Темная материя

1

В тот же день, когда Шильф познакомился со своей новой подругой и наблюдал, как она в «Макдоналдсе» стала звать официанта и требовать, чтобы ей подали меню, он решил никогда не представлять ее своим знакомым. Не из страха, что она его осрамит перед ними. Он боялся, как бы от чужого взгляда она не исчезла, растворившись в воздухе. Ее приезда во Фрейбург он ожидает со смешанными чувствами.

Хотя он, собравшись с силами, зашагал, казалось бы, очень энергично, но вперед подвигался медленно, словно шел по движущейся дорожке против движения. На фрейбургский вокзал он пришел, опоздав на несколько минут. В вестибюле в его сторону бегом мчится какая-то женщина. Он посторонился, уступая ей дорогу, но она подбежала к нему и остановилась перед ним. Комиссар взял ее за руки, чувствуя себя виноватым. В первый миг он ее не узнал, бессознательно ожидая увидеть Майку. Наконец он отыскал одно из тех простеньких словечек, которые так любит Юлия:

— Привет!

Она хохочет и берет его под руку. Она без багажа, зато с цветами или, во всяком случае, с чем-то похожим. Три коричневых бархатистых початка покачиваются на длинных стеблях. Они похожи на микрофоны, нечаянно попавшие в кадр.

— Шильф![35] — говорит Юлия, ткнув его в бок. — Правда, уже довольно солидного возраста.

— Открытка при тебе?

— Ты мне писал?

— Вчера. Это было важно.

— Вчера было воскресенье, Шильф. Как же я могла получить сегодня открытку?

Она, как всегда, права. Комиссар с облегчением замечает, что открыточный эксперимент в присутствии Юлии с каждой минутой интересует его все меньше. Он обнимает ее одной рукой за плечи, следуя примеру, полученному на берегу Женевского озера, и наклоняется над ней, чтобы почувствовать запах ее волос. Запахи, слыхал он когда-то, не могут присниться во сне.

Показавшееся из-за туч солнце превращает город в серебряный ландшафт. Вероятно, ночью снова шел дождь; сейчас лужи блестят, словно жидкий металл, а от ярких бликов, вспыхивающих на стеклах проезжающих машин, Шильф невольно зажмуривает глаза. Какой-то старик в драных брюках небрежно кивает, здороваясь с кем-то на другой стороне улицы, где абсолютно никого нет. На углу остановилась девушка, она замерла на месте, зажав в одной руке зонтик и склонив набок голову, как будто вдруг забыла, куда собиралась пойти.

Комиссар решил радоваться. Хорошо ведь, что есть кто-то, кто встает пораньше, чтобы навестить его в другом городе! Ему приятно смотреть на лицо Юлии и ее веселые короткопалые руки, которые все время находятся в движении. При одном взгляде на эти руки ему делается понятно, почему некоторые верят в добрую природу человека. У того вида, к которому принадлежит его подруга, все гадости могут случаться только по недоразумению.

Радужное настроение Шильфа моментально проходит, когда перед ним в газетной витрине возникает знакомое лицо Себастьяна. Выхватив в заголовке слова «медицинский скандал» и «ходит на свободе», он невольно ускоряет шаг.

— Ну, как там твой подопечный по следствию? — спрашивает Юлия тоном мастера, явившегося по вызову устранять какие-то неполадки.

К собственному удивлению, Шильф убеждается, что для ответа на этот вопрос ему требуется подумать. Себастьян, Оскар, множественные миры и обезглавленный велосипедист выстраиваются у него в голове в почти законченную логическую картину, которая тут же распадается вихрем пестрых кусочков. Комиссар знает убийцу и знает похитителя. Но, как это ни глупо, в смерти Даббелинга все равно нет никакого смысла.

— Не хватает только одной детали, — говорит он, отпирая дверь многоэтажного дома, в котором находится его служебная квартира. — И к сожалению, это как раз несущий элемент конструкции.

Казенное лицо тесной служебной квартирки сегодня приветливо просветлело, украшенное полосатой зеброй лучей, проникающих сквозь полураскрытые жалюзи. Юлия входит так, словно только что вернулась после выхода в город. Взяв бутылку, она вылила содержимое в раковину и поставила в нее стебли камыша. С некоторым запозданием Шильф становится посреди комнаты с раскрытыми объятиями и, чувствуя себя полным идиотом, восклицает: «Добро пожаловать!» Только сегодня, глядя в ванной на свое отражение, он нашел подходящее слово для этих мешков под глазами и окружающих их морщин: слоновье лицо. Для мужчины со слоновьим лицом, думает он, не так-то просто быть обаятельным кавалером.

Но Юлия рассмеялась своим обычным смехом и потянула комиссара на диван. Схватив его правую руку, она подносит ее к губам и целует, как будто он только что скончался.

После слома интерес Шильфа к женщинам в основном сводился к вопросу, насколько заслуживают доверия их свидетельские показания в суде. Даже появление Юлии на последних метрах до финиша ничего существенного в этом отношении для него не изменило. Тем не менее его тело вступило с ее телом в соглашение, которое обе стороны исполняют ко взаимному удовольствию. Он любит смотреть, когда она раздевается. Она расстегивает блузку с такой же непринужденностью, с какой другие женщины открывают сумочку. Бесчисленные взгляды, годами изучавшие Юлию во всех подробностях, снимают с комиссара обязанность испытывать при этом священный трепет. Он может просто смотреть.

Когда ее платье, аккуратно сложенное, оказывается на спинке стула, ее нагота пробуждает в нем скорее не страстное влечение, а растроганную нежность. Когда же она прижимается к нему всем телом, он любит ее со всей страстью и благодарностью, на какие еще способен. Любит так сильно, что перед этим чувством исчезает все: и боль, и тяжелые мысли, и назойливая человеческая потребность постоянно давать себе отчет в собственном существовании. Юлия с самого начала обнаружила способность заставить наблюдателя умолкнуть. На несколько минут приходит покой. Бесконечный, как черный цвет. Прекрасный, как ссуда, взятая под залог у смерти.

Затем они поднимают жалюзи, пьют кофе возле закрытой балконной двери и чокаются чашками об окно, чествуя начинающийся понедельник. По улице проезжает на роликах ребенок, скребя по дороге железными колесиками, которых давным-давно уже нигде не выпускают. Два голубя дерутся, сражаясь за грецкий орех, которого ни тот ни другой не могут расколоть. Шильф долго щурится, глядя на солнечный свет, пока вдруг под голубиной личиной не обнаруживаются две вороны — вещуньи зимы и скорби, коварно проникшие сквозь прореху в ярко раскрашенном занавесе, изображающем из себя лето. На несколько секунд деревья предстают перед ним в виде скелетов на фоне серого неба; он видит скудную равнину, на которой собралась тьма-тьмущая ворон; видит, как они, взлетая, затмевают собою солнце. Перерыв в вещании прошел, и в голове все снова по-старому.

С блаженным вздохом Юлия поудобнее устраивается в его объятиях.

— Побудь еще, не уходи от меня, — шепчет Шильф.

— Побуду, — отвечает Юлия. — Меня не было с тобой, а сейчас вот же я тут.

Она смотрит на него глазами как из глубин моря, высоко поднимает брови и растягивает губы, как актриса в немом фильме. Шильф кладет ей на голову ладонь и, закрыв глаза, пытается прочесть ее мысли.

— Скоро мы будет лелеять друг друга, как воспоминание, которое порой приходит некстати, но без которого мы уже не можем обойтись.

Звонок в дверь заставляет обоих вздрогнуть. За дверью обнаружилась молоденькая кандидатка на должность полицеймейстера, видно, что она очень торопится поскорее уйти. Только тут Шильф заметил, что выскочил без штанов. Принимая у нее пакет, он чуть было не сунул девушке чаевые, но вовремя спохватился. На упаковке надпись «Срочно».

Клавиши видеопроигрывателя отчего-то упорно оказывались не на своем месте, пока не подошла Юлия и не отодвинула его руку. Аппарат послушно глотает кассету.

— Вещественное доказательство? — спрашивает Юлия, устраиваясь с чашкой перед телевизором.

Шильф кивает.

— Убийца и его лучший друг, — говорит он, когда на экране появляется подиум «Циркумполяра».

— И кто из них кто?

Этот вопрос комиссар оставляет без ответа.

Он с удовольствием смотрит передачу во второй раз. Экран здесь побольше, и на нем еще ярче проявляется индивидуальность обоих участников. Шильф не отрываясь следит за каждым взглядом и каждым жестом, он замечает хищную элегантность Оскара и нервную настороженность Себастьяна, воспринимает вибрации нарастающей напряженности. Юлия зевает и скучает.

— Одна вселенная, — говорит Оскар. — Из которой некуда убегать. Ее тебе надлежит исследовать. В ней тебе надлежит жить.

Когда на подиуме сделалось оживленнее, Юлия выпрямилась, придвинувшись к экрану:

— О чем они спорят?

— Это не научная аргументация! — восклицает Себастьян. — Это моральный догматизм!

— Погоди-ка, — говорит комиссар.

И резко увеличивает громкость. Стук поставленного на стол стакана звучит как пистолетный выстрел.

— В своих двойных мирах ты живешь двойной жизнью, — говорит Оскар.

Юлия вскрикивает и крепко зажимает себе уши ладонями.

— Что это ты делаешь? — сердится она.

На крупном плане виден прыгающий кадык Себастьяна. Шильф берет подругу за запястья и насильно заставляет ее открыть уши.

— Слушай!

— Я выражу это словами Оруэлла, — произносит Оскар.

Когда Оскар поднимается с места, гудение публики достигает такой громкости, что пол в квартире дрожит. Шорох одежды, скрип кожаных подошв Оскара на деревянном помосте.

— Это же просто не… — шипит в микрофон голос ведущего.

Микрофон Оскара остался лежать на столе. Трудно разобрать, что он говорит. Пальцем он указывает на Себастьяна.

— Вот! — говорит Шильф, придвигаясь всем туловищем к экрану.

— Это Даббелинг, — слышит он слова Оскара.

— Да выключи же ты наконец! — командует Юлия.

Шильф выронил пульт дистанционного управления. Юлия хватает его и останавливает пленку. На экране застыл с поднятыми руками, замерев, ведущий вместе со своими гостями в виде подрагивающей скульптурной группы из трех фигур. Вероятно, следующим шагом ведущего будет попытка объяснить публике, что взволнованность физиков служит лучшим доказательством важности его передачи. После этого он продолжит дискуссию. Продолжил бы, если бы ему позволила Юлия.

У комиссара вся кровь отлила к ногам. Сам не замечая, что делает, он ощупывает пальцами свои похолодевшие щеки.

— Не могу понять, — стонет комиссар. — У меня голова раскалывается.

Довольная Юлия ерзает, пристраиваясь поудобнее на диване, затем берет оставленную на подлокотнике чашку.

— Ну и странные же там у вас методы расследования!

Шильф хватает ее за плечо, и кофе выплескивается ей на голые ноги, оставляя пятно на диване.

— Эй! — кричит Юлия. — Ты что — очумел?

Он тотчас же разжимает руку. Его слоновьи глазки пристально следят за ее лицом.

— Что? — умоляюще спрашивает Шильф. — Что он там сказал?

С лицом Юлии происходит нечто такое, что можно назвать сеансом искусства перевоплощения. Сначала оно выражает возмущение. Затем — удивление. Под конец — насмешку.

— Ты чего? — говорит она. — Все вроде бы очень даже понятно.

Ее взгляд, обращенный на глаза комиссара, перебегает туда и сюда. Наконец ее лицо озарилось догадкой.

— Ах вот в чем дело! — произносит она. — Ты не читал Оруэлла?

— Ну и что дальше? — торопит комиссар.

— Это — doublethink[36], — сообщает Юлия. — Вынужденная способность признавать истинными две вещи, противоположные по смыслу. У Оруэлла такая практика насаждается тоталитарным режимом.

— Нет! — вырывается у Шильфа.

Это прозвучало как крик о помощи. Юлия встревоженно берет его за руку:

— Ну что ты! Не веришь, что ли, что так может быть?

— Может, может!

— Вот видишь! И вот у этого… — она показывает на Себастьяна, мерцающая статуя которого стоит на экране рядом с ведущим, — по мнению вон того… — Оскар все еще продолжает стоять с вытянутым пальцем, указывая на Себастьяна и улыбаясь мефистофельской улыбкой, — оно особенно здорово получается.

— Кончай с doublethink’ом, — произносит комиссар.

Он так и сидит, уперев в подругу оцепенелый взгляд. Застывшему взгляду нужно за что-то цепляться. Сердце бьется, как африканский тамтам. Черный король забрался в крайний угол Н8. Белый дошел до края и свалился. Все фигуры смешались в бешеном вихре, шестьдесят четыре клетки распались и по одной с треском сыплются на пол.

«Разве само существование человека на земле и без того недостаточное недоразумение? — думает комиссар. — Неужели этого мало, чтобы к ним еще добавлялись и акустические ошибки?»

И еще: если в двух местах на пруду торчат из воды две ветки, то вполне возможно, что это сучья одной коряги.

Чьи-то пальцы осторожно гладят его по щеке. На этот раз — не его собственные.

— Мы разгадали это дело?

— Да, черт его побери, да, — говорит комиссар.

2

Для полицей-обермейстера Шнурпфейля Рита Скура — самая прекрасная женщина на свете. Такой красавицы не бывало ни до нее и никогда не родится после, разве что если это будет их общий ребенок. Шнурпфейль не мнит себя умным человеком. Он мало чего повидал в жизни, и потому ему нечего рассказать. Нет у него также и никаких особых талантов, которыми он выделялся бы из толпы. Но он знает, что недурен собой, и считает, что уже поэтому он — подходящая пара для Риты Скуры. Кроме того, он питает к ней беспримерную преданность. И у нее нет друга. Она замужем за своим честолюбием — этот союз, который, как узнал Шнурпфейль из официальной табели служебных окладов, в свое время принесет солидный доход. Рита будет делать карьеру и зарабатывать все больше и больше, сначала этого будет хватать на двоих, потом на троих и на четверых. Шнурпфейль был в общем не против, чтобы сидеть дома и обеспечивать тылы такой женщине, как Рита, и даже более того — он бы гордился такой женой. Его план ясен, хорошо продуман и не содержит ошибок. У него только еще не было случая изложить его ей.

Полицей-обермейстер спокойно сидит, удобно расположившись на пассажирском сиденье австрийской патрульной машины, и поглядывает на окружающую местность, которая выглядит так, будто ей каждое утро подновляют газонокосилкой прическу, следя, чтобы ежик не слишком отрастал. Когда Рита спросила, как он смотрит на то, чтобы прокатиться в окрестности Брегенца, он представил себе голубое небо, белые облачка и зеленые луга. Все это сейчас имеется налицо в полном объеме. Но Шнурпфейль представил себе также и ремень безопасности промеж Ритиных грудей, и сверкающие на солнце карие глаза. Его «да» вырвалось так восторженно, что Рита как-то странно на него посмотрела. Шнурпфейль не увидел в этом ничего необычного. Странные взгляды — это еще самое малое из того, к чему ему пришлось привыкать при общении с комиссаршей.

Сейчас рядом с ним в машине не Рита, а австрийский полицейский, живот которого с трудом умещается за рулем. Полицейский непрестанно костерит толпы туристов, которые кормят его страну и его самого. Центр Брегенца забит людьми, которые так неохотно уступают дорогу машинам, словно, заплатив туристический налог, купили право на не отягощенное бытовыми неудобствами окружение. Шнурпфейлю, по крайней мере, повезло, что он не сам должен добираться до какого-то там никому неведомого Гвиггена. На заднем сиденье мирно лежат его зеленая полицейская фуражка и фуражка австрийца, символизируя собой дружественное взаимодействие полицейских органов на интернациональном уровне.

Когда машина начала взбираться на отроги горы Пфендер, неуклюже поворачивая морду на витках серпантина, австриец на очередном повороте испускает глубокий вздох, обдавая соседа запахом охотничьей колбасы. Красоты природы он комментирует так, точно это он их придумал. Шнурпфейлю непонятно, как можно гордиться местностью, которая даже для открытки выглядит слишком уж сладенькой. Всякий человек не в национальном костюме выглядит неуместно на этом фоне. Впрочем, может быть, эти пейзажи и подошли бы для серьезного разговора с Ритой. А так ему остается только добыть для комиссара Скуры нужную информацию. Быстро, профессионально, результативно, с тем чтобы, как всегда, с исчерпывающей полнотой осветить предмет.

Наконец, подъехав по тряской проселочной дороге, машина остановилась под немецким дубом. Австриец вытер клетчатым платком шею и откинул сиденье в лежачее положение, а Шнурпфейль вышел и прямиком направился к деревянному дому. Широким балконом на фасаде и завитушками на фронтоне дом напоминает гигантские часы с кукушкой. На лужайке громоздится башня из деревянных кольев, канистр и веревок, столь загадочная по своему предназначению, что полицей-обермейстер даже не пытается спросить, для чего может служить эта конструкция. В отдалении на опушке носится стайка ребятни.

В доме пахнет чаем и ботинками. За стойкой дежурного пусто, в столовой ни души. Шнурпфейль открывает пронумерованные двери, заглядывает в спальни со втиснутыми в них двухъярусными койками, пока наконец в обшарпанной комнатенке несколько больших размеров ему не попадаются на глаза двое подростков. Его появление приводит их в ужасное смятение. Толстый мальчишка уставился на полицейское удостоверение выпученными глазами, словно в его башке не умещается столько информации сразу. Шнурпфейль решает, что лучше иметь дело с девчонкой. У нее выбритые над ушами волосы, собранные сзади в косичку. Когда она говорит, у нее во рту звякает металлический шарик пирсинга. Выяснив, что это не отдыхающие в лагере дети, а дежурные вожатые, Шнурпфейль плавно переходит с ними на «вы».

Лиам? Ну как же, он всем запомнился. Его отец всех удивил, когда ни с того ни с сего вдруг забрал сына из лагеря. Девица еще помогала мальчику укладывать вещи. Он не поднимал головы, свертывал по отдельности каждый носок и непременно пожелал напоследок заправить постель точно так, как они накануне все вместе учились это делать.

Кто привез сюда бедного парнишку?

Оба вожатых возводят глаза к потолку и опускают вниз губы. Вопрос нелегкий! В день заезда в Гвигген прибыло около сотни детей. Может, тот человек, который его потом забирал. А может, и нет. Во всяком случае, он был не очень высокий. И не то чтобы маленький.

У Шнурпфейля сразу лопнуло терпение. Ему и раньше было трудно принимать всерьез людей с австрийским акцентом. Повелительным жестом он сгоняет со стула рассевшегося за компьютером толстого парня и берет со стола замусоленную тетрадку, которая лежала раскрытая на стопке журналов. На разграфленных страницах нашлась куча всякой информации. Даты приездов-отъездов, возраст, пол, болезни, пометки, касающиеся питания, поступление предоплаты. Все записи сделаны разными чернилами и разным почерком. Полистав немного, полицей-обермейстер находит запись о Лиаме под номером 27. Дата прибытия. Никаких особых примечаний. Когда он собрался положить тетрадь на место, из нее выпала желтая записка.

«Штефану, — гласила запись, сделанная округлым почерком, — № 27 не приедет из-за гриппа. Позвонил отец. Ф».

Шнурпфейль спрашивает девицу, не она ли писала эту записку. Та энергично замотала головой. Ф — это, мол, не она. Да и вообще, это сообщение ошибочное. На самом деле мальчонка был здесь. Только уехал досрочно.

— Ну что вы, господин вахтмейстер, так странно на меня смотрите?

Пока вожатые обсуждают между собой этот случай, Шнурпфейль усаживается на стул. Сжимая и разжимая кулаки, он наблюдает за игрой мускулов на своих предплечьях. Он думает сейчас о том, как явится с докладом к комиссару Скуре. Может быть, он скажет ей, что забытая записка была так запрятана, что не очень-то и отыщешь. Комиссар Скура взглянет на него из-за стола, уберет со лба волосы и при этом покажет ему свои подмышки. Спасибо, Шнурпфейль, хорошая работа!

Молчание в комнате пробудило его от грез. Толстый парень ест его глазами. Девица умчалась за подкреплением. Не прошло и пяти минут, как Шнурпфейля окружила толпа ребятишек точь-в-точь таких же, как Лиам, фотография которого знакома ему из дела. Визг, писк, липкие пальцы трогают кобуру служебного пистолета. Шнурпфейль не любит детей, кроме тех, которых ему нарожает Рита Скура.

Он вскакивает со стула и выхватывает из толпы долговязого парня, возвышающегося над кишащей вокруг мелюзгой. Это Штефан, он здесь главный, объясняет толстяк. Штефан, с неопрятной бородой, похож с виду на военнообязанного, навечно застрявшего на альтернативной службе. Его гнусавый голос просто бесит Шнурпфейля.

Скаутов нельзя было оставить одних без присмотра, поэтому, пойдя в дом, их пришлось взять с собой. Никто ничего не слышал про телефонный звонок, в котором сообщалось о гриппе. Тут такая круговерть, что не всегда за всем уследишь. И сейчас никто не понимает, почему это вдруг оказалось так важно.

Шнурпфейль хватает Штефана за локоть и несколько раз крепко сжимает ему руку.

Ну да, вспомнилось! Лиама доставил в Гвигген высокий мужчина и на руках внес его в дом.

Полицей-обермейстер усилил нажим, и Штефан вдруг припомнил, что мужчина был темноволосый. А когда полицейский пустил в ход обе руки, то общими усилиями вспомнилось, что у незнакомца были черные глаза и этакий жутко колючий взгляд и выражение лица какое-то жутко высокомерное. Но это был точно не тот мужик, который через пару дней увез Лиама.

Шнурпфейль забирает себе записку, записывает под диктовку имя и фамилию того, кто подписался буквой «Ф», и, культурно попрощавшись с присутствующими, выбирается из толпы балабонящих детей в направлении выхода.

Австрийский полицейский, прикорнувший в машине, испуганно вздрогнул, когда Шнурпфейль потряс его за плечо и, не вдаваясь в объяснения, потребовал трубку телефона, который имелся в машине. Конечно, было бы лучше сообщить новости у нее в кабинете. Но в таких делах с комиссаром Скурой шутки плохи. Так что — быстрота, результативность, профессионализм и, как всегда, исчерпывающая полнота в освещении вопроса.

Взяв трубку, полицей-обермейстер удаляется от машины, насколько позволяет длина спирального провода.

— Задание выполнено, шеф!

— Отставить прибамбасы в духе космического корабля «Энтерпрайз»! Говорите по делу!

Вот за такие фразочки он ее больше всего и любит!

3

— Юлия? Это ты?

— Ничего похожего, Шильф. А почему вы по телефону всегда отвечаете этим вопросом?

Над этим комиссар еще не задумывался. Вероятно, это просто в его натуре.

— А кто такая Юлия?

— Моя подруга. В минуту слабости я вам как-то о ней рассказывал.

— Ладно, раз так, значит, так! — У Риты Скуры прекрасное настроение. — Наверное, я тогда не поверила.

— Мне и самому-то порой не верится!

— Шутник! Я звоню, чтобы преподать вам урок.

— Отлично! — ворчливо говорит Шильф. — Перевернутый мир.

Для телефонных разговоров сейчас самый неподходящий момент. Акустика в этом круглом зале с высоким потолком как в соборе. Комиссар укрылся за колоннами галереи. Над головой у него куполообразный свод, расписанный изображениями созвездий зимнего неба. Внизу прохаживаются люди в ожидании сеанса. Они разглядывают витрины у стен или беседуют, собравшись группами. Когда позади здания проезжает поезд, пол под ногами вибрирует.

— Тема урока гласит: «Что чувствуешь, когда у тебя из-под носа выхватывают дело?»

— Ладно, начинайте!

— Вы знаете, кто привез в лагерь скаутов Лиама после так называемого похищения?

— Да.

— Вы блефуете.

— И не думаю!

Рита Скура вздыхает, втягивая воздух сквозь зубы. Звук такой, как будто с шорохом выдвигают крышку двойного дна. Разговор замирает, а хорошее настроение комиссара Скуры тем временем меняется на прямо противоположное.

— Ну так назовите, — произносит она наконец через силу.

— Оскар.

— С чего вы это взяли?

— С того, что это правда. А вы?

— Мои люди побывали в Гвиггене.

Комиссар невольно улыбается. Он знает, что роль Ритиных людей исполняет полицей-обермейстер Шнурпфейль в единственном числе.

— Из Гвиггена мне сообщили приметы этого человека. Они сходятся с фотографией, которую я нашла в письменном столе убийцы.

— С какой это стати, — резко спрашивает комиссар, — вы полезли в письменный стол Себастьяна?

— Домашний обыск, — говорит Рита. — Испытанный инструмент полицейского расследования.

— Господи прости! Зачем было мучить его этой ерундой?!

— Очень просто зачем, Шильф. Он убил человека.

— Он и так сделал признание.

— А я ищу мотив.

— Позвонили бы мне!

Испугавшись своего выкрика, Шильф ладонью прикрывает рот. Осторожно он наклоняется за балюстраду. Никто не смотрит вверх. Два человека, с которыми он хочет поговорить тогда, когда они не смогут от него убежать, остановились перед стеклянной витриной. В витрине находятся шары различной величины. Из каждого вырезан кусок пирамидальной формы, чтобы можно было рассмотреть их внутреннюю структуру, состоящую из разноцветных слоев.

— Я больше не звоню с вопросами, — говорит Рита, — только с ответами.

Отвернувшись от витрины, те двое, за кем наблюдает комиссар, исчезают из его поля зрения, скрывшись за Солнечной системой. Она висит в середине зала и вращается на железных тросах наподобие мобиля. Шильф с завистью думает о силе, направленной на поддержание порядка, которая удерживает планеты на их орбитах. Он посмотрел в Интернете про второй закон термодинамики. Мера хаоса неуклонно возрастает в системе, если этому процессу не противостоит другая сила, предполагающая затрату огромной энергии. А Шильфа, очевидно, не хватило даже на то, чтобы оградить Себастьяна от предпринятого Ритой обыска. Квартира сейчас, наверное, выглядит как после торнадо.

— По крайней мере, я рад, — говорит он в трубку, — что вы наконец в это поверили.

— Во что поверила?

Когда объекты наблюдения Шильфа останавливаются перед следующей витриной, направленный туда прожектор озаряет их белокурые головы сияющими венцами света. Два ангела, думает Шильф, шествующие по просторам Вселенной.

— Поверили наконец в шантаж.

— Ах это! — От веселой Риты не осталось уже и следа. Сейчас заговорила чиновница — холодная, бесчувственная и компетентная. — Очевидно, вы не вполне в курсе всех обстоятельств. Этот Оскар, доставивший похищенного в Гвигген, лучший друг Себастьяна.

— Сюжет для греческой трагедии, — говорит Шильф.

— Я называю это пособничеством при совершении убийства. Не так уж и глупо! Профессору нужно расправиться с соперником. Его друг инсценирует фиктивный шантаж. Гораздо лучше, чем какое-то шаткое алиби! Я с самого начала догадывалась, что тут речь идет о преступлении, совершенном по мотивам личного характера.

— И поэтому исходили из противоположного предположения, не так ли?

— Как бы там ни было, — говорит Рита, — преступление на основе личной неприязни — это супер! Преступление, основанное на личных мотивах, никак не связано с медицинским скандалом.

— Послушайте!

С трудом сдерживаемая паника так внезапно прорвалась в голосе комиссара, что Рита мгновенно замолкла. Шильф прислоняется лбом к колонне из песчаника и заставляет себя говорить тихо:

— Я согласен с вами, что такое возможно. Но клянусь вам, Рита, все было не так!

— Шильф…

— Была дурацкая ребяческая проделка, придуманная очень опасным мальчишкой. Была большая любовь. Теория множественных миров. И гениальный ход самого жестокого преступника из всех, какие только водятся здесь на земле, а именно — случая. Он так жесток, что я предпочитаю не верить в него.

— Комиссар Шильф, — говорит Рита, — вы сами-то себя слышите? Мальчишеская проделка? Большая любовь? Случай?

— Я все могу объяснить, — шепчет комиссар.

Маленький ангел протянул руку и проводит пальцем по строчкам информационного табло. Он что-то говорит. Большой кивает.

— Я приведу вам настоящего виновника. Он сделает добровольное признание. Вы можете доложить в высшую инстанцию, что дело успешно раскрыто. Перестаньте, Рита, добиваться победы надо мной! Помогите мне!

— Послушайте, Шильф! — восклицает Рита. — Чего вы от меня требуете?

Комиссар отстраняет трубку от уха, чтобы отереть лоб и щеки. Публика приходит в движение, некоторые уже подошли к лестнице, ведущей на галерею. Шильф наклоняется и поднимает с пола портфель, который стоял у него зажатый между ног.

— У вас намечено что-нибудь уже на сегодняшний вечер?

— Разумеется, нет.

Оба ангела плавно поднимаются по лестнице. Шильф заходит за колонну.

— Мне тут нужно еще закончить одно дело, — говорит он. — Не предпринимайте ничего. И будьте наготове.

— Еще один вопрос. Ваше видение этого дела связано как-то с больницами?

— Ни в малейшей степени.

— Тогда до свидания!

Комиссар прячет трубку в брючный карман и ждет, когда все зрители войдут в зрительный зал. Затем сам предъявляет билет и тоже заходит.

Внутри темно. Никаких кресел. Зрители стоят тесно под сводом светящегося голубым светом купола и смотрят вверх, запрокинув головы. Учительница, пришедшая со своим классом, говорит хихикающим детям, чтобы все садились на пол, потому что дети не могут подолгу удерживать равновесие в темноте. Протискиваясь через толпу, комиссар замечает, что у него тоже возникают с этим трудности. Над головой у него на искусственном небе начинает вращаться гигантская спираль. Е = mc² проносится астероидом по небосводу. Дети поднимают восторженный визг и пригибают головы.

— Мы все — одновременно актеры и зрители великой драмы бытия, — произносит мужской голос вступительные слова, открывающие шоу.

Шильф отыскал своих двух ангелов и стоит сейчас прямо у них за спиной. Каждый раз, когда тот, что выше, двигает плечами, от его гладких волос поднимается облако благоухания. Совсем другое, чем у Юлии. Еще сладостнее. Аромат, напоминающий липовый цвет, от которого из глубин забвения всплывают канувшие картины. Вот, думает Шильф, мое новое прошлое. О нем я буду думать, уходя. Мужчина, женщина, взволнованный мальчик с лицами, обращенными в пространство Вселенной. Может быть, поглаживание по спине, сцепленные пальцы, округлость детской головы, как раз помещающейся во впадину его ладони. Шильф чуть было не дотронулся до обоих объектов наблюдения и лишь в последний момент успел отдернуть руки. Почти вплотную к нему впереди стоят два человека, чье будущее лежит на его ответственности. Судьба свела их в крохотной точке на поверхности земной коры.

«Кончилось время бездумного житья, подумал комиссар», — думает комиссар. На последних метрах нельзя относиться к жизни как к башмаку, которого ты не замечаешь, пока он не жмет.

На секунду Шильфа охватывает такое счастье, что хочется плакать. Но, разумеется, он, как и все люди, давно уже променял способность плакать на потребность мстить. Он ясно понимает, что ни для кого уже не создаст домашнего очага. В его власти только наказать того, кто посмел разрушить такое драгоценное достояние, как домашний очаг. Комиссар делает шаг назад; ему приходится следить за тем, чтобы не падать вперед. Он чувствует, как бьется пульс внутри птичьего яйца, и чувствует, как работает второй закон термодинамики, чтобы развеять его самого и его дело путем перехода в состояние нарастающего хаоса. Скоро у него не останется никаких сил и он уже ничего не сможет противопоставить распаду. Его задача собраться для последнего усилия. Еще полдня, еще одна ночь. Последняя попытка навести в чем-то порядок. Оба ангела стоят, взявшись за руки. На макушках у них вспыхивают отблески картин, изображающих столкновение ускоренных элементарных частиц.

— Наблюдение, — говорит из микрофонов мужской голос, — отбирает из всех возможных процессов тот, который действительно имел место.

— Я здесь, — говорит Шильф.

Спина Майки напрягается, и она медленно оборачивается назад.

— Я знаю, — говорит она.

Яркая вспышка на экране озаряет зал белым светом. Лицо Майки проступает с детальной отчетливостью: холодноватое и непроницаемое, как передержанная фотография. Оборачивается и Лиам. Его глаза похожи на твердые кусочки голубого пластика. Узнав комиссара, он демонстративно поворачивается к нему спиной.

— Я считаю возмутительным, что вы ведете за нами слежку.

— Но я вовсе не веду за вами слежку! — приглушенно восклицает комиссар.

— Никакой элементарный феномен не является реальным феноменом, — произносит мужской голос, — пока он не стал фактом наблюдения.

Под куполом разгуливает мультяшный кот. Дети громко радуются, лес рук вытягивается над чащей людского кустарника.

— Я хотел спросить, как вы поживаете.

Майка беззвучно смеется:

— Уходите! С нас уже совершенно нечего взять!

Кота закрывают в ящике. Шильф уже знает, что будет дальше. Про кота Шрёдингера он тоже прочитал в Интернете. Пока никто не может заглянуть в ящик, кот одновременно и мертв и жив. Это называется состоянием суперпозиции. В глазах Майки он и Рита тоже образуют такую суперпозицию. Майка не видит разницы между комиссаром и комиссаршей. Полицейская работа есть полицейская работа. Бесполезно было бы объяснять ей, что не его вина в том, как обращаются с Себастьяном. Что он, напротив, избавил его от унижений предварительного заключения. Скажи он это, Майка тем более сочла бы его лгуном.

Лихорадочное тиканье каких-то часов дергает Шильфа за нервы. Прислушавшись, он с облегчением понимает, что на сей раз тикает в микрофонах, а не в его голове.

— Насчет того, что проводили домашний обыск, я очень сожалею, — произносит он наконец. — Я должен извиниться за мою коллегу.

— Какой такой домашний обыск? — спрашивает Майка.

— Вы ничего об этом не знали?

— Со вчерашнего дня меня не было в квартире.

— Так значит, — говорит Шильф, холодея от объявшего его ужаса, — так значит, вы его бросили?

— Он выбросил нас из головы и из сердца. А мы просто выселились из квартиры. По сравнению с ним — всего лишь формальность.

— Нет, — возражает Шильф. — Вы ошибаетесь. Себастьян бы никогда…

— Господин комиссар, — шепчет Майка, придвигаясь к нему головой, чтобы не услышал Лиам, — мой муж убил Даббелинга?

— Да.

— Спасибо, — отвечает Майка и отворачивается. — Хорошо услышать ясный ответ.

— Он этого не хотел.

— Ничего никогда не делается без желания.

— Его шантажировали.

— И вы ему верите?

— Странно, да? А притом это вы с ним женаты. Не я.

— Верю я или нет, уже не играет роли.

— Вы снова ошибаетесь.

Комиссар немного сдвигается в сторону, чтобы сбоку заглянуть Майке в лицо. Она не улыбается. В ее выражении не заметно ни отчаяния, ни злости, ни горя.

Статуя, думает Шильф. Холодная внутри, снаружи — одна лишь форма.

— Представьте себе, что трое вместе идут по удобной дороге. Вдруг дорога кончилась. И тут один из троих, не задумываясь, кидается в кусты и убегает. Один.

— Абсолютно неправильная картина.

— Может, прекратите наконец шушукаться? — возмущенно спрашивает женщина рядом с Майкой.

— Через минуту закончим, — говорит Шильф, выставив на свет служебное удостоверение.

— Квантовая физика, — говорит диктор, — открывает нашему мышлению совершенно новую действительность.

— Все, что я предпринимаю, служит для того, чтобы доказать невиновность Себастьяна, — говорит комиссар Майке. — Причем доказать это вам.

— Почему?

— Я хочу, чтобы вы остались с ним вместе.

— Почему?

«Потому что ты — часть той открытки, которую я хочу приклеить на дверцу моих воспоминаний», — думает Шильф.

Обеими руками он трет себе лицо. Он затягивает разговор, потому что наслаждается разговором с этой женщиной. Он должен взять себя в руки и перестать любоваться трогательными пушистыми волосиками у нее надо лбом и почти белыми ресницами. Сейчас важно хорошо использовать последние секунды, пока она его еще слушает, скрестив руки и обратив гладкое лицо к куполу.

— Послушайте! — шепчет Шильф. — Дайте мне двадцать четыре часа. Я мог бы вам все объяснить, но хочу, чтобы это сделал сам настоящий виновник.

— Это не моя война. Меня отставили еще до того, как она началась.

— Но Лиам же хочет знать правду. Я обещал ему правду.

Тут Майка быстро взглянула на комиссара, склонилась к сыну и положила руку ему на затылок.

— Лиам, — говорит она тихим голосом, — ты еще хочешь разговаривать с этим человеком?

Лиам смотрит через плечо в лицо комиссару.

— Вали отсюда! — говорит он.

Шильф сгибается, словно от удара под дых. Он поднимает ворот куртки и прижимает к себе портфель.

— Наша реальность, — произносит голос из громкоговорителей, — это как улыбка кошки, которой нет.

Протискиваясь сквозь толпу стоящих людей, комиссар ощупывает свой нос, рот и уши, словно учится даже в потемках узнавать себя при помощи осязания.

— Пардон, — шепчет он. — Еще недолго, и я уйду.

И повторяет эти слова все снова и снова, точно должен сообщить раздраженно шипящим зрителям каждому по отдельности:

— Я уже ухожу!

4

Портфель мешает бежать. Пробегая мимо вокзала, а затем по улице Стефана Мейера, Шильф засовывает его под мышку. Его усилия, кажется, разогревают весь город. Прохожие превращаются в разноцветную штриховку, дома втягивают животы и высовываются вперед, чтобы провожать взглядом проносящегося мимо бегуна. Некоторое время рядом бежит какой-то мальчуган, кричит: «Гоп, гоп!» — и хлопает в ладоши. Только выбежав на улицу Софии де Ларош, Шильф замедляет шаг. Сердце колотит в ребра. Дышит под ногами почва, вздыбленный тротуар тянется к небесам. Комиссару начинает казаться, что в следующий миг он вытечет из одежды мутной жижей.

Бонни и Клайд плюхаются с каменной ограды в воду и плывут ему навстречу, волоча за собой волнистый шлейф.

— Скорей, скорей, скорей, — крякают они.

Шильф не в состоянии говорить и, прежде чем войти в дом, благодарит их жестом, подняв вверх два растопыренных пальца.

Стены в подъезде передразнивают его хриплое дыхание. Ступень за ступенью Шильф втаскивает себя наверх, хватаясь за перила. Он еще не подумал о том, как будет в случае чего открывать входную дверь. Взобравшись на третий этаж, он видит — дверь открыта. Шильф проверяет замок: не поврежден. Либо коллеги чисто сработали, либо их добровольно впустили. Во всяком случае, открытая дверь не представляет технической проблемы, а, напротив, сама приглашает войти.

Хотя после его первого посещения прошло всего лишь два дня, комиссар еще с порога видит, что квартиру сейчас не узнать. Повсюду разбросана бумага. Ковры скатаны, картины сняты со стен. Все источает атмосферу изгнания и бесприютности. Шильфу не понадобилось долго соображать, где найти Себастьяна. Некоторые вещи всегда происходят на кухне; кухня — это живот квартиры, подобно тому как прихожая представляет ее ноги, гостиная — сердце, а кабинет — мозговые извилины.

Внутри — никакого движения. Петля из провода на потолке отбрасывает резкую тень. Кухонная лампа снята и присосалась абажуром к столу, как медицинская банка. Опрокинутый стул упирается ножками в дверцу духовки. Содержимое опорожненных ящиков разложено на полу. Обеденные приборы лежат среди свечек, шнуров, катушек клейкой ленты, кухонных тряпок. На подоконнике — составленные одна в другую кастрюльки и сковородки. Тело Себастьяна без зазора вписывается в общую картину. Он неподвижно сидит за столом, согнувшись вопросительным знаком, устремив остановившийся взгляд на пустой стакан, украшенный изображением целующихся попугайчиков.

— Боже милостивый! — говорит комиссар.

Выронив портфель, он с протянутыми руками бросается к Себастьяну, словно хочет снять с него тяжелую ношу. Тот только косится глазами, так и не найдя в себе силы толком взглянуть на Шильфа.

— Лиам подарил его в этом году маме на день рождения. — Едва различимым движением пальца Себастьян показывает на стакан. — Мы нашли его случайно в одном универмаге. Майка ему очень обрадовалась.

— Как хорошо, — говорит комиссар.

— Я думал, это будет гораздо проще. С Даббелингом все получилось очень легко. Я подумал — проволока есть проволока.

— Это даже не назовешь плохим решением, — отвечает Шильф. — Оно вообще никакое.

— Оскар однажды сказал, что жизнь — это предложение, от которого невозможно отказаться. Ну а я тогда никак не мог ни на что решиться. Как и после за всю свою проклятую жизнь. — Смех Себастьяна переходит в приступ кашля. — Что привело вас сюда?

— Я пришел к вам с вестью.

Себастьян наконец поднимает голову:

— От Майки?

— Нет. — Шильф откашливается. — Сейчас узнаете от кого.

Приближается сирена «скорой помощи», звук нарастает, сигнал опасности набирает высоту тона и, удаляясь, понижает частоту.

— Эффект Доплера, — говорит Себастьян. — Прекрасный пример относительности явлений.

Они вместе прислушиваются к затухающим звукам. Шильф чувствует себя как хирург, дающий больному секундную передышку, перед тем как вскрыть без обезболивания нарыв. Этот нарыв — заблуждение: последнее, самое большое и самое болезненное заблуждение, которое Шильф вырежет и заменит стальным приспособлением под названием «правда», чтобы оно, будучи стерильным посторонним телом, работало отныне в организме пациента. Комиссар всей душой желает иметь под рукой помощь анестезиолога.

— Будет немного больно, — говорит он. — Держитесь и будьте внимательны.

Себастьян смотрит на него и ждет.

— Кончай с doublethink’ом, — говорит комиссар.

— Что это значит?

Себастьян вскакивает и снова падает на стул, потому что комиссар руками придавил его плечи.

— Слушайте внимательно, — говорит комиссар. — Кончай с doublethink’ом!

Сначала ничего не происходит. Проходит почти минута, прежде чем Себастьян снова вскакивает и начинает молотить руками, нанося удары Шильфу, словно утопающий, который топит спасателя. Низко склонившись над сидящим Себастьяном, комиссар всем весом своего тела сдерживает его, силясь побороть припадок.

— Только не это! — орет Себастьян.

— Кончай с doublethink’ом, — повторяет комиссар.

— Оставьте мне Оскара! Оставьте катастрофе хотя бы какой-то смысл!

Буйный припадок как начался, так и прекратился внезапно. Себастьян упал головой на столешницу и лежит там как мертвый. Самоубийство было бы логично в его положении. Человек все потерял, распрямляет спину, берет шляпу и уходит. Логика — это чувство достоинства. Но тут появляется новая коротенькая фраза, и она гораздо хуже, чем первая. «Кончай с Даббелингом» было трагическим приказанием разрушить собственную жизнь. «Кончай с doublethink’ом» — это уже фарс. Дикая случайность, отравляющая ядом нелепого комизма все, что из нее следует.

Комиссар понимает Себастьяна, почему тот не двигается. Он даже опасается, как бы лицо сидящего, если он выпрямится, не превратилось в дурацкую карикатуру. Руки Шильфа все еще лежат на чужой спине. Для полновесности тишины недостает разве что тиканья часов с кукушкой. Едва комиссар подумал, что ему ничего не остается, как посреди разгрома, царящего в кухне, сварить для них обоих кофе, как вдруг Себастьян тихонько засмеялся.

— Вера Вагенфорт! — произносит он. — Ее голос ведь сразу показался мне знакомым. Это же та брюнетка! Из приемной самого большого ученого в области физики элементарных частиц. — Он снова смеется. — Вероятно, он даже предполагал, что я ее узнаю. Что я весело позвоню ему и обзову хулиганом. А вместо этого я убиваю человека. Не правда ли, мы всегда слышим то, что хотим услышать?

— Этого нельзя полностью отрицать, — осторожно соглашается комиссар.

— А я-то думал, что дошел до точки! — Себастьян поворачивает голову, и Шильф видит его лицо — от лежачего положения на столе оно смялось в кривую гримасу. — Оскар был прав. Я не знаю, что такое непоправимая вина.

Всхлипывание слышится как будто откуда-то со стороны, тихое и жалкое, как у ребенка, захныкавшего где-то там, в отдалении. Себастьян закрывает лицо решеткой из растопыренных пальцев. Распяленный рот превратился в четырехугольное отверстие, испускающее беззвучный крик, от которого сотрясается все тело Себастьяна. Комиссар закрывает его, дрожащего, своим телом, держит за плечи, ощущает пробегающие по нему судороги, не зная наверняка, плачет тот или смеется. Существует такая нулевая точка, в которой сливаются все противоположности. Прошло несколько минут, прежде чем миновал и этот приступ. Шильф наклоняется, чтобы поднять закатившийся под стол чайник, и ставит его на плиту.

— Сегодня вечером, — произносит он, когда чайник с водой запел, — нам с комиссаром Скурой понадобится поддержка. Могу я на вас рассчитывать?

— Вы меня уничтожили, — говорит Себастьян голосом, словно нарочно придуманным для этого мгновения. — Я принадлежу вам.

— Хорошо, — говорит Шильф.

Наполняя одной рукой чашки, он другой вынимает из кармана мобильник и нажимает кнопку.

— Добрый вечер, — говорит он в трубку. — Говорит комиссар Шильф. Осталась еще одна партия, которую мы должны доиграть до конца.

5

Вообще-то, Рита могла бы заранее догадаться, что из целой череды странных дней этот день будет самым странным. Утром, когда она наскоро завтракала, кошку вырвало прямо на кухонный стол. В кошачьей блевотине виднелись кусочки куриного салата, который накануне ела и Рита. Ей стало нехорошо. После звонка Шнурпфейля из Гвиггена ей моментально стало лучше. Следствие было благополучно завершено, доказательная база в порядке, выносить окончательное решение, как всегда, будет судья. Полдня после обеда она половину времени потратила на составление отчета для прокуратуры и Министерства внутренних дел, но все равно ей так и не удалось вызвать в себе тот подъем, который всегда приходит после окончания сложного дела. Когда зазвонил телефон, она уже знала зачем. Она-то, может быть, и решила, что покончила с этим делом. Но комиссар Шильф так не думает.

Против призыва о помощи невозможно сражаться. И Рита, выполняя просьбу Шильфа, позаимствовала в отделе по охране порядка служебный автобус. Усатого начальника управления она опять уговорила еще немного подождать, поклявшись своей карьерой представить к следующему понедельнику полный отчет, в котором такие слова, как «врач», «пациент» и «больница», вообще не будут встречаться. Сейчас она сидит на задней скамейке служебного автобуса рядом с официально признавшим свою вину преступником, понимая, что ее профессиональное будущее, как говорится, висит на тоненькой ниточке. Стоило ей подумать, в какого рода сеть вплетена эта ниточка, как ей снова стало нехорошо, на этот раз уже надолго.

Сначала они с Шнурпфейлем остановились перед домом на Ремесленном ручье, чтобы забрать оттуда Шильфа и убийцу. Последний нес в руке бело-голубой дорожный холодильник. «Из бывших семейных запасов», — пояснил он вместо приветствия, забираясь к Рите на заднее сиденье. Затем комиссар потребовал заехать по дороге в велоклуб и конфисковал там без какого-либо правового обоснования два велосипеда, которые теперь, словно краденое имущество, лежат в багажном отделении автобуса. Следующая остановка была у судмедэкспертизы. После того как они там побывали, убийца, точно в трансе, смотрит перед собой отсутствующим взглядом, придерживая на коленях холодильную камеру и время от времени поглаживая рукой по голубой крышке. Рита запрещает себе даже думать о том, что лежит в холодильнике и как оно туда попало, потому что иначе можно свихнуться. Похоже, и Шнурпфейль чувствует то же самое. Он ведет машину через центр города, следуя указаниям Шильфа. Он слишком круто берет повороты и тормозит так нервно, что пассажиры то и дело кланяются и снова выпрямляются.

Но что хуже всего, так это голос первого гаупткомиссара криминальной полиции. Шильф, сгорбясь, притулился на месте рядом с водительским и разглагольствует в ветровое стекло про какие-то ветки и пруды, про параллельные вселенные и тому подобную муть. Этот безумный монолог вконец довел комиссара Скуру, она даже подумала, хоть бы Шнурпфейль съехал с дороги, вышвырнул бы у ближайшей заправки всех, кроме нее, из машины и погнал бы с ней, не останавливаясь, по А5 в направлении Базеля куда глаза глядят, пока за деревьями не покажется море. К сожалению, Шнурпфейль ничего подобного не делает. Он сосредоточенно следит за дорогой, где настал вечерний час пик, и ни единым движением не выдает того, что сейчас он как раз представляет себе, как мог бы у следующей автозаправки вышвырнуть всех, кроме Риты, из машины, и погнал бы с ней, не сворачивая по дороге, пока не покажется море.

Ритины пальцы выбивают по коленям барабанную дробь. Крик Шильфа о помощи что-то такое сотворил с ее уверенностью. Чувство советует ей позвонить главному прокурору и попросить у него ордер на арест Себастьяна. Если, как всегда, исходить из предположений, прямо противоположных тому, что она думает, ей надо спокойно сидеть и делать так, как подсказывает этот невменяемый. Судя по всему, этот метод уже не работает или же просто неприложим к его изобретателю.

Когда комиссар замолкает, Рита, воспользовавшись паузой, говорит:

— Это бред какой-то! — Она наклоняется вперед и тычет себе пальцем в лоб. — Вы опасны для окружающих, Шильф! У вас в голове тараканы.

Неожиданно Шильф заходится оглушительным хохотом, который под конец грозит перейти в приступ удушья.

— Тараканы! — сипит он, тоже тыча себе пальцем в лоб. — Нет, тут кое-что покруче!

— На следующем перекрестке я выхожу! — заявляет Рита.

— На следующем перекрестке, — говорит Шильф Шнурпфейлю, тронув его за локоть, — остановитесь у спортивного магазина.

Машина тормозит. Шнурпфейль выходит и яростно захлопывает дверцу. Шильф протягивает ему в окно свой бумажник.

— Футболка, штаны и ботинки — два комплекта, — говорит он. — Трико чтобы желтого цвета. И возьмите с собой Себастьяна, нужен его размер.

Очень бережно, словно то, что он держит в руках, — это детская колыбелька, Себастьян, прежде чем выйти из машины, ставит на пол холодильник. С ощущением пустоты в голове Рита глядит, как он и Шнурпфейль входят в магазин спортивных товаров. Когда оба скрылись за дверью, Шильф, положив вытянутую руку на спинку сиденья, оборачивается к Рите Скуре. Они молчат. Тишина успокаивает, хотя Рита и знает, что своим долгим взглядом Шильф только удерживает ее, не давая выскочить из машины и убежать.

— Ну ладно, — говорит она наконец. — Но только теперь, пожалуйста, открытым текстом. Простыми словами.

Шильф прижимает к глазам большой и указательный пальцы, словно ему требуется крайняя сосредоточенность.

— Оскар инсценировал параллельную вселенную, — начинает он. — Лиам был одновременно похищен и не похищен. Он хотел, чтобы Себастьян понял, каково это, когда нельзя быть уверенным в реальности. Каково бы это было, если будет не либо одно, либо другое, а как одно, так и другое.

— Это в теории, — говорит Рита. — А что на практике?

— В известном смысле похищение проводилось как эксперимент. Но что-то пошло не так. Так называемая случайность увековечила свою жестокость в новом памятнике. И попутно перемешала миры.

— Простите, но я не понимаю.

— Представьте себе мысленно два поезда, которые в какой-то момент едут рядом с одинаковой скоростью. В этот момент можно пересесть с одного на другой. Оскар составил расписание движения, а случай подстроил катастрофу. Себастьян провалился между двумя мирами.

Шильф наконец отнимает руку от лица. Глаза его блестят.

— Рита, деточка! Мы устроим новую параллельность! Для того, чтобы помочь Себастьяну возвратиться в его мир.

— Вы меня просто пугаете!

Скользнув взглядом по сумке-холодильнику, она убирает упавшие на лоб волосы и поворачивается к окну, словно для того, чтобы убедиться, что хотя бы там, за стеклом, все в прежнем порядке.

— Я делаю вывод, как это представляется с моей точки зрения, — произносит она через некоторое время. — Здесь дело не в каких-то там параллельных мирах — это все ерунда, — а в том, что настоящий виновник преступления — Оскар. По вашему мнению, это он подтолкнул своего друга, чтобы преподать ему урок ответственности, и тот из-за него оказался в дерьме. А теперь он спокойненько отсиживается в Женеве, как будто его это никак не касается.

— Ну вот, я же так и сказал!

Лицо комиссара так просияло, что у Риты не хватает духу ему возразить. Она позволяет ему протянуть руку и погладить себя по щечке. Иногда Рита жалеет, что не носит больше на службе полицейскую форму. Это заставляло бы мир хоть немножко соблюдать дистанцию.

— Вы желаете мести, — говорит Рита, — справедливости, моральной победы. Но все это не имеет никакого отношения к полицейской работе. Вы же сами внушали нам это на семинарах.

— Я хочу восстановить определенный порядок, — говорит комиссар. — А в остальном вы совершенно правы.

— Вы превышаете все существующие правомочия, причем лично для своего удовольствия. Укажите мне, Шильф, хотя бы одно основание, чего ради я должна в этом участвовать!

— Согласен. Я покажу вам основание.

Рите знакомы документы, которые он достает из портфеля. Это копии бумаг, которые содержатся в папке по делу Даббелинга. Но Шильф ищет там что-то другое, листает страницы назад и вперед, еще раз залезает в портфель и извлекает из него полупрозрачный снимок. Когда он, держа за кончик, протягивает пленку Рите, та покачивается у него в пальцах. Рита прикладывает темный снимок к боковому стеклу.

На снимке видно клубящуюся массу шириной в расстояние между вытянутыми большим и указательным пальцами, она имеет овальную форму и так расплывчата, что на темном фоне кажется, будто она шевелится. Вокруг затененного центра изгибается шланг, белый, как червячок, и заполненный перевитыми между собой кишками. Все это снаружи заключено в две шкурки: одна — черная и широкая, другая — потоньше и посветлее. Хотя Рите противно глядеть на это изображение, она не может отвести от него глаз. Внизу снимка с краю большими буквами написано имя комиссара.

— Раз уж вы постоянно сомневаетесь в моих намерениях, — говорит Шильф, — то просто загляните в мою голову.

Он потирает покрытый скудной растительностью череп, на котором спереди сидит неплотно прикрепленное к костной основе слоновье лицо.

— Посмотрите внимательно!

Указательный палец Шильфа поглаживает червячка, нежно касаясь подвернутой под себя головки. На самом сгибе Рита замечает пятнышко, величиной и формой похожее на птичье яйцо. Кончик пальца тычется в него несколько раз.

— Великий боже!

— Нет, — говорит Шильф. — Уж точно не он.

Комиссар Скура замерла и как завороженная глядит на пятно, не в силах отвести взгляд, как будто ей только что отключили связь между телом и мозгом. Она знает, что должна бы его обнять. Она бы и рада это сделать. Он мужественно улыбается — состарившийся ребенок, и Рита хочет обнять его и поддержать не для того, чтобы утешить, а потому, что она вдруг почувствовала себя такой одинокой, заброшенной, как будто вокруг остался мир, населенный одними манекенами, а он — единственный представитель вымирающего вида Живой Человек.

Но она ничего не может с собой поделать. Не знает, как приступиться к нужному движению, не может даже ответить улыбкой на улыбку, хотя глаза комиссара светятся теплотой.

— Сколько осталось? — спрашивает она наконец.

— Кто знает! Несколько недель.

Шильф забирает у нее результат магнитно-резонансной томографии и засовывает в стоящий под ногами портфель. Когда он распрямляется, то оказывается к ней спиной, как будто они пассажиры автобуса, сидящие в разных рядах. Рита видит перед собой голову с просвечивающей под редкими волосами кожей, кое-где покрытой чешуйками перхоти.

— Тяжелая артиллерия, да, Риточка? Верите теперь, что для меня это серьезно?

Рита кивает. Он, должно быть, расслышал. Его уши чуть-чуть приподнимаются от улыбки.

На дороге валяется раздавленный голубь; перья по краям расплющенного тельца трепещут в вихрях, поднимаемых проезжающими машинами. На светофоре загорается красный свет. Соблюдая правила, машины медленно подкатывают к запретительной черте у перехода и останавливаются на точно просчитанном расстоянии друг от друга. Какая-то женщина, проходя мимо, с любопытством заглядывает в полицейский автобус. На другой стороне улицы какой-то студент свистит, поспешно подзывая к себе спущенную с поводка собаку. Велосипедист съезжает с тротуара и второпях едва не натыкается на ребенка, тот роняет свое мороженое и поднимает крик.

— Если мы тут еще постоим, — говорит Шильф, — разразится гражданская война.

— А что если он сегодня ночью не явится? — спрашивает Рита.

— Человек чести всегда явится на дуэль.

— Откуда вам это знать?

Шильф оборачивается к ней профилем и, скосив глаза, смотрит на комиссара Скуру:

— Хотите, чтобы я еще раз вынул фотографию из портфеля?

Долго тянутся минуты, пока не открывается дверь спортивного магазина. У Шнурпфейля висят через локоть пестрые пластиковые пакеты. Себастьян машет рукой.

— Да, пока не забыл! — говорит Шильф. — Звонил начальник полицейского управления. Он велит мне немедленно возвращаться в Штутгарт.

Рита дергается и вытягивается, словно от удара электричеством.

— А медицинский-то скандал растворился в воздухе: фук — и нету! — говорит Шильф, подув себе на правую ладонь.

— Что вы сказали?

— Я говорю, что у меня мало времени.

Заметив, что Рита задышала так быстро, словно хочет сама себя обрушить, как перегревшийся компьютер, он еще раз оборачивается к ней.

— Начинающая медсестра-практикантка, — объясняет Шильф. — Вместо предписанного успокоительного она дала пациентам перед кардиологической операцией средство для разжижения крови. Эти маленькие таблетки с виду все выглядят одинаково. Дурацкая оплошность.

Комиссар Скура без сил откидывается на сиденье. Ну что такое пара зря потраченных недель! Что значат бессонные ночи, неприятные эпизоды в больнице, заброшенная кошка, несправедливые разносы от начальства! Кто оценит потраченные усилия, если от них нет пользы! Все это обозначается одной коротенькой фразой: не справилась с задачей! Едва Рите это подумалось, как ей тотчас же стало так хорошо, как будто ее объявили выздоровевшей и не пришлось делать операцию. Она летает как на крыльях! Еще немного — и она запоет. Расцеловать комиссара или свернуть ему шею!

Для долгих размышлений уже не остается времени. Шнурпфейль рывком открывает дверцу и вскакивает на водительское сиденье. Ожидая, когда через боковую дверь сядет Себастьян, который затем снова ставит себе на колени холодильную сумку, полицей-обермейстер неподвижно сидит, как школьник, наклонив голову и положив руки на руль.

— Волнуетесь перед началом? — спрашивает Шильф.

— С меня вроде бы уже хватило, — говорит Шнурпфейль.

Рита оделяет каждого из сидящих в машине задумчивым взглядом. Ей вдруг кажется, что она понимает, как чувствует себя Себастьян. И комиссар. Возможно, и Оскар. В конечном счете речь идет о том, чтобы встретить сокрушительное поражение не сгибаясь. Комиссар Скура быстрым движением протягивает руку и кладет ладонь полицей-обермейстеру на плечо.

— Шнурпфейль, — говорит она, — этим выездом руковожу я.

По его лицу пробегает тень улыбки.

— Куда теперь? — спрашивает он.

— Едем домой, — говорит комиссар. — Ждать.

6

Юлия с таким нетерпением бросается им навстречу в передней, что комиссар невольно радуется, что явился перед ней не с пустыми руками. Она стоит, взяв его под руку, пока он знакомит ее с убийцей. Тот топчется возле только что захлопнутой входной двери и кажется в тесном пространстве неловким, слишком крупным и насупленным. Его левая рука сжимает ручку холодильной сумки. Комиссару и его подруге, которые изо всех сил дружно ему улыбаются, он заглядывает в лицо так робко, словно стоит перед трибуналом.

Шильф не захотел опять оставлять его одного и потому попросил остальных переждать последние часы перед выступлением всем вместе. Когда Себастьян заколебался, он объявил, что это не приглашение, а приказ. Сейчас Шильф сознает, что, находясь у себя в квартире рядом с подругой, он перестал быть официальным лицом. Себастьян неожиданно оказался в обществе незнакомого человека и его значительно более молодой жены, поэтому он поневоле задается вопросом, что думают о нем эти люди. Так же как больной на приеме не стесняется лечащего врача, убийца тоже не смущается перед полицией. Но у Себастьяна еще не выработался навык, как вести себя в гостях, зная, что он преступник. Подобно жертве несчастного случая, ему приходится всему учиться заново: как разговаривать, как двигаться, как смотреть людям в глаза. Чем раньше ты это начнешь, тем лучше, думает комиссар.

Юлия протягивает руку и говорит, что вживую Себастьян ей нравится еще больше, чем по телевизору; эти слова заметно сняли с Себастьяна напряжение. Комиссар уже направился в гостиную, когда вдруг вспомнил, что чуть было не пропустил результаты важного эксперимента. Еще поднимаясь по лестнице, он все время боялся, как произойдет встреча Юлии и Себастьяна. Он представлял себе, как его подруга протягивает Себастьяну руку и в этот миг с небес низвергается молния и испепеляет Юлию, от которой остается только легкий дымок. Или — еще хуже — как Себастьян, войдя в квартиру, проходит прямо сквозь Юлию так, будто там никого нет. Мимолетно Шильф испытывает угрызения совести. Он не может точно сказать, почему в решительный момент забыл про свои страхи: потому ли, что они были так нелепы, или потому, что ему теперь уже все равно, если даже Юлия рассеется дымом.

Себастьян огляделся в комнате и любезно похвалил квартиру, погрешив против истины. Комиссар распоряжается, чтобы Юлия стала на кухне, прижавшись спиной к стенке, и велит Себастьяну заносить в открытую дверь холодильную сумку. В конце концов, комиссар ведь привез не только убийцу, но еще кое-что особенное, в известном смысле принадлежащее убийце. Это последнее нужно срочно поместить в морозилку.

— Пикник? — спрашивает Юлия.

Не успела она досказать свою шутку с упоминанием пива и мороженого, как Шильф уже снял крышку. Появление Даббелинга сразу отодвигает голос Юлии куда-то на задний план, словно кто-то повернул ручку и уменьшил звук. Усохшая кожа на лице съежилась, обтянув кости, глаза испуганно открыты, как будто велосипедист вечно едет навстречу натянутому поперек дороги железному тросу. Нос скошен набок, рот скривился в недоброй усмешке. Снизу из путаницы перерезанных трубок торчат в виде рукоятки беленькие и чистенькие позвонки. Себастьян протискивается ближе. Он хочет сам вынуть из сумки голову своей жертвы.

— Осторожно, — предостерегает Шильф, — он держит форму только за счет кожи.

Когда в помещении судмедэкспертизы они подошли к алюминиевому выдвижному ящику, Себастьян низко склонился над ним, как будто собираясь поцеловать свою жертву. Затем взглянул на комиссара, глаза у него влажно блестели. «Спасибо, — сказал он. — Что бы вы ни сделали дальше, в эту секунду вы спасли меня от безумия». Хотя Себастьян берет его осторожно, Даббелинг в его руках корчит сердитую гримасу. Шильф быстро взглядывает на подругу, которая не отрываясь глядит на голову покойника, всматриваясь в трехмерную карикатуру, которая когда-то была живым лицом. Судя по ее выражению, Юлия не собирается впадать в истерику.

— И это все, что остается, — говорит она.

Шильф кивает. Он чувствует облегчение оттого, что теперь уже точно знает, чем ему с самого начала понравилась его подруга.

Поскольку Даббелинг не входит в холодильник, они ножом соскребают намерзший лед с трубочек, по которым течет морозильная жидкость. И вот уже все друг с дружкой перезнакомились. Юлия варит спагетти, Себастьян накрывает крохотный столик. За едой все избегают упоминаний о том, что могло бы иметь отношение к Даббелингу, Оскару, Майке и Лиаму или к предстоящей ночи. В качестве общей темы остается только медицинский скандал. Главного врача Шлютера отстранили от занимаемой должности не в связи с причинением вреда, повлекшим за собой смерть пациентов, а за ненадлежащий надзор за медицинским персоналом. Тотчас же возобновились давно знакомые дебаты по вопросу о недостаточном финансировании медицинских учреждений. Шлютер продолжит свою карьеру уже не здесь, а где-нибудь еще. Дальше перешли на политику. Разговаривают за столом мало. Шильф — единственный, кто берет себе добавку. Ему кажется, что никогда еще он не ел так вкусно, как сейчас.

После ужина Юлия уговорила всех прилечь. Зачем без конца сидеть за столом, ворочая тяжелые мысли, когда с таким же успехом можно часок-другой поспать и проснуться, когда придет время? Шильф завидует ее душевному спокойствию. Едва ее голова коснулась подушки, как она тут же заснула, словно в ней нажали какую-то кнопку. Благодаря своему умению отдавать телу недвусмысленные приказания она владеет искусством засыпания в таком же совершенстве, как и многочасовым неподвижным сидением в рисовальном классе. Такая штука, как бессонница, сказала она однажды комиссару, для нее непостижимый феномен. Ведь достаточно лечь на бочок и заявить о своем согласии на то, чтобы временно умереть.

Подперев лицо руками, Шильф смотрит, как спит подруга. Она разбрыкала одеяло и держит рукой только краешек, прикрывая им плечи, шею и отчасти лицо. Притом она вовсе не напоминает выключенный механизм, который при свете дня служит для того, чтобы водить комиссара за нос. Ровно дыша, она покоится в собственном тепле, как маленькая планета, окутанная своей атмосферой. Чем дольше комиссар на нее смотрит, тем больше убеждается, что перед ним чудо. Как это возможно: замкнутый в себе круг кровообращения, который, за исключением пищи, дает ему все, что необходимо для жизни!

От этого удивления в голове у него поднялся такой гам, что он испугался, как бы не разбудить Юлию шумом своих мыслей. Он осторожно встает и закрывает за собой дверь спальни.

И вот уже он у открытого окна. Голова — ясная, никаких пневматических молотов, которые рушили бы несущие стены. За спиной у него лежит на диване большой темный рулон. В рулоне — Себастьян. Он так притих, словно рад, что не должен больше отвечать ни на какие вопросы. Полосы, которыми расчерчена квартира, обозначились ярче, свет луны и уличныех фонарей соревнуются между собой, чей цвет победит. Улица за окном по-прежнему покрыта ковром опилок. Шильф еще хорошо помнит пружинящее ощущение под ногами и запах циркового манежа. Он закуривает сигариллу. Дым отбрасывает на подоконник вихрящиеся тени, они сплетаются, бледнеют и вновь приходят в движение, как только он выпускает из легких очередную затяжку. Вот так он представляет себе ту таинственную ткань, тот первозданный бульон, который лежит в основе реальности — как тень некоего бога, вставшего покурить у окна.

В кухонной нише дверца встроенного холодильника светится, как белый экран. Шильф поджимает пальцы и пускает на поверхности тень собаки, которая чешет себя за ухом. Если не обращать внимания на возбужденное бурление в животе, он всем доволен. В жизни так мало того, что посильно человеку. Узнать запах женщины. Погладить головку ребенка. Победить на дуэли противника. Поразмыслить над сущностью вещей, не забывая при том, что все свои мысли ты унесешь с собой, когда однажды, как и множество народу до тебя, покинешь мир через черный ход.

Причитавшееся ему в жизни счастье Шильф истратил за первые десятилетия и теперь существует на текущий счет. Он давно уже не думает, что смерть для человека — самое худшее, что может случиться. К тому же рассуждения Себастьяна о длительной экспозиции раз и навсегда избавили его от головокружения на краю конечной бездны. Уже за одно это он в вечном долгу перед Себастьяном. Шильф без страха может думать о том, как его сознание безболезненно погрузится в ту пену информации и трансформации, из которой оно однажды возникло и в которую на всем протяжении жизни стремилось вернуться в поисках истины. Его даже не страшит уже знание, что придется оставить после себя малосимпатичный кусок материи, такой же жесткой и безобразной, как вынутый из глубокой заморозки Даббелинг. Машина по переработке отходов, называемая природой, гарантированно позаботится о том, чтобы зря ничего не пропало. Независимо от того, где его закопают, сожгут или предадут морской пучине, всюду найдется достаточно растений и животных, чтобы использовать для пропитания тот углерод, который в данный момент стоит еще в виде человека возле окна, сплетая из клубящегося дыма философские фантазии о вечных вопросах. Они сделают из него что-нибудь красивое: вьющуюся лозу, цветы или пестрое оперение. Все, что еще позавчера представлялось ему хаотическим нагромождением неразрешимых проблем, превратилось в ясную, веками проверенную партитуру. Вот только закончить еще одно дело, и можно уйти.

Под окном пробегает одинокий пес.

— А чем, кстати, кончилось дело для Убийцы из машины времени? — спрашивает за спиной Шильфа голос из темноты.

Комиссар оборачивается. На диване все осталось как было. Себастьян не выдает ни одним движением, что не спит и находится в полном сознании.

— Пожизненным.

Улыбаясь, он затягивается сигариллой. Ему приятно от сознания, что этот человек находится в его квартире, запеленатый в одеяло, под которым внутри, должно быть, светло. Он видит перед собой Себастьяна — как тот у себя в кабинете размышляет о сущности времени, в руке у него заточенный карандаш, на голове шапка из солнечного света. Из детской ему слышно, как бормочет за игрой Лиам, а из гостиной доносится громкое шуршание, когда Майка переворачивает страницу каталога живописных работ. Эти картины, так он надеется, равным образом принадлежат прошлому и будущему Воспоминания, которые можно унести с собой.

В нескольких кварталах от дома пес, закончив ночную прогулку, сворачивается на коврике под дверью своего хозяина и вообще ни о чем не думает. Он даже не размышляет о сущности времени, которое значит для него так же мало, как и разница между «здесь» и «не здесь». Нечто такое, что он регулирует сам, открывая и закрывая глаза.

— Его осудили, — спрашивает Себастьян, — несмотря на то, что он считал, что проводит физический эксперимент?

— Его наказали не за его убеждения, а за его методы.

— Если ваш план сработает, что тогда будет с Оскаром?

— Он пожертвует часть своей жизни, чтобы вернуть вам часть вашей.

Пес приоткрывает глаза и находит все на своих местах. Ботинки хозяина тут, рядом, а от коврика, на котором он лежит, чудесно пахнет им самим.

— Вы понимаете, — спрашивает Себастьян, — что меня невозможно снова превратить в меня самого?

— Да, — отвечает Шильф. — Но если мы не попытаемся это сделать, вы однажды станете таким, как я.

— Как комиссар криминальной полиции? — Себастьян смеется. — Это я-то, убийца?

Первый гаупткомиссар полиции приподнимает бровь. Он гасит сигариллу и выбрасывает окурок в окно:

— Если Оскар даст признание, у вас будет хороший шанс получить оправдательный приговор.

— Жизнь за решеткой представляется мне в настоящий момент даже завидной.

— Вы не знаете, о чем говорите.

— Комиссар Скура сказала, что Оскара узнали в Гвиггене. Вы же можете изобличить его традиционным способом.

— Даже странно, что такой человек, как вы, вдруг так непонятлив.

— Я — однобокий специалист.

На этот раз оба смеются вместе. Себастьян зашевелился в своем одеяле. Комиссар тотчас же снова становится серьезным.

— Самое страшное, — говорит он, — всегда бывает потом. Оно начинается, когда люди думают, что самое худшее уже позади.

— Дальше! — требует Себастьян.

— Когда вы были у Оскара в Женеве, он сам себя обманывал. А тем самым и вас. Кто бы подумал, что именно он предложил вам параллельный мир! Совместное бегство, которого он сам больше всего желал. Предательство — тяжкий груз. Ни один полицейский, ни один судья ничего не могут с этим поделать.

— Еще дальше, — говорит Себастьян.

— Предположим, вы по неосторожности сталкиваетесь на тротуаре с женщиной. Она споткнулась и сломала себе лодыжку. Неделю спустя женщина попадает в дорожную аварию: из-за сломанной лодыжки она не смогла выбраться из машины и заживо сгорела. Ни один суд не признает вас виновным в убийстве. Вами даже не будет заниматься полиция. Но подумайте сами, что светит вам перед судом вашей совести?

— Вы хотите заставить Оскара предстать перед судом его совести, — медленно произносит Себастьян.

— Потому что это единственный суд, который действительно может вас оправдать, — говорит Шильф.

Себастьян молчит. Комиссар закрывает окно и усаживается в кресло рядом с диваном, с тем чтобы молча просидеть два часа, уставив глаза в потолок.

7

Если вызвать такого человека, как Оскар, чтобы он завтра в пять утра явился на лесную поляну, он явится. Даже если за ним не оставят права на выбор оружия.

Рита Скура с сомнением заглядывает в глаза первому гаупткомиссару криминальной полиции и, выдержав его взгляд, кивает. Лес еще не завершил утреннего туалета. Влажные от росы листья блестят, как свежепостиранные, красная наперстянка зевает во все свои бесчисленные ротики. В оркестровой яме птичья филармония настраивает инструменты. Люди среди этого коллективного пробуждения выглядят бледно. Утренний свет вылавливает любой недостаток, проводит под глазами круги, заостряет морщинки вокруг рта и носа. Головная боль в это утро не так уж сильна, а скорее смахивает на хорошо защищенный мягкими подушками вакуум. Шильф трогает свой затылок, находит рукоятку из позвонков, на которые насажен череп. Он ощупывает трубки и кабели, которые связывают его «я», всегда располагающееся на самом верху, на командном мостике собственного бытия, со всем остальным телом. Ему кажется, будто он уже чувствует, как высыхает на костях кожа, а рот искривляется в сатанинской усмешке, на которую Рита отвечает смущенной улыбкой.

Он подает ей знак. Она подходит к Шнурпфейлю, который растерянно ждет с велосипедом, одетый в желтое трико, и что-то тихо ему говорит. Полицей-обермейстер наклоняет голову, подставляя ухо к ее губам. Ее рука невзначай касается его щеки. Это прикосновение превращает Шнурпфейля в сияющего героя. Шильф видит, как комиссарша и полицей-обермейстер засмотрелись, глядя в глаза друг другу. Красивая пара!

Уходя из квартиры, комиссар не стал будить свою подругу. Себастьяна он растолкал за плечо, прикладывая при этом палец к губам. Даббелинг примерз к морозильной камере. Стараясь не шуметь, они выковыряли его отверткой и на цыпочках вышли за дверь.

«Предательство — тяжкий груз, подумал комиссар», — думает комиссар.

Но еще он думает: «Я не расспрашивал у нее про ее прошлое. Она не расспрашивает меня про мое будущее». И еще: «Это называется „заключить сделку“. У сна и у смерти общая черта состоит в том, что и тот и другая предоставляют своим постояльцам отдельные комнаты. Туда никого не возьмешь с собой».

Рита убирает руку от щеки Шнурпфейля.

— А теперь вперед! — произносит она отрывисто.

Полицей-обермейстер садится на велосипед и изо всех сил жмет на педали, набирая скорость для подъема. Шильф видит, как он преодолевает длинный поворот — мимо ресторанчика на луговом склоне, вдоль верхнего края седловины, — и наконец, превратившись в малюсенькую фигурку, исчезает в лесу. Там он вместе с велосипедом спрячется за деревьями. И будет ждать.

Шильф отворачивается и проверяет рукой металлический трос. Себастьян, поднаторевший в этом деле, натянул его до предела, хотя для сегодняшней задачи в этом и нет необходимости.

Шильф подает новый знак. По его жесту Себастьян, одетый в такое же желтое трико, что и Шнурпфейль, приседает к земле. В нескольких метрах от растянутого троса он ложится ничком на асфальт, так чтобы тело наполовину высовывалось на дорогу. К нему подходит Рита Скура и прикрывает ветками оставшиеся за обочиной голову и плечи.

Запрокинув голову, Шильф смотрит на второй велосипед, подвешенный среди листвы и медленно поворачивающийся на невидимом нейлоновом шнуре вокруг собственной оси. Уже со второй попытки полицей-обермейстеру удалось закинуть катушку с крюком на ветки. Он подтянул велосипед наверх и прикрепил катушку к стволу молодой березы. Шильф отвязывает катушку. Теперь ему приходится прикладывать немало сил, удерживая вес велосипеда.

Металлический трос, мертвое тело, велосипед.

Он отдает последнюю команду, и они с Ритой занимают посты за двумя деревьями по обе стороны от дороги, между которыми натянут трос, Рита — справа, а он — слева.

Птичья филармония настроилась и высвистывает алеаторическую[37] увертюру. Несмотря на взволнованность комиссара, его сердце бьется нехотя, надолго задумываясь перед каждым ударом. Под ногами у него муравьи перетаскивают туда и сюда распиленные на части листочки. Ни мертвой гусеницы. Ни комаров. Голова Шильфа раздвигается в широкое пространство, по которому гулкой поступью гуляют мысли.

А если он не явится?

Тогда у этой истории не будет конца.

А если из этого не получится никакого толку?

«Тогда, значит, не будет сказано ничего нового о человеческой жизни, подумал комиссар», — думает комиссар.

Но он явился. Он счел удачной мыслью прифрантиться, надев шляпу и вооружившись тростью, — эти аксессуары как раз подходят к столь романтической и в каком-то смысле печальной шараде. В своем облачении он похож на одного из тех чинных господ, которые сто лет назад выбирались по воскресеньям за город погулять на лоне природы.

В отель «Панорама» на вершине Шауинсланда он прибыл накануне вечером и сразу расплатился вперед. Рано, на восходе солнца, он сообщил дежурному, что отправляется в долгий путь. Никто не увидел в этом ничего странного. На преувеличенно любезную улыбку дежурного Оскар терпеливо отозвался ответной улыбкой.

Ночные часы он провел на балконе. Он глядел, как туман заливает цементообразной массой складки горного ландшафта, и размышлял над тем, показалась ли бы ему самому странной формулировка «долгий путь». После визита комиссара он ожидал, что к нему явится полиция. Он надеялся, что у них хватит деликатности не арестовывать его на работе. На все вопросы он заранее заготовил ответы.

Поступок его был всего лишь обычной дружеской шуткой. Никто не должен был пострадать. Все, что за этим последовало, нельзя было предусмотреть и предотвратить, то есть, говоря юридическим языком, беда случилась, несмотря на соблюдение в пределах возможного всех необходимых мер предосторожности. Так что в этом отношении ему ничего нельзя поставить в упрек.

Вызова на раннюю утреннюю прогулку по лесу он не ожидал. Понятно, что тут заготовленные ответы ему не помогут. Очевидно, ему хотят устроить очную ставку с Себастьяном. Возможно, за этим стоит сам Себастьян. Возможно, думал Оскар, час за часом глядя на темный, безжалостный в своем молчании горный мир, комиссар этот — никакой не комиссар, а пособник. В таком случае Себастьян на месте преступления, наверное, выстрелит в Оскара. Интересно бы знать, кинет ли он ему перед выстрелом второй пистолет?

Ни на секунду Оскар не задумывался, разумно ли это — принимать такое приглашение. В минуту слабости у него промелькнула картина, как на туманном рассвете они с Себастьяном целятся, наставив друг на друга старинные пистолеты, а затем, не выдержав, опускают стволы и идут навстречу друг другу с распростертыми объятиями. Он тотчас же запретил себе эти мысли. Он знает, что потерял друга. Теперь он только хочет узнать, что там для него приготовили. Он сгорает от нетерпения поскорее узнать, что он для них значит. Действительно ли играющий в шахматы комиссар равен ему по интеллекту. Неприятнее всего было бы проиграть более слабому противнику.

Если это смешанное сочетание азартного настроя и щемящей тревоги подходит под описание странника, который неведомым маршрутом шагает навстречу туманной цели, тогда и впрямь можно сказать, что Оскар этим утром отправился в долгий путь.

И вот лес расступается. Перед Оскаром раскинулась широкая седловина, на которой там и сям лежат спящие коровы, темнея в траве мясистыми буграми. Дорога спускается вниз в сторону старого ресторанчика, заколоченные окна и двери придают ему обиженное выражение. Немного не доходя до этого дома, дорога круто сворачивает влево и через сто метров снова исчезает за деревьями.

Оскар обрадовался, что часть пути пролегает под открытым небом. В лесу каждый древесный труп казался черным человеком в плаще, каждая хрустнувшая ветка — затрещавшей под чужой ступней. «Насладитесь красотами природы», — сказал комиссар по телефону. Чтобы в голову не лезли мысли, Оскар считает шаги. Секунды замедлили свой бег, они намного отстают от темпа шагов и одна за другой, как в замедленной съемке, сваливаются за край настоящего. Возможно, это оттого, что Оскар идет таким энергичным шагом. Вон там, внизу, это и случилось. Досчитав до трехсот, он начинает утрачивать понимание ситуации, в которой оказался. На счете четыреста сам не знает, зачем он вообще тут оказался. Досчитав до пятисот, видит, что подошел к ресторанчику. Он вытягивает шею и прищуривается. Там, где дорога входит в лес, в полумраке под кронами деревьев что-то блеснуло.

Треньканье звонка чуть не сбило его с ног. Он не расслышал, как сзади его нагнал велосипедист. Он едва успел отскочить в сторону, когда мимо промелькнуло что-то желтое. В конце поворота велосипед выпрямляется, велосипедист, склонив голову, жмет на педали. Оскар чуть не закричал. В следующий миг велосипед достиг леса. На дороге что-то взрывается. Вихрь металлических обломков блеснул на солнце, со звоном и грохотом во все стороны разлетаются гайки и штанги. Еще миг — и все стихло. Настоящая мертвая тишина.

Кожаные подошвы Оскара не приспособлены для бега по асфальту. Он скользит, спотыкается, в последний момент успевает пригнуться под натянутый трос и, раскатившись, наконец кое-как останавливается. Высоко поднимая ноги, он осторожно перешагивает через обломки велосипеда. Впереди лежит человек в желтом трико, корпус скрыт в придорожных кустах, ноги вытянулись на дорогу. Оскар застыл и глядит, не в силах сделать следующий шаг, в голове — ни единой мысли. Выразительный внутренний монолог, с детства сопровождавший его во всех жизненных обстоятельствах, сменился немым молчанием. Поразительно, как громко поют птицы!

Движение у себя за спиной Оскар скорее почувствовал, чем услышал. С усилием оторвавшись от созерцания лежащего тела, он оборачивается назад. Слева от металлического троса неподвижно, как манекен, стоит первый гаупткомиссар криминальной полиции. Справа — женщина в платье с рисунком в цветочек.

Два стража у демонических врат.

Женщина держит за чуб мужчину, который весь состоит только из лица и шеи. Глаза широко раскрыты и бесстыдно таращатся на Оскара. Женщина приходит в движение. Кажется, она собирается вручить ему отрезанную голову, как Саломея, только без серебряного блюда. На середине дороги она останавливается и ставит голову наземь. Та опрокидывается набок, катится к Оскару и, завертевшись волчком на собственных позвонках, замирает перед ним. Оскар не сразу сообразил, что надо перевести дух. После двух вдохов головокружение немного проходит.

— Я понял.

Он хочет скрестить на груди руки, но они тяжело повисли, и поднять их нет сил.

— Себастьян! — зовет он, а затем, так как в этой стоящей статуе не происходит ни малейшего движения, заканчивает уже тише: — Не ты был великим мастером doublethink’a. К сожалению, им был я.

Если бы у него была сабля, он бы сейчас сложил ее наземь рукояткой вперед.

8

Он предвидел приступ, поэтому удар, нанесенный птичьим яйцом, не сразу валит его с ног. Свист в ушах, где бы они там ни находились. Укол подо лбом, куда бы он там ни делся. И в завершение — рывок, разделяющий мозг пополам, кто бы там им сейчас ни пользовался. Надвое расщепляющий все тело комиссара. У тебя же всего вдвойне — две ноги, две руки, два глаза, две ноздри, поэтому ничего не стоит сделать из тебя двух человек!

В первые секунды это не больно. Обеими руками Шильф подпирает голову, в которой кипит отчаянный бой. Что-то рвется на волю из темницы, в которой оно росло слишком долго. Острый клюв толкается в скорлупу. В такт толчкам — мелькание черных точек перед глазами. Глаза у него вообще уже непригодны для пользования, вследствие чего ему не видно, кинулись ли Себастьян и Оскар друг другу в объятия. Поднимается ли в гору, ведя за руль велосипед, Шнурпфейль, чтобы стать рядом с Ритой Скурой. Зато он видит струю водомета, взлетающую на неимоверную высоту. В туче мельчайших брызг стоит дробящаяся радуга. Мальчик с влажными от водяной пены волосами, смеясь, простирает руки к небу. Когда он оборачивается лицом, оно оказывается лицом и Лиама, и другого ребенка. Мой сын, думает комиссар. Эти, говорит мальчик, показывая на свои часы, эти все врут. Светловолосая женщина с улыбкой смотрит вниз на мальчика. Затем поднимает взгляд на комиссара. Посмотрим, там будет видно, говорит она.

Под кожей у Шильфа пробегает дрожь. Зубы стучат так, словно сами себя хотят перемолоть в порошок. Ища опору, он всеми десятью пальцами вцепляется себе в волосы. Наконец боль одолевает, и у него подкашиваются ноги. Скорлупа разбивается.

Комиссар падает и не достигает земли, теряет себя в падении, в котором ни верха ни низа. Не чувствует больше ни рук ни ног, зато ощущает порыв ветра на лбу. Его череп раскрылся, что-то закопошилось, затрепыхалось, оно вылезает на волю. Оно отряхивается, расправляет крылья, рассыпает вокруг мерцающий свет чарующей красоты — прекраснее всего, что когда-либо видел Шильф.

До свиданья, наблюдатель, думает комиссар.

И птица взлетает ввысь. Находит стаю. Кружит над городом.