Темные ночи августа

12

Вечером Навроцкий, Лазарев и Стогов отправились на хутор к эстонцам. На крыльце школы в одиночестве курил Рытов.

— Не угодно ли с нами, капитан? — спросил Навроцкий мягко и даже любезно. — Старина Михкель будет рад. Славный старик Михкель…

Рытов был мрачен, в углу рта торчала изжеванная папироса. Стогов думал, что капитан откажется, но тот неожиданно поднялся.

— Угодно, — сказал Рытов, думая про себя: «Чешись конь с конем, а свинья — с углом». — Мне угодно.

Огороды кончились. По крутой тропинке летчики поднялись к крытому черепицей дому.

— Мы на месте, — сказал Навроцкий.

Невдалеке от дома Рытов разглядел высокий амбар с сеновалом, длинный хлев, рядом была конюшня с хомутом и упряжью на стене, за конюшней курятник. На жердях сушилось сено. «Крепкое хозяйство», — ответил Рытов.

На крыльце стояла Элла.

— Тере! — весело сказал Навроцкий. — Здравствуйте!

«Вот дьявол! — с привычным изумлением подумал Рытов. — Уже и по-эстонски навострился».

— Добрый вечер! — Лазарев протянул девушке цветы. — Мы в гости.

— Да, да… — Девушка смущенно улыбалась. — Да, хорошо…

Летчики вошли и огляделись. Висячая керосиновая лампа над столом. Большой посудный шкаф, ларь, сундуки, стулья с высокими спинками. На полу домотканые дорожки. Все тяжелое, основательное, прочное.

Хозяин сидел в резном кресле у печи. Это был седой старик с кирпично-красным лицом, цветом которого он, видимо, был обязан морскому воздуху и ветру. Хозяин сдержанно кивнул летчикам и потухшей трубкой указал на стулья вокруг стола: садитесь.

Дочери стояли рядом. Старшая — Маргит — смотрела на летчиков строго-выжидающе, младшая — с любопытством.

— Хорошо у вас, — сказал Лазарев.

Он подошел к стене и начал разглядывать фотографии сыновей старого Михкеля. Один был суровый, с твердо сжатым ртом и шапкой жестких волос.

— Андреас, — сказал хозяин не оборачиваясь. — Воюет.

Младший сын походил на Эллу.

— Олев, — сказал старик. — Этот утонул.

Кивком головы хозяин снова показал летчикам на стол, потом, чуть наклонившись к старшей дочери, коротко бросил: «Маргит!» — и рукой, в которой была трубка, ткнул в угол высокого шкафа.

Маргит принесла квадратную бутыль темно-зеленого стекла и стаканы.

Навроцкий быстро достал фляжку со спиртом.

На столе появились соленые огурцы, грибы, вяленая рыба, испеченный на поду хлеб, моченые яблоки. Маргит поставила на стол большое керамическое блюдо с дымящейся картошкой, сверху она была посыпана укропом.

Он говорил по-русски чисто, но медленно, подбирая слова: ходил за рыбой в океан, плавал на шведской шхуне, бил с русскими зверя у Ян-Майена… Знавал русского шкипера Иванова из Питера. Не встречал ли его Навроцкий? Летчик ухмыльнулся: нет, шкипера Иванова он в Питере не встречал. Михкель понимал и шведский, и английский. Навроцкий задал ему несколько вопросов по-немецки. Старик медленно ответил. Не говорит ли он по-французски? Нет, французского он на море не слышал.

— А как здесь осели? — спросил Навроцкий.

— Овдовел, — сказал хозяин. — Дети…

Родина… — Старик помолчал. — Земля трудная, но есть лес, угодья, в море рыба — салака, угорь…

Раскрасневшись от еды и питья, хозяин попыхивал трубкой и говорил все тем же ровным, неторопливым голосом:

— Наш остров больше… На других живут две-три семьи… А на саарах и лайдах только птицы. Мертвые острова.

Погас в печи огонь, в лампе замирал слабый звон выгорающего керосина.

Летчики поднялись. Старик пожал им руки не вставая с кресла.

— Элла, проводи.

— Не стоит хлопот, — сказал Навроцкий.

— Нет, — сказал хозяин. — Здесь дорога крутая.

Летчики вышли. Пахло прелым навозом, в темноте под ветром шумели деревья.

До запуска моторов оставалось четверть часа. Навроцкий с непокрытой головой (шлемофон он держал в руке), в хорошо пригнанной летной одежде, разгуливал по стоянке и с рассеянной улыбкой слушал Преснецова. Тот курил, что-то весело рассказывал. До меня долетали обрывки фраз:

— …нет, нет… а-а… вернусь, сделаю.

Вернусь! Он, видать, забыл, куда мы идем. К черту же на рога лезем! Я не думал об этом перед первым вылетом, но теперь-то знал, что нас ждет. Страшно было подумать! А они смеялись — такие молодые, такие живые… А я никак не мог настроиться на полет, в голову лезла всякая ерунда. Вдруг вспомнил, как Навроцкий стирал носовые платки, как Преснецов раскладывал на подоконнике папиросы для просушки… Эти мелочи должны были потерять для нас всякое значение. Но их-то я и вспоминал, словно табак и постирушки привязывали нас к жизни. «Вернусь, сделаю…»

Штурман на флагманской машине открыл астролюк, поднял над головой ракетницу и выстрелил.

Грехов запустил двигатель. Краем глаза я взглянул на часы: двадцать ноль-ноль. Рядом на малом газу стреляла машина Преснецова. Я натянул шлем, не глядя нашел гнездо внутреннего телефона.

— Проверить пулеметы!

Я поднял ствол к горизонту и нажал на спуск. Острые вспышки трассирующих пуль растаяли в сумерках.

А вокруг уже мигали бортовые огни самолетов, которые выруливали из леска и со стороны хуторских построек: группа подтягивалась к старту.

Легкий толчок. Машина оторвалась от взлетной полосы, на миг зависла над землей и медленно полезла в небо.

Грехов сделал энергичный разворот и быстро нагнал машину Рытова. В зеленоватом свете кабин лиц, конечно, было не разглядеть, но я узнал самолет по бортовому номеру. Мы пристроились в левый пеленг. Справа и чуть ниже нас летел Преснецов.

После сбора группа легла на заданный курс и пошла с набором высоты. Я хорошо видел языки пламени из выхлопных патрубков. Впереди нас шли две машины. Скоро они погасили навигационные огни и растаяли в дымке.

Стрелка компаса дрогнула и поползла вправо.

— Командир, курс! Мы отклоняемся.

Грехов не ответил, но стрелка тронулась влево. Ага, проснулся! Налегает на колонку управления, ворочает штурвалом, нажимает на педали.

Мы встали на курс. Я заглянул в пилотскую кабину. Грехов сидел неподвижно, на его лице играли отсветы приборных ламп.

— Командир, — позвал Грехова стрелок, — я отсырел.

— Потерпи, Ваня. Немец тебя выжмет.

Мы перевалили 4000 метров и надели кислородные маски. Мерзли ноги. Следовало бы немного размяться, но мне не хотелось шевелиться. Голова была тяжелой, тянуло в сон. Я склонился над картой: линии двоились… И тут на меня накатил приступ тошноты, глаза залило холодным потом. Хотел вытереть лицо, но руки не слушались: они были тяжелые, будто чужие. Я проверил кислородное оборудование. Кран баллона был открыт полностью, но дышал я как загнанная лошадь.

В кабине было тридцать шесть градусов ниже нуля, окоченевшие пальцы с трудом удерживали навигационную линейку. Ноги мерзли все сильнее. Недотепа, я опять надел новые носки. Они были мне тесноваты, хотел их выбросить, но вот надел. Карандаш выскользнул из руки, попрыгал по столу и упал. Я не стал его искать, сдвинул колени, снял перчатки и засунул руки в унты.

Вдруг машина из головной группы, которая летела левее и чуть выше нас, клюнула носом и посыпалась к земле. Кто это? Лазарев? Дробот? Неужели потерял сознание? На миг самолет пропал из виду, потом я увидел выхлопы, моторы заработали, машина полезла вверх.

«Командир, как дела?»

«Ни черта не вижу. Перед глазами красные круги».

«Это кислород. Надо снижаться».

Грехов убрал газ, отдал штурвал. Мы потеряли полторы тысячи метров, но дышать стало немного легче. Зато тут же наши кабины начала затягивать противная морось, стекла покрылись каплями воды. Небо было зашторено многослойными облаками. Впереди бушевала гроза. Меня охватила злость на синоптика, словно он все это устроил. Слева и справа от нас вспыхивали молнии. Болтанка таскала груженый бомбами самолет из стороны в сторону, то мягко толкала вверх, то с силой тащила к земле.

«Командир, возьми мористее. Мы лезем прямо на наковальню!»

Стрелки приборов бешено крутились.

«Высота! — крикнул радист. — Мы падаем!»

«Спокойно, маркони! Я на месте. — Голос у Грехова был почти веселый. — Вывожу».

Впереди по курсу я ничего не видел. А мне предстояло выводить машину на контрольный ориентир. Правда, скоро в облаках появились разрывы.

«Командир, надо набрать еще тысячу метров».

«Не валяй дурака, Паша! Я еле ворочаю штурвалом».

«Надо, командир».

Грехов все-таки набрал эту тысчонку. На высоте сильный ветер безобразно таскал машину. Она скрипела всеми узлами, то проваливалась, то уходила вверх.

И вдруг облачность растащило. Я увидел звезды.

«Проходим остров Борнхольм. Разворот на юг».

Все в порядке. Мы шли заданным курсом и выдерживали расчетное время. Немецкие широковещательные станции наяривали марши. Я настроил радиополукомпас на одну из них: стрелка устойчиво показывала курс. Хорошо немец работал, и мой РПК вел себя отлично.

«На траверзе порт Кольберг».

Мы пересекли береговую черту. Облаков стало еще меньше, над нами ярко горели звезды.

И тут подал голос радист:

«Командир!»

«Ну, что там у тебя?»

«Это звезда, командир, — сказал радист виновато. — Думал, истребитель…»

После Кольберга я сделал промер ветра. Выключил освещение, лег на пол своей светелки и начал искать знакомые по карте ориентиры. Под нами, на самом дне ночи, проплывали одинокие огоньки. Я поймал на курсовой черте точку и снял угол сноса. Потом рассчитал направление и скорость ветра. Когда я записывал путевую скорость, у меня сломался карандаш.

«Штурман, — услышал я голос Грехова. — Мои компаса барахлят».

«Спокойно. Мой работает».

Я стащил с ног меховые чулки и обложил ими котелок компаса: пусть погреется.

«Сколько до Берлина?»

«Подходим к Штеттину. До цели тридцать минут».

Вокруг нас уже набухали черные шапки разрывов. Но я обрадовался: мы точно вышли на Штеттин.

«Дает прикурить фашист!» — кричал стрелок.

После Штеттина мы шли в сплошных разрывах, машина вздрагивала и качалась до самых пригородов Берлина. Небо подпирали столбы прожекторов. Слева и справа проносились желтые фары истребителей. Одна пара прошла совсем рядом пересекающимся курсом.

«Огня не открывать», — произнес Грехов вполголоса, точно немцы могли его услышать.

Я уточнил путевую скорость и установил на прицеле угол сноса. Голова у меня раскалывалась от боли, в ушах стоял звон. Проклятый кислород!

Флагман резко качнул с крыла на крыло: «Приготовиться к бомбометанию!» Группа рассредоточилась: одни пошли на Шпандау, другие на Лихтенберг. Сильный встречный ветер относил гул наших двигателей.

Берлин лежал во тьме, но его контуры просматривались довольно хорошо. Кое-где искрили дуги трамваев, слабый свет сочился из каких-то щелей, ну а уж нашу-то цель — металлургический завод — и вовсе трудно было спрятать.

Прямо по курсу ветер таскал колбасу аэростата. Я убрал карту и приник к окуляру прицела.

«На боевом!»

«Засек».

Теперь ни градуса в сторону! Сетка прицела медленно надвигалась на цель. Стрелки приборов застыли, и лишь одна, тонко подрагивая, бежала по циферблату секундомера.

Машина дрогнула, раздался сухой хлопок — открылись створки люка.

«Сброс!»

Я по привычке задержал дыхание, большим пальцем утопил боевую кнопку и тотчас почувствовал мягкие толчки — бомбы пошли на цель.

«Паша, поддай немцу огоньку!»

Едва мы увидели первые разрывы, как ночь раскололась, и ярко-желтый сноп света ударил по глазам. Застучали зенитки. Огонь был настолько плотным, что дым разрывов не успевал рассеиваться. Машину швыряло из стороны в сторону, в кабину било едким запахом взрывчатки. Рядом ходили качающиеся столбы прожекторов, вспыхивали и гасли «бусы» — огненные россыпи трассирующих снарядов.

«Японский городовой! — кричал Грехов. — Ну и фейерверк!»

Он резко бросил машину на крыло и принялся таскать ее из стороны в сторону. Это был противозенитный маневр: несколько секунд прямо, поворот влево, короткая прямая, поворот вправо. Вот такой змейкой, теряя высоту, мы уходили на северо-восток.

На траверзе Мемеля самолет начал «плавать». Я понял, что пальцы у Грехова немеют, он терял штурвал.

«Командир!»

Грехов ответил после долгого молчания:

«В чем дело?»

«Так… Все в порядке».

Не мог я предложить ему свою помощь — вот в чем штука! Он все равно бы отказался. Но, видать, этот гнилой кислород и Грехова измотал. После пролета Мемеля командир приказал мне взять управление на себя.

Я вставил в гнездо ручку дублирующего управления и повел машину домой. У меня и сейчас еще плечи начинают болеть от одного воспоминания об этом полете. Ил-4 — капризная машина: чуть расслабился, он начинает рыскать, задирает нос или заваливается в крен. Чтобы выдерживать заданный режим полета, приходится непрерывно шуровать штурвалом. Представляю, каково было Грехову на маршруте, да еще с этим треклятым кислородом.

Незаметно наступил рассвет. Я выключил подсветку приборов. Остров был затянут жидким туманом, но он быстро таял под ветром. На холодном рассветном небе черной иглой торчала кирха.