Темное прошлое

28.

Когда Уильям забылся сном, Саманта тихонько выскользнула из-под одеяла. Вчера вечером Кларинда собрала ее вещи и приготовила дорожный костюм. Надев его, Саманта вышла в гостиную. Чемодан стоял возле стола, на котором лежали перчатки и шляпка. Саманта огляделась, желая убедиться, не забыла ли что-нибудь. Но нет, никаких следов ее присутствия не останется в этом доме, где она была так счастлива. И так несчастна. Может, это и неплохо, вот только… Она достала из ридикюля перочинный нож и присела рядом со столом. С другой стороны крышки Саманта нацарапала свои инициалы, инициалы Уильяма и обвела все это сердечком.

Конечно, это было глупо. Никто никогда не увидит ее метки. Но Саманта будет знать, что ее инициалы остались здесь навсегда. Пусть хоть что-то в ее несчастной жизни будет навсегда.

Впрочем, страсть ее тоже останется с нею навсегда. Уильям прав. Только страсть могла заставить такого мужчину, как он, захотеть жениться на женщине, которую он презирал. Только страсть могла заставить ее так безрассудно соблазнить мужчину, от которого следовало держаться подальше.

Выглянув в окно, Саманта вдруг увидела перед домом шеренгу маленьких девочек, одетых в темно-синие платьица, доходившие им до колен. Волосы их были заплетены в косы. На Эммелин была всего одна перчатка, а шляпа Вивьен болталась на затылке. Все они были немного сонными. И все смотрели выжидающе на крыльцо коттеджа. Неужели она надеялась, что ей удастся покинуть этот дом, не объяснившись со своими воспитанницами?

С тяжелым сердцем Саманта вышла на крыльцо и подошла к шеренге маленьких солдатиков.

– Девочки, - Саманта раскрыла им объятия.

– Экономка сказала, что вы уезжаете! - воскликнула Агнес. - Это ведь неправда? Скажите, что это неправда?

Эммелин вдруг вырвалась вперед, подбежала к ней, спрятала лицо в ее юбках, а вслед за ней и все остальные бросились в объятия Саманты.

– Мисс Прендрегаст, мисс Прендрегаст, не бросайте нас! - умоляла Генриетта.

– Да, мисс Прендрегаст, мы будем очень, очень хорошими, - хныкала Эммелин.

А Агнес произнесла голосом взрослый дамы, а не упрямого подростка, каким была еще неделю назад:

– Мисс Прендрегаст, вы были нашей самой лучшей гувернанткой. И моей самой лучшей подругой. Пожалуйста, пожалуйста, постарайтесь придумать что-нибудь, чтобы остаться с нами.

Слова ее разрывали сердце Саманты. И слова остальных девочек тоже. Сколько же может разрываться ее бедное сердце?

– Пойдемте погуляем, - она взяла младших девочек за руки.

– Это значит «нет», - со слезами прошептала Кайла.

Маленькая унылая группка двинулась к поляне по мокрой траве.

Саманта понимала: она должна сказать им что-то. Что-то доброе и мудрое. Что-то правильное. Она подозревала, что это может быть только одна вещь, и только сейчас у нее есть возможность сказать это. Сказать правду.

– А вы знаете, почему я уезжаю? - спросила она. - Миссис Шелбурн рассказала вам об этом?

Девочки замотали головами.

– Потому что, когда я была совсем, совсем молодой, я была воровкой.

Все хором удивленно вскрикнули.

– О да, я была худшей из грешниц. Я грабила людей, забирала их деньги. Резала им кошельки, - Саманта остановилась и внимательно посмотрела на девочек. Бедные, бедные малышки. Они смотрели на нее широко раскрытыми глазами, не зная, что сказать. И не зная, что делать дальше. - Я хорошо умела делать все это, и обо мне шла дурная слава. У меня даже было прозвище - Воровка из театра. Богатые джентльмены хвастались тем, что я обчистила их карманы. Но однажды я разрезала не тот кошелек, и его владелица поймала меня за руку, - Саманта тяжело вздохнула. - Леди Бакнел заставила меня понять, что я веду неподобающий образ жизни. И я исправилась. Но если ты приобрел однажды в жизни дурную репутацию, она остается с тобой на всю жизнь. Когда люди слышат, что я была раньше воровкой, они думают, что я и осталась ею и украду у них что-нибудь. Если что-то пропадает и я нахожусь поблизости, все подозрения падают на меня.

– Так это вы украли портрет нашей мамы? - выпалила Вивьен.

Саманта вздрогнула. Ей стало еще больнее. Хотя секунду назад она готова была поклясться, что это невозможно.

– Нет, она не брала его! - Мара ударила Вивьен.

Саманта попятилась и присела на стоявшую за ее спиной скамейку.

– Вот видите? Даже Вивьен подозревает меня, - она посмотрела на свои перчатки, затем снова на девочек. - Нет, Вивьен, я не брала портрет вашей мамы. Но твой папа считает, что это сделала я.

– А я думала, что вы помогли ему вчера поймать ту нехорошую женщину. И значит, теперь он относится к вам лучше, - сказала Мара.

– Я действительно помогла ему, но он стал думать обо мне только хуже. Потому что, чтобы помочь ему, я использовала свои прежние навыки - навыки воровки. И теперь ваш папа презирает меня.

– Но кто же на самом деле взял мамин портрет? - задумчиво произнесла Агнес. - Если бы мы выяснили это, вы смогли бы остаться.

Саманте следовало быть осторожнее.

– Я не знаю, кто взял портрет вашей матушки, но, даже если бы мы его нашли, я не смогла бы остаться. Видите ли, ваш папа очень плохого мнения обо мне, и я не хочу оставаться и ждать, когда он обвинит меня вновь.

– Мисс Прендрегаст, простите, - Вивьен подбежала к Саманте, села рядом и обняла ее за плечи. - Я не должна была подозревать вас!

– Все в порядке, - Саманта погладила девочку по волосам. - Ведь взрослые люди совершили ту же самую ошибку.

– Мы хотели, чтобы вы стали нашей мамой, - сказала Агнес.

О господи!

– Я с удовольствием была бы вашей мамой, но вы же понимаете, девочки, что бывшая воровка, гувернантка, женщина без прошлого, без семьи не может выйти замуж за такого важного и знатного господина, как ваш папа.

– Но вы можете, - прошепелявила Эммелин.

– К тому же это сослужило бы вам дурную службу, когда пришло бы время представить вас в свете.

– Хотела бы я посмотреть на того, кто посмел бы сказать о вас дурное слово, - Агнес решительно уперла руки в бока.

– Таких найдется немало.

– Папа любит вас, - заявила Генриетта.

У Саманты перехватило дыхание. Так Уильям требует, чтобы она осталась, потому что влюблен в нее? Или все же потому, что лишил ее девственности и теперь считает, что, как порядочный человек, должен на ней жениться?

– Может быть, ему так кажется. Но это быстро пройдет. У мужчин такое всегда проходит очень быстро.

– Это несправедливо, - вдруг заплакала Кайла.

Саманта вдруг с удивлением обнаружила, что на губах ее играет улыбка.

– Жизнь не всегда справедлива, дорогие мои. И вы должны усвоить один урок - если вы делаете что-то, зная, что это неправильно, надо вовремя остановиться и все исправить.

– Но мы ведь еще дети, - дрожащим голосом произнесла Мара. - Откуда нам знать, что хорошо, а что плохо.

– Если у тебя каждый раз сосет под ложечкой, когда ты думаешь, что кто-то об этом узнает, и дрожат коленки, и краснеют щеки, значит, ты поступаешь неправильно. Если тебе все время хочется спрятаться, забиться в какой-нибудь темный уголок, значит, ты поступаешь неправильно. И если ты причиняешь боль другим, это тоже неправильно. - Встав со скамейки, Саманта подошла к Маре и взяла ее за подбородок. - Прислушайся к своему сердцу, Мара, и все будет хорошо.

«Пожалуй, хватит, - решила Саманта. - Сейчас не время читать им лекцию».

– Ну вот, а теперь мне пора идти. Я никогда не забуду вас, девочки.

Черт побери, это была правда!

– Вы всегда будете жить в моем сердце.

Саманта обняла и поцеловала каждую из них, стараясь найти какие-нибудь особые слова и не находя их. Может быть, профессия гувернантки вообще не для нее. И для девочек только лучше, что она уезжает.

Они так и остались стоять посреди поляны, шестеро маленьких несчастных девочек, завладевших ее сердцем.

Вернувшись в коттедж, Саманта обнаружила, что в гостиной больше нет ее чемодана.

Дурной знак.

Уильям стоял посреди спальни полностью одетый и с обескураженным видом рассматривал дыру на простыне, которую проделал вчера своими сапогами.

– Слуги будут сплетничать, - произнесла Саманта.

Уильям смотрел на нее абсолютно спокойно. Он наверняка слышал, как она вошла. Он стоял и смотрел на Саманту. Выражение лица его было вполне добродушным, но все же ей казалось, что его синие глаза прожгут дыру на ее лице.

– Почему это на тебе перчатки и шляпа? Только не говори, что собралась наносить визиты в столь ранний час. Нам надо обсудить нашу свадьбу.

Ей хотелось плакать.

Ей хотелось кричать.

Но она не могла позволить себе ни того, ни другого.

– Я уезжаю, как и планировала, - твердо сказала Саманта. - Отправляюсь в Лондон, в Академию гувернанток. Постараюсь объяснить леди Бакнел, что гувернантки из меня не получится. Лучше мне быть компаньонкой какой-нибудь пожилой леди или директором школы для девочек. Или занимать любую другую должность, которая даст возможность держаться подальше от мужчин.

Уильям подошел к ней так быстро, что Саманта невольно попятилась и больно ударилась о стоявший сзади шкаф.

– Боюсь, мне придется написать леди Бакнел, что тебе нельзя доверять ни одну работу, подразумевающую доступ к чужим деньгам и вещам.

Боль пронзила все существо Саманты. Какая же она дура, если решила, что ночь безумной телесной любви способна изменить его мнение о ней, помочь разглядеть, кто перед ним на самом деле.

Конечно, нет, если Уильям не только продолжал считать ее воровкой, но и был уверен, что она готова остаться с ним.

– Да, - кивнула Саманта. - Не сомневаюсь в этом. После твоего письма я наверняка вообще не смогу найти место в Англии. Мне придется уехать за границу.

– Ты не можешь так поступить. - Уильям говорил спокойно и уверенно. - Да и какой в этом смысл? Ты ведь можешь остаться здесь, стать моей женой, и у тебя будет всего гораздо больше, чем смогла бы заработать гувернантка. И даже воровка.

Он не смеет диктовать ей свою волю. Он утратил это право.

– Зато не будет волнующего кровь ощущения кражи. Удовольствия, которое получаешь, разрезав чужой карман или кошелек. Игры, когда изображаешь, что позволила ухаживать за собой. Все это уйдет из моей жизни.

Поставив ногу на стул, Уильям оперся локтем о колено.

– Можешь украсть у меня все, что захочешь, если останешься.

– Если я выйду за тебя, все это и так будет моим. Не могу же я красть у себя самой.

Уильям пристально смотрел на Саманту, проникая взглядом в глубину ее души, но не понимая того, что он там прочитал.

– Верни мне, по крайней мере, портрет моей жены.

Саманта закрыла глаза, прогоняя подступившие слезы.

Нет! Она ни за что не заплачет. Уж лучше гнев, чем слезы.

– Вещи твоей жены - жалкое подобие награды за то, что я помогла вам с леди Фезерстоунбо. - Саманта слышала, как у Уильяма перехватило дыхание при этих словах. Затем он аккуратно, но настойчиво взял ее за руку.

– Это отец научил тебя воровать?

– Да, но пусть тебя это не смущает. У меня отлично получалось, и мне это нравилось. Я испытывала приятное волнение. Иногда мне даже не хватает его. - Она закусила губу. Это было правдой, но лишь еще больше убеждало Уильяма в том, что она похитила портрет его жены. И что было толку терять время, пытаясь убедить его в своей невиновности. Уильям все равно никогда не поверит ей.

– Но тебе нечего было есть, если не удавалось ничего украсть…

– Такое можно сказать о тысячах воров. Не заставляй себя испытывать к ним сочувствие. Тебе будет потом неловко.

Уильям возвышался над ней, словно башня. Саманта чувствовала жар его тела, и он все смотрел и смотрел на нее своими потрясающими глазами.

– Ты нужна моим детям.

– У них все будет хорошо и без меня.

Саманта от души надеялась, что так и будет.

– Ты нужна мне, - он гладил ее пальцем по щеке и произносил слова, за которые она отдала бы все на свете еще несколько дней назад. - Я люблю тебя.

Неужели он верит в это? Да. Разумеется. Чем еще объяснить предложение стать его женой? Уильям думает, что любит ее, - но при этом не доверяет ей.

На этот раз Саманте не удалось сдержать слезы.

– Неужели это и есть любовь? Затмение, которое проходит при первых признаках надвигающихся трудностей? Эмоции без доверия? Пустые мозги и возбужденная плоть?

Уильям пытался говорить что-то, но Саманта зажала ладонью его рот.

– Не говори ничего. Я знаю - это и есть любовь. Я видела ее раньше, теперь я испытала ее сама, и я отвергаю ее. Я не хочу той любви, которую ты способен мне предложить. - Саманта отбросила прочь его руку. - Я достойна большего.

Уильям посмотрел на свои пальцы с таким видом, словно прикосновение Саманты обожгло его.

– Я не могу больше выносить это. Мне очень больно.

– Прекрасно. Но твои мелкие собственнические инстинкты несравнимы с тем, что испытываю я.

Глядя на Саманту сверху вниз, Уильям улыбнулся, и в улыбке этой было столько боли.

– Значит, ты страдаешь так же, как я.

Уильям сидел у себя в кабинете, спрятав лицо в ладони, и все никак не мог понять, почему же все закончилось так быстро и так ужасно. Он влюбился, страстно, безумно. Он пренебрег всеми правилами морали и овладел Самантой прямо на крыльце коттеджа для гостей, когда в его доме горели свечи, играла музыка и сам он должен был в это время развлекать своих гостей. Саманта была женщиной не его круга, низкого происхождения. Но он потерял голову… что ж, хорошо. Это лишь доказывало, что все, чему его учили с детства, было правдой. Ему не следовало поддаваться своим страстям.

Надо было потребовать, чтобы Саманта рассказала, кто ее родители. Навести о ней справки. И тогда ни за что не случилось бы то, что случилось.

Вот только… Уильям снова хотел ее. Прямо здесь, прямо сейчас. На столе, на полу, на диване. Он готов был отказаться от всего, что ценил в жизни. Готов был позволить Саманте отравлять своей преступной моралью жизнь его дочерей, только бы она осталась с ним.

А она отвергла его.

Уильям застонал. Боль казалась невыносимой. Эта маленькая воровка облила его волной презрения и навеки ушла из его жизни.

Конечно, боль его со временем пройдет. Он забудет ее.

Но сейчас Уильям чувствовал себя так, словно пуля только что попала ему живот. Или в сердце. Но главное, он никак не мог избавиться от того, что жгло его больнее всего.

Сомнения.

А что, если Саманта не брала пропавшие вещи? Что, если гордость не позволила ей отрицать обвинения? Что, если под его крышей притаился еще один вор, который знал о прошлом Саманты и хотел по какой-то причине разлучить их? Но все слуги жили в доме уже много лет.

Нет, все его сомнения были лишь желанием утопающего схватиться за соломинку. Это сделала она. Саманта.

Уильям даже не поднял головы, услышав, что открылась дверь. Ему было все равно, кто нарушил его покой. Пусть уходит! Немедленно!

– Я принес тебе вести с побережья, - раздался над ухом голос Дункана.

– Все прошло хорошо? - Уильяму было все равно.

– Смотря что ты считаешь хорошим, - Дункан стоял в дверях, не желая подходить ближе. Никто больше не хотел находиться рядом с Уильямом. - Корабль бросил якорь в заливе. Пашенька поступил именно так, как мы думали. Схватил ридикюль Валды, прыгнул в воду, доплыл до лодки и велел грести к кораблю. Лорд Фезерстоунбо бросился за ним, блея, как баран. Ему почти удалось забраться в лодку.

– Что значит - почти?

– Леди Фезерстоунбо достала пистолет и выстрелила в него.

– О боже! Он мертв?

– Мертвее не бывает. Потрясающе, как ей удалось достать его на таком расстоянии из твоего пугача. Тут в дело вмешались мы. Пришлось перестрелять почти всех, кто был в лодке. Пашенька требовал, чтобы матросы гребли быстрее, спасая его драгоценную жизнь. Да и свои заодно. Мы арестовали леди Фезерстоунбо. Но… Уильям, она абсолютно безумна. Все время разговаривает с какими-то мужчинами и женщинами, которых видит только она сама.

– Может быть, судья пожалеет ее и приговорит к сумасшедшему дому.

– Ты называешь это жалостью? Пожалуй, уж лучше петля.

– Итак, все это наконец закончилось.

Странно было думать, что теперь у него нет больше никакой цели, нет дела, ради которого он живет. Уильям отомстил за смерть Мэри и должен был бы чувствовать себя победителем. Но он не испытывал ничего, кроме боли.

Дункан смотрел на Уильяма почти сочувственно.

– Ты в порядке?

– Я выживу.

– Я знаю это, - вздохнул Дункан. - Но признаешь ли ты когда-нибудь, что совершил ошибку? - Дункан вздохнул. - Не надо, не отвечай. Я уезжаю. И беру с собой Терезу. Мы заглянем по дороге к викарию. Нам еще надо обвенчаться.

Уильям старался изо всех сил порадоваться за своих друзей. И одновременно завидовал им. Встав из-за стола, он подошел к Дункану и протянул ему руку.

– Желаю вам счастья.

Дункан пожал протянутую руку. Они посмотрели друг на друга в упор, вспоминая, сколько было пережито вместе. Оба рассмеялись почти одновременно и обнялись, как и полагается старым друзьям.

– Поздравляю тебя, - сказал Уильям. - Тереза замечательная женщина.

– Я недостоин ее. Только не рассказывай ей об этом.

Он вышел, и Уильям услышал, как Дункан произносит за дверью:

– Привет, малышка. Пришла повидать своего папу?

– Н… нет, - послышался испуганный голосок.

Мара.

Уильям понимал, что это чистой воды эгоизм, но он был рад, что девочка отказалась от мысли зайти к нему. Слишком невыносимо было бы сейчас объяснять детям, почему Саманте пришлось покинуть их дом. Что он мог сказать им, кроме того, что провалил самую важную миссию в своей жизни?

Уильям вернулся к столу и снова закрыл лицо руками.

Но нет, его не собирались оставить в покое.

– Папа?

Он быстро поднял голову.

Перед ним стояла Мара. Бледная и испуганная.

– У тебя что-то неотложное? - Уильям старался изо всех сил, чтобы голос его звучал как можно спокойнее. - Я очень занят сейчас.

Девочка оглянулась на дверь, словно подумывая о побеге. Затем решительно тряхнула головой и пошла прямо к нему, загребая носками сапог.

Уильям едва сдержал обычное в таких случаях приказание идти, печатая шаг, высоко держа голову и расправив плечи. Если уж быть справедливым - а если бы Саманта была сейчас здесь, она бы обязательно потребовала, чтобы Уильям был справедливым, - он и сам не был сейчас образцом военной выправки.

Мара подошла к столу вплотную и остановилась.

– В чем же дело? - спросил Уильям.

– Папа, ты плакал? - изумленно произнесла Мара.

– Нет. Нет, я не плакал, - глаза полковника Грегори были сухими. Плакало только его несчастное разбитое сердце.

Опустив глаза, Мара залезла в карман и достала оттуда крошечную золотую рамку. Дрожащей рукой она протянула ее Уильяму. Он взял Мару за запястье.

Перед ним был портрет его покойной жены.

– Где ты нашла это?

– Я не нашла его, - голос девочки дрожал, но она была полна решимости. - Я взяла его с твоего стола.

Рука Уильяма разжалась. В глазах у него потемнело. Он не понимал, что происходит. Что он должен говорить, что делать. Только смотрел и смотрел на портрет Мэри в маленькой дрожащей ручке своей дочери.

Его дочь. Его собственная плоть и кровь. Кто украл однажды, останется вором до самой смерти. Черное - это черное, белое - это белое, и никаких оттенков серого не существует.

Уильям едва обрел дар речи.

– Ты… ты взяла и остальные мамины вещи?

Мара кивнула. Лицо ее стало еще бледнее, губы дрожали, но девочка изо всех сил старалась не расплакаться. Малышка была близка к обмороку.

Что же он наделал!

Уильям встал.

Мара невольно отшатнулась. Храбрая маленькая девочка, которой потребовалось все ее мужество, чтобы признаться.

Двигаясь как можно медленнее, чтобы не напугать ее еще больше, Уильям снова сел, отодвинул стул от стола и похлопал себя по колену.

– Иди, малышка, расскажи своему папе, как это произошло.