящей в квартире, она снова ясно встает у него перед глазами.

Течение жизни, как и всякой истории, направлено вспять, в сторону собственной причины. Поскольку люди мыслят в направлении от начала к концу, смысл их существования им не открывается. Тот же, кто понял основной принцип и догадался, для какой будущей цели предназначен, может впредь рассматривать каждое событие как часть своего личного предназначения. И потому с достоинством нести то, что ему предначертано.

Личное предназначение Себастьяна, без сомнения, заключается в том, чтобы спасти Лиама. Среди событий, которые он намерен принять с достоинством, он рисует себе собственное изобличение и арест; как фон — ужас Майки и непереносимые страдания своих убитых горем родителей; муки совести, приговор, многолетнее заключение. Ко всему этому он, как ему кажется, готов.

Он неподвижно сидит, ощущая во рту гнилостный вкус, отдающий Ремесленным ручьем и заношенным небом, уже понимая, что не может дольше скрывать от себя, в чем заключается его истинная проблема. На журнальном столике перед ним лежат два телефона — мобильный и беспроводная трубка обыкновенного телефона; тот и другой аппарат только что заряжены, неоднократно проверены и определенно находятся в хорошем рабочем состоянии. Но они не звонят. То, что никто не звонит, означает полный разрыв связи с окружающей действительностью. Никто не пытается с ним говорить: ни похитители, ни Лиам, ни даже Майка или полиция. Как только Себастьян это осознал, промежуточная платформа под ним рушится. И для него начинается свободное падение.

6

На своих лекциях Себастьян любит предлагать вниманию слушателей разработанную им теорию ожидания. Ожидание (так начинает он свои рассуждения) — это интимный диалог с временем. Долгое ожидание — уже нечто большее: это поединок времени с его исследователем. Когда вы, дамы и господа, в следующий раз будете ждать своей очереди в студенческом секретариате для получения какой-нибудь справки, не берите с собой книжку. (Смех.) Отдайтесь на волю времени, подчинитесь ему, сдайтесь ему на милость. Обсудите сами с собой вопрос о длительности одной минуты. Выясните, какое, к черту, отношение имеет к вам приборчик, который вы носите на запястье. Спросите себя, в чем суть ожидания, означает ли оно предательство по отношению к настоящему в пользу будущих событий? (Молчание.) Но что такое настоящее? (Продолжительное молчание.) Ожидание приведет вас к выводу, что настоящий момент не существует в природе. Что всякий раз, когда ваш разум пытается его ухватить, он либо уже миновал, либо еще не совсем настал. Как вы познаете на опыте, прошлое и будущее непосредственно спаяны друг с другом. Но тогда где же, уважаемые дамы и господа, находится человек? Или на самом деле нас вообще нет? (Сдержанный, быстро обрывающийся смех.) Неужели на самом деле нас вообще нет, раз в костюме времени нет дырок, куда можно просунуть голову и руки? Человек ждет не только окончания вечного обеденного перерыва работниц нашей администрации. (Отдельный взрыв смеха, заканчивающийся покашливанием.) Вы, например, сейчас ждете окончания моей лекции. После нее будете ждать в студенческой столовой, когда сможете поесть, а за едой — начала следующего урока, а во время урока — конца занятий. Все это время вы, конечно, ждете выходных, а в дальнейшем — каникул. Ожидание, уважаемые дамы и господа, состоит из бесчисленных слоев. Все вместе вы ждете, чтобы сдать промежуточные экзамены, получить диплом, найти работу. Дожидаетесь хорошей погоды, счастливых времен и великой любви. Все мы, хотим того или не хотим, живем в ожидании смерти. Время ожидания мы на всех этапах проводим, развлекаясь различными занятиями. Догадываетесь? (Долгая, искусственно затянутая пауза.) Жизнь состоит из ожидания, ожидание называется у людей жизнью. Ожидание — наше настоящее. В нем выражено общее отношение человека к времени. Ожидание рисует нам очертания Бога. Ожидание (этим восклицанием Себастьян обычно заканчивает лекцию) есть та промежуточная стадия, которую мы называем своим существованием.

Лекции получаются доходчивыми. У студентов после них остается впечатление, что он глубоко проник в суть темы и вывел их на более высокий уровень понимания времени, отличного от обывательских представлений.

В действительности же Себастьян сам еще не разобрался даже в собственной типологии ожидания. Одну очень важную категорию он совершенно упустил из виду. К времени она имеет очень слабое отношение, затрагивая разве что снятие самого вопроса о нем. Это — ожидание, которое полностью поглощает внимание человека, не позволяя отвлекаться ни на какие другие занятия: ни на телевизор, ни на чтение книг, ни на прием пищи или походы в сортир. Такое ожидание состоит из того, чтобы удерживать свой рассудок от коллапса, а тело от самоубийства. Это — ожидание в состоянии свободного падения, когда ты ждешь удара в конце, а тот все не наступает.

Голова Себастьяна, откинутая назад, покоится на спинке дивана. Руки лежат на коленях, ноги расставлены приблизительно на ширину плеч. В такой позе человеку не требуется чувства равновесия, даже покойник может удерживаться в таком положении. Из-под полуопущенных век он видит перед глазами верхнюю часть полок, пышную гриву комнатного растения, которое неустанно пускает по десять отростков в неделю, а также верхний край одной из картин, оставленных Майке на время художниками ее галереи. Много красного на черном фоне. Название картины Себастьян не может вспомнить. Тем не менее он вполне доволен тем, что находится в его поле зрения. Ничто не мешает ему, пока его мысль, не приходя ни к какому результату, маятником качается между двумя точками. На одном конце стоит убеждение, что единственно правильное для него — и впредь слушаться указаний (никакой полиции и ни-ко-му ни слова!). На другом конце — страх своим бездействием подвергнуть опасности жизнь сына. Тут уж не до рассуждений. Не до вопросов: сколько еще придется ждать, прежде чем кто-нибудь с ним свяжется. Даже не до того, чтобы напомнить себе: радуйся, что полиция еще не пришла, ведь каждая прожитая минута прибавляет надежды на то, что его по-дилетантски спланированное убийство, может быть, сойдет ему с рук.

Солнце зашло; в воздухе Себастьян давно уже не чует следов живого Лиама. Ничто больше не разуверяет Себастьяна, что это ожидание не выльется для него в пожизненное неусыпное бдение в роли надгробного плакальщика. У него растет борода. Растут ногти и волосы. Долгое время стоит темнота, затем понемногу светает.

На следующий день к полудню в животе перестает бурчать. Израсходовав свои запасы сахара и белка, организм начинает использовать жировые отложения. В какой-то момент боль в спине сделалась нестерпимой и затем прекратилась. С этого часа Себастьян уже не сидит на диване, а сливается с ним. Его тело размывается по краям, становится неотъемлемой принадлежностью комнаты, которая как часть принадлежит дому, стоящему в городе, закрепившемуся в сетке улиц, рельсовых линий, водных и воздушных путей, опоясывающих Землю, которая вращается вокруг Солнца, находящегося в Млечном Пути, и так далее. Состояние между явью и сном иногда прерывается моментами просветления, когда он сознает, что, как ни обернется будущее, он никогда уже не будет тем человеком, каким себя знал до сих пор. Что он никогда не сможет вернуться к тому, что прежде составляло его жизнь.

Звонок телефона поражает с силой апоплексического удара. Тело корчится, по левой руке пробегает судорога. Сперва Себастьян роняет аппарат со стола, затем прижимает к уху так, словно хочет приставить его непосредственно к мозгу. Он вступает в диалог, смысл которого доходит до него лишь задним числом. Майка опять говорила про горы, ветер и хорошую погоду и спрашивала, все ли у него в порядке. Запинающуюся речь Себастьяна она списала на то, что он совсем одичал один, как в пустыне, наедине с физическими теориями. Ей было некогда долго разговаривать, ее уже ждут к ужину. Себастьян тоже сказал, что не хотел бы долго разговаривать, а то как раз собьется с важной мысли.

Положив телефон на стол, он посмотрел на него, дрожа от злости. Не тот звонок в сто раз усугубил беду от отсутствия нужного. Волнение сгоняет Себастьяна с дивана и заставляет метаться по квартире. Снова зачесались плечи, да так настойчиво, что гул в голове, как в насмешку, усилился во сто крат пуще прежнего. Себастьян рывком вытаскивает ящики из секретера и швыряет их на пол, пока наконец не находит свой перочинный нож. Тупой стороной лезвия он скребет распухшие укусы; расцарапав себя до крови, чувствует облегчение. С размаху он вонзает нож в ручку кресла. Он колотит кулаками по дверным косякам, пинает и опрокидывает стулья. Журналы летают по воздуху, как вспугнутые птицы. Ваза грохается о стену, там растекается мокрое пятно в форме ладони с растопыренными пальцами. Себастьян бьется лбом об это пятно, пока вся комната не исчезает в монотонном гудении. В какой-то момент он оказывается на балконе и дышит, хватая ртом воздух; руками он крепко сжимает перила, как будто цепляясь за леерное ограждение корабля, который с захватывающей дух скоростью мчится навстречу следующей ночи. Когда на цветочный ящик садится голубь, Себастьян набрасывается на него с криком:

— Летающая крыса, скотина всеядная! Где Лиам?

Кончиками пальцев выкинутой вперед руки он успевает мазнуть по хвостовым перьям, прежде чем испуганная птица, бросившись прочь с балкона, камнем падает вниз. Показывать человека, занятого ожиданием, — дело небезопасное.

7

У же после второго гудка Оскар берет трубку:

— Забудь думать об этом, Жан!

— Кто такой Жан?

— Себастьян! — Этот Жан, кем бы он ни был, наверно обрадовался бы, услышав, как облегченно рассмеялся Оскар. — Я уже который день жду, что ты позвонишь.

Последовала пауза. В наступившем молчании чувствуется, что Оскар продолжает улыбаться. Скрипнул диван. Себастьян мысленно так и видит, как Оскар, в черных брюках и белой рубашке, которая ему так к лицу, с удовольствием потягивается, распрямив длинные ноги. Наверное, только что вернулся домой. Когда-то он сказал Себастьяну, что ночью в этом городе можно выуживать людей, как форелей из переполненного рыбного садка.

Себастьян же сидит за обеденным столом, низко согнувшись, на том самом месте, на котором недавно сидел, когда они в последний раз всей семьей ужинали с Оскаром. Он засучил рукава, все руки у него покрыты засохшей кровью. Надетый на нем костюм из светлой материи тоже весь заляпан. При каждом движении он ощущает запах, который от него исходит. Потливый запах страха, бессонницы и вонь ожидания, про которое он уже и сам не мог бы сказать, сколько дней оно продолжается.

— Который сейчас час?

Улыбка Оскара вновь сменяется смехом.

— Ты звонишь, чтобы спросить у меня время? Три часа ночи.

— Господи, — говорит Себастьян, — скоро начнет светать.

— У тебя странно звучит голос. Словно до тебя тысячи световых лет и ты уже тысячу лет как умер.

— Довольно точное описание.

Есть особенная тональность, мелодия с глубинными вибрирующими оттенками, которая звучит, когда между Оскаром и Себастьяном идет спокойная беседа. Гармоническое созвучие их голосов создает особое, отдельное от остального мира, пространство, ради которого Себастьян иногда, собираясь набрать служебный номер Оскара, прикрывает дверь, ведущую в прихожую его институтского кабинета. Тогда он спрашивает, как у Оскара прошел этот день, как подвигается его работа, какая нынче в Швейцарии погода. Вот и сейчас его охватило желание порасспрашивать Оскара, поинтересоваться, как он провел эту ночь, и послушать, кого ему довелось повстречать и что он делал. Убаюканный знакомыми звуками, он потом повесил бы трубку и снова безвольно погрузился бы в Ничто, спасаясь от которого надумал позвонить другу.

— Почему ты ждешь, что я тебе позвоню?

— Жду, чтобы ты рассказал мне, как покончил с баснями о параллельных мирах.

Про «Циркумполяр» Себастьян уже и думать забыл. Задним числом тогдашние переживания кажутся ему такими ничтожными, что он чувствует, как жаркая волна заливает ему лоб и щеки.

— Тут речь о другом, — отвечает он торопливо. — Я убил человека.

— Вот так? — говорит Оскар.

Себастьян молчит. Это равнодушное «вот так» — преступление, почти равное его собственному, и в то же время оно — драгоценный дар. Это крохотное, но острое как бритва оружие, которое он впредь, когда нужно, может выставить против взбунтовавшейся совести. Разумеется, он мог бы и сам догадаться. Оскар не тот человек, чтобы становиться в позу и потрясать кулаками. Он не схватится за голову и не начнет рвать на себе волосы. Его сдержанное спокойствие не напускная поза, за которой скрывалась бы трусливая душонка. Эта сдержанность — гранитного качества и до известной черты почти беспредельна. Эта черта проходит ровно там, где начинается миропонимание Себастьяна. Как всегда, Оскар и в этом верен тому, за что Себастьян его больше всего ненавидит и за что он сейчас ему бесконечно благодарен, он — фаталист.

— Даббелинг? — произносит наконец Оскар.

— Откуда ты знаешь?

— Его портрет сейчас во всех газетах. Металлический трос меня встревожил. Помнишь, Лиам про нацистов в открытой легковушке?

— Я и забыл. Думал, это моя идея.

— Собственные идеи приходят не так часто, как хотелось бы.

В то время как Себастьян во Фрейбурге ложится головой на стол, Оскар в Женеве ворочается на продавленном диване, пытаясь пристроиться на нем поудобнее. По сравнению с безупречной внешностью самого хозяина его диван находится в вопиющем состоянии. Однако для Оскара оно позволительно, на то он и Оскар. Сквозь косое мансардное окно наверху видно небо. Луна, яркая, как театральный прожектор, заливает комнату белым светом. Оскар закуривает сигарету и пускает изо рта и из носа лениво плывущие вверх облака дыма.

— Ревность? — спрашивает он. — Из-за Майки?

— Вот еще ерунда! — возмущается Себастьян с несколько излишней горячностью.

— Тогда что же? Попытка вырваться из рамок?

— Оскар…

— Или эксперимент по необратимости времени?

— Оскар! Погиб человек. А тебе все до лампочки!

Из уст убийцы эти слова отдают дурным кабаре. Лишь серьезность положения удерживает Оскара от того, чтобы, пользуясь случаем, не подразнить друга.

— Cher ami! — Оскар делает две быстрые затяжки и раздавливает сигарету в пепельнице, стоящей на полу у дивана. — Жизнь существует в природе всего лишь как исключительное состояние. Был Даббелинг тебе симпатичен?

— Какое это сейчас имеет значение!

— Отвечай мне.

— Он никогда не вызывал у меня симпатии.

— Была у него родня?

— У всех есть родня.

— Жена и дети?

— Нет.

— Было у него чувство стиля?

— Ну это уж чересчур!

В трубке раздается шум — это Себастьян вытягивает рубашку из-под пояса, чтобы полой отереть себе лоб.

— Mon dieu![17] — произносит Оскар. — Ты заговорил как пошлый ханжа.

Оскар поднялся и отворил мансардное окно. Положив локти на подоконник, он распрямляет спину, словно собирается обратиться к многолюдной публике. В отличие от Себастьяна, он догадывается, что его спокойствие проистекает не только из фатализма. Прочитав в газете о гибели Даббелинга, он успел заранее обдумать каждую фразу только что состоявшегося диалога. Самая трудная часть еще впереди. С этого момента каждое слово должно быть четко выверенным. С этого момента каждое слово станет нитью аркана, которым Оскар хочет перетянуть друга к себе.

Он напомнит ему, что существование всей Вселенной обусловлено нарушением симметричности. Что самая возможность человеческого сознания есть также лишь следствие колоссального противоречия, между противоположными полюсами которого (малого и большого, горячего и холодного, черного и белого) протекает мышление. Без противоположностей нет различения; ни пространства, ни времени; без противоположности «ничто» и «все» были бы идентичны друг другу. Каким образом, если первое условие материального мира состоит в различении, можно верить в моральную значимость различия между «добром» и «злом»? Как можно возмущаться уничтожением какого-то Даббелинга, о котором даже неизвестно, имелось ли у него чувство стиля? Главное значение Оскар придавал вводному тезису: мораль обязательна для дураков. Умные люди способны делать выбор.

Едва он набрал в грудь воздуху, как его опередил Себастьян:

— Это еще не все, Оскар. Лиама похитили.

В куполе света над Женевой блестит несколько зацепившихся там звездочек. «Этот город, — думает Оскар, — громадный, крепко завязанный мешок, набитый страхами, тоской, отвращением и малой толикой счастья».

— Но Лиам же в лагере скаутов, — произносит он медленно.

— Давай сперва послушай меня, — говорит Себастьян. — Смерть Даббелинга — это выкуп за Лиама. Ты понимаешь?

Диван стоит под самым окном, поэтому Оскару, чтобы сесть на него, нужно только повернуться.

— Тогда… — Останавливаться на полуслове не в манере Оскара. — Тогда, значит, Лиам уже вернулся?

Себастьян прижимает ладони к лицу. Этот вопрос — достаточный повод для того, чтобы прекратить разговор и вернуться в гостиную на кушетку. Но он не делает этого, а начинает рассказывать.

После первых четких фраз (субботний вечер, автозаправочная станция, принятое Лиамом средство от укачивания) он начинает все больше отклоняться от главного, вдаваясь в подробности. Говорит о смеющихся дальнобойщиках, о муравьях, утаскивающих дохлую гусеницу, о любителях бабочек и расширенной типологии ожидания. Говорение идет как по маслу, все поддается описанию, все состоит из безобидных деталей, которые в сумме дают рассказ о событии. Дойдя до конца, Себастьян останавливается с ощущением, что проговорил полчаса, между тем Оскар за это время успел выкурить только одну сигарету.

Последовавшее затем молчание, начавшись как пауза, сделалось невыносимым, а под конец чем-то само собой разумеющимся. Себастьян высказал все, что знает, а хорошо подготовленная речь Оскара имела отношение к другому положению дел. Молчание телефонной линии похоже на раскрытую дверь между двумя пустыми помещениями. Во Фрейбурге к пальцам Себастьяна подбирается первый свет занимающегося утра. В Женеве Оскар прикуривает новую сигарету от старой. В обоих городах звучат пока еще редкие голоса просыпающихся птиц. Милосердная ночь разжижается и растекается в разные стороны. Здесь и там остроугольным утесом встает новый день, готовый содрать шкуру со всякого, кто попытается бросить ему вызов.

Когда Оскар снова заговорил, было уже светло. Его голос понизился до шепота, едва способного преодолеть расстояние между обоими телефонами.

— Майк ничего не знает?

— Пока что нет.

— Иди в полицию.

— Прости, как ты сказал?

— Я подумал. Иди в полицию. — Дыхание Оскара шипением вырывается из мембран микрофона. — Скажи им только, что исчез Лиам. Как только он вернется… Себастьян? Лиам вернется! Скажи мне, что ты это расслышал.

— Да.

— Как только он вернется, мы займемся всем остальным.

Поза Себастьяна мало изменилась, только вид у него в солнечном свете сделался еще более жалким. На лице его ничего не блеснуло в подтверждение того факта, что он достиг дна. Свободное падение закончилось. Решение, принятое Оскаром, взорвало систему, в которой не было доказуемой реальности, а каждый раз находилось только одинаковое число доводов в пользу тех или иных действий. Себастьян пробует дотронуться протянутой рукой до спинки стула, на котором сидел его друг во время последнего совместного ужина. Рука оказалась коротка; он не дотягивается.

— Хочешь, я приеду?

— Что?

— Хочешь, чтобы я сел в поезд и приехал к тебе?

— Нет.

— Я бы приехал. Обдумай хорошенько, что будешь говорить.

— Ладно. Подумаю.

— Себастьян, я…

Трубка замолчала. Ни тот ни другой, по совести, не мог бы точно сказать, кто из них отключился первым.