Темные ночи августа

18

Накрытая маскировочной сетью машина Навроцкого стояла вплотную к леску. Егор Кузоваткин вышел из-за деревьев и протянул летчикам котелок с черникой.

— Ты что, Егор? Опять по ягоды ходил? — спросил штурман Ершаков. — Смотри, парень! Шлепнут тебя в лесу. Слыхал про диверсантов?

— Тут в низине полянка есть, — виновато сказал Егор. — Хорошая ягода, крупная… Берите, товарищ лейтенант.

На стоянке кроме Ершакова были Навроцкий, Грехов, Стогов, Преснецов в летном шлеме с поднятыми наушниками, что придавало ему залихватский вид.

На траве лежали бомбы в деревянных обрешетках. Старшина Гуйтер с руганью выправлял изогнутые при транспортировке стабилизаторы. Другие оружейники подвешивали бомбы: повизгивали тросы лебедок, щелкали замки бомбодержателей.

— Ну что, бомберы? — спросил Ершаков. — Как над целью?

— А-а! — Преснецов взмахнул рукой. — Конь под нами, а Бог над нами.

— Я не о том. Как над целью, если чего?..

— Делов-то, — сказал Грехов.

— Я отцепляю парашют, — сказал Ершаков. — Он мне мешает. А ты? — Штурман повернулся к Преснецову. — Ты чего молчишь?

Преснецов с улыбкой смотрел на Гуйтера. Старый оружейник сидел на корточках перед бомбой и старательно выводил мелом: Гитлеру от Гуйтера.

— О чем говорить? — спросил Преснецов.

— Отцепляешь ты парашют?

— Нет. Я буду прыгать.

— Прыгать? А дальше что?

— Буду драться.

— Удалы долго не робеют, — сказал Ершаков. — Чем драться-то будешь?

— Пистолетом, колом, зубами…

— Орел! — Ершаков ухмыльнулся. — Знай немец нашего Пашу, он бы тут же бросил воевать.

Преснецов отшвырнул папиросу.

— Нет, штурман! Не то ты, не так… Равнодушие… — Преснецов искал слова — безразличие к смерти — не то! Не верь ей, не признавай ее, паскуду, не поддавайся, не гнись… Иди на нее, она не сдюжит. — Он повернулся к Навроцкому. — Скажи, Аркадий!

Навроцкий с безмятежной улыбкой смотрел на Преснецова, но едва ли он его видел. Он стоял в расстегнутой куртке, с непокрытой головой, ел ягоды и улыбался, подставив лицо солнцу.

Летом 1887 года в Кронштадт приехал французский инженер с двадцатилетней дочерью. Смуглая черноглазая красавица, ни слова не знавшая по-русски, в одночасье окрутила нескладного преподавателя Минной школы и через год родила ему сына. Это был отец Навроцкого.

Лейтенант Аркадий Навроцкий тоже родился в Кронштадте. Все его предки и близкие родственники были военными. Но это были ученые военные. Дед хорошо знал изобретателя радио Александра Попова и преподавал вместе с ним в Минном офицерском классе, отец работал в Военно-морском госпитале, основанном по указу Петра I, дядька был военным историком. Мать Навроцкого умерла молодой, он почти не помнил ее.

Воспитывала Аркадия бабка. Они гуляли с ней в садике бывшего Минного класса, разговаривая на ужасной смеси русского с французским. По-русски бабка так и не выучилась говорить.

Для поступления в авиашколу требовалась путевка райкома комсомола. С первого захода у Аркадия ничего не получилось: отказали ему единственному. Он не обиделся, решив, что кому-то все равно надо отказывать. И пришел снова. Его узнали: «A-а, Навроцкий, тот самый…» Члены комиссии смотрели на белокурого, ухоженного парня и говорили про себя: «прихоть», «придурь»… Им не верилось, что из этого франтоватого недоросля выйдет что-нибудь путное.

Наконец, Навроцкий получил комсомольскую путевку и был принят в Военно-теоретическую школу ВВС РККА, знаменитую «Терку», которая располагалась в бывшем Павловском училище.

Жизнь пошла своим чередом: зубрежка уставов, несение караульной службы, классные занятия, разборка и сборка моторов. В «Терке» только учили рулить, да еще на каждого курсанта приходилось два-три ознакомительных полета. Вот и вся программа. Но Навроцкий не разочаровался. В первом вылете с инструктором на стареньком «Авро» он почувствовал, что рождается для новой жизни. Ветер свистел в растяжках, тонко вибрировали крылья, дрожали расчалки, стонали скрепы ветхой машины, а Навроцкий пел, глядя сквозь летные очки на залив и город, залитый солнцем.

Он уехал в Качинскую авиашколу, а доучивался в Ейске.

Черное море, голубой день, солнце, мелкая серебристая рябь под крылом, летающая лодка МР-1 — взлет с воды, посадка на воду…

На Балтике Навроцкий появился в щегольской южной форме. Летчики беззлобно посмеивались над франтовством Навроцкого. Но он был отличным пилотом, компанейским и щедрым парнем, и ему легко прощали его странности.

Я видел, как было с Навроцким.

Мы бомбили аэродром на восточной окраине Берлина. Отработали. Грехов ввел машину в разворот, меня прижало к стенке кабины. Хотел убрать из-под себя ногу, но так и остался лежать.

Машина Навроцкого горела. Длинные языки пламени били из-под плоскостей. Самолет был залит светом, небо вокруг него кипело, но он не сходил с курса и медленно, ужасающе медленно, с открытым бомболюком шел к цели, оставляя за собой чадящий хвост. В носовом отсеке за прицелом скорчился Ершаков, неподвижный, сосредоточенный, словно огненное кипение за стенами кабины его не касалось. Жуткое было зрелище!

Штурман работал. При подходе к цели еще можно ворочаться. Можно маневрировать — изменить курс, скорость, бросить машину на крыло, нырнуть… Но вот ты сделал боковую наводку. Цель на курсовой черте. Боевой! Теперь все. Никаких маневров. Теперь ни градуса в сторону, хоть там что! Теперь умри, а иди строго по прямой. И так надо идти, пока не сбросишь все бомбы. Кажется, что ты висишь неподвижно. Но боевой — держи!

Навроцкий невозмутимо выдерживал курс. Его хорошо было видно. Он сидел как бы посреди ярко освещенной комнаты, не шевелясь, какой-то страшно одинокий. Вот это почему-то запомнилось — одинокий. Кислородная маска у него была отстегнута. Зенитный снаряд с треском вырвал кусок обшивки, но Навроцкий даже ухом не повел.

Немцы пристрелялись по самолету, пока он стоял на боевом курсе. Теперь каждый очередной снаряд мог оказаться последним. Правое крыло уже полыхало, в любой момент могли вспыхнуть топливные баки. Наконец из открытого бомболюка на землю посыпались черные фугаски.

И тут Навроцкий повернул голову в нашу сторону и улыбнулся. Мне стало страшно от его улыбки.