Темные алтари

СТАРЫЙ ФОРТ

С восхода до заката солнца — от подъема и до спуска флага — грохот барабанов и визг флейт оглашали болотистую, дикую до недавнего времени пустошь, где две реки — Сент-Джеймс-ривер и Сент-Мэри-ривер — впадали в Хуайт-ривер. Место это было низкое, вся окрестность представляла собою равнину, лишь кое-где пересеченную небольшими холмами с плоскими вершинами.

Каждую весну вешние воды заливали широкую дельту спокойных рек, лениво петляющих среди прошлогодней увядшей зелени прерий. Вековые наслоения ила образовали острова, заросшие высокой травой, ежевикой и ветвистыми ивами, известково-белые прибрежные наносы были покрыты мхом. Десятилетиями обрастали лишайником обломки каменных стен стоявшего здесь когда-то форта. За ним, на востоке, простиралась давно уже заселенная, обработанная земля; на западе, за узкой Хуайт-ривер, светлеющий горизонт манил не одно и не два поколения колонистов в бескрайние величественные просторы.

Когда-то форт был аванпостом на неуклонно передвигающейся к западу границе. Сейчас именно в этом направлении, далеко за Хуайт-ривер, расширялся город со своим старым центром и новым одноэтажным пригородом, раскинувшимся на пологих склонах бархатных зеленых холмов. Поздние восходы были тут светлы, но как-то робки и унылы, без обычно свежей дерзкой бодрости живительных ранних рассветов. Солнце, будто и не грея, незаметно достигало зенита на необъятном платиново-мутном небе, а потом вдруг начинался бесконечно долгий, неописуемо красивый день с глубокой и чистой небесной синевой и ясными далями. Прерии, казалось, были обращены к западу, туда же вытягивались и города, и там, где когда-то встречались только индейские вигвамы, бродили серые медведи и ползали гремучие змеи, незаходящее солнце полировало сейчас асфальтовые ленты федеральных шоссе, тоже устремившихся прямо на запад.

А за манящим горизонтом снова простиралась земля, заселенная потомками бывших колонистов, огромные пространства плодородных — уже возделанных или еще не тронутых — площадей. Осваивая их, люди подошли к океану, и только тогда ненасытная человеческая волна откатилась назад. Осталось лишь незабываемое воспоминание о затраченных усилиях и обращенных на запад взглядах — в названиях поселков, часто получавших имена разрушенных, несуществующих или уже ненужных старых фортов, таких, как этот, руины которого воды дельты давно размывали и уносили в океан вечным своим путем…

Вода в котле закипела.

Ослепленная пламенем очага, Эдмония Мурхед слушала.

Гремели барабаны Айвора и Фредерика, Нормана, Бенджамина и Клиффорда, и под их равномерный грохот с песней приближались усталые, пропыленные колонны людей. Визгливая мелодия флейт то сливалась с барабанным боем, то медленно поднималась до призывно-острой, пронзительной высоты, и тогда в эту мелодию вдруг озорно врывались отрывистые импровизации Сьюзан Кей, которые тут же подхватывали флейты Эрвина, Годфри, Уоллеса, Дэвида, крошки Молли и других девушек.

В сумерках позднего рассвета пламя еще не погаснувшего очага желтыми языками лизало неровную поверхность камней, и Эдмония чувствовала их горячее дыхание на лице, на груди, на раздвинутых коленях. Все в ней — и ноги, и плечи, и заботливые ласковые руки, и блестящие глаза — было большим, крупным, а упругое пышное тело — словно отлитым из темного металла и отполированным до блеска.

Барабаны бушевали в ее крови, флейты порхали в душе, пьянящий запах теплых камней и сосновых бревен, которым был напоен воздух над дельтой, будто излучал огонь. В распахнутые настежь двери она видела окутанный молочным туманом внутренний двор — прохладный, выложенный каменными плитами — и находившиеся напротив, на втором этаже, помещения для офицеров со спальнями и открытой общей верандой.

Над крышами из тонких сосновых реек уже всходило солнце. Его лучи цеплялись за смолисто-желтое дерево. А за стеной форта — частоколом из толстых бревен с заостренным верхом — с отмелей Хуайт-ривер, как и когда-то, поднимались тучи комаров.

От старого французского тира, от укрепления ничего уже не осталось, кроме поросшего зеленью фундамента. Целые десятилетия никто даже и не думал о нем, хотя и город и форт носили имя забытого английского генерала. И вот несколько месяцев назад, захваченные волной преклонения перед недавним прошлым страны{33}, жители вспомнили вдруг о той эпохе и сначала с удивлением, а затем с каким-то даже ожесточением взялись за восстановление единственного материального следа своей истории. Комитет под председательством мэра Рикоуэра Эйблера объединил усилия почти всех общественных организаций. В него входили такие известные люди, как наследники шарикоподшипниковой корпорации Берригана и Кремера, крупнейшие заводы которых находились на территории штата, банкиры Моррис и Макмер, представители страховой компании Кьювера, богатые собственники Эспин, Редфорд, Тэккей, Зекман и десятки им подобных, все обитатели обширного и тихого Дрейтон-парка в самом отдаленном, юго-западном районе города. Одни из них были членами великой масонской ложи «Вольных каменщиков»{34} во главе с мастером — судьей Кеннетом Джекобсом, другие входили в ложу «Великого Востока», возглавляемую главным магистром банкиром Зекманом. Всех их объединяла принадлежность к «Крамбли-клубу» — это им стоило ежегодно около сорока тысяч долларов. В двадцати милях вверх по Хуайт-ривер заведение имело прекрасную площадку для игры в гольф. Там же, на берегу искусственного озера, поглотившего силу реки, красовалось великолепное здание клуба. Именно эти состоятельные люди — любители гольфа — решили восстановить форт. Подписанные ими чеки, приходившие в Комитет, были самыми щедрыми пожертвованиями на это патриотическое дело.

О них Эдмония слышала и дома, от Абрахама, и в заведении братьев Грэйвс, где она работала. Она даже видела кое-кого — правда, издалека, когда они шли со своими семьями ужинать в салоны для избранных, — и тогда на кухнях наступали часы настоящего хаоса. Бывало, иногда в воскресный короткий полдень она проезжала в автомобиле с Абрахамом, Кизи и их четырьмя детьми по тихим аллеям Дрейтон-парка и с удивлением разглядывала низкие строения, разбросанные среди лужаек и рощ. Это были старомодные дома с высокими трубами, балкончиками, скошенными до земли крышами и стенами, облицованными красноватым замшелым камнем или кирпичом, по которым тянулся вверх зеленый плющ. Все здесь казалось необитаемым, и было трудно поверить, что владельцы недвижимого имущества, внешне совсем обыкновенные люди, имеют годовой доход в сотни тысяч и даже миллионы долларов. Им, по сути, принадлежало все в их огромном штате — границы его Эдмония, впрочем, никогда не пересекала и не могла себе представить иного устройства мира…

А вообще-то она путешествовала несколько раз по федеральным шоссе, пересекшим холмистую, благодатную землю с раскинувшимися на ней фермами, фабриками, городами и городишками с их главными улицами, быстро растущими пригородами, с новыми торговыми центрами и запущенными центральными районами. Неоднократно приезжала она и к огражденным проволокой зеленым лужайкам «Крамбли-клуба», но не по асфальтовой, а по посыпанной белой галькой, шуршащей под колесами аллее, ведущей к озеру, хотя никто и не охранял широко открытых ворот, куда въезжали на машинах только те, кто имел на это право.

Рикоуэр Эйблер (бывший судьей до избрания на пост мэра, а еще ранее — известный адвокат), высокий худой мужчина с узким лицом, пристальными серыми глазами и поредевшими длинными волосами, которые он зачесывал на облысевшее темя, один из лучших в штате игроков в гольф, был членом «Крамбли-клуба», видным масоном из ложи «Вольных каменщиков», и Эдмония, как и все в городе, хорошо знала, кому принадлежала идея и кто внес самые крупные пожертвования на восстановление форта.

Но она не знала, и ей даже в голову не приходило, почему так быстро — всего за несколько недель — среди болотистой дельты появился смолисто-желтый частокол из ровных, на станке заостренных бревен. В четырех углах укрепления стояли башни, двустворчатые ворота крепко запирались на замок. Здесь были кухня, столовая, помещения для офицеров и солдат, конюшня и открытая коновязь перед ней, склады продуктов и сена, неглубокий колодец, в котором сразу же после нескольких вынутых лопат земли появилась вода. Поодаль стояла каменная башня для бочек с песком, заменившим порох. Это был настоящий форт, соединенный перекинутым через Хуайт-ривер мостом с западным берегом, где находилась так же спешно заасфальтированная стоянка для сотен легковых автомашин. По обеим ее сторонам ютились пластмассовые домики, в которых должны были продавать посетителям форта билеты, значки с его изображением, а также изящные никелированные металлические макеты с обозначением трех рек.

Стоянку, естественно, предполагалось сделать бесплатной.

Абрахам только что купил старый кирпичный дом на тенистой Слоукам-стрит, почти в центре города. Это была широкая, устремленная на запад и как будто постоянно освещенная солнцем улица с высокими вязами по обеим сторонам. Деревья раскинули свои могучие ветви над одно- и двухэтажными домами с деревянными верандами, где люди целыми семьями собирались в закатные часы, когда в глубине улицы ширилось предвечернее пурпурное небо и откуда веяло усталым дыханием выгорающих в прериях трав.

После того как некоторые чернокожие выгодно купили дома в центре города и цены на недвижимое имущество начали быстро падать, богатые, а потом и не слишком богатые обитатели Слоукам-стрит и соседних кварталов административно-торгового центра в панике, часто с катастрофическими убытками стремились как можно скорее избавиться от своих домов. Они срочно закупали зеленые участки вне города, на западе, где налоги были ниже, и с помощью энергичных предпринимателей и кредитов, предоставляемых банками чаще всего под невероятно высокие проценты, строили на месте некогда находившихся кукурузных полей новые дома. Весьма разнообразные внешне, эти дома были, в сущности, почти однотипными: цветные стены, легкие крыши, двойные гаражи, обшитые горизонтальными алюминиевыми полосками фасады, вертикально поднимающиеся окна и движущиеся на роликах двери, которые вели прямо в заросшие травой дворы без цветов, с растущим кое-где колючим кустарником. Эти гигиеничные, разумно спланированные районы были лишены уюта, теплоты, той атмосферы добрососедства, которая осталась витать в покинутых белокожими обитателями кварталах, все гуще заселяемых прибывающими волнами многочисленных черных жителей.

Семья Сьюзан Кей одной из последних покинула Слоукам-стрит. Отец ее умер, а мать работала в страховой компании Кьювера, два брата учились в Висконсинском колледже на стипендии штата. Сама она, окончив музыкальное училище в Чикаго, искала подходящую работу. Они жили вдвоем с матерью в квартирке на первом этаже большого трехэтажного дома с внушительной белокаменной лестницей со стороны улицы и остро изогнутой и крутой, деревянной — с заднего узкого двора, ставшего еще уже после построенных там гаражей из гофрированной жести.

Вскоре после возвращения Сьюзан Кей из Чикаго Эдмония сидела на веранде, слегка покачиваясь в тростниковом кресле, и слушала приглушенные звуки флейты — мягкие, бархатные, как окружающая дом ласковая теплынь. Ей казалось, что тихие шелестящие эти звуки издают еще виднеющиеся в сумерках величественные вязы. Почти каждый день Эдмония встречала Сьюзан Кей на улице и всякий раз восторженно замирала перед хрупкой белой девушкой с пепельно-русыми волосами и узким лицом — она казалась ей необыкновенным созданием. И каждый раз она, умиленная, готова была пасть перед Сьюзан Кей на колени, словно перед единственным своим божеством — олицетворением, быть может, того, чем она сама никогда не сможет стать.

Играла или училась Сьюзан Кей в Чикагском музыкальном колледже с черными детьми, были ли у нее чернокожие однокурсники и друзья среди тамошних известных любительских и профессиональных музыкантов, оркестров и групп, Эдмония не знала и никогда не посмела бы об этом спросить. Ей хватало и того, что белая девушка, чувствуя ее немое восхищение, постепенно как-то очень естественно сблизилась с нею — черной, безгласной громадиной, известной своей доброй улыбкой всем от восточного до западного конца длинной Слоукам-стрит.

— Ты просто незаменима, Эдмония! — говорила иногда Сьюзан Кей, когда та помогала ей стричь газон перед кирпичным домом, убирать комнаты или же делать покупки.

«Ты незаменима», — звенел легкий голосок белой девушки в душе Эдмонии, готовой на всё для Сьюзан Кей, готовой хоть всю жизнь носить ее на своих крепких черных руках.

Белая, англосаксонка, баптистка — Сьюзан Кей была для Эдмонии олицетворением самых высоких ее представлений, неосуществимых мечтаний, накопившихся не за одно поколение в ее горячем, покорном, бесконечно верном сердце.

А они были почти ровесницы.

Одна — огромная, широкой кости, черная, как антрацит, с низкой грудью, большими крутыми бедрами и толстыми ногами. Другая — худенькая, с пепельно-русыми волосами, стриженная под мальчишку, гибкая, стройная, с хорошо очерченной джинсами талией, нервная и чувствительная, с веснушчатой светлой кожей. Белая девушка и негритянка, разумеется, не были подругами. Просто Сьюзан Кей была учтива, а Эдмония — преданно-услужлива, и обе — сдержанны, почти холодны в присутствии посторонних, особенно взрослых белых. Наедине же они чувствовали себя свободными и искренними. Обыкновенное, нескрываемое и в то же время чуть ли не тайное знакомство, такое естественное для большинства их сверстниц и такое необычное, почти невозможное для всех взрослых — и белых и черных, — что они сами, когда бывали вместе, испытывали иногда и скованность, старую, как мир, в котором жили, и вместе с тем увлеченность всеми сумасбродными надеждами еще не прожитой молодости.

Барабаны грохотали, мелодии флейт сливались с их призывным боем.

Еле различимые языки пламени в очаге теряли на рассвете свою желтизну. Раскаленные древесные угли быстро превращались в рассыпающийся, летучий пепел, который Эдмония старательно разгребала в стороны. От раскаленных камней исходил жар, белый шов между ними постепенно как бы сворачивался и темнел. Тяга в печи была отменная.

В кустах за плотиной, у восточной стены форта, валялись кучи свежих стружек, щепок, и Эдмония периодически ходила их собирать, чтобы можно было поддерживать огонь.

Вода в котле кипела, покрывая пеной кукурузные початки — они медленно переворачивались, всплывали и вновь тонули, будто притягиваемые и отталкиваемые пламенем. Кукуруза была великолепная — с тонкими кочерыжками, забитыми крупными, сочными зернами. Они быстро разваривались и набухали, но не лопались, их оболочка натягивалась и становилась прозрачной. Под ней желтела молочная мякоть.

Это была индейская кукуруза, для закупки которой, как и для закупки картофеля, Линдси Грэйвс, отправляясь на своем грузовике, всегда брал с собой Эдмонию.

— Попробуй! — говорил он ей, как только они останавливались под навесом на какой-нибудь ферме возле ящиков с кукурузой или картофелем.

Эдмония вылущивала несколько зерен — только несколько — из первого попавшегося под руку початка и, не глотая слюну, медленно разжевывала их — зубы у нее были словно искрящийся перламутр. Минуту, а иногда и больше, она молча месила во рту мякоть зерна, и белый как мел крахмал выступал на ее пухлых губах. Линдси, не меньше разбиравшийся в кукурузе, картофеле и любых других овощах, фруктах и мясе, необходимых для их ресторана, славившегося свежими продуктами и хорошими поварами, терпеливо наблюдал за ней. Наконец, довольно долго помесив во рту белую кашу, Эдмония проглатывала ее и кивала в знак одобрения или неодобрительно водила глазами по сторонам. И никакие уговоры фермеров и даже уступки в цене не могли склонить Линдси Грэйвса купить початки, не понравившиеся Эдмонии. Он непоколебимо верил, что она обладает каким-то сверхъестественным чутьем — и не только потому, что заботилась об их хранении, а потому, что безошибочно угадывала, в какой почве они зрели, поливали их или нет, использовали ли удобрения, — будто собственная ее горячая кровь смешалась некогда с соками земли.

Линдси Грэйвс занимался снабжением и отвечал за кухню, поэтому Эдмония в основном имела дело с ним. Его младшего брата Лейарда она видела изредка. Крепкий, как Линдси, но более представительный, с важной осанкой, полноватым лицом и густыми длинными волосами, серебрившимися на висках, он был неизменно изыскан, модно одет, уверен в себе и своем деле, невозмутим и вместе с тем властен, когда это было необходимо, за что Эдмония (впрочем, и многие другие) тайно им восхищалась.

Но она не была влюблена. Еще никогда ни один чернокожий, ни один белый не покорил ее сердце, хотя ей нравился то один, то другой мужчина. И все-таки это не имело ничего общего с той неудержимой чувственностью, которая охватывает влюбленную женщину и делает ее гордой и вместе с тем покорной.

— Ты — ледышка! — шутливо говорила ей иногда Кизи. — У тебя ледяное сердце!

Раскачиваясь в тростниковом кресле на веранде, Эдмония задумчиво улыбалась.

Кизи была моложе ее, но уже родила четверых детей, которых Эдмония любила как своих, потому что это были дети ее брата.

— Да перестань ты! — говорил в таких случаях Абрахам. — Она просто еще не встретила достойного мужчину! Верно я говорю, Эдмония?

Она отталкивалась пяткой от деревянного пола веранды и продолжала раскачиваться, загадочно улыбаясь.

Конечно, Абрахам подразумевал такую страсть, как его страсть к Кизи, и, говоря о достойном муже, имел в виду то обстоятельство, что не знает в городе и его окрестностях ни одного чернокожего — кроме разве что Джо Джо Моизеса, высокого, сильного парня — под стать Эдмонии.

Прислушиваясь к звучному голосу брата, удобно устроив свое налитое тело в тростниковом изгибе кресла, Эдмония думала, что, будь она мужчиной, она наверняка стала бы священником, как Абрахам. Но она родилась хоть и сильной, как мужчина, однако покорной и кроткой, как любая истинная женщина.

И если молодой Лейард Грэйвс даже не замечал ее, то Линдси ценил не только за силу и трудолюбие, но и за ее сообразительность. Повсюду в подсобных помещениях, за которыми она смотрела, было чисто, везде царил порядок. Эдмония следила, чтобы всегда было достаточно продуктов, чтобы холодильные агрегаты и установки искусственного климата были в исправности. А когда Линдси был занят, сама ездила по фермам на машине, грузила и разгружала, поднимала тяжелые мешки наравне с мужчинами. Она пользовалась таким доверием, что даже подписывала чеки от имени братьев Грэйвс. Правда, это была очень медлительная процедура, во время которой от напряжения Эдмония оттопыривала нижнюю губу, но подпись ставила решительно, без колебаний. Ее знали и не пытались обмануть (так же, как и она никогда не обманывала Линдси в счетах) фермеры всей округи — немцы, мексиканцы, степенные скандинавы с холодильных комбинатов, полных подвешенных на крюки освежеванных туш, шустрые итальянцы с прохладных крытых складов. Скотина прибывала в переполненных вагонах по железной дороге — из Техаса, Аризоны, Айовы, из обеих Каролин. Склады ломились от бананов из Эквадора и Гваделупы, кокосовых орехов, манго, папайи, ананасов, мандаринов, грейпфрутов, мелких, как грецкие орехи, или размером с футбольный мяч, доставленных в закрытых многотонных фургонах прямиком из Флориды — чем быстрее шоферы пересекали континент с севера на юг, тем лучше им платили.

— Раз к нам приходит Эдмония Мурхед, значит, все о’кей! — такими возгласами встречали ее люди с нив и полей, со складов, из магазинов, контор, шоферы и грузчики — рядовые служащие огромной торговой машины.

Спокойная, на первый взгляд даже несколько медлительная, неизменно вежливая со всеми, Эдмония делала свое дело внимательно, молча, с унаследованным веками и поколениями достоинством, о которое разбивались все предрассудки, любая предвзятость. Она ходила в синих рабочих джинсах и широкой, тоже синей блузе с вышитыми оранжевыми горизонтальными полосками и короткими, до локтей, рукавами, открывавшими ее мускулистые руки. Темные, невообразимо густые волосы Эдмония стягивала синей лентой, отчего ее скулы и чувствительные ноздри казались еще более широкими.

Нескончаемый бой барабанов и визг флейт оглашали дельту. Много дней подряд молодые люди, одетые в солдатские и офицерские светло-синие мундиры и белые брюки, готовились к торжественному открытию восстановленного форта и превращению его в городскую достопримечательность — возможно, единственную. Наверное, поэтому Линдси Грэйвс и согласился отпустить Эдмонию, чтобы она вместе со всеми как можно раньше могла пойти в форт.

Эдмония знала — да и ни для кого не было секретом, — что оба брата Грэйвс давно состояли членами масонской ложи «Великого Востока» и очень гордились этим. А именно там, в здании городского клуба с куполообразной крышей и четырьмя тонкими угловыми минаретами с золотистым полумесяцем наверху, собирались братья-масоны. Они заседали в темно-вишневых фесках с черными кисточками. Ложа «Вольных каменщиков» собиралась в величественных высоких залах готического строгого здания. Именно там было решено восстановить форт. Еще она знала, что в закулисной борьбе за влияние и прибыли между богачами из «Вольных каменщиков» и «Великого Востока» ее хозяева стремились, поддерживая более доступную ложу, завоевать престиж. Для одних важнее всего были деньги — состояние, которое можно и приобрести и потерять, другие настаивали также и на происхождении, вероисповедании, и членами ложи могли стать только белые, англосаксы, протестанты. Но баптисты десятилетиями неизменно держали власть в своих руках, влияние их простиралось далеко за пределы штата, безусловное превосходство чувствовалось в общем укладе жизни, навязанном людям как бы помимо их воли.

Абрахам тоже являлся членом великой масонской ложи{35}, в которой, естественно, все были черные и все — баптисты. Однако не каждого чернокожего и баптиста могли в нее принять, у них это было сложнее, чем у белых, и все зависело от финансового положения и от положения в обществе — чтобы был оседлым, имел постоянную работу, не был скомпрометирован в глазах белых ничем иным, кроме цвета кожи.

Между всеми масонскими организациями и их многочисленными отделениями существовало будто какое-то тайное соглашение о сотрудничестве в определенных случаях, но в то же время шла скрытая борьба за влияние. Неприступные, окутанные тайной как для посторонних, так и для собратьев, они превращались в нечто более весомое, значащее неизмеримо больше, чем дом, семья, имущество, — в закрытые социальные круги, возникшие в ответ на бесконечное расслоение общества, где каждый ищет выгоду и защищает только свои личные, классовые и кастовые интересы.

Давнишнее разделение на белых и цветных, аристократствующие южные фамилии и демократически настроенных банкиров и промышленников с Севера, на богатых и бедных, на старых и новых поселенцев сейчас выливалось в тайные и таинственные ритуалы на собраниях масонских лож, и следствием их невидимой и неизвестной деятельности в городе стало восстановление старого форта.

Но все это не касалось Эдмонии.

Она чувствовала себя обязанной братьям Грэйвс, она была предана им. Ее вера и членство Абрахама в черной масонской ложе побуждали Эдмонию к этому. Благодарность Линдси за то, что он отпускал ее вместе со Сьюзан Кей в восстановленный форт, переполняла душу женщины.

Она понимала, однако, что ей — негритянке — надо быть осторожной, предусмотрительной.

Замкнутой в себе.

Непроницаемой.

Через некоторое время после возвращения из Чикаго Сьюзан Кей и еще две девушки — Берил Рейнольдс и крошка Молли Крафт — отправились в Калифорнию на довольно устаревшем, но неплохо сохранившемся микроавтобусе с раздвигающимися дверцами, газовой плиткой и душем за нейлоновой занавеской. Они купили его совсем дешево у человека, который наконец-то нашел себе постоянную работу, и ему больше не было нужды ездить из города в город, из штата в штат.

В отличие от парней, которые, накопив денег на свою первую, обычно не новую автомашину, сразу же меняли двигатель и изношенные покрышки, Сьюзан Кей, Берил и крошка Молли прежде всего почистили салон. Пол застелили золотисто-розовым паласом, на окошки повесили оранжевые занавески, на боковых раздвигающихся дверцах Молли нарисовала озорную девчонку с торчащими косицами и подписала: «Люби меня, как я тебя!» Серенький невзрачный микроавтобус, обшарпанный на безнадежных дорогах, сразу как-то похорошел. Впрочем, само присутствие трех девушек делало его привлекательным. В путь они отправились за несколько недель до новогодних праздников. Просто собрались однажды туманным, будто задумавшимся воскресным утром перед кирпичным домом с белой лестницей, одетые в повседневные синие джинсы, спортивные куртки и свитеры с высокими воротниками — в таких ходили почти все их сверстники. Берил Рейнольдс села за руль, ее подруги устроились в салоне и, даже не попрощавшись с самыми близкими, будто собрались куда-нибудь по соседству — поиграть в гольф или кегли, — отправились в далекое путешествие.

Проводить их пришла только Эдмония. В течение нескольких дней после отъезда Сьюзан ей казалось, что не только Слоукам-стрит, но и весь город будто опустел. Эдмония мысленно путешествовала с девушками. Неясная тревога постоянно томила ее душу. Куда отправились эти белые девушки? Что толкнуло их на Запад, в неведомые дали? Почему чуть ли не каждый второй молодой человек торопится вырваться из дому, из своей семьи, и чаще всего — отправиться куда-то далеко, чтобы начать самостоятельную жизнь?

Правда, они белые, и опасность того, что с ними случится что-нибудь непредвиденное, была значительно меньшей, чем если бы они были цветными, — за исключением, конечно, случаев, когда люди сами искушают судьбу. Но стремление уйти из дому с одной только сумкой и спальным мешком, без единого цента — не являлось ли это само по себе подсознательным вызовом, о котором Эдмония, возможно, тоже втайне мечтала, но которого не могла себе позволить?

Неужели неукротимый порыв предков-колонистов все еще не угас в крови их далеких потомков и каждое поколение заново ищет свой собственный бескрайний горизонт на Западе?{36}

Эдмония стремилась к уверенности, спокойствию, что по традиции и правилам сообщества чернокожих в любой части света означало иметь свой дом, постоянную работу, окружение таких же черных людей, собирающихся вместе тысячами и сотнями тысяч в густозаселенных кварталах не только потому, что дома там дешевле, но и потому, что они ищут друг в друге опору. Им кажется, чем многочисленнее их скопления в городах, тем спокойнее можно себя чувствовать. Белые же, наоборот, имеют все: дома, работу, власть, в их руках земля, фабрики, банки, дороги, мосты — все созданное человеком принадлежит им. Не хватает только спокойствия. И если взрослые закрывались в своих домах, как в крепостях, окруженные вещами, автомобилями, имея чековые книжки, денежные страховки, ценные бумаги и банковские вклады — от нескольких долларов до миллиардов, — то молодежь ополчалась против этого мира, раз уж он ей не принадлежал, единственно возможным образом: она его отрицала, добровольно отказывалась от него, отбрасывала малейшую возможность трудом, и прежде всего послушанием, достичь того, чем владеют их отцы. Ведь в двадцать лет это кажется ничтожно малым, бессмысленным. Будущее общества, детьми которого они являются, они уходят, но неизменно возвращаются в это общество — смиренные, подавленные, навсегда утратившие романтическую восторженность своей молодости.

Наверное, каждое молодое поколение заново ищет в молодости собственный бескрайний горизонт, чтобы в свое время проститься с ним, со своими иллюзиями и найти применение еще не растраченным силам.

Сьюзан Кей уехала, и на Слоукам-стрит не стало слышно звуков флейты. Эдмония чувствовала себя одинокой, опустошенной. Медленно тянулись дни, недели. Воспоминания о белой девушке угасали, как в вызвездившемся зимнем небе гаснет забытая дневная звезда. Лишь в конце марта, когда ураганные ветры расчистили то прояснявшийся, то туманившийся горизонт, Эдмония нашла в своем почтовом ящике яркую почтовую открытку с видом Санта-Круса: высокий красно-желтый скалистый берег и набегающие на него вспенившиеся тихоокеанские волны. Это была самая обыкновенная открытка с несколькими словами на обороте, написанными порывистым ровным почерком: «Путешествуем, все прекрасно и грустно, неожиданно и знакомо! С. К.».

Расстроенная, невидящими от волнения глазами Эдмония долго рассматривала открытку. Никогда ранее она не видела почерка Сьюзан Кей, но ей казалось, что так — наклонно, удлиненными нервными буквами — может писать только она и только ей могли принадлежать слова: «Прекрасно и грустно, неожиданно и знакомо!»

«Сьюзан Кей, Сьюзан Кей!» — звенел чей-то нежный голос в душе Эдмонии, и, слушая его, глядя на себя как бы со стороны, она сама удивлялась своей привязанности.

Потом опять прошло много дней, пока однажды утром Эдмония не заметила серый, потрепанный микроавтобус под зазеленевшими уже вязами. Она остановилась как вкопанная, прижав руки к груди. Затем взбежала по широкой лестнице. Вернулась назад. Обошла дом кругом и, с громким топотом пробежав по задней деревянной лестнице, дернула ручку медного молотка на двери нижнего этажа.

Звучный удар раздался внутри дома. В его затихающем звоне Эдмония слышала стук собственного сердца. Подождала и вновь дернула ручку.

Но никто не отвечал. Никого не было и возле гаражей.

Эдмония ждала.

Она не знала, зачем это делает, она подчинялась лишь желанию увидеть Сьюзан Кей, уверенная, что та вернулась. Ей было безразлично, как встретит ее Сьюзан.

И когда вдруг внутри дома послышались легкие шаги, за мгновение до того, как поднялась цепочка и открылась дверь, Эдмония почувствовала по горячим толчкам в шее, что за тонкой деревянной дверью появится именно Сьюзан Кей.

И действительно, это была она — в укороченных старых джинсах с узкими штанинами, босая, с тонкими лодыжками и педикюром, по пояс голая, с обгорелыми плечами, развитой грудной клеткой музыканта и резко выделяющимися белыми маленькими, плоскими, как глиняные тарелочки, грудями.

— Сьюзан Кей! — беззвучно прошептала Эдмония.

Белая девушка кивнула, приглашая Эдмонию войти, устало улыбнулась, повернулась и пошла в квартиру.

Когда они, пройдя затемненный холл, вошли в комнату с поднятыми серебристыми шторами, освещенную тусклым рассветным солнцем, Эдмония сразу заметила, как Сьюзан Кей похудела. И не столько телом, сколько лицом — оно показалось ей очень исхудавшим. Под загорелой кожей резко выступали скулы, заострился нос, губы были обветрены. Ярко розовела полоска на лбу и висках, вдоль длинных пепельно-светлых волос.

— Сьюзан Кей! — повторила Эдмония.

Она никогда не называла ее Сью — ни один белый человек не позволит так к себе обращаться, хотя сейчас Эдмонии хотелось сказать именно «Сью» и приласкать эту похудевшую, уставшую после долгого путешествия девушку.

На узкой кровати посреди комнаты лежал порванный спальный мешок. Дверь в темную гардеробную комнату была открыта, как и та, что вела в ванную, поту сторону коридора. Перед высокой ванной с отбитыми углами валялось белое махровое полотенце.

Безмолвная Эдмония не отрывала глаз от Сьюзан Кей. Просто смотрела на нее — невыразительно, как обычно чернокожие повсюду в стране смотрят на белых людей, будто не видя их или, точнее, будто те не существуют. Но Эдмония видела худое лицо Сьюзан, тонкие морщинки на шее, рассыпавшиеся по плечам волосы.

— Мы вернулись ночью, — тихо сказала Сьюзан Кей. — Хочется спать, а заснуть не могу!

Она посмотрела на смятый спальный мешок и, тряхнув волосами, запустила в них обе руки и с остервенением почесала голову.

Розовые пятна, как и розовая полоска на лбу и висках, виднелись сквозь волосы на всем ее темени.

— Надо мыть голову каждый день. И расчесывать.

— Тебе помочь?

— Ладно.

Эдмония скинула туфли, стянула через голову широкую блузу, вошла в ванную и пустила теплую, а затем холодную воду. Гул газовой колонки усилился. Подле ванны был постлан вылинявший темно-шоколадный коврик. На подставке в стороне стояли пластмассовые флаконы с ароматизированным жидким мылом, какой-то препарат, лежала плоская густая расческа.

Сьюзан Кей, бросив на коврик белое полотенце, стала на колени и опустила шею на закругленный край ванны.

— Попробуй воду, — сказала Эдмония, положив ей на шею мокрую руку.

Сьюзан Кей подставила ладонь под струю воды.

— Нормально. Три сильнее.

Ее волосы свисали до самого дна ванны. Тонкая белая шея выглядела беспомощной. Эдмония хорошо намылила голову Сьюзан, собрала в ладонь мокрые волосы, отжала их. Еще раз полила из ручного душа. Затем набрала полную пригоршню препарата и растерла его по всему темени. В поднявшейся легкой пене ее руки плавали, как ласковые эбеновые ладьи. Она с удивлением почувствовала, как хрупка голова белой девушки.

Медленно, сильно втирала она ароматизированную пену в мокрые волосы, мысленно ощупывая свою голову через буйно разросшиеся, густые и жесткие, как проволока, волосы, сравнивая себя со Сьюзан Кей, и не могла поверить, что вся прелесть белой девушки заключена вот в этой напряженно согнутой золотистой спине и коленях, скрытых синими джинсами, в этой детски беззащитной шее и опущенной в пенную воду головке, вобравшей в себя все звуки мира, все мелодии, казавшиеся Эдмонии странно знакомыми — давно слышанными или давно забытыми, — проникновенными, все равно, были они тихими или громкими. Потом всегда, вспоминая этот первый день и другие, последовавшие за ним дни, когда Эдмония мыла и расчесывала волосы Сьюзан Кей, как моют и расчесывают волосы ребенка, ее охватывало такое чувство, будто она держала и продолжает держать белое лицо в своих черных тяжелых руках с ласковыми бледно-розовыми ладонями.

Монотонный бой барабанов в форте сливался в единый нескончаемый, неистовый грохот. Над ним как обезумевшие взлетали то резкие, то протяжные синкопы флейт. Ведомые барабанами Айвора и Фредерика, Нормана, Бенджамина и Клиффорда, первой флейтой Сьюзан Кей, флейтами крошки Молли, Ирвина, Годфри, Уоллеса и Дэвида, юноши и девушки во всю мощь молодых легких играли однообразные военные марши.

Голубое небо было прозрачно чистым, солнце сияло ослепительно. За высокими, широко открытыми двустворчатыми воротами видны были трепещущие отблески речного разлива. За подвесным мостом и черной как уголь автостоянкой на другом берегу реки открывались синие необъятные, невообразимые дали Запада, куда устремили свой взор ребята в солдатской форме с кентуккскими винтовками на плечах. Они стояли на одинаковом расстоянии друг от друга у стен и бойниц форта с внутренней его стороны.

— Едут! — крикнул кто-то.

Барабанный бой и визг флейт усилились. Эдмония почувствовала, как тревожно забилось ее сердце, и выбежала из кухни.

Ей наказали находиться там, в полумраке, около кирпичной печи. Сама Сьюзан Кей велела негритянке не высовывать носа. И та действительно возилась на кухне, а чтобы хоть как-то оправдаться перед самой собой а том, что она терпит такое обращение, она топила печь и варила кукурузу для юношей и девушек, переодетых в музыкантов, солдат и офицеров. Бесшабашные, любители подурачиться, они могут хватить из бутылки неразбавленного джина или виски. Многие молодые люди с увлечением участвовали в этой игре. Они не слишком напивались, стараясь вести себя дисциплинированно, но это не всегда получалось. Им нравились их роли, и все же относились они к ним с некоторой иронией. Всем пришлось сменить свои джинсы, куртки, майки на бело-синюю форму бывшей континентальной армии, а полуботинки — на высокие сапоги с толстыми подошвами без каблуков. Когда они впервые надели сшитые на скорую руку, не всегда по росту, куртки с медными пуговицами и прямые брюки с желтыми лампасами, заправив их в грубые сапоги, а на длинные волосы нахлобучили полотняные синие шапки с длинными козырьками, они показались Эдмонии такими смешными, неуклюжими, чужими! Она ясно отдавала себе отчет в том, что вместе с ними, по благоволению Линдси Грэйвса, тоже участвует в этой выдумке, шутке или игре, родившейся среди зеленого спокойствия полей для игры в гольф в «Крамбли-клубе». В то же время она не могла отделаться от ощущения, что уже жила в этом мире — восстановленном или выдуманном, не имело значения, — это было возвращением по воле белых к безвозвратному прошлому, навсегда погребенному в прериях. Несмолкаемый гром барабанов и взвизги флейт будили в душе какие-то смутные волнующие видения, воскрешали так долго наслаивавшееся чувство покорности, смирения, зависимости, непреодолимо владевшее всем ее существом, за многие десятилетия признанным Конституцией только на три пятых человеческим…

Эдмония смотрела вниз между двумя заостренными бревнами частокола. Солнце грело ей спину. Во дворе суматошно строились солдаты и офицеры. В дрожащем над фортом воздухе ощущалась влажная жара болотистой дельты. Тучи мошек зудели в спертом густом зное.

Сверху высокий частокол не показался негритянке столь внушительным, но только сейчас, став рядом с солдатами из караула, она поняла, что форт был когда-то недоступен для противника. Она поискала взглядом Сьюзан Кей. Цветная женщина должна была всего лишь готовить на кухне, и ничто другое не связывало ее с игрой молодежи в укреплении, но, кто знает, почему-то именно в этот миг, будто перед смертельной опасностью, затаившейся в затихающих пространствах запада, она почувствовала себя странно связанной со всеми ними, и больше всего — со Сьюзан Кей.

Среди фигур в бело-синей форме, среди барабанов и сверкающих на солнце флейт она нашла тоненькую фигурку девушки и, успокоившись, снова просунула голову между двумя бревнами частокола.

Вдали, у еще затуманенного горизонта, где раньше появлялись неподвижные изваяния индейских всадников — вестников мести и войны, — не по широким полосам федерального шоссе, а по старой извилистой дороге со стороны города, чуть заметно увеличиваясь, приближалась бесконечная вереница автомобилей. Пыли не было. Не было слышно и шума моторов. Только время от времени поблескивали стекла, никелированные бамперы, и эти мгновенные взблески пронзали окружающий простор.

Эдмония смотрела, оцепенев, и ей казалось, что колонна из металла не движется, а замерла на месте, словно стояла там со дня сотворения мира — ведь опасность всегда шла с запада. Ей не впервой приходилось видеть такую длинную вереницу автомобилей. Сама попадала в гигантские заторы, вокруг которых сверкали огнями и бешено ревели сиренами полицейские «шевроле», но сейчас впервые почувствовала страх — темный, ничем не объяснимый страх перед медленно ползущими в жаре, под огромным небом, машинами. Они наползали со стороны города и его предместий, а может, даже со всего штата, а ей казалось, что движутся они из прерий, осаждая центры с оставленными кварталами — как тот, где ютились они с Абрахамом, Кизи и детьми.

— Боже мой! — воскликнула Эдмония. — Боже мой!..

Она знала: в автомобили, движущиеся ей навстречу, набились мирные жители со своими семьями, со всеми детьми, даже грудными, что многие специально едут в открытых машинах или же с опущенными стеклами, чтобы почувствовать зеленое дуновение прерий. Они вдыхали аромат праздничных обедов, приготовленных и оставленных дома в многопрограммных электрических печках, чтобы еда была горячей в точно назначенный час, после того как торжества закончатся, люди вернутся домой и не торопясь сядут за воскресные столы. Эдмония понимала все это, вбирая в себя покой безоблачного дня, и вместе с тем не она, а сердце ее не могло поверить в мирное шествие белых людей.

Абрахам как-то сказал ей (да и в церкви об этом говорили), что ни одному черному не запретили прийти на торжества, но и никто, кроме нее, не был приглашен, хотя многие хорошо знали, что, в сущности, представляет собой форт, так как участвовали в его восстановлении, особенно сначала, когда желтые землеройные машины тонули в наносах по ступицы колес, буксовали, разбрызгивая комья зловонной грязи, а змеи, ящерицы и огромные черепахи ползали повсюду в камышах и траве…

Джо-Джо Моизес, парень сорвиголова, даже стрелял в огромную черепаху грязно-коричневого цвета. Правда, стрелял он не в упор, а под небольшим углом, но с близкого расстояния, и девятимиллиметровая пуля отскочила рикошетом от панциря, с резким звуком отколов лишь тоненькую чешуйку размером с ноготь. Растревоженное звуком выстрела и ударом, пресмыкающееся мгновенно вобрало в панцирь свою змеиную голову и короткие морщинистые лапы с когтями, но скоро опять высунуло их и невозмутимо поползло дальше — настолько громадно и старо было оно, рассказывал Абрахам. Слушая его, Кизи брезгливо морщилась, а дети смотрели вытаращенными от любопытства и ужаса черными глазами.

Воздух над автомобильной колонной задрожал. Все чаще, все ослепительней сверкали молнии отражений от бамперов, полированных металлических частей, стекол. Слышался приглушенный рокот моторов. Вскоре из-за поворота показался открытый красный «понтиак» мэра Рикоуэра Эйблера. Рядом с ним важно восседала его жена в белой шляпе с огромными полями. На заднем сиденье и на багажнике скучились их чада — все шестеро с длинными соломенно-желтыми волосами. О детях говорили во всем городе, что они сыграли немалую роль в победе судьи на выборах главы города.

За красным «понтиаком» и другие открытые машины — полированные, блестящие, заполненные мужчинами, женщинами, детьми, будто подданными некоего почтенного, изысканного королевства с бархатных зеленых холмов Дрейтон-парка — двигались среди прерий. Их было много, этих гигантских, почти бесшумных автомобилей. За ними от города непрерывно тянулись все новые и новые машины, в большинстве такие, которые Эдмония видела каждый день. Сначала она подумала, что в голове колонны наверняка едут гости из столицы и других городов штата — такими необычными, красивыми и нарядными показались ей первые автомобили. Лишь когда механизированное шествие спустилось в низовья дельты и Эдмонии удалось рассмотреть машины сбоку, она увидела, что почти все они снаружи украшены, а некоторые и целиком обвиты огромными полотнищами красно-синего звездного флага. Этим символом давно освящали майки, джинсы, куртки, дешевую повседневную и рабочую одежду, выставлявшуюся в больших универмагах и покупаемую более всего теми, кто сразу же ее надевал, в отличие, например, от обитателей Дрейтон-парка, которые никогда не носили такой безвкусной одежды (их национальное достоинство, их принадлежность к нации они ощущали, наверное, каким-то другим — внутренним, скрытым — способом).

Сейчас, по случаю восстановления старого форта, они, видно, позволили себе украсить лимузины, да и то не все.

«Вот так всегда, — думала Эдмония, глядя на автостоянку, пестревшую малолитражными большими, но, как правило, устаревшими, отремонтированными, причудливо раскрашенными машинами парней и девушек, исполнявших сегодня роли военных музыкантов, офицеров и солдат форта. — Одни все могут, но не все себе позволяют, другие же все себе позволяют, но не все могут!..»

Нагревшиеся бревна частокола опьяняюще пахли смолой, свежей древесиной, скипидаром, теплый воздух еле заметно струился над зеркальной поверхностью Хуайт-ривер. Густой затаенный рокот горячих машин все приближался, передаваемый не столько по воздуху, сколько по пересохшей гудящей земле. Вдруг неизвестно откуда послышался настойчивый, непрерывный сигнал — пронзительный металлический звук, словно рассекший синеву. Сразу же как по команде колонна зашумела.

Смолкли барабаны и флейты. Звонко пропели трубы, потом одновременно загрохотали все барабаны, пронзительно взвизгнули флейты — и будто раскололись безмятежные прерии вместе с еще более безмятежным небом над ними.

Широко раскрыв рот, Эдмония зажала ладонями уши, безмолвно замерев перед внезапной и страшной, мгновенно возникшей в ее голове мыслью: взорвалась вся местность с восстановленным фортом и городом, прериями и далями за горизонтом, который она никогда не пересекала, что она действительно взорвалась и повсюду булькает неукрощенная и неукротимая, черная, как антрацит, страшная магма, вздымаясь над огненно-красным ядром земли.

— Эй ты, черная обезьяна! Слышишь? — злобно крикнул кто-то из форта. — Слезай оттуда!

Но Эдмония не слышала.

Неистово грохотали барабаны, трепетно попискивали флейты, и она действительно не слышала. Иначе, конечно, спустилась бы.

Она знала свое место.

Он был огромен, ее брат. В отличие от Эдмонии, у которой была впалая грудь и подтянутый живот, Абрахам, особенно в последние годы, когда женился и стал отцом большого семейства, раздулся, как бочка. Он любил поесть — а Кизи умела вкусно готовить, — пил пиво, покупая его целыми ящиками по дюжине бутылок. И на работе не утруждал себя — он был священником. Самое большое беспокойство изредка приносил ему проигрыш в гольф. Разумеется, от столь беспечной жизни Абрахам и располнел. Но он был высокого роста, крепок, крупной кости, и потому полнота его не обезображивала, а прихожанам-баптистам такая импозантность даже нравилась. Они преисполнялись почтением при виде столь представительной фигуры. Одежду Абрахам носил только коричневых тонов. Из-под темно-шоколадного цвета рубашки виднелась белая полоска подворотничка — всегда чистого, без единой складочки. Единственного в городе черного священника знали все цветные, чем Кизи и Эдмония очень гордились.

В свободное от церковных дел время Абрахам тоже надевал коричневую рубашку, но с открытым воротником, и тогда неизменно вешал на широкую грудь распятие — огромный крест темного дерева, инкрустированный тонкими чешуйками перламутра, которые излучали неясное нежное сияние сокрытого в морских глубинах света. Так он одевался, когда выходил из дому с Кизи и детьми, часто в сопровождении Эдмонии, на воскресные школьные утренники или на доступную всем площадку для игры в гольф, где за соответствующую плату можно поиграть, не состоя ни в каком клубе, не имея даже собственных клюшек и мячей.

Спортивная площадка была на самой окраине города. Многие жители отправлялись туда не только поиграть, но и посмотреть, как развлекаются другие, поесть в уютном ресторане, выпить в баре любимого напитка, зайти в зал для игры в кегли. Улицы в такое время пустеют, лишь проносятся, нарушая тишину, редкие машины. Даже полицейские останавливаются, любезно предлагая одинокому пешеходу подвезти попутно.

Оставив машину на просторной стоянке перед площадкой для гольфа, Абрахам вел свою семью и Эдмонию через ярко освещенный магазин, до отказа набитый всем необходимым для этого разрекламированного вида спорта, на который работала целая отрасль национальной промышленности. Чего только не было там на прилавках — и пестрые кожаные и пластмассовые сумки на колесиках с полным комплектом или с одной клюшкой всевозможных моделей и марок, брюки из эластика, юбки, рубашки и блузки, мягкие и удобные фланелевые костюмы, ворсистые носки, различная обувь с шипами для устойчивости, шарфики, спортивные кепи, очки, перчатки, мячи, самые различные пособия, специальные брошюры и журналы по гольфу, которые можно полистать бесплатно около бара за стаканом какого только пожелаешь напитка или просто ледяной воды с теплым или холодным бутербродом, пока выбираешь себе что нужно или же рассеянно смотришь в сторону ярко освещенного мощными прожекторами огромного поля, на котором время от времени сверкают, как одиноко падающие звезды, издалека посланные мячи. Вечером, разумеется, играть было нельзя. Только любители сильных ударов отправляли по одному-два шара в серебристую даль. Бесчисленное множество снежно-белых шаров мальчики, обслуживавшие площадки, собирали в свои тележки на рассвете — до того, как приедут первые любители гольфа, в основном женщины, пожилые и средних лет, успевшие вовремя справиться с домашними делами.

В стороне находились площадки для игры в мини-гольф — остроумно сконструированные препятствия, успешное преодоление которых приносило победителям разноцветные жетоны. За них счастливчики, еще возбужденные игрой, получали в магазине и в баре что пожелают: дети — маленькие клюшки, молодые люди — виски и джин, которые выпивали тут же на месте и, разохотившись, заказывали еще и еще. Рассудительные же, умеренные игроки собирали жетоны неделями и, доплатив нужную сумму, покупали все необходимое для гольфа снаряжение, которое в соответствии с требованиями журнальной моды постоянно менялось.

Именно на эти площадки Абрахам любил водить свою семью в свободные вечера. Возбужденные и сосредоточенные, они играли все: Кизи, дети, Абрахам, а Эдмония радовалась, глядя на них. Сама же не испытывала особого влечения к мини-гольфу: слишком была она тяжела на руку для легких, точно рассчитанных ударов, хотя ловкости ей занимать не приходилось. Просто она, сознавая бессмысленность игры, не могла по-настоящему войти в спортивный азарт и вложить, как это делали другие, все свое существо в стойку, раскачивание, замах и удар.

Эдмония предпочитала сидеть в тростниковом кресле под полотняным навесом и следить за игрой. Так же было и в тот субботний вечер, когда она вдруг увидела Сьюзан Кей и молодого Айвора Игона, учителя истории, в данный момент безработного, который ухаживал за девушкой со времени ее возвращения из путешествия в Калифорнию.

Сьюзан Кей тоже заметила негритянку и приветливо ей махнула. Они с Айвором Игоном играли неподалеку от Абрахама, Кизи и детей, так что Эдмония могла наблюдать и за ними. И это никому не могло показаться непристойным. Айвор Игон играл увлеченно, Сьюзан Кей — без настроения, постоянно останавливалась, оглядывалась, закидывала назад волосы. Воспаление на темени уже прошло: Эдмония добыла у знакомых старух, с которыми раньше жила по соседству, какой-то бальзам и несколько дней подряд втирала ей в кожу. Сейчас волосы Сьюзан Кей — тяжелые, густые и чистые, с теплым блеском расплавленного благородного металла — обрамляли ее лицо. На радость Эдмонии, девушка начала работать в заведении братьев Грэйвс. Сначала занималась оркестром и программой, но скоро стала главным распорядителем. Она встречала посетителей и, расспросив, провожала их в отдельные кабинеты, усаживала за столики или у стойки бара. Часами была она на ногах, всегда со всеми вежливая, с неизменной приветливой улыбкой. За ней неотступно следовал Лейард Грэйвс, которому она явно нравилась. Он предпочитал ее другим девушкам и дал ей эту хорошо оплачиваемую, на первый взгляд легкую, но, в сущности, изнурительную работу, от которой в конце концов зависело настроение, с каким люди тратили свои деньги. Эдмония не раз задавалась вопросом, откуда у слабой девушки столько энергии: ела Сьюзан Кей мало, больше пила кофе и весь день находилась в каком-то легком нервном возбуждении, целиком владевшем ею и к которому, судя по всему, она привыкла.

Зарабатывала она немало. Кроме жалованья, получала определенный процент чаевых от всех официантов, выделявших его добровольно, а также дополнительные суммы в конце каждой недели, так как от нее зависело, кто, сколько и каких клиентов будет обслуживать на своем участке. Купила в кредит, как это делали все, новый экономичный «датцун». Скоро они с матерью должны были съехать со Слоукам-стрит: они вели переговоры о покупке маленького дома с двумя спальнями в окрестностях Дрейтон-парка, так как братья Сьюзан явно не собирались возвращаться домой после окончания висконсинских колледжей.

Сьюзан Кей очень переменилась — она приехала другой из своего путешествия. Но особенно изменила ее работа. Эдмонии казалось, что раньше белая девушка была восторженной, порывистой, а теперь стала какой-то сдержанной, холодноватой, слегка усталой. Но даже печальная, с рассеянной, блуждающей улыбкой, она была красивой — много красивее, чем прежде.

Может быть, Сьюзан Кей что-то пережила на Западе?

«Все прекрасно и грустно, неожиданно и знакомо!» — вспомнила Эдмония слова из открытки.

— Прекрасно и грустно, неожиданно и знакомо! — едва слышно прошептала она.

Поздно вечером, когда последние посетители покидали заведение братьев Грэйвс и в полуосвещенных залах оставался только ночной сторож, Эдмония и Сьюзан Кей вместе уезжали домой.

Они молча шли к «датцуну», который сиротливо ждал их на стоянке для автомашин, после разъезда посетителей казавшейся просторной, даже пустынной. Девушка протягивала ключи, Эдмония, взяв их, усаживалась за руль. Раздавался протяжный звонок — напоминание о необходимости застегнуть ремни безопасности. Затем Сьюзан Кей опускалась в низкое удобное сиденье. Негритянка медленно трогала, ощущая натужную работу еще не прогревшегося двигателя. Плавно нажимала на педаль акселератора, постепенно набирала скорость, и машина, оседая, прижималась к земле, словно ища в ней опору. Мягкие шины шуршали на остывшем асфальте. Изредка навстречу вспыхивали и уходили в сторону бодрствующие фары таких же спешащих машин. Сонный, тихий пригорок оставался позади, и они въезжали в ярко освещенные, но безлюдные улицы центра. Лунный свет и отражения синевато-холодных стеклянных электрических шаров сливались в один поток на бескровном, белом как мел лице Сьюзан Кей.

— Устала я, Эдмония, — тихо говорила она, откинув голову на спинку сиденья. Казалось, ее широко открытые глаза ничего вокруг не видели. — Страшно устала.

Эдмония не отрывала взгляда от черной ленты асфальта и зеркала заднего вида, в котором тонули убегающие огни. Но она сознавала, что именно в такие минуты Сьюзан Кей чувствует себя не просто физически усталой. Упадок сил проникал ей в сердце и в душу, вызывал безразличие, досаду, ненависть — и к своей работе, и к собственной автомашине, и даже, возможно, к своему существованию.

Эдмония знала причину их совместного возвращения ночью: она не раз видела, как Лейард Грэйвс поджидал Сьюзан в глубине автостоянки — его светло-коричневая «импала-шевроле» стояла с погашенными фарами до тех пор, пока они не уезжали. Так что вместе ехали домой не только потому, что девушка действительно падала от усталости, и, уж во всяком случае, не потому, что обе жили на Слоукам-стрит.

— Спасибо, Эдмония, — говорила Сьюзан Кей так же тихо, уныло, словно не в силах разговаривать.

Негритянка ставила «датцун» в тесную металлическую клетку гаража за домом и отдавала ей ключи…

На асфальтовой дорожке между магазином и зеленой лужайкой неожиданно наступило оживление. Игроки на площадке для мини-гольфа, а также Абрахам и Кизи с детьми прервали игру. Эдмония обернулась и сразу увидела высокую, прямую фигуру мэра Рикоуэра Эйблера в окружении всего его семейства.

Позади них почтительно замерли два мальчика, обслуживающие игроков, одетые в белые костюмы. Все расступились.

Мэр встал на стартовую линию. Расстегнул легкий полуспортивный пиджак в крупную светлую клетку. Небрежно расставил ноги, немного согнутые в коленях, сжал клюшку, поданную ему мальчиком, подождал, пока тот отойдет в сторону. Замахнулся. Тяжелый конец клюшки усилил жест — будто и небрежный, но в то же время точно рассчитанный, гибкий и энергичный. Это был замах тренированного игрока, вобравший в себя инерцию свободного полукругового движения и обрушивший ее на почти невидимый в низкой траве белый шар, который отскочил, точно живой, и со свистом взлетел в воздух. На мгновение блеснув где-то высоко, на верхнем освещенном своде площадки, он перестал быть видным, а затем опять появился и по стремительной, красивой траектории пролетел в глубину поля, где лучи прожекторов тонули во мраке.

Удар был прекрасен. Все аплодировали, в том числе и Эдмония.

Явно довольный, но не желая показывать этого, мэр отдал клюшку мальчику и высоко поднял сжатую в кулак руку с оттопыренным большим пальцем.

Люди вокруг захлопали еще громче.

Рикоуэр Эйблер, а за ним и все его семейство пошли вдоль стартовой линии, пожимая руки стоявшим по обе стороны мужчинам и женщинам, улыбаясь и что-то говоря. Потом мэр подошел к Абрахаму и Кизи, пожал им руки и при этом даже поклонился — совсем легко и, разумеется, с достоинством, в знак уважения к сану священника. Абрахам тоже склонился в поклоне, и его большой деревянный крест свесился с широкой груди. А когда миссис Эйблер погладила по темным кудрявым головкам одного за другим всех четверых черных мальчишек, неподвижно смотревших на все круглыми, широко распахнутыми глазами, Эдмонию охватило умиление, даже восторг.

Ей пришло в голову, что раз уж Рикоуэр Эйблер и его жена пожимают руки Абрахаму, Кизи и детям, то обязательно, само собою должно произойти что-то еще — что-то прекрасное, удивительное, непременно связанное с белой девушкой Сьюзан Кей; она ведь тоже баптистка, обе они — сестры, они живут на одной земле, молятся одному богу… Но, обернувшись, она не увидела Сьюзан: она исчезла с Айвором Игоном.

Было еще рано, по уже начинало светать. Над фортом развевался флаг. Из глубины двора все так же равномерно, однако без прежнего вдохновения гремели барабаны Айвора и Фредерика, Нормана, Бенджамина и Клиффорда, и в их непрерывный грохот вплетались то призывно-резкие, то мелодичные звуки флейт Сьюзан Кей, Ирвина, Годфри, Уоллеса, Дэвида, крошки Молли и еще нескольких девушек.

Отступив в тень кухни и замерев, Эдмония вслушивалась в праздничный шум за окном. Неясная тревога томила душу, но Эдмония старалась отогнать ее, любуясь прекрасным летним утром и думая о таком же вот утре больше двух веков назад, когда, как сказал Рикоуэр Эйблер, Второй конгресс решил взять под свой контроль континентальную армию. С тех пор 14 июня считается праздником — Днем флага.

Наступила глубокая тишина. Эдмония ощущала лишь ленивое течение вод в дельте, дыхание сосновых бревен, солнечный зной. А затем сильный молодой голос Айвора Игона заполнил тишину звуками с детства знакомой песни.

«…Боже, храни Америку!…» — пел Айвор Игон. Голос его, мужественный, грубоватый, постепенно усиливался, в нем чувствовалось волнение. Эдмония понимала это волнение: ведь певец исполняет патриотическую песнь, и вокруг стоят люди, положив руку на сердце и устремив взгляд на флаг, который мэр Рикоуэр Эйблер медленно поднимает сейчас над самой высокой башней форта.

Последние слова Айвора Игона утонули в оглушительной пальбе старинных кентуккских винтовок и сухом треске крупнокалиберного охотничьего и боевого оружия как раз в тот момент, когда знамя достигло верха флагштока. Из винтовок, производившихся когда-то немецкими оружейными мастерами в Пенсильвании, нестройно, беспорядочно стреляли парни из форта, из охотничьих и боевых карабинов — богатыри национальной гвардии. Прибывшие со всего штата в открытых грузовиках добровольцы и ветераны войны обогнали медленную колонну и первыми ворвались по висящему над Хуайт-ривер мосту, будто хотели взять форт штурмом.

Целая толпа, стоя около каменной башни с бочками, наполненными песком вместо пороха, стреляла с какой-то дерзкой необузданностью — эта необузданность даже испугала Эдмонию. Она понимала, что ничего опасного не случится, и тем не менее чувствовала, как в груди ее растет неосознанное чувство тревоги, — нет, даже вины. Почему, как оказалась она в форте, среди празднично настроенных белых мужчин и женщин, которые даже не подозревают о ее присутствии?..

Если бы не это чувство, все было бы действительно великолепно. У нее бы еще стояло перед глазами пестрое, залитое солнцем шествие, возглавляемое мэром, его женой и их детьми, которое под торжественный барабанный бой и вскрики флейт влилось через широко распахнутые ворота в замкнутое пространство восстановленного укрепления.

После стрельбы и звонких труб, возвестивших о подъеме флага, вновь загремели барабаны и запели флейты, и народ стал расходиться. Гости осматривали форт, а Эдмония, как ей было велено, тихо сидела в кухне, не высовывая носа.

А ей так хотелось посмотреть!

Но она не смела этого сделать.

Она знала, что этого делать нельзя.

Сама Сьюзан Кей предупредила, что нельзя.

Эдмония напрягала слух в надежде услышать ее флейту, но, странное дело, впервые за все время, как она ходила в форт и слушала однообразные походные марши, она не могла распознать флейту Сьюзан Кей.

Может быть, она отдыхает?

Конечно, она устала после стольких дней непрерывных репетиций. Хотя именно в эти недели Сьюзан Кей выглядела более оживленной, будто вернулась к привычному, дорогому ее сердцу занятию — может быть, к своему призванию, — и это как рукой сняло усталость и апатию, владевшие ею в последнее время.

Снаружи, на согретом солнцем дворе, прогуливались люди в легких светлых одеждах; слышались говор, смех, бегали дети, и толстые просмоленные доски на лестницах и открытых верандах гулко гремели от их топота. Струился вспугнутый над фортом воздух, и даже комары как будто испарились. Легкий туман унылого позднего рассвета растаял в прозрачной небесной синеве, медленно поднималось к зениту солнце, чтобы осветить бесконечные прерии с их ясными далями и небо над ними — чистое, необъятное небо.

Люди толпились больше всего у противоположной — восточной — стены форта, находившейся в тени, но и у северной тоже, где расположились музыканты. Эдмония радовалась, что могла издали наблюдать за гостями, — они не задерживались около кухни: с порога здесь чувствовался нестерпимый свет и жар печи, будто и здесь сверкало свое раскаленное солнце. Впрочем, дети подходили к открытым дверям и заглядывали в дверь кухни, но, увидев огромную фигуру Эдмонии, испуганно пятились. Взрослые же удивленно упирались взглядом в ее темно-синий силуэт на фоне светящихся красных углей и в черное блестящее лицо. Она заполняла собой тесное помещение кухни, словно пылающая черная лава, вырвавшаяся из недр земных.

Никто не спрашивал ее, почему она здесь, что делает, никто не пытался с ней заговорить.

А флейты Сьюзан Кей по-прежнему не было слышно в общем хоре духовых инструментов.

Вода в котле постепенно осела. Початки, сварившись, всплыли.

Эдмония неподвижно стояла, будто ожидая, что шумная праздничная толпа схлынет и продолжится выдуманная белыми людьми игра — не игра даже, а полный истины отрезок прежней жизни, подаренный ей судьбою благодаря Линдси Грэйвсу, его разрешению быть здесь.

Вдруг ей пришла в голову мысль, что многие гости видят ее, но присутствие на празднике негритянки вряд ли производит на них впечатление именно потому, что она — у печи, а не на улице, среди гостей. Чернокожая на кухне — это ведь естественно для настоящего форта, как и наличие кентуккских винтовок, колодца, бочек с песком вместо пороха и свежей соломы перед коновязью.

Необычным здесь было лишь отсутствие лошадей. Но все остальное — то, с чем она свыклась за последние несколько недель (со своей кукурузой, например, со всеми своими мыслями, страхами и звучащими в ушах мелодиями) и во что как-то нечаянно, незаметно поверила, — придавало правдоподобие, достоверность всему старому форту, освещенному светом заходящего солнца.

Она стояла одна, обособленная от празднично настроенных людей. И вдруг ей стало страшно от мысли, что они цветные — и всегда были обособленны, изолированны. Как большинство ее сверстников, она родилась в бедном, заброшенном пригороде. Сейчас их семьи целыми массами селились в самом центре оставленных белыми жилищ{37}. Но, всматриваясь, в прошлое, Эдмония чувствовала его по горячим толчкам своей крови, слышала забытые напевы, предания, и в душе росли неведомые смутные видения: под накаленными, сухими небесами на месте сегодняшних ферм простирались хлопковые, табачные, кукурузные плантации, пыльная духота которых тянулась в мареве над всей историей негров. Изнуряющий, изматывающий зной, непосильный труд под унылые песни устилали их путь от непроходимых заболоченных низин на юге до городов на севере, поглощающих цветных сейчас. Когда-то они заселяли эти поля и плодородные равнины, возделываемые их рабским трудом, а белые люди набирали силу, скапливаясь в быстро возникавших, гигантски разраставшихся, нигде в мире не знающих себе равных многомиллионных городах. Это были даже не города, а городища, словно окруженные прерывистым кольцом чернокожего населения. Но осада была призрачной, так как не поля и равнины, а города господствовали в те времена. Позднее черная волна, подобно алой горячей крови, грозная и пугливая одновременно, растеклась по всем направлениям{38}, напоив и оплодотворив землю между двумя океанами. Эту великую силу, омывающую всю страну, Эдмония носила в своем сердце. В городах-крепостях, городах-властелинах, распоряжавшихся человеческими судьбами, жили белые люди. Чернокожие сначала остановились в пригородах. Позже, особенно после второй мировой войны, во времена небывалого экономического бума, в огромной и без того всегда неспокойной, неукрощенной, непрерывно изменяющейся стране, сравнительно быстро и на первый взгляд вопреки нежеланию белых людей именно города становились владениями черных. Улицы, авеню, круглые и прямоугольные площади, жилые районы с одноэтажными и многоэтажными домами, к которым еще несколько десятилетий назад чернокожий не мог даже приблизиться, превращались в его чуть ли не неприкосновенную территорию, по которой даже полицейские ходили, держа руку на кобуре револьвера. Города-гиганты «почернели». Из года в год в освобожденные белыми районы все более массово, более плотно поселялись многочисленные семьи цветных. Среди них, как неуклонно пустеющие, покидаемые людьми острова, торчали только небоскребы банков, контор, административных учреждений. Но и они, как и все, что было собственностью белых, переезжали за город.

А не обманули ли чернокожих вновь?

Несмотря на иллюзию, что они завладели городами-крепостями, городами-властелинами, не им ли белые люди уступали железобетонные, каменные и кирпичные, покрытые асфальтом мертвые городища?{39} Не было ли заблуждением стремление селиться в городах, которые притягивали их как магнит своей традиционной безопасностью современных убежищ? Обманчивым выглядело это господство в предвечерней пустоте, цепенящий страх навис над геометрически четкими лабиринтами улиц.

Да, цветным принадлежали города-гиганты, где они, набившись, как сельди в бочке, чувствовали себя в безопасности.

Но не оказывались ли чернокожие в самой страшной ловушке, устроенной им белыми людьми?..

Но все-таки почему же не играет Сьюзан Кей? Где она? Почему не слышно ее флейты?

Покинувшие и продолжающие покидать дома, еще вчера бывшие своими, заселяющие обширные предместья, белые люди сейчас осаждали города. И это была настоящая, а не мнимая осада, потому что именно они владели шахтами и фабриками, нефтяными промыслами и перерабатывающими заводами, водохранилищами, электростанциями, каналами, мостами, аэродромами и морскими портами, железными дорогами, шоссе и фермами…

«А кто их остановит?» — подумала Эдмония, пораженная внезапной и страшной мыслью о безысходности положения, в которое попали цветные.

Кто остановит богатырей из национальной гвардии, если им придет в голову окружить покинутые городские центры, как тот, где находится Слоукам-стрит? Кто остановит военных, если они решат прекратить подачу электричества, газа, воды, доставку продуктов, бензина?

Правда, у цветных было оружие: один-два револьвера — как, например, тяжелый кольт Абрахама в шкафу, стоящем у них в спальне, — один-два охотничьих карабина или автоматическая винтовка Джо-Джо Моизеса. Но и само оружие, и патроны к нему доставались им опять-таки от белых.

В течение двух веков и даже больше, о чем так красиво говорил Рикоуэр Эйблер, черные предки трудились и умирали в бедности, отдавая свою кровь и пот за сегодняшнее изобилие. Но потомки не видели этого изобилия и, в сущности, опять ничего не имели и не могли иметь до тех пор, пока не станут хотя бы равноправными владельцами того, чем обладали белые люди. Чуть ли не умышленно их отрывали от земли, от их корней, превращая в легко заменимый придаток промышленности{40}, на который взвалили повсюду в стране самую неквалифицированную, самую тяжелую и самую грязную работу.

Взрывоопасной была вся местность со старым фортом, с городом и пригородом, с прериями и далями за горизонтом, который Эдмония никогда не переступала, но, куда ни обернись всюду вокруг нее булькала неукротимая над огненно-красным ядром земли, все та же черная, как антрацит, страшная магма.

«Где ты, Сьюзан Кей? Где?»

Она знала: в нагретом солнцем дворе форта беззаботно прогуливаются дети, женщины, мужчины. В светлом прямоугольнике двери мелькали перед Эдмонией улыбающиеся, довольные лица самых щедрых благотворителей, пожертвовавших средства на восстановление старого форта, — промышленников Берригана и Кремера, банкиров Морриса и Макмера, представителей страховой компании Кьювера, богатых собственников Эспина, Редфорда, Тэккея, Зекмана и десятков других, им подобных. Все — масоны «Вольных каменщиков» и «Великого Востока», почтенные мужи, пожаловавшие сюда со своими семьями. Изысканное общество с нежных, как бархат, холмов Дрейтон-парка и зеленых полей для гольфа при «Крамбли-клубе» смешалось в толпе с обыкновенными служащими и рабочими фабрик, контор, складов, с простыми фермерами. Негритянка понимала все это, прислушивалась к веселому шуму, сопровождавшемуся барабанным боем и мелодичными звуками флейт, и вместе с тем не она — сердце ее не могло поверить в мирное празднество белых людей.

Чья-то тень мелькнула в дверном проеме и прокралась вдоль деревянной стены кухни.

Это была Сьюзан Кей — подтянутая, стройная, как юноша, в застегнутой доверху куртке, в надвинутой до ушей шапке с металлической кокардой континентальной армии.

— Будь здесь, прошу тебя! — прошептала она. — Ни в коем случае не выходи!

Эдмония почувствовала, как в ее груди шевельнулось так долго таившееся предчувствие.

Сьюзан Кей замерла, прислонясь спиной к бревенчатой стене. Она почти не дышала, ее сдерживаемое волнение передалось негритянке.

— Сьюзан Кей! — сказала она.

Ей хотелось спросить белую девушку, что случилось, но до сих пор она никогда и ни о чем не спрашивала — ни один чернокожий ни о чем подобном не спрашивал ни у одного белого человека.

Толпа валила к помещениям на втором этаже, и только время от времени кто-нибудь из отставших заглядывал в кухню. Уставшие барабанщики и флейтисты играли без прежнего вдохновения, будто по инерции, бесконечный походный марш звучал уже вяло, словно бы растворяясь в трепещущем зное.

Сьюзан Кей дышала все так же затаенно, Эдмония чувствовала, как в ней растет и собирается в комок ее огромное, не выдаваемое ни словом, ни жестом напряжение. Ее глаза наполнились горячим темным блеском.

Сьюзан Кей легко прикоснулась к ее руке тонкими пальцами, а потом отступила, снова опустив руки.

— Не выходи, прошу тебя! — повторила она.

И в тот же миг в дверях появился Рикоуэр Эйблер. Эдмония сразу узнала его высокую фигуру и гордо поднятую голову. Он стоял неподвижно, явно ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку.

Затем шагнул вперед.

Сьюзан Кей, обмякнув, вжалась в стену, словно хотела в ней раствориться. Эдмонии показалось, что девушка стала меньше ростом, и вместе с тем возникло ощущение, что цветной здесь нет, что лучше бы ее вообще не было, чтобы два белых человека не заметили присутствия третьего; негритянка подсознательно поступала так, будто ее и не было, — казалось, померк даже горячий блеск ее глаз.

Сьюзан Кей не шевельнулась. Только вызывающе подняла глаза.

Рикоуэр Эйблер подошел к ней. На Эдмонию он не посмотрел, будто ее действительно не существовало.

— Я жду, — сказал он, глядя в упор в немигающие светлые глаза девушки. — Я тебя не вижу, а ты не даешь о себе знать. Может, объяснишь, почему?

Его голос и на высоких нотах, когда он произносил речь, и сейчас, на низких, подкупал приятным тембром. Казалось, человек с таким общественным положением, как у него, и должен говорить только так и никак не иначе.

— Я жду, Сью!

Эдмония впервые слышала, как кто-то с такой неподражаемой теплотой произносит имя Сьюзан Кей — вообще так можно обращаться только к влюбленному и безумно любимому, желанному человеку, — и ощутила вдруг затопившее ее блаженство, но, как и ранее, ничем себя не выдала.

Не сводя с него глаз, Сьюзан Кей покачала головой:

— Бессмысленно!

— Поэтому и не появляешься? И не звонишь! Даже не отвечаешь, когда слышишь мой голос по телефону! И сразу же исчезаешь с гольфа, если приходишь с кем-нибудь из твоих оболтусов!

— Бессмысленно, Рикки! Уже бессмысленно! Все! Ты и сам знаешь это не хуже меня!

Эдмония чувствовала, как опустились ее ресницы — будто сами собой, чтобы скрыть глаза. Ей хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю: сам Рикоуэр Эйблер, мэр, первый наследник одного из старейших родов в штате, первый игрок в гольф, член «Крамбли-клуба» и масонской ложи «Вольных каменщиков», человек из самого центра Дрейтон-парка — для Сьюзан Кей был просто Рикки.

Он улыбнулся своей прекрасной, подкупающей улыбкой, но устремленные в одну точку глаза таили упорство.

— Сью! — Имя Сьюзан Кей, короткое и легкое, воздушное, словно пепел древесных угольев в печи, звучало в его устах, как вздох. — Разве я когда-нибудь обещал тебе то, чего не мог исполнить!

— Нет! Конечно, нет! Иначе выполнил бы все свои обещания! — отозвалась она, потрясенная. — Я училась здесь, а ты еще не был мэром, когда рождались твои дети. После, благодаря тебе, я продолжала занятия в Чикаго. Дети твои росли. Сейчас у тебя есть и дети, и я — есть все, а время идет, не правда ли? У каждого есть свое заветное время, особенно у женщин. Но, Рикки, оно проходит, я это чувствую! Мы должны расстаться. Тогда мы как будто оба поняли это, поэтому я и купила с крошкой Молли и Берил Рейнольдс микроавтобус, ты ведь помнишь, и уехала к океану. Но я вернулась, и ни я, ни ты не устояли… Берил Рейнольдс уже вышла замуж, я, опять за твои деньги, приобрела «датцун», у нас с мамой будет новый дом, но ты никогда не будешь моим, Рикки. Никогда!

Сьюзан Кей судорожно вздохнула. Оба надолго замолчали. Смотрели друг на друга, сблизив лица, не видя ничего вокруг себя.

— У тебя есть кто-нибудь другой? — спросил наконец Рикоуэр Эйблер.

— Есть! — ответила пересохшими губами Сьюзан Кей. — Всегда кто-нибудь был после того, как я оставалась одна. Но никто, ты это хорошо знаешь, не мог мне заменить тебя…

Рикоуэр Эйблер поднял руки и положил ладони ей на плечи, совсем их закрыв.

— Сумасшедшие мы, что ли? — простонала Сьюзан Кей, глядя прямо ему в глаза.

— Я тебя понимаю, всегда понимал тебя! — ответил Рикоуэр Эйблер. — И знаю, ничто не может разлучить нас! Ничто!

Сьюзан Кей тряхнула плечами, пытаясь скинуть его руки. Она отталкивала его и в то же время льнула к нему, сжавшись в комочек и дрожа.

— Нет уж, нет! Больше так не могу! — послышался ее слабый и нежный голос.

Эдмония не дышала. Она была поражена. Если Рикоуэр Эйблер не замечал ее или притворялся, что не видит, то ведь Сьюзан Кей сама просила ее не выходить из кухни — значит, она-то знала, что негритянка здесь. Именно это и поразило чернокожую — так обычно случается с самыми простыми истинами, которые каждый долго носит в себе, как предчувствие, и открывает вдруг в какой-то миг: она не существовала и для Сьюзан Кей.

В дверях кто-то остановился, заслонив свет. Рикоуэр Эйблер мгновенно отпрянул.

Стоя в дверном проеме, Лейард Грэйвс заглянул в кухню. Как и Рикоуэр Эйблер пятью минутами раньше, он несколько секунд подождал, пока глаза привыкнут к сумраку кухни, но ему явно не хватило терпения — он ступил вперед и в изумлении остановился.

Видимо, он знал, что в кухне был кто-то еще, но не предполагал, что это может быть именно мэр.

Все трое стояли молча.

Затем Сьюзан Кей бочком прошмыгнула мимо Лейарда Грэйвса и будто растаяла в ослепительном блеске за дверью.

Мужчины остались лицом к лицу. Рикоуэр Эйблер был выше ростом, надменный, настороженный. Лейард Грэйвс — спокойный, но не совсем уверенный в себе, выжидающий. Эдмония рассматривала их профили, четко вырисовывавшиеся на солнечно-золотистом фоне, чувствуя усиливающуюся между ними напряженность, и ее вновь охватило сокрушающее, тяжелое и неспокойное чувство: вот, она видит их, все понимает, слышит их голоса, по сама для них как бы не существует…

— Я думал… — первым нарушил молчание Лейард Грэйвс. — Думал, — повторил он и беспомощно развел руками. — Зашел посмотреть и…

Рикоуэр Эйблер наблюдал за ним с иронией в пристальных серых глазах и с легкой усмешкой, скрытой в уголках губ.

— Вот так! — простонал Лейард Грэйвс, и Эдмонии стало жаль его и даже немного стыдно, что он ей иногда нравился и она втайне восхищалась им.

— И видели? — холодно спросил Рикоуэр Эйблер.

От прежней теплоты в его голосе не осталось и следа — напротив, в приятном тембре звучали металлические холодные нотки.

Лейард Грэйвс молчал.

— Видели, спрашиваю? — твердо повторил вопрос Рикоуэр Эйблер.

Глаза молодого Грэйвса забегали.

— Видели. Но вы не очень-то сообразительны, — продолжал Рикоуэр Эйблер. — Ведь если бы вы подумали, то должны были бы догадаться, что я знаю о ваших домогательствах. И если вы и впредь будете несообразительным, я вас… раздавлю.

Лейард Грэйвс сжался, как от удара.

— Раздавлю вас, Грэйвс! — подчеркнул Рикоуэр Эйблер тихо, почти без всякого выражения, но именно потому голос его звучал зловеще. — И вас, и вашего брата, запомните это!

— Мистер Эйблер! — задыхаясь, проговорил Лейард Грэйвс. В одно мгновение его лицо осунулось, щеки обвисли. — Я думал, что… — Он замолк, словно даже боясь произнести имя Сьюзан Кей. — Думал, она с молодым Айвором Игоном…

— Не ваше дело, Грэйвс! С Айвором Игоном или с кем другим — вас не касается, запомните.

— Хорошо, — Лейард Грэйвс покорно пожал плечами.

Со своего места в глубине узкой кухни Эдмония видела его гривастую голову и мощную шею. Рядом с сухой фигурой мэра молодой Грэйвс уже не казался ей ни таким стройным, ни самоуверенным, ни таким властным, как прежде. Только что Рикоуэр Эйблер продемонстрировал свою власть над Сьюзан Кей, но то был поединок между равными — белыми людьми, англосаксами, баптистами, в котором проявилось мужское превосходство человека богатого, сильного и действительно властного. Эдмония готова была его возненавидеть, если бы могла отделаться от ощущения, что девушка сама желает этой мучительно-сладостной неволи. Вот ключ к ее словам о том, что прекрасное — всегда печально, неожиданное — знакомо. Мужчине Сьюзан Кей могла противопоставить лишь женскую беспомощность — о, это была очень древняя игра, неиспытанное блаженство которой Эдмония чувствовала всем своим существом, всей своей кровью.

Сейчас же против мужчины стоял другой мужчина. Опять проявлялась их извечная вражда, в которой негритянка приняла сторону более совершенной, цельной личности, так как масоны из могучей ложи «Вольных каменщиков» всегда имели превосходство над выскочками из «Великого Востока». Ее охватил гнев, но гневалась она не на Рикоуэра Эйблера, а на Лейарда Грэйвса. Можно было, думала она, понять и оправдать страх и покорность бедного чернокожего — ничтожного и не имеющего ни малейшей возможности уцелеть в этом мире белых людей. Но малодушие здоровенного Лейарда Грэйвса вызвало у нее отвращение, словно к большой грязно-коричневой черепахе, в которую стрелял Джо-Джо Моизес. Рикоуэр Эйблер был господином, Сьюзан Кей — госпожой, пусть и бедной. А Лейард Грэйвс — всего лишь лакей с господскими манерами. И верно, поэтому Эдмония с ненавистью думала о нем и ему подобных. Будто сама природа ставила сейчас друг против друга этих белых мужчин, чтобы восстановить в ее глазах равновесие и дать почувствовать одну истину: на земле нет и не может быть другого вида человеческих существ, кроме свободных людей, властвующих только над самими собой.

Сам Рикоуэр Эйблер, отпрыск влиятельного рода, по своему образу и подобию создавшего страну между двумя океанами, давал ей тому пример. Так же как старый форт — восстановленный или заново построенный, не имело значения — по воле белых людей будил в ее душе смутные, но непокорные и гордые, естественные, как рождение и смерть, чувства человеческого достоинства, человеческого самосознания…

Снаружи, в стеклянном блеске июньского горячего полдня, барабаны и флейты наконец умолкли, и после стольких дней суеты и шума над болотистой пустошью нависла знойная тишина.

Или по крайней мере Эдмонии так показалось. Она ничего не слышала, кроме собственных мыслей, вспышками озарявших ее сознание.

Сейчас на флейте играла только Сьюзан Кей.

Но не бесконечные переливы однообразных военных маршей, а настоящий старый южный блюз, трепетный и горячий, соло для тех неприхотливых, классически простых деревянных инструментов, на которых когда-то, еще до того, как черная волна захлестнула страну, играли на улицах Нового Орлеана и других городов Юга первые джазовые музыканты. Черный блюз, чувственный, перехватывающий дыхание, легкий, ночной, напоенный негой и страстными желаниями медленный блюз, исполняемый Сьюзан Кей на флейте, а не на кларнете, и потому звучащий так проникновенно и печально. Умолкли барабаны Айвора и Фредерика, Нормана, Бенджамина и Клиффорда, флейты Ирвина, Годфри, Уоллеса, Дэвида, крошки Молли и других девушек — возможно, заслушавшихся Сьюзан Кей, но, наверно, и уставших, весь день без отдыха игравших до тех пор, пока последний посетитель не вышел через широко открытые двустворчатые ворота форта, за которыми переливались серебристые блики речного разлива. Мало-помалу праздничная толпа рассосалась, вытянулась пестрой ниткой по висящему над Хуайт-ривер мосту к переполненной автомашинами стоянке, откуда опять по старой петляющей дороге потянулась вереница машин, но уже без всякого порядка, без торжественности, без стрельбы и звучания труб. Уехали роскошные открытые лимузины, потрепанные машины, небольшие грузовички с подвыпившими богатырями из национальной гвардии, у которых лица от жары раскраснелись, словно после сна. Опустела стоянка, опустел форт, и повсюду воцарилась странная тишина, в которой откровенный, раскаленный и чистый черный блюз Сьюзан Кей плыл под оловянными небесами. Нигде не было тени — ни под навесом, ни на верандах, ни около восточной и северной стен. Кругом все было высушено, накалено, все блестело и ослепляло, тучи вновь появившихся мошек стеклянно сверкали в прозрачности воздуха.

Уголь в печи истлел. Пепел, сероватый и сыпучий, покрывал все еще теплые плитки. Швы между камнями печи закоптились и почернели, края их превратились в известково-белые полосы. Играть перестали, гости разошлись, музыканты тоже собирались уходить, и Эдмонии незачем было сидеть в кухне.

Она прислушалась.

Сьюзан Кей продолжала играть. Эдмония и раньше могла слушать ее бесконечно, но сейчас, узнав ее тайну, чувствовала, как в сердце ее растет разнеживающая, расслабляющая любовь.

— Сьюзан Кей! — прошептала она.

Она нисколько не удивилась тому, что эта худенькая, хрупкая Сью, как называли ее все, в том числе Рикоуэр Эйблер, может извлекать из своей флейты такие сокровенные, страстные звуки, идущие из самой глубины души.

Эдмония машинально придвигала огромный круглый поднос, который привезла из дому, помешивала щипцами початки в котле — набухшие, с молочными крупными зернами. Ее ноздри подрагивали от ароматного запаха, вобравшего в себя острый дух скипидара и смолы. После, по привычке, как это делала всегда, когда вставала, она положила левую руку на бедро и поднялась с маленького стульчика около печи. Эдмония не устала — она вообще не помнит, чтобы когда-нибудь у нее схватывало поясницу от работы, но когда несколько лет назад впервые заметила, что бессознательно делает это движение, в памяти ее возник образ матери. Никогда не устававшая, точнее, не заикавшаяся об этом, она всю жизнь вставала так, будто могла опереться только на самое себя. Именно от нее словно тянулись нити черного блюза, так прочувствованно исполняемого сейчас Сьюзан Кей.

Эдмония положила на поднос целую горку початков, посолила их, подняла. Он был тяжел даже для мужчины. С трудом поставив его на голову, поддерживая только правой рукой, а левую положив на бедро, она вышла из кухни. В глаза ударил невыносимый свет прикованного к небосводу солнца. Эдмония отвернулась, даже не зажмурившись, кожей чувствуя продуваемые ветрами безмолвные прерии; в их покорной, беспомощной синеве краснели сигнальные огни телевизионных мачт и высоких, невидимых отсюда зданий в старом городском центре, рядом со Слоукам-стрит.

В башнях и бойницах форта никого не было видно. Все укрылись от жгучего солнца. Музыканты отдыхали у восточной стены, привалившись спиной к смолистым бревнам и положив ноги на барабаны. Сьюзан Кей, в расстегнутой куртке, слегка открывающей ее маленькие груди, сидела, согнув левую ногу в колене и вытянув правую, на которой лежала черная голова Айвора Игона. Рядом с ними, тоже прямо на плитах, расположились другие барабанщики и флейтисты. Над их пестро разодетой группкой, словно из колодца, взвивались раскаленные звуки тоненькой флейты, но большинство музыкантов спали.

С противоположной стороны, от помещений для солдат и офицеров на втором этаже, также веяло сонным спокойствием.

«Спят», — подумала с некоторым удивлением Эдмония и, вглядевшись в деревянную стену укрепления, только сейчас заметила скальпы и томагавки.

На частоколе, окружавшем форт, на высоте выше человеческого роста висели искусственные скальпы с длинными густыми волосами, рядом — томагавки с обструганными ручками и стальными, закаленными наконечниками. Они были новые, явно сделанные специально для мероприятия, и, конечно, очень отличались от настоящих томагавков с грубо сделанными, руками отполированными изогнутыми ручками, с тяжелыми наконечниками. Скальпы на частоколе тоже не походили на подлинные — с полинявшими редкими волосами, под которыми виднелась жесткая, потрескавшаяся темная кожа…

Как же она не видела их раньше?

Сьюзан Кей заметила Эдмонию, но не оторвала губ от флейты, а только кивнула ей издали.

Кое-кто из тех, кто дремал, лениво приоткрыли глаза и снова закрыли.

Солнце палило. Эдмония величественно, терпеливо ждала. От кукурузных початков на подносе исходил тонкий ароматный запах.

«Возьми, Сью!» — как бы говорил ее безмолвный взгляд. Сьюзан Кей будто поняла ее и покачала головой.

Все знали, что Эдмония старалась ради нее.

— Возьми, Сью, — чуть слышно прошептала Эдмония.

Но девушка не отрывала от флейты свои розовые припухшие губы. Она не встретила ее, как в прежние дни, радостным-возгласом: «Эдмония Мурхед идет!..»

Тогда с тяжелым подносом на голове, упершись левой рукой в бок, Эдмония стала медленно обходить музыкантов.

— Угощайся, Айви!

— Угощайся, Фрэд!

— Угощайся, Бэн!

— Угощайся, Клиф!

— Угощайся, крошка Молли!

— Угощайся, Дэви! — шептали ее губы.

Эдмония поднялась на второй этаж, прошла около сонных помещений для солдат и офицеров.

— Угощайтесь, ребята! Берите кукурузу!

Разлегшись на голых нарах, ребята спали.

И Эдмония, единственный бодрствующий человек, бесшумно проходила мимо спящих, внимательная и молчаливая, с унаследованным и отточенным веками и поколениями непроницаемым достоинством, о которое, как о застывшую черную магму, разбивались все предрассудки.

Стоял тихий, пустынный полдень, напоенный ленивой равнинной дремотой.

В старом форте, среди прерий, окруживших его, раскинувшихся до самого горизонта, белая девушка выплакивала свой черный блюз.

Я вижу дельту и речной разлив, деревянный форт, множество пестро одетых людей; слышу флейты и барабаны и песню молодого Айвора Игона.

Я вижу темное, смущенно улыбающееся лицо Эдмонии Мурхед.

…По висячему мосту — единственному пути в старый форт — непрерывно идут туристы из близких и далеких штатов. Только жители города, как это ни странно, редко вспоминают о своей единственной исторической достопримечательности.

Сьюзан Лей ушла из дому. Уехала в Чикаго, а может быть, в Кливленд. Эдмония даже не знает куда и не смеет спросить. Она все еще работает у братьев Грэйвс и все так же ездит с Линдси выбирать лучшую индейскую кукурузу благодатных прерий.

Перевод М. Роя.