Теория глупости

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ПОБЕДЫ И ПОРАЖЕНИЯ

Заложив надежный фундамент, собрав семейные силы в единый кулак, Маркофьев двинул отборные войсковые сочленения дальше. Он уже не скрывал, что хочет баллотироваться в Президенты.

Все предпринятое нами до того, было, по его теперешним словам, мелко и недостойно таких ярчайших и выдающихся людей, как мы.

— Столь грандиозные нервные и финансовые затраты, — говорил Маркофьев. — и всего лишь для того, чтоб пробиться в Буму… (Так он пренебрежительно ныне ее именовал.) Нет, я заслуживаю большего!

Конечно, вовсе не Иван Грозный, а Маркофьев — по праву должен был бы занять место в ареопаге великих. Он оказался бы там равный — среди равных!

— Метишь в спикеры? — догадался я. — Чтоб иметь личного повара?

— Бери выше…

— В Госсовет?

— Бери круче…

— Неужели?

— Да, напрямки… Минуя промежуточные стадии…

Он напомнил:

— Я вообще привык идти напролом. Сокращая расстояния. Помнишь, как я женился на Лауре? Дочке ректора… Конечно, можно было избрать другой путь. Корпеть над диссертацией… Годами ждать повышения… А я все решил одним махом. Стал профессором, академиком… Получил в приданое институт… Со множеством помещений… Которые сразу начал сдавать и получать живые бабки… А как я тырил мыло из мужских и женских туалетов! И плевать хотел на недоброжелателей, которые судачили: "Ах, он женился по расчету". Кому какое дело, как и почему я женился! Я всех сразу оставил позади. И не обращал внимания на кривотолки. Я — сам творец своей жизни!

— Не слишком ли запредельно ты берешь? — все же сомневался я.

Контрольный вопрос. Сомнения — признак ума или признак его отсутствия?

Ответ. Сами-то подумайте (если вы способны думать): с какой стати в чем-либо сомневаться? Какие у вас на то основания? Вы живете в стране, где хоть кто-нибудь в чем-нибудь сомневается? Когда, к примеру, общими усилиями и коллективным разумом сперва национализируют землю, а потом всю ее, до крупиночки, продают в частные руки, так что не владеющий лесом не сможет погулять в лесу, а не владеющий прибрежной зоной не сможет близко подойти к речке… Вспомните: кто-нибудь сомневался, когда крушил, разрушал, пускал в расход миллионы ни в чем не повинных граждан? С какой же стати вы возомнили себя прозорливее и рассудительнее остальных?

Напомню главный постулат нашего "Учебника Жизни": САМОЕ УМНОЕ — БЫТЬ ДУРАКОМ! В любой ситуации эта практика и тактика оправдывали и окупали себя сторицей.

Маркофьев лишь улыбался, слушая мои доводы.

— Не забывай, мы в России, — говорил он. — Здесь возможно все. Тут Президентом становится тот, кого еще месяц назад никто в глаза не видел. Это в Европе люди пресыщены информацией и переполнены подозрительностью, и каждый фактик перепроверяют по сто раз, а в России любому слову, напечатанному в газете или произнесенному с телеэкрана, поклоняются как истине в последней инстанции. Сказали или написали — значит, так оно и есть. Значит, правда.

Если учитывать, что в нашем активе теперь были свой телеканал, свои газеты и журналы, даже свое статистическое бюро — способные подкрепить любую позицию и выдать нужные рейтинги да и вообще любые устраивающие нас данные по всем требуемым параметрам — президентские амбиции и претензии Маркофьева на завоевания Кремля не казались столь уж несбыточными.

— Ленин мечтал захватить банк, телеграф, телефон и что там еще? — перечислял он. — А мы уже имеем и свой банк, и свой мясокомбинат, и турфирму, и издательство, и мобильники, и все прочие средства связи и массовой информации!

Он говорил:

— От президентства одни сплошные выгоды.

И подкреплял свою позицию:

— Речь не идет о полной свободе, которая невозможна в принципе. Речь пока о свободе распоряжаться своим временем.

Он развивал мысль:

— Главный вопрос: ты сам определяешь и выбираешь свое место службы или тебе его указывают?

Он считал:

— Есть прелесть в том, чтобы сделаться первым лицом. Обедаешь, когда хочешь. Сам назначаешь время своего насыщения. Захотел сдвинуть трапезу на час — пожалуйста. Захотел на полчаса — нет проблем. Захотел раньше — тоже нет вопросов. Все готово. Накрыто. И компанию для застолья подбираешь по своему усмотрению. Захотел — позвал премьер-министра. Захотел — просто министра. Или обоих вместе. Или только министра путей сообщения. Захотел выпить — кто тебе сделает замечание? Захотел подремать после приема еды — будьте любезны. Диванчик уже расстелен. И никто тебе слова не скажет. Никто тебе не указ. Даже встречу с главой другого государства можно отменить. Кто что вякнет? Кто покритикует? У тебя всегда есть солидное объяснение: "исходя из соображений государственной важности и целесообразности".

Контрольный вопрос читателям. Чем ваша жизнь отличается от жизни главы государства?

Он говорил:

— Я не буду блокироваться ни с какими партиями и группировками, союзами и объединениями, я буду сам по себе. Но я обопрусь на массы…

И еще он говорил:

— Надоело якшаться с кем ни попадя. То с немчурой, то с англичашками, то с нашими "правыми"-"левыми"… Будь они все неладны… Взойду на престол и начну отдыхать…

Еще одно преимущество человека, занявшего командную высоту — в том, что он может говорить о том, о чем хочет, и не говорить о том, о чем не намерен. Может отвечать на поставленный вопрос, а может послать спрашивающего куда подальше. У подневольного и подчиненного такого послабления нет. Он обязан поддерживать беседу на любую предложенную или навязанную ему тему, даже если в ней несведущ, плавает и тонет.

Тест на развитие фантазии. Вообразите всю невыгодность положения, когда надо хоть что-то говорить о том, в чем вы не фурычите, не разбираетесь и вообще — ни в зуб ногой!

Президент избавлен от подобного истязания.

— УМНЫЙ НЕ ТОТ, КТО ВСЕ ЗНАЕТ, — любил повторять Маркофьев. — А ТОТ, КТО НЕ ОБНАРУЖИВАЕТ СВОЕГО НЕЗНАНИЯ.

Он честно признавал:

— Да, ни бельмеса не смыслю в географии… И уже хотя бы поэтому должен пробиваться на самый верх…

— Ощущаю себя приверженцем дедовщины, — раздувая ноздри, сообщал Маркофьев. — С какой стати я, ветеран, прошедший Афган и Чечню, ликвидатор чернобыльской катастрофы, почетный академик всех мыслимых академий и полиглот, должен ощущать уважение к президенту, который младше меня? Чему он способен меня научить, салага? Ведь испытал и знает меньше, чем я. Пусть же поучится у тех, кто старше, а потом уж берется руководить…

Читая свою биографию, изданную на хромированной бумаге и переплетенную в кожу ямайского буйвола, украшенную африканскими самоцветами, Маркофьев удовлетворенно кивал:

— Значит, закончил свой труд…

— Не совсем, — говорил я. — Остались последние главы. Повествующие о том, как ты на белом коне въедешь через Боровицкие ворота в кремлевские покои…

Он долго молчал, то поглаживая сафьян, то массируя ладонью залысины. Наконец, с его губ сорвалось:

— По значимости я приравнял бы сей труд ко второму тому "Мертвых душ". Ибо Гоголь сжег рукописи, которые не горят…

— Ты хочешь сказать… — не поверил я.

Лицо Маркофьева просияло.

— Да, — сказал он. — Гоголь, живи он сегодня, написал бы именно так. Образ Маркофьева, несомненно, займет свое место в галерее ярчайших образов отечественной словесности. Ибо объединил в себе два, казалось, несовместимых характера — Обломова и Хлестакова. Да еще приплюсовал и вобрал некоторые черты Гаргантюа. Что ж, сегодняшняя российская жизнь породила именно такого героя.

И еще он сказал:

— Запиши для последующего, исправленного и дополненного издания моей биографии очень важное, никем пока не отраженное и не зафиксированное правило: ГОВОРИ О СЕБЕ В ТРЕТЬЕМ ЛИЦЕ! Это касается всех без исключения достигших запредельных высот карьеры корифеев. Говорение о себе в третьем лице сразу дает понять окружающим и свидетельствует: оратор дорвался самых пиков столь заоблачных вершин, что сам себе уже не принадлежит. Ибо сделался собеседником обитателей Олимпа. Он теперь — бесценное достояние — народа. Мира. Вселенной.

Как бы между прочим Маркофьев прибавил:

— И не надо перебора отвлеченных философствований… Зевота разбирает их читать… Подсыпь больше живых примеров… Простым людям всегда интересна именно эта сторона бытия цезарей… И клеопатр…

Погрустнев, он добавил:

— И, поскольку почти все наши соратники так или иначе в разное время перекочевывали в небытие, составь списки почивших в бозе друзей. Заведи специальный гросс-бух и занеси туда фамилии мертвых и сгинувших. Чтобы не забыть ни одного, кто отдал жизнь за маркофьевское дело… Мы будем называть их именами улицы и теплоходы, космические корабли и марки коньяков…

Он опять был прав. Я и точно жил — будто среди сплошных призраков.

Я дал ему новые рукописные главы "Теории глупости".

Прочитав их, он остался доволен. И сказал:

— Это не "Евгения Онегина", а нашу с тобой "Теорию Глупости" можно назвать энциклопедией русской жизни. В ней представлена законченная, исчерпывающая картина мира. Нет ни одного факта нашей истории последних лет, который бы мы упустили и не упомянули. Пожалуй, только расстрел парламента. Но это в общем малозначительное событие. По сравнению с тем, что самые типические черты времени мы отразили: евреи идут в священники, из армии бегут солдаты… А расстрел парламента — нет, это пока нетипично! Главное же — мы даем широко известным эпизодам неожиданное истолкование, предлагаем своеобразную трактовку…

Надеюсь, и вы согласитесь: та уйма полезных сведений и сокровищница фактов, которые вобрал данный учебник, не уместилась бы в целой британской энциклопедии. Эта всеобъемлющая кладовая научит вас правильно спать и сочинять телесериал, снижать процент холестирина в крови и воскресать! Любите "Теорию глупости" — источник премудрости и познаний, которых многим в нашем холодном эгоистичном мире ох как не достает!

— Нет, писателем я, пожалуй, не мог бы стать, — миролюбиво самоуничижался он. — Писатель должен корпеть над рукописями, у него не остается времени на интриги и закулисную или подковерную тактику выживания и проталкивания себя на политический монблан, в околовластный бомон. Валяй уж ты оставайся летописцем. Сохраняй и запечатлевай мой образ для потомков. Тем более, ты существенно за последнее время помудрел. Надеюсь, то же самое произойдет и с твоими читателями!

Размышляя, он приходил к выводу:

— Президенту все же легче, чем литератору. Президент проводит избирательную кампанию раз в четыре года. А писатель агитирует за себя постоянно, каждый день, каждый месяц. Даже если не устраивает публичных шоу, не протягивает рук для пожатия каждому потенциальному читателю, то есть избирателю своих книг, все равно — то и дело обязан подогревать к себе интерес. О президентах, какими бы хорошими они ни были, забывают вскоре после того, как срок их президентства закончился. О некоторых писателях иногда помнят даже после их смерти.

Пытаясь уточнить и вызнать обстановку и реальные свои перспективы в связи с намеченным планом воцарения в Кремле, Маркофьев встречался (поочередно) с обоими помощниками пока еще властвовавшего первого лица — Лилипутиным и Гулливеровым, которые между собой неприкрыто враждовали. Если один уезжал на юг, другой непременно отправлялся на север, если один тайно покровительствовал министру спорта, второй спортивного министра активно и открыто гнобил. Если бы первый узнал о встрече Маркофьева с его соперником, то стал бы чинить моему другу препятствия и вставлять палки в колеса. Маркофьев столь хитро обставил переговоры с тем и другим, что ни один, ни второй не пронюхали о тайных контактах претендента на высшую должность: с Лилипутиным Маркофьев встречался на Каймановых островах, с Гулливеровым — на турецкой части Кипра. Однако, на кого из них делать ставку в низвержении лидера страны, так и не сумел понять. Оба были согласны переметнуться на его сторону и предоставить свои услуги (а попутно и компромат на низвергаемого хозяина), но требовали гарантий, что при смене власти и новом руководстве сохранят свои позиции, черные машины и персональные оклады с надбавками за вредность. Маркофьев колебался, не зная, кто ему больше выгоден и полезен.

Разумеется, это был вопрос десятистепенного значения — в то время, как даже не на горизонте, а гораздо ближе, непосредственно перед носом, маячили и открывались во всей полноте необозримая панорама и перспектива возможностей… И все же никакую мелочь нельзя было сбрасывать со счетов…

Когда я вернулся с Каймановых островов, Вероника продемонстрировала мне расплывчатые фотографии наших секретных свиданий с высокопоставленным чиновником и пристрастно допрашивала, что это были за встречи. Я, не имея полномочий на откровенность, молчал.

Мое запирательство сильно ее удручило.

Разумеется, мне хотелось рассказать ей… Обо всем… О том, что наши устремления решено поделить на три потока:

Продвижение в Президенты;

Утверждение в Госдуме закона о праве убивать;

Приобретение Корсики.

Но я молчал. Даже про то, что самым первым подпунктом обширной программы значился: "Создание кооператива "ДОБРОТА" — не проронил ни слова.

Это было очередное гениальное открытие, грандиозное изобретение, потрясающее прозрение великого Маркофьева.

Я, правда, как всегда, сомневался.

— А вот пари хочешь? — подначивал Маркофьев. — Что в этот наш кооператив люди повалят валом.

Мы развесили и расклеили на фонарных столбах и дверях, а потом разместили в газетах объявления: "ИСПОЛНЯЕМ ЛЮБЫЕ ЖЕЛАНИЯ!"

Неимущим обещали деньги.

Безработным — занятость.

Бездомным — квартиры.

Хворым — здоровье.

Одиноким — семью.

Голодным — бесплатные обеды.

И народ хлынул…

Лозунг, вывешенный на двери офиса (где раньше располагался наш избирательный штаб), гласил: "СИЛЬНЫМ — РАБОТУ, СЛАБЫМ — ЗАБОТУ".

Но и сильных мы не собирались обременять излишней загрузкой, и слабых не пытались унизить жалостью… Мы учреждали и проводили все новые лотереи. Разыгрывали машины и квартиры, путевки в дома отдыха и загрантуры.

Это было полностью семейное предприятие. Маркофьевы занимались строительством зданий и поставкой оборудования, раздобыванием продуктов и готовкой еды. Они же являлись юристконсультами и лифтерами. Налоговыми инспекторами и страховыми агентами. (Последнее ответвление от общего ствола носило название "Русский страх".)

— Мы разве кого-нибудь заставляем? Неволим? Затягиваем в наш всеобъемлющий проект? — говорил Маркофьев. — Нет, участие во всех наших начинаниях сугубо добровольное.

Почему нам верили? Да очень просто. Вновь Маркофьев повторял:

— Я — такой же, как вы! Обобран и обворован!

Но теперь к образу страдальца и мученика намертво прилепился лик гонимого.

— Недаром меня провалили на выборах! — кричал мой друг. — Это потому, что я несу свет правды. Никто не любит правду! А я ее несу!

И ведь он не врал, когда рассказывал, что проиграл выборы. Это был доподлинный факт.

"Факты — упрямая вещь", — говорили такие титаны мысли как Ленин и Маркофьев.

— Сложносочиненные хитрости некоторые отдельные дураки уже научились различать, — признавал Маркофьев. — А вот на простые и незатейливые по-прежнему клюют!

И еще он говорил: "Я НЕ ВРУ, Я ПРЕУВЕЛИЧИВАЮ!"

И присовокуплял:

— Врать ведь тоже устаешь…

Важнейшим событием (без преувеличения — мирового значения) стало открытие при кооперативе клиники по лечению онкологических и прочих заболеваний. (Верховодила этой затеей маркофьевская доченька-светило.) Над входом в названный ее именем медицинский центр красовалась вывеска "Больница наилучших врачей", под вывеской трепетал на ветру шелкографический плакат: кружка пива и гора свежесваренных раков, жирно перечеркнутые надписью: "У нас проблема рака решена". Юмор был самый что ни на есть маркофьевский.

Многие Маркофьевы обрели здесь статус врачей и медсестер, санитаров и гардеробщиков, нянечек и проректоров по научной работе. Любимый маркофьевский зять наладил производство и розлив питьевой воды с антиканцерными примесями, уважаемый муж другой его дочери осуществлял выпечку хлеба с антиканцерными добавками. Товар разлетался со свистом…

Маркофьев говорил:

— Даже странно было эту клинику не открыть, когда столько моих потомков и близких родственников подвизаются в медицине…

И еще он говорил, оставаясь при этом совершенно серьезным:

— Мы монополизировали доброту.

Вопрос на засыпку: Вы играете в лотерею?

Ответ: согласно "Теории глупости" каждый, кто верит в счастье и в качестве первоочередной меры по воплощению своей мечты в жизнь покупает лотерейные билетики, является потенциальным пациентом кооператива "Доброта", точнее, медицинской его части. Милости просим в нашу клинику — пока в гости!

Клиника разрасталась, становилась многопрофильной. На первом этаже помещались экстрасенсы. Начальником отделения был Моржуев. Его заместительницей — Оля (Сударыня Марфуша). Бегло взглянув на пациента, подведомственные этим двоим асам специалисты безапелляционно заявляли, что жить больному, если не прибегнет к услугам врачей определенного навыка (наличествующим только в данном лечебном заведении) осталось недолго. Женщинам попутно ставили диагноз "венца безбрачия" (независимо от того, замужем они или нет), мужчин приговаривали к близкой импотенции. Сглаз и порчу снимали — по договоренности — во время первого же сеанса. После чего клиента препровождали на второй этаж, где у него сходу обнаруживали грыжу, кисту или опухоль неясного происхождения. Следовало внести предварительный взнос на срочную операцию. Хирургические апартаменты располагались на третьем этаже. Тут же несчастных резали. Четвертый этаж занимал кабинет Маркофьева с примыкающими к нему бассейном и кегельбаном. Четвертый и пятый этажи были отданы под реабилитационный центр и солярий. С шестого — по одиннадцатый располагались индивидуальные боксы кардиологов, дантистов, связистов, баптистов и адвентистов седьмого дня (соответственно, седьмой-восьмой этажи). Всюду болтались таблички: "Гарантируем исцеление в кратчайшие сроки!" Только на двери подвала, где находился морг, впрочем, почти всегда пустовавший, красовалось: "Вы сами подумайте, кто и что может гарантировать?"

Спецподразделение, носившее многозначительное и символическое название "Последний дюйм", занималось вопросами стойкой импотенции. Им ведал Овцехуев.

Я пригласил (на полставки) бывшего личного терапевта генсека, с которым виделся на Галапагосах, и он согласился ведать поставками в нашу обитель медицинского оборудования из-за рубежа.

Сам Маркофьев имел вдобавок к оздоровительно-стимулирующим апартаментам еще и лечебный салон с табличкой: "Врач-похметолог". В больших склянках и колбах на полках стеклянного шкафа здесь хранились огуречный и капустный рассол, шкалики и мерзавчики зверобоя, спотыкача, охотничьей и стрелецкой, а также большие емкости перцовки и грушовки или настоянной по особому рецепту — на опарыше — "муховки". Перед дверью этого кабинета всегда толклись смурные личности.

Были понастроены фирменные аптеки, где торговали водкой потрясающей очистки. Маркофьев (через Ивана Грозного) добился того, что Дума приняла закон, приравнявший этот напиток к лекарственным препаратам — утолителям жажды и головной боли. На очереди было широкое возведение пивных заводов, также производящих омолаживающие снадобья…

Создать и упрочить кооператив оказалось, впрочем, не легко. В каждой инстанции, где регистрировался любой наш шаг, вымогали взятки.

— За что? — спрашивал Маркофьев. — Мы же дарим людям радость. И здоровье.

— Знаем мы ваше бескорыстие, — отвечали нам. — Будете качать из народа деньги. А мы останемся в стороне?

— Государственные чиновники — жалкие, несчастные люди, — говорил Маркофьев. — Не украдешь — будешь бледно выглядеть, плохо одеваться, никто не станет уважать. Разве бедных и слабых уважают? Украдешь — опять плохо, можно попасться, риск. Но все же уважать будут больше, чем если не владеешь ничем, не крадешь и нищ…

Он говорил:

— Они находятся в том же положении, в каком совсем недавно пребывали наши спортсмены: все знали, что спорт у нас профессиональный, что спортсмены только числятся любителями, студентами и рабочими, а сами гребут бабки. И сегодня все знают, что чиновники получают не столько, сколько проставлено в ведомости. Но числятся они на любительских окладах… Хотя давно более чем профессионалы… По уровню доходов я бы их приравнял к игрокам НХЛ…

Меня уже не удивляло: никто из обдиравших нас не сгорал со стыда. Все давно и хорошо усвоили, какие и на что существуют таксы и расценки. Просители это знали и не возмущались, и не жаловались, а, если желали, чтобы дело двинулось, носили в инстанции подарки и пухлые конверты. Некоторые из облеченных доверием напрямую взяток не брали. Приходилось искать обходные пути. (Этот урок нами уже пройден в предыдущей главе.) Нет, хапуги не боялись. Но не дураки же они были — попадаться на мякине. (Уж если выбились наверх — можете быть уверены, были не дураки.)

Сам я испытывал гораздо большие угрызения — от творимого при моем участии, а то и под моим непосредственным приглядом и надзором. Но успокаивал себя: пусть профилактической ценности наши примеси и добавки не имеют, зато и большого вреда не принесут. Даже ел, на всякий случай, антиканцерные буханки. И пил якобы целебную воду…

— Нас не лечат, так мы сами себя вылечим, — поддерживал меня Маркофьев.

И еще он говорил:

— ЕСЛИ БЫ ВРАЧИ МОГЛИ ВЫЛЕЧИТЬ, ТО ОНИ БЫ САМИ НЕ БОЛЕЛИ И НЕ УМИРАЛИ.

И прибавлял:

— Знать бы, от какой болезни умрешь, от нее бы и лечился!

А потом позвонил и всегда прорезавшийся невовремя упырь (разве он мог не позвонить, когда в начинавшейся президентской гонке и ежедневной круговерти все вокруг бурлило и кипело и было не до него!) и сказал, что жену в тяжелейшем состоянии выкинули на улицу из онко-центра и он не знает, что теперь делать, поскольку по словам тех, кто ее лечил, а теперь вышвырнул, ей уже ничто не поможет, вот и пусть помирает дома, не занимать же больничную койку, за которую надо платить, и есть клиенты, которые готовы дать больше…

Я пошел к Маркофьеву просить за несчастного и несчастную. Могли мы приютить больную, не сдирая с нее три шкуры?

Маркофьев нахмурился.

— Прежняя клиника на ней заработала? Заработала. Чем мы хуже? Почему для кого-то делать исключение?

Я сказал (весьма резко):

— Ведь мы предаем наши идеи и идеалы!

А он ответил:

— Не знаю, какие идеалы ты предал или предаешь… Лично я никаких идеалов не предавал. И не собираюсь. Потому что у меня их никогда не было.

Он говорил:

— Кому вообще нужны принципы? Принципы сковывают. Не дают возможности общаться с людьми, которых не уважаешь или презираешь. А как быть, если презираешь всех? Ни с кем не поддерживать отношений? Но это же нонсенс, чушь! Ну и будешь сидеть один в берлоге и сосать лапу. — Он повторил: — По-твоему, лучше сидеть одиноко в келье, чем строить светлое будущее с неправедными? Нет, мой друг, нужно делать дела.

— Ты постоянно лезешь на рожон и хочешь назвать вещи своими именами, — наставлял меня он. — А есть моменты, которые не принято обнародовать. Все знают, зачем муж и жена удаляются в спальню и чем они будут там заниматься, это подразумевается как ясная данность, но никто не считает нужным это обсуждать. А ты норовишь. Да, приворовываем. Да, наживаемся на человеческом горе. А кто не ворует? Кто наживается на другом — если вдуматься? Каждый использует нужду и несчастье ближнего, чтобы впарить ему то, что якобы избавит беднягу от страданий. Будь то свиная отбивная или томик стихов, воскресная проповедь или услуга проститутки… Таковы условия бизнеса. Эти правила, так сказать, вынесены за скобки. Никому в голову не придет поступать против них, то есть иначе. Так зачем обсуждать и мусолить очевидное?

И еще он говорил:

— Сейчас не до морали. Слишком много накопилось другим проблем.

Он рассуждал:

— Нравственность — прибежище слабых. На что может рассчитывать слабый, если тебе нравится его жена? Только на твою нравственность. Иначе тебе ничего не стоит ее увести. На что может уповать убогий, если тебе не понравился его облик? Опять-таки на твою снисходительность и всепрощение. Потому что иначе ты сживешь его со свету. Сильного поостережешься трогать — он сам так тебе наваляет… Мало не покажется. А у слабого всегда и все отбирают: жилище, детей, жен, права… Остановить сборщиков может только их собственная добрая воля. Кроме нее грабителей и фискалов не остановит ничто.

Контрольный вопрос. При каких обстоятельствах умный не обманет глупого?

Ответ. Только при наличии у умного благородства. (То есть ситуация заведомо невозможная и пригодная лишь в качестве теоретического примера для нашего Учебника).

— Хрен ли ты колотишься? — говорил он. — Да, — вырубают леса, отравляют воду… Наживаются на бедах других. Но стоит ли из-за этого убиваться? Ты хоть представляешь, что нас ждет впереди?

И ужасался:

— С превеликим страхом я смотрю в будущее… Мы с тобой выросли в условиях провозглашенного равенства. И действительно были равны. Вспомни, как твои предки устраивали меня в институт. А нынешние дети растут в условиях страшного расслоения. Богатенькие имеют все, а бедненькие не имеют ничего. Сейчас их конфликты выглядят смешными. Но когда они вымахают, начнется невообразимое. Потому что у одних будут особняки и яхты, а у других не будет куска хлеба. В России такой конфликт всегда решали одним путем. Революционным. Начнется такое…

— Правящему классу, — говорил он, — нужно уже теперь подумать о своей безопасности. Окружить свои особняки охраной… Запастись армией… Только ведь армию все равно придется рекрутировать из бедняков… Безвыходная ситуация, замкнутый круг…

— Зато нынешнее время честнее прежнего, — вдохновлялся он. — Жестче, но честнее. Раньше лишь возглашали: "Все равны", на самом деле было не так, и каждый это знал. Никто в произносимые лозунги не верил, но они создавали иллюзию и люди пребывали как бы внутри сказки. Богатые и высокопоставленные в тайне от бедных и низкооплачиваемых получали преимущества, которые сегодняшние миллионеры имеют открыто. Очень немногие могли позволить себе роскошное здравоохранение. Лежали в специальных цековских клиниках, пользовались дорогими медикаментами… Теперь то же происходит явно. Хочешь получить здоровье — плати! По мне лучше жестокая честность, чем тайная лживая благостность. ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ЗНАТЬ, НА ЧТО МОЖЕТ РАССЧИТЫВАТЬ, А НЕ ПИТАТЬСЯ И ТЕШИТЬСЯ ИЛЛЮЗИЯМИ!

— Все дело в том, чтобы посягнуть на бессмысленные и глупые табу, которые почему-то кажутся многим непреодолимыми, — говорил Маркофьев. — Ты ведь не станешь снимать кольца и серьги с покойника? Не станешь! Тебе кто-то в детстве внушил, что это недопустимо. Нельзя. Тебе такое и в голову не придет, верно? Хотя на самом деле подобные запреты — нонсенс! Так волки боятся красных флажков, а и сами не ведают — почему? Те люди и звери, которые критически осмысливают действительность и не находят сколько-нибудь веских возражений против преодоления преград из подобных флажков, те и выживают. Разве покойнику нужны кольца? Или серьги? Или золотые челюсти? Ты отказываешься их взять? Это твое личное дело. А я не откажусь. Вот и все! Те, кто умеют преодолеть подобные вековые предрассудки, те и срывают куш!

Что происходит с возрастом? (Снова я задавал себе этот вопрос). Начинаешь больше себя жалеть и щадить. Не хочется понапрасну спорить. Хочется чаще соглашаться. Раньше я говорил: эту ситуацию можно и нужно превозмочь! Теперь хотелось дать телу и разуму послабление, уступку, разрешить примириться даже с тем, что прежде считал невозможным. Немыслимым.

Маркофьев твердил, успокаивая меня:

— Ну, разочаруется в тебе ближайшее окружение, и хрен с ним, этой крохой вполне можно пренебречь. Посмотри, какие повсюду залежи людей, запасы населения! Жизни не хватит, чтоб эту целину возделать. Переходи от куста к кусту, от тех, кто тебя раскусил, к тем, кто тебя в глаза не видел. И кого можешь очаровать и обобрать без больших усилий. Так и будешь странствовать всю жизнь. Многие годы…

Он хмыкал:

— Тебя мучат достаток и благополучие? Валяй, разбазарь то, что имеешь. Отдай, раз кто-то нуждается больше, чем ты. И посмотрим, как после этого нуждавшиеся станут с тобой обращаться. Разговаривать. За какой можай они тебя загонят.

— Ты, может, стал правозащитником? — предположил он. — Так я тебя огорчу. Зачем? Для чего? Не вижу разницы между правозащитником и правыми (или левым) защитником на футбольном поле.

Примечание для фанов. Не все ли вам равно, какая футбольная или хоккейная команда выиграет? Вам-то что от их победы или поражения? Лично вам это принесет прибыль или убытки? (Исключая случай тотализатора) Это игрокам есть за что рубиться, ломаться и корячиться. Их ждут премиальные, машины и подарки за забитые голы, приглашения в хорошо оплачиваемые клубы… А вы — из-за чего беснуетесь? Деретесь? Переживаете? Заплатили денежки за билет, посмотрели матч — и домой… Или по своим делам… Так-то спокойнее, правильнее…

Он вздыхал:

— Даже не знаю, когда легче помочь страждущему? Когда сам находишься в бедственном положении и тебе его заботы близки, или когда ты в порядке и не хочется своим достатком ни с кем делиться… И в том, и в другом случае — одинаковый подвиг!

Человек с собачьими глазами все же приехал ко мне. И я, на свой страх и риск, распорядился взять у его жены бесплатные анализы.

Результаты оказались чудовищными.

Впрочем, Маркофьев, к которому на стол эти данные все же попали, меня успокоил:

— На самом деле ее дела не так плохи. Но иначе ведь не заставишь никого раскошелиться. Это — извечная врачебная практика — гонять пациента по кругу. От одного доктора — к другому. От второго к третьему. Каждый ставит ужасающий диагноз. И после этого обдирает и выпотрашивает. А как ты хочешь? Вот и к нам она поступила выжатая, будто лимон. Отравленная прежде всего медикаментами. Мы ей поможем. Если удастся хоть что-то из нее выжать…

Поделюсь мудростью: не болейте как можно дольше, крепитесь! А, заболев, не ходите к врачам! Держитесь изо всех сил, чтоб не попасть в лапы эскулапов! За то время, которое вы оттянете и выиграете, ученые изобретут новые препараты, техники сконструируют новые инструменты для хирургических и нехирургических вмешательств, наука шагнет вперед, вам придется терпеть гораздо меньше боли и дискомфорта при исцелении хворей, нагрянувших в ваш организм…

Вероника меня не понимала. Говорила:

— В вашей клинике такие профессионалы… В ваших аптеках такие препараты… Почему не хочешь снова помочь моей девочке? Надо упрочить ее наметившееся выздоровление.

Что я должен был отвечать? Что эти специалисты понимают в медицине столько же, сколько я? Что лекарства мы закупаем за границей по дешевке, потому что срок их годности истек десять лет назад? Такого же сорта и якобы новейшая аппаратура…

Этого я ей открыть не мог.

Зато я зарабатывал деньги. Причем немалые. (Это бы должно было ее утихомиривать. Но не утихомиривало). Обманывая посторонних больных, вытягивал из болезни Машеньку. (Старался не думать о том, что творю, и продолжал постыдное преступление.)

Ночами, чтобы забыться, ездил в казино. Теперь уже сам, без Маркофьева. Вероника допытывалась: где пропадаю? Что ж, несколько раз захватывал ее с собой. Во-первых, ей не мешало понять: отлучки мои носят безобидный характер. Во-вторых, пытался и ее тоже поразвлечь.

Вывод. В "Учебнике Жизни для Дураков" я дал совет читателям: НИКОГДА НЕ ЗОВИТЕ ЖЕН В РЕСТОРАН! Теперь скажу: НЕ ЗОВИТЕ ЖЕН В КАЗИНО! Им там не место!

Получая все возраставшее материальное вознаграждение, я мучался. Маркофьев меня стыдил:

— Майся, майся! Кори себя, что сперва женился не на той и сейчас обрел не совсем ту… Что свел знакомство не с тем, а с этим… Что выбрал негодную профессию, предав душевную потребность и склонность творить добро… Упорствуй в том, что сам же наколбасил! И получится, что по существу упорствуешь в совершенных глупостях! Потому что — не надо думать ни о чем! Да еще так напряженно! Плюнь на все! И всех… Вон сколько их ходит — возможных будущих твоих невест! Ищи! Среди них ты наверняка обрящешь ту, которая сумеет тебя понять! И друзей меняй! На хрена тебе сдались Моржуев и Овцехуев! И места работы тасуй! Короче — живи, а не ложись заживо в гроб! Вылезай из могилы, в которую сам себя загоняешь! Вот тебе моя рука — помощника и товарища, благодетеля и дарителя мудрости и средств!

И еще он говорил:

— Правильно, не хочешь делать ради меня, делай ради себя. Уподобься Ною. Пока все гуляли, развратничали, веселились, он тихой сапой заботился о будущем. Строил Ковчег. Вот и ты тихонечко строй свой ковчег… Как делают все разумные индивиды.

Машеньке и без специального лечения делалось лучше. Я это видел. Ее приняли в частную гимназию. Она неплохо там успевала. На занятия ездила в такси. Иногда подворовывала у одноклассниц деньги и учебники, духи и ювелирные украшения.

— Бедняжка, — говорила моя мама, — это в ней от пережитой бедности… Это потому, что она всегда и во всем себе отказывала, и теперь хочет наверстать и себя побаловать.

Отец хмурился и молчал.

Лаура же, решив не упускать возможности наблюдаться в престижной семейной клинике, надумала от Маркофьева рожать. (На нее, кстати сказать, произвел чрезвычайно сильное впечатление новый — внеочередной — съезд близких родственников, который мой друг с размахом провел теперь уже на Алеутских островах.) Намерение законной половины Маркофьева стать матерью выглядело более чем серьезно.

— Сколько ей лет? — недоумевал я. — Разве в таком возрасте рожают?

Маркофьев отмахивался:

— Какое имеет значение? Пусть себе… Ей присадят, то есть, пардон, ее оплодотворенную клетку присадят молодой женщине, которая и выносит плод.

— Но ребенок будет твой?

— Кто его знает… Вроде семя брали у меня …

Я в общем-то понимал, о чем он говорит (газетные публикации на эту тему попадались мне на глаза), но как-то плохо себе всю эту процедуру представлял. Не все подробности наступившего бытия помещались в голове. А вот Маркофьев не скрывал восхищения происходящим:

— Как теперь существуем! Не пойми кто рожает не пойми кого от не пойми кого! Вот это по-моему, по-маркофьевски!

Он имел свой взгляд на клонирование.

— Надо изготовить клонов Ленина, Сталина и Гитлера, — говорил он. — И приглашать всех желающих с ними отобедать. Ломить за это сумасшедшие деньги. Пусть отработают свои преступления перед человечеством!

Он спрашивал:

— Как думаешь, если нас с тобой когда-нибудь клонируют, будут наши клоны выпивать и бабничать?

Контрольный вопрос. Зачем нужно клонирование, если Моржуев в миниатюре все больше напоминал Маркофьева? Овхехуев — напоминал Маркофьева. Я — напоминал себе своего друга?

Опытом нашей научной и общественной деятельности заинтересовались иностранцы. Большой делегацией они напрашивались в гости.

— Где будем их принимать? — размышлял Маркофьев. — Если хотим произвести тяжелое впечатление — надо в твоей квартире. В трущобе. Чтоб видели, как мы тяжело страдаем. Если хотим поразить незаслуженным, не по чину богатством — тогда в моей резиденции. На Воробьевых горах… Чтоб оторопели от роскоши. Да, наверное, все же в моей. Потому что бедность вызывает единственное желание — в нее плюнуть. И скорее помыться. Ничего кроме презрения она не будит. А богатство, каким бы неправедным ни было, заставляет с собой считаться, пятиться, уважать. Да-да, потому что раз ты его нажил, то заслуживаешь почтения…

Маркофьев говорил:

— Нет ничего зазорного, стыдного и предосудительного в том, чтобы пользоваться неправедно добытыми деньгами или порочными связями. От этого никуда не деться! Если есть возможность использовать эти средства в благих целях — почему нет? Это не цинизм, а вечная диалектика жизни. Храм восстанавливается на воровские пожертвования… Спектакль ставится благодаря спонсорству мафии… Так зло перетекает в добро, а затем это самое добро опять переливается в зло. Непостижимыми и непредсказуемыми путями… Единство и борьба противоположностей…

Он наметил провести встречу в помещении бывшего нашего института, ныне — издательско-телевизионного и детективно-юмористического бюро.

И правильно сделал! Потому что во главе прибывшей представительной делегации оказался его дружок, некий ханурик, с которым Маркофьев в прежние годы вместе резался в севен-илевен. Быстро они наладили прежнее взаимопонимание, нашли общий язык и поладили. От суммы, которая была выделена нашему приюту, центру, хоспису (нужное вписать) на ремонт — зарубежному инвестору перепадала приличная отстежка. А в том, что реставрация необходима этому старинному особняку, включенному, наряду с египетскими пирамидами и Большим театром, в перечень объектов мировой цивилизации, подлежащих немедленному восстановлению и реконструкции — в этом не возникало сомнений ни у кого. Достаточно было посмотреть на лестницы, которые рушились, увидеть лепнину, выщербленную следами пуль…

— Вот как на самом деле обстряпываются дела, — возбужденно восклицал Маркофьев. — На личном уровне. Другие будут ходить месяцами, протирать брюки в приемных, и никогда не догадаются: личные связи и контакты решают все.

Следом за первой делегацией пожаловали вторая и третья. Гости посещали нашу клинику и свинофермы, рисовые плантации и кинофорумы, книготорговые ярмарки и супермаркеты. Каждый увозил с собой подаренную ему на память бутылку антиканцерной воды и две (тоже дареных) бутылки неочищенного светлого пива "Молодеческое".

Маркофьев становился популярен за рубежом. Иностранцы наперебой восхваляли созданное им в антисанитарных условиях "русское чудо" и поднимающуюся под его руководством из руин "возрожденную державу" и выделяли нам вспомоществования.

Вывод. ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК ЯВЛЯЕТСЯ ИНОСТРАНЦЕМ, ОН ОТ ЭТОГО НЕ ПЕРЕСТАЕТ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ!

Шпионович-Застенкер, ведший прием и учет пожертвований, трясся от хохота:

— Эти залетные — чистые дикари. Принимали нас немецкие коллеги из Интерпола. Сидели с ними, выпивали. Один из них — ни-ни. Ни грамма. Он потом, когда мы на рассвете закончили возлияния, сел за руль, чтоб везти нас в гостиницу. И вот едем. Пустынные улицы. В четыре-то утра. Впереди — красный сигнал светофора. Наш водитель, можете представить, тормозит! И — я по часам засекал — стоит три минуты. Это при том, что народу никого и он сам — полицейский. К тому же трезвый. Просто небывалое стечение факторов!

А потом приезжают эти немецкие коллеги к нам… Мы их встречаем в аэропорту. Сажаем в автобус. И как дали — с сиреной, по осевой, на запрещающие сигналы! Кто и что нам сделает? Мы же хозяева. А они, лохи, своих выгод не секут!

Действующий президент изъявил желание с Маркофьевым познакомиться. Возможно, он начал сознавать, сколь серьезный конкурент возник на его горизонте. Но Маркофьев не спешил.

— ВСЯКАЯ КРИВАЯ КОРОЧЕ ЛЮБОЙ ПРЯМОЙ, ПРОЛЕГАЮЩЕЙ В НЕПОСРЕДСТВЕННОЙ БЛИЗОСТИ ОТ НАЧАЛЬСТВА, — вспоминал он мудрость, почерпнутую во время армейской службы.

Да и не нужны ему были пока прямые столкновения и лобовые встречи. Он вынашивал неожиданный обходной маневр…

— Война — ерунда. Главное — маневры, — любил повторять в те дни мой друг. — Главное — так запугать соперника, пустить ему такую пыль в глаза, чтоб не мыслил с тобой тягаться.

— Надо объехать губернаторов, — сказал он мне однажды. — Объехать в прямом и переносном смысле. Навестить каждого и предложить услуги по сохранению губернаторского кресла — пожизненно. На это все они поведутся. На этом мы их и сделаем.

Мы разыскали то самое инвалидное кресло, с которым совершали первый благотворительный марафон на корабле (с двумя барами — "Убийцей" и "Доктором"), и двинулись в очередной круиз. Нам было не привыкать к передислокации и перепрофилированию целей.

Девиз турне возвещал: "Если покупаешь кресло — пожизненно, не покупаешь — ты инвалид". Обещание было не голословным: нас сопровождала группа спортсменов из подведомственной Шпионовичу-Греховодову-Застенкеру бригады. Эти любого могли сделать калекой в долю секунды.

В каждом городе, куда прибывали, мы первым делом наведывались в детские садики. Дарили воздушные шары и телевизор, подобранный на ближайшей свалке, или такого же качества холодильник. Обещали в ближайшее время починить.

Маркофьев начинал выступление перед детьми:

— Кто из мальчишек не мечтает разбогатеть? Какая из девочек не мечтает стать блудницей? Достаточно вспомнить сказки про Буратино и Дюймовочку. Почему эти сказки любимы детворой? Потому что Буратино мечтает о золотом ключике, а Дюймовочка на пути к счастью осознанно идет по рукам, то есть лапам — начиная с жука и кончая кротом…

(Он и любимую свою мелкокалиберную винтовку с оптическим прицелом ласково называл "дюймовочкой").

— Кем хочешь быть? — спрашивал Маркофьев, гладя детишек по стриженым головам.

— Охранником, — отвечали все без исключения мальчики.

— Проституткой, — отвечали все без исключения девочки.

Картина будущего страны вырисовывалась вполне определенная.

Контрольный вопрос. Вы в такой ситуации захотели бы принять на свои плечи тяжкий груз президентства?

Но Маркофьев твердил:

— Хочу…

Он просто жил — и ему по большому счету плевать было, где и что будет или произойдет.

Действовал, как всегда, масштабно. В его сети приплывала лишь крупная рыба. Или, вернее сказать, только крупную рыбу он подпускал к своим садкам.

Губернатор Стервятников принял нас в бассейне, наполненном до краев парным молоком. Крючковатый нос и твердый подбородок этого человека были хорошо знакомы каждому по фотографиям в прессе. Я помнил Стервятникова еще юным — когда в прежние времена он, комсомольский вожак с горящим немигающим взором и зажигательной пассионарностью, вел за собой молодежь громадной области на бессмысленные стройки в районе вечной мерзлоты и на бескрайние просторы неплодородных земель — чтобы сеять там овес и пшеницу, кукурузу и гречиху… Теперь не унявшийся и не утративший навыков призывать, требовать и обещать (правда, немного погрузневший) лидер окормлял и охаживал по-прежнему покорную ему область — уже в новом своем качестве: на губернаторской должности и на новом демократическом уровне.

При ближайшем рассмотрении правая, видимо, умело скрываемая от фотокамер сторона его лица оказалась обожженной.

— Такое было условие приема на работу в комсомольские органы, — сказал он. — Надо было выпить из банки литр подожженного спирта. Ну, и заполыхал… Зато взяли сразу на должность первого секретаря…

Он вообще оказался компанейским мужиком. Я почему-то думал, он — раб аскетизма, но в его особняке нашлось место и прекрасной мебели, и картинам на стенах (среди полотен я углядел и похищенную Маркофьевым из Лувра Мону Лизу кисти Караваджо), и коврам, на которых возлежали три мраморных дога. Коньяк в баре был исключительно французский, по двести долларов за бутылку, как сообщил нам владелец резиденции. Когда он повел нас в гараж и стал хвастать коллекцией машин, я не выдержал и шепнул Маркофьеву:

— Откуда у него деньги, чтобы все это содержать?

Маркофьев ответил вполголоса:

— Скоро все в нашей стране будут жить достойно и по-человечески…

На прощание Стервятников пригласил и нас искупаться в белой влаге. Мы разделись и залезли в нежную стихию.

— Омолаживает кожу не хуже вашего "Молодеческого", — сказал он.

Так, по подбородок в молоке, мы завершили переговоры. Стервятников получил гарантии на получение некоторой суммы денег. Мы заручились на грядущих выборах поддержкой работников молочной отрасли.

После завершения омовения молоко слили в цистерны и повезли бесплатно поить пенсионеров и малоимущих.

— Неплохо бы нам начать поставки этого бесплатного молока в нашу клинику, — сказал Маркофьев. — Договорись…

И еще он сказал:

— Те, которые наверху, те неслучайно наверху при всех режимах. Наверху они не потому, что угодливы и изворотливы, а потому что действительно самые сильные в своем поколении и превосходят слабых при любых режимах и в любых обстоятельствах.

Губернатор Надирадзе-Циклопян, в прошлом директор винодельческого совхоза-миллионера, принял нас в бассейне, наполненном игристым шампанским и построенном на огромной территории вырубленных в период антиалкогольной кампании виноградников. Мы плескались и калякали. Шипучий напиток ударял в самую сердцевину сознания, щекотал нежные ткани тел. Владелец громадной личной винокурни (имевший нос — красный и пористый, как клубника, и производивший, помимо шампанского, дорогие портвейны — из яблок и падалиц слив, которые росли вдоль дорог), обещал Маркофьеву всемерную помощьу, после чего попросил нас исполнить традиционный ритуал: помочиться в пенящуюся стихию.

— Такая традиция, чтобы не забродило и не надо было использовать консерванты, — объяснил он.

Затем рабочие приступили к розливу шампанского в бутылки с этикетками "Юнкерское, старое. Изготовлено по старинным рецептам с использованием естественных добавок органического состава. Экологически чисто, чисто, чисто!"

Надирадзе-Циклопян был помешан на яхтах. Мы долго потом катались под парусами по озеру, находившемуся на просторах его личных владений.

Губернатору Утягул-бакши-заде волей избирателей выпало отвечать за нефтеносный регион. Поэтому он зазвал нас в бассейн, наполненный чистейшим бензином. Утягул-бакши-заде не скрывал своих к нам симпатий. У этого открытого приверженца дела Маркофьева — на массивной цепи, обмотанной вокруг шеи и состоявшей даже не из звеньев, а из целых кусков золота, висел соперничающий с маркофьевским гимнастом отчеканенный на огромном блюде полумесяц, сама же чеканка размером напоминала те, которые помещают над входом в ресторан или на стену в зале…

Хобби нефтяного губернатора было — личные зоопарки. У него их было несколько. На таежных просторах он огородил колючей проволокой бескрайние территории, где понаставил клеток и понастроил загонов — для рысей, гиен, шакалов, фазанов, рябчиков, уссйрийских тигров и морских львов. С гордостью он водил нас по своим зверинцам, обойти каждый из которых занимало не меньше четырех-пяти часов.

Утягул-бакши-заде заверил, что поддержит моего друга — в обмен на наши заверения, что сам он станет вице-президентом…

Губернатор Удмуртковатый (в прошлом — заслуженный боевой генерал) занимался разведением коней. И потому он легко нашел с Маркофьевым общий язык: мой друг ведь тоже прошел Афган и Чечню. Удмуртковатый от чистого сердца подарил Маркофьеву жеребца. Маркофьев тут же осмотрел у этого подаренного скакуна зубы, чем вызвал прилив губернаторского счастья.

— Это ведь наша национальная традиция, — сказал Удмуртковатый, — смотреть дареному коню в зубы. Спасибо, что уважаете и чтите ритуалы.

А вот губернатор льняных и ткацко-прядильных краев Небожителев отказался с нами даже разговаривать. И ни на какие наши посулы и уговоры и угрозы Шпионовича-Застенкера не реагировал. Этот Небожителев, согласно имевшимся в нашем распоряжении данным, был честен и чист — как предобеденная слеза крокодила или удава (кто там из них плачет перед едой?). Внешность имел благообразнейшую (вот только язык у него оказался чересчур мясист и велик, не помещался во рту, вываливался наружу, ну, и дикция, соответственно, была не самая лучшая). Неловким казалось беспокоить столь светлого человека — в связи с нашими приземленными нуждами.

— Не может быть, — говорил Маркофьев. — Такого просто не бывает. Отказывается от предложенных взяток, не идет на компромиссы… Откуда же у него дача в полмиллиона долларов? Расположенная поблизости от правительственной трассы… И вторая — в его родной области. И третья — неподалеку от моей, на Капри? Откуда деньги на охоту в Африке? Откуда средства на учебу детей в Мадриде и Лондоне?

Мы никак не могли к Небожителеву подступиться. Пока Маркофьев (ему бы сочинять учебники по криминалистике и уголовному праву) не раскопал: не от мира сего и почти бестелесный скромник, во-первых, распродает через подставную фирму, которую возглавляет дочка его любовницы-соседки, — участки на Луне, во-вторых, не привлекая внимания и задолго до того, как известные торговые фирмы вознамериваются сунуться на российские рынки, патентует права использования символики этих фирм. Так что торговые монстры вынуждены потом выкупать свои собственные права на использование своего собственного товарного знака — у подведомственных Небожителеву вполне легальных ведомств. Причем — за бешенные бабки…

Ребята Шпионовича приперли Небожителева к стене. И он согласился на сотрудничество. Но вдруг стал избегать встреч с нами…

И молокозаводчик Стервятников неожиданно отказался от своих обещаний.

И винодел Надирадзе-Циклопян — следом за ним — внезапно пошел на попятный и уже не хотел ворожить Маркофьеву в избирательных сетах и таймах.

(Правильно учил меня Маркофьев, когда мы плескались в их бассейнах: "Не вздумай давать наших адресов и телефонов этим провинциалам! Мы к ним никогда больше не приедем, а они к нам — обязательно и всегда!")

Коновод отрядил в наши стойла делегацию адьютантов (в звании полковников) с просьбой вернуть подаренного жеребца назад. Доставленная этими людьми петиция открывалась словами о том, что генерал-губернатор хочет жить и нормально зарабатывать. Мы гарантировали ему такую возможность. Но он настаивал на разрыве контактов.

— Скажи, что умеет этот Удмуртковатый? — недоумевал Маркофьев. — Да, крушил и разорял мирные поселения, колошматил противника… Но это в прошлом. А сейчас — представляет ли как жить? В моей команде ему бы растолковали и нашли подобающее место… Или он вечно собирается махать шашкой и кавалерийски наскакивать?

Все губернаторы, дружно, как по команде, вышли из ассоциации "Поддержи Маркофьева — и спи спокойно".

В чем было дело? Что происходило? Мы ломали голову…

Отмокавший в наполненном бензином бассейне нефтяник, к которому мы пожаловали без приглашения, замахал руками и закричал, чтоб мы убирались. Он буркнул, что сам намеревается пробиваться в президенты. Маркофьев вспылил:

— Тогда тебе лучше вообще исчезнуть…

И, чиркнув спичкой, бросил ее в облицованный кафелем резервуар. Огромную чашу охватило пламя. Вечером пожар показали в теленовостях. Диктор государственного канала трагическим голосом сказал, что губернатор-магнат не сумел грудью закрыть внезапно заполыхавшую в тайге скважину и, спасая рабочих, погиб, как подлинный герой…

Но подведомственные нам газеты уже на следующий день сообщили, что убийство вполне оправдано, поскольку сгоревший жулик производил некачественный бензин для малых заправок и тем сбивал цены и выступал конкурентом государства, а также владельцев больших заправочных комплексов.

— Это и есть объективность и разносторонность информации, — радовался Маркофьев.

И еще он говорил, собираясь в гости к вдове и детям погибшего:

— Он ведь не повесился… А сгорел. Поэтому надо пойти к нему в дом и поговорить о дальнейших разработках нефтяных месторождений. И пароизводстве горючих средств. Вот если бы он повесился — тогда бы я повел речь о поставках пеньки… Для производства более прочных веревок…

Все же мы не могли не задаться вопросом: почему нам так отчаянно не везло? Чья тень маячила за нашими неудачами?

Ответ напрашивался. И мы не боялись взглянуть правде в глаза.

Дальнейшие события подтвердили наши догадки.

О смерти Утягул-бакши-заде много и долго судачили в газетах и талдычили на телевидении. Вероника рыдала.

— Что с тобой происходит? — спрашивал я. — Ты этого губернатора-магната хоть раз видела? Есть из-за чего убиваться…

— А с тобой что? — повторяла она. — Раньше ты таким не был!

Я пытался вернуть наши разговоры в привычное русло:

— Когда умрем, будем держаться левой стороны?

Вероника отвечала зло:

— Правила движения в небесах еще не определены.

Она делалась все более и более странной, моя Вероника.

Контрольные вопросы:

Легко ли было Веронике со мной?

А мне легко было с Вероникой?

Легко ли было окружающим — с Маркофьевым?

А ему — с ними — каково?

Вывод. НИКТО НЕ ВИДИТ СЕБЯ СО СТОРОНЫ, в этом беда и счастье каждого. Увидели бы — ужаснулись!

Вывод. НЕПРАВЫ ВСЕ!

Совет № 1. Если хотите привести человека в сознание, трясите его что есть мочи и орите, орите ему в ухо, что он не прав! Не молчите! Вдруг поможет….

Совет № 2. Надо орать в голос, если что-то делается не по-вашему, вопреки вашим желаниям и представлениям о приличиях!

Совет № 3. Если хотите с кем-нибудь ужиться в мире и согласии, чувствуйте неправым прежде всего себя.

Совет № 4. Если хотите окружающих подмять, чувствуйте именно и только себя всегда и во всем правым.

Маркофьев пытался меня утешить. Он говорил:

— Не открою секрета, если скажу, что каждый ищет для создания семьи п р и б л и з и т е л ь н о того, кто ему нужен. Со всевозможными зазорами и допусками и весьма общими, примерными параметрами. Большой сюрприз, если тот, кто вроде бы тебе подходит, обладает некими дополнительными положительными характеристиками взамен негодных, о таком благе ищущий и мечтать не смеет. Прискорбно, если набор разнообразных черт в избраннике в сумме стремится к минусу, нулю. Но что поделаешь — идеальных деталей в этом конструкторе не предусмотрено. К чему я это? А к тому, что приблизительный вариант Вероники тебе, по-видимому, не подошел.

Он подбадривал меня:

— Ищи новый. Авось повезет. Не отчаивайся. Этих полуфабрикатов полно вокруг, надо лишь суметь дообточить и дообтесать их до нужной кондиции.

Маркофьев говорил:

— Знаешь, что надо сделать? Сцепить зубы и холодно и твердо жениться на первой подвернувшейся девчонке. Не размышляя, любит она тебя или не любит, каков ее внутренний и духовный мир, подходите вы друг другу или не подходите. Тебе вообще надо запретить себе думать. Дураки ведь не думают, не зацикливаются ни на чем, поэтому счастливы. Возможно, ты этой своей избраннице и покажешься долботесом, и не слишком придешься ей по душе. Но твоя задача — неуклонно следовать своей линии, гнуть свою правду, а правда в том, что тебе эта дуреха нужна и ты никому ее не отдашь и не уступишь. Тупая позиция, я понимаю, но она действует безотказно. Даже если глупыха начнет погуливать от тебя, ты ее переупрямишь своей неколебимой верой в ваше единство. А когда наштампуешь ей пару-тройку потомков, она и вовсе никуда от тебя не денется. Кому будет нужна с тремя детьми? Смотри вокруг! Подходи к любой. Не сомневайся! Не пытайся угадать, что она подумает по твоему поводу. Все равно никогда не узнаешь. Действуй! Выкинь из головы остатки мыслей. И лучше — навсегда.

— Любовь придумали люди, — твердил Маркофьев. — В принципе, отрешись от своей придумки, от того, что ты о Веронике навоображал, и скажи: не все ли равно с кем спать?

— Не все равно, — горячо возражал я. — Есть чувство привязанности, нежность, есть, наконец, черточки, которые притягивают или отталкивают…

Он устало зевал:

— Ты спал с Маргаритой, пытался спать с Людмилой и еще сколькими, другое дело, что не всегда тебе это удавалось. И все про них про всех ты навнушал себе сам. Попробуй сказать, что это не так…

— Стань циничным, — учил меня он. — Жизнь надо строить холодно, расчетливо и цинично. Как все.

Я, вслед за ним, повторял:

— Холодно, расчетливо и цинично…

И еще он говорил:

— Всегда и везде, всюду и во всем, в любом деле и начинании, в страсти и ненависти — нужна взаимность… Без нее ничего не сварится и не склеится. Ты идешь за грибами. И не находишь ни одного. Очень скоро твой интерес иссякнет, азарт улетучится. Разве не так? Или отправляешься на рыбалку. А рыба не клюет, хоть тресни. Надоест сидеть с удочкой уже через час! Иной ракурс, если в зарослях ты обнаруживаешь то белый, то подберезовик, или вдруг подосиновик сигналит тебе своей красной шапкой… Тут ты готов забираться все дальше и дальше в чащу, так велико и неподдельно твое чувство… А возле реки… Поклевочка… Сомик… Щучка… Красноперочка… Пескарик… Да ты, после такой демонстрации расположения с их стороны, будешь насаживать червяков на крючок целый вечер! Так и между людьми…

И он завел себе еще одну девочку — копию Моники Витти.

— А чего, а чего, — говорил он. — Она мне нравится…

И прибавлял:

— Конечно, мог распустить перед ней хвост… Дескать смотри: какой я супермен. И она бы ждала от меня немыслимых подвигов… Но я ей поплакался… Что после смерти жены…

— Какой? — вздрогнул я, забыв, с кем говорю.

— Ну, гипотетической… И Моржуев так всегда парит… Ты же в курсе… Мы не дураки, — напомнил он. — Вот. Я ей поплакался, что три года ни с кем не спал. Забыл, как это делается. Испытываю атрофию определенного органа… И она на все была готова, лишь бы реанимировать этот орган. Была счастлива, когда ей удалось это сделать. Хотя я на его функцию не жаловался и не жалуюсь. Но подвигов совершать вот уж не хотелось… Возраст, сам понимаешь. Зато теперь каждое мое поползновение на нее она воспринимает как большую личную победу. Грешно разочаровывать человека! Пусть остается в неведении. И приписывает себе заслугу моего возвращения в строй трахальщиков.

Маркофьев воздел к небу указующий перст, похожий на учительскую указку:

— Психологом надо быть, психологом…

И еще он говорил:

— Сильным быть уж очень хлопотно. И не каждому дано. Гораздо проще и приятнее быть слабым! От сильного многое зависит, от него многие зависят, у него многие просят, а он на то и сильный, чтобы давать, помогать, содержать армию прихлебаев и челядь… Слабый сам просит, это его содержат. Ну так и надо выбирать что попроще…

Дождь хлестал нескончаемыми потоками. Мы с Маркофьевым стояли у окна в его пахметологическом кабинете.

— Прямо потоп, — говорил он. — Как хорошо, что мы в тепле и под крышей и можем никуда не выходить.

— То есть как "не выходить"? — спросил я. — Нам же нужно отправляться на похороны… Утягул-башки-заде…

Он не дал мне закончить.

— Ерунда… Это можно отменить. Не пойду же я мокнуть из-за таких глупостей…

— Но ты обещал произнести надгробную речь…

Он остановил меня плавным движением руки.

— Нет таких дел, ради которых я бы согласился вымокнуть. И заболеть от простуды.

И он на похороны нефтяного магната не поехал. А я поперся. Стоял (вместе с Надирадзе-Циклопяном, Удмуртковатым и Стервятниковым) в почетном карауле, выносил гроб из ритуального зала под струями ливня, потом, в промокших ботинках и сыром пиджаке сидел в автобусе и зуб на зуб у меня не попадал, в этих же ботинках и этом же пиджаке присутствовал на поминках… А после поминок шел, опять под холодными потоками, уступив половину своего зонта подпорхнувшей под мой траурно-черный шатер сотруднице покойного… Надо ли говорить, что две недели я кашлял, чихал, сморкался, осунулся, рисковал рухнуть с воспалением легких…

Нужно мне это было?

Постскриптум. Поразительно было то, что Вероника на этих похоронах присутствовала! И смотрела на меня широко распахнутыми, полными ужаса глазами. Как на какое-нибудь диковинное мерзкое чудовище.

Выводы частного свойства. Предположим, вы кого-то убили… Правильно ли, по-человечески ли будет (с точки зрения существующей морали) не явиться на похороны убиенного, не воздать ему последние почести, не отдать последний долг? То есть — открыто продемонстрировать черствость и равнодушие, наплевательство на общепринятые нормы…

Примеры для непонятливых.

Калигула разве не пришел на похороны погубленной им мамаши? Пришел, и проливал слезы, ибо сыновний долг того требовал!

Брут проигнорировал процедуру погребения Цезаря? Не проигнорировал, ибо дружба — понятие святое!

Заговорщики, порешившие Павла Первого, разве не явились поплакать над гробом удушенного ими государя? Явились как миленькие, потому что были прежде всего законопослушные граждане, а уж потом цареубийцы!

Сталин не стоял в почетном карауле возле гроба по его указке застреленного Кирова? Не только стоял, но и выступил с прочувствованной риторикой, и возглавил правительственную комиссию по организации и проведению похорон верного сына партии, уничтоженного врагами народа. Это был со стороны Иосифа Виссарионовича по-настоящему широкий жест подлинного ленинца и вождя за дело всех угнетенных!

Думаете, киллеры не возложили цветы на могилы Старовойтовой и Листьева? (Если и не возложили, то по весьма уважительной причине!) А скорей всего — прибыли с букетами и венками и — уважили ими уничтоженных.

ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК КОГО-ТО УБИЛ, НИЧТО ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ НЕ ПЕРЕСТАЕТ БЫТЬ ЕМУ ЧУЖДО!

Выводы общего свойства. Если же вы никого не убивали, то ходить на похороны, как вы, надеюсь, помните, не следует! Или, скажем так, необязательно.

Во-первых, расстроитесь, поскольку любая панихида — напоминание о конечности и вашей собственной жизни тоже.

Во-вторых, покойнику ничем не поможете.

В-третьих, за то время, которое потратите на процедуру прощания и погребения, можно успеть сделать много гораздо более полезных дел. ПОКОЙНИК ЗА ВАС ДЕЛ НЕ СДЕЛАЕТ. Ему ни холодно, ни жарко от вашего присутствия (или отсутствия) на его последнем балу.

— Главное: я сохраню в душе его облик, — любил повторять, беседуя с близкими усопшего, Маркофьев.

Но даже если бы трупак и захотел обидеться, что вы не явились на односторонне назначенное им свидание и не проводили его в последний путь — вряд ли сможет это сделать. Если бы и возжелал отплатить за то, что вы к нему неуважительны, — вряд ли ему удастся до вас дотянуться.

Поэтому: поступайте, как считаете нужным. В любом случае — РЕШАТЬ ВАМ, А НЕ ЕМУ.

Более того. К живым надо относиться так, будто они уже покойники. Ибо — если станете учитывать их интересы — сами будете не жилец. Это правильное выражение: "В ГРОБУ Я ВАС ВСЕХ ВИДАЛ". Чтоб выжить и воцариться, возвыситься, отбросить конкурента — нет лучше способа, чем напялить на него (хотя бы мысленно) деревянный бушлат. Многие по-настоящему выдающиеся лидеры и вожди именно так и поступали. Хотите стать победителем — должны взять их пример на вооружение!

Неприятности между тем продолжали сыпаться нам на головы. В связи с последним (да и предыдущими убийствами) против Маркофьева было возбуждено уголовное дело. (Раньше такого не случалось! Раньше такое вообразить было нельзя!) Ему грозило как минимум пожизненное заключение. Он оставался спокоен и весел. Сказал:

— Президент оказался слабак. Хочет меня упрятать… Фи… Как это мелко! Такая мягкотелость в России не проходит! Между тем у него есть шанс превратиться в сильного руководителя, о котором заговорят совсем не так, как талдычат теперь. Что, если бы я в одночасье… От сердечного приступа или поев грибков… Вот это был бы по-настоящему сильный и умный ход. В таком контексте каждый последующий шаг правителя читается совершенно иначе, обретает иное звучание… Какая бездна преимуществ открывается… Понимающие сразу пришипятся… Не согласные дураки останутся на виду…

Он говорил:

— Ну и прикокошили Павла Первого и кому и что за это было? Ну и взорвали Александра Второго… И Николая Второго шлепнули в подвале. Уж не говорю про застреленного Столыпина и повешенных декабристов… Это — история, и она торит свои пути и русла прежде всего с помощью кровавых потоков…

Наши собеседования по литературе и истории продолжались и обретали все большую глубину.

— Так поступали и поступают все, — говорил Маркофьев, поглаживая кожаные корешки фолиантов в библиотеке. — За примерами далеко ходить не надо. Чем звнимались Ричард Третий, Клавдий, Антоний? Боролись за власть, коварно обманывали, резали и морили, топили и травили… Что же особенного в их поведении? Ничего! Все бы так себя вели на их месте. Все так себя ведут, даже не будучи королями! Логика нормального человека — убить, если кто-то мешает и раздражает. А ненормального — быть убитым. Приписывание бесспорно выдающимся людям — излишне сложных переживаний, мучений, приписывание им мыслей и чувств, которые испытала бы на их месте жертва — напрасная затея. Рефлексия, буде она этим венцам природы присуща, не позволила бы им совершить то, что они совершали. И они не стали бы великими. Это художнику, всегда задавленному и потенциально гонимому, ему, вечному врагу тиранов и деспотов, видятся "кровавые мальчики", тени невинно убиенных, а душегубов бессонница мучает лишь из страха, что это против них злоумышляет заговор такой же интриган, как они сами. Не отрицаю усложненности их чувств, но, думаю, они слушались интуиции, жили инстинктами. Во всяком случае, натуры их были проще, чем у вылепивших их образы фантазеров. — Он прибавлял. — Я про себя знаю, что я — человек простой. Вот и буду поступать просто. Как каждый бы на моем месте поступил. Буду уничтожать всех, кто поперек дороги и горла! И при этом еще имеет наглость не продаваться!

Он велел мне идти к Генпрокурору.

— Бери пару ночных бабочек и дуй к нему, — сказал он.

— А он меня примет? — спросил я.

Маркофьев мечтательно зажмурился:

— Помнишь, ты в "Учебнике для Дураков" это зафиксировал, я заявился к министру с двумя телками и решил все вопросы? Я был провидец, тогда никто, кроме меня, до такого не мог додуматься. А сейчас все так действуют.

Я послушался. С прокурором и двумя маркофьевскими подружками мы провели бурную ночь в одной из восьми маркофьевских квартир. Маркофьев через дырочку в стене заснял оргию прокурора на пленку. И крутанул это домашнее порно по собственному телеканалу. Зрители только и говорили о впечатляющем сеансе.

Претензии к Марккофьеву на некоторое время забылись. Всем стало не до него.

— А пошел бы к прокурору один — ни в жизнь бы не договорился, — похлопывал меня по плечу он.

За что, если вдуматься, властям было к нему цепляться?

Когда Маркофьева снова попытались притянуть за убийство — теперь уже губернатора-конезаводчика Удмуртковатого, он с улыбочкой отвечал:

— Убийство — никакое не преступление. Все рано или поздно умрут. Ведь умрут? А как же! Тогда — такая ли уж большая разница: раньше или позже? Что такого, непозволительного — по сравнению с действиями, производимыми природой над людьми и животными, — я совершаю? Ровным счетом — ничего. Так и не забивайте избирателям голову глупыми измышлениями. А лучше сами УБИВАЙТЕ! Если вам это идет на пользу.

Вскоре от рук наемных убийц пали Стервятников, Небожителев и Надирадзе-Циклопян.

После этих предпринятых нами акций действующий Президент занервничал…

Нам стало об этом известно от обоих его помощников — Лилипутина и Гулливерова…

Маркофьев ничем не выдал своего торжества. Лишь щурил глаза — как шкипер, стоящий на капитанском мостике и вглядывающийся в приближающуюся бурю…

Жалкий ответ главы государства не заставил себя ждать.

В нашу клинику нагрянула ревизия. Один из наших банковских счетов был арестован. Конечно, этот комариный укус ни на что не влиял. Но Маркофьев разозлился.

Ради упрочения позиций за рубежом (и в качестве пропаганды исповедуемого нашим политическим движением образа жизни и мыслей, которые гарантируют гражданам долголетие), Маркофьев организовал турне мумии Ильича по странам Индокитая и в Гималаи. Разгорелся скандал. (Что и было нам нужно.) Мумию, ссылаясь на существующие утвержденные ГОСТом санитарные нормы (но, скорей всего, по указке Президента), не хотели выпускать за границу. (Хотя соответствующая разрешительная справка от дочери Маркофьева — санэпидемнадзоршицы — была получена. Правда, оформлен документ был на вывоз шести с половиной килограммов баранины.)

— Неужели становимся европейцами? — удивлялся Маркофьев. — Я пытался сдать Эйфелеву башню в металлолом — не позволили. Пытался оттащить Биг Бен в скупку — не разрешили. У нас всегда было — тырь не хочу… Что случилось? Почему не хотят отдать мне Ленина. Ведь он — мой. Он — народное достояние!

Тем не менее, мы вырвались за рубеж и вывезли стеклянный, выломанный из мраморного пола саркофаг, а сразу по возвращении от тибетских мудрецов Маркофьев выступил с предложением о канонизации мощей Ильича, объявив: останки мальчика из Симбирска обладают чудесной целительной силой.

Церковь, однако, медлила с проведением поместного собора.

Не дожидаясь решения Синода, Маркофьев купил в магазине учебных пособий пластмассовый скелет и мотался с ним по городам и весям, уверяя, что это и есть остов вождя мирового пролетариата и прикосновение к любой из косточек обернется для поверивших неисчислимыми успехами и крупными жизненными благами. За вход в шатер, где лежал выставленный на обозрение анатомический муляж, взималась умеренная плата — ради нужд партии, как объяснял Маркофьев не желавшим раскошеливаться.

На этой мистификации мы неплохо заработали, но нас опять накрыла финансовая полиция и отобрала нажитое.

— Лучше бы забурились в казино и спустили эти гроши, — цедил Маркофьев.

Он развернул движение за возвращение в Мавзолей останков Сталина. Для чего начал раскапывать могилу усатого тирана возле Кремлевской стены. Явился туда с лопатой и принялся рыть. Его скрутили курсанты роты почетного караула, эти молодцы, попивавшие пиво "Молодеческое", несли вахту поблизости и гоняли от Вечного огня собиравших пустые бутылки дармоедов, пытавшихся заодно прикурить от пламени.

Маркофьев купил второй пластмассовый скелет и барражировал с ним в обнимку по Красной площади, привязав к берцовой кости табличку "И. В. Аллилуев-Коба".

Он начал разрабатывать проект нового памятника Дзержинскому — с тем, чтобы ни одна из непримиримо воюющих сторон не была в этом не затихающем споре ущемлена и обижена. Согласно идее Маркофьева, почетный чекист № 1 должен был стоять возле "Детского мира", нагруженный, как покупками, тяжеленным камнем — в память о жертвах политический репрессий.

Венцом деятельности моего друга стало развертывание голосования за референдум в поддержку препровождения в Мавзолей воссозданной из папье-маше Надежды Константиновны, которая бы скрасила одиночество Владимира Ильича. Параллельно он проталкивал в Думе закон, согласно которому Надежда Константиновна может находиться в склепе на Красной площади не более полугода, ибо третий и четвертый сезонные кварталы по праву принадлежат Инессе Арманд, чья кукла-манекен также проектировалась по его заказу на заводе резиновых изделий в Баковке.

Действующий Президент терял голову, не зная, что противопоставить этому девятому валу бурлящей фантазии и неиссякающему гейзеру изобретательности. А в загашнике у нас оставалось еще много козырей…

Маркофьева, например, решительно поддерживал обедневший дворянин Николай Нидвораев, ратовавший за восстановление в России монархии.

При этом мой друг и начальник продолжал строительство частной тюрьмы, которое затеял еще задолго до отъезда на Капри.

— Вынужден думать о себе. А, может, и обо всех нас. Вдруг пригодится. Если все же загребут или заметут в тюрягу, будем находиться в приемлемых условиях, — говорил он.

Мы продолжали беседовать об историческом прошлом, приходя к выводу: не только окружающие нас современники, но и крупные деятели минувшего, даже самые яркие и знаменитые, были не столь уж умны… (Тема притягательная и животрепещущая для создателей "Теории глупости").

Рассмотрим сюжет. Комната. За столом муж и жена. В красном углу — икона. Входит Ленин. Начинает объяснять мужу и жене, что живут они неправильно. У них небольшая булочная и пекарня, но ведь они используют наемный труд, эксплуатируют работников. Муж и жена не соглашаются, говорят, что работники тоже не знают нужды. Ленин вызывает по телефону солдат и революционно настроенных матросов. Те врываются, забирают серебряные ножи, вилки, часы, телефонный аппарат, икону и объявляют о национализации пекарни и булочной.

Затемнение.

Та же комната спустя несколько лет. Холод. Воет ветер. За столом при свете лучины муж и жена. Входит Ленин. Говорит, что погорячился. Они могут взять назад булочную и пекарню. Правда, оборудование поизносилось и частично разворовано. "Но ведь вы еще молоды и энергичны, заработаете на новые печи и витрины". Муж и жена вскакивают из-за стола в порыве энтузиазма.

Затемнение

Муж и жена в той же комнате жуют хлеб. Входит, попыхивая трубкой, Сталин. Поглаживает усы. Спрашивает:

— Живете — хлеб жуете?

Муж и жена дружно кивают. Сталин кашляет. Врываются одетые в кожанки матросы и солдаты, уводят мужа. Сталин удалился было за ними следом, но, подумав, вернулся и отнял у женщины хлеб, который она держала в руках.

Затемнение

Та же комната. Женщина проливает слезы. Входит Хрущев. Протягивает ей бумажку.

— Поздравляю. Твой муж реабилитирован.

Женщина молчит.

Хрущев гладит ее по седым волосам.

— За мужа тебе положено материальное вознаграждение. Пляши!

Женщина молчит. Хрущев смотрит в окно.

— Мы допустили много ошибок, — произносит он. — Но главнейшая, что пекли хлеб без примеси кукурузы. Испеки с кукурузой и увидишь, как сразу исправится настроение.

Затемнение

Старушка сидит за столом, подперев щеку ладонью. Входит, сияя орденами, Брежнев.:

— Ты почему не радуешься жизни, старая? Пенсию платят? С голоду не помираешь? Телевизор работает? И никто от тебя ничего не требует. Ни работы, ни трудодней. Тратим на тебя нефтедоллары, а ты хандришь. Веселей! Приглашаю на танец!

Пытается вовлечь бабку в краковяк. Бабка танцует плохо. Брежнев раздосадован, машет рукой.

— Сейчас, когда созданы все предпосылки для творческого развития личности… Ну хоть мемуары пиши… Как я… "Малая земля", "Целина", "Возрождение"… Хочешь, почитаю?

Начинает шепеляво читать. Бабка засыпает.

Затемнение

Бабушка все еще дремлет на стуле. Входит Горбачев. Будит старушку.

— Не спи, не спи… В стране перемены… Главное, бабуся, сейчас перестроиться. Измениться. Отказаться от прежних взглядов. Вернуться к подлинным истокам. К совести. Вот я тебе икону принес. Несправедливо отобранную в годы репрессий. Это что? "Малая земля"? "Целина"? "Возрождение"? Выбрось их вон! Вот тебе труды Сахарова. Вот тебе Библия.

— Мне бы могилку мужа навестить, — говорит бабушка. — Она в Казахстане. А это теперь — заграница. Билеты туда дорогущие…

— Ты, главное, молись и исповедуй гласность, — говорит Горбачев, вешает икону на стену и уходит.

Затемнение

Бабушка лежит в гробу. Входит Ельцин.

— Я и сам себя неважно чувствую, родная. Но работаю с документами. Можешь получить назад и булочную, и пекарню… Бери, пока другие не приватизировали…

Затемнение

Пустая комната. Входит Путин.

— Ау! Есть здесь кто? Ау!

Контрольные вопросы. Кого всю жизнь слушала бабушка? Умных или не очень?

Да и во всемирном масштабе — если приглядеться — умников не так много.

— Гитлер был просто дурак, — говорил Маркофьев. — Ему надо было в союзе со Сталиным напасть на Англию. И я бы посмотрел тогда, что стало бы с Британскими островами. А он недотюхал…

Маркофьеву нельзя было отказать в экстравагантной парадоксальности. Он считал:

— Если бы Сталин был жив сегодня, то носил бы не китель, а галстук-бабочку. Потому что и тогда и теперь он был впереди планеты всей.

Постепенно мы продвигались от давних — к более близким (во времени) примерам.

— Разве умный был Хрущев? Если подарил Крым Украине! — всплескивал руками Маркофьев. — А Екатерина, хоть ее и называли Великой, разве была умна? Продала Аляску Штатам! А Горбачев, позволивший прибалтам отсоединиться! Ну а про Ленина с Финляндией вообще не говорю! Такой кусман упустить…

На творческом вечере Худолейского мы, кстати, встретили Михаила Сергеевича. К нему подходили запросто и Рабинович-Пушкиндт, и Обоссарт, и Костариканский, брали за пуговицу, похлопывали по плечу. Напоминали:

— А помните, как мы с вами, Горби, отвоевывали гласность…

Бывший президент не возражал, соглашался.

Маркофьев негодовал:

— Почему он так себя ставит? Почему позволяет им? Кто они и кто он? Он был генеральный секретарь гигантской империи, они приблизиться к нему не смели… А сейчас…

— Хотел бы дожить до времен, когда история все расставит по местам, — сказал я. — Когда труд, вклад и значение каждого будут оценены по достоинству. Энциклопедии и ученые воздадут должное и подвижникам, и самозванцам…

— Никогда… — в унисон мне отозвался Маркофьев. — Такого времени не наступит никогда. Потому что историю еще не единожды перепишут под разными предлогами и разными перьями, ракурс взгляда миллион раз переменится, все запутается окончательно и нельзя будет отличить белого от черного и выяснить, кто есть кто и кто был кто…

— Справедливости, не существует, — не уставал напоминать он. — О какой справедливости может идти речь, если едешь за рулем или идешь по переходу-"зебре", соблюдая все правила, и становишься жертвой наезда? Да, нарушитель тот, кто на тебя налетел, но ты здесь при чем? Ты все делал правильно… — Он молчал. — Однако, если миг справедливость вдруг наступает… То как ее, эту справедливость, в этот миг величать? Порхает, легко живет, обманывая всех, ловкий человек… Приятно за ним наблюдать… Но напяливают траурные мантии судьи… И зачитывает обвинение прокурор. Веселый комарик прихлопнут железной пятой закона… Иначе как "мрачным торжеством справедливости" эту ситуацию не окрестишь!

Контрольный вопрос. Нужно вам такое торжество справедливости? То есть скуки и унылого следования раз и навсегда утвержденному графику?

Маркофьев прибавлял:

— Надо ввести закон: сидящий за рулем не только имеет право, но обязан сбить пешехода, вылезшего с тротуара на мостовую, или того, кто стремится перебежать улицу на красный свет. Какое идеальное соблюдение норм дорожного движения тогда воцарится!

И еще он говорил, глядя на Горбачева и панибратствующую с бывшим президентом шоблу эстрадных исполнителей и сатириков-хохмачей:

— Печальный урок. Нельзя становиться слабым. Нельзя уступать власть. Тотчас со всех сторон слетается падкое на падаль воронье…

Он говорил:

— Что получается, когда правитель уступает хотя бы крупицу своих полномочий?

Александр-Освободитель уступил — в него бросили бомбу.

Николай- Последний отрекся от престола — его шлепнули в Ипатьевском особняке.

Ульянов-Ленин попятился от диктатуры к НЭПу — его разбил паралич.

А Джугашвили-Сталин закрутил гайки до предела — его вспоминают добром по сей день.

Маркофьев наставлял:

НИКОГДА, НИ ПРИ КАКИХ УСЛОВИЯХ НЕ ПОЗВОЛЯЙ СДЕЛАТЬ СЕБЯ ЗЕЛЕНЫМ или ПЕРЕСПЕЛЫМ СТРУЧКОМ БАНАНА, КОТОРЫЙ СПОСОБЕН СОРВАТЬ И СЪЕСТЬ ЛЮБОЙ ПАВИАН!

Затем, повеселев, он просветленно улыбнулся:

— Впрочем… Ты подал хорошую мысль… Нельзя полагаться на случай. Надо заботиться о потомках заранее. Пожалуй, дам команду подготовить обо мне и моей деятельности солидный том. — Он ласково смотрел на меня. — Не возьмешься за его создание? О лучшем авторе я мечтать не могу…

Он говорил:

— Ух, Брежнев, ух, молодец! Какие биографии ему лепили-сочиняли! А Хрущев! А Сталин! А Ленин! Как они умели впиякаться в историю!

У меня у самого дух перехватывало от восторга… Вот уж действительно, доки! Сколько памятников понатыкано всюду Владимиру Ильичу! Сколько всюду до сих пор мелькает портретов Иосифа Виссарионовича! А едва увидишь на базаре желтый початок кукурузы или наткнешься на плантации этой, как говорили раньше, "чудесницы", — немедля вспоминаешь о Хрущеве… Ну а Брежнев — тот вообще… Колосс! Гигант! Светильник разума! (Так его величали во всех приветственных обращениях к нему же самому. И он не возражал. Значит, так и было — в реальности. Иначе он бы констатацию сего факта оспорил. При его-то уме… Он бы, если бы это было преувеличение, наверняка не согласился бы!) Ведь когда смещал Хрущева, он же знал: его ставят во главе государства временно. Ему была отведена роль переходной фигуры. Промежутка, перешейка, мостка между двумя эпохами, по которому на трон позже без спешки и суеты взошли бы другие — руководители КГБ и прочих военных ведомств. Однако, Ильич Второй не растерялся, не испугался и не убоялся (тотчас после воцарения) сместить этих претендентов с должностей, разжаловать, сослать. И все его поняли. И его действия одобрили.

— Вот как надо бороться за светлое будущее! — восхищался Маркофьев.

Контрольные вопросы. А вы — доведись вам участвовать в подобной передряге — сумели бы повести себя так, как Брежнев? Или стушевались бы, уступили бы лакомое местечко? А может, еще и обиделись бы, обмишурившись: как, за что меня туряют и прогоняют, ведь договаривались, что я побуду переходником… Посижу в кремлевских покоях еще месячишко… Как вам не стыдно — данное слово не держать!!! Сами вы разве лучше меня, чтобы руководить такой державой… Такие же туполобые… Ладно, валяйте, работайте. Посмотрим, что из этого выйдет.

* ЕСЛИ ВЫ НЕДОВОЛЬНЫ И КРИТИКУЕТЕ — ЭТО ВЕРНЫЙ ПРИЗНАК, ЧТО ДЕЛА ВАШИ НЕ СКЛАДЫВАЮТСЯ, ЧТО-ТО У ВАС НЕ ЛАДИТСЯ, ВОТ И ПРЕБЫВАЕТЕ В РАЗДРАЖЕНИИ И ПРОТИВОСТОЯНИИ МИРУ.

Продолжение контрольной. А, может, вы бы еще встали в позу, оскорбились? "Ах, считаете меня не способным к руководству? На ваш взгляд, я — пустышка-однодневка? По вашему мнению, я не справлюсь? Вы так себя ведете, будто об меня можно ноги вытирать… Что ж, я сам уйду, не стану вам докучать. Постою в сторонке и посмотрю. Как станете барахтаться. Даже странно, что вам неясно, для вас неочевидно: лучше меня нет и быть не может! Если вам неясно, что лучше меня нет и быть не может — пеняйте на себя!"

Признаком незрелости может служить и вот какой симптом: вы пытаетесь выказать благодарность до того, как вам что-либо сделали. В чем-либо удружили. Пытаетесь предпослать свою услугу заранее — как бы в надежде, что ваше угодничество и усердие ускорят или обеспечат-гарантируют обещанное вам благодеяние. Как бы не так! Такое забегание вперед — признак и примета вашей слабости. Уж не говорю про то, что НЕ НАДО БЫТЬ БЛАГОДАРНЫМ НИКОМУ И НИ ЗА ЧТО. (Об этом подробнее — в "Учебнике Жизни для ДУРАКОВ").

Контрольный вопрос. Много бы получил Брежнев, если бы стелился перед своими компаньонами по заговору? И бросался все их желания исполнять… Получил бы бюст на родине и множество орденов со всех концов света (плюс к бессчетному количеству геройских звезд на своей земле)?

Ответ. Как же…По шапке он бы получил, а не звание четырежды героя!

Уроки истории учат: лишь вцепившись во власть, вы что-то получаете. Поэтому нельзя ее уступать! И уж тем более, отдавать даром. И не надо стесняться своих притязаний на нее. И тушеваться (в борьбе за нее) из-за личных несовершенств. Сталин был серой мышью на фоне ярких ораторов и мыслителей — современников. Но — не заробел вступить с ними в схватку, столкнуться. И победил. Заместителем своим сделал Молотова, которого за усидчивость прозвали "чугунной задницей". Это символ: тяжелая задница усидчивого исполнителя перетянет на весах целесообразности любые вороха легковесно порхающих фантазеров и болтунов!

Шеф КГБ Андропов, затеявший против Брежнева борьбу, все-таки пришел к трону. Вернее, приполз, уже будучи тяжело больным. Сколько ему пришлось ждать в очереди? Всю жизнь!

Контрольный вопрос. Вам охота ждать целую жизнь?

Текст для скандирования в домашних условиях или на улице, в уединении или хором. Ай да Брежнев, ай да молодец!

Брежнев долго будет любезен народу еще и другим: он угадал вековечную мечту человечества — ничего не делать, получать необходимую толику хлеба и мяса и низкопробных зрелищ. Он, возможно, неосознанно уловил тайные биотоки российской жизни, которая не любит резких движений, всплесков, а предпочитает медленность и плавность.

— Брежнев — деятель кутузовского типа, — говорил Маркофьев. — Не в том смысле, что жил на Кутузовском проспекте, а в том, что стиль принятия им решений был тот же, что у великого русского полководца: не вмешиваться, подождать, отступить… Сдали Москву — и хрен с ней! Все равно врагу нас не одолеть. Что-нибудь прольющее воду на нашу мельницу, да произойдет. Да случится. А не произойдет — так в наших климатических условиях все равно не выживет ни француз, ни фашист. Мы знаем: ВСЕ И ВСЕГДА БУДЕТ ХОРОШО! На эту уверенность и надо уповать!

На рабочем столе Маркофьева, как и на рабочем столе Брежнева, наличествовал перекидной календарь.

— Мне нравятся перекидные календари, — говорил Маркофьев. — Написал на листочке: сделать то-то и то-то… А потом листок перевернул и про запись забыл. Ничего делать не нужно! Снова — чистое поле. Свободное пространство. Неприятный момент, когда нужно было что-то делать, — в прошлом.

Контрольные вопросы. Что общего между Маркофьевым и Брежневым, Маркофьевым и Сталиным, Маркофьевым и Хрущевым, Маркофьевым и Лениным?

Ответ. Все парили. Не в облаках, а население. Напяливая на простодушных граждан общий, единый для всех войлочный колпак, который опытные банщики выдают клиентам при входе в сауну или русскую баню.

Но были и отличия между Маркофьевым и Хрущенвым, Маркофьевым и Брежневым, Маркофьевым и Андроповым, Маркофьевым и Ельциным.

— Главный закон жизни, — говорил Маркофьев: — Каждый последующий расплачивается за предыдущего. А закон российского истеблишмента: каждый последующий вождь обливает грязью предыдущего. И списывает на него свои (и вообще все существующие в мире и жизни) ошибки.

Маркофьев никого из предшественников не ругал.

— У каждого есть чему поучиться, — замечал он.

Избиратели слушали его выступления с недоверием. Они ведь привыкли, что все друг друга обвиняют, поливают и поносят на чем свет стоит.

О чем думают правители, когда объявляют предшественника бездарью, преступником и негодяем? Они, наверно, полагают, что население придет в восторг от подобной запоздалой борьбы с несправедливостью и попыткой нового лидера выправить пропащую ситуацию. А вот не приходит в голову умникам-разоблачителям, что уставшее от бесконечных перетрясок в верхах бесправное большинство станет думать: все они там такие! Одинаковые…

Контрольные вопросы. Разве трудно сказать, что и раньше все было правильно? Что уверенно следуем верной дорогой? И с пути не сбивались и не свернем? И делай после этого что хочешь! Кто проверит? Если НИКТО НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ И НЕ ПОНИМАЛ! (Если бы понимали — пустили бы вас в лидеры, как вы думаете?) Зато сразу и всех (кроме отдельных вечно не согласных и недовольных отщепенцев) подобным успокоительным заявлением можно ублаготворить…

ВЫВОД. Ради общего блага НАДО ВРАТЬ И ПОДТАСОВЫВАТЬ, как делают во всех цивилизованных высокоразвитых странах!

Что и когда у них было не в порядке? Всегда и все — превосходно! Поэтому они своей историей гордятся, а мы своего прошлого стыдимся.

— Давай разберемся, — говорил Маркофьев. — Нечестность всегда проистекает прямо и непосредственно от первого лица государства. Принято думать, что оно, это лицо, разбирается во всем, является специалистом во всех сферах и областях жизни. Но ведь это не так! У него, у этого лица, толпы помощников и советников по каждому вопросу: начиная от военной и кончая культурной мельпоменами. Потому что оно, это лицо — обычный человек. А не Господь Бог. Ему пишут справки, отчеты, тексты выступлений. Но это же панама! И Брежнев, и Ельцин, и Петр Великий не были сверхлюдьми, а были обычными, как мы с тобой, созданиями. Зачем же водить народ за нос? Пусть лидеры честно признаются: такими-то вопросами мы владеем, а в таких-то ни бельмеса не смыслим. Но они не признаются…

Как раз в это время затонула в Баренцевом море очередная подводная лодка.

Затем был взорван вещевой рынок.

А буквально через несколько дней — прогремели взрывы в подземном переходе в центре столицы.

Президент должен был выказать отношение к трагедии.

Телерепортаж из его южной резиденции запечатлел группу известных лиц и тел: крупные руководители окружили лидера и наперебой поздравляли его с победой на теннисном корте. Все были загорелые, упитанные, улыбающиеся, что-то, видимо, после обеда дожевывающие. Рассусоливать о печальном им явно не хотелось. Но ситуация требовала. И когорта курортников, постаравшись придать физиономиям скорбное выражение, заталдычила о том, что делается все возможное для спасения субмарины а также поимки преступников, поднявших на воздух рыночные палатки и киоски в подземном бочаге. Причем задние из свиты напирали, желая втиснуться в кадр, их ухмылки и ковыряние в зубах могли видеть миллионы зрителей и родители погибавших, но все еще подававших сигналы о бедствии матросиков.

Маркофьев не отлипал от экрана.

— Молодцы! — время от времени восклицал он.

— Кто? — захотел узнать я.

— Да эти… Власть предержащие… Ах, какие молодцы… Как грамотно и оперативно работают! Надо взять их прием на вооружение. Хотя я и сам к нему не раз прибегал.

Я не поспевал за галопом его мысли.

— Какой прием? В чем грамотность?

Маркофьев выключил телевизор и объяснил:

— Главное: в самый острый момент, когда сошел с рельсов поезд с пассажирами, или убит всенародно любимый журналист, или вспыхнул метан в шахте — именно в этот острый момент объявить о создании правительственной комиссии, заверить, что преступники будут найдены, а виновные наказаны, поклясться, что жизни ради этого не пощадишь… Стоит чему-нибудь подобному случиться, закоперщики тут же, мгновенно, отряжают из своих рядов и эшелонов наименее удачливых на теннисном корте или тех, кто обгорел на пляже и больше все равно купаться не может — в следователи, те с серьезным озабоченным видом выезжают на место происшествия, встречаются с населением, успокаивают, обстоятельно отвечают на вопросы, обещают внести ясность. Тут главное — ухватить первый момент общего возмущения или паники и утихомирить общественное мнение. "Меры принимаются, мы — на стреме". То есть начеку. А потом можно наплевать и забыть. Потому что острота проходит. Новые дела и события захлестывают и топят в своей пучине случившееся допреж. Когда напряг схлынет, всем станет уже не так важно, что ты там питюкал. И к чему призывал. Но первый миг упускать нельзя.

И еще он сказал:

— У людей короткая память. К счастью для них. Иначе жить было бы невозможно. Человеки слабо и смутно помнят, что их обманули, помнят (очень неясно), кто их обманул, но поскольку к тому же туповаты и ни в чем не уверены, им кажется, что, может, их и не обманывали или, может, обманули не эти, а совсем другие. Данной особенностью психики и пользуются власть предержащие. Сулят с три короба. Верный признак: если врешь — значит, большой начальник. Много врешь — крупный босс. Вор выходит на трибуну и говорит, что хочет заботиться о тех, кого обокрал. И те, которых он объегорил, ему аплодируют. Убийца с телеэкрана твердит, что жизнь посвятил борьбе с преступностью, и ему рукоплещут. Зрительская аудитория восхищается его бессребреничеством и героизмом. Врач, загубивший, зарезавший на операционном столе сотни пациентов, возглашает себя светочем науки — и к нему тянутся тысячи новых потенциальных жертв, еще не обжегшихся на том, что с них будут безостановочно тянуть деньги, а потом отправят к праотцам и оставят их родных и близких без средств к существованию. Да и обжегшимся — куда деваться от обирающих властителей, умерщвляющих эскулапов? Счастье людишек, что они ничего не знают, не помнят, готовы поверить любому и каждому. А вот памятливые и умеющие сопоставлять — те мучаются кошмарами, в которых пребывают…

Вывод. ДУРАКИ ВСЕГДА УДОВЛЕТВОРЯЮТСЯ СЛЕДСТВИЕМ, ЧАЩЕ — УГОЛОВНЫМ, НО БЫВАЕТ, ЧТО И АДМИНИСТРАТИВНЫМ. ДУРАКАМ СООБЩАЮТ: ТАКОЙ-ТО ТАКОЙ-ТО ОСВОБОЖДЕН ОТ ЗАНИМАЕМОЙ ДОЛЖНОСТИ, ПОСКОЛЬКУ УЛИЧЕН В ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИИ, ХИЩЕНИИ, ВОРОВСТВЕ, ВЗЯТОЧНИЧЕСТВЕ, НЕДОМЫСЛИИ, ХАЛАТНОСТИ. И т. д. И т. п. И ДУРАК ДОВОЛЕН: СПРАВЕДЛИВОСТЬ ВОСТОРЖЕСТВОВАЛА! (Мрачное торжество — как мы помним!) УПУСКАЯ ИЗ ВИДУ ПРИЧИНЫ, ТО ЕСТЬ СУТЬ ПРОИЗОШЕДШЕГО. Имярек награбил? Награбил! Ну так что проку снимать его с должности и наказывать? Или даже конфисковывать нищее имущество, которое он представил для описи, спрятав все действительно ценное и отправив за рубеж все сколько-нибудь стоящее. ДА ОН НАГРАБИЛ СТОЛЬКО, ЧТО РАДИ СОХРАНЕНИЯ ЭТОГО БОГАТСТВА МОЖНО ПАРУ ЛЕТ ОТСИДЕТЬ ЗА РЕШЕТКОЙ — В КОМФОРТНОЙ ОДНОМЕСТНОЙ КАМЕРЕ С ХОЛОДИЛЬНИКОМ И ТЕЛЕВИЗОРОМ! Он награбил столько, сколько дураку не снилось! Обеспечив себя, детей, внуков и правнуков. Поэтому любые штрафы и придирки — ему как с гуся вода! Если вы способны удовлетвориться объявленным порицанием, снятием жулика с должности — вы счастливец, не тратящий понапрасну нервы и не забивающий голову рассуждениями о справедливости или неадекватности возмездия. ВЫ — СЧАСТЛИВЧИК. ТО ЕСТЬ — ДУРАК. Синонимичность этих понятий не вызывает сомнения.

— Что касается взятых на себя обязательств и обещаний… Расследовать, разобраться, воздать по заслугам… Покарать и назначить на освободившееся место другого, честного и умного… Тут надо стараться быть похожим на Бога, — говорил Маркофьев. — Разве Господь немедленно бросается выполнять вознесенные к Нему просьбы и мольбы прихожан? Нет, порой просителям приходится ждать очень долго… Ну так и старайся походить на Него… А паства — потерпит…

Маркофьеву, катившему бочку на Президента, вторил Иван Грозный:

— Неужели после этого он не разгонит свою камарилью, не выгонит имиджмейкеров? Они должны были подсказать: что делать и как себя вести… Упустить такой повод для раскрутки! Поехал бы на место трагедии, пустил бы слезу, стал бы народным любимцем. А теперь ему до конца дней будут поминать этот праздник в саду. То есть — он, конечно, поедет. И толканет речь. Но теперь — уже не тот коленкор!

Я, по дурости, склонен был с Иваном согласиться.

Маркофьев, когда я высказал слова одобрения и поддержки позиции Ивана, на меня напустился:

— Улавливай логику! Ты хоть понимаешь, почему он это говорит? Да потому что сам рвется в Президенты. Или во всяком случае — хочет быть поближе к верхам. А для этого надо оттеснить нынешних горних обитателей!

Контрольный вопрос № 1. Вы не согласны?

Контрольный вопрос № 2. Так ли трудно стать Президентом?

Ответ вы найдете в конце учебника и ни сточкой ниже!

Вывод. Как детектив при расследовании убийства задается вопросом: "Кому это выгодно?", так и вы, слушая собеседника, спрашивайте себя: "Какой интерес стоит за его словами?"

И еще Маркофьев говорил:

— В критиканстве палку не перегибай… Конечно, морячков жаль. И рыночных торговцев тоже… И простых прохожих… Но мы принадлежим к другому сословию. А именно — к той мизерной части населения, которая нанимает остальных, чтоб обеспечивали нашу безопасность, торговали гнилью, уходили в море, сражались в Чечне. Это — их удел. А наш удел — сочувствовать или делать вид, что сочувствуем, заботиться или делать вид, что заботимся. Ну, и так далее…

Выводы правительственной комиссии по расследованию причин случившегося неопровержимо доказали, что во всем произошедшем повинны сами а) матросы; б) рыночные торговцы; в) прохожие.

Контрольный вопрос. Могло ли быть иначе?

На панихиде памяти погибших моряков, рыночных барыг и случайных ротозеев, застигнутых взрывной волной в подземном переходе — Миша и Сивухина, наряженные во все черное, пели реквием. А в тот же вечер, на концерте по случаю дня рождения Маркофьева, отплясывали кан-кан уже в белых трико и полосатых фраках.

Миша, бросивший мою дочь, неожиданно для всех сочетался законным браком с певицей Сивухиной. Их скоропалительная свадьба, о которой много судачили и никто толком ничего не знал, длилась-праздновалась несколько месяцев. Сивухина подарила молодому мужу длиннющий кадиллак белого цвета (Миша ее убедил, что остался девственником, отсюда белизна авто), а великовозрастная Сивухина, закрыв глаза на детишек, рожденных от Миши Олей — читайте "Учебник Жизни для Дураков", главы "Как увести чужого мужа или чужую жену" — и моей Катей, взяла у пылкого благоверного в приданое украденный им из мексиканского ботанического сада столетник, символизирующий неувядаемую страсть молодожена.

— В результате этого шага каждый из них получает то, чего хочет. Обмен эквивалентный, — констатировал приглашенный на церемонию бракосочетания в качестве почетного шафера Маркофьев. — Миша обретает богатство, Сивухина — статус законной воспитательницы малолетних самородков.

Еще одним сюрпризом этого брака стало то, что Миша, вслед за своей многоопытной половиной, ударился в контральто и другие вокальные экзерсисы. Сперва — в передачах "Скоро в школу собираться, петушок пропел давно", где соревновался с учениками младших классов и, поскольку Сивухина была постоянным членом жюри, неизменно побеждал; затем был отправлен в качестве российского не то жаворонка, не то соловья (газеты путались, когда сообщали об этом) на фестиваль в Сан-Ремо — тут в судейство включился потомственный гражданин Итальянской Ривьеры Маркофьев… Затем, получив гран-при в Сопоте (на поддержку отрядили маститого Костариканского), начал выступать дуэтом с маркофьевским сынком — оперным солистом, и прочно возглавил списки хит-парадов.

Главным мучением, однако, оставались записи его сольных дисков, входивших во все большую моду: новоявленному певцу приходилось по тысяче раз дублировать одни и те же пассажи и рефрены — дабы в окончательном варианте восторжествовала единственная верно взятая нота. Зато "фанера", под которую он выступал, была наивысшего качества, это с завистью признавали даже его конкуренты.

— Нужда наступила ему на горло, и он запел. Запел о счастье, о красоте, о любви, — констатировал Маркофьев.

Денег на покупку эстрадных звезд, сатириков, высоколобых мыслителей и спортсменов-чемпионов уходила уйма. Но это были необходимые траты.

При въезде в зарубежные страны Маркофьева все чаще арестовывали, он по три-четыре дня проводил в закордонных тюрьмах — тамошние следственные органы выясняли его личность и профессиональные пристрастия. Однажды моего друга чуть не предали швейцарскому суду, но в отечественной прессе поднялась бурная кампания в защиту покровителя искусств и мецената, под воззванием с требованием немедленно Маркофьева освободить поставили подписи крупнейшие мастера слова, артисты кино и театральные режиссеры, художники и скульпторы. Пидоренко и Новомужев устроили в прямом эфире "горячую линию": опрашивали случайно оказавшихся в Цюрихе Любовь Неверную и Аглаю Страшенную на предмет объективного отношения швейцарцев к русским и получили от обеих отрицательный ответ.

Когда мы с Маркофьевым возвращались из зарубежных вояжей, в аэропорту нас встречал сонм знаменитостей.

Всем им Маркофьев отсыпал щедрой рукой квартальные премии, постановочные и съемочные пожертвования…

— Напишу когда-нибудь статью "Наше изолгавшееся искусство" — обещал он, — где прослежу пути и способы приспособленчества художников к власти — начиная с 17-го года и до наших дней. Происходило не просто умирание независимости, нет, самых непокорных — в качестве наглядного примера другим — приходилось уничтожать. Зато какие поразительные всходы принесло это начинание! Как глубоко угодливость въелась в плоть, впиталась в кровь творцов! Вот уже сколько времени живем вроде бы свободно и бесцензурно, а мастера слова, сцены, экрана так и льнут к сильным и денежным мира сего, так и ластятся и выпрашивают подачки: приглашения на правительственный прием, орденок, а то и просто благосклонный взгляд мэра или президента. Им надо опрометью бежать от власти, ведь они подобны богам, они бессмертны, недаром, умирая на сцене, потом встают и раскланиваются, а они угодничают, являют подлинные свои пошлые вкусы и лица. Бесстыдно пользуются дремучестью толпы и покровительством тех, кто, в благодарность за верную службу, не даст их в обиду, а даст квартирку или место на престижном кладбище, позовет сесть в первых рядах президиума, наречет гением и пророком, позволит существовать безбедно и жировать — как недавно жировали партией назначенные флагманы, адепты соцреализма…

Из щедрых рук Маркофьева кормились едва ли не все звезды мирового шоу-бизнеса. На открытие новой скоростной трассы (мы ее прокладывали) в Финляндию вместе с ним ехала Наоми Каммпеблл, на закладку пивного завода в Нигерию (мы начали экспорт в Африку пива "Молодеческое") летел Жерар Депардье…

— Если бы не эти знаменитости и не их узнаваемые физиономии, кто бы узнал о скучнейших мероприятиях, которыми полнится мир? — говорил мой друг-мудрец.

Время от времени Маркофьев отрывался от свинарочки и юной Моники Витти — в Лондон, на свидания к своей Йоке-Оне. Ему советовали этого не делать. Он не мог перебороть сотрясавших его чувств.

— Знаю, — говорил он. — Она в прошлом проститутка. Но копни прошлое наших светских дам. Судей, депутатш, министеш. Или тех же деятелей и деятельниц культуры. В чем моя косоглазая таечка им уступает? Ни в чем! Напротив, она превосходит их! Поскольку не корчит из себя недотрогу.

Желая сделать лучше, я снова ухудшил ситуацию: объявил об учреждении маркофьевских премий в области литературы и искусства. Ох, как я вновь ошибся! В моей недоспелой голове зародилась бредовая мысль, и я, не посоветовавшись с другом, а желая сделать ему приятное, преподнести сюрприз и еще больше раздуть влияние и величие, на одной из пресс-конференций самонадеянно брякнул о скором вручении его личных наград достойнейшим служителям муз.

Что началось!

Члены группы поддержки наших начинаний, активисты маркофьевского движения чуть не передрались — еще на этапе выдвижения кандидатур в соискатели. Каждый считал себя наиболее достойным и не желал никого пропускать вперед…. (Весьма престижным оказалось даже участие в жюри, распределявшем награды. Но вовсе не потому, что ареопаг, согласно моим планам, должен был возглавить Маркофьев. А потому, что работа в этом органе предполагалась платной.)

Ну, а за сами призы развернулась настоящая рубка, баталия, ледовое побоище, украинская сечь и ночь.

Свою концертную программу выставили для увенчания лауреатством Сивухина и Миша. Иван Грозный притащил все еще не завершенную рукопись романа "Лев и собачка". Худолейский и Рабинович-Пушкиндт представили юмористические брошюры. Обоссарт по факсу перегнал предисловие к сборнику стихов Пушкиндта… Костариканский хлопотал о своих театральных и площадных постановках, Новомужев и Пидоренко — о своих теле репортажах…

Ночью мне позвонил из Гамбурга разгневанный Маркофьев.

— Что ты наделал! — орал он. — Ты меня со всеми перессорил! Кому, по-твоему, я должен отдать предпочтение? Рабиновичу или Обоссарту, Худолейскому или Сивухиной? Они меня с потрохами сожрут! Я не могу дать поголовно всем!

Прилетев следующим утром из Осло, он собрал в зале конгрессов "Президент-отеля" пока еще верную и по-прежнему горячо присягавшую его знамени интеллигенцию. Было шумно и накурено. Взошедшего на сцену Маркофьева не встретили, как обычно аплодисментами. Хмурые подозрительные взгляды, устремленные на него со всех сторон, могли подкосить любого. Но только не моего друга.

Маркофьев прижал ладони к груди.

— Братья и сестры, — заговорил он глубоким, от сердца идущим голосом. — Я обобран, так же, как и вы…

Жалостливые интонации не проканали. Из задних рядов раздались голоса:

— Давай по существу!

Маркофьев по-ленински воздел руку и заговорил:

— Друзья! Зачем вам премии? Если вы награждены небесами! ТОТ, КТО НАДЕЛЕН ТАЛАНТОМ, НЕ НУЖДАЕТСЯ В ЖАЛКИХ ПРИСУЖДАЕМЫХ ЛЮДЬМИ ПОДАЧКАХ! ТОТ, КТО ОДАРЕН, СВОЙ ПРИЗ УЖЕ ПОЛУЧИЛ!

Фраза вызвала шквал возмущения. Уже и в первых рядах заулюлюкали:

— Не заговаривай зубы! По скольку тыщ собираешься нам отвалить?!

Маркофьев переждал и этот коллективный демарш, и оскорбительные выкрики отдельных скандалистов. Он продолжал:

— Вы все здесь гении. Это еще найдет подтверждение в материальном выражении.

Услышав понятную и привычную лексику, творцы затихли.

— Каждый из вас получит столько, сколько и не мечтал. — В зале раздались жидкие хлопки. — Если я стану Президентом, — закончил Маркофьев. — Ну, а пока никаких премий я раздавать не буду…

Он ушел, провожаемый свистом и топаньем. Собравшиеся, помитинговав еще часок и поняв, что ничего, кроме устного поощрения, им не получить, стали разбредаться

— Обидно, что по уровню таланта они не дотягивают до меня! — сказал Маркофьев, когда мы остались одни.

Именно после памятного для всех выступления перед алчущими наград деятелями культуры он испытал нечто похожее на второе дыхание, прилив новых сил. И присудил-таки премии своего имени по пяти номинациям: за смелость, за честность, за самый большой вклад в банк Маркофьева-младшенького, за долголетие и за молодость. Первые четыре награды взял себе, а последнюю отправил в Антверпен, своему только народившемуся внуку.

— Пусть мальчик завоевывает литературное и театральное имя, — сказал Маркофьев. — Век сейчас быстрый, время бежит стремительно, оглянуться не успеешь, как малыш подрастет. Ан — к совершеннолетию уже будет известный в мире искусства человек. Вообще, — продолжал он. — Я наследую традиции русского дворянства, которое записывало писающихся младенцев в армейские подразделения. Ребенок рос — росли его военные чины. Это в наших правилах: "Солдат спит — служба идет", "Мы сидим, а денежки текут"…

И еще он сказал:

— Творческим людям не так много надо. Польсти им, что талантливы, и они будут благодарны до конца дней. А бездарные станут грызться за каждую копейку…

— Чего стесняться? Кого стыдиться? — говорил он, получая награды. — Все давно перестали это делать…

Голос его делался жестким:

— Надо отбросить притворство! Пора перестать цепляться за мнимые расшаркивания. Всем все ясно. Раньше мы собирались вместе и отмечали праздники за дружеским столом или единым фронтом противостояли несчастьям. А теперь маски сброшены. Всем плевать друг на друга. Всех занимают только собственные интересы или доходы, которые один может другому принести. Так зачем тратить лишние средства и время на пустые посиделки и пустопорожнюю болтовню? Лучше поделим еще неразбазаренные гроши между собой — и дело с концом!

Он говорил:

— Ты сам-то подумай, кому я дам премию? Конечно, себе и своим! А не каким-то чужакам. На этом принципе своячечности основаны все присуждения всех наград. Я дам тому, кого знаю, а не какому-то постороннему, будь он хоть сто тысяч раз талантлив. Дам бездарному, лишь бы он был из близкого окружения.

И он присудил утешительную дополнительную награду авторскому коллективу фильма "Дурак дураком".

Контрольный вопрос. По-вашему, могли ему это простить Худолейский, Рабинович-Пушкиндт, критик Антон Обоссарт и режиссер Захар Костариканский?

Естественно, отряд высоколобых мыслителей и поп-кумиров утратил к нам лояльность. Верой-правдой служившие нашим идеалам приверженцы: юмористы, артисты легких и классических жанров, певцы и фокусники, а также дрессировщица — от нас отвернулись. И поспешили переметнуться на сторону наших противников. Мы услышали от них про себя столько и такое…

— ХОЧЕШЬ УЗНАТЬ — НЕ ДАЙ, НЕ ЗАПЛАТИ. И НА ТЕБЯ ВЫЛЬЕТСЯ… — повторял Маркофьев. — Так и запомни: ХОЧЕШЬ УСЛЫШАТЬ — НЕ ДАЙ.

И еще он говорил:

— Классики забыли присоединить к двум вечным вопросам: "Кто виноват?" и "Что делать?" третий — "Что будет?" А также: "Где взять?" и "Почем купить?"

Самым обиженным в этой своре оказался Худолейский, который полагал, что должен получить приз априорно — за большие заслуги перед человечеством и огромный вклад в сокровищницу культуры — вне конкурса и без очереди.

Вскоре Худолейский разразился в пропрезидентской газете фельетоном. Написанным, как он сам говорил, кровью сердца.

Его сердцу было из-за чего болеть…

По настоянию Маркофьева часть денег, получаемых от лечебно-клинической и телевизионно-рекламной деятельности, через втянувшегося в строительный бизнес Худолейского, направлялась нами на возведение домов для малообеспеченных горожан. (Компания именовалась "Союзобещайстрой".) Худолейский (сначала с неохотой, а потом, получая все более и более крупные барыши и все более и более входя во вкус) начал вкладывать в прибыльное дело не только душу, но и личные сбережения. (Последнее было для него гораздо серьезнее первого.)

— НАДО ХОТЯ БЫ ИЗРЕДКА СОВЕРШАТЬ БЕСКОРЫСТНЫЕ ПОСТУПКИ, — говорил он, потирая руки.

Плачась Маркофьеву в жилетку, что страшно тратится, он не просто торговал жильем, а организовал лотерею "Ключик Буратино" и, сладко улыбаясь с экрана, стриг бумагу с водяными знаками — за эти фантики (то есть за каждую разыгранную в передаче "Выиграй и налей!" квартиру) доверчивые сограждане платили неистощимому весельчаку втридорога.

— БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ — ТО, ЧЕГО НЕ СУЩЕСТВУЕТ В ПРИРОДЕ, — говорил Маркофьев, наблюдая манипуляции сатирика. И прибавлял: — Она отсутствует здесь начисто. Увы.

И еще он говорил:

— Благотворительность — то, чем занимаются в промежутках между хлопотами о решении своих личных дел. И ТЕ, КОТОРЫЕ НАЖИВАЮТСЯ НА СУЩЕСТВУЮЩЕМ ПОЛОЖЕНИИ, И ТЕ, КОТОРЫЕ С ЭТИМ ПОЛОЖЕНИЕМ ЯКОБЫ БОРЮТСЯ, ПРЕСЛЕДУЮТ ПРЕЖДЕ ВСЕГО СВОИ ИНТЕРЕСЫ!

В гениальном мозгу Маркофьева сложилась поразительная схема безотходного производства и получения прибылей.

Худолейский ведь вкладывал (в основном наши) средства в строительство многоквартирных жилых домов? Вкладывал. Маркофьев этот его бизнес всемерно поощрял? Поощрял. И приветствовал. Да еще славил веселого каменщика-шуткаря за его широту и активную гражданскую позицию. (Хотя это сатирик, согласно договору, должен был Маркофьева раскручивать и популяризировать его имидж.)

Старший сынок Маркофьева специализировался на изготовлении мин и подрыве многоэтажек? Специализировался. Маркофьев увлечение отпрыска не охлаждал.

Взаимодействие двух разнополюсных программ осуществлялось следующим образом.

1. Жилой дом — стараниями Маркофьевского сынка — взлетал на воздух

2. Среди оставшихся без крова людей появлялся Моржуев, который называл себя председателем неправительственного фонда "Стабильность", и собирал с очумевших и рыдающих граждан (и примчавшихся к ним на помощь родственников) деньги — для закупки одежды, провианта и срочной закладки нового жилья. Он обещал вернуть заем и предоставить обещанные еду и ордера на новые квартиры в кратчайшие сроки. После чего исчезал и на данном объекте больше не появлялся.

3. Переместившийся на работу в государственные органы власти детектив Марина, а также Шпионович-Застенкер-Болдухин и Иван Грозный, неизменно входя в составы правительственных комиссий по выяснению причин случившегося, давали официальное заключение и делали заявление о том, что дом пострадал по вине жильцов, которые неумело обращались с газовыми приборами (или — в квартирах с электроплитами — с лампами дневного освещения). Причем Шпионович ставил под актами освидетельствования все свои псевдонимы — для усиления эффекта при прочтении бумаги посторонними и мнимого увеличения числа экспертов.

4. Худолейский объявлял, что как раз закончил строительство нового дома, в котором он готов предоставить пострадавшим квартиры со скидкой. Пострадавшие жаловались, что остались без средств. Худолейский обращался к властям и предлагал пойти несчастным навстречу и купить для них квартиры за государственный счет (уже без скидки).

5. Если госструктуры медлили, Худолейский обрушивался на их бездушие и бессердечие с фельетонами, обличительными монологами, хлесткими речами. Свора друзей-юмористов поддерживала его справедливый пафос и клеймила чинуш позором.

6. Если затор продолжался, появлялся Шпионович со свой шаечкой и силой выколачивал из ответственных товарищей деньги за сданный в эксплуатацию и простаивающий (то есть не приносящий дохода) объект.

7. Каждый (включая работавших на подхвате сатириков) получал по завершении многоходовой комбинации свой процент дохода. Все оставались довольны.

Контрольный вопрос. На каком этаже дома, который будет взорван, лучше находиться:

а) в подвале

б) на последнем

в) на первом

г) в середине

д) затрудняюсь ответить

Домашнее задание. Изучите состояние перекрытий и балок в доме, где проживаете и помещения, где работаете. Спуститесь в подвал. Поднимитесь на чердак. Не забывайте, что многое зависит не только от прочности конструкций, но и от того, в каком месте окажется взрывчатка.

Вывод № 1. В подвале плохо, потому что до него, разгребая завал, когда еще доберутся. На верхнем этаже плохо — потому что высоко и глубоко падать. В середине плохо — потому что падаешь, да еще сверху на тебя сыплются обломки.

Поэтому: Лучше закладывать взрывчатку самому или хотя бы знать, когда и куда ее положат.

Вывод № 2. Вам должно быть не все равно, где умирать! Ну, а жить лучше всего на верхнем этаже, по крайней не будет соседей над головой, которые станут сыпать мусор на ваш балкон и вытрясать коврики, пыля в ваши окна!

За тот наделавший много шуму фельетон, приподнимавший завесу над секретами нашей деятельности, Маркофьев Худолейского жестоко проучил: отнял подаренный в порыве широких чувств грузовик. (Сатирик, публично на нас наушничая, естественно, от прямых контактов с нами отмежевывался. Маркофьев ему об этих нерасторжимых связях напомнил.) Овцехуев и Моржуев осуществили операцию, подкараулив Худолейского возле его дачи и выкинув хохотуна из кабины на пустыре. Худолейский потом рассказывал, что на него напали люди восточной внешности и даже дал словесный портрет одного из грабителей — но составленный фоторобот не был похож ни на кучерявого дородного амура Овцехуева, ни на невзрачного доходягу Моржуева.

Понятное дело, во всех подотчетных нам газетах (уж мы постарались) Худолейскому было выражено соболезнование в связи с постигшим его несчастьем, журналисты (по традиционно универсальной и отработанной схеме) писали, что произошедшее — безусловно, угроза и предупреждение сатирику со стороны власти, которая напрасно надеется: теперь испепелявший ее нелицеприятной критикой смельчак заткнется; статьи заканчивались яростными клятвами и заверениями, что подлинную отвагу не задушишь и не убьешь, а наемники все равно рано или поздно будут пригвождены к позорному столбу. По ТВ (наш канал) был показан "круглый стол", в котором приняли участие не пострадавшие юмористы, а также Иван Грозный, все как один выступавшие заявили о солидарности с потерпевшим пламенным борцом против режима и диктатуры криминала, сам Худолейский включился в эту дискуссию при помощи громкой телефонной связи и телемоста, а затем опубликовал в возглавляемом Иваном Грозном оппозиционном кабинету министров журнале "Свиноводство" гневное философское эссе "Как спасти страну и сатиру в условиях потери ведущими их представителями собственных грузовиков?"

Впрочем, понесший ущерб, казалось, был рад случившемуся. Он приковал к себе широкое внимание. Давал направо-налево интервью, выступал с заявлениями о невозможности создавать полноценные художественные произведения в условиях повальной преступности и тотальной коррупции. Иван Грозный, стакнувшийся с обезмашиненным разоблачителем и страдальцем обещал выступить с очередной публицистической статьей, озаглавленной: "Лев не просто готовится к прыжку, он не только прыгнул, но уже вцепился нам в загривки!" Друзья-юмористы пустили по знакомым подписной лист с просьбой жертвовать кто сколько может на приобретение нового автомобиля и прошли по улицам с картонными и начертанными на ватмане плакатами-лозунгами: "На чем будем ездить? Пора положить конец! Нашего товарища ограбили сегодня, значит, нас, ваших любимцев, ограбят завтра!" В метро и возле троллейбусных остановок стояли добровольные сборщики вспомоществований с болтавшимися на шее табличками "На "Тойоту" для Х". Сердобольные граждане бросали в шапки и кепки медяки. Сомневавшимся в пользе подобной акции вольнонаемные агитаторы разъясняли: часть средств будет пущена на расширение дачи, где комик незаслуженно ютится — после того, как в знак протеста покинул квартиру, расположенную на одной лестничной площадке с президентской. Попутно растолковывалось: у президента полезная площадь кладовки и балконы больше! В итоге была собрана внушительная сумма, да еще по страховке ограбленный получил возмещение полной стоимости утраченного грузовика, так что оказался даже с наваром.

И все равно Худолейский визжал, что покинет страну, где его не ценят. И, шантажируя Президента, грозил, что, может, вернется под крыло Маркофьева.

Тогда обласканного страховыми агентствами сутяжника пригласили в Кремль (информация поступила от Лилипутина и Гулливерова одновременно) и на ушко объявили, что взорвут его дом… Не тот особняк, в котором он проживает загородом, а тот, в строительство которого он вбухал свои скромные сбережения (около 300 миллионов долларов) — причем на воздух новостройка взлетит еще до того, как квартиры успеют распродать. То есть с денежками он расстанется навсегда.

После этой недолгой беседы Худолейский заявил, что рвет с Маркофьевым навсегда.

Контрольный вопрос. А вы как бы поступили, доведись вам выбирать?

Вывод. ЛУЧШЕЕ ИЗВИНЕНИЕ — ЭТО НАЕЗД. (И в государственных масштабах тоже).

Если Маркофьев лишь обещал мастеру хлесткого слова, что, когда станет президентом, даст ему денежное пособие, то действующий гарант Конституции был не промах и не только вручил пострадавшему, в качестве компенсации, Государственную премию, но и присвоил Худолейскому дуплетом звание народного акына и ЗАСРАКа в придачу. А также заверил, что за казенный счет отправит его на отдых в Турцию. (И не обманул, на поездку пошли деньги, предназначенные для восстановления иконостаса Успенского собора.)

Контрольные вопросы. А вы как бы поступили? Неужели не дали бы премию? Вы ее что, выплачиваете из собственного кармана?

Вывод. Если вы жалеете казенные деньги (или что одно и то же — деньги налогоплательщиков) вам не достичь высот управления государством!

Худолейский же в знак признательности обещал вернуться в городскую квартиру (на одном этаже с президентом) и хотя бы раз в неделю там ночевать.

Контрольный вопрос. А вы бы не вернулись? Вам что, жалко раз в неделю переночевать с президентом?

Маркофьев после этого сказал:

— Помнишь лестницу, с которой кубарем катится вниз героиня фильма "Унесенные ветром"? И у нее случается выкидыш… Так вот, если бы она и ее муж жили в обычной коммунальной квартире, ничего подобного не произошло бы. Повздорили, поругались, ну, врезал бы он ей пару раз, но с лестницы она бы не полетела. Легла бы в кровать и прикладывала лед к синякам. СКРОМНЕЕ НАДО БЫТЬ! Теперь Худолейского ждет бесславный финал…

Так и вышло, как он предрекал.

Полезный совет. Успех надо равномерно распределять вдоль всей длинны жизни, иначе, если сконцентрировать его на каком-то одном отрезке, остальные участки могут оказаться бесплодны, не дадут всходов, а, возможно, еще и пострадают от эррозии почвы.

Вслед за неустрашимым сатириком рванул от нас без оглядки и Рабинович-Пушкиндт. Теперь он сочинял слоганы в поддержку здравствующего правителя, а в свободное от творческих потуг время пытался примкнуть к любой, лишь бы не нашей политической группировке. В итоге поэт-арап выдал две строки, которые были приобретены у него по сходной цене коммунистами:

Если жить хотите заново -

Голосуйте за Зюганова!

Денег вполне хватило, чтобы издать за свой счет сборник собственных лирическо-сатирических стихов (и приобрести домик в ближнем Подмосковье). Изредка мы с Маркофьевым видели Рабиновича на Арбате: он продавал эту свою книжицу, зазывая прохожих:

— Поддержите поэта свободных воззрений!

Нас покинули Миша и Сивухина.

От нас отвернулись Любовь Неверная и Аглая Страшенная.

Нас начинали покусывать в эфире Пидоренко и Новомужев.

Спокойнее всех встретил удар по самолюбию Костариканский. Он сказал:

— В итоге жизнь дарит кристальную ясность. Надеялся переплюнуть Станиславского и Стреллера, а дотянул лишь до сравнения с флюгером.

И еще он сказал, уходя от нас в стан врагов:

— Как прав был Чехов! Приходится жить с нелюбимой, потому что любимая недостойна твоей любви… Да и вообще никто не достоин моей любви! Вот в чем трагедия!

Нельзя сказать, что наш путь устилали лепестки роз… А Маркофьев пребывал в ореоле цветов. Но многие, не желая ссориться с президентом, в то же время опасались испортить отношения с потенциальным избранником на высший пост. Да, Маркофьев по-прежнему оставался реальным претендентом в руководители и лидеры державы — все прекрасно это понимали и учитывали. И Маркофьев это тоже просекал.

И он вот уж не стоял на месте! А постоянно придумывал и продуцировал что-то новое.

— Видел когда-нибудь, чтобы из уважения к заслугам престарелого вожака его, одряхлевшего и не способного постоять за себя, в память о прежних подвигах кормили и охраняли? — говорил Маркофьев. — Нет же, едва ослаб, его торопятся разорвать на куски. В отличие от людей, звери даже и не стремятся притвориться уважающими старость. На мой взгляд, природа более разумна, чем человеческое общество. В ней нельзя жить за счет прежних заслуг, в то время как среди нас столькие продолжают существовать на холостом ходу, состригая купоны и почивая на лаврах, ничего не делая, не производя, а лишь потребляя… И тем вызывая справедливое раздражение окружающих. Он говорил:

— Чтобы тебя не сожрали с потрохами, НУЖНЫ НОВЫЕ ЗАСЛУГИ.

Переводил дух и возглашал:

— Надо отказываться от старого во имя нового!

С целью поддержки отечественного производителя он купил два завода: авиационный и никелевый.

Когда мы ходили по цехам, где отлаживали самолетные турбины, у меня шевелились волосы на макушке. Если бы я до этого посещения хоть раз увидел, в каких условиях и какими людьми конструируются и собираются эти двигатели, то ни за что не согласился бы сесть ни в один лайнер…

— А что поделаешь, — говорил Маркофьев. — У России просто нет других людей. И других рук и ног. Других мозгов… Они будут производить лишь то, что они в состоянии производить… Какие бы усилия по вытаскиванию себя за уши из болота не предпринимались, мы все равно будем скатываться к извечным проблемам так называемого человеческого, а не самолетостроительного материала…

Торопливо дунув с этого конвейера смерти, мы поспешили на никелевое месторождение, эту концессию Маркофьев собирался перепрофилировать в концерн по производству безалкогольного пива, соленых сушек и воблы.

От сугубо промышленно-финансовых проблем мы перешли к следующим стоявшим на очереди заботам.

— Слышал про ВЭФ? — спросил меня Маркофьев.

— Еще бы, — ответил я. — Это был самый модный радиоприемник…

— А теперь так сокращенно называется Всемирный Экономический Форум в Давосе, — сказал он. — Был когда-нибудь на этом форуме?

— Нет, — признался я.

— Мужик, который его придумал, точно не дурак, — сказал Маркофьев. — Этот форум собирает знать со всего мира. За то, чтобы покрасоваться друг перед другом, элита готова платить бешеные бабки. Предусмотрены и учтены все виды тщеславия. Прибывающие поделены на три группы: государственные лидеры, законодатели и те, кто своей работой преображают мир. Под эту графу, как ты догадываешься, подпадает каждый. Только плати! Причем заранее оговорено: на встрече столь высокого ранга не бывает вторых лиц. Все — первые! Нет вице-президентов и вице-премьеров. Все главные. Нет спикеров парламентов и руководителей фракций, есть лучшие законотворцы. Нет бизнесменов второй и третьей руки и средних ученых или писателей. Все — супер, все — финансовые и прочие гении. И поэтому все туда ломятся, все рвутся, все хотят быть первыми, все жаждут, по-павлиньи красуясь, ужинать друг с другом. За такие совместные ужины, кстати, берут дополнительную, особую плату. Пребывание каждого павлина обходится пославшему его покрасоваться государству в тридцать две тысячи долларов… Забыл главное: госдеятели едут за счет налогоплательщиков, бизнесмены — сами… Ведь они чертовски богаты, эти бизнесмены… А госслужащие, все это знают, бедны… Как ловко использованы слабости людей в этом проекте… Вот бы и нам придумать такой!

И он придумал нечто похожее! И собрал лучших из лучших — на празднике пива "Молодеческое". (Праздник водки обошелся бы слишком дорого.)

Кого только я не встречал на том банкете! Министр рыбного хозяйства (он приволок сюда тюки сушеных кальмаров и тонну балыка) прогуливался под ручку со своими лютыми ненавистниками-браконьерами, торговавшими осетрами и красной и черной икрой… (Эти тоже участвовали в формировании меню.) Министр финансов (отстегнувший на орграсходы по проведению пивной встречи полтора миллиона) беседовал с растратчиками, находящимися в федеральном розыске. (Эти расщедрились на миллион.) Осужденный за убийство приятеля предприниматель-меценат балакал и чокался шампанским "Молодеческое-полусладкое" со своей жертвой. Навстречу им шли член Совета Федерации и известный криминальный авторитет…

— Постой, а он разве не за решеткой? — спрашивал я.

— За решеткой. А я — убит и меня нет, — хохотал Маркофьев. — И, уже серьезно, объяснял. — Его отпустили на время нашего саммита.

До чего интересно было наблюдать за диффузией присутствующих!

— Гляди-гляди, — говорил Маркофьев, — вот миллиардер, алюминиевый король трет о делах с губернатором крупнейшей области… Не значит ли это, что скоро пора будет выкупать царские останки для западных музеев? А председатель комитета по мелиорации шепчется со среднеазиатским царьком… Наверно, скоро северные реки все же потекут в другом направлении…

К Маркофьеву приблизился премьер-министр. И что-то заискивающе зашептал.

— Надо смелей разворовывать средства, отпущенные на восстановление Чечни! — начал распекать его Маркофьев.

Потом к нам подошла неразлучно жевавшая бутерброды троица: скупивший и позакрывавший многие угольные шахты магнат, лидер горняцких профсоюзов и руководитель центра управления космическими полетами… Маркофьев им подмигнул и спросил:

— Ну, когда съездим гульнуть на Марс?

Все вместе они начали обсуждать детали конструирования космических кораблей, пользующихся угольным топливом.

— Чем хорош космос? — говорил мне потом Маркофьев. — Тем, что сколько ни вбухаешь в программы его освоения, всегда будет мало и никто ничего не сосчитает. Летят себе сотни тысяч в черную дыру… Я посылал туда своего друга Батурина проверить: хорошо ли летят? Он подтвердил: хорошо!

Я не верил глазам и ушам. Люди, которые представлялись гордостью, солью и сливками нации, оказывались обычными, заурядными прощелыгами.

— Да, ни о ком нельзя судить правильно, — соглашался со мной Маркофьев. — Люди не перестают быть людьми, если занимают высокие посты, напяливают рясы, мундиры или смокинги. Мало ли кто и что из себя строит… А на деле…

И еще он говорил:

— Прикидываются и притворяются все… Вспомни себя, когда ты наедине с собой… Если бы тебя заснять и показать потом твоим знакомым — они бы ужаснулись. Совсем другой человек, чем они привыкли видеть. Экономит зубную пасту и туалетную бумагу, громко пукает и ковыряет в носу… А если бы существовал прибор для записи мыслей… То и вовсе окачурились бы, забыв о том, что сами такие же. Но витрину-то каждый содержит в порядке, благопристойную… Поэтому и о себе думает в весьма завышенных категориях. Нет, не надо забывать, каков ты сам по себе — без шелухи одежды и напластований этикета… Ну, из этого ясно, как надо обращаться с людьми и к каким их инстинктам апеллировать.

Контрольный вопрос и ответ (в одном флаконе).. Вы ведь не сердитесь на то, что человек время от времени испражняется? Испускание нравственных нечистот — такая же естественная и органическая его потребность.

— НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ, ЧТО ВСЕ ЭКОНОМЯТ НА ТУАЛЕТНОЙ БУМАГЕ, — не без удовольствия повторил Маркофьев.

О когорте весело развлекавшихся на празднике пива оглоедов Маркофьев говорил:

— Каждый зарабатывает как может. Каждый наклеил ту маску, которая ему выпала, каждый выбрал ту роль, которая ему по силам и способностям и которую он может сыграть. Одни стали министрами, другие бандитами, третьи подвизаются на ниве благотворительности. И никто никому не мешает, все поделили сферы влияния и потому прощают друг другу слабости и притворство. Каждый имеет свой профит. Никто ни на кого не в обиде и ни к кому не в претензии. Это тоже надо понимать и помнить…

Он говорил:

— Ошибка, большая ошибка думать, что где-то, в каких-то других сферах — правительственных или церковных, или, боюсь даже произнести, в администрации президента — другие люди, чем те, которые ездят в метро и ходят на жалкую службу. Просто первым — поперло. Но внутри-то все — одинаковы. Люди заполняют клеточки должностных вакансий — как пчелы заполняют соты медом. Где возникла пустота — туда и устремляются, туда и приходит требуемый человек. Что ж, это везение (иногда) для тех, кто знал его раньше и кого он (возможно) не забыл. И невезение для его недругов.

Он не уставал повторять:

— Только кажется, что обладатели роскошных особняков и квартир в многоэтажных небоскребах отвечают уровню и высоте своего жилья. На самом деле — обычные люди, с одинаковыми радостями и горестями, завистью и меркантильностью, униженностью и высокомерием, надменностью и пресмыкательством…

И еще он говорил:

— Люди не хотят видеть так, как есть и то, что есть. Им удобнее не замечать — изменяющих жен и мужей, наглости власти, жестокости и глупости окружающих. Если все трезво увидеть и осознать — незачем, невыносимо жить! Людям удобнее верить тому, что им внушают: этот — хороший, а этот — плохой, так проще, чем напрягать собственные извилины и сравнивать, сопоставлять, размышлять. Если поймешь, почему одного превозносят, а другого не замечают, опять-таки ужаснешься. А кому надо — ужасаться? Мы боимся, не хотим признать, что живем среди чудовищ и дикарей, причем степень дикости не зависит от положения данного индивида в общественной иерархии. Тот самый государь Петр, который прорубил окно в Европу и которого нарекли Великим, когда в анатомическом театре его сподвижник выказал брезгливость по поводу заспиртованных в банке внутренностей, велел этому ломаке заспиртованные кишки сожрать. И это был светоч, стремившийся вытянуть Россию из вековой отсталости и приобщить к ценностям цивилизации… Что же сказать о тех, кто светочем не является?

— И это для них, нынешних бездельников, 20 миллионов наших соотечественников погибших в Великой Отечественной войне ценой своей жизни оплатили право считать 9 мая нерабочим днем? — клокотал он.

— Приду к власти, — говорил он. — И всем покажу… Всем дам прикурить… И просраться…

И еще он вопрошал:

— Как же их не грабить и не убивать?

Если разобраться, Маркофьев справедливо негодовал:

— Почему, почему тогда моя дочка не может стать врачом, а сын — подрывником? Почему мы с тобой не можем открыть еще одну халтурную клинику, если все клиники таковы?

В порыве нахлынувших чувств он сформулировал золотое правило, впоследствии признанное прогрессивно мыслящими умами — критерием оценки здоровья или нездоровья любого человеческого конгломерата, любой временной или постоянной сгруппированности людей по любым признакам и на любых идеологических платформах:

— ЕСЛИ ВСЕМ МОЖНО, ТО И МНЕ МОЖНО. А если нельзя, тогда уж всем нельзя. Сверху донизу и снизу доверху… Только так и никак иначе. — Он заключил. — По отношению к обществу и власти, под пятой которых мы оказались, можно все!

И ведь он был прав… Что относился к людям именно так. Ах, какая удивительная жизнь творилась кругом! Всем было плевать друг на друга, плевать, кто как себя чувствует, кто что делает и говорит. Можно было упасть на улице, расшибить башку до крови и валяться без сознания — никто к лежавшему не подходил. Можно было обораться, что грабят и насилуют, — никого из соседей и случайных прохожих это не трогало. Можно было своровать, убить, а после этого выдвинуть свою кандидатуру на высокий пост — за такого голосовали даже охотнее, чем за какого-нибудь ничем не зарекомендовавшего себя субъекта. Можно было километрами лгать и телеэкрана и в печати — ничего и никому за это не было, да и не могло быть, никто не нес наказания и не получал хотя бы общественного порицания.

Всем было все равно.

Люди получали нищенские зарплаты, но щеголяли в спортивных костюмах "Найк" и "Адидас", в шмотках от "Версаче" и "Босса". Я сам чистил зубы фальшивой пастой "Блендамет", носил самопальные джинсы "Вранглер", принимал поддельное снотворное, которое абсолютно никак не действовало на расслабление организма и механизмы мозга, заваливался спать на якобы льняное белье якобы из Италии, а на самом деле скроенное в Китае из байки. Мне снилась Бразилия, где я никогда не был. Я сидел за чашкой кофе "Пеле" с легендарным футболистом Пеле. А вместе с нами сидел Маркофьев.

Ну и, конечно, глядя на эту жизнь, которую невозможно было изменить, переиначить, невольно думалось о Потопе. О всемирном потопе, который бы смыл скверну и оставил, может, лишь нескольких праведников, а, может, и их бы не оставил, позволив жизни на планете начаться сызнова…

Разговоры о грядущем потопе, который якобы скоро последует, уже не воспринимаются как досужие фантазии паникеров. И не в глобальном потеплении и таянии льдов на полюсе дело, а в том, что реальная ситуация очень живо напоминает ту, при которой Ной начал сооружать свой ковчег. Как по производил отбор пассажиров, кого из животных решил спасти, а кого обрек на гибель? Сама жизнь подсказала: к моменту потопа как раз и останутся недоистребленными — два тигра, две панды, два лемура…

Про себя же Маркофьев говорил:

— Что поделаешь, если родился слоном. И уже не могу измениться, уменьшиться в размерах, съежиться. Вынужден, просто вынужден с высоты своего масштаба наблюдать мелкую суетню грызунов, схватки гиен и грифов из-за пуска падали, оставаясь при этом гигантом, не защищенной и легкой, в сущности, добычей…

Я смотрел на него — такого противоречивого и в то же время последовательного, такого ветреного и в то же время основательного, такого не ошибающегося и в то же время творившего бессчетное количество глупостей (которые все до единой шли ему во благо) — смотрел и не мог налюбоваться…

Я смотрел на своего друга и восхищался им. В роскошном кашемировом пальто, в дорогой шляпе — он был сама респектабельность, сама широта. Уж он-то не экономил ни на чем. Я это знал. Его модный костюм, яркий галстук и крокодиловые туфли излучали сияние богатства.

Да, был грубоват. Хамоват. Любил приврать. Но разве остальные не грешили тем же — только в худшей, завуалированной форме? Да, красовался и любовался собой. Менял наряды и женщин. (А кто этим не занимается?) Зато оставался естественным. Не притворялся. Не выкаблучивался и не выкобенивался. Окружающие подобострастно сгибались перед ним. Странная, несвойственная мне прежде мысль пронзала меня: разве лучше бы было, если бы он выглядел жалко, остался на всю жизнь пустым фанфароном, превратился бы в неудачника — пресмыкающегося, суетящегося, угождающего всем и от всех зависящего, приседающего перед негодяями в ожидании подачки? Какими глазами тогда все смотрели бы на него? Какими глазами смотрел бы на него я? Может быть, стеснялся бы его, сторонился, не знал, как от него, скверно одетого, плохо подстриженного, льстиво-жалкого — поскорее отделаться? А он лез бы со своей навязчивой дружбой, воспоминаниями о славных студенческих временах, не к месту встревал бы с этой не нужной никому ностальгией, приезжал бы поздравлять с днями рождения и другими праздниками, привозил бы дешевенькие подарки, мелко льстил и в тостах пытался бы всячески подчеркнуть близость наших отношений, хотя и сам бы знал, что это не так…

Нынешний Маркофьев выглядел значительно предпочтительнее: сам сыпал подарками, сам всех привечал и угощал. Решал судьбы. Выстраивал многоходовые комбинации, где каждой пешке была отведена уважаемая роль. От него зависели. А на меня смотрели снизу вверх — как на его соратника и сподвижника. Друга сильного человека. Да, и мне перепадала толика его славы, блеска, могущества. Я, будем прямо говорить, питался от его щедрот. Грелся в лучах его величия. Разве плохо мне было?

От всего сердца я готов был заявить: именно такой президент нам нужен.

Он ведь в душе был поэт… Романтик… Мечтатель…

В школьные годы написал в своей тетрадке (велено было на уроке русского языка придумать предложение со словом "полнеба"):

Я полнеба пролетел

На буханке хлеба!

Учительница поставила ему "двойку", поскольку именно в слове "полнеба" он сделал три ошибки. И приписала: "Как нескладно!"

Маркофьев же вновь ответил поэтически:

Зато высоко и прохладно!

А в юные годы он сочинил строки, которые ходили по институту в рукописи, передавались из уст в уста, читались на поэтических вечерах:

Я людям никогда не делал больно.

Лишь девушке одной. И та довольна!

Сколько таких девушек, которые оставались довольны, перебывало у него впоследствии!

Теперь же (что удивительно — без какой либо помощи по-прежнему славившего на все лады кефир и ацедофилин Рабиновича-Пушкиндта) он сочинил стихи, обращенные непосредственно к Президенту и напечатанные всеми (и даже не входящими в наш концерн) изданиями:

Это поэтическое обращение к главе государства заставило многих посмотреть на Маркофьева другими глазами и увидеть и оценить его иначе, чем прежде.

А как он умел говорить с простыми, неиспорченными людьми! (И за это его любили народные массы. Им было за что его превозносить!)

Когда катались после праздника пива по ночной Москве (сильно нетрезвому Маркофьеву взбрело сесть за руль), на перекрестке нас тормознул молоденький постовой. Он уверенно направился к нашей машине. На лице его застыла решимость.

— Ваши права! — потребовал парнишка.

Маркофьев улыбнулся.

— Сынок, — сказал он. — Сколько тебе лет? Восемнадцать, двадцать? Когда мне было столько же, я стоял на этом самом месте с таким же жезлом… И был так же, как ты, непримирим… Я вот уж не думал, что стану богат и известен… Сделаюсь миллионером… И кандидатом в президенты… Да, в нашей стране каждый махающий жезлом может выбиться на передовые позиции…

Парень отмяк и тоже заулыбался, Маркофьев потрепал его по щеке, мы укатили.

Действующий президент паниковал, что было неудивительно: Маркофьев вошел в зенит славы.

Но мы опять допустили просчет.

Помните, какой клич был брошен в Южной Корее во время экономического кризиса? Рядовых граждан просили жертвовать личные сбережения, приносить и сдавать в казну кто чем богат. Хроника запечатлела удивительные кадры: люди снимают с пальцев и из ушей драгоценности — и ссыпают в общий котел, в фонд борьбы с неблагополучием…

Маркофьев провозгласил аналогичный лозунг. Объявил и призвал население тащить пожертвования в созданный нами "Объебанк" — уже из названия было видно, что речь идет о едином для всех вкладчиков учреждении.

Посыл был: наши соотечественники не хуже и не прижимистее корейцев! Что ж, они понесли… Правда, не сбережения, а нас… На чем свет стоит…

Контрольный вопрос. Нужны ему были эти заботы?

Ответ. Как дырка в голове!

Ему нужна была Корсика. А он навьючивал на шею российские проблемы.

Маркофьев отдавал себе отчет в трудности поставленной задачи. И говорил:

— Разумеется, никто не уступит мне власти. Все знают, чем кончаются такие уступки.

И он не ждал милостей от действующего президента. Не ждал, что тот освободит свое кресло и Кремлевский кабинет добровольно.

Но он ждал понимания хотя бы тех, ради которых себя не жалел, чтобы получить Корсику! О ком же он печаловался? За кого бился?

Каждое утро люди встают из постелей, заправляются едой и едут на работу, чтобы, выполнив ее, получить деньги, на которые снова купят еду и заправятся ею для осуществления новых заданий.

Из этого круга невозможно выпрыгнуть…

При этом люди имеют обыкновение что-то говорить, обсуждать, объяснять.

— Любимое их присловье: "Все к лучшему!" — говорил Маркофьев. И вопрошал. — То есть — к Смерти? Потому что куда все катится, куда стремится любая жизнь? Именно к Ней!

Вывод. Люди не думают, что городят.

А как ходят люди! В метро и по улице… Можно тронуться умом! Каждый думает прежде всего о себе и том направлении, в котором следует. И плюет на остальных. Это нормально. Но иногда складывается ощущение, что эти двуногие не знают того, куда следуют сами. Вихляясь и шатаясь, стремясь заполнить больше пространства, чем на самом деле занимают… Никогда человек не будет жаться к кромочке тротуара или стеночке дома — а всегда будет гордо выступать по самой его середине — так, чтобы захватить и охватить всю его ширь, забирая то вправо, то — влево…

Контрольный вопрос. Разве можно — вообще ничего не знать и вообще не учитывать интересы остальных?

Ответ. Можно.

А как они катят в толпе метро тележки, презрев мысль о том, что идущий рядом, сзади или впереди может об эту тачанку споткнуться, упасть, расквасить нос! Как мчат к поезду, чтоб успеть влезть, будто он последний в их жизни, и всех сшибают на пути! Потому что выигрыш минуты важней любой вашей ссадины или полученного вами в столкновении синяка…

Контрольный вопрос № 1. Какие чувства по отношению к людям возникают у вас в этот момент?

Контрольный вопрос № 2. Ну как же люди не дураки, если рвутся к метросоставу, всех сбивая и сами получая толчки и тычки, в то время как через пару мгновений придет следующий поезд?

Или другая ситуация. Трое: муж, жена и ребенок, крепко взявшись за руки, следуют по кромочке платформы метро. Неторопливым экскурсионным шагом. Крепкая семья. Залюбуешься. Но как их обогнать? Невозможно. Они загородили весь узенький проход… Остальным не пройти.

Две подруги неспешно идут по тротуару. И увлеченно болтают о чем-то. Тротуар ими занят полностью.

А может быть и не трое, и не двое, а один. На машине, которую он ставит на тротуар так, что надо сойти на мостовую, иначе авто не обойти.

Объединяет эти трои, дуэты и одиночек общее: полная и счастливая поглощенность собой, нежелание и неумение думать о других. Да и почему они должны? С какой стати? Ну, запрудили движение, ну загородили дорогу… Ты торопишься — твои трудности. Хочешь нас с трассы жизни потеснить? А мы не сойдем. Не пускали и не пустим никого. Всех и всюду. На том стояли и стоим.

Вывод. НЕ ПЫТАЙТЕСЬ ДУМАТЬ ЗА ДРУГИХ — их извивов мыслей все равно не постичь!

— Надо бы ввести закон, — говорил Маркофьев. — Каждый пешеход не просто имеет право, а обязан убить водителя, который поставил машину на тротуар. Вот тогда наступит идеальная пора для пешеходов!

А как люди ездят? На красный свет и поворачивая там, где им это удобно сделать…

Если же заплатили деньги за экскурсию в другой город — то отправятся, трава не расти, даже если будут умирать. С желтухой и поносом, сердечным приступом и температурой сорок… Потому, что — заплачено. Плохо себя чувствуют… Да… И тридцатиградусная жара. Да… Наплюйте на свои траты! Нет, едут.

— Но вам же станет худо в дороге!

— Нет, у нас будут остановки в пути…

Пока человек слаб и болен — его жалеешь. Но едва наберет силу — впору пожалеть себя.

ЖАЛЕЙТЕ СЕБЯ, как мы и договаривались.

Вероника рассказывала о поправлявшейся дочери:

— В школе дала в глаз соседу по парте. И теперь родители пострадавшего хотят компенсации…

Так у девочки начиналась полоса взросления… Так обычно начинаются любовные ухаживания… С удара в глаз…

В метро, в вагон, где я ехал, вошли три скинхеда в черной форме и рассредоточились по разным его концам. Перемигнувшись или заранее обо всем договорившись, по обезьяньи повисли на никелированных перекладинах поручней, ногами ударили в лица пассажиров, которые оказались сидящими перед ними — и на остановке стремительно выбежали.

Контрольный вопрос. Вы хотите стать правителем этого народа?

Ответ. Ну, вот, и сразу вам самим все про себя стало ясно.

А Маркофьев хотел!

Он рассуждал:

— Да, стремлюсь в президенты. Но разве я ищу легкой жизни? Как бы не так! Посмотри вокруг, посмотри на эту человеческую массу, которой надо управлять и с которой надо управляться. Все они, даже если едут в одном вагоне метро, рвутся в разные стороны, у всех свои интересы и выгоды, а надо держать их в общей узде. Им ведь только дай волю, только распусти — норовят пнуть, лягнуть друг друга, отобрать у слабого, присвоить и нажитое честным трудом, и награбленное… Слямзить, унизить — это для них так естественно… Так что не легкой жизни я ищу, ох, не легкой…

Задумчиво он прибавлял:

— С другой стороны, в проблемы каждой отдельной личности, каждого индивида не вникнет никакой самый гениальный президент. Он видит целое, массу. А разбираться в тонкостях и личностях — не хватит и миллиона жизней. Поэтому все решают свои проблемы и выживают сами, не уповая на помощь свыше. Вот девочка приехала из провинции в большой город, устроилась торговать в киоске… Конечно, хозяин торговой точки воспользуется своей властью над ней. Бедняжке некуда деться. Пожаловаться? Кому? Милиционерам, которые сорвут с нее последнее за проживание в городе без прописки. Чужим людям? У них своих проблем полон рот… Чего ждать? Где искать правды? Вот нежный мальчик в тьму-таракани пишет чудесные стихи. Куда ему с ними податься? В редакцию местной продажной газетенки, которая стрижет местных политиков и угождает местным бонзам? К тупым предпринимателям — чтобы спонсировали выход его сборника? К префекту или губернатору, которые заняты воровством, а не чтением высокой литературы? Ему некуда идти. И либо девочка из ларька и мальчик с тетрадочкой стихов подомнут обстоятельства, либо погибнут под их грудой. Вот и все. Вокруг пьянство, наркотики, ложь, воровство, но либо дети выдюжат, либо превратятся в проституток и воров…

О, вы, которые мнят себя умнее остальных и потому стремятся наверх, в лидеры и народные витии, еще раз дам совет: лучше числите себя глупыми, не рвитесь к элитарным салонам и высоким постам! Те дома, которые кажутся вам полной чашей, окажутся зачервивленными такими ужасами, что лучше к ним не приближаться вовсе — дабы не подцепить заразу. Те персоны, которые воспринимаются эталоном, на поверку окажутся дремучими пошляками, а красивые женщины при ближайшем рассмотрении выявят себя гидрами. Ну, а безликим толпам вы все равно не поможете!

Ивану Грозному тем временем замаячило дальнейшее повышение. Иван, продолжая кричать с трибун, что жизнь положит ради торжества свободы, написал и опубликовал большую, с продолжением, статью о необходимости цензуры. (Болванку текста ему подсунули Лилипутин и Гулливеров, они нам об этом поведали и просили материал в наших изданиях активно поддержать.)

Я отправился брать у Ивана интервью.

— Плевать, что будет со страной, с народом, — озабоченно говорил он мне (предупредив: это — не для печати). — Главное: что будет со мной! Главное — вызвать скандал и привлечь к себе внимание. А потом, когда воцарюсь поблизости от трона, уж тогда и начну вести борьбу за свободу. Борьбу не на жизнь, а на смерть…

Для газеты он продиктовал гладкий текст — о необходимости как зеницу ока хранить военные тайны, что без цензурного надзора просто невозможно.

Вскоре его назначили политтехнологом при Президенте…

Дилетантам, видящим картину со стороны, действия властей представляются спонтанными, нелогичными, глупыми. На самом деле идет тщательнейший подбор фигур, их расстановка на шахматном поле, их продвижение и поедание.

Забегая вперед скажу: Ивана Грозного ожидала ух какая административная карьера! (А потом, естественно, падение.)

Игровые фигуры подбирают согласно представлениям закулисных гроссмейстеров о том, что хорошо и что плохо. Каковы вкусы и представления закулисных интриганов? Чокнуться можно!

Маркофьев полагал:

— Понимаешь, все эти вьющиеся и шьющиеся в верхах субъекты — толковые люди. Которые считают, что страну и народ можно обманывать без угрызений. А назначившее их на высокую должность первое лицо — нельзя. Себе дороже. И они ему открывают душу. И он им верит. Но есть опасность. Первый, кто соврет, причем беззастенчиво, тот и обведет лидера вокруг пальца, тот и унаследует власть…

— Ты считаешь, Иван тоже будет претендовать на президентство? — спросил я.

Маркофьев ответил туманно:

— Как знать… Как знать… Но уж нам он помогать не будет. Это точно. Скорее — мешать…

Разговор этот состоялся по дороге с банкета, который учинил в Барвихе Иван Грозный — отмечая свое новое назначение.

Ивану — чтобы он имел полноценный отдых после праведных трудов — выделили замечательный участок в лесу, он выкорчевал столетник дубы и сосны, выпили березы и построил особняк с колоннами.

— Почему-то все социальные катаклизмы в России всегда заканчиваются вырубкой вишневых садов и лесов, — констатировал Маркофьев. — Это уже прямо-таки какая-то нерасторжимая связь. Лопахину мешали развернуться вишневые деревья. Нынешним победителям мешают заповедники. Вопрос решается исключительно с помощью топора. ТОПОР — НАЦИОНАЛЬНЫЙ РУССКИЙ ИНСТРУМЕНТ И АРГУМЕНТ ВО ВСЕХ СПОРАХ, включая революционные и внутрисемейные. Иначе не получается. Ведь в России так мало места — чтобы всем поместиться, понастроить домов, жить друг друга не видя и не соприкасаясь… Существуем практически на крохотном пятачке…

Само пиршество было из разряда тех, с которого чем раньше уйдешь, тем более приятные впечатления о нем сохранишь. Присутствовали все те же: угольные магнаты и представители профсоюзов, космические разработчики и министры, Лилипутин и Гулливеров… Иван Грозный хвастал именным оружием, которое ему теперь положено было иметь и постоянно носить при себе: для обороны от внезапного нападения, для охраны государственной тайны, просто для пущей важности… Потчуя других, он сам ничего не пил, объяснял, что должен беречь здоровье. Особый цинизм его поведения вывел из себя даже Маркофьева, который заметил с негодованием:

— Наливает себе в рюмку вместо водки минералку, да еще половинит…

В конце вечера гости стали палить по опорожненным бутылкам и официантам…

Маркофьев даже под свистевшими над головой пулями не отвалился от стола, пока не наелся досыта.

— Не есть я могу и дома, — чавкая, говорил он.

И еще он говорил, глядя налитыми кровью глазами на бесчинствовавших окружающих::

— Вот ведь в чем заковыка: я прав и отвратительно при этом себя чувствую, они неправы — и ходят гоголями…

Совет. Вы хотите поступить благородно? Повернуться и уйти? А вам не приходит в голову, что есть люди, которые понятия не имеют, что такое благородство?

По этой же причине вопрос "Как же вам не стыдно?" — обращен в пустое пространство, адресован всем и никому,

Не думайте, что среди успешливых царят мир и согласие. Одни успешливые не любят других успешливых. Им кажется, что другие успешливые более успешливы, чем они сами. А сами они — менее удачливы, чем другие удачливые. В этой системе их взаимозачетов нужно ох как долго разбираться! Поэтому — не стремитесь и не спешите в успешливые!

Лучше, поверьте мне, лучше оставаться в низу социальной лестницы и верить, искренне верить, что страной и тобой лично правят достойные, совестливые, мудрые начальники. Так будет лучше для всех — и для вас, и для них.

Вопрос. Что погубило Колумба?

Ответ. Человеческая зависть. Царедворцы, нос боявшиеся высунуть в открытый океан, не могли простить отважному смельчаку его отваги. И оговорили, оболгали героя, низвели открытие новых земель до банальной склоки…

Представьте себе. Вы — Колумб, открыватель нового. Вы — Маркофьев и не ждете поблажек, подачек и пощады от посредственных и коварных современников!

Маркофьев недоумевал:

— Почему меня не пускают к власти? Проще было завоевать мир, чем покорить Россию!

Контрольный вопрос№ 1.. А вы как думаете — почему его не пускали?

Контрольный вопрос № 2. Какой надо дать ответ?

Подсказка. Речь идет о материале, который должен быть вами хорошо усвоен!

Правильный ответ: "У меня двоякое ощущение…"

Когда мы гнали по загородной трассе, возвращаясь с вышеобрисованной встречи домой, нас на пересечении дорог в районе поворота на Ильинское, тормознул постовой. Маркофьев высунулся из окна и мечтательно сказал:

— Ты не поверишь… Я когда-то стоял с жезлом на этом самом месте…

Но оказалось, на дежурстве стоял тот парень, которому мой друг однажды эту примочку уже впаривал. Милиционер отдуплился по полной программе: заставил уплатить штраф (о, мрачное торжество справедливости!) и в течение часа не отпускал, читая лекцию о правилах движения. Мимо мчали с превышением скорости черные правительственные лимузины и частники, но их наш лектор не собирался наказывать.

— Что сейчас произошло? — взбешенно спросил Маркофьев, когда мы продолжили движение. — Негодяй, лихоимец, пользуясь служебным положением слупил с нас взятку. Нажился на том, что ему поручено охранять и блюсти закон! Я и выпил-то всего ничего…

Задачка на сообразительность. Что правомерно предпринять в отношении лихоимца, который стоит на страже законности?

Ответ. Все.

Незаконно содранный штраф был только началом цепи дальнейших бед. Нас пошли преследовать неудачи.

На другой день обворовали маркофьевскую дачу. Ту самую, где хранились важные документы и партийные списки, а также изредка обитала Лаура.

Контрольный вопрос. Как вы поведете себя, если вашу дачу обворуют?

Маркофьев позвонил мне среди дня.

— Срочно приезжай, — сказал он. — Мне только что позвонили из милиции.

Я бросил все дела и помчался.

Поджидая меня, он нетерпеливо прохаживался по улице под окнами офиса. Увидев меня, залез в стоявшую под парами машину и скомандовал шоферу:

— Гони быстрей!

Тот начал разворачиваться.

— Стой! Куда рулишь? — заорал Маркофьев.

Водитель принялся объяснять:

— Самое близкое — по окружной…

Мой друг на мгновение потерял от бешенства дар речи. И лишь стучал костяшками пальцев по циферблату.

— Посмотри на часы! Сколько сейчас времени? — вырвалось из его гортани.

Шофер не понял его и затормозил.

— Обеденное время! — взорвался Маркофьев. А у меня с утра маковой росинки во рту не было. Из-за этого хренова ограбления. Поехали в "Планету Голливуд", перекусим, а уж потом потащимся…

Обед растянулся часа на два. Подъехали Моржуев и Овцехуев. После чего, сильно навеселе, мы все вместе отправились-таки осматривать место преступления. Калитка на участок была распахнута, окно в доме выбито, по всему участку валялись подушки, простыни, одеяла. Из вещей пропали телевизор, видеомагнитофон, был срезан телефонный аппарат.

Поблизости от дачи стояло несколько милицейских машин. Соседи боязливо спрашивали у стражей порядка:

— Что, Маркофьева опять убили?

Маркофьев, оценив потери, распорядился грузить в багажник уцелевшее добро: сервизы, ковры, картины со стен.

— Боишься, доразворуют? — спросил я. И засомневался. — Вряд ли. Вряд ли воры сюда вернутся. К тому же все самое дорогое они уже взяли.

— Ничего я не боюсь, — буркнул Маркофьев. — Просто, пока Лаура не приехала, заберу под эту покражу кой-какие безделушки. Подарю сервиз свинарочке, картины — Монике Витти, да и другим отвезу по сувенирчику… А Лауре скажу: подчистую вынесли. — И поторопил водителя. — Таскай быстрее, ужинать пора!

Контрольный вопрос. А как поступили бы вы, если бы вашу дачу обворовали? Принялись бы стенать, причитать, биться головой о стенку?

Ответ. Надо смотреть поверх мелочей!

Ограбление имело некоторые весьма положительные последствия. Что одним плохо, другим — хорошо! Совершенно заброшенные и лишенные заботы и ухода собаки Джек и Джой (сердце кровью обливалось, когда я думал про них, постаревших и одряхлевших) были забраны Маркофьевым у моей бывшей жены Маргариты и препровождены на загородный участок. Туда же — наблюдать за возведением нового сруба для бани, переехал жить Овцехуев. Трогательно было смотреть, как он водит псов на прогулку, помогая им задирать лапы, чтоб бедняги могли помочиться…

Дальнейшее развернулось стремительно. Когда взглянуть на затянувшееся строительство приехала Лаура, оба пса, науськанные Овцехуевым против воров, то ли приняв гостью за постороннюю, то ли учуяв в ней родственную любящую пособачиться натуру и мгновенно помолодев, набросились на женщину и даже слегка ее покусали. Лаура помчалась в больницу. Она требовала, чтоб Маркофьев усыпил еле влачивших свое бренное существование старичков.

Со страхом я ожидал решения судьбы четвероногих свидетелей моей прежней, ьтеперь такой далекой жизни и предыдущей незадавшейся женитьбы. За псов горячо вступился и Овцехуев, чем тронул меня и заставил по-новому оценить его так и не ставшую мне до конца ясной облачно-пухлую личность. Маркофьев ничего не говорил и, пребывая в чудеснейшем расположении духа, на даче не показывался. Я сам задал ему вопрос. Он ответил:

— С какой стати их приканчивать? Ведь они ее не догрызли. Вот догрызут, тогда подумаем…

Мой друг веселился, еще не догадываясь, что ограбление дачи было началом сгущавшихся неприятностей.

Я сидел у Маркофьева-младшенького в его банке, возле фонтана "Слезы обманутых вкладчиков", когда к дверям подкатила бронированная самоходка, из нее повыскакивали люди в камуфляжной форме и опечатали подземелье, где мы собирались сокрыть новую партию полученных из Африки изумрудов.

— Делать нечего, — печально изрек Маркофьев-младший. — Собираемся и всем коллективом перелетаем на другое место. — Посмотрев на меня, он прибавил. — Люди как овцы. Или коровы. Или саранча. Найдут сочное поле, налетят на него тучей и, пока не объедят, живут сытно и комфортно. А объедят, обгложут все до последнего стебелька — надо искать новую делянку… Из банковского бизнеса мы, похоже, высосали все, что могли… Придется перекочевывать в другие структуры. Может, в государственные… Государство вроде пока не объели до основания… Или займемся поставками газа…

— Ты и в газовом бизнесе сечешь? — с уважением спросил я.

— Какая разница… Лишь бы было чем поживиться…

Мы успели напечатать в подарок нашим будущим выборщикам цветной календарь: над мелкими рядами цифр, обозначавших дни и недели широко улыбался Маркофьев, изо рта которого выплывало облачко с вкрапленными в него словами "Возродим честь и достоинство Отечества! Несите вклады в "Маркофьев-банк"!" Однако, тираж был арестован.

Маркофьев срочно выпустил второй календарь, где вкладчикам предлагалось обращаться со взносами в банк, носивший название "Марков".

— Люди будут путаться, — высказал опасение я.

Маркофьев улыбнулся:

— В нашем бизнесе чем больше путаницы, тем лучше, — сказал он.

Но и этот банк прихлопнули.

Сынок Маркофьев смотал удочки и уехал в Ливию, но нам и дальше нам продолжало фатально не везти.

Маркофьев совсем было собрался грабануть Алмазный фонд, но группу взлома захватили на подходе к хранилищу.

Других не трогали, не арестовывали, позволяли делать что угодно, а нам ставили палки в колеса…

Мы терялись в догадках — откуда и почему рушатся на нас лавиной напасти?

Маркофьев хотел как лучше, а ему не позволяли.

Несмотря на его правильные, глубокие, всеобъемлющие мысли, выводы и прозрения, он кому-то явно мешал.

Вскоре на Маркофьева было произведено покушение. Стреляли пять раз. Он чудом остался жив…

— Я не сержусь, — говорил Маркофьев, трясущимися руками подбирая пули, сплющенные о стену, возле которой его настиг залп. — Но я не понимаю: за что?

Он сломал голову, пытаясь предусмотреть неожиданности и не допустить новых покушений. Но под днищем его автомобиля рванула мина. Кто мог эту акцию организовать и зачем она могла кому-то понадобиться? Хорошо, что машина была в этот миг пустой…

Однако Маркофьев резко сбавил обороты и усмирил амбиции.

Через Ивана Грозного — он предложил Президенту быть заодно. Выдвинул гениальную идею — даешь России двух президентов!

Это было очень по-новому и демократично.

— Если заболеет один, его подменит второй… И потом дел столько, невпроворот… Тут и трем президентам головной боли хватит, — растолковывал свою позицию он.

Президент не отвечал.

Маркофьев вновь попытался угодить, заявив:

— Не странно ли, что в стране, где все часы идут в ногу и показывают одно и то же время, отдельные граждане не желают действовать согласованно?

И это не помогло.

Вывод. Неудачи подстерегают там, где даешь слабину, идешь на компромисс. Как только займешь твердую, неуступчивую позицию — с тобой начинают считаться. А вихляешь — в ахиллесовы извивы жалят. НЕ ДАВАЙ ПОВОДА!

Так же спокойно, как говорил о физическом устранении нескольких особо ярых своих врагов, он рассуждал теперь о собственной вероятной гибели и предусматривал несколько вариантов покушения на свою жизнь. Он держал в поле зрения людей, которые особенно ему досаждали.

Все восемь его московских квартир пребывали в постоянной готовности принять хозяина. В каждой из них прислуга готовила вечером ужин, расстилала постель… Но мой друг он лишь в самый последний момент объявлял, по какому адресу поедет ночевать. Жизнь стала не в радость. Маркофьев не доверял никому. Из бронированной своей машины выходил под охраной двух телохранителей, которые представляли собой как бы две стороны бутерброда, Маркофьев же являлся начинкой.

Именно тогда Маркофьев выступил с удивительной инициативой: присваивать всем, кто дожил в России до 30 лет — орден Славы 1-ой степени, до 40 лет — орден Славы 2-ой степени, а тех, кто перевалил за полувековой рубеж — считать полным Георгиевским кавалером и Героем Отечества (с пожизненной пенсией в триста долларов).

— Потому что выжить в этой стране практически невозможно, — говорил он. — И каждый, кто сумел это сделать, заслуживает самой высокой благодарности.

Его инициатива получила самый широкий резонанс и поддержку среди населения. По рейтингам и опросам общественного мнения он снова резко вырвался вперед и лидировал, оставив президента далеко позади.

В ответ прозвучали новые выстрелы…

Вечером Маркофьев собрал на обворованной даче совещание. Решали, что делать. Но придумать ничего не могли.

Уже когда собрались разъезжаться, за мной заехала Вероника. И принесла конверт, который обнаружила на крыльце. Его с большими предосторожностями вскрыли и обнаружили внутри аудиокассету. Которую тут же воткнули в магнитофон и услышали глухой голос:

— Если не остановитесь, мы вас убьем.

Маркофьев сидел бледный.

— То есть как? — спросил он.

И голос ответил:

— А вот так. По-настоящему. Всерьез.

Трагедия прикатилась с неожиданной стороны. На дачу, в момент, когда мы ужинали и бросали Джеку и Джою куски мяса и кости, пожаловал Иван Грозный. Он приехал на машине с мигалкой. И вошел в дом, увешанный оружием: автоматами, пистолетами и гранатами.

Мы прервали трапезу и смотрели на него вопросительно.

— Знаешь историю о Моцарте? — без долгих предисловий спросил Иван Маркофьева. — Про то, как к нему пришел незнакомец, заказал реквием, а потом не явился за заказом?

— Слыхал, — глухо ответил Маркофьев.

— Так вот, я выполняю ту же функцию. Только без реквиема, напрямую. — Иван извлек из кармана пачку таблеток. — Тебе тут передали… Пей.

Он положил упаковку на стол.

— Это что? — спросил Маркофьев, хотя все было ясно.

— Яд.

— Еще чего, — сказал Маркофьев и промокнул губы салфеткой, таким движением целуют край знамени.

— Пей, — пригрозил Грозный. — Иначе застрелю. А так — умрешь без лишней крови и мучений.

— Почему отрядили тебя? — захотел узнать мой друг.

— После того, как ты не дал мне литературную премию за мой пока не завершенный роман "Лев и собачка", нам с тобой не ужиться на одном земном шаре, — сказал Иван. — И заорал. — Пей, не тяни!

Джой и Джек не любили разговоров на повышенных тонах. А, возможно, они, несмотря на преклонный возраст, учуяли запах отравы и ощерились. Они бросились бы на Ивана, Грозный даже наставил на псов пистолет, но Маркофьев приказал четвероногим защитникам сидеть смирно.

Грозный усмехнулся.

В этот момент и дернулся, и вскочил из-за стола Овцехуев. (А надо вести себя смирно!) Он лишь хотел встать между собаками и Иваном, но Грозный поспешно нажал спусковой крючок. Пуля угодила Овцехуеву точно в лоб. Он удивленно вскинул глаза, ладонью промокнул рану и поднес руку к лицу, словно пытаясь получше рассмотреть кровавый отпечаток… А потом упал.

Мы бросились к нему.

— Он думал, что это всегда будет понарошке! — крикнул Грозный, паля по Джеку, Джою и нам заодно и торопливо убегая с террасы.

Когда мы поднялись с пола, то увидели: Овцехуев — скрючившийся, сразу как бы уменьшившийся, будто из него выпустили его облачную воздушность, лежит на дощатом полу, неловко подвернув ногу и выбросив в сторону руку. Он вроде бы пытался на прощание погладить неподвижных Джека и Джоя. Наш товарищ был похож на прихлопнутого комарика, а псы — на придавленных пауков-косиножек, их конечности короткое время слабо дергались, потом агония прекратилась. Из ран текла и текла самая настоящая густая кровь. Половицы и клетчатая рубашка убитого были обагрены будто свежей ржавчиной. По очереди мы ощупали холодеющие носы погибших, потормошили человека — за плечи, собак — за свалявшуюся шерсть.

Из груди Моржуева исторглось судорожное икание.

Детектив Марина воскликнул:

— А ведь он хотел создать фирмы "Овцехуев и сыновья!" Никогда уже у бедняги не будет детишек!

Над перенесенным на диван остывающим телом друга Маркофьев произнес клятву верности, пообещав, что никогда его не забудет и приложит все силы к увековечиванию его памяти.

Овцехуева похоронили в простом гробу.

На его могиле был водружен камень, украденный с могилы Неизвестного солдата. Оттуда же был сделан газовый отвод и затеплен Вечный огонь.

Рядом с ним хотели зарыть собак.

— Да предложи ты мне хоть 500 долларов, — сказал могильщик. — Я этого не сделаю.

Мы дали ему тысячу. И он зарыл.

Вероника рыдала безутешно…

Вечером, после поминок, она сказала:

— Уезжаю учиться. Меня пригласили на стажировку в школу крупье.

— Куда-куда? — не разобрал я.

— В Сан Ремо… Там единственные в Европе курсы повышения квалификации работников казино…

Я провожал ее в аэропорту. Тащил два тяжеленных чемодана фишек из всех крупнейших московских игорных домов. Зачем она их с собой волокла? Машеньку забрали к себе ее родители.

На общем собрании последних не разбежавшихся сотрудников избирательного штаба было решено сворачивать политическую и общественную деятельность.

Поникший Маркофьев произнес:

— На самом деле происходит только то, чего хочет народ. Потому что если народу что-то не по нраву, он устраивает бунт, революцию, катаклизм. А сейчас он жаждет покоя. То есть диктатуры. И это народ захотел, чтоб убили Овцехуева. И еще скольких до него… Если бы был против, он бы возроптал… С народом, мой друг, не поспоришь!

И еще он сказал:

— Для моей деятельности нужен простор. А мы живем в сужающемся пространстве. Наступили другие времена. Сегодня на улице уже не встретишь толп и демонстраций обманутых вкладчиков. Новая власть тверда. Все гешефты творятся в государственной сфере. На мелководье я плавать не умею… Но некоторые лазейки все же остаются…

Он подарил наш госпиталь городу.

Он, возможно, еще надеялся, что широким жестом привлечет на свою сторону хоть кого-нибудь. Но ведь подобный пример и других подвигал к благотворительности. А раскошеливаться никто не желал. С какой стати люди должны были отдавать то, что получили и заработали?

Маркофьев и сам говорил:

— Разве для этого они шли во власть и в политику? Чтобы отдавать? Нет, они шли получать! УСТУПАТЬ СВОЕГО НЕ ХОЧЕТ НИКТО.

После чего собирался уйти в монастырь. Но одумался. И сказал:

— В затворники идут не для того, чтобы отмолить грех, а потому что боятся не удержаться от греха. Я ничего подобного не боюсь!

Символично было то, что президент, который тоже не выдержал напряжения последних месяцев, свалился с сердечным приступом и его отвезли именно в нашу, считавшуюся лучшей клинику, общее руководство которой взял на себя временно в тот период личный хирург главы государства академик Окачурин.

Маркофьев же поехал не в монастырь, а в ветлечебницу и взял, избавив от смерти, приговоренных к гибели (хозяева от них отказались) двух здоровенных кобелей — кавказской и московской сторожевой породы. Ростом они были с телят, а свирепостью приводили в трепет каждого, кто их видел. Бросались на любого — без предварительного лая, могли порвать в клочья…Джек и Джой с ними бы не сравнились. Лаура перестала ездить на дачу вовсе. Но Маркофьева эти две спасенные от смертельных инъекций собаки обожали. Они знали, чем ему обязаны.

На участке он держал их в клетке. В огромном загоне. А рано утром выходил с ними пройтись. Если бы на дороге или в лесу ему кто-то попался навстречу, дни прохожего были бы сочтены.

Контрольные вопросы.

Как живут люди? О чем они думают? Думают ли вообще? Думают ли о других? О последствиях своего недумания?

Люди, которые стремятся в президенты, удовлетворят личные амбиции или хотят позаботиться о благе народа?

Может ли один думать за всех?

Вы можете думать хотя бы за своего соседа по лестничной площадке? То есть поставить себя на его место, позаимствовать его жизненный опыт, его генетическую наследственность и особенности его мозга?

Что проще: думать за тысячи и миллионы или заставить их подчиняться правилам, если тебе дана возможность заставлять и подчинять?

Вывод № 1. Тайно ненавидя других, человек, тем не менее, обижается, что эти другие его не любят, и упрямо ищет у них сочувствия. Такое странное, смещенное у него представление о том, что должен ОН и что должны ЕМУ.

Вывод № 2. Мало ненавидеть человечество. Для того, чтобы его ненавидеть, надо быть как минимум Сталиным или Гитлером. Вот тогда можно бросить людишкам вызов, а иначе это они тебя отхлещут и скрутят. Бороться с ними можно, лишь если очень силен. А если слаб — приспосабливайся к их правилам и глотай обиды.

Он говорил:

— Человечество нуждается в смирительной рубашке! Оно сошло с ума! Но я изберу более гуманный способ воздействия: использую все скопившиеся на земле запасы нервно-паралитического газа…

Контрольное задание. Ваша козочка сломала ногу.

1. Вспомните сказку из детской книжки и перебинтуйте бедняжке перелом, начните за ней ухаживать. (Ради чего? Чтобы через год прирезать и продать на мясо?)

2. Поступите как взрослый здравомыслящий человек: тратить бинт и время на пустое занятие: Чиркните ей по горлу ножом!

Первый вариант свидетельствует о том, что вы пребываете в детстве; второй — что созрели для взрослых поступков.

Контрольный вопрос. Чем козочка отличается от человека?

Я шел по подземному переходу и думал о косулях. Почему они не забредали сюда?

Под мемориальной доской лежали свежие цветы. Косули вполне могли бы их пощипать. Но животные знали: тут их могут ждать неприятности.

Люди же шли и шли, и не смотрели на доску, и опять забывали о недавнем, уж не говорю — давно минувшем — прошлом…