Теория глупости

ГЛАВА ПЯТАЯ ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Прежде чем приступить к прочтению нижеследующей главы, каждый должен дать себе четкий ответ на вопрос: "Что такое власть?" В зависимости от того, как вы расшифровываете это понятие, вам будет предписан и прописан свой личный курс овладения инструментом разума, который может находиться в вашей голове в зачаточном, развитом или противозачаточном состоянии. Это сейчас и предстоит определить.

Итак, ВЛАСТЬ — это:

а) слесари-сантехники и домовый комитет;

б) люди в погонах (или в штатском, но с военной выправкой);

в) правительство, провозглашающее постановления и диктующее ценовую политику;

г) муж, жена, теща, сосед, который физически сильнее;

д) весь комплекс вышеперечисленных факторов, направленных на подчинение и подавление ваших естественных желаний, стремлений, прав?

Если вы считаете, что во всем виновато правительство — вы счастливый человек и самый обыкновенный рядовой дурак, вам необходимо начать обучение сначала и вернуться к первой главе. На протяжении курса обучения вы накопили 0 очков.

Если вы считаете, что все ваши несчастья проистекают от идиотки-жены, мерзавца-мужа, ехидны-свекрови, пьяницы и хулигана-соседа — вы близки к пробуждению гражданского самосознания и можете — в качестве закрепления усвоенного материала — лишь бегло и выборочно заново проглядеть прочитанное. Вы накопили очков 8–9.

Если вам мнится, что вы порабощены нахлебниками, которые, сидя на вашем же финансовом обеспечении, вас подслушивают, за вами приглядывают, следят за каждым вашим шагом и, вместо того, чтобы вас защищать от посягательств доморощенных и закордонных преступников, бандформирований и регулярных армий, постоянно грозят вам военной муштрой и другими почетными обязанностями — вы недалеки от истины, но все же окончательно не представляете картину собственного бесправия и околпачивания во всей полноте. У вас очков 11–12.

Если вы негодуете на корумпированное и обленившееся коммунальное хозяйство — самым правильным для вас будет пополнить ряды его служб: озеленительной, лифторемонтной, отопительной, канализационной, этим вы внесете большой вклад в оздоровление собственной психики и на время забудете о проблемах, которые кажутся важными, а то и непреодолимыми: капающем кране, треснувшем унитазе, утечках газа и переасходе электроэнергии. "Теорию глупости" вам лучше до поры отложить в сторону. У вас 17 очков, присужденных вам за смекалистость.

Если вы считаете, что все, абсолютно все без исключения происходящее в непосредственной близости от места вашего проживания и службы, а также в целом мире — направлено на опутывание вас по рукам и ногам сетью несвобод, а усилия окружающих и очень далеких от вас людей имеют конечную цель вас подмять и подчинить — вы как никогда правы, вы совершили огромный шаг, почти прорыв в понимании реальной обстановки и постоянно ухудшающейся лично для вас ситуации. Поздравляем! Вы достойны продолжения бренного и жалкого существования, на которое обречены вместе с другими загнанными в аналогичное безвыходное положение беднягами. У вас 70 очков. Остальные 30 вы заработаете, если осилите "Теорию глупости" до конца. Вряд ли наш Учебник откроет вам что-либо существенно новое, но, по крайней мере, вы испытаете чувство солидарности, узнав, что не только вам так плохо, мерзко, одиноко…

Вывод. ВЛАСТЬ — ЭТО СЛЕПАЯ, ТУПАЯ И ГРУБАЯ СИЛА, ПОПИРАЮЩАЯ ЛЮБОЕ ЖИВОЕ ДВИЖЕНИЕ КАЖДОГО ОТДЕЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА И ЗАОДНО ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ, ДАЖЕ НЕ ДВИГАЮЩИХСЯ И ПАРАЛИЗОВАННЫХ ОТ РОЖДЕНИЯ. И этого — по инерции — придавят. Поэтому не сидите обреченно — как клопы под ковриком, под который вот-вот заглянут! Прыгайте — (тоже обреченно), будто блохи и зайцы! Финал у всего живого один. А вот начало и середина, то есть сам спектакль… Его можно сыграть блестяще, великолепно, неповторимо! Устроить феерию, каскад трюков, карнавал, праздник! Умопомрачительное зрелище!

Люди! Не ждите, пока вас опеленают смирительным саваном, тогда будет поздно! Люди, вас не за что любить и, тем более, вам не за что желать вам добра! Но все равно — будьте взаимно бдительны!

Пограничник в аэропорту, изучив паспорт Маркофьева, ничуть не удивился и не грохнулся в обморок. Сверив данные предъявленного моим другом документа с компьютерными, он деловито произнес:

— Вы погибли… Дважды…

— Пал смертью храбрых…Я — дважды герой. А буду трижды, — не без гордости похвастал Маркофьев и пустился в откровения: — Только в нашей стране существует подобное бредовое звание: дважды, а то и трижды Герой. Героем можно быть только один раз — и навсегда! Или не быть вовсе. А иначе получается чушь, нонсенс, крейзанутость!

На парнишку в форме его тирада не произвела никакого впечатления. Он сухо спросил:

— Как оформлять прибытие? Как груз номер двести? В цинковом гробу? Все же ваши останки слишком долго оставались непогребенными.

Я попробовал вмешаться.

— Разве нельзя выдать обычные въездные документы — на живого человека?

Пограничник сверился с висевшей за его спиной разлинованной шкалой прейскуранта.

— Можно, — сказал он. — Это будет стоить примерно в три раза дороже. Столько же, сколько ввоз незадекларированного доджа "Стратус"…

— Можно ли приравнивать бесценную личность к груде металла? — патетически воскликнул Маркофьев.

Пограничник отреагировал строго и вяло одновременно.

— Вы прибыли в Россию, — сказал он. — Где все по закону. Если вы убиты — то убиты. И значитесь трупом. Никаких справок о воскресении, заверенных медицинскими учреждениями, вами не предъявлено. А они, между прочим, стоят копейки… — Посмотрев на нас внимательнее и видя, что Маркофьев достает бумажник, страж порядка смягчился. — Надо было вовремя позаботиться, — сказал он. — Тут на днях въезжал один подорванный в своем "Мерсе" ханурик — так он прямо в этой машине и прикатил. Отстегнул заранее по условленной таксе, и мы его оприходовали как восставшего из пепла.

Там, в аэропорту, Маркофьева и посетило очередное гениальное прозрение.

— Много у вас таких… Мертвых душ… Которые странствуют туда-сюда? — спросил он. Глаза его замерцали.

— Выше крыши, — сказал пограничник. И почесал дулом автомата подбородок.

Маркофьев подмигнул мне, что-то шепнул парню на ушко и полез в бумажник. Сразу повеселевший блюститель закона, приняв от Маркофьева ворох заокеанских купюр, протянул будущему трижды герою заверенный гербовой печатью бланк и кипу еще каких-то бумаг. Пояснив:

— Тут и необходимый набор свидетельских показаний… И медицинское заключение. Поздравляю, вы воскресли законным путем и на законных основаниях! А за списки почивших в бозе, но продолжающих справлять земной ритуал — особая такса…

Мы перекочевали в таможенный отсек, где были встречены гораздо сердечнее — салютом вылетавших из бутылочных горлышек пробок шампанского.

— Да, — объяснял Маркофьев, раздавая заполненные убористым почерком въездные декларации направо и налево. — Я и везу-то всего ничего: детишкам по мелочишке…

Но возникли вопросы.

— Это все ваше? — спросил старший по званию начальник, обозревая огромный, из нескольких десятков мест, багаж.

— Половина ваша, — поняв его с полуслова, сказал Маркофьев. И проворчал тихо, так, чтоб только я слышал: — Таможня добро не дает, таможня добро отбирает…

Пришлось оставить в знак благодарности за то, что не сильно копались в вещах еще два сака (плюс к уже подаренной половине груза)…

Маркофьев, однако, пребывал в чудесном настроении.

— Родина! Что может быть дороже! Я почерпнул столько свежих идей!

Риторический вопрос. Как после этого было не заняться созданием клиники по оживлению и воскрешению умерших!

Риторический ответ. К осуществлению этого смелейшего замысла он вскорости и приступил.

По дороге идут бедный таможенник, богатый таможенник и Баба Яга и видят бумажник с тысячей долларов. Кому достанется находка?

Правильный ответ: богатому таможеннику, потому что бедный таможенник и Баба Яга — мифические персонажи.

На площади перед аэровокзалом Маркофьева встречал джип с башней от броневика на крыше. За баранкой сидел Овцехуев в пенсне Троцкого, которое, если верить его словам, было выкуплено из музея революции за бешеные деньги. (Суммы на закупку инвентаря по-прежнему, как и на антиквариат для итальянского замка, ассигновались неописуемые, Маркофьев за ценой не стоял). С моей помощью прибывший и теперь уже на законных основаниях воскресший вождь обездоленных вскарабкался на капот и закричал:

— Я приехал дать вам волю! Освободить от гнета толстосумов и зажравшихся кровопийц! Я подарю вам, братья, другую жизнь! Трудящийся человек вновь обретет достоинство и право на бесплатные квартиры, а также нормированный рабочий день!

Несколько стоявших в очереди на такси иностранцев повернули головы и слабо покивали, плохо понимая, о чем идет толковище. Носильщик, провозивший мимо на тележке пирамиду из картонных коробок, по-видимому, с гашишем (за ним сворой тянулись и лаяли обученные поиску наркотиков псы и взвод пулеметчиков-охранников), одобрительно хмыкнул и высморкался на асфальт.

Непростительно равнодушно встречала страна своего в скором будущем четырежды героя.

— Раньше в России не было денег, но было общение, — печально изрек Маркофьев. — А теперь нет ни денег, ни общения…

И еще он сказал:

— ЛУЧШЕЕ ЛЕКАРСТВО ОТ НОСТАЛЬГИИ — ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ. Никто никому здесь не нужен, никто меня не ждет и не рад. Но не пройдет и года, как стану известен и буквально каждому необходим.

Дар предвидения был развит и доведен в нем до совершенства. (Я сказал: "А вот я здесь окончательно загнусь", и он это с готовностью подтвердил.) Что до Маркофьева, я знал: минует пара-другая месяцев, и ситуация коренным образом переменится. Могучая энергия и неудержимый напор, бурлящие в жилах моего друга, совершат чудо…

Среди документов, выданных ему пограничником, был набор удостоверений для облегчения вождения автотранспорта: ламинированная карточка сотрудника комитета по раскрытию убийств, корочка сержанта вневедомственной охраны Мавзолея, ксива инспектора "Министерства образования и преподавания" (с указанием разрешенного допуска к материалам первостепенной засекреченности), а также диплом инструктора по проверке членов сборных команд на допинг. Мы сели в джип и, врубив сирену, помчали по осевой к нашему светлому-пресветлому будущему.

Контрольные вопросы. Угадайте, как возвращались из эмиграции

а) Ленин;

б) Горький;

в) Луис Корвалан;

г) Фидель Кастро Рус;

д) Иван Бунин?

В опломбированном вагоне, в правительственном самолете, в цинковом гробу, в вагоне с надписью "устрицы", в чужом обличье после пластической операции, в одиночестве? (Правильное подчеркнуть).

Им было легче или тяжелей, чем Маркофьеву? (Почему легче или почему тяжелей?)

Наводящий вопрос. Сколько жен было у всех перечисленных персонажей (вместе взятых)?

Ответ. Сколько жен было у Маркофьева?

С пересечением границы у Маркофьева возникло множество проблем. Главной была: "Где и с кем жить?" То есть по существу возникал еще один вопрос из разряда вечных.

Хорошо было мне: я знал единственный дом и знал, кто меня в этом доме ждет.

Маркофьев же терялся в сомнениях: куда ехать? К законной жене Лауре? К другой, не менее законной, Маргарите? Или к другим тысячам официальных и неофициальных подруг? В городскую квартиру? На дачу? Если в квартиру, то в чью? И на какую из дач?

Как истинный мудрец, эту вполне житейскую ситуацию Маркофьев оставил на усмотрение природных сил и не прогадал. Она разрешилась не как-нибудь сяк-нибудь, а наилучшим образом.

Прямо из аэропорта мы двинулись осматривать только что возведенный под крышу (по маркофьевскому проекту и под моим приглядом) образцово-показательный свиноводческий комплекс. Он раскинул свои хлева в низовьях Москвы-реки, в плодороднейшей ее пойме. Кавалькада машин с сиренами и мигалками мчала по трассе, распугивая зазевавшихся пешеходов и давя кур, сбивая выбегавших на дорогу собак и трубящих весенний гон лосей. Знал ли мой друг, что на всех парах катит навстречу новому неслыханному повороту в личной жизни? Там, на ферме, он и увидел, и оценил, и взял в оборот румяную, курносенькую, с незабудковыми глазами соломенноволосую свинарочку, чей белый крахмальный передник привел его в умопомрачение, а в момент, когда она этот передничек сняла и осталась в коротком платьице — в неистовство. Вопрос с выбором ночлега отпал сам собой. (Я еще раз убедился в потрясающей интуиции дальновиднейшего из людей.)

Техническим оснащением и экономическим состоянием комплекса он остался доволен. Сопровождавшая Маркофьева инспекционная группа (я, Моржуев, Овцехуев и детектив Марина), выпив по стакану "раствора"-первача, — его гнали тут же, в подвальном помещении — тоже в общем и целом одобрила основные направления развития отрасли-новинки: разведения двух и трехголовых чушек. Эти рекордсмены и рекордсменки прибавки веса, считал Маркофьев, вполне могут изменить положение дел в мясо-молочной промышленности, а то и перекроить весь мировой рынок сбыта свинины. Когда уезжали из громадных, протяженностью в несколько километров ясель, услужливый управляющий бросил в багажник нашей машины дюжину специально заготовленных к нашему визиту и теперь извлеченных из морозильной камеры нежных поросят — их планировалось зажарить на гриле или вертеле. Затормозив в ближнем леске и намереваясь устроить пиршество именно здесь, мы открыли багажник… Оттаявшие и, оказалось, живехонькие поросята с громким визгом пошли выпрыгивать наружу и разбегаться в разные стороны…

Маркофьев хохотал и сам визжал от неожиданного приступа веселья — вот уж точно как зарезанный…

Впоследствии тот лес был указом президента объявлен заповедным, а охота на редкую породу обитавших в заказнике и прилегающих угодьях кабанов была запрещена. Этого добился лично Маркофьев, защитник природы, ее сеятель и хранитель. Мемориальная доска, установленная при входе в чащобу, удостоверяет: именно мой друг, великий биолог и натуралист, почвовед и селекционер положил начало новой редкой популяции двухголовых вепрей. Рощу же, где эти твари устроили лежбище, с тех пор в народе зовут Маркофьевско-ветчинной…

Он впоследствии развернул, укрепил, расширил — в рамках своей всемирно известной программы ФУФЛООс — сеть заповедников и охотхозяйств вдоль магистрали, по которой частенько наведывался к своей свинарочке.

Человек пожинает то, что сеет. Коровье бешенство — результат кормления буренок и быков костной бараньей мукой. Самим коровам пришло бы в голову лакомиться бараньими костями? Нет, это человек их попотчевал! СПИД — скорее всего, результат употребления человеком в пищу обезьяньего мяса. Ну, а сифилис — это точно известно — передался землеоткрывателям-матросам после соитий с длинношерстной козой-ламой. Жажда все попробовать и всюду проникнуть, которая привела к открытию Америки и полетам в космос, имеет оборотную сторону — в виде болезней, способных свести род человеческий в могилу задолго до того, как будут открыты лекарства против этих хворей.

Аппетит, удесятеривишийся после того, как поросята порскнули во все стороны, мы утолили в ближайшем придорожном ресторане — первом злачном месте, которое посетили по приезде в Россию… Наша веселая компания, во главе с Маркофьевым и свинарочкой, не говоря уж о Моржуеве и Овцехуеве, зверски проголодалась. На дверях заведения, которое мы выбрали, красовалась (что меня смутило) табличка: "Требуется повар".

— Как же они работают, если у них нет повара? — спросил я.

Маркофьев сделал успокаивающий жест.

— Даже интересно узнать, — сказал он.

Мы вошли внутрь харчевни, где попахивало чем-то подгорелым и прокисшим. Клянусь, я ощутил: на меня повеяло знакомым запахом родины. Мы с Маркофьевым переглянулись.

— А не боишься отравиться? Даже если повар есть, то, судя по объявлению, уходит и, значит, трудится последние дни и спустя рукава, — снова попытался внести сумятицу в намерение насытиться именно здесь я.

Маркофьев опять меня утихомирил.

— Надо проникаться пафосом здешней жизни, — сказал он. — Иначе, если ее не постичь, разве можно в ней преуспеть?

Довод меня убедил.

Мы сели за стол, накрытый грязной скатертью и взяли в руки засаленные меню.

— Узнаю тебя, жизнь, принимаю, — сказал Маркофьев, вслух вымолвив мою мысль…

В том дичайшем ресторане (который, обещая угостить домашней кухней, носил зазывное название "Как у мамы") нас не только обхамили и прескверно обслужили, но и накормили чудовищным по вкусу и цвету борщом ("суточным", как было объяснено, хотя "суточными" бывают только щи, это знал даже я). Я по обыкновению порывался возмутиться, Маркофьев же преподал мне очередной урок философского спокойствия. Он сказал:

— НИКОГДА НЕ ССОРЬСЯ С ОФИЦИАНТАМИ. Потому что ты полностью в их власти. Захотят — и плюнут тебе в тарелку — перед тем, как подать блюдо на стол. А то и похуже придумают… Что ты сможешь этому противопоставить? Ни-че-го! НЕ ССОРЬСЯ, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ПОКА НЕ РАССЧИТАЛСЯ. Потом — валяй.

Закончил лекцию он, как всегда, шуткой:

— Что общего у официанта и гинеколога? Оба работают там, где другие отдыхают.

И прибавил:

— Люблю гинекологов… Единственные люди, которые ко мне не лезут и меня не трогают…

После чего отправился к своей новой возлюбленной. Мы тоже разъехались по домам.

А законной жене Лауре Маркофьев позвонил по телефону и сказал, что вынужден снять номер в гостинице при аэропорте, поскольку сразу по прибытии ветеринары выявили у него вирус бубонной чумы, которую он якобы мог подцепить в Индонезии.

— Зато привез тебе в подарок обезьяну. Гиббона. Тоже инфекционного. С псориазом, — сказал он.

И это на некоторое время отбило у Лауры охоту видеться с мужем.

Меня дома поджидал сюрприз. (Вы думаете — успевший приехать туда и меня опередить Моржуев? А вот и нет! С вас долой 20 очков!) Вероника забрала из госпиталя дочку. Зарубежные препараты и усилия отечественных специалистов подействовали!

Более того, Машенька успела подружиться с несколькими соседскими мальчишками и девчонками. Они приходили к ней в гости, вместе читали книжки и играли в прятки. Заливисто смеялись. Я смотрел на Машеньку, и душа моя сияла. Дети с криком носились по коридору и комнате. Опасаясь, как бы они не повредили компьютер на жидких кристаллах (в котором я доставил с Капри все необходимые для последующей работы данные), я спрятал ноутбук в платяной шкаф. Надо было поставить его на шкаф, потому что вскоре один из мальчишек, ища место понадежнее, где его никто не смог бы обнаружить, залез именно в гардероб и сел прямо на экран. Компьютер хрястнул, треснул и рассыпался. Починить его не представлялось реальным.

Контрольные вопросы. МОЖНО ЛИ ЧТО-ЛИБО ПРЕДУСМОТРЕТЬ? НАДО ЛИ ЧТО-ЛИБО ПРЕДУСМАТРИВАТЬ?

Ответ. Человечество живет правильно. Так, как ему заповедано. "Не заботься о завтрашнем дне, он сам о себе позаботится". И действительно, о чем хлопотать, если мы даже не знаем, дотянем ли до следующего утра… И, если дотянем, не гикнемся во сне, то какое оно будет — пасмурное, солнечное, холодное, теплое? Лишь отдельные глупцы хлопочут о будущем, перепрятывают компьютеры и тревожатся о порученном им задании, остальные живут мгновением. И знают: есть деньги — надо их тратить. Кончатся — тогда и будут чесать в затылке и кумекать: где заработать или украсть… В такой логике есть смысл. Именно экстремальность ситуации (смотри предыдущие главы) подталкивает к поиску новых путей и решений. Подготовиться заранее к тому, что произойдет, невозможно. А вдруг на ваш дом рухнет метеорит? А вдруг в соседнем дворе высадятся инопланетяне? Доживем до полного конца света — тогда и будем ломать голову: что делать?

Вывод. НИКАКИЕ РАСЧЕТЫ НЕ СБЫВАЮТСЯ И НИКАКИЕ НАДЕЖДЫ НЕ ОПРАВДЫВАЮТСЯ НИКОГДА. ИЛИ СТОЛЬ РЕДКО, ЧТО ПОДОБНОЙ ПОГРЕШНОСТЬЮ МОЖНО ПРЕНЕБРЕЧЬ КАК СОВЕРШЕННО НЕСУЩЕСТВЕННОЙ И НИЧТОЖНО ВЕРОЯТНОЙ.

Первой общественно-полезной мыслью Маркофьева по возвращению в Россию было: узаконить попрошайничество. Десятки нищих попадались нам на улицах и в подземных переходах, десятки оборванцев бросались к нам, стоило выйти из автомобился возле отеля или театра, казино или ателье. Все они ныли, выли и протягивали (часто беспалые) руки. Некоторые демонстрировали язвы на теле, колтуны в волосах и свертки с якобы голодными младенцами, (а в реальности — с китайскими куклами на батарейках). Среди попрошаек мы не раз опознавали (несмотря на красочные лохмотья) бывших своих коллег по научной деятельности: двух профессоров из института, где раньше работали, нескольких кандидатов наук, а уж лаборантов и лаборанток — без счета. Маркофьев отсыпал им щедрой рукой мелочь из кармана. А потом объявил, что намерен добиваться внесения ханыжничанья в кодекс труда — как вполне законной и нужной профессии. Мы сидели в номере, который он снял в "Редисон-Славянской" — трехкомнатном люксе с роялем — и мой друг рассуждал:

— Раз уж немалая часть населения только этим и кормится, и перебивается… То надо их деятельность легализовать, сделать законной, разве не так?

Совет. Слепым попрошайкам подавать не нужно — они все равно не видят, подаете вы или нет.

Потом Маркофьев подсчитал, что этот указ будет невыгоден в первую очередь ему самому. Потому что среди побирающейся шушеры обнаружилось много тех, кто мог оказаться ему полезен: ученые, писатели, инженеры… Этими людьми, выброшенными на улицу жестокой стихией новой экономической реальности, их опытом и знаниями Маркофьев надеялся поживиться. И поживился! Использовал, готовя свою избирательную кампанию, на всю катушку и платя им гроши.

Когда выжал, выкачал из этих подонков общества идеи и силы до капли, сказал:

— Они — не мой уровень.

И поднялся выше — в государственные сферы.

— Как бывает пассивная рыбалка с удочкой на берегу и бывает активная рыбалка со спиннингом, — говорил Маркофьев, — так бывает пассивное нищенство, когда сидят со шляпой на углу или возле гастронома, и бывает активное нищенство, когда жалкий тип сам подходит к тебе в вагоне или на платформе или прямо на улице…

Он выступал за активное нищенство, поскольку был натурой активной.

И еще он любил повторять:

— МЫ НЕ МОЖЕМ ЖДАТЬ МИЛОСТЫНИ ОТ ПРИРОДЫ…

Как животные, вылезая из нор, втягивают носом воздух и по оттенкам запахов догадываются о творящемся вокруг, так люди, поднявшись из постели и включив, перед выходом на работу радио и телеприемники, по обрывкам новостей судят о поветриях в политике и государственной жизни.

Первые дни после возвращения на родную землю Марковьев, вперившись в экран, не отлипал от телевизора…

— Смотрю не ради удовольствия, не ради пустого и досужего развлечения. Учусь и ищу способ выжить, — говорил он. — Впитываю информацию, жадно насыщаюсь ею. Изучаю методику и способы убийств, познаю модели избирательных технологий. Делаю умозаключения о политическом курсе нашей страны. Телевизор — мой перископ во внешний мир… Пока я не всплыл на поверхность… Но что я вижу? Минимум новостей, по всем каналам сплошная игра на деньги. Все торопятся выиграть миллион, все участвуют в бесконечных викторинах и лотереях. Массовики-затейники, которых раньше и в домах отдыха не слишком уважали, теперь самые популярные и почитаемые фигуры…

Слушая Маркофьева, беседуя с ним, я существенно дополнял свою "Теорию и Практику Глупости" новыми пассажами. После очередного откровения светоча и кумира я записал:

"Вникая в сводки новостей, настолько привыкаешь к сообщениям о преступлениях — убийствах, грабежах, взятках, что перестаешь на них реагировать, а начинаешь размышлять применительно к моменту и выбирая из двух зол: ограбили, но не убили, это хорошо, это полбеды. Поскольку же подобные сообщения звучат постоянно, приноравливаешься именно к существующим условиям: я бы так грубо и тупо взятку не требовал, я бы изобрел путь похитрее и поизощреннее. То есть речь идет не о том, что "никогда бы не взял и не дал", а о том, как бы взял и не попался, как всучил бы и стребовал свое — превзойдя берущего и дающего. С некоторым даже удовлетворением (и недоумением) ловишь себя на подобных мысленных ухищрениях.

Вывод. Если моральных норм не существует вокруг, откуда им взяться во мне? Откуда взяться тому, чего нет в природе?

Маркофьев сознавал, что сильно оторвался от российской действительности, и не всегда мог понять, в какой стране очутился. Она стала другой, чем та, из которой он отчалил, убитый и похороненный — в мыслях и газетных некрологах. Поэтому он смотрел вокруг широко открытыми от изумления глазами.

В помещениях огромных кинотеатров обосновались салоны торговли автомобилями.

На крыше крупнейшей в стране библиотеки, все еще носившей имя вождя мирового пролетариата, красовалась огромная неоновая реклама алкогольного напитка.

У толстой женщины болталась на шее табличка: "Хочешь похудеть? Спроси меня — как?"

А по ночам вдоль улиц и проспектов с ревом неслись рокеры на японских мотоциклах. Не давали спать завывающие трели сигнализации угоняемых или просто вздрагивающих от чужого прикосновения машин. И всюду, куда бы мы ни шагнули, маячили пугающие силуэты охранников с автоматами или без.

— Появилось целое новое сословие, — восклицал Маркофьев. — Сколько их… А банки и обменные пункты грабят… А богатеев убивают… А машины крадут… Ах, в каком неожиданном, прекрасном и яростном мире мы очутились!

Многое в новой, стремительно менявшейся день ото дня русской жизни оставалось Маркофьеву непонятно.

Он недоумевал: почему в очередях и транспорте надо уступать места старикам? (К этому взывали привинченные и развешенные повсюду таблички).

— Молодых надо пропускать, потому что им есть куда спешить! А старикам все равно делать нечего, вот пусть и убивают время. А ездят пускай не в часы "пик", а когда молодые уже доберутся на работу… Пусть вообще не мешаются под ногами!

Он не мог взять в толк, почему оказывают помощь многодетным семьям.

— Их-то зачем содержать? Они свое уже совершили, нарожали, пусть теперь нянькаются с потомством, подкармливать надо тех, кому еще предстоит внести вклад в увеличение рождаемости…

Допоздна мы гуляли в злачных районах, любовались сияющей иллюминацией стриптиз-баров, заглядывали в переполненные залы игровых автоматов и казино. Вздрагивали, увидев в витринах манекены с мертвенно-бледными лицами — они рекламировали здоровый образ жизни и спортивную одежду. Странные люди приближались к нам и предлагали устроить машину любой марки — недорого: "под заказ на угон", как они выражались. А следом возникали, словно соткавшись из мрака, милиционеры и просили предъявить документы.

Примечание для иностранцев. Даже если ваши бумаги в порядке, лучше выложить определенную сумму, иначе будете препровождены в отделение и задержаны на несколько часов или дней — "вплоть до выяснения" (это исконно русское выражение следует заучить наизусть и, услышав его, увеличить пожертвование).

Названия практически всех улиц, площадей и переулков были изменены, вместо старых зданий выросли новые, с американскими башенками-скворечниками, так что мы не всегда понимали, где находимся: в Бруклине или Бронксе, Лиссабоне или (поскольку вдоль магистралей рядами стояли проститутки) Париже…

— Догадываюсь, зачем все вокруг переименовали, — говорил Маркофьев. — Для того, чтобы у людей как бы двоилось или троилось в глазах…

И он, как всегда, был прав. Мало-помалу он проникался новыми российскими реалиями…

Он никак не мог пройти техосмотр на своем шикарном "Мерседесе", а я легко прошел на своем потрепанном "мурзике". Он недоумевал. И надолго бы еще остался без прав, если бы я, смущаясь, не объяснил: надо раскошелиться. Тут он сообразил, что от него требуется. (И любой другой, очутившись в российских условиях после итальянских, поверьте, дал бы маху.)

Однако ум его по-прежнему оставался остр и гибок, весь его интеллектуальный потенциал был нацелен на непредвзятый анализ происходящего. Любое свежее веяние Маркофьев мгновенно улавливал и схватывал его суть на лету. Мало-помалу до него стало доходить…

— Значит, все не так уж сильно изменилось, — с облегчением выдохнул он однажды.

И поставил диагноз:

— В чем разница между нашим и ихним техосмотром? В том, что они действительно заботятся о безопасности движения. И собственной жизни. Они не могут за взятку выписать талон о технической исправности аварийной машины. А в России на почве мздоимства и при полнейшем наплевательстве на свою и чужую жизни расцвел доходнейший бизнес. Владельцу лень или неохота производить ремонт, а отвечающему за правила эксплуатации автомобиля чихать, разобьется колымага или не разобьется и, если разобьется, то скольких, помимо виноватого водителя, искалечит и унесет в могилу. Этому проверяльщику главное — сорвать и получить куш. Тут — не просто характерная деталь бытия, а различие систем и способов мировосприятия!

Он как бы заново открывал и постигал мир русской жизни…Я смотрел на него порой с умилением.

Контрольный вопрос. От какого слова произошло существительное "халатность"?

Ответ. Не от слова ли "халат"?

Совет. Подумайте и дайте свое заключение в письменном виде. Заверьте ваш текст за взятку в любом отделении ГАИ или ГИБДД. Если вам это не удалось — вы плохой ученик и не усвоили десятой доли содержащейся в "Теории глупости" полезной информации.

Вы, наверно, тоже обращали внимание на странный, дурковатый вид западных туристов, которые бродят по нашим улицам, площадям и музеям. Эти разболтанного вида личности и точно похожи на слабоумных — постоянно и бессмысленно чему-то улыбаются, радуются, фотографируют… И одежда у них нелепая — чересчур свободная, вольная, неожиданного покроя, цветовая гамма этой одежды отличается от нашей. Внешние особенности выдают с головой внутреннюю суть: люди бесшабашно и безалаберно наслаждаются… С чего бы вдруг? Почему?

Сравните пребывающих в нирване путешественников-чужаков с нашими согражданами. Сосредоточенность, собранность не покидает наших соотечественников ни на мгновение. Да и какая может быть расслабуха, если столько надо успеть, в столько магазинов забежать, за столькое сразиться и побороться, столькое отстоять от посягательств и сберечь… Пусть-ка разболтаи из Америки и Европы попробуют дождаться нашего автобуса на нашей остановке, пусть попробуют вызвать слесаря и добиться от него, чтоб устранил неполадки в сантехнике, пусть попытаются выгрызть у государства законно причитающуюся зарплату или компенсацию у частной фирмы за моральный ущерб — хотел бы я тогда посмотреть, что останется от беззаботного чириканья и порхания, от легкомысленной манеры наряжаться… В нашей стране все продумано и приспособлено для выживания сильнейшего и умнейшего (поэтому и надо таковыми становиться), все подчинено если не великой, то уж точно недостижимой цели — построению счастливого (социалистического или капиталистического) будущего, обращать внимания на мелочи настоящего: красоты природы и древней архитектуры просто нет времени и сил.

КОНТРОЛЬНЫЙ ВОПРОС. Кто выиграет состязание за право жить в ХХ1 веке, кто победит в гонке за мировое лидерство — мы или они?

Маркофьев находил в новой действительности массу плюсов.

— Как резко повысился культурный уровень людей, — говорил он, озираясь по сторонам. — Раньше на стенах и заборах писали слова из трех или пяти букв. Теперь совсем другие наскальные рисунки. Политически окрашенные или спортивные… Сделанные не мелом, не куском отколовшейся или отколупнутой известки… А разноцветными спреями… За этими новыми лозунгами — биение мысли, а не дремучее желание выразить себя нечленораздельно, на уровне инстинкта, матерщиной…

И еще он говорил:

— Хочу, чтоб и про меня писали на заборах!

И в метро жажда творчества масс искала и находила выплеск: обозначения станций на схемах движения поездов были сплошь испещрены исправлениями — "Утюго-западная", "Вечный вокзал", "Преображенская лошадь", "Курдская", "Площадь резолюции", "Петрово-Суицидальное"…

Я не мог не отметить:

— Люди опять стали больше ходить в театры. Концертные залы опять заполнены. А ведь еще несколько лет назад они пустовали! Значит, духовная жизнь возрождается! Да, велика потребность человека в высоком и очищающем…

Маркофьев хмурился. И говорил:

— Эти субчики… Моржуев, Овцехуев и Иван Грозный, оказывается, пропили и прогуляли весь гонорар за фильм "Дурак дураком"… Сами, без моего участия… Разве это хорошо? Ведь искусство должно приносить радость всем, в том числе и мне, а не только этой узкой группе…

Он — несмотря на долгий период вынужденной отторгнутости от родимой почвы — понимал все гораздо правильнее, чем я. Он учил:

— Боюсь, ты все перевернул с ног на голову. Поставил телегу впереди лошади. Все эти спектакли и концерты как таковые, сами по себе, никому не нужны. Но дамам нужно куда-то выходить из дома. У них тьма нарядов. Горы бриллиантов. Кому все это демонстрировать? Усталому равнодушному мужу? Гостям? За столом? Еще заляпаешь и закапаешь ненароком юбку майонезом… Нет, надо выйти в свет и предстать во всей красе. Театр для этого подходит лучше всего…

И еще он говорил:

— Что есть литература? Эрзац жизни! Искусственный ее заменитель. Искусство потому и называют искусством, что оно искусственное, а не жизненное образование. Раньше у нас не было жизни, вот все и пробавлялись книжными страстями и ходульными, то есть гипертрофированными театральными мерихлюндиями… А теперь жизнь кипит… И всем плевать, задушит Мавр неверную или она выживет, куда важнее: удастся ли схватить за глотку конкурента или он порешит соперника первым… Ты же в своей книге, я сужу по первым четырем главам, выступаешь за всеобщее равенство. Критикуешь власть имущих. То есть ратуешь за то, чтобы все жили одинаково яркой, насыщенной, интересной, богатой жизнью… Кому тогда будет нужен эрзац? На сцене и бумаге? Кто купит, к примеру, твою "Теорию глупости", чтобы насладиться ее художественными достоинствами и оценить тонкость мысли, образность сравнений, игру ума автора и основного персонажа, то есть меня? Никто! Поэтому — в интересах писателя, издателя, театрального деятеля и кинорежиссера — держать массы в невежестве, бедности и темноте. Пусть тянутся к свету, покупая тупые книги по бешеным ценам, посещая убогий театр и шастая в кино на последний сеанс и в последний ряд…

Да, он все понимал ох как правильно.

— Столькое изменилось! — восклицал я.

— Ничего не изменилось, — возражал Маркофьев.

— Появились очень богатые. И совсем нищие. Наступило расслоение общества, — привел я цитату из газеты.

— Все то же, что и раньше, — отозвался он. — А точнее — всегда. И всюду, начиная с Древней Греции и кончая социалистическим раем. В любом обществе наличествовали бедные и богатые. Но на первых этапах цивилизации рабы были явные, а потом — скрытые. Раньше люди работали за гроши в госучреждениях, теперь — за те же гроши — в частных фирмах.

— Несравнимо, — сказал я. — Раньше защита диссертации была вожделенной мечтой. Теперь плевать хотели на самые высокие научные степени, которые ничего не дают. Раньше помыслить не могли об учебе за границей, теперь валят туда валом…

— Ошибаешься, — подхватил Маркофьев, — раньше пробивались с помощью блата и всевозможных лазеек в науку, чтоб легче жить, сейчас открылись другие способы легкого бытия… Но в России все и всегда делали и делают по знакомству, по блату… В том числе и бизнес. В человеческом обществе вообще мало-мальски объективных критериев не существует: серьезнейшие вопросы улаживаются в спальне, по телефону, в ресторане за рюмкой водки. Что мне и тебе выгодно, о чем столкуемся, то и воплотим…

Маркофьев восторгался:

— Что говорить! НАШЕ ОТЕЧЕСТВО ДЫМИТСЯ КАК ПРЕИСПОДНЯЯ! Это и есть дым нашего с тобой отечества!

Перво-наперво он намеревался в этом дыму и чаду — вступить в брак со свинарочкой, от которой был без ума.

А потом… Он и сам пока толком не знал. То хотел стать губернатором… В краях, где прошло его детство и где продолжали жить и здравствовать его родители… Там, в этих глухих таежных угодьях, многие мечтали бы увидеть Маркофьева на посту лидера и пастыря… То его начинали манить лавры министра… Но он не мог выбрать — какого: по налогам и сборам или нефтедобывающей отрасли… То планировал избраться, что ли, в Думу…

Все чаще я находил его в глубокой задумчивости…

— Давай вместе покумекаем, — предлагал он. — Какую личину мне напялить? Какое место занять? Волка или ягненка? Правдолюбца или конформиста?

Он говорил:

— История повторяется. Повторяются стереотипы государственного устройства, стереотипы человеческих отношений внутри семьи и в служебной иерархии. Иуды продолжают предавать Мессий (множественного числа имени Христос не существует, и правильно); Христа во всем его многообразии продолжают распинать, тридцать серебряников кочуют из рук в руки, умные столетиями бродят по пустыне, чтоб дистанцироваться от непотребной человеческой массы, глупые поднимают восстание — чтобы еще глубже увязнуть в рабстве… Что означает эта повторяемость? Что в жесткой структуре бытия существуют раз и навсегда сочиненные и затверженные схемы, ситуации, роли, и ты можешь выбрать любую по вкусу — лишь бы достало сил и таланта ее воплотить. Разумеется, течение жизни начнет сносить тебя в сторону, а обстоятельства — склонять к заполнению других свободных ячеек и зияющих пустот, вовсе не отвечающим твоим мечтам и склонностям, но тут и нужно проявить твердость. Нужно упрямо выгребать среди бушующих волн к желанной цели, иначе очень легко окажешься в чужой шкуре и на чужом празднике, проживешь не свою, а навязанную тебе друзьями или явными недоброжелателями жизнь.

Да, он никак не мог выбрать подходящее амплуа. И рассуждал:

— В каждом социуме есть и появляются время от времени вакансии и происходит перераспределение позиций. Незаметных, второстепенных и тех, которые у всех на виду. Обществу нужны врачи и кочегары, поэты и портные, повара и забойщики скота… Обществу нужен официальный лидер и загнанный в подполье обличитель недостатков и несправедливостей, трибун и продажная тварь-предатель, нужен перебежчик из стана в стан и неподкупный герой… Нужен тот, кого все тайно и явно примутся поносить и тот, кем будут восторгаться…

Загибая пальцы, он считал:

— Роль предателя не годится. Роль обличителя и совести нации сейчас вакантна, но больно уж тяжела. Может, двинуться в лидеры державы? Шансы есть…

И еще он говорил:

— Жизнь состоит из многих кругов, сцепленных между собой на манер олимпийских. Круг людей искусства и когорта политической элиты, мир спорта и замкнутая каста финансистов, юридическая, занявшая круговую оборону шатия, все эти судьи, адвокаты, приставы, затем сложнопереплетенные силовые структуры: милиция, налоговики, ФСБ, армия, пограничники; особое звено — обслуживающая верхушку и дурящая мозги низам журналистика… Нужно не просто проникнуть в каждое из этих ожерелий, сложность в том, чтобы нанизать их на рапиру замысла…

— Не люблю принимать решения, — говорил Маркофьев. — Потому что все принимаемые людьми решения — нечто ненастоящее, не имеющее к жизни никакого отношения. Они, эти принятые решения, напоминают неуклюжие заборы и досадные препоны и хотя, конечно, способны иной раз повлиять на податливую человеческую массу, но все же мало согласующиеся с творящейся по своим правилам действительностью. Жизнь сводит "на нет" и повеления диктаторов, и потуги пророков, а уж мелкие частные водоворотики, образующиеся на месте упрямства отдельных индивидов она попросту не замечает. Поэтому: не нужно принимать никаких решений — будь то личные планы или государственные законы, рано или поздно эти плоды умственных усилий, эти плотины на пути свободного течения жизни будут сметены, смыты, снесены, окажутся неправильными или ошибочными. Так стоит ли усердствовать? Не нужно ничего делать специально. Все должно происходить само собой. Как только намечаешь цель — исчезает, теряется, нарушается непринужденность, естественность, плавность бытия. А они и есть главные его качественные характеристики. Напор, напряг, подлаживание под других коверкают прелесть свободного развития и созревания ситуации. Не говорю уж о том, что идет насмарку смакование каждого прожитого дня!

Он мечтал:

— Когда стану лидером, вожаком, а я непременно им стану, такую учиню перелицовку…

Он признавал:

— Человек строит планы, хотя почти наверняка знает: они не воплотятся и не исполнятся. Поразительно, однако, что этот каркас будущего здания, которое он мысленно создает и как бы собирается возвести, — во многом помогает выдержать избранную линию жизни и почти вплотную подводит мечтания к реализации надежд.

Еще не ведая, в каком направлении двигаться, Маркфьев начал понемногу раскочегаривать ситуацию… Которая ему как нельзя более благоприятствовала.

Мишу, который на волне успеха фильма "Дурак дураком" сделался популярен и стал народным избранником, согласно маркофьевскому приказу, физически устранили. Его застрелили при выходе из дома ранним утром. Телеэкраны показывали распростертое тело и отскочившие в сторону ботинки фирмы "Карузо". Дальше все шло по отработанному сценарию: в газете появилась статья Ивана Грозного, разоблачающая и проклинающая продавшегося мафии депутата, Моржуев отрекся от соавтора сценария.

После чего на освободившееся и остававшееся вакантным прибежище (имеется в виду депутатская неприкосновенность), естественно, был объявлен конкурс — довыборы. Маркофьев выдвинул свою кандидатуру…

Впрочем, он колебался. Идти ли ему в депутаты или сделаться властителем умов на литературном поприще.

— Что-то давно ничего не выходило из-под наших перьев, — говорил он. — Может, забацаем в соавторстве второй том "Учебника Жизни для Дураков"? Назовем его "Теория глупости"? Нам есть что сказать! И чему научить…

Я показал ему свою тетрадочку с записями.

— Ты бы мог создать книгу "Мои университеты" не хуже Горького, а пишешь какую-то ерунду, — огорчился он. — Заканчивай с этой хреновиной. Начинай серьезное творчество. Сочиняй о времени, обо мне, о себе. Излагай правдиво. О жизни в искусстве и политике…

Задачи, собственно, возникают те же, что на светском рауте. Прежде всего следует овладеть расхожей терминологией общепринятого общения. Это несложно: лексикон укладывался в простенькую схему — заучивания ключевых фраз, которые время от времени к месту и не к месту надо вставлять в любую ахинею, произносимую с трибун или в частных беседах и уж, тем более, отвечая на вопросы интервьюеров.

Вот эти элементарные словосочетания: МЫ НЕ ВЫЙДЕМ ИЗ ПРАВОВОГО ПОЛЯ. (Повторите несколько раз). МЫ НЕ ВЫЙДЕМ ИЗ ПРАВОВОГО ПОЛЯ.

МЫ БУДЕМ СЛЕДОВАТЬ ПО ПУТИ РЕФОРМ. РЕФОРМ. ДА. (Повторите несколько раз).

Припев: "Я люблю тебя, Россия!"

Сразу же остро встал вопрос о членах команды, которая повела бы лидера к покорению административных, социальных, государственных высот. Согласно приказу, который издал Маркофьев, Овцехуев стал его имиджмейкером, Моржуев — референтом, детектив Марина — личным юристом, я — спичрайтером. Овцехуев советовал, какой костюм Маркофьеву лучше надеть и какой галстук повязать, Моржуев носил папки с бумагами на подпись, Марина проверял документы на соответствие законодательным уложениям, я подсовывал листочки с тезисами выступлений, а то и готовый текст речи… Но Маркофьев ничьих наущений не слушал и не читал. Напялив ту одежду, которая оказывалась под рукой — даже не глаженную, даже несвежую, он мял и выбрасывал приготовленные мною листочки с мыслями, которые казались важными. И взывал с помостов, сцен, кафедр:

— Друзья мои! Айда за мной, в 22 век! Все, как один, в 22 век!

Его слушали. Но не рукоплескали.

Это задевало. И озадачивало.

Вообще же работать с Моржуевым, Овцехуевым и детективом Мариной было смертельно тяжело. Моржуев никогда не мог усидеть на месте, постоянно куда-то отлучался, его было не найти, Овцехуев не мог правильно записать ни одного телефонного номера, путал цифры, детектив Марина с утра до вечера курил в специально отведенном месте вонючие цигарки. Никому из них ничего нельзя было поручить. Если же я пытался это сделать, все трое исчезали, а потом, оправдываясь, в один голос заявляли, что им трудно находиться со мной в одном помещении, я де оказываю на них негативное психологическое давление.

Маркофьев вздыхал:

— Я тоже на них не слишком полагаюсь. Но что проку никому не верить? Вот, допустим, человек заблудившийся в лесу станет спрашивать у редких встречных: как выбраться из чащи? Ну и не будет он никому верить… И — куда придет?

И еще он говорил:

— Надо создавать удобную для себя окружающую среду. Люди, которых я давно знаю, это моя как бы ракушка, в которой я в случае необходимости скроюсь…

И еще:

— Надо любить тех, кого послала тебе Судьба. Всех любить невозможно. На всех тебя просто не хватит. А этих, которые под рукой, надо мучаться, но любить.

"Зачем?" — хотелось спросить мне. И я, не удержавшись, спросил.

— Иначе, без любви, ничего не получится, — ответил Маркофьев.

Он признался:

— Хвала небесам, наконец, я научился любить не просто так, а за что-то… За то, что человек добрый или красивый, или хорошо к тебе относится… Любить просто так, немотивированно, это глупо! Кроме того, надо смотреть в будущее…

Впоследствии он так расшифровал эту фразу:

— ОТНОСИСЬ К ПОДЧИНЕННЫМ НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ ХОРОШО. НЕИЗВЕСТНО, КЕМ ОНИ СТАНУТ И В КАКИХ НАЧАЛЬНИКОВ ВЫРАСТУТ!

Каждый по-своему и на свой лад ищет и налаживает контакты, устанавливает связи, печется о благополучии. Люди сближаются, сходятся, кучкуются на разных основах. Идут на компромиссы и уступки, ублаготворение просьб и требований — и таким образом превращают чужих в своих. Только дураки портят отношения, забывая о будущем. Умные, наоборот, расширяют ареалы влияния, сплачивают в единой целое протектораты и колонии. Лучше опираться на своих, надежных и привычных, чем на чужаков.

Как происходит формирование коллектива?

Всегда по одним и тем же законам!

Начальник собирает и сплачивает вокруг себя тех, кто не угрожает ему ничем. Это могут быть рекруты из числа его прежних сослуживцев, зарекомендовавшие себя личной преданностью и угодливостью, это могут быть новые подольстившиеся кандидаты. Или дети — из знакомых семей. Одним словом, те, кто не станет или не сможет бунтовать, гавкать, задирать хвост и нос.

Только сумасшедший объединит вокруг себя команду бунтарей и непокорных гордецов.

Примечание. Впрочем, и самые, казалось бы, надежные могут легко предать (мы еще убедимся в этом), могут подставить, подвести, даже сместить… А то и убить. Но ощущение, что шанс получить нож в спину от своих — все же меньше. А ощущения ох как важны и какую большую роль играют в нашем мировосприятии!

По этой же причине не следует расставаться с бывшими и опостылевшими любовниками и любовницами. Где найдете людей ближе?

Маркофьев ни с кем не расставался… И мне, когда я уличил Веронику в измене, не советовал. Да только я не сразу оценил его провидчество. А потом на каждом углу готов был кричать:

— Даже встретив нового партнера и переживая новое сильное увлечение, НЕ ТОРОПИТЕСЬ РВАТЬ С ЖЕНАМИ И МУЖЬЯМИ, прежними ЛЮБОВНИКАМИ И ЛЮБОВНИЦАМИ! Пока не стало совсем невмоготу — терпите и тяните, не заканчивайте отношений! Вам что, жалко немного повременить, потратить лишнюю толику мгновений, приплюсовав их к бескрайнему массиву бездарно разбазаренного ранее, до того времени? Поймите: все миллион раз может перемениться. Поссоритесь с новой пассией — и вернетесь к прежней. А если порвете с бывшей и после этого поссоритесь с вновь народившейся — к кому станете возвращаться? Следующую когда еще заарканите…

— Кроме того, с бывшей или бывшего еще много чего можно поиметь, — говорил Маркофьев. — Не все же вы с нее или него выжали, не все выдоили…

Задание. Попробуйте что-нибудь на это возразить.

Для обстановки арендованного нами в центральной части столицы особняка была закуплена отечественная мебель из грушевого дерева. Наблюдая за тем, как ее выгружают из контейнеров, я недоумевал: откуда в России такие плантации груш?

Контрольный вопрос. Мебель была поддельная или настоящая? Ваши соображения на этот счет?

Потом, при переезде в другой офис, эти столы, стулья, банкетки, кушетки, кресла были утеряна и обнаружились на двух зимних дачах Маркофьева. Утеряны также оказались документы финансовой отчетности и арендных затрат.

Такое случалось каждый раз, как мы меняли места дислокации. Маркофьев подмигивал и говорил:

— Что будешь делать с этими растеряхами! Которых ты справедливо недолюбливаешь… Ну ничего не берегут!

Контрольно-ревизионные органы, пытавшиеся за нами уследить и надзирать, сбились с ног, гоняя по изменившимся адресам, однако не ни застать нас, ни разобраться в нашем делопроизводстве им не удавалось.

С первых же часов по принятию решения о баллотировании в высший законодательный орган весьма остро встал вопрос о пресс-секретаре, который, общаясь с представителями средств массовой информации, доносил бы до простых людей правду о кандидате. Поначалу наш выбор пал на популярного радиокомментатора Максима Новомужева, удачно кропавшего книги за полуграмотных, не умевших связать двух слов политиков — и на этом приобретшего известность и выдвинувшегося в первые ряды политических аналитиков…. Увы, Новомужев коллекционировал рассеянный по всему свету немецкий фарфор позапрошлого века, отыскивать и закупать эти вещицы было слишком хлопотно, мы предлагали Максиму сойтись на гарнитурах грушевого дерева и самоцветах (в неограниченных количествах, хоть горстями). Такая форма взаиморасчетов не устроила сладкоголосого и безапелляционного репортера. О чем он, с присущей ему прямотой, нам и заявил, надеясь, наверно, что мы попятимся. Но мы заняли твердую позицию. В следующей же передаче, которая вышла в эфир вскоре после не завершившейся обоюдным удовлетворением встречи, Новомужев взял интервью у одной из жен Маркофьева. Та поливала забывшего ее супруга на чем свет стоит.

— Надо было пойти на его условия, — горевал я.

Маркофьев так не думал.

— Ведь знаем же мы, что из двух зол надо выбирать большее, иначе оно само тебя выберет, — сказал он.

Мы снова увиделись с Максимом и предложили ему все же подмахнуть трудовое соглашение, обещая-таки разыскать фарфоровую статуэтку балерины на пуантах и с пуделем, об этой скульптурной композиции он грезил с детства. Неожиданно Новомужев уперся.

— Я больше заработаю на разоблачении ваших нечистых рыл, — сказал он. — Мне за это больше дадут. Кроме того, — зашелся в ярости он, — любая передача критической направленности поднимает мой рейтинг. Я не могу этого не учитывать. Вы — идеальные фигуры для обливания грязью…

Следующим претендентом на пост пиарщика мог сделаться телеведущий — Евгений Пидоренко. Увы, он оказался ангажирован крупным медиа-магнатом Промотыгиным и не имел права разрывать с ним контракт до истечения срока, который определял этот монополист. Пидоренко искренне сожалел, что вынужден нам отказать, но намекнул, что коллекционирует вина, и в его подвале, где чуткие приборы поддерживают постоянный температурный режим, не хватает двух бутылок бургундского — розлива 1901 и 1903 годов, в то время как распроданный по минутам (на пять лет вперед) хронометраж телепередач реально подвергнуть небольшой коррекции. Евгений даже поделился планом: кого и когда (правда, в зависимости от согласованной с шефом позиции) будет превозносить или хаять. Бургундского у нас с собой не было, зато в портфеле Овцехуева случайно нашелся портвейн "Золотая осень" выпуска 2002 года. Увидев редкую этикетку завода подмосковных вин, Пидоренко расцвел и препроводил нас в секретный бункер, здесь хранились досье практически на всех действующих политиков и бизнесменов. Ради любопытства Маркофьев попросил свое и, после откушанной из пластмассового стаканчика за знакомство амброзии, получил в руки толстенную папку с содержащимися в ней сведениями о ста двадцати семи женах, с которыми был зарегистрирован официально, семиста сорока четырех особах, с которыми в браке не состоял, об одной тысяче шестисот одном своем ребенке и трехстах тридцати двух объектах недвижимости — в России и за рубежом.

— Учись, — сказал он после пролистывания бумаг детективу Марине. — Вот как надо работать!

В итоге вспомнили про Ивана Грозного, которого все мы, а, главное, Маркофьев хорошо знали еще по прежней жизни, запечатленной мною в "Учебнике Жизни для Дураков". В самом деле, Иван был оптимальной фигурой: известным газетчиком и в доску своим выпивохой. Стали ему звонить… Но заматеревший медведь пера даже не захотел с нами общаться, а лишь передал через своего референта, что очень занят. Нам этот референт многозначительно намекнул:

— Много вас таких, а Иван один. Вы еще услышите об Иване Грозном… Ищите для решения своих мелких задач другую звезду журналистики…

Пришлось проявить настойчивость. В конце концов яркий публицист, создатель клубов знакомств вышедших втираж холостяков и девушек, которым за сорок, (я помнил еще по молодежным телепередачам, где он, в ковбоечке и джинсах, пел под гитару) — назначил нам с Маркофьевым встречу в отеле "Балчуг Кемписки", в зале "Владимир 2". Вряд ли я бы узнал Ивана, если бы случайно встретил на улице или в холле того же "Балчуга". Теперь это был солидный господин, крупный общественный деятель — носивший длинное кашемировое пальто и дымчатые очки с золотой оправой, усталость сквозила в каждом его движении. Беседуя с нами, он, правда, с гораздо большей авторитетностью, чем раньше, изрекал те же истины, которые я слышал от него лет двадцать назад: об опасности наступления мафии, о разъедающей общество коррупции… При этом он то и дело поглядывал на инкрустированные драгоценными камнями платиновые наручные часы, словно дополнительно давал понять, что во-первых, страшно занят, а, во-вторых, борьбу с вредными явлениями нельзя откладывать ни на минуту.

— Лев готовится к прыжку, — то и дело повторял он.

— Какой Лев? Это имя? — не выдержав, шепотом спросил я у Маркофьева.

— Нет. Это образ, — объяснил он. — Лев — это и есть мафия.

После того, как Грозный и Маркофьев обменялись программными заявлениями и обозначили намерения, пламенный публицист выдал нам под расписку приглашения на гражданский форум, где вечером должен был выступать.

Поиграв пару часов на бильярде в ближайшей диетической столовой и так скоротав время, мы поехали в кремлевский Дворец и снова слушали раздававшиеся с трибуны призывы неугомонного смельчака:

— Нельзя допустить, чтобы лев прыгнул! Я, как журналист и интеллигент, уполномоченный многими миллионами интеллигентов, кстати, с двумя яркими представителями этой прослойки я встречался сегодня в отеле "Балчуг-Кемпински" и они просили передать вам, что поддерживают мою позицию, не допущу прыжков льва, каким бы могущественным он ни казался…

В переполненном зале хлопали и выкрикивали слова поддержки.

— Почему он называет себя журналистом, если давно ничего не пишет? — спросил я. — Я, во всяком случае, давно ничего им сочиненного не читал… Почему говорит от имени многих?

— Так ему удобнее, — сказал Маркофьев. — Сохранять имидж творческого человека. Люди ведь как животные — мимикрируют и реагируют на разные цвета по-разному, а потому, умные, перекрашиваясь, выбирают оттенки, которые надежнее оберегают…

В заключении зажигательной речи Грозному принесли гитару и он объявил, что хочет спеть — как в прежние застойные времена, когда у него на кухне собирались друзья-диссиденты. Давая тем самым понять, что нисколько с тех пор не изменился.

Движения его пальцев и губ мало совпадали с льющимися в зал звуками, и я понял: запустили фонограмму.

С гражданского форума я уходил подавленный и смутно раздраженный, Маркофьев же потирал руки.

— Это то, что нам нужно, — повторял он. — Иван сохранил имидж неподкупного борца, бессребреника, рубахи-парня… Именно он будет моим пресс-секретарем! Пойдем быстрей, — поторопил меня Маркофьев. — У нас всего пятнадцать минут. Этот гранд гласности назначил нам аудиенцию в принадлежащем его жене ресторане…

Ровно через четверть часа Грозный вылезал из своего "Доджа Стратуса" — в лакированных коричневых ботинках и фраке.

— Ну, как вечерок? — спросил он, подмигивая. — Удачно я придумал с гитарой? Под занавес? Все тащились от моего вокала…

— Врет, — шепнул мне Маркофьев. — Сам он ничего придумать не может. Имиджмейкер ему все выстроил и подсказал.

— У него есть имиджмейкер? — изумился я. — Что ж он ему не подскажет, что нельзя носить коричневые ботинки и черный костюм…

— Да это специально, — сказал Маркофьев. — Чтобы все видели, как бедняга неприспособлен к жизни, как тягостен ему официальный наряд.

— А часы? Платиновые? С инкрустацией? Они же стоят не меньше миллиона…

— А это опознавательный знак для мафии… Чтоб секли, что он свой и не принимали его слова об искоренении коррупции всерьез…

— Но если у него есть имиджмейкер, на кой хрен он пойдет к тебе в пресс-секретари!

— Дурак ты дурак! — сказал Маркофьев. — Есть отношения, которые с годами только крепнут… И усугубляются.

— Дружба? Любовь? — догадался я.

— Любовь, — сказал Маркофьев. — К деньгам.

Вечером Маркофьев вновь меня просвещал.

— Люди живут ИНЕРЦИОННО, — говорил он. — И во многом напоминают стаю попугаев. Уж если затвердят что-нибудь, то на всю жизнь. И так и будут повторять. Этот имярек — честный и порядочный… Хотя он только начинал как достойный человек, а потом скурвился и насовершал миллионы подлостей… Этот — талантливый… Хотя он давно ничего не может создать, пропил и разменял свой дар, гонит халтуру… Но туполобые обыватели будут продолжать твердить то, что запомнили… Раз и навсегда…

Он прибавлял:

— Люди всегда идут по пути наименьшего сопротивления. Чем объяснить успех и популярность эстрадных и кинозвезд, как не тем, что журналистам проще обсасывать уже известные фигуры, обращаться к тем, кто на виду и примелькался, кого все знают в лицо, — чем отыскивать и открывать новые величины! Хватают с поверхности, так поступают все в этой жизни… Так удобнее…

— На этом же принципе ИНЕРЦИОННОГО ДВИЖЕНИЯ основана РЕАЛЬНАЯ НЕПОДВИЖНОСТЬ происходящего, — говорил Маркофьев. — В круг известных и именитых прорваться очень тяжело. Но если уж прорвался… По инерции останешься в нем навсегда… Ты и сам видишь: на экране и газетных полосах — одни и те же лица, репортеры спрашивают обо всем на свете одних и тех же ничего ни в чем не смыслящих людей… О ядерной войне, госбюджете, родах под водой… И пустобрехи и незнайки — которые, однако, постоянно всюду присутствуют, представительствуют, надувают щеки — балаболят без умолку…

Он вздыхал:

— Люди вообще сплошь и рядом путают форму и содержание. К примеру, домогаются откровений у известных артистов… Но что эти чехлы и манекены могут исторгнуть? Они как раз являют собой классический образец формы. Их полые головы и тела наполняет содержанием (и то временным) тот, кто вложил в них текст. Шекспир, Мольер, Ибсен… Актеры озвучивают своими красивыми ртами чужие мысли, передают чужие чувства… Сами они ни бельмеса ни в чем не секут…

От этих умозаключений было рукой подать до следующего программного заявления:

— Для создания имиджа, для совершения первых шагов на политическом поприще, мне понадобятся эти красавчики и любимчики всей страны… Я, конечно, прорвусь в их круг… Я тоже стану популярным и известным. Только я, в отличие от них, не буду сыпать глупостями, а сделаюсь пророком и начну жечь сердца глаголом и истиной… Но пока я не выбился в первый ряд — мне нужна свита.

Это, на мой взгляд, трудновыполнимое пожелание и почти требование Маркофьев повторял не раз и не два… Меня грызли сомнения: почему знаменитые люди должны расступиться и пустить какого-то чужака в свой клан? Они вот уж не походили на альтруистов.

Сначала нам пришлось обратиться в рекламное агентство под названием "Свадебные генералы и генеральши". Обслуживало оно в основном мероприятия венчального характера. Маркофьева столь прямолинейное и лобовое толкование его деликатных намерений покоробило и оскорбило.

— Большинство людей, — не соглашаясь на компромисс, корил он тех, кто извратил его светлый замысел, — настолько мелки, невзрачны, убоги, что им перед смертью даже нечего вспомнить. В их бытии нет ничего яркого, интересного, лихого… Весь отпущенный им земной срок они проводят в обществе жалких посредственностей и ничтожеств. Даже на свадьбу — кто к ним придет? Для этого и существуют "свадебные генералы". Чье присутствие сообщает остальным гостям гордость, придает бессмысленному сообществу значимость, бросает на пустоцветов и пустозвонов отблеск чужой славы… Пустышкам это зачем-то нужно… Необходимо… Но я-то вот уж не жалок, а сам могу украсить любой коллектив. Нужны самородки мне под стать.

Перво-наперво мы удумали нанять в постоянные провожатые — сатирика. Который бы одним своим видом поднимал настроение избирателям. А заодно расцвечивал тексты маркофьевских выступлений искрометными шутками и рискованными репризами. Но как было подступиться к острословам и зубоскалам? Все они оказались неплохо обеспечены, жили в роскошных загородных виллах, ездили в иномарках, заламывали за свое участие в обычном концерте (не говорю уж о предвыборной агитации) бешенные гонорары.

— Неплохо быть сатириком, — вздыхал Маркофьев. — Видишь, как высоко ценится умение нелицеприятно критиковать, бичевать, обличать…

Кроме того, каждый из них имел покровителей в среде политиков и крупных чиновников. Перед своими хозяевами весельчаки выступали постоянно — на торжествах, в саунах, во время загородных тусовок. Забавляя и потешая благодетелей и их гостей, хохмачи обретали новых могучих защитников. С нами они даже разговаривать не хотели.

Контрольный вопрос. Почему люди любят юмористов?

Ответ. Потому что те шутят и веселят, а слушатели хотят вот именно забыться и развлекаться. Не о собственной же смерти им постоянно размышлять и не о похоронах же и возможном возмездии за совершенные преступления впитывать информацию на праздничных и непраздничных посиделках!

Помощь подоспела с неожиданной стороны. Я рассказал о возникших трудностях Веронике. Вскоре мне позвонил ее отец.

— У тебя проблемы? Кто из клоунов нужен?

Изумлению моему не было предела. Оказалось, яростные критики и обличители социальных язв и несовершенств — в большинстве своем сотрудничали не только с высокопоставленными бонзами, но и с компетентными органами, к которым в недалеком прошлом принадлежал мой будущий тесть.

По его команде на встречу с Маркофьевым явилась целая свора зубоскалов. Они ядовито щерились, шипели и огрызались друг на друга, беспрерывно шутили и прямо-таки рвались выступать на всех наших крупных и мелких мероприятиях.

Меня зрелище их внутрицехового общения ужаснуло. А Маркофьев, поежившись, выбрал из огромной когорты — одного. Чье лицо не сходило с телеэкрана и который особенно хлестко и нещадно язвил власть имущих. Союз с этим острословом и правдолюбцем сулил Маркофьеву несомненный избирательский успех. И открывал необозримые перспективы в сфере общественного признания. Постоянный шутейный эскорт и оговоренное (за специальную плату) публичное и подчеркнутое демонстрирование панибратства со столь популярной и знаменитой личностью, разумеется, стоили недешево.

— Да, — принимая очередной пухлый конверт с очередной порцией финансовых вливаний, говорил этот самый сатирик по фамилии Худолейский, — я знаю: литературный труд — подвижничество, самоотречение, отрешенность от земной суеты… Но что поделаешь: я люблю черную икру…

Он и красную тоже поглощал в неограниченных количествах. Благо Маркофьев ему ни в чем не отказывал. При этом Худолейский постоянно хмурился. Когда мы спрашивали его, отчего у него такой мрачный вид, он отвечал:

— Все настоящие весельчаки унылы… Взять хоть Зощенко…

Следуя за Маркофьевым, он постоянно ныл:

— Подари мне часы… Подари мне джинсы…

А вот шуток мы от него почти не слышали. Так и хотелось треснуть его по лысой башке, чтоб заставить произнести хоть одну остроту.

Когда Маркофьев, хохоча, рассказал ему про выпрыгнувших и сбежавших из нашего багажника недозамороженных поросятах, выдающийся весельчак даже не улыбнулся.

Детектив Марина разнюхал: на короля смеха работает целый коллектив молодых никому не известных авторов, сам остряк лишь исполняет их приколы. Эти-то ребята не упустили шанс создать на основе уморительного рассказа Маркофьева о поросятах фильм, завоевавший первый приз Каннского фестиваля…

Очередная часть сериала "Дурак дураком" тоже вобрала веселые кадры: поросенок, выпрыгнув из багажника и удирая от ветрела, улепетывает в лес…

Незаметно телеэпопея "Дурак дураком" перевалила за пятисотую серию. Киноповествование шло уже на всех каналах, повторялось утром и вечером и все чаще прерывалось — в так называемое рейтинговое время — долгими рекламными паузами: вспомнить потом, о чем шла речь до клипов о зубной пасте и колготках, оказывалось не всегда возможно. Или же затянутыми вкраплениями, под сладкие переборы гусельных струн, на телеэкране возникали славянской вязью вытканные призывы: "Думай о себе, помни о России".

Маркофьев, как и я, качал головой:

— Недавно из всех динамиков неслось: "Раньше думай о Родине, а потом о себе!" Или: "Была бы страна родная, и нету других забот…" А теперь… Если расшифровать: "Спасайся кто может!" Или: "На Бога надейся, а сам не плошай!" И ведь это государственный телеканал! У всех нынче одна забота: выплыть, не забывая, впрочем, о маячащей где-то в подсознании территории, которая и сама не забывает о себе напомнить — то очередным финансовым кризисом, то вымогательством налогов, то скачком цен и инфляцией…

Маркофьев клокотал от гражданского возмущения.

"Бедный зритель слушатель, избиратель!" — хотелось воскликнуть мне.

— Для чего нужны газеты, телевидение, кино, театр? Кроссворды? — Спрашивал он. И восклицал. — Чтобы отвлекать население от ужасной действительности, в которой оно существует, чтобы занимать мысли, затуманивать мозги. С этой своей функцией подобные дымовые завесы прекрасно справляются!

Затем в наш коллектив влился друг Худолейского, поэт Рабинович, который печатался под псевдонимом Игорь Пушкиндт. В любую, даже самую жаркую погоду, он ходил в черной кожаной куртке, опасаясь, что, если снимет столь дорогую вещь, ее немедленно украдут. По этой же причине он постоянно таскал на плече рюкзочок с компьютером, это была нелегкая ноша, зато у воров не оставалось шанса ноутбук похитить. Все свое этот рифмоплет, сочинявший преимущественно рекламные вирши о пользе ацидофилина и томатного сока, таким образом носил с собой. Теперь — по нашему заданию — ему предстояло создать убойный запоминающийся слоган для Маркофьевской избирательной кампании. Он очень старался, но, несмотря на то, что взял деньги под творческий поиск вперед, дальше строк:

Коль хотите молока коровьего -

Голосуйте за Маркофьева!

или

Коль любитель утреннего кофе вы -

Отдавайте голос за Маркофьева!

дело не двигалось.

Ему помогал патлатый литературный критик Антон Обоссарт, который тоже был принят на работу в мозговой центр избирательного штаба (с оплатой в полставки).

Еще хуже обстояло дело с эстрадными исполнителями — певцами и музыкантами. Все они норовили истребовать деньги вперед, а текст гимнов и песен обещали представить позднее. Все они оказались безголосыми и не ведавшими нотной грамоты сиплыми кашлюнами, выступали же под фанеру — с экстраклассно сработанными в студиях звукозаписи хитами.

Тем не менее, контуры свиты, это должен был признать даже я, обретали осязаемые очертания…

Популярность Маркофьева росла не по дням, а по часам. Он близко сошелся с режиссером Захаром Полкановым-Костариканским. Расширенные зрачки, тяжелая челюсть и массивные надбровные дуги этого матерого постановщика крупноформатных зрелищ выдавали в нем художника со своим видением происходящего. На лацкане у него горделиво болтался, можно даже сказать, реял позолоченный знак "Заслуженный работник культуры".

— Сокращенно — ЗАСРАК, — оскалив большие зубы, шутил увенчанный почетным званием лауреат.

С первых минут знакомства он пустился в откровения:

— Хочется поставить что-нибудь не на заказ, а для души…

Но пока (за умеренную плату) он занимался организацией агитационных концертов и дискотек, куда стекались потенциальные выборщики Маркофьева.

Маркофьев, после бесед с режиссером, подолгу вздыхал и впадал в удрученнейшее состояние:

— Какие все они долболобы! Печальна судьба нашего искусства. Если ему служат подобные упыри. Видите ли, хотят делать для души… А делают ради бабок. На заказ. То есть по указке тех, кто платит. А кто платит? Тот, кто богат. Мы уже выяснили, каким путем и кто добывает богатство. Могут ли тупые денежные мешки радеть об искусстве? Нет, у них другие цели и задачи. То есть заказчики хлеще исполнителей… Вот и говорю: печален удел прекрасного.

Сообща, можно сказать, хором Маркофьев и Костариканский прочли в театральном училище цикл лекций "О возвышенном — применительно к политическим задачам эпохи и победе на выборах" и потом три дня и три ночи не вылезали из театрального студенческого общежития. После чего волны слухов о гениальности Захара пошли плодиться, множиться и набегать друг на друга со сверхзвуковой быстротой. Вновь подтверждалась универсальная теория Маркофьва: успех приходит, если двигаться к нему не напрямую, а добиваясь признания в смежных областях (а то и в сферах, вовсе не имеющих точек соприкосновения с главной профессией и основной деятельностью).

— Пока не начнешь растлевать собственных студенток, никто и никогда не признает тебя художественным руководителем коллектива, — учил нового друга, которого называл запросто Стариканским, великий философ и стратег.

Идея, которую вскоре артельно взялись воплощать Маркофьев, Худолейский, Пушкинд, Обоссарт и Захар Полканов-Костариканский, надо думать, надолго запомнилась жителям расположенных вдоль великой русской реки Волги городов. Из-за границы (в подарок от влюбленной в потенциального депутата настоятельницы монастыря, все-таки родившей от него сына) пришло заказанное Маркофьевым почти новое инвалидное кресло. С этим-то никелированным, сияющим и лишь кое-где в отдельных местах поцарапанным чудом — агитационная бригада погрузилась на специально зафрахтованный пароход "Академик Альберт Козлухин". Звезды экрана и сцены, возглавляемые Маркофьевым, отправлялись в турне с благотворительной целью — помощи калекам. Лозунг, трепетавший над палубой, прокламировал: "Экология. Милосердие. Красота". По пути следования, в каждом очередном населенном пункте, кумиры собирали на площади народ и торжественно, под звуки оркестра, вручали задолго оповещенному местными властями о готовящемся мероприятии страждущему — радиоуправляемую коляску. После чего начинался концерт, в процессе которого деятели искусства общались с районной и поселковой администрацией — на предмет финансовой поддержки маркофьевской избирательной компании. Затем, плотно поужинав или пообедав — на счет получавших свою долю от продажи концертных билетов властей — отбывали в дальнейший вояж, предварительно отобрав у инвалида подарок. Напомню, коляска была всего одна. Как эстафетная палочка, она переходила от одного ущербного к другому. Участников рейда показывали по телевидению, о них писали газеты и трубило радио.

В той удивительной по своей беспардонной сути поездке приняла участие исполнительница задушевных песен Сивухина с ансамблем народных инструментов, который оказался ей, впрочем, не нужен. Потому что на аккордеонах певице аккомпанировали Маркофьев, Худолейский и Костариканский. Среди слушателей стоял стон восторга… Рабинович-Пушкинд во время этих арий ходил по рядам с протянутой рукой или шляпой и собирал пожертвования на закупку новых инвалидных принадлежностей.

На корабле, куда культурно-просветительский десант возвращался лишь переночевать, работали два бесплатных бара. Ночной назывался "Убийца", там участники марафона и точно напивались до беспамятства и потери пульса. Утренний получил прозвище "Доктор" — поскольку в его прохладном трюме приходили в себя, реанимировались пострадавшие от алкогольного перегруза накануне.

— Они, эти Худолейские и Сивухины, Пушкиндты и Стариканские — такие же пройдохи, как мы с тобой, — говорил Маркофьев.

Говорил, не догадываясь, что слышать подобное мне не очень приятно.

Но ведь он говорил правду!

УЧИТЕСЬ ТОЧНО ВЫРАЖАТЬ СВОИ МЫСЛИ, — вот какой совет я вам расточу, дорогие мои читатели. Это позволит дать самооценку и увидеть себя со стороны.

А подобная ревизия собственной личности и попытка понять, в кого превращаешься, бывает порой крайне полезна.

Попутное соображение. Если знаете, что виноваты и заслуживаете наказания, легче принимать и переносить невзгоды, валящиеся на голову. Да, платитесь за свои же прегрешения, искупаете свои же подлости и ошибки. Ну, а если считаете себя во всем правым, а вам не везет, жить попросту невозможно!

— Что они делают, эти артисты, певцы, клоуны, балерины, комедианты всех мастей? — вопрошал Маркофьев. И отвечал: — Обманывают нас, дурачат, заставляют поверить, что счастье возможно, что есть любовь и красота… И когда мы, развесив уши и расчувствовавшись, поддаемся и готовы идти у этих лицедеев на поводу, начинают выманивать и выклянчивать денежки. Собственно, их цель и задача — вытянуть деньги, которые просто так, без красивого обмана, никто им не отдаст. С этого обмана они живут, кормятся. Одеваются — и неплохо.

Он прибавлял:

— Видели бы люди этих хитрованов за кулисами, в неглиже или за бутылкой водки… Куда девается их явленное на сцене благородство, их возвышенность и влюбленный одухотворенный вид!

Маркофьев делал и следующий, по сравнению со мной, шаг в логических рассуждениях:

— Зато мне никого не жалко, — говорил он. — Потому что я знаю цену всем.

Про население, которое махало нам с пристани платочками (а многие даже утирали слезы) он говорил:

— Какая разница, что молоть и о чем молотить языком? Дурак из самых правильных слов сделает неправильные выводы. Он всегда видит и слышит не то, боится не того… И так тщательно страхуется на случай обмана, что нет никакой сложности, пока он этими оборонительными сооружениями себя окружает, взять его врасплох и неоднократно нагреть…

Он говорил:

— Иногда жалеешь несчастный обманутый народ. Иногда думаешь: поделом такому народу… Христианское учение для него идеальнейше подходит… Его облапошили и тут же говорят: подставь теперь вторую щеку, а то недостаточно тебя огрели… И он подставляет. Будь у него десять или двадцать щек — ни одна бы не осталась без оплеухи. Это покорное жвачное население не может не удручать… Но что касается людей, которые его надули, обобрали, раздели и вновь предлагают себя в поводыри… Что касается воров государственного масштаба… Им мало нахапанного, они при этом хотят непременно пребывать в ореоле святости. Уж сидели бы, затаившись, так нет, устраивают публичные склоки из-за мелких взаимных оскорблений, подают друг на друга в суд иски о защите чести и достоинства (будто оно у них есть!), придумывают заполнять декларации о доходах… Каких? Откуда? Если живут на зарплату? Чего заполнять — надо просто посмотреть на их особняки, машины, лакомые участки земли, которые они оттяпали… Нет, им не дает покоя забота о собственном нравственном облике… И не замечают, что никак не налезает фрак пристойности на неприлично раздувшиеся пазухи ворованного!

Есть разные типы обманов… Когда стоишь в магазинной очереди или торгуешься на рынке — подразумеваешь, что тебя могут обвесить, обсчитать, надуть… Это как бы входит в правила торговой игры.

Но есть обман, который невозможно простить. Это — когда выдают себя за страдальца, гонимого, преследуемого ненавистниками правды. Когда выказывают себя защитником слабых. Смельчаком, безрассудно перечащим власти. На деле же — с этой властью сотрудничают. Изощренно блюдут собственную выгоду. Гонения (якобы гонения) облекают в звонкую монету.

— Сколько их, таких, сделавших карьеру, сколотивших капитал на подобном мерзейшем обмане! — негодовал Маркофьев. — Такой обман невозможно простить!

Именно там, на корабле, у Маркофьева вспыхнул бурный роман с киноактрисой Любовью Неверной, роман, имевший далекоидущие последствия. Муж Любови, коммерсант и торговец оружием, узнав об измене своей благоневерной, обещал кастрировать Маркофьева, причем публично — после чего, испуганные возможностью приведения казни в исполнение женщины выстроилась к Маркофьеву длинной очередью: все желали успеть насладиться его страстными чарами и объятьями. Сие скопление страждущих красоток было запечатлено фоторепортерами и кинооператорами и пропечатано в газетах и засвечено на телеэкране, что вновь резко повысило рейтинг моего друга и вызвало зависть действующих политиков и официальных мракобесов. Они выступили с резким заявлением и требованием — не допускать распущенного маньяка в высший законодательный орган, поскольку своим детородным органом он может нанести непоправимый ущерб авторитету государственной системы. Это дословно процитированное во всех средствах массовой информации послание также пролило воду на мельницу Маркофьевской будущности…

Он в тот момент был увлечен артисткой Большого и Малого театров — Аглаей Дмитриевной Страшенной и за течением общественной жизни практически не следил…

Может быть, сравнивая свою возлюбленную с теми, кто перечил ему на политическом поприще, Маркофьев все упрямее повторял:

— Политики — это жалкие, развлекающие население марионетки, которые, в отличие от подлинных мастеров сцены, за свое хамство и непотребство получают немалое вознаграждение. Я бы уподобил их цирковым медведям, которые за пряник станут плясать перед публикой в короткой юбчонке, не прикрывающей их срам… Надо влить в их ряды свежую кровь!

О медведях и цирке он обмолвился не случайно. Вскоре после триумфального путешествия с инвалидным креслом — к нашей стремительно увеличивающейся инициативной группе примкнула известная прима провинциальных шапито и центрального манежа, дрессировщица и укротительница, чей внешний вид наводил жуть не только на бедных львов и тигров, но и на широкие зрительские слои. На митингах и собраниях она щеголяла в шубах и накидках из шкур замученных ею животных. Ее муфта из гривы последнего на земле снежного барса ввергал модниц в состояние экстаза. А на ногах ее красовались туфли из кожи крокодилов, специально закупленных и привезенных с Ямайки для парада-аттракциона рептилий, который наша теперешняя единомышленница репетировала вот уже пятый год и никак не могла включить в свою сольную программу.

— Такая вамп-дама необходима нам как воздух, — говорил Маркофьев. — Ее навыки мы просто обязаны перенять. Человек — животное. Цирковой медведь. Приучается прыгать в те кольца, которые ему подставляет история. Танцует на тех бочках, которые предлагают обстоятельства. Пример нашей страны подтверждает это лучше и нагляднее, чем все теоретизирования на сей счет. Предложили условия социализма — и люди стали плясать под социалистическую дудку. И прыгать сквозь охваченные пламенем кольца цензуры и несвободы. Отменили диктат — и, пожалуйста, людишки стали перековываться, вернее, расковываться, приноравливаться к новым условиям. Скачут как блохи по просторам свободного рынка — кто во что горазд. Пока железная длань государства их снова не сгробастала… С людьми можно творить что угодно, они поддаются любому нажиму, их позвоночник принимает любые формы и изгибы, и он не окостеневает с годами, как некоторые утверждают …

— Но с человеческими особями надо быть столь же осторожным, как с цирковыми четвероногими тварями, — предостерегал Маркофьев. — Чуть что — могут выйти из повиновения. И порвать дрессировщика и зрителей. Что и произошло в России во время революции 17-го. Инстинкты взяли верх и победили разум. Да, в человеческом обществе, как и в человеческом организме, постоянно происходит борьба между инстинктами и разумом. Революция — это восстание инстинктов! Надо следить, чтоб подобного не повторилось. Держать разношерстную и кусачую публику в узде…

При зверинце, в котором верховодила, дрессировщица открыла школу воспитания собак. Каждый желающий мог привести сюда свою псину и, даже если собаченция была непослушной и агрессивной, после недельного курса муштры, хозяин получал ее ласковой и покорной. Секрет натаски и вышколивания был прост: собаку сажали на цепь перед входной дверью. Рядом клали суковатую палку. Любой прохожий, и уж непременно все, кто посещали зверинец, должны были ударить животину побольнее и со всего размаху. Когда, спустя неделю, хозяин приходил за кобелем или сукой, те ползли к нему на животе и лизали его ботинки.

Этот пример Маркофьев (в расширительном, аллегорическом, разумеется, плане) собирался экстраполировать на свою избирательную практику.

— А еще, — говорил Маркофьев, — хотелось бы окружить себя гурманами духа, эстетами мысли, властителями умов, сливками, то есть духовными пастырями нации… Теми, кто являет собой пример высокого служения музам. И провидит ход вещей далеко вперед. Не идет на компромиссы и сделки с совестью. Не позволяет себе опускаться до прислуживания власти. Презирает материальные блага, превыше всего ставя нравственность и чистоту помыслов. Не эстрадными дешевками, которые липнут ко мне со всех сторон, а небожителями. Которыми все восхищаются и с которых берут пример.

Но высочайшей пробы элита не хотела подпускать нас к себе.

Помощь подоспела с неожиданной стороны. Я поделился трудностями с Вероникой. Она, в свою очередь, поведала о наших загвоздках своему папаше. Он позвонил мне, разгневанный и свирепый:

— Кто там из них кобенится? Назови поименно. Я им устрою, я им покажу, как стоить из себя целок и недотрог!

Оказалось, он всех этих кумиров знает как облупленных, видел писанные их рукой заявления о согласии сотрудничать с компетентными органами, читал их доносы друг на друга. Он и мне, не таясь, продемонстрировал ряд пергаментно хрупких и желтых от времени, а также свеженьких договорных бланков — с обязательством выполнять отдельные поручения и осведомлять соответствующие инстанции и заинтересованные структуры со всевозможной информацией самого широкого профиля… Подписи под документами, я вам доложу, стояли такие… Что я закачался. И засомневался.

— Это наверняка фальшивка, подделка! — воскликнул я.

Будущий тесть не стал меня переубеждать и разуверять. Лишь хитровато посмеивался. При мне он бегло пролистал личные дела людей, которых мечтал привлечь к участию в своей свите Маркофьев.

— Этот, — говорил будущий тесть, тыча в фотографию бородатого типа, — изнасиловал юную уборщицу, та пришла гонять пыль в его кабинете… На крючок похоти мы его и поймали… Этот, — разглядывал он фотографию налысо обритого типа, — занимается махинациями с брильянтами, переправляет их за границу в театрвльных декорациях, но мы смотрим сквозь пальцы, он весьма ценный агент… Эта грымза, — брал он следующую фотографию, женщины с леденящим взглядом холодных глаз, — прикончила мужа, влила ему в ухо яд по классической схеме, она сделает все, что мы скажем, иначе упрячем ее в тюрягу, результаты вскрытия ее супружника хранятся в наших сейфах и могут быть извлечены хоть завтра…

Он говорил ровным спокойным голосом. Я же кипятился все больше:

— Не верю ни единому слову! Есть предел цинизму! Вам не удастся скомпрометировать в моих глазах тех, кому я всегда поклонялся! И поклоняюсь. Подлинно святых… Незамаранных…

Мой пафос был излишен. Все, в чьи фамилии ткнул пальцем Маркофьев (мой будущий тесть составил внушительный список на трех страницах), явились на учредительную конференцию нашего движения. Все проголосовали за резолюцию, зачитанную Маркофьевым. Те же из неприглашенных, чей край одежды я считал себя недостойным облобызать, обиделись, что их не позвали.

— Вот никогда бы не подумал… Зачем им нужно сотрудничество с секретными службами? — недоумевал я.

Будущий тесть отвечал солидно:

— Кто бы иначе позволил им так привольно себя вести? Насиловать уборщиц и торговать бриллиантами? Кто бы позволил им подняться? Выбиться? Стать знаменитыми? Публиковать антигосударственную ахинею и переправлять ее зарубеж, снимать на киноленту и показывать порномерзости, заводить любовников и любовниц в подведомственных труппах, причем в неограниченных количествах… Кто бы им все это разрешил? То, за что чиновники лишаются мест и окладов, эта братия ставит себе в заслугу и еще просит, клянчит орденов и финансирования своих забав — из народного кармана…

По его словам, молодая поросль отечественной культуры сплошь обязана своими успехами отцам и матерям — сотрудникам и сотрудницам тайных ведомств и служб.

— Кто бы стал давать деньги на издание их графоманских бредней, на их концерты, если бы родители, с помощью нашей организации не вросли в бизнес или не нарыли компры на миллионеров? Вот эти взятые с поличным субчики (иногда приходилось их похищать и держать в наших подвалах прикованными к батареям) и выступали спонсорами, становились меценатами…

Представьте, что вы пришли просить совета к оракулу, мудрецу, первосвятителю, открываете ему сокровенное, — и вдруг сознаете, что перед вами создание, которое глупее вас. Подлее вас. Лукавее и хитрее самого презренного грешника… Что, кроме стыда и разочарования, вы должны испытать?

С ужасом я взирал на тех, кто тщился предстать и выглядеть божеством. Это были никчемные, а то и вредоносные, но страшно тщеславные создания.

Призыв. Думайте, лихоманка вас побери, думайте! Размышляйте! В противном случае курс "Теории Глупости" не пойдет вам впрок! Соображайте. Если кому-то что-то позволено — случайно ли это? Почему на телеэкране и в газетах перед вами мелькают одни и те же лица? Это оплачено или бесплатно? Кем оплачено? Из чьего кармана? Какими компромиссами и способами устранены конкуренты? Вы считаете, все складывается само собой и за красивые глазки? В таком случае хочу вас огорчить: ВЫ — ДУРАК! Но нет худа без ложки меда. У вас в руках та самая книга, которая вам необходима. Читайте — и вы обрящете!

— Нет-нет, связь литературы и политики гораздо глубже, чем может показаться, — говорил мне после той памятной конференции, где его поддержал весь цвет отечественного бомонда, Маркофьев. — Я раньше не вникал в смысл строки "Ленин и партия — близнецы-братья". Как это — человек может быть братом чего-то эфемерного, не поддающегося измерению и учету? Некоей массы? А теперь понял — так ведь он и не человек, а символ. Вот и я стал одним целым с лучшими из лучших… И еще я понял: за одну-единственную поэтическую строчку: "Я хочу, чтоб в Политбюро делал доклады товарищ Сталин" — можно огрести гонорар в виде памятника… На центральной площади… Нехило, да?

— Что получается? — непритворно ужасался я. — Те, кто всегда были пугалами и негодяями, так и остаются мерзавцами… Но те, кто им вроде бы противостоит, ничем от них не отличаются?

— Да, — подхватывал Маркофьев. — Честных и порядочных нет ни в одном из вроде бы противоборствующих лагерей. Вообще нигде! Каждый ищет, как подороже продаться. Все равно кому. Политика — большой концерн по зарабатыванию денег. За выгодные законы щедро заплатят те, кому они нужны, Чтобы эти законы принять, надо, чтоб тебя поддержало большинство. Для этого надо ладить со всеми. Дружить, ручкаться, перемигиваться с оппозицией… И эта модель всей жизни. Какая уж тут самостоятельная и независимая линия?

— У человека гибкая психика, — говорил Маркофьев. — Она стремительно меняется в зависимости от обстоятельств. Ты за рулем машины и ты переходящий улицу пешком — два разных создания. Сидя за рулем, ненавидишь пешеходов, которые не в состоянии купить себе авто и так и лезут под колеса. А, став пешеходом, ненавидишь богатеев-водителей, которые норовят тебя задавить. Человек быстро перестраивается и всегда находит оправдание любому своему поступку и уж тем более — изменчивости своих воззрений…

Вам не приходило в голову: кумиры, узнаваемые личности, герои — сами собой ничего не представляют? Достаточно послушать их случайно прорвавшиеся откровения и излияния… Осмыслить их реплики… Ничего-то они не знают, ни в чем не смыслят, уровень их обобщений и воззрений поражает убожеством. Но именно они, загадочным (а для нас теперь не таким уж непонятным) образом, обойдя конкурентов и примелькавшись, продолжают повсюду мельтешить, предлагают и навязывают себя в наперсники и кумиры… С ними работают имиджмейкеры, на них трудятся спичрайтеры, их подпирают команды помощников и референтов, их финансируют богатеи. Да они и сами уже не бедны. Из уст вчерашних недотеп льются (не их) гладкие речи, они что-то отстаивают и лоббируют, им что-то вроде бы осмысленное возражают такие же, как они, оппоненты. Через них, знаменитых и узнаваемых, проводят свою политику и осуществляют свои интересы те, кто никогда, ни при каких условиях не может быть избран и протырен наверх — по разным причинам: не виден или отталкивающ собой, никому не известен и нет шансов прославиться, замазан криминалом или просто хочет остаться в тени… Вот толкачи и блюстители своих выгод и заполняют пустоту внешне известных всем и каждому манекенов. Так, сообща, коллективными усилиями и создается жених на выданье в Думу, правительство, в губернаторы или президенты. Ноль личности, ноль концепции, ноль понимания, однако нос — от одного, мысль — от другого, средства от третьего — и вышел человечек, за которого будем голосовать и который станет страну взнуздывать и погонять.

В благодарность за помощь Маркофьев перебросил на дачу к моим будущим тестю и теще стройматериалы, которые первоначально планировал использовать для ремонта очередного избирательного оффиса. Тесть и теща сначала принялись приводить в порядок обветшавший дом, затем затеяли возводить новый.

Увы, я не мог участвовать в этих работах — по причине большой загруженности штабной суетой. Вероника на меня дулась. И сама помогала отцу и матери…

Семейной строительной бригаде также всячески содействовал Овцехуев. Он, оказалось, был в прошлом почетный бетономешальщик, имел опыт закладки ленточных и сплошняковых фундаментов. Я был ему страшно признателен…

Хотя мне тоже было чем похвастать. Меня распирала гордость. По моей просьбе Маркофьев разрешил больной девочке пожить в его имении на Капри. Сопровождать ребенка поехали мои папа и мама — поскольку Вероника увязла в ремонтных и прокладочных трудах. Но она обещала, как только дачная эпопея завершится, вылететь к дочери. Папа и мама каждый день звонили мне и сообщали новости. По их мнению, целительный итальянский воздух оказывал на хрупкий нуждавшийся в лечении организм целительное воздействие. К девочке приезжали лучшие специалисты Европы. Деньги для оплаты их услуг ссужал Маркофьев. Он мне ни в чем мне не отказывал!

Заехав домой в неурочное время, я застиг привычную картину: над тазом на четвереньках стоял почетный бетономешальщик. Над ним хлопотала Вероника.

— Не водка и не портвейн, — по запаху определил я. — Что же тогда?

— Херес, — ответила Вероника.

На Овцехуеве была моя клетчатая рубашка (с закатанными по локоть рукавами).

Маркофьев наращивал обороты, расширял сферы, интенсифицировал усилия. Однажды он объявил:

— Мы должны съездить поклониться в пояс нашему с тобой институтскому преподавателю, великому ученому… Как там его? Забыл фамилию… Ну, одним словом, профессору кислых щей. Тем более, в ряды моих сторонников должна полновесно влиться научная интеллигенция.

Педагог, читавший нам первые лекции по неорганической химии, как выяснилось, находился в больнице. Это заставило Маркофьева поторопиться.

— Отправимся завтра рано утром. Рано-рано, часов в одиннадцать-двенадцать. Отвезем подарок лечащему врачу. А старичку накупим фруктов и соков, — распорядился мой друг.

Профессор был оповещен о нашем намерении.

Я ждал Маркофьева с девяти. Он не появлялся. У меня были мелкие дела, но отлучаться из дома я боялся: вдруг бы благодарный наставнику ученик явился в этот самый момент и меня не застал? Дозваниваться было бессмысленно: гостиничный номер не отвечал, у свинарочки и Лауры было сплошь занято, в офисе шли ремонтные пертурбации, а мобильник мой друг, видимо, выключил.

В обед позвонил Овцехуев и сказал, чтобы я никуда не уходил: они уже заканчивают пить пиво, после чего Маркофьев сразу же отправляется ко мне.

— Там все равно посетителей пускают с пяти до семи вечера, — сказал он.

Но и в семь Маркофьев не проклюнулся.

Я собирался ложиться спать, когда в дверь позвонили. Это был он, еле державшийся на ногах. Ни слова не говоря и не снимая пальто, он проследовал в комнату и плюхнулся в кресло.

— Еда в доме есть? — не слишком членораздельно, язык его заплетался, спросил он. Я даже не сразу разобрал отдельные слова. Он нетерпеливо, но более внятно повторил:

— Ты что, не нальешь мне тарелку супа?

Я принялся его кормить. По мере того, как насыщался, загульный мой друг делался все более вменяем. Взгляд становился сфокусирован и осмыслен, речи — доступны пониманию.

— Мы должны проведать нашего учителя, — повторял он.

Я кивал, не желая спорить. Ребенку было ясно, что никуда мы уже не поедем. Кто на ночь глядя едет в больницу?

Маркофьев вздремнул, всхрапнул и преобразился. Лихо поднялся на ноги и начал меня торопить. Я пытался его увещевать. Он не принимал возражений.

— Поехали… Сам же говоришь: надо держать слово. Раз обещали — навестим.

Мы вышли на улицу, я сел за руль "мурзика", поскольку служебный автомобиль Маркофьев не помнил, где потерял.

— Хрен его знает, куда-то мы еще заезжали, в какие-то еще рестораны и бары, короче, я забыл, где водитель меня обещал дожидаться… К тебе добирался на такси, — рассказывал он.

Свет в окнах клиники не горел, двери были заперты. Маркофьев принялся барабанить в стекла первого этажа.

— Откройте немедленно! Приехали из администрации президента! — кричал он.

В больничных помещениях началось движение. Стали выглядывать встревоженные и заспанные пациенты.

— Откройте немедленно! Впустите нас! — метал громы и молнии Маркофьев.

В оконном проеме возникла трущая глаза медсестра.

— Больница закрыта. Люди спят, — тихим голосом пыталась угомонить она буяна.

— Не слышишь, мы по поручению президента! — продолжал бушевать мой друг.

— Приезжайте утром…

— Немедленно! — требовал Маркофьев. — Мы должны повидать крупного ученого и передать ему пожелания скорейшего выздоровления от главы нашего государства… Личное послание…

Медсестра помялась.

— Я скажу дежурному врачу…

Окна больницы вспыхивали одно за другим.

— Поехали отсюда, — Я тянул Маркофьева за рукав. — Неудобно. Всех подняли. И нашему учителю не доставит радости этот визит.

Вместо ответа Маркофьев впрыгнул в машину и надавил на клаксон. Раздавшийся вой поднял, наверно, даже покойников в морге. Из распахнувшейся двери приемного покоя к нам бежал врач в белом халате.

— Что вы делаете! — кричал он. — Угомонитесь!

— Почему заставляете ждать? Мы прибыли с важной миссией! — обрушился на него Маркофьев.

— Я вызову милицию! — грозил врач.

— Хоть все ФСБ! — Маркофьев вновь нажал кнопку бибиканья.

Врач капитулировал.

— Хорошо, заходите, — зло разрешил он. — В какой палате ваш пациент?

— Сейчас выяснится, что приехали не в ту больницу, — шепнул я.

— Не пукай в бредень, не пугай карасиков, — отвечал человеколюб и кандидат в депутаты, бодро шагая длинным больничным коридором и сверкая глазами. — Где здесь у вас послеоперационные доходяги? Наш старикан должен быть среди них.

Врач едва поспевал за нами. Следом семенила медсестра. Из палат выглядывали бледные больные.

— Ну-ка, все по местам! — хохотал Маркофьев. — Я из крематория, приехал комплектовать план на завтрашний день. У меня недобор, большой интервал в работе печей. Печи надо эксплуатировать на полную катушку, равномерно, иначе они портятся…

Старичка-профессора мы отыскали в двухместном реанимационном боксе. Он мирно посапывал и не проснулся, даже когда мы над ним склонились. Его сосед, пучеглазый хрыч, пробовал возмутиться нашим поздним вторжением, Маркофьев пригрозил, что устроит ему эвтаназию, и ворчун прикусил язык.

Маркофьев вытащил связку ключей и погремел ею над ухом спящего. Профессор встрепенулся.

— Что? Сколько времени? Откуда вы взялись, — сев на постели, бормотал он.

Маркофьев расплылся в улыбке.

— Привезли вам пожелания скорейшего выздоровления от первого лица нашей страны…

Профессор все еще плохо соображал — возможно, после сна, возможно, из-за недавнего наркоза. Свесил ноги, пытаясь нащупать ими тапочки.

— Что вы делаете! — ужаснулась медсестра. — Ему нельзя подниматься! Он неходячий!

Врач обессиленно прислонился к дверному косяку.

— Есть в вашем лечебном заведении спирт? — спросил эскулапа Маркофьев. И пояснил. — Ну, которым протирают иглы шприцов и прочие инструменты? Принесите граммов двести и три мензурки. Надо отметить встречу.

Лекарь, потеряв над собой контроль, бросился на Маркофьева с кулаками. Медсестра завыла и побежала, наверно, вызывать милицию. Я пытался дерущихся разнять. Но они повалились на кровать пучеглазого ворчуна и сплелись в тугой узел.

Когда под утро возвращались домой, Маркофьев, сидевший рядом со мной в машине, прикладывал к синякам на лице прохладные металлические ключи, те самые, из-за которых началось побоище, и довольно говорил:

— Зато научная интеллигенция теперь за меня… Все, как один. Хотя странно: даже спирта в этой хваленой больнице не нашлось… Как же они тогда лечат? А ведь носят высокое звание врачей…

Позже он признался, что, уходя из палаты, где лежал учитель, — увидел в замочной скважине двери ключ и повернул его. После чего спрятал в карман.

— Пусть пучеглазый подергает утром запертую дверку, — хохотал он. — Может, швы разойдутся!

Крепя союз с трудовым народом, Маркофьев велел разыскать свою сестру, которая проживала во Владимирской области, в деревне.

Ее хозяйство мы нашли в полнейшем запустении — несмотря на то, что муж-бугай, бывший недолгое время дворецким и охранником Маркофьева на Капри, тоже — вслед за шефом — переместился в Россию. В тельняшке он ходил по двору, чесал пузо и повторял: "Все пропьем, а флот не опозорим!"

— Станьте фермерами, быстро разбогатеете, — убеждал семейную чету Маркофьев.

Они подарил им огромный земельный надел. И советовал создать свиноводческий комплекс — по типу нашего чернобыльского.

Но дальше разговоров дело не двигалось. Колодец во дворе лодырей пересох, воду они либо таскали из ближайшего заросшего тиной пруда, либо собирали в корыто дождевую. Мой друг, видя эти их мучения, финансировал бурение скважины, а семье будущих возделывателей и преобразователей залежных земель презентовал мощный насос. Который, чтобы он исправно действовал, следовало прикрутить к трубе, уходившей в глубь почвенных пластов, всего лишь четырьмя болтами. Однако и на это элементарное, как таблица умножения, действие горемыки не сподвиглись. Приехав через месяц, Маркофьев обнаружил насос по-прежнему валявшимся и ржавевшим во дворе.

— Не дошли руки, — объяснил деверь.

Питьевая вода в доме отсутствовала начисто. Зато наличествовала в больших объемах свежесваренная брага. Маркофьев отведал ее не без удовольствия. И, вновь продемонстрировав широкий жест, заказал другой, тоже выбранный по каталогу, но миниатюрный насос, который вскорости был доставлен прямиком (и трейлером) из Бельгии. Удобное и компактное устройство следовало просто-напросто опустить в скважину.

— Только веревку или трос привяжите. Иначе упустите, он провалится, — предупредил родню Маркофьев.

Этого тоже никто не сделал. Механизм канул в подземные глубины.

— Хотите, я вам корову подарю, — отчаявшись, взмолился мой друг.

— Так за ней говно таскать надо, — отвечали бугай и его жена в один голос.

— Не хотите ни коровы, ни ее подоить, а только деньги считать! — не выдержав, взорвался Маркофьев.

В деревне, в заброшенной конюшне, пытались обосноваться две изгнанных из Узбекистана семьи турок-месхетинцев. Местные жители мешали им работать, а детишек со смуглой кожей и кучерявыми волосами не принимали в школу.

— Вам что, жалко бросовой земли? — спрашивал у сестры и ее мужа Маркофьев. — Она же все равно пропадает.

— Это их восточное коварство. Они хотят нас выжить отсюда, — отвечали те хором.

— А, может, они просто хотят есть?

Но его доводы не действовали.

— Славяне сделались неприветливой нацией, — сетовал мой друг. — Может, это и естественно, их за последние века столько обманывали в мировом масштабе… Но оправдать такую неприветливость я не могу… А вот евреи своим изгнанничеством и рассеянием по свету предвосхитили судьбу многих народов и собственным примером учат способам приспособления к традициям приютивших их стран…

В действительности НИКТО НИЧЕМУ НИ У КОГО НЕ УЧИТСЯ.

Контрольный вопрос. Какая из населяющих землю наций считает себя более глупой и несведущей, чем другая, и потому готова брать уроки?

О евреях Маркофьев заговорил неслучайно. Местным церковным приходом (одним на несколько деревень) ведал в этих краях батюшка Савелий.

— Он, говорят, еврей, — делился проблемой бывший Маркофьевский охранник и фактический родственник.

— Ну и что? — недоумевал интернационалист и гражданин мира Маркофьев. — Церковь отреставрировал, утреннюю школу для детей открыл…

— Он еврей! Это их еврейская хитрость! — кричали сестра и ее муж.

Многодетной нуждавшейся семье отец Савелий приносил учебники, покупал школьные тетради, давал деньги на продукты и одежду.

В итоге глава семейства купил на батюшкины приношения подержанный мотоцикл и, тарахтя, носился на нем по пыльным дорогам.

Маркофьев убеждал сестру и ее мужа одалживать у соседа железного друга и странствовать — агитируя население голосовать на предстоящих выборах в пользу общих интересов, то есть — за клан Маркофьевых. Родичи отвечали, что пальцем не пошевельнут, если Маркофьев не заплатит вперед. Он платил. Они не ездили. И снова вымогали и тянули с него, выторговывая побольше. Допытывались:

— Если тебя изберут, сколько ты будешь иметь? Мы хотим половину.

Их требования выглядели законными. Ведь Маркофьев своих близких до такой степени разбаловал, что они целиком существовали за его счет.

Маркофьев в сердцах кричал:

— Жаль, вы не евреи! С евреями я бы скорей договорился!

В соседней деревне обосновался негр из Алабамы (по-видимому, не вполне вменяемый, иначе по какой причине покинул родные плодородные земли и устремился в климатически неблагоприятный регион?) Он, может, рассчитывал, что убежал от расизма? Что ж, он и точно не слышал теперь попреков в чернокожести так часто, как прежде, но столкнулся с проблемами иного свойства. ИДЕАЛЬНЫХ УСЛОВИЙ НЕТ НИГДЕ! Это надо усвоить и запомнить. Веселясь, сестра с мужем рассказывали: пришлый кучерявый фермер недоумевает, почему после выплаты нанятым работникам зарплаты мужская половина трудоголиков по три дня не кажет глаз на работе? Коровы мычат, их нужно доить. Трактора стоят, а нужно пахать. Зерно преет, его нужно сушить. Картофель гниет, его нужно убирать. Все чаще бедняга-негр бился за урожай и надои в одиночку.

— Неужели скоро и повсюду негры начнут нами руководить? — говорил Маркофьев. — А ведь они во всем мире считаются лентяями из лентяев. Выходит, мы ленивее их?

На территории отписанного сеструхе и ее мужу хозяйства раскинулось проточное озеро. Но напрасно Маркофьев призывал запустить сюда стерлядь или хотя бы сазанов. Этого никто делать не собирался. Зато каждый, кто проезжал мимо и хотел полакомиться свежей рыбкой, бросал в воду тротиловую шашку или кусок пластида и собирал всплывших после взрыва карасиков, уклеек и щурят. Глушили бедную мелюзгу (крупной добычи уже не осталось) по несколько раз на дню.

Задание читателю. Представьте себя рыбой, обитающей в подобных условиях. Ваши действия?

В ближнем лесу шло планомерное истребление лис, которых — чтобы иметь законные основания их убивать — объявили бешеными.

Задание читателю. Представьте себя лисой, проживающей в лесочке, окруженном со всех сторон людским жильем и истоптанном охотниками и грибниками. И не сойдите с ума, не взбеситесь. Ваши действия?

Те же, кто ездил торговать сельхозпродукцией на городской рынок, ради получения более высокого урожая засыпали химические удобрения в землю ведрами.

Задание читателю. Представьте себя почвой, водой и лесом. Ваши действия?

— Что делать с этим народом? — ужасался Маркофьев. И прибавлял, вздыхая: — В этой стране я деквалифицируюсь…

Но не терял оптимизма.

— Верю, простые люди меня поддержат, — говорил он.

Он горячо выступил за реформу православной, а заодно и католической церквей.

— С какой стати, почему церкви на ночь закрываются?! — бушевал он. — А если я хочу поставить свечку ночью? Они работают — как муниципалитеты, а не как духовные заведения!

И еще он говорил:

— Даже актеров подбирают на роль, учитывая, насколько их внешние данные соответствуют образу, который им предстоит воплотить. Я понимаю, внешность не выбирают, и она не всегда соответствует внутреннему содержанию. Но все же… Почему у большинства духовных пастырей такой вовсе не аскетичный абрис фигур, почему такие упитанные лоснящиеся лица? Духовные терзания за грехи человечества явно обошли их стороной. Но хоть какие-то следы переживаний, тягостных раздумий, мук — должны же проявляться — независимо от желания или нежелания их демонстрировать…

И еще:

— Нашей церкви к лицу было диссидентство. Церковь, в общем-то и должна быть гонима, должна пребывать под запретом, тогда она больше будет соответствовать образу Учителя. Когда я вижу, как дородные дядьки в парчовых одеждах держат свечу толщиной с фаллос, а рядом с ними осеняют себя крестным знамением еще недавно атеистически непримиримые власть предержащие, мне не хочется под своды храма, мне хочется молиться в одиночестве…

Он досадовал:

— Церковь неправильно объясняет! Не потому мы должны поститься, что Господь хочет наших никчемных и мелочных жертв и бессмысленного послушания, а потому, что наша личная потребность — в солидарности с Ним. Нельзя, некрасиво пировать — в то время, как кто-то на твоих глазах тащит, обливаясь потом, крест на Голгофу. Неэтично выпивать в веселии, когда твоего отца распинают… Впрочем, все давно поступают именно так!

Но потом повстречался с церковными иерархами, махнул с ними кагора, припасенного для Пасхальных торжеств, откушал медку с монастырской пасеки и остыл. Братья во Христе обещали, что в проповедях будут призывать прихожан голосовать именно за него.

А еще мы стали посещать стадионы и спортивные состязания.

— Это непременное условие, если хочешь сделаться популярным, — говорил Маркофьев. — Дураки любят зрелища, в том числе и спортивные а умные этим пользуются. Заметь, все президенты, когда хотели заручиться поддержкой масс, ехали на футбольный или хоккейный матч. И простодушные долботепы радовались: "Он — простой. Такой же, как мы."

Но если бы он был такой как все, то и ходил бы вместе со всеми на зрительские трибуны, где со всех сторон летели, норовя раскроить череп, пустые и полные бутылки, взрывались, грозя опалить, петарды, а фанаты готовы удавить любого своими длинными шарфами. Нет, мы ходили в особую ложу, куда пускали только по спецпропускам особо выдающихся т. е. умных.

Однажды, когда крепко выпили в этой специальной ложе (только очень наивные думают, что сильные мира приезжают на стадион поболеть, а не пропустить рюмку-другую и перемолвиться словцом с равными себе), я угодил в передрягу. Маркофьев приклеился к обслуживавшей застолье официанточке и запропастился с ней в подсобке, я вышел на запруженную толпой территорию стадиона и влился в людской ручеек бредущих к метро. С обеих сторон движение стискивали омоновцы в шлемах и с дубинками и конная милиция. (До чего беззащитным я чувствовал себя без друга и машины!) В какой-то момент мне стало дурно в медленно движущейся массе. Я захотел выйти из русла на свободу. И сделал шаг в сторону… Мгновенно ко мне подскочили четверо в шлемах и взмахнули дубинками.

— Назад! Назад, сука! — заорали они.

Я скрючился, обхватил голову, чтоб ее не расквасили, и повиновался. Но подумал: "Как ужасно очутиться вне привычной среды". И еще я подумал о переменчивости жизни — только что пировал в закрытой, не для посторонних ложе и вот отдан на растерзание цепных псов…

Маркофьев пошел настолько далеко, что приобрел лучший футбольный клуб. Финансировал его, футболисты выходили на поле в майках с надписью поперек груди: "Маркофьев — наш рулевой". Он, напомню, сам в молодости был превосходным форвардом, забивальщиком экстра-класса. И теперь постоянно повторял:

— Все должно быть экселент. По первому разряду. А если не экселент, то вообще ничего не надо. Тогда ничто не имеет значения. Какая разница — третьего или пятого сорта одежда, которую ты носишь? Какой свежести — десятой или сотой еда, которую ешь? Сейчас лучшие из лучших в Думе. Так считается. Что поделаешь, если у нас такие лучшие. Но я буду среди них! И жить буду, как они. Хорошо! А мой футбольной клуб станет чемпионом! Все должно быть экстра…

Сладить с нравами, царящими в спортивном мире, однако, было непросто. Как-то мы возвращались после разгромно проигранного матча. Летели в самолете вместе с засудившими нашу команду арбитрами. У них карманы оттопыривались от полученных из рук наших соперников денег. Но как было факт взятки доказать? Маркофьев пустился на хитрость. Пошел в кабину летчиков, и вскоре по радио объявили: самолет терпит крушение. Желавшим позаботиться о наследниках было предложено срочным порядком оформить завещания, а для того, чтоб наличные не пропали и не исчезли, а перекочевали после аварии к родственникам, валюту советовали сдать стюардессам, которым якобы вменялось в обязанность спрятать купюры (с именными бирками) в спецсейф. Судьи клюнули. Сдали пачки ассигнаций, приложив к ним прощальные напутствия детям, женам и любовницам. Маркофьеву не составило труда возбудить уголовное дело, утверждая: с такими карманными расходами в краткосрочные командировки не ездят. Факт нечестности был подтвержден. Игра опротестована.

Он возмущался:

— Абракадабра, притворство и фальшь во всем! Спортивные состязания финансируют и спонсируют табачные и алкогольные фирмы — с условием, чтоб реклама их вредоносной продукции размещалась на стадионах и сквозила в теле и радиопрограммах о состязаниях. То есть здоровый образ жизни, каковым спорт для спортсменов и так уже не является, к тому же служит пропаганде вовсе нездорового образа жизни…

Он смело ввязался в войну против табачных магнатов, требуя, чтобы на рекламных щитах аршинными буквами было прописано предупреждение Минздрава об опасности курения, а микроскопическими и внизу — наименования сортов сигарет.

Магнаты взмолились и вскладчину отстегнули ему на избирательную компанию миллион.

— Ну и дана человеку голова, — говорил он, выступая перед ними на торжественной церемонии вручения ему банковского чека. — И до чего он ею додумался? Напялить на нее шлем, укутать руки ватными перчатками и лупить ими по такой же защищенной шлемом голове противника на ринге — чтобы набрать очки и получить золотую медаль чемпиона, то есть первого среди таких же умников, как он…

— Мы развиваем в спортсменах меркантилизм, предлагая в качестве наград золотые и серебряные медали, — бушевал Маркофьев. — Почему бы не предложить им пластмассовые или стеклянные? Тогда соревнование будет истинно бескорыстным…

День от дня расширял ряды своих сторонников, вербовал рекрутов в свою все разраставшуюся армию маркофьевцев.

На митингах и маевках ему рукоплескали. Благодарные физкультурники подбрасывали Маркофьева в воздух и ловили, он взмывал вверх и кричал с высоты птичьего полета:

— Все за мной! В новую жизнь!

Но ему было мало. (Ему всегда и всего не хватало). Мы разыскали космонавта, с которым познакомились на пути из Австралии, и по его рекомендации мой друг был зачислен в отряд покорителей космоса. Приступил к тренировкам и фотографировался на фоне центрифуги в шлеме с надписью "летчик-космонавт Маркофьев".

Именно в этом шлеме и мотоциклетных перчатках Маркофьев вскоре появился на телевидении с программой, которая снискала ему любовь и признательность миллионов почитателей — сеансами визуального исцеления на расстоянии. Многим, я уверен, запомнились его ежевечерние проповеди. (Отвалено за этот эфир нами было немало.) Под усыпляющую, расслабляющую, похожую на шум прибоя музыку на экране возникало щербато улыбающееся лицо моего друга, он мерцал глазами и повторял, гипнотизируя зрителей:

— Мы умнеем… Мы умнеем на порядок… На два… Завтра все бодрыми рядами отправляемся в банк "Чавыча" и вносим последние сбережения на мой счет. Поддержим мой избирательный марафон! Уже через месяц, сразу после голосования, ваши брошенные в плодоносную почву зерна, ваши зарытые в навоз золотые дадут всходы. Еще через два дерево закустится ветвями, а затем на вас прольется дождь плодов-дивидентов…

Бархатистая мягкость его голоса действовала безотказно. Многие, не дождавшись утра, срывались с мест и бежали в банк, боясь опоздать. Выстаивали длинные очереди, чтобы с рассветом вручить операторам и контролерам свои гроши…

Маркофьев же не самоуспокаивался, не почивал на достигнутом, по его просьбе нанятые им сатирики и актеры в других телепередачах твердили: "Мы не халявщики, а партнеры", в еще одном телепроекте: "Мы сидим, а денежки идут", и, наконец: "Бобер-инвест — отличная компания".

Финансовые поступления текли в наши закрома рекой.

Его избирательная карусель раскручивалась, дуга популярности и кривая успеха шли по восходящей. Когда на митинге кто-то из задних рядов упрекнул Маркофьева в двойном гражданстве, он выхватил из кармана загранпаспорт и публично его спалил. Потом повторил этот эффектный трюк на телеэкране. У него было множество старых и совсем недавно выписанных, поддельных и настоящих, купленных и украденных, а то и просроченных ксив; на каждой новой встрече с населением он предавал какую-нибудь из них пламени, широкомасштабно заявляя, что расстается с прошлым и выходит из очередного скомпрометировавшего себя объединения, союза, движения… В которых, оказывается, долгие годы состоял, числился, платил членские взносы. А кое-где регулярно получал зарплату.

За долгий срок своего предвыборного шоу он всего два раза летал в Тайланд, к Йоко-Оне. Сдерживал себя, крепился, подавлял страстные порывы, хотя любовь клокотала в нем с неистребимой силой.

Победа, мы в это верили, у нас в кармане.

Но не таков был Маркофьев, чтобы почивать на лаврах до срока.

По рекомендации специалистов он сел на строжайшую диету. Более адского самоистязания для себя не придумал бы никто. Маркофьев переносил его с подлинно христианским смирением, стоически.

— Что толку худеть, бороться за стройность фигуры и свежесть лица, если тебя никто не знает? — вопрошал он. — Будь хоть толстяком, хоть уродиной, кого это трогает? Иное дело, если ты знаменит…

Он возглашал:

— Мне надо выглядеть, смотреться, быть красивым… Я просто обязан бороться за осиную талию и лик без морщин. Так что задача двуедина: выбиться из вторых рядов в первые и начать за собой ухаживать, поддерживать организм в наилучшей форме…

* ЕСЛИ ХОТИТЕ ПОХУДЕТЬ — САДИТЕСЬ ЗА СТОЛ НЕ С НАМЕРЕНИЕМ СЪЕСТЬ КАК МОЖНО БОЛЬШЕ, А С НАМЕРЕНИЕМ ВООБЩЕ НЕ ЕСТЬ ИЛИ ЕСТЬ КАК МОЖНО МЕНЬШЕ! Это помогает.

— Мы с тобой уже проходили и осваивали подобное пылепускание применительно к брачному оперению, — говорил Маркофьев. — Для чего люди красиво одеваются? Чтобы охмурить. Для чего респектабельно выглядят? Чтобы пустить пыль в глаза. В бизнесе и политике те же законы, что в брачном обхаживании. Главное — получить свое, добиться желаемого — и для этого все средства хороши. Включая моющие, режущие и колющие…

Я заметил: существует прямая связь между животом и лицом. Да-да. Стоит начать борьбу с лишним весом, то есть животиком, как прежде всего сморщивается лицо. Оно превращается в кукиш. Сухую фигу. Стоит же сделать так, чтоб оно залоснилось и разгладилось, как живот нависает над брючным ремнем.

Мы также начинали подумывать о создании своего собственного салона красоты. Где Маркофьев стал бы топ-моделью. Явил собой эталон привлекательности и выступил символом для подражания — для всех и каждого, кто хочет жить экселент. Он сам, кстати, был не против и хотел этого. Хотел толп последователей, учеников и открытой пропаганды своего образа жизни.

— Я дам людям другую, красивую панацею! — заверял он на митингах.

Но потом загулял, пошел вразнос напропалую, месяц не вылезал из-за обильных столов, трапезничал, закусывал, не постился и вернулся в прежний вес.

Его вариант диеты, однако, на долгое время сделался каноническим среди модниц и горячих поклонниц худобы.

Обед съедать на завтрак, а ужин — на обед. Тогда после шести вечера можно позволить себе легкий завтрак и получится, что начисто избавляешься от полдника и двенадцатичасового ланча, а также пятичасового чая, а это существенно разгрузит пищевод от переедания, организм от ожирения, желудок — от переполнения, и уже спустя буквально два дня можно позволить себе поужинать обильно и ни в чем аппетиту не отказывая… Еще через неделю постепенно можно втягиваться в ланчевание… Возможно, даже дважды — в двенадцать и в час…

Поразительно, с какой оголтелостью люди бросаются в единоборство с создавшей их природой. Борются сами с собой, искренне считая, что если при рождении им досталась не слишком хорошая фигура, то с помощью бега трусцой и голодания ее можно выправить: похудеть, сделать ноги стройными, а талию — осиной. И верят: природа с этим согласится, не возьмет своего назад. Хоть бы вспомнили: если где-то убавится, то в другом месте — прирастет. Хорошо еще, если в нужном месте.

Вывод. Зеркало дано человеку не для того, чтобы, видя себя, он бросался в схватку со своим естеством, а для того, чтобы, глядя на себя, не утрачивал самокритичности.

Готовя следующий шаг своего восхождения на Олимп, Маркофьев говорил:

— К кому люди прислушиваются? Чьему мнению доверяют? Мнению специалиста, знатока своего дела. Значит, надо стать специалистом. Как им стать? Учиться? Постигать тонкости? Слишком муторно и долго! Да и признания когда еще добьешься! Значит, надо объявить себе специалистом. Профессионалом. Знатоком. Вот и вся премудрость. Объявить — и кто станет возражать? Перечить? Кто станет спорить? Все они, эти новоявленные мессии, из одного теста, все — самозванцы. Ну и не будут они поэтому друг друга и тебя разоблачать. А будут, как и ты, стремиться заработать на своем мнимом знании, на своем имидже борцов, правдолюбцев, крепких экономистов — как можно больше денег. Ты просто вольешься в их коллектив, в их команду, в их бригаду по околпачиванию олухов и загребанию богатств. Начнете устраивать между собой дискуссии, "круглые столы", вещать с экранов и газетных полос, а остолопы будут взирать на вас с уважением и пиететом.

Так он частенько говорил, и ведь был прав!

В том-то и очарование, что он всегда был прав. Что бы ни делал и о чем бы ни рассуждал.

И еще он говорил:

— Нельзя упускать ни единого шанса… Предположим, тебе захотелось пить. Но разве это повод, чтобы объявить всем, что тебя мучает жажда? Конечно, нет! Ты должен придумать что-нибудь такое, что скажет о тебе гораздо больше, чем о мучимом жаждой человеке. Например: "Наелся утром красной икры, теперь все время пью…" Или: "Согласно системе йогов надо выпивать в день десять стаканов воды…" Или: "Ну и погулял я вчера… Как говорится: в пьянстве замечен не был, но по утрам жадно пил воду…" Понимаешь? Понимаешь, о чем я толкую? Надо лепить свой образ, надо создавать имидж, надо поражать всех богатством натуры и насыщенностью жизни, которую ведешь…

И он лепил, ваял, отсекал лишнее и приращивал, подрисовывал к своему лику новые сводившие с ума поклонников и поклонниц подробности и черты.

Команда его единомышленников и единоверцев прирастала численностью ежедневно. Все штабисты уже не помещались в одном (замечу: просторнейшем) здании. В мой отдел плавно перетекли люди, работавшие с Маркофьевым и Лаурой в Фонде реабилитации чернобыльцев. Затем влились активисты из движения в поддержку сжигания старых документов и удостоверений. Вскоре под мое начало перекочевали ведущие и рядовые сотрудники международных подразделений ФУФЛООса. На повышенные ставки были оформлены также мужчина, у которого я якобы пытался угнать "Ауди", и его помощница с яйцами, точнее, без яиц — ибо их я у нее будто бы отнял, выхватил, пробегая мимо. (Деятельность этих двоих курировал лично Маркофьев). Филиалы нашей разветвленной сети были открыты во многих городах и весях. Их курировал Моржуев. Утром, придя в свой кабинет, Моржуев обзванивал региональные точки и спрашивал, чего им недостает для нормального функционирования? На него обрушивался шквал просьб: бескорыстные помощники требовали деньги, дополнительные помещения, мебель, канцелярские товары и даже льготные путевки в санатории.

— Минуточку, записываю, — говорил Моржуев и держал паузу, разумеется, не занося в блокнот ни единой строчки. Потому что ни одну из просьб никто выполнять не собирался. Важно было, чтобы добровольцы с огоньком поработали до начала избирательной кампании. И плевать было, что будет потом.

— Да-да, — говорил Моржуев, — уже печатаются дипломы передовикам, собираемся награждать лучших энтузиастов. Денежная премия к диплому прилагается обязательно. Не подкачайте, выложитесь до последнего, а за нами не заржавеет…

Разумеется, никакие дипломы нигде не печатались, денежные премии лучшим из лучших, если и выписывались, тут же присваивались Моржуевым, Овцехуевым и детективом Мариной.

Эта троица — Моржуев, Овцехуев и детектив Марина — спелась еще и в том смысле, что намыстырилась постоянно, и в рабочее время тоже, выпивать. Выпив же, забывала в кафе и ресторанах мобильные телефоны, дорогущие ноутбуки с базами данных, собственные пальто, плащи и бумажники. Ах, какая это была пожива для конкурентов, которые мечтали проникнуть в наши секреты…

А секреты у нас были… Мы уже давно хотели, во-первых, Маркофьева убить. А во-вторых, чтоб у него появился соперник. Настоящий конкурент. Которого наш лидер на выборах обставил бы и обошел по всем статьям. Убить, конечно, планировали не до конца. И даже не ранить. Но чтобы выглядело все как взаправду.

Как это было устроить? Если Овцехуев постоянно терял — не предназначенные для посторонних глаз бумаги, выкройки новых костюмов, слоганы лозунгов, которые следовало переписать аршинными буквами на полотнища? Если Моржуев заводил служебные романы со всеми сотрудницами без разбору и на другую деятельность его уже не хватало? Если детектив Марина, назначенный начальником контрразведки (ему было поручено выведывать, какие шаги способны предпринять недоброжелатели и возможные враги), данных ни о чем не поставлял? Приходилось шарашить недругов наугад и вслепую.

Вернувшись с очередной пропагандистской акции, троица либо запиралась в каком-нибудь дальнем кабинете, либо начинала праздновать и отмечать успех у всех на глазах, ничуть не стесняясь и не тушуясь.

— Надо же, — хвастал Моржуев, — повезло так повезло! Удалось слямзить с приема 0,75 "Балантайна". Все отвернулись, когда Маркофьев заговорил, а я бутылку — за пазуху! Красота…

О какой красоте он говорил? О той ли, которая спасет мир или о чем-то не менее прекрасном?

Я бесился. Маркофьев благодушествовал. По его мнению, сложность характеров большинства его приближенных (а кто без недостатков?) не зачеркивала главного: все они были незаурядные придумщики, фантазеры, генераторы неожиданных идей.

Попутные контрольные вопросы. Как вы считаете, собеседники на другом конце Моржуева провода — работали на износ или тоже врали? Могла ли при подобном отношении к делу избирательная кампания завершиться успешно, а не провалом?

Ответ. Конечно, могла и должна была завершиться именно оглушительным успехом, потому что и все вокруг — я это видел — работали спустя рукава, а наша команда объединяла в своей упряжи ярких самородков, что не так уж часто случается.

Чего я цеплялся к этим троим, если на службе меня сплошь окружали горькие пьяницы, матери-одиночки, отцы, имевшие от разных жен по четверо-пятеро детей, да еще сынки, дочки и племянники крупных руководителей — и никто из поименованных коллег ни в полную силу, ни в полсилы не работал и работать не желал. Когда какой-нибудь сотрудник выходил из кабинета, а на столе его начинал в это время дребезжать телефон, соседи трубки не снимали.

— Почему? — однажды спросил я.

— Зачем нужно? — ответили хором мне. — Вдруг это по поводу какого-нибудь задания… Не найдут того, кому непосредственно поручали, взвалят на нас…

Я решил преподать урок. И взял трубку чужого дребезжавшего телефона. Это оказался звонок из фирмы, с которой мы сотрудничали на предмет печатания наглядной агитации.

— Вы кто? — спросили меня.

Я назвался. И точно — услышал просьбу срочно приехать и увезти из типографии пачки красочных плакатов.

Контрольный вопрос. Кто поехал таскать?

Моего приказа ехать и грузить тираж в машины — подчиненные попросту не восприняли. У каждого отыскалось дело, которым он был в тот момент чрезвычайно озабочен. И потому покинуть рабочего места никак не мог. Да и сам я каждого — в его отказе и нежелании выполнять порученное — готов был понять и оправдать. Пьяницам надо не работать, а пить, у них головная боль и похмельный синдром. Матерям-одиночкам следовало растить и воспитывать детей. А не ездить на погрузки-разгрузки. (И потом они были женщины). Отцы четырехзначных и пятизначных выводков искали, где бы чего урвать для малолетних отпрысков… А плакаты им были — зачем? Какой от полиграфии прок? Оболтусы из высокопоставленных семей были нужны Маркофьеву (а не он им) для поддержания важных контактов, и они делали одолжение, что вообще появлялись на службе. Все это я понимал и всех готов был от всего сердца простить. Но означало ли это, что потеть и горбатиться следовало мне самому?

Контрольный вопрос. Нужно ли понимать кого-либо?

Поначалу я, как и в прежней жизни, пытался навьючить на свою шею весь воз постоянно прибывающих проблем. Но выдержал недолго. Нет, я не собирался себя загонять. Я разве должен был вкалывать за всех?

Надеюсь, вы не забыли: ЖАЛЕТЬ НАДО ПРЕЖДЕ ВСЕГО СЕБЯ.

Полезный совет. Если уж снимаешь трубку, то первым делом, еще не различая голоса собеседника, кричи: "Але, але… Тьфу… Ничего не слышно!" И лишь потом выслушивай информацию. В зависимости от того, что услышал, либо продолжай кричать, что не можешь ничего разобрать, либо проси перезвонить и уж на этот раз трубку не снимай. В редких случаях допустимо сказать, что помехи закончились.

Иногда телефон разрывается от звона, а почтовый ящик полон извещений. Все, будто сговорившись, грозят прийти к вам в гости или зовут к себе; на службе подсыпают и подсыпают заданий, а женщины (мужчины), взбесившись, назначают свидания одновременно. Как успеть все совместить?

НЕ ПАНИКУЙТЕ! В результате, как правило, получается так, что никто к вам не приходит, а сами вы удачно увиливаете от приглашений или они не подтверждаются, поручений и заданий начальство не проверяет, а женщины (мужчины) про вас забывают. ВСЕ СКЛАДЫВАЕТСЯ НАИЛУЧШИМ ОБРАЗОМ!

Ах, если поймать или угадать счастливую воздушную волну, можно парить, как альбатрос, над мелкой суетой и хлопотами сослуживцев! Какое к вам отношение имеет их жалкая возня? Их тревоги и заботы? Их крохотные оклады и маленькие радости?

Если ваши достижения в сфере человековедения неоспоримы и велики!

— Сам бы этих бездельников и плутов повыгонял из нашего боевого штаба, — соглашался Маркофьев. — Глаза бы мои их не видели! Но кто тогда останется? Честные? Работящие? Где их взять? Привить честность и дисциплину в России не удавалось никому. Сколькие пытались… Петр Первый аж до белого каления доходил… Не получилось. Сталин как сурово карал… А Россия перемолола их всех. И живет по-своему. Не заставишь никого прийти вовремя. Не заставишь никого выполнить вмененное.

Он и сам так работал. Отдыхал. Думал. Жил. Уезжая утром из офиса, просил:

— Не обедайте без меня, дождитесь, потрапезничаем вместе…

И мы ждали. Весь день. Маркофьев не звонил. Наступал вечер. Желудки сводило голодным спазмом. Ближе к полуночи (работа шла круглосуточно), все же решали заморить червячка, чтоб не грохнуться в обморок, и садились пить чай. Тут Маркофьев и врывался и орал истошно, жилы на лбу и шее вздувались как река в паводок:

— Я голодный, всего-то и побывал в двух трактирах и одной забегаловке, а вы без зазрения хаваете, трескаете, уплетаете! Жируете!

Так он кричал. Ибо знал: ЛУЧШЕЕ ИЗВИНЕНИЕ — ЭТО НАЕЗД.

После его укора мы и в самом деле ощущали стыд и неправоту. Нам оставалось лишь неловко потупиться.

Секрет помыкания близкими и посторонними — в том, чтобы они постоянно ощущали себя виноватыми, обязанными, должными, неправыми, недостойными внимания… С людьми лучше управляться при помощи всепозволенности себе. Наплюй на людей, раздави их — и тебя будут обожать. Дай делать, что они хотят — и начнут ненавидеть.

— Страх спасет Россию, — говорил Маркофьев. — Других тормозов у этой страны нет.

Так он думал, так жил…

Однажды, когда возвращались из очередной зазывающей под наши знамена поездки, Маркофьев напился до потери пульса и облика, ходил по вагону колесом, требовал еще водки, приставал к пассажиркам и проводнице, а у мужчин спрашивал, не уступят ли они своих жен и спутниц на вечер за умеренную плату. Его чуть не избили, а проводница обещала вызвать на ближайшей станции наряд милиции и ссадить хулигана. С трудом я умолил ее не делать этого, объяснив, что перед ней — будущий депутат и надежда России; затащил его в купе и запер. Он бушевал и рвался на волю, потом успокоился и захрапел. Я же не спал полночи из боязни, как бы он снова не выскользнул из-под надзора и не принялся снова куролесить.

Утром он смотрел на меня изумленно и просветленно.

— Люди со мной не здороваются, — недоумевал он. — Они разве не знают, кто я?

Он ничего не помнил и был безмятежен, а я после нервной бессонной ночи был сам не свой.

Контрольный вопрос. Нужно вам это — переживать за других?

Ответ. Они же ничего не помнят, не соображают. В беспамятстве могут и убить. А потом с ужасом и тараща глаза обнаружат на себе наручники. Только вам-то, убитому, что будет до их раскаяния и удивления?

Выводы. Так что я, после маркофьевских внушений, если и поругивал сослуживцев, то мягко, это были уже не те бури негодования, которые сотрясали меня, когда клеймил лодырей и тунеядцев в стенах родного института. (Вспоминаем "Учебник Жизни для Дураков"). Я многое постигал и постиг. Нет, не обрушиваться надо на захребетников, не клеймить всей силой презрения, а хорониться от них в стороночке, в крайнем случае — ласково их журить.

Для выявления возрастания заносчивости и гипертрофии самомнения надо всего-навсего начать уступать дорогу в дверях. Бывает, поначалу человек робок и стесняется, и удивляется такому почтению, и, конечно, отказывается пройти первым, и уступает дорогу вам. Продолжайте исследование! Спустя некоторое время он уже не так удивлен и принимает расшаркивание как само собой разумеющееся. Как должное. Это верный признак — его дела пошли в гору. Вскоре он уже изумлен, если его не пропускают первым, и уверенно шагает в проем, принимая вашу услужливость снисходительно и мирясь с вашим присутствием просто потому, что с этим злом ничего нельзя поделать. Он созрел! И находится в счастливом неведении и заблуждении касательно собственной значимости. Скоро, очень скоро он получит от Судьбы такого тумака, схлопочет такую затрещину, что мигом опомнится и начнет боязливо озираться и искать помощи и защиты. И даже помышлять не посмеет, чтобы кто-то при его появлении сторонился. Тушевался. Мялся. Он сам возьмет на себя эту обязанность. Начнет пропускать в дверях всех, а не только вас.

По рекомендации будущего тестя, отца Вероники, я принял на работу его коллегу (в недавнем прошлом нашего резидента в странах Азии) Евлампия Шпионовича (имя и фамилия в целях конспирации, разумеется, изменены). Шпионович, он же Застенкер, он же Балдухин, он же Греховодов, он же Подлюк — в разное время под вышеперечисленными фиктивными псевдонимами работал в советских зарубежных представительствах, посольствах, консульствах то культурным атташе, то торговым атташе, то военным атташе, то эмиссаром "Красного креста и зеленого полумесяца", а также главой занимавшихся вовсе не экспортом фирм "Экспортлес", "Экспортхлеб", "Экспортрезина" и "Резинмашпромэксорт". На службу он приходил в спортивных тапочках, был поджар, высок и молодцеват, под жилетом или клетчатым пиджаком угадывалась рельефная мускулатура. Руку при пожатии стискивал так крепко, что не хотелось ему ее протягивать. Почему он в цветущем возрасте был отправлен в отставку? Оставалось лишь гадать. (Будущий тесть туманно намекал на дерганную и требующую постоянного напряжения специфику работы разведчика, из-за которой даже нестарики и здоровяки вынуждены рано уходить на покой.)

Вспоминаем вместе. Уходят ли работники ведомств, где служили будущий тесть и Шпионович, в полную и безоговорочную отставку?

Попутное замечание. На самом деле это я хотел покоя. Я устал от бесконечной гонки и не уменьшающейся горы нерассортированных бумаг. Я был так занят, закручен, загнан, что и будущий тесть и будущая теща по-прежнему оставались в статусе "будущих", а это, мне кажется, уже начинало их сердить.

Будущих, а реально — фактических родственников (что уж там говорить, мы ведь с Вероникой были мужем и женой, только не расписанными) — обижало, что я слишком пассивно отношусь к хлопотам по обустройству семейного гнезда. В связи с переизбытком поступавших в неограниченных количествах мешков цемента, кирпича, паркета и кафеля они занялись расширением подвальных помещений возводимого особняка. Решено было разместить здесь две сауны и турецкую баню, а также бассейны с теплой и холодной водой.

Несколько раз я предлагал Веронике съездить вместе на Капри — к выздоравливающей девочке, но моя ненаглядная никак не могла выбрать момент — потому что родители одни, без нее, с установкой отопительного котла ни за что бы не справились.

Осложняло ситуацию и еще одно обстоятельство.

Постоянно слыша о наших успехах в деле животноводства (и — в связи с этим — упоминания про навоз, который надо вывезти с ферм), отец Вероники, попросил раздобыть и подбросить на садовую половину дачной территории грузовик этого ценного душистого удобрения. Желая хоть как-то загладить и восполнить недостаток внимания к близким людям и продемонстрировать свою полезность для семейного клана, я обратился за помощью к Маркофьеву — признанному знатоку сельскохозяйственных тонкостей, взращивателю озимых и яровых, покорителю зябей и стороннику травополья.

— Нет проблем, — сказал он. И дал команду.

Вскоре на участок бывшего резидента в Африке были выгружены не один, а десять кузовов из ближайшего свинарника. А потом — еще десять из ближайшего коровника.

Жизнь в поселке временно замерла. Обитатели перестали сюда приезжать, пока удобрение не смыло в реку дождями.

Повторюсь: все мои действия были подчинены одной цели — победе Маркофьева на предстоящих выборах. Я был погружен в кипучую лихорадку его бескрайней деятельности и выматывался до умопомрачения. Дома и на достраивающейся даче появлялся редко. Рассуждая и сам себя убеждая, что Вероника должна же меня и мою замотанность понять. Извинить. Мы ведь с ней были настолько близки, настолько проникались заботами друг друга…

Поэтому к мелким проявлениям недовольства с ее стороны я относился не всерьез и даже положительно: они, на мой взгляд, свидетельствовали о неравнодушии ко мне. Что же касается вздорных претензий ее родителей, их эскапады и вовсе не следовало учитывать. Так я думал и, разумеется, ошибался.

Контрольный вопрос. Кого послушает образцовая дочь — мужа-дурака или умных родителей?

После очередного трехдневного отсутствия дома (мы с Маркофьевым посещали нефтепромыслы) — обида возлюбленной достигла столь высокой отметки на шкале возмущения, что ненаглядная просто не пустила меня на порог. Не открыла дверь. (Я же должен был, зарулив прямо из аэропорта и торопясь в штаб, принять душ, переодеться, взять кое-какие справки.)

Выручать меня примчался Маркофьев. Он долго увещевал не желавшую вступать с нами в общение страдалицу сменить гнев на милость, она оставалась непреклонна.

— Небось не одна сейчас, вот и не открывает, — шутя, успокаивал меня он.

Мы спустились по заплеванной и замусоренной лестнице вниз, вышли на улицу. Вечерело. В сумраке редкие прохожие не узнавали кандидата в депутаты, иначе вокруг нас собралась бы толпа.

Маркофьев не отпускал свой лимузин и убеждал меня:

— Поедем в казино… Или в кабак… Развеемся…

Я не хотел. Сам не зная, на что могу рассчитывать, решил простоять под окнами разгневанной своей медсестрички всю ночь.

— Поехали… Развлечемся, — звал Маркофьев. Не бросал меня, и это было с его стороны очень по-товарищески.

Окончательно стемнело. Прохожие исчезли. Лишь в конце пустынного переулка маячила группа: две ярко намазанные девицы и расхристанный паренек, все трое толклись возле молодежного кафе на углу.

— Девчонки, как дела? — крикнул им Маркофьев.

— Пока не родила, — в рифму ответила одна из наяд.

(По-прежнему все вокруг понимали друг друга с полуслова, только я оставался в стороне от общечеловеческого языка взаимопереплетения).

— Я бы к ним примкнул, принял участие, — причмокнув, сообщил Маркофьев.

Вероятно, призывный вид девиц его возбудил. И дольше оставаться со мной стало невмоготу. Потоптавшись рядом еще минут десять, он скользнул в машину.

— Счастливо оставаться. Чао. Кукуй и знаешь что получишь в результате, — напутствовал меня он и умчался.

Я не знал, как быть. Собрался было снова подняться и позвонить в дверь трогательной своей глупышке, но увидел: живописная группа отчалила от кафе и приближается.

Контрольные вопросы. Зачем я их ждал? Что они могли мне сказать, чем помочь?

Поравнявшись со мной, одна из девиц тщательно примерилась, задрала ногу и изо всей силы ступней и каблуком припечатала стоявшую возле обочины легковуху. Взвыла сигнализация. Парень и девицы заржали и пустились наутек. А из дома выскочил мужик с металлическим прутом.

— Я вас давно секу, скоты! — орал он.

Ему на помощь спешил второй — с цепью наперевес. Убежать я не мог, даже если бы захотел.

Вскоре подоспела милиция.

— Он полночи тут крутился и выжидал, — рассказывал владелец авто.

Хорошо, что милиционеры оказались моими давними знакомцами: это они брали меня с поличным, когда я якобы участвовал в угоне "Ауди".

— Мы поклялись, что все равно тебя возьмем, — радостно галдели они по дороге в отделение.

Меня поместили в привычную камеру…

Пришлось Маркофьеву снова меня вызволять. Вернее, выкупать.

Когда мы вышли из участка, где я провел остаток ночи, мой друг сказал:

— Сказки имеют обыкновение рано или поздно кончаться. Пошли ты эту Веронику куда подальше.

Я коротким кивком поблагодарил его и зашагал к дому. Он крикнул вслед:

— Сейчас она, конечно, тебя пустит. Чего уж там… Того, кто у нее был, и след простыл… Но что будет дальше? Что будешь делать с вечно недовольной, озлобленной, жаждущего большего стервой? Как стерпишь, что постоянно будет топать на тебя ногой, повышать голос, выставлять бесконечные претензии? Гонит, то есть сама уходит — и пускай, не держи. Как говорят китайцы: "Не отталкивай то, что приносит течение, не удерживай то, что уплывает…"

В это самое время зазвонил поначалу отобранный у меня милиционерами, а теперь возвращенный мобильник. Тип с собачьими глазами скороговоркой докладывал, что его приняли на работу — с испытательным сроком, а жена вроде как чувствует себя получше… Он счастливо и заливисто повизгивал…

И еще Маркофьев во время того разговора изрек:

— Лучше уйти на год раньше, чем на минуту позже…

А я его не услышал.

Контрольные вопросы:

Бывают ли в жизни мелочи и пустяки, не стоящие внимания и не перерастающие в крупные катаклизмы? Если не придавать пустякам значения, не мстят ли они потом за пренебрежение?

Крупные конфликты сразу возникают как крупные или берут исток в пустяках?

Из чего складывается семейная жизнь — из масштабных событий или из мелочей?

Вывод. Не надо быть мелочным, но обращать внимание на мелочи необходимо!

Надо быть внимательным к мелочам. О человеке судят по мелочам. Крупные, величественные, государственные деяния меркнут, если их вершителя уличат в сокрытии мелких пороков и грешков. Грехи, если их носитель хочет быть уважаем, тоже должны быть крупными, впечатляющими. Убить — не жалкую старушку, а равного себе гиганта или положить целую армию. Промотать — не зарплату клерка, а фамильное наследство или целое государство, капитал банка, где служишь и тебе доверяют. Именно таких кумиров выделяет, чтит и носит на руках человечество.

— ЕСЛИ ДЕЛАТЬ, ТО ПО-БОЛЬШОМУ, — повторял Маркофьев.

Однажды, когда мы забежали заморить червячка в привокзальную закусочную, Маркофьев, приблизившись к рыжей буфетчице с горбатым носом, спросил:

— А морковки с медом сегодня нет?

Она насторожилась:

— Какая морковка? С каким еще медом?

Маркофьев широко улыбнулся:

— Сегодня еврейский Новый год. А на еврейский Новый год надо есть сладкое.

Буфетчица расплылась:

— Неужели кто-то об этом помнит?

— Наиболее прогрессивная часть общества — да! — возгласил он. И вернулся ко мне за столик.

— Ты действительно хочешь морковки с медом? — спросил я.

Он ответил:

— Конечно, не хочу. Мне все равно, что молоть языком, а буфетчице приятно.

Этот ответ стал для него постоянным на долгие времена.

— Мне все равно, а им приятно, — подмигивая, говорил Маркофьев едва ли не после каждого своего выступления с трибуны перед избирателями.

И прибавлял:

— И все так врут. Прямо как женщины и мужчины на юге…

И еще он говорил:

— Наше дело — пообещать!

Порой мелочи помогают пережить, преодолеть смутные и тяжелые периоды. "Надо дотянуть до дня рождения отца или матери, нельзя же огорчать их своим неблагополучием…" "Надо доделать дело, не бросать же его на половине…" Хотя, какое значение имеют все эти пустяки по сравнению с глобальностью вопроса: быть или не быть? Продолжать или не продолжать жить, оборвать или тянуть постылую лямку?

Вот о чем думал, над чем бился Гамлет…

Но именно мелочи служат порой этапными моментами, верстовыми столбами, вехами на жизненном пути: дотянуть до дня рождения дочери, не огорчать же ее; до зарплаты — и раздать долги, не отчаливать же, обманув кредиторов; доживем, ну, а там видно будет…

Быть внимательным, прослыть заботливым — очень легко! Для этого надо запомнить правило: ПРЕЖДЕ, ЧЕМ НАЧИНАТЬ УСТРАИВАТЬ СВОИ ДЕЛА, ПОИНТЕРЕСУЙСЯ ДЕЛАМИ ТОГО, КТО БУДЕТ ЗАНИМАТЬСЯ ТВОИМИ НАЧИНАНИЯМИ. Чисто формально. Но эта прелюдия подарит тебе уйму выгод.

Из вышеприведенной посылки вытекает более общее правило:

ГОВОРИ С СОБЕСЕДНИКОМ О НЕМ САМОМ!

О себе, что ли, с ним распространяться? Зачем? Чем меньше он о вас будет знать и чем больше о вас будет фантазировать — тем лучше! Запомните: ЧЕМ МЕНЬШЕ — ТЕМ ЛУЧШЕ

Я же пускался с новичком Шпионовичем в долгие рискованные откровения. Он мне ничего о себе не рассказывал. Лишь однажды обмолвился, что когда его посылали за рубеж с первым ответственным резидентским заданием, напутствовавший новобранца полковник рассупонился:

— Береги себя. От того, что погибнешь, колбасы в наших магазинах не прибавится…

Вот и все, что я о прошлом поджарого супермена узнал. Надо было подобной законспирированности и закрытости учиться! Нет, я выкладывал о себе все. И кому…

В нашей артели, согласно штатному расписанию, этот тестев протеже принял на себя функции международного коммивояжера, однако, прежде всего ударился в спортивную деятельность. Шпионович-Подлюк, Шпионович-Застенкер, Шпионович-Греховодов, Шпионович-Балдухин внедрил в сонно- рутинную канитель вялого утреннего прихода на работу обязательный ритуал построения и переклички, ввел для всех, включая семидесятилетних ветеранов, строевую подготовку и систему физкультурных зачетов. Ежевечерне, после трудового дня, он устраивал забеги на сорок километров, причем, если кто-то пытался отлынить или отколоться от коллектива — ему урезалась денежная дотация. Тем, кто стремался воскресного выезда загород на лыжах или игнорировал посещение гимнастического зала в обеденный перерыв — уполовинивалась премия. Подлинным преступлением считалось — не участвовать в праздничном кроссе (по случаю дня рождения Маркофьева), не ориентироваться на местности, не стрелять по тарелочкам из положения "с колена". Шпионович с гордостью и полным основанием утверждал, что привнес в лигу маркофьевцев здоровый дух корпоративной состязательности.

Венцом его деятельности явилось введение в распорядок жизни объединения норм ПОССУ — полевых организационно-стрелковых систематических учений, для чего весь наличный состав работников забрасывали на вертолетах в глушь и заставляли передвигаться с полной выкладкой по пересеченной, чаще всего болотистой местности. Ни засилье кусающего гнуса, ни травмы, неизбежные при таком режиме нагрузок, не смущали фанатика.

Я не мог не обратить внимания: столь напряженный и все более интенсифицирующийся спортивный график и бешеные затраты энергии и времени отрицательно сказывались на результатах основной деятельности. Но ни Шпионович, ни Маркофьев с моими наблюдениями не соглашались и даже слушать меня не хотели. Маркофьеву нравилась увлеченность Шпионовича, мой с детства неравнодушный к спортивным треволнениям друг всемерно поддерживал идеи и инициативы бравого отставника. Советовал лишь не забывать про домино и карты — эти игры, по его мнению, также способствовали сплочению команды. На почве футбольного прошлого Маркофьева Шпионович настолько втерся к нему в доверие и пользовался таким безраздельным авторитетом, что на все мои жалобы и докладные записки Маркофьев отвечал одинаково:

— Это твоя кандидатура. Ты его привел.

И был прав!

Под влиянием Шпионовича-Балдухина, который мало-помалу прибрал к рукам финансовые вопросы и стал определять суммы окладов и премий сотрудникам, Маркофьев тоже начал жаться, скупердяйничать, экономить на ерунде. Это было так на него не похоже! Если кто-то из подчиненных приходил и просил прибавки жалованья, он, поинтересовавшись, сколько посетитель хочет, говорил:

— За такие деньги я, извини меня, сам четыре раза обегу вокруг избирательного участка! Нет и еще раз нет!

Потом, когда худшее случилось, у меня многие допытывались:

— Как ты мог предвидеть крах?

Я отвечал:

— Почему в России все хотят заниматься чем угодно, только не делом? Не прямыми своими обязанностями?

Маркофьев, поощряя кроссы и заплывы, старты и финиши, лыжные марафоны и велосипедные эстафеты, не раз наедине громогласно мне заявлял:

— Россия — страна формы, а не содержания. Ты можешь представить французов, которые (вспомнив, что Наполеон проиграл битву при Ватерлоо), начнут кампанию по переименованию коньяка "Наполеон" — в бренди "Ришелье"? Или англичан, которые устроят в знак протеста (из-за того, что королевская семья плохо относилась к принцессе Диане) переименование башни Биг Бен — в Смолл Бенджамин? В России такое реально! Лишь бы найти повод побузить и побазланить. Лишь бы не заниматься ничем серьезно. Не трудиться. Лишь бы гнать фуфло. (Просьба не путать с ФУФЛООс.)

Маркофьев в конфедециальной обстановке повстречался с лидером левых сил. Я присутствовал на той тайной маевке в гольф-клубе одного из закрытых загородных ночных клубов. Катая клюшками шары по зеленой траве и попыхивая сигарами, два колосса обменивались мнениями о политической ситуации.

— Нас может спасти только коммунизм, — говорил Маркофьев. — Вспоминаю, как мне, в торжественной обстановке, вручали партбилет… Жал руку сам товарищ первый секретарь…

Лицо лидера фракции сияло.

— Какие были времена, — подхватывал он. — Какие приемы и банкеты… Какие песни… "Если бы парни всей земли… Вместе собраться однажды могли…" Вот это был бы гром… Вот это была бы компания… Если бы все хором запели…

Не страдавший гигантоманией Маркофьев заверял:

— Обещаю проводить нужную и правильную линию. Под вашим руководством мы далеко пойдем…

— Именно такие депутаты нам нужны, — говорил партийный гольфист.

Их беседа напоминала свидание двух заклинателей змей. Пока один расточал приятное, то есть извлекал из дудки чарующую мелодию, второй, внимая грубой лести, расправлял плечи и лоснился довольством, потом он сам принимался сладко петь, и тогда воспарял его партнер.

После встречи оба колосса сели в свои черные "Мерсы" и разъехались весьма довольные друг другом.

Следующим утром, в бассейне спортивно-оздоровительного элитарного комплекса Маркофьев встречался с представителями правых движений.

— Надо добить, додавить коммунистическую гадину, — говорил он. — Обещаю приложить для этого все силы… Гидра будет повергнута… Или повержена… Я — не я, если не уконтрапуплю ее!

Правые морщились, слушая его не слишком грамотную речь. Но по существу он говорил правильные с их точки зрения вещи.

— Сбросим проклятое иго тоталитаризма, — вещал мой друг, — и пойдем, широко шагая, дорогой развития крупного и мелкого бизнеса…

А когда он заявил, что обяжет всех чиновников (а, может, и рядовых граждан) ездить на отечественных автомобилях, его кинулись качать на руках.

— Зря говорят, что нельзя устоять на двух расплывающихся в разные стороны льдинах, — ликовал Маркофьев, когда мы возвращались в нашу загородную резиденцию.

Для следующих переговоров Маркофьев раздобыл вышитую косоворотку. Крест с гимнастом, парящим при помощи рук, продетых в звенья золотой цепи, выпустил поверх одежды.

На крыльце расписного (в хохломском стиле) с узорчатыми наличниками терема его ждала ватага бородатых молодцов в черных мундирах с аксельбантами. Бородачи выглядели серьезно и смотрели на моего друга (уж не говорю про то, какими взглядами награждали меня) исподлобья и мрачновато. Но Маркофьев сумел их обворожить.

— Засилье инородцев всюду… Во всех сферах, — горевал он и, кручинясь, дымил махорочной самокруткой. — В то время, как братья-славяне отринуты на задворки. Ничего, скоро все изменится, — вдохновлялся он. — Стоит мне получить депутатский мандат… Я костьми лягу за чистоту родного языка… Повыведу всех черненьких! Ядренать… Все, как один, будут носить лапти! Эту экологически здоровую и истинно посконную обувь!

Разговор после подобных заверений, естественно, затянулся. И длился всю ночь. Когда на рассвете мы вышли из бревенчатого банного сруба, стены которого сплошь покрывали иконы и портреты убиенного Николая Второго, Маркофьев бухнулся лицом в пшеничное поле и омыл лицо утренней росой.

— Боже, какие идиоты, — только и мог вымолвить он.

А потом прибавил очень серьезно:

— Не люблю ограниченность. Национальную и любую другую. Она сковывает и мешает. Поверь, эти ребята только проигрывают от своей зашоренности. Не могут общаться с азерами, которые держат все овощные рынки, с иудеями, которые всегда были и остаются дрожжами бизнеса.

Он восклицал:

— Трогательная наивность славян! Медведи и львы в гербах городов и государств, на территории которых гривастые хищники никогда не водились? Кого хотели и хотят впечатлить этими гербами? А сами ходят в мешковатых платьях и костюмах, скрипучих сапогах и рассказывают миру о своем славном прошлом… Кого это волнует? Все живут настоящей минутой…

Он твердил:

— Национальностей нет. Их попросту не существует. Никаких таких особенностей, которые бы отличали одну нацию от другой… Вспомни любого своего знакомого русского, еврея, армянина. Разве у них у всех не один и тот же набор положительных и отрицательных качеств, отталкивающих и завораживающих черт? На нации человечество разбили негодяи, — резюмировал он. — Чтобы сбить нас всех с толку…

— Хотя, конечно, — соглашался он. — Отвратительные черты не так заметны в человеке одной с тобой национальности, как в инородце.

И прибавлял:

— Есть нации престижные и влиятельные в мире. А есть, согласимся с этим, заплеванные, заброшенные, оттесненные на обочину истории. Некоторые их них тщатся выбиться в лидеры, встать вровень с элитой, тужатся и раздуваются, другие тихо и покорно уступают, сдают позиции, спиваются, сходят на нет. Нищают и вымирают. Закон выживания сильнейшего срабатывает и здесь.

Он заключал:

— Что касается умных же наций, то их, если судить по совокупности поступков отдельных членов или групп людей данной национальности, вовсе не существует.

Не откладывая дела в долгий ящик, а лишь заехав домой, чтобы сменить косоворотку на строгий черный сюртук и широкополую шляпу, Маркофьев отправился в ближайшее отделение сахнута, над входом в которое сияла шестиконечная звезда. Нас ждали. Маркофьева приветствовал толстяк в кипе и с длинными пейсами. Мой друг, подчеркнуто картавя, заявил:

— Обещаю обеспечить увеличение иммиграции из России в Израиль. Как раз в эти минуты чернорубашечники совершают налет на синагогу, затем они разобьют пару плит на еврейском кладбище и пройдут демонстрацией по центральной площади. Я с ними обо всем договорился. Подстрекал их как мог. Ваши напуганные соплеменники и другие слабонервные тут же ринутся оформлять визы.

Слушавшие удовлетворенно кивали. Но один из хасидов задал вопрос, который заставил Маркофьева посерьезнеть:

— У вас в роду были евреи? В ваших жилах течет еврейская кровь?

Маркофьев, не задумываясь, ответил:

— Мой отчим был еврей. Он меня воспитал. Так что я вырос в почитании Торы и соблюдая шабат…

Ответ понравился.

(Ах, как точно он всегда умел найти нужные аргументы, как правильно ставил акценты!)

Напоследок Маркофьев провозгласил:

— ЕВРЕЙ — ЛОКОМОТИВ ИСТОРИИ!

И сорвал аплодисменты.

Прямо из сахнута мы отправились в мечеть. Маркофьев в машине напялил зеленые шаровары и обмотал голову чалмой.

Восседавший на ковре муфтий, увидев этот маскарад, не мог не поинтересоваться, чем вызван столь странный наряд. Маркофьев, по отлаженной схеме, ответил, что его бабушка была турчанка.

— Дед, боевой офицер, кавалер трех Георгиев, привез ее с русско-турецкой войны, — сказал он. — Дедушка был настолько поражен ее красотой, что влюбился с первого взгляда…

Трогательная история любви русского офицера и басурманки произвела надлежащее впечатление. Плохо было лишь то, что, войдя в мечеть, Маркофьев (а вслед за ним и я) забыл снять ботинки. Но в целом разговор сладился. Добро на поддержку в выборах было получено и от муфтия.

Когда вышли из мечети и сели в машину, Маркофьев ответил на мой незаданный вопрос.

— Воевать со всеми — сил не хватит…

— А дружить… со всеми? На это уйдет меньше сил?

Он парировал:

— Дружить — это только слово. Никаких действий от меня пока не требуется. А трепалогией я владею в совершенстве. Враждовать же, смогаться — требует громадных энергетических затрат. Кроме того, плодишь врагов, как кроликов. Зачем мне это? Да, все раздражают, все плохие… Но с таким мировоззрением долго не протянешь…

Он сказал:

— Налицо прогресс. Раньше говорили: ласковый теленок двух маток сосет, теперь надо говорить о том, что умный собирает взяток с каждого, с кого можно хоть что-нибудь получить. Точно также, как с женщинами, я поступаю с мужчинами, — продолжал он. — Этот может дать мне подзаработать, это — написать обо мне статью, тот мастак по части приобретения недвижимости, этот способен организовать бесплатное питание якобы по инвалидности… Все, все нужны в моем раскладе, в раскладе человека, решившего покорить нешуточную высоту. Каждый, кто способен внести хоть малую лепту в мое дело, мне нужен и дорог, но кого я не переношу, так это захребетников, стремящихся погреть на мне руки и ничего не дать взамен. Таким в моем окружении места нет и не будет!

— С мужчинами-партнерами надо поступать как с любовницами, — позднее прибавил он. — Пока находишься у одной, клянешься ей в любви и верности, а сам уже думаешь побыстрей свинтить к следующей, которая тебя ждет — не дождется. У нее опять повторяешь те же самые слова… И, получив, а, точнее, взяв свое, переезжаешь к третьей…

И еще он сказал:

— И ведь все правы! Засилье инородцев? Еще какое! Полно антисемитов! Безусловно, так! Мусульманам не дают независимость? Стали бы они воевать, если бы им ее предоставили! Прав Ельцин, что расстрелял парламент? А какой у него был выход? Правы ли те, кто не хотел Ельцину подчиниться? Да, у них были свои представления о справедливости и демократии. Прав Ельцин, что прогнал охранника Коржакова? У него были мотивы. Прав ли Коржаков, что обиделся? Ведь он не покинул опального друга в самый трудный момент… Надо дать себе ясный отчет: ОБЪЕКТИВНОСТИ НЕТ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. Пристрастие — есть критерий необъективности, расположения к одним и неприятия чужаков. И каждый, сознавая свою правоту будет отстаивать ее до последнего!

Он говорил:

— Да, сильным везет. Но тут нет фатализма. Каждому в течение жизни бывает предоставлено энное количество шансов добиться успеха. Сильный делает ставку на каждый из номеров. Предпринимает новые и новые попытки. Ему хватает на это терпения и энергии. Ленивый и слабый не шевелится. Изредка дернется — и если вдруг угадает счастливый номер, то это про него можно будет сказать, что ему повезло.

Он замечал:

— Необязательно быть сильным. Надо хотя бы сильным казаться. Чтобы выглядеть сильным (и обидчики не затоптали) надо окружить себя могущественными друзьями. И удерживать их возле себя. Потому что, как только останешься один — ясно, что произойдет. Надо, чтобы рядом постоянно находилась красивая женщина. Или лучше даже несколько красоток. Нужно зарабатывать много денег. И быть щедрым. Иначе как удержишь женщин и друзей? Одним словом, как ни крути, чтобы казаться сильным, надо им быть!

Вывод. У сильного человека связи возникают сами собой. Он буквально обрастает связями. Потому что всем нужен. Слабому надо затрачивать слишком много усилий, чтобы поддерживать влиятельные знакомства. Эти связи нужны ему, а не тем, к кому он мылится. У слабого просто не хватит сил поддерживать влиятельные отношения!

Идешь по самой кромочке, по хрупкому ледку случайностей, перебегаешь от человека к человеку, проскальзываешь меж Сциллой и Харибдой обстоятельств… Все зыбко, ненадежно, призрачно… А со стороны кажется: как уверенно шагает, как спокойно ставит ногу на твердую, не разверзающуюся почву…

Как рассуждает глупый? Сообщу-ка я этому сильному влиятельному человеку, что знаком с другим сильным и влиятельным… Пусть знает, что у меня есть связи в высших сферах…

Что понимает умный? Что отношения между людьми сложны. Особенно они непросты среди монстров, пробившихся наверх. Там, между ними идет такая грызя… Назвав какую-либо фамилию — не угодишь ли, не ткнешь ли ненароком пальцем прямо во врага того, к кому пришел? (Если угодил, то для тебя, для друга своих врагов, этот сильный хрен что сделает).

Кроме того любому приятно сознавать, что он единственный благодетель. Если же у тебя есть другие покровители… Ну и иди к ним. Или еще подальше.

Вывод. Лучше помалкивать.

Маркофьев напечатал с десяток разновидностей визитных карточек — на самые разные случаи. В одних именовался доктором угро-карело-финведения, в других — членом комиссии по помилованиям при Бутырской и Крестовской тюрьмах, в третьих — директором музея естественных надобностей. А в одной, самой красивой, тисненой золотом, значилось: "Маркофьев, аферист". Их он раздавал — в зависимости от ситуаций и обстоятельств. Где нужно, представлялся врачом, где нужно — химиком-теоретиком. А то и артиллеристом.

И во всех он указывал разные номера телефонов.

— Кому надо — дозвонится, — говорил он. — Терпенье и труд все перетрут. А остальные, капризные и нетерпеливые, пусть идут подальше…

С телеэкрана и на радиоволнах Маркофьев трезво анализировал произошедшее со страной:

— Люди годами, десятилетиями стояли в социалистической очереди. За квартирой, за карьерой, за пенсией, за прибавкой по выслуге лет. И вдруг порядок нарушился, явились мыкавшиеся в самом хвосте беспарточники, пробились вперед, получили, вернее, схватили то, что предназначалось другим…Но мы еще поборемся. За то, что у нас отняли…

А в газетах он заявлял:

— "Никому не удастся повернуть приватизацию вспять!"

На митингах в провинции он страдал:

— Москва — это Гон-Конг посреди нищей России! Это позор нашей родины. Не осталось ни Арбата, ни Столешникова! Это город для туристов, а не для москвичей!

А в столичных тусовках стращал:

— Вот возьмет вас нищая провинция за горло, тогда почувствуете почем фунт лиха… Удались от Москвы на сто километров — и очутишься в каменном веке! Хотите наступления каменного века? Тогда голосуйте за меня. Я полажу с провинцией.

В целом же к преобразованиям в столице относился положительно. Имел на них свой не похожий ни на один другой взгляд:

— Да, расхитили много миллионов… Но мне-то что до этого? Я бы этих средств все равно не заграбастал, меня бы к ним никто не подпустил… Но ведь, отдадим должное, не только воровали, но и строили, приводили в порядок. Приятно и чистенько стало жить. Так что я считаю себя в выигрыше. Эти миллионы мне ни при каких условиях не достались бы, а так я хоть нормально и в нормальном городе поживу…

И на воровство он тоже смотрел спокойно. Умел успокоить возмущенных и негодующих людей.

— Пусть хоть все до крупиночки растырят, — говорил он. — Сколько влезет. Потому что: если дети воров окажутся бездарными, не приспособленными к сохранению награбленного, добытое их родителями перекочует в другие руки. Возможно, в руки ваших потомков! Лишь бы они оказались талантливы и умелы. И правильно повели дела. Так что воспитывайте детей! Вам есть чем заняться.

Он прибавлял мне на ушко:

— Никто не хочет позаботиться о простых людях. О быдле. А ведь БЫДЛО — ТОЖЕ ЧЕЛОВЕК!

Он так и сыпал цифрами, подготовленными для него нашим аналитическим отделом (во главе которого встала его жена Лаура):

— Раньше кило мяса стоило два рубля. А зарплата среднего научного работника была около четырехсот. То есть он мог купить двести килограммов говядины… А теперь? Если кило стоит сто пятьдесят… А зарплата стала три тысячи… Благосостояние ухудшилось в двадцать раз! Поездка на метро стоила пятак. А теперь — пять рублей. На четыреста рублей ты мог прокатиться восемьсот раз… А теперь?

Приезжая на заводы и фабрики, он метал громы и молнии:

— Хорошо живет пять процентов населения. Остальные — перебиваются с хлеба на воду. Эти пять процентов имеют отношение к нефти и драгоценностям. Россия, как и прежде, ничего не производит. Лишь торгует ресурсами. Эти пять процентов присосались к природным ресурсам…

А, оставшись со мной наедине, беспокоился:

— Мы должны пробиться в число этих пятипроцентников!

И повсюду он расточал позитивное. Способствующее сплочению нации. Наболевшее.

— Я плоть от плоти ваш, такой же, как вы, ограбленный и обобранный, — кричал он с одной трибуны.

— Я ваш до мозга костей, — возвещал он с другой — Чернобылец, ликвидатор… Инвалид…

А в узких компаниях миллионеров доверительно сообщал:

— Мне удалось сколотить неплохой капиталец. Я с вами и ваш, буду защищать интересы обеспеченной прослойки.

Случалось, на высказанных или опубликованных противоречиях его ловили. Он не смущался.

СМУЩАЮТСЯ ТОЛЬКО НЕ УВЕРЕННЫЕ В СЕБЕ НАЧИНАШКИ!

А он поднаторел, накопил опыта. Стал практически неуязвим. Раньше, бывало, говорил, если попадался на несоответствии слов и поступков:

— Пьяный был, ничего не помню, что понагородил…

(Ах, этот его удивительный вздох — в ответ на мой вопль: "Но ты же обещал!" — "Когда?" — "Вчера, позавчера, третьего дня!" — "Ничего не помню…" — И беззлобная, обезоруживающая улыбка. А помимо этой подкупающей искренностью сердечности — ничего. Никаких комментариев. Гениально просто! Ибо на такое состояние, когда ничего, и себя в том числе, не помнят, и суда нет. Разве не так?)

Сейчас он изобрел новую универсальную методу и бойко парировал все претензии:

— Это когда было? Год назад? Месяц назад? Я был тогда другим человеком.

* ГЛАВНОЕ — НАЙТИ ПРИСТОЙНУЮ, ОБТЕКАЕМУЮ, ОПТИМАЛЬНО ВСЕХ УСТРАИВАЮЩУЮ И СМАХИВАЮЩУЮ НА ИСПОВЕДЬ МОТИВАЦИЮ.

Он отбивался направо и налево:

— Что? Уезжал жить за границу? Я был тогда другим человеком…

— Что? Поощрял многоженство? Я был другим…

— Утверждал прямо обратное тому, что теперь? Но я же был другим…

Ему аплодировали.

— А что поделаешь, если живем в обществе повального вранья и тотального обмана, — говорил он. — Все врут, как на юге.

Непосвященному может показаться странным, а то и абсурдным: сегодня политик поносит того, с кем миловался вчера, а завтра братается с тем, кого накануне называл мерзавцем. Это — непонятная непрофессионалу игра по другим правилам, чем те, которыми привык руководствоваться обыватель.

— НЕ ИЩИТЕ В ПОЛИТИКЕ, ДА И ВООБЩЕ В ЖИЗНИ ЛОГИКУ, ИЩИТЕ ВЫГОДУ, — любил повторять Маркофьев.

Вывод. Политик, как и каждый человек (за исключением юродивых и блаженных) преследует прежде всего свой интерес, а уж потом думает про общее благо — если вообще думает, если на эти пустые, ничего не сулящие мысли остаются силы и время.

И еще он говорил:

— Я обрел себя… Раньше я врал бессмысленно, ибо выгоды, которые получал от вранья, были микроскопическими. Теперь я вру на государственном обеспечении. И, так сказать, за государственный счет. То есть моя безответственная болтовня и ложь обеспечиваются золотым запасом нашей родины. А выгоды, которые я от обмана получаю, измеряются неисчислимыми благами. Я никогда не мог поверить, что ложь столь щедро оплачивается из бюджета! Политика — мое призвание! — все воодушевленнее повторял он.

Ночью в дверь позвонили. С бешено колотящимся сердцем я пошел открывать. И обнаружил на лестничной площадке Маркофьева. Он ввалился в грязных ботинках и перепачканном плаще — будто полз к моему дому по-пластунски.

— Лаура, Лаурочка, — всхлипывал он.

На него страшно было смотреть.

— Что случилось? — Я взял его за плечи.

Он прятал заплаканное лицо. И повторял, икая:

— Лаура… Лаурочка… Она была такая… Ты помнишь ее?

— Она в больнице? Дома?

Он кивнул.

— Еще кто-нибудь в квартире есть?

Он замотал головой.

Плохо попадая в рукава и носки, я наспех оделся. Мы вышли на улицу. В такси он продолжал хлюпать носом.

— Лаура, Лаурочка…

Перед дверью его квартиры я собрал волю в кулак. Он с трудом-таки вставил ключ в замочную скважину.

В прихожей, подозрительно на нас глядя, стояла Лаура.

— Чтоб тебе! — сказал я.

— Лаура! Лаурочка! Как я рад, что ты снова со мной! — запричитал он и полез к ней обниматься.

Она медленно стянула с ноги тяжелое, на деревянной подметке сабо и звезданула каблуком ему по лбу.

Он отпрянул, схватился за голову и присел, а потом неподвижно растянулся на коврике.

— Ты убила его, — сказал я и склонился над беднягой.

Веки его дрогнули, глаза открылись.

— За что? — спросил он.

Он говорил:

1. Часть мужчин женится на домработницах — чтобы те обстирывали, готовили еду, убирали квартиру.

Но зачем это нужно, если можно вызвать домработницу?

2. Честь женится на постельных прелестях. Чтоб ублаготворяли в койке.

Но зачем это нужно, если есть продажные девки?

3. И лишь малый процент выбирает настоящих подруг.

— Я — из этой категории, — повторял Маркофьев.

Следующим его шагом был визит в Думу на Охотном ряду. В поместительном зале заседаний мы никого не обнаружили, хотя на электронном табло мелькали цифры проходившего в тот момент голосования. Зато в крохотном кафе при гостинице "Националь", находившемся в двух шагах от официальной депутатской заводи — по другую сторону улицы Горького — нашли всех нужных нам народных избранников.

— Деньги делаются и делятся тут, — сказал Маркофьев. — Поэтому кафе неофициально называется "Золотые ворота". Все сколько-нибудь значимые люди сидят тут и трут, трут, делят барыши…

Мы заказали виски со льдом и наблюдали окружающих.

— В общем-то депутатов обработать несложно, — говорил Маркофьев. — У них убогие представления о роскоши и богатстве. Вот, этот, — он показал на прошелестевшего мимо низкорослого шустрика, все черты лица которого будто сползли к носу, сосредоточились на крохотном пространстве, оставив остальное поле свободным, — носит галстуки из натуральных золотых нитей. Ему это кажется подобающим его уровню… А эта… — он ткнул в дородную даму, — по старинке хранит верность бисеру, люрексу, да еще усугубляет пошлый блеск огромными брошами, неважно — бриллиантовыми или бижутерийными… Гораздо труднее будет с другими субчиками, — он кивнул на скромного по виду клерка без золотых перстней, но с часами огромными, как консервная банка. — Знаешь его кличку? "Мишка-два процента". Этот тихушник, с каждой заключенной сделки берет два процента.

И еще он сказал:

— Раньше были в моде туфли на "платформе", а теперь часы на "платформе"…

В зал вошел и огляделся похожий на филина тип в старомодных массивных очках.

— Главный банкир… Он за то, что ставит свою подпись на документе, визирует его, берет уже четыре процента…

Филин подсел к ханурику с консервной банкой на запястье, и они вступили в оживленную беседу. Вскоре к ним присоединился третий дохлик в рваных ботинках довоенного образца.

— А это вообще король, — сказал Маркофьев. — Договорился с иностранцами, что вернет им тридцать процентов нашего государственного долга. Те обрадовались — хоть что-то получить… Россия ведь бедная держава. А он скупил векселя и получил с госструктур должок полностью. Тридцать процентов отдал, семьдесят оставил себе. Ну, разумеется, поделился с теми, кто из бюджетного кармана эти деньги ему отстегнул…

Глядя на этих людей, Маркофьев маялся:

— Пустят ли они меня в свою семью.

Он громко объявил:

— За все столики шампанское! Я плачу!

Когда после удачно завершившегося знакомства мы вышли из кафе на улицу, Маркофьев ударился в философию:

— Кого почитаем и ценим? Святых или тех, кто придумывает способы и комбинации объегорить население? Таких возят на машинах, их жизни стерегут службы охраны, им выделяют лучшие дома, нет, хоромы… Вот, значит, кто в почете… Так было всегда… Кого всегда оберегало и охраняло человечество? О ком заботилось? Может быть, о великих мыслителях? Ученых? Кого оно носило на руках и возило на колесницах, а сейчас катает в бронированных лимузинах? Чью жизнь оно стремилось продлить во что бы то ни стало? Пушкина и Лермонтова? Сократа и Архимеда? Или Сталина и Мао Цзэдуна?

Он воскликнул:

— Плевать это общество хотело на поэтов и философов! На врачей и строителей! Учителей и музыкантов. ПОЧИТАЕТСЯ И ОЦЕНИВАЕТСЯ ПРЕЖДЕ ВСЕГО УМЕНИЕ ЗАРАБОТАТЬ МНОГО ДЕНЕГ. СПОСОБНОСТЬ СОСРЕДОТОЧИТЬ В СВОИХ РУКАХ ВЛАСТЬ.

Контрольный вопрос. Чем определяются размеры богатства? Умственными способностями его обладателя или количеством преступлений, которые он совершил, но благодаря уму, не попался?

Ответ. Дайте сами.

Стоя напротив гостиницы "Москва" и решая, куда направиться: в ресторан "Красная площадь", открытый в Кремле, или секретное казино в подвале того же "Националя", мы наблюдали, как подъезжают и отъезжают к подъезду Думы солидные машины. Кто в них сидел (помимо водителей)?

— Вот уж не великие умы современности, — констатировал Маркофьев. — Но им зачем-то придана охрана. Кому они нужны — кроме родных и близких? Кто покусится на их жизнь? (Если они не вступили в сговор с криминалом и не сделали ничего преступного?)

Но милиционеры, охранявшие эту спецстоянку этого спецтранспорта, делали страшные лица и громко кричали на зевак и случайно замедливших шаги прохожих:

— Проходи, проходи быстрее! Здесь нельзя задерживаться!

Контрольные вопросы. Кому придет в голову покусится на жизнь депутата? Вам придет? Кому тогда? Они, эти сановники, так похожи на Столыпина? Сказать, на кого они похожи, эти охламоны? Или бонз оберегают, потому что прохожие способны помешать течению государственных мыслей?

Задание. Подыщите другие аргументы: почему и зачем их стерегут?

На всякий пожарный Маркофьев решил войти в контакт с правоохранительными органами и криминалом. Тут произошла небольшая накладка. Глава пресекающего преступления ведомства и криминальный авторитет назначили нам встречу в одно и то же время и в одном и том же загородном мотеле, правда, в разных залах. Один — в Изумрудном, другой — в Малахитовом. Мы толкнулись в первый: там сидел обвешанный золотыми цепями громила в замызганном свитере. Маркофьев заговорил с ним на фене, но предполагаемый вор в законе на деле оказался главным милиционером, который ради конспирации снял форму и погоны и нарядился в обычный дачный прикид. Бандюк же, напротив, напялил в тот вечер милицейский китель — поскольку сразу после свидания с нами шел на дело: ему предстояло ограбить квартиру собирателя Фаберже, явившись туда под видом блюстителя порядка.

Недоразумение утрясли, и криминалитет, и органы охраны обещали Маркофьеву безоговорочную поддержку. К концу встречи, плавно перетекшей в дружеское застолье, в мотель пожаловал Иван Грозный, он расцеловался с обоими нашими собеседниками и поднял бокал за их здоровье.

Может, именно тогда в голове Маркофьева зародился план, который привел к неожиданным, непредсказуемым результатам.

Контрольные вопросы. Бывают ли предсказуемые результаты? И нужно ли, в связи с этим, заботиться о том, что делаешь? Вспоминаем раздавленный детьми компьютер на жидких кристаллах!

Маркофьев решил выдвинуть Грозного в свои соперники. Конкуренты. Эх, да что там, почти в могильщики!

Он повторял:

— ТОЛЬКО ДУРАК ИЛИ ДИЛЕТАНТ РАЗБИВАЕТ БИЛЬЯРДНУЮ ПИРАМИДУ В ЛОБ, тем самым предоставляя противнику бесчисленное количество вариантов выигрышного продолжения игры — ибо шары разбегаются по зеленому полю во все стороны и занимают позиции напротив угловых и центральных луз. Какой хочешь, такой тарань, в какие хочешь воротца, в такие его и посылай…

Не так разбивает пирамиду опытный игрок. С краешку, аккуратно откалывая от уголка один шарик, да и то заботясь, чтоб он не слишком далеко от общей массы шаров оторвался и укатился. Пусть тот, кто вам противостоит, помучается. Нельзя давать враждующей стороне выигрышного шанса. Нельзя облегчать ей задачу. Ибо враг тоже будет ломать игру под себя. И постарается не сделать подставы, то есть не влистить вам.

Маркофьев говорил:

— Ошибка думать, что следующий ход — всегда за конкурентом. Все ходы твои и в твоих руках! Не надо давать никому опомниться, надо обрушивать удар за ударом, но действовать следует маневренно!

ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ВЫИГРАТЬ легко — НАДО ОБХОДИТЬ ТРУДНОСТИ ПО ФЛАНГУ. С КРАЯ, СБОКУ. С ТЫЛА.

Тест на сгибаемость. Найдите в лесу поваленное дерево, такое, чтобы ствол его был переломлен на уровне вашей груди. Какой путь вы предпочтете: обойти, обогнуть помеху или согнетесь, чтобы поднырнуть под нее?

Маркофьев все делал правильно. На предстоящих выборах ему нужен был подобающий псевдодуэлянт. Почти двойник. Яркая личность. Властитель умов — не меньший, чем сам светоч и матерый человечище. Иван Грозный, разоблачитель взяточников и казнокрадов, — как нельзя более удачно вписывался в этот трафарет. Скрестить с ним шпаги было почетно! На тайном собрании, можно даже сказать, вечере, ибо проходила она в условиях строжайшей секретности, было решено, что конкуренцию Маркофьеву составит именно Ваня. Который затем, в последний момент, снимет свою кандидатуру и, пораженный величием и гениальностью Маркофьева, передаст голоса своих избирателей в копилку мудрейшего из мудрейших и первого среди равных. Все, казалось, было продумано до мелочей.

Надо ли говорить, что Иван Грозный в решающий момент из предвыборной гонки не выбыл и свою кандидатуру из списка кандидатов в депутаты не снял. Более того, развернул против Маркофьева настоящую войну.

— Что ж, обычная практика — предать, переметнуться, подкачать, подвести, кинуть, умыть, обычная практика человеческой жизни, — кажется, ничуть не удивившись измене Ивана Грозного, сказал Маркофьев.

(Напомню, наш Учебник рассматривает лишь типические ситуации. До поры вы читаете романы и рассказы, полагая, что обрисованные в них события не имею к вам никакого отношения. Вымышленная, хотя порой и захватывающая чепуха! Кто-то из героев предает друга, жены бросают мужей ради более выгодной партии, а мужья изображают собой живые трупы… Но мало-помалу вдруг начинаете сознавать, что сами пережили или переживаете подобное…)

До поры мы оставались в счастливом неведении касательно грядущей подлости… Этот удар, нанесенный в спину из-за угла ждал нас впереди.

Как выплыло предательство?

Мы заехали в общество "Мемориал", где Маркофьев пустил слезу:

— Мой дед со стороны матери несправедливо репрессирован… Бабка сослана… Дядя поражен в правах до сих пор…

Он обещал пожертвовать деньги на строительство памятника тем, кто был замучен в сталинских лагерях…

Из "Мемориала" мы перекочевали на соседнюю Лубянку, где, горя глазами и брызгая слюной, Маркофьев начал выкрикивать в лицо людям в штатском и со значками (профиль Дзержинского) на лацканах:

— Мой дедушка со стороны отца ненавидел врагов народа… Уничтожал их и мне завещал не успокаиваться, пока не добьюсь полного их искоренения!

На одном из митингов в поддержку Макофьева я обратил внимание на мужчину невзрачного вида, который, выйдя к микрофону, хорошо поставленным ровным голосом говорил, что свободу хотят задушить, но прогрессивно мыслящие люди не должны позволить сделать это. Я запомнил его впечатляющую именно спокойствием и убийственной аргументацией и количеством доводов речь, а также серый костюм и унылый галстук. Рядом с бесстрастным оратором маячил Иван Грозный. После прозвучавшего в гробовой тишине выступления Иван пожал смельчаку руку. Теперь, в здании на Лубянке, нас встретил и провел в кабинет, где пол был устлан мягким ковром, а на стене висел портрет Дзержинского (уже в фас), именно этот впечатавшийся мне в память человек. Я даже протер глаза и дернул головой, пытаясь стряхнуть наваждение. Но нет, это был он, трибун, отчаянно переживавший за будущность демократии.

Я собрался расцеловаться с ним (взволнованно думая при этом, что ветры перемен коснулись даже самого консервативного ведомства), как вдруг носитель серого костюма (его глаза смотрели чуть ниже подбородка собеседника) сказал:

— Есть идея… Взорвать несколько жилых домов в разных городах…

Маркофьев сдержанно покивал и спросил, что будет с этих взрывов иметь. Серый, усмехнувшись, сказал:

— Тогда не посадим Ивана Грозного в тюрьму… А его давно пора арестовать — за слишком уж оголтелые разоблачительные публикации. — И усмехнулся.

Я не совсем ясно понял (по врожденной глупости), о чем толковище. Из всей услышанной абракадабры я уловил только то, что Ивану угрожает опасность. В тот миг я даже забыл о своих претензиях к заматеревшему асу журналистики и о том, что никаких публикаций (а не только смелых и разоблачительных) из-под его пера давно уже не появляется. Я буквально задохнулся от непримиримости и желания защитить близкого и, оказывается, неугодного властям товарища. Но увидел: Маркофьев приложил палец к губам, давая понять: я должен молчать.

Когда мы вышли на улицу, я возмутился:

— Ведь на митинге этот мышастый говорил прямо противоположное… Иван жал ему пятерню… Можно ли в этом мире кому-либо доверять!

— Да, — скупо подтвердил Маркофьев, находясь мыслями где-то далеко.

— Но как же так! Неужели нет на свете ничего святого? — продолжал негодовать я.

— Святого — до хрена, — откликнулся мой друг.

— Выступают, целуются и тут же грозят посадить…

— Это политика, — вздохнул он.

И открыл мне то, что его мучило и жгло уже несколько дней, и что меня самого повергло в шок.

— Иван начал работать против меня, — сообщил Маркофьев.

Так я узнал о двойной игре журналиста.

Надо сказать, рекрутирование Грозного в наши ряды давалось нелегко. Он не коллекционировал фарфор, как Новомужев, или древние вина, как Пидоренко, зато собирал дачные участки с возведенными на них строениями… Намереваясь потом объединить их в одно большое кольцо вокруг Москвы.

— И зашумят сады, — говорил он. — Кипень черемухи и сирени перевалит через изгородь, заколосятся травы, загундят шмели…

Маркофьев купил ему с десяток дач по разным направлениям — Рижскому, Ярославскому, Казанскому…

— Теперь Иван хочет, чтоб его бросили в камеру. Надеется наварить на этом популярность, — горевал Маркофьев. — Этот журналюга оказался тот еще фрукт…

— Умных людей не так много, — делился со мной Маркофьев. — И они, эти умные, если они действительно умны, будут печься в первую голову о себе и своих интересах, а не о каких-то мифических постулатах чести и совести… Будут прежде всего протыривать себя. ЛЮДИ ОСТАЮТСЯ ЛЮДЬМИ. Ты сам-то способен поверить, что кто-то посторонний станет заботиться о тебе больше, чем о себе? Станет навязывать и предлагать услуги, которые продиктованы твоими нуждами, а не его намерениями? Вот и Иван…

Контрольные вопросы. Вы верите, что кто-то может отстаивать ваши интересы — бескорыстно? Вы сами стали бы бросаться на отстаивание чьих-то нужд, рискуя собой? Что вам дороже: чужое благоденствие или своя голова? Торжество чьей-то справедливости или своя рубаха?

Тест. Предположим, вы идете по своим делам — и вдруг спотыкаетесь… Неприятно, но терпимо… Совсем другой коленкор, если спешите с чужим поручением — и растягиваетесь посреди дороги… Вторая ситуация вдесятеро обидней. Пострадать из-за чужой надобности…

Поэтому: не надо бегать по чужим делам и плясать под чужую дудку. НАДО ПРИНАДЛЕЖАТЬ СЕБЕ И ТОЛЬКО СЕБЕ.

Иное дело, если вы превратили добро и совершение добрых поступков в статью дохода и способ добывания денег. В таком случае мы имеем дело с совершенно противоположной ситуацией. Вы совершаете добро — не как лопух с оттопыренными от наивности ушами, на которые можно навешать тонны лапши, а как четко спланировавший шаг дальновидный психолог, как опытный финансист и экономист. "Я совершаю добро не абы почему, не вбухивая свою энергию в пустоту, а твердо зная, что получу за свое усилие вознаграждение, ответный подарок или хотя бы перспективу такого подношения. Дальнейшее будет зависеть только от меня: сумею ли я эту благодарность выжать, выдавить, добыть — или не сумею?

* ДОБРО МОЖНО СОВЕРШАТЬ, ТОЛЬКО ИСХОДЯ ИЗ ПРИНЦИПА "БАШ НА БАШ"!

Советы. Если справедливость хоть как-то касается ваших интересов, и, соответственно льет воду на вашу мельницу, это совсем другой коленкор. Если вы бросаетесь защищать кого-то, а в перспективе маячит исполнение ваших собственных мечтаний — тогда валяйте, заступайтесь за обиженных и обездоленных, сулите им золотые горы… Зная, что вскоре сами получите в качестве вознаграждения королевство, государство, личный дом или хотя бы взяточку…

Вывод. ДОБРО НАДО НЕ ДАРИТЬ, А ДОИТЬ.

Когда я вижу человека, который кричит, что всего себя без остатка отдаст борьбе за счастье других людей — то лишь в первый момент испытываю благоговение и благодарность. Потом приходит сомнение. Могу еще согласиться, что найдутся доброхоты, которые за определенный процент (или зарплату) возьмут на себя хлопоты о некоторой группе нуждающихся в помощи. Но, скорее всего, такие скромняги со временем войдут во вкус и захотят загрести побольше. И уж вовсе нереален случай, когда некто станет драть за вас горло, ходить по инстанциям и устраивать революции — якобы из жажды чистой справедливости. Таких умников сразу надо гнать в шею или не пускать на порог.

У дурака первый порыв всегда — поверить. Кому? Почему? С какой стати? Детская болезнь — считать всех честными. Разве могут быть честными — все? Сами подумайте. Нет, условия игры известны. Как велосипедисты на треке ждут и стараются не упустить рывок соперника (иначе — не догонишь), так каждый в жизни должен быть в любую минуту начеку и готов к подставе со стороны ближнего и дальнего. Чуть зазевался — и ты обставлен на четыре кулака! Сам оплошал — не обессудь.

Вывод. Опыт побуждает к осмотрительности и осторожности.

— ДЕЛАЙ ДЛЯ СЕБЯ, А НЕ ДЛЯ ДРУГИХ, — говорил Маркофьев. — Это нормально и естественно. ОСТАНУТСЯ ИЗЛИШКИ — ПОДЕЛИШЬСЯ. Да и вообще: с обильного стола всегда падают крошки. Те, кого эти крохи устроят, кто ими удовлетворится — и будут твоими сподвижниками и пажами, и будут вокруг тебя виться и прихлебать…

И еще он говорил:

— В молодости я зачитывался статьями Ивана Грозного… Особенно мне полюбилась его мысль о том, что надо смотреть в небо, а не под ноги… Чтобы мысли были высокие… А не приземленные… И я стал задирать голову и зырить в небо… Каков итог? Споткнулся, грохнулся, вывихнул руку… Что проку смотреть вверх, если под ногами кочки и колдобины?

* МЕНЬШЕ СЛУШАЙТЕ КРАСНОБАЕВ, КОТОРЫЕ РАДИ ЛИХОГО СЛОВЦА И ЗАВОРАЖИВАЮЩЕГО ОБРАЗА НЕ ПОЖАЛЕЮТ НИКОГО И ГОТОВЫ НА ВСЕ. ТАКИМ ПЛЕВАТЬ НА ВАШ ВЫВИХ РУКИ И ВАШ РАСКВАШЕННЫЙ НОС! ИМ ЛИШЬ БЫ БАЗЛАНИТЬ, ПРИВЛЕКАЯ К СВОЕЙ ФИГУРЕ ПОВЫШЕННЫЙ ИНТЕРЕС ДУРАКОВ!

Все наше повествование — о трагедии человека, который искренне желал людям добра и стремился всем помочь, но был не понят в своих благородных устремлениях… И отвергнут… О Маркофьеве…

Порядочный человек не пишет доносов, не убивает, не ворует. Но ему некуда деться от доносчиков, убийц и воров. Он с ними сталкивается ежедневно и ежечасно, на улице, в магазине, в транспорте, за товарищеским ужином. Да, именно за товарищеским. Потому что он же не может не поддерживать отношений совсем ни с кем. К примеру, с теми, с кем у него исторически неплохие связи, а то и симпатии. Так уж устроена жизнь.

Контрольный вопрос. Чем порядочный человек отличается от непорядочного?

Практическое задание. Посмотрите на своих друзей и близких… Они кристально честны? Приемлемо порядочны? Их можно с некоторыми оговорками причислить к честным? Каковы, в таком случае вы, если таковы ваши приятели?

Тема для уединенных размышлений: КОМУ МЫ ПОДАЕМ РУКУ?

Тема для школьного сочинения: КОМУ Я БЫ НЕ ПОДАЛ РУКИ?

Тема для теоретической гимнастики ума: КТО НЕ ПОДАЛ БЫ РУКУ МНЕ?

— Во власть, в политику идут, чтобы зарабатывать деньги, — вновь и вновь повторял Маркофьев. — Не надо иллюзий. Идут артелями и картелями, не с удочками, как любители-рыбаки, которые три часа сидят на берегу в ожидании поклевки, а с сетями и динамитом… Уж глушанут, так глушанут… Чем мы, чем наш гарнизон хуже? Ну и лишились мы одного из бойцов, Ивана, но другие-то под нашими трепещущими знаменами… И готовы к штурму!

И еще он говорил, сверкая глазами:

— Я побежу всех. Механизм жизни груб, примитивен. Если отбросить рефлексии, которые испытывают отдельные индивиды, в глубине обнаружится до ужаса элементарная схема — рычагов, ременно-приводных систем и причинно-следственных зависимостей. Вот правила, вот инструкция по эксплуатации этого нехитрого аппарата. "Бери — если можешь". "Заставляй — если получается". "Уступай — если не хватает сил". Никаких отклонений от заложенных в программу манипуляций не предусмотрено. Свод правил незыблем. Родился, вырос, совершил на протяжении энного отрезка времени ряд элементарных поступков: на службе, в семье; напрягся — расслабился (или не совершил в силу независящих от тебя обстоятельств), затем непременный износ детали и общая свалка. Ничего другого не будет и быть не может, выпрыгнуть за пределы схемы не удавалось никому, любые попытки, любые самые немыслимые пируэты — напрасны.

Перестав быть карманным конкурентом и открыто объявив, что претендует на место в Думе, Иван Грозный опубликовал о Маркофьеве серию разоблачительных статей. Вспомнил и раскопал историю гибели и пышных похорон моего друга. (Кто-кто, а Иван Грозный знал подноготную Маркофьева досконально.) В газетах стали регулярно появляться снимки надгробья, где на мраморной плите Маркофьев был запечатлен с мобильным телефоном, прижатым к уху. Журналисты с разными именами и фамилиями (на деле в каждой публикации чувствовалась рука Ивана) наперебой изгалялись: "Если мы проголосуем за этого погребенного, над нами вознесется покойник, бесплотный дух…"

Маркофьев на митингах и пресс-конференциях отвечал с достоинством и мужественно:

— Да, на меня было произведено покушение. И не одно. Я выжил. И скрылся, чтобы не подвергать жизнь повторному риску. Я сделал это ради вас, сограждане!

И опять взывал:

— Все за мной, в 22 век!

Но теперь это воспринималось как-то двусмысленно.

Контрольные вопросы. Если бы с вами поступили так, как Иван поступил с Маркофьевым, то вы испытали бы:

а) обиду?

б) разочарование?

в) досаду?

г) ничего не испытали?

Во всех этих случаях с вас — 35 очков.

Если испытали прилив энергии вам + 50 очков.

Грозный, наверное, полагал, что сразил моего друга наповал. И потирал руки.

Как бы не так!

— Ах, как интересно — узнавать людей, — говорил Маркофьев.

Он препарировал человеческую природу — будто анатом, тщательно выявляя строение тела, позвоночника, суставов, крохотных косточек и клеточек…

И улыбался при этом:

— Как увлекательно — узнавать с новых сторон тех, кого вроде бы досконально изучил!

Контрольный вопрос. А вам интересно узнавать людей? (+10 очков).

К каждому своему поступку и шагу Маркофьев по-прежнему относился более чем серьезно. Обстоятельно. Он ведь знал: любое его движение, жест, слово крайне важны для истории всемирной цивилизации.

— Надо конкурировать, надо принимать участие в любом забеге и по существующим правилам, — твердил Маркофьев. — Пусть иногда кажется, что не победить, вон какие бугаи вышли на старт вместе с тобой… Но откуда ты знаешь, кто, когда и почему сойдет с дистанции? Выбывают из состязаний и не такие чемпионы. Спазм мышц, спазм головных сосудов. И тот, кто вырвался вперед, — уже позади. А то и на носилках. Ну, а тот, кто дышал в затылок — вообще отбросил копыта. Ах, если бы ведать, что подстерегает за поворотом… Не бойся, дерзай! Там будет видно…

На меня фортель Ивана Грозного произвел гнетущее впечатление. Маркофьев же (внешне во всяком случае) огорчения не выказывал. Оставался в расчудесном настроении. Потягиваясь, как в детстве после сладкого сна (но на деле сидя против меня в кресле), говорил:

— Просто предавать — неинтересно! Надо выбрать подходящий момент. Грозный — молодец! Ущучил в удачную минуту… На взлете. И заработал кучу фишек. Посмотрим, как он этим состоянием распорядится.

И прибавлял, весь погруженный в думы о своих избирателях:

— Пока хлопочешь, нервничаешь, беспокоишься, вычисляешь, за кого голосовать, ты — незрел. Но когда осознаешь: все будет одинаково, кто бы ни победил, кого бы ни выбрали, ибо все будут стремиться к одному, набиванию собственных карманов, значит, не стоит вообще думать на эту тему, тогда ты вполне готов к продолжению жизни и сохранению себя среди оглоедов и дуроломов.

Он говорил:

— Кто бы ни победил — разницы нет!

Мы катили на роликах по набережной Москвы-реки, и Маркофьев балагурил:

— Ерунда, Ивану меня не взять. Я — опытный аферист, а он — начинающий.

— Ты не забыл, ради чего мы все это затеяли? — спрашивал он. И напоминал. — Ради обретения волшебного, неземного острова. Корсики… Ну, так и не будем портить нервы пустяками. Не будем портить нервы на пути в рай.

Обсуждая и осуждая подлость Грозного, Моржуев и Овцехуев наперебой восклицали:

— Так я и знал!

— Я знал, что этим закончится!

Маркофьев же философски изрекал:

— СБЫВАЮТСЯ ТОЛЬКО ХУДШИЕ ПРОГНОЗЫ, ОПРАВДЫВАЮТСЯ ТОЛЬКО ХУДШИЕ ОПАСЕНИЯ.

Нет, не напрасно он себя успокаивал.

На каждом своем брифинге наш конкурент трезвонил о тайных предложениях, сделанных ему Маркофьевым, раздавал ксерокопированные копии документов, соглашений, которые Маркофьев предлагал ему подписать. Публиковал списки многочисленных жен моего (и своего бывшего) друга. Это было отвратительно, поскольку сговор между ними был тайным.

* ЕСЛИ ВСТУПАЕТЕ С КЕМ-ЛИБО В СЕКРЕТНЫЙ СГОВОР ИЛИ СОВЕРШАЕТЕ КОНФЕДИЦИАЛЬНУЮ СДЕЛКУ — НИКОГДА НЕ РАССЧИТЫВАЙТЕ НА ПОРЯДОЧНОСТЬ ПАРТНЕРА. Такого понятия ни в делах, ни в жизни не существует.

Контрольный вопрос. Какой подложенной свиньи следовало теперь ожидать Ивану Грозному?

Ответ. Правильно, что помощники и газетчики через некоторое время сдадут с потрохами и его — следующей бригаде разоблачителей.

Поэтому: НЕ НАДО ЖЕЛАТЬ СОСЕДУ: "ЧТОБ ТЫ СГОРЕЛ!", ПОСКОЛЬКУ ПОЖАР МОЖЕТ ПЕРЕКИНУТЬСЯ НА ВАШЕ ЖИЛИЩЕ.

Так и случилось. Грозный заполыхал, превратился в живой факел, от которого все шарахались. (Но об этом — дальше).

Пока же Маркофьев пытался с негодяем-предателем и двурушником увидеться и договориться заново, но — безуспешно. И ему оставалось лишь огрызаться. Он тряс перед избирателями платежными ведомостями, в которых стояла подпись Грозного — а суммы за сотрудничество с нашим объединением продажный писака получал немалые — но Маркофьеву верили как-то вяло. Людские симпатии и антипатии изменчивы и под стать капризам погоды и моды.

Теперь уже не Маркофьев, а Иван находился в центре внимания прессы и ТВ. Все издания в унисон твердили о смелости, неподкупности и крайне опасной для жизни журналиста неуступчивости в конфликте с властями. Направо и налево Грозный раздавал резкие, хлесткие интервью. Каждое его слово тиражировалось многомиллионными тиражами и эфирными сигналами. (Это было неудивительно: связи в многочисленных средствах массовой информации у него накопились преогромные. Да и не только в этих кругах он считался своим.)

На предвыборных плакатах Иван был запечатлен в обнимку с директором ФСБ и руководителем службы внешней разведки. Втроем они являли собой живописную монументальную группу, перевитую, к тому же ленточкой с надписью: "Возьмемся за руки, друзья!"

Напрасно Маркофьев кричал с трибун:

— Раз он такой смелый, зачем ему такие защитники?

Никто его доводов не слушал, да и не хотел услышать. Грозный же, норовя окончательно подкосить соперника, кричал надрывно:

— Не могу допустить и не допущу, чтобы во власть пришел жулик и авантюрист Маркофьев! Сограждане! Лев уже не просто готовится к прыжку! Он уже прыгнул и выпустил когти!

Он всюду ездил с гитарой и, обливаясь слезами, пел про Афган и Чечню, про то, что все мы мало говорим друг другу комплиментов. Ему вторил хор нанятых цыган и ансамбль песни и пляски бывшей советской, а теперь российской, но от этого не менее сурово выглядевшей на сцене армии, ему нестройно подтявкивали некоторые из переметнувшихся на его сторону сатириков-юмористов… Исполнительница народных песен Сивухина впрямую заявила, что культуру в условиях тотального кризиса доверия к власти способен защитить только сам не чуждый вокальных притязаний Иван, а не заезжий прохиндей с чемоданом, полным долларов. Но потом, когда Маркофьев отвалил ей из этого чемодана половину зеленоватых купюр, снова запела под балалайки и баян душещипательную, посвященную мужскому обаянию Маркофьева шлягерную композицию "За околицей", где наличествовали вызывавшие рыдания всей женской половины населения строки:

Сняла решительно,

А он не попросил…

Если еще совсем недавно победа Маркофьева на выборах не вызывала сомнений, теперь она подернулась дымкой неосуществимости. Можно было плюнуть на пиррову затею, тем более, мой друг-фантазер постоянно придумывал и изобретал все новые направления деятельности — для завоевания целого мира, а не жалкой депутатской должностишки, но не таков был Маркофьев, чтобы упускать добытое, отказываться от достигнутого, бежать от трудностей. Погрязший и изрядно поднаторевший в обманах, интригах, плетении заговоров Грозный был для него раздражающей мулетой, ярящей препоной, которую следовала смести с дороги…

— Учись у этого скота, — говорил мне Маркофьев. — Учись, пока я его не обыграл.

И еще он говорил:

— Грозный думает, что меня обхитрил. Хрен ему с маслом! ХИТРОСТЬ — ПРИЗНАК ГЛУПОСТИ. Кто и кого может обмануть? Если все видят друг друга насквозь и уже заранее могут сказать, кто и что сделает, какой шаг совершит, поступок предпочтет, кульбит выкинет…

— Что отличает человека от животного? — рассуждал Маркофьев. — Прежде всего — вуалирование. Затемнение неприглядных сторон своей деятельности. Юмор. Хотя берусь утверждать, что у животных есть чувство юмора! Язык. Но животные, рыбы и птицы общаются между собой. Главное же отличие — ИНТРИГА. Умение человека ее плести, в то время как животные этого дара начисто лишены. Бросить словечко кстати, стравить, подтасовав события, двух до того неплохо ладивших людей, изобрести такой мотив невинному поступку, что у слушающего это истолкование волосы зашевелятся от ужаса

Он говорил:

— Люди собираются на избирательных участках, отдают голоса депутатам, которые сулят лучшую жизнь. А если бы за кандидатов из числа людей голосовали животные? Все эти лисы, зайцы, медведи, тигры, львы и киты, которых люди притеснили донельзя, так, что дальше некуда? Кого из отстаивающих права сильных выбрали бы зверюшки, рыбки, птички? Боюсь, никого. Люди заботятся только об устройстве своих дел…

Наблюдая избирательные представления и концерты Ивана, оценивая его рекламные плакаты и телевизионные ролики, снятые по моим сценариям о Маркофьеве, я склонялся к мысли, что приравнивание людей к дрессированным цирковым или диким животным не столь уж неправомерно. Чем отличались агитирующие покупать жвачку и пиво исполнители — от танцующих лошадей и наряженных в цилиндр обезьян, которые, по команде хозяев, за кормежку, исполняют затверженные па и трюки, творят ужимки и гримасы, осуществимые только путем вышколенной и затверженной тренировки? Чем отличались от этих исполнителей зазывальщики и агитаторы, манившие проголосовать за того или иного кандидата? А толпы, которые покорно шли к урнам, разве не напоминали зайчишек в паводок на островке? Некуда им было деваться… Но вдруг непостижимым образом они превращались в парнокопытных и могли взбрыкнуть…

Благодаря усилиям Грозного наружу выплыли факты о свинофермах под Чернобылем, контактах с Клаудией Шиффер и Йокой Оной, продаже с молотка здания института… И кормлении мурены специально привозимыми лобстерами. Напрасно Маркофьев кричал, что лобстеры были заморожены и с закончившимся сроком годности, картинки его роскошной жизни производили на неизбалованных деликатесами выборщиков малоприятное впечатление, а то и отпугивающий эффект.

Наше рекламно-модельное агентство отбивалось от нападок как могло. В частности, был распространен пресс-релиз, в котором утверждалось, что деньги, вырученные от продажи особняков в центре столицы, ушли на закупку шприцов для малоимущих наркоманов.

Подробности не впечатляли наэлектризованную массу, не производили впечатления на жаждавший сенсаций электорат.

Напрасно Моржуев и Овцехуев, а также подведомственные им группы энтузиастов писали на стенах разноцветными спреями "Маркофьев прав!"

Это были припарки мертвому. Их старания пропадали впустую.

Что еще мы могли предпринять? Что могли цинизму и коварству Грозного противопоставить?

Маркофьев, образно выражаясь, падал и поднимался, падал и поднимался, и вновь продолжал участие в предвыборной гонке и схватке, а Грозный, изничтожая соперника, набирал очки и всходил на пьедестал.

Маркофьев не унывал.

— Кто знает и кто когда узнает, что я делал на Капри? — говорил он. И отвечал. — Я могу сказать что угодно. Проверить истинность моих слов не удастся никому.

Но отслеживали уже каждый его шаг и пробовали на зуб каждую деталь биографии.

Мы повстречались с ведущими выразителями общественного мнения. Сперва — с Новомужевым, которого Маркофьев просил все же дать комментарий в поддержку своей кандидатуры. Новомужев заломил баснословную сумму, ссылаясь на то, что хочет приобрести фрагменты Янтарной комнаты. (Экспедиция по ее поиску была оплачена им сполна из собственного, он это подчеркнул, кармана.) Маркофьев согласился и заплатил. Но Новомужев в эфире и полуслова не сказал в его защиту.

Потом мы увиделись с Пидоренко. Тот тоже обещал. И тоже заломил. Потому что как раз прикупил пять тысяч акров виноградников в Тоскании. Мы заплатили. Надо ли говорить, что ничего из гарантированного тот не выполнил.

И другим журналистам (тоже обещавшим и заверявшим) Маркофьев отстегивал бешенные суммы, те клялись за него заступиться, вывести Грозного на чистую воду, но не делали ровным счетом ничего. Ответом на все наши старания и траты была тишина. Наши накопления стремительно таяли.

* КАЖДОМУ, ДАЖЕ САМОМУ НИЧТОЖНОМУ СВОЕМУ ПОСТУПКУ И СЛОВУ, ПОДЫСКИВАЙТЕ ВЫСОКУЮ МОТИВАЦИЮ. И ТОГДА БУДЕТЕ ЖИТЬ С САМИМ СОБОЙ В ЛАДУ. А ЖИЗНЬ ВАША ОБРЕТЕТ ПОИСТИНЕ ПЛАНЕТАРНЫЙ РАЗМАХ И ПЛАНЕТАРНУЮ ЗНАЧИМОСТЬ.

"Да, жил на Капри. Потому что спасался от преследований за инакомыслие. И лечился. У меня ведь слабые легкие, а в Италии целительный воздух…"

"Да, торгую отравленным мясом, но ведь забочусь о благосостоянии и сытости сограждан, о низкой себестоимости и невысокой цене производимого продукта…"

Далее тренируемся вместе:

"Да, я подсиживаю начальника, который был ко мне добр, предаю благодетеля, но делаю это не ради того, чтобы просто занять его место, а потому что начальник этот — никудышный руководитель, от его потуг — вред делу, очень плохо, что он сам это не понимает, ну, так я ему объясню…"

"Да, ухожу от жены и детей, но это не потому, что она перестала готовить обеды и стирать рубашки и вообще плохо за мной ухаживает, а потому что в союзе с новой напарницей достигну гораздо большего, что опять-таки благотворно скажется на детях, поскольку алименты, которые я намереваюсь платить, существенно увеличатся".

"Да, позволяю строить на территории вверенного мне района (области, страны) заводы, которые отравят воду и почву, что неминуемо повлечет за собой болезни населения, но я ведь это делаю не для личных выгод, а в интересах глупого народа, который сам не сознает своего счастья, не умеет заглядывать в будущее, не способен сосчитать, какими неисчислимыми благами обернутся для него впоследствии нынешняя лучевая болезнь и возросшая смертность. Ну, а если благодаря тому, что верно служу интересам народа и страны, удержусь в руководящем кресле и сохраню персональный автомобиль, большую квартиру и гарантию поступления в институт для своих детей, то развернусь еще шире. И дам людям еще больше. В лепешку расшибусь…"

А чего не следует делать никогда — вилять хвостом и пятиться!

* НИКОГДА НЕ НАДО ОБЪЯСНЯТЬСЯ, ОПРАВДЫВАТЬСЯ, РАССКАЗЫВАТЬ, КАК БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ. Все равно дурацким слухам и нелепым фантазиям поверят больше.

Да и сам со временем начинаешь сомневаться: может, так и было, как судачат?

ЛЮБОЙ ПОСТУПОК, ЛЮБОЕ ДЕЙСТВИЕ ЛЮДИ НЕПРЕМЕННО ТОРОПЯТСЯ ОПОШЛИТЬ, НИЗВЕСТИ ДО УРОВНЯ БЫТОВОЙ СКЛОКИ ИЛИ БАНАЛЬНОГО СВЕДЕНИЯ СЧЕТОВ. ДО СВОЕГО УРОВНЯ.

Надо ли вам опускаться до такого уровня?

— Бывает, — говорил он, — вляпаешься в неприятную историю, угодишь в нехорошую компанию или сделаешь что-то не то… Жизнь так повернулась… Занесло не в ту степь… И хоть деление на чистых и нечистых весьма условно, просто негодяи успели раньше других объявить себя честными и порядочными и гордо и кичливо несут знамя мнимой непорочности, а другие оказались в опале — все равно, пообщавшись хоть с теми, хоть с другими — не надо обеливаться.

ТЕСТ. Предположим, вы вляпались в коровий блин. Ваши действия:

а) броситься отмываться

б) привлечь к себе внимание возгласом досады

в) сделать вид, что ничего не произошло

г) замазать остальных

Оптимальным Маркофьев считал предпоследний и последний варианты: да, от тебя пованивает, все переглядываются — но ты-то держишь хорошую мину… Поэтому каждый (а кто без греха?) начнет приглядываться и принюхиваться к себе. Лишь единицы не знают за собой ничего порочащего, большинство помнят, что и у них рыльце в пуху.

— Этот способ поведения очень правилен, — заключал Маркофьев. — Стоит, к примеру, произнести: "Вот когда-нибудь КГБ откроет архивы…" И все бледнеют. Или: "Да, со временем станет ясно, кто и сколько украл, находясь на государственной службе или будучи приближен к первым лицам…" Все, все одинаковы и одним миром мазаны, — повторял он. — В кого ни ткни. Просто одни умеют держать форс, а другие расписываются в своей второсортности… Но якобы святые гораздо страшнее и циничнее замаранных.

Так он рассуждал. Так советовал рассуждать другим.

Он говорил: НАДО ВСЕГДА ВЕСТИ СЕБЯ КАК НИ В ЧЕМ НЕ БЫВАЛО!

Ты обделался — ничего не случилось

Тебя уличили — ну и что?

Ты по уши в экскрементах? А кто не по уши? Тот, кто накрыт ими с головой?

— "Как ни в чем не бывало" — именно это словосочетание приходит на ум, когда наблюдаешь за нашей политической элитой, видишь нехитрый набор ее ужимок и приемов общения с аудиторией, — говорил он. — "Как ни в чем не бывало…" Так правильнее всего охарактеризовать зрелище, которое эти каракатицы собой являют. Они, может быть, в самом деле думают, я забыл, что они говорили год, месяц, день назад? И поэтому считают возможным разглагольствовать, поучать, судить? Нет, я ничего не им не прощу!

И он ни на минуту не ослаблял усилий. С утроенной энергией продолжал обхаживать, умасливать и охмурять тех, кто был ему нужен. Не забывал о политической составляющей любого успеха.

Однажды, из-за чрезмерного усердия, мы — в довершение к сыпавшимся на нас неприятностям, чуть не погибли.

Маркофьев и я (за компанию) отправились моржевать с влиятельнейшим лицом. (Данные по понятным причинам не называю). Плавали с этим пышущим здоровьем крепышом в проруби. (Простые, без затей, люди проголосовали за коренастого почитателя зимних видов спорта именно потому, что его, в полынье и клубах пара, постоянно показывали по телевидению, а зрителю импонируют подобные аттракционы). Маркофьев и я (по его просьбе), перенимая опыт и желая продемонстрировать лояльность и уважение, задержались в ледяной воде чересчур долго. Политик и его свита ушли в дом на берегу греться водкой и чаем, а мы плавали. Прорубь сковало льдом. Нам, окоченевшим, было не выбраться самим на скользкий наст.

— Эй! — стал звать Маркофьев маячившего возле избушки охранника, — помоги!

Тот приблизился, но стоял, не шевелясь.

— Старичок, — взмолился Маркофьев — вызволи нас.

Охранник осатанел:

— Кто старичок? Я? Ты на себя посмотри! Мне тридцати не исполнилось…

Как мы все же выползли на ледяной панцирь — загадка. И скорей побежали в тепло.

— Что будешь делать с этой страной, — говорил, стуча зубами, Маркофьев. — Здесь все понимают буквально.

А еще он выписал из Шри-Ланки дикобразов, выпустил их в лес (тот самый, где водились двухголовые вепри) и хвастал перед гостями:

— Да, занимаюсь селекцией… Вывел новую породу ежей…

С видным членом политсовета Партии Гражданских Тревог мы отправились на охоту в заповедник. Напоили беднягу так, что он еле мог поднять ружье. Идти в подобном состоянии в чащобу было выше его сил. Но пострелять этот пьяница хотел всенепременно! И Маркофьев придумал хитрость: велел натянуть на кошку заячью шкуру, после чего мурлыку (я возражал, она напоминала мне Долли) выпустили во двор. Члена политсовета подвели к окну. Сунули в руки двустволку. Он вскинул ее и принялся палить. Кошка от испуга вспрыгнула на дерево. Политик от изумления — еще бы, скачущий по деревьям заяц! — мигом протрезвел.

Для жен депутатов областной Думы Маркофьев организовал лисью охоту на лошадях. Для чего выпросил у дрессировщицы ручную лису. Рыжей кумушке надо было бежать в лес, а она устремилась навстречу людям и собакам, она их не боялась, поскольку выступала с легавыми на сцене. Псы порвали бедняжку в клочья.

Мне было жаль ее до слез. Но, Маркофьев меня отругал и пристыдил, напомнив: поставленная цель стоит любых жертв.

Вывод. Не будьте ручным!

Именно ко времени участия Маркофьева в возрожденном им экологическом движении относится его знаменитая переправа через речку с поэтичным названием Черногрязка. Именно тогда произошел знаменитый случай, о котором впоследствии сообщили все без исключения средства массовой информации. Сильно выпивший Маркофьев поспорил с каким-то дачником, что перейдет близтекущую речку, не замочив ног. Дачник, зная: брода в этой быстрой речке нет, потирал руки и предвкушал близкий выигрыш. Маркофьев же приблизился к загоравшим на берегу отдыхающим и объявил:

— Пусть каждый бросит в эту речку пустую бутылку…

И отдыхавшие бросили в речку каждый по бутылке, но быстрые воды унесли большую часть тары. И тогда Маркофьев сказал:

— Пусть теперь каждый бросит в эту речку по коробке с отходами…

И люди послушали и бросили по коробке, место которой было на помойке. И большая часть мусора осталась на дне, но все равно ее воды стремили течение дальше, хоть уже не столь бурно. И тогда Маркофьев сказал:

— А теперь все, у кого есть старые и негодные автомобили, пусть въедут на своих авто в эту речку…

И люди послушали его и сделали, как он сказал. И запрудили речку старыми машинами. Маркофьев же, ступая по ржавым крышам, легко перебрался на противоположный берег. За что и получил с проигравшего дачника проспоренную бутылку коньяку.

Загоравшие же не могли долее оставаться на берегу зловонной лужи и пошли искать другое место для отдыха…

Примечание. Грязь из образовавшегося на месте речки болота по сю пору считается целебной…

Контрольные вопросы. Почему, вы думаете, люди, загорающие на пляже, разбивают стеклянные бутылки прямо у себя под ногами, а острые осколки еще и бросают в воду, где их труднее различить и легче на них напороться? Вы полагаете, они это делают из злобы, из желания досадить окружающим?

Ответ. Они не в состоянии представить, что уже через минуту (день, год) пойдут купаться и наступят на острый край. Причина и следствие в их головах ни коим образом не связаны.

И он ни на секунду себе не изменял, оставался верен своим склонностям, и вот уж не думал корректировать образ жизни — в угоду общественному мнению или из страха, что будет Грозным ославлен и заклеймен. Откровенничал:

— Ребята из экологического движения охотиться позвали. Они финансируют это движение, чтобы на исчезающих тиграх и кашалотах въехать в Думу. И я въеду — вместе с ними. Мы прошлым летом классно постреляли с ними жирафов…

Грозный же не упускал случая разразиться статьей о том, что за кулисами благородного движения в защиту зеленых насаждений и животных стоят красноярские братки.

Маркофьев в ответ рассказывал, какими чучелами оснащены дачи журналиста-перевертыша, каких животных пасквилянт собственноручно приканчивал в джунглях и саваннах, но он-то, в отличие от запасливого ренегата, разоблачительными фотографиями не располагал.

Обнимаясь с дрессировщицей, которая переметнулась на его сторону, Грозный во всеуслышанье заявлял:

— Я, в отличие от Маркофьева, действительно оберегаю природу! Получен факс. Для меня отловили пятнадцать слонов. Для живого уголка в центре столицы. Надо срочно начать их переброску из Африки…

— Зачем ему такое стадо? — спрашивал я.

Маркофьев хмурился:

— Продаст их дрессировщице втридорога… А потом разорвет с ней контракт и уступит их лондонскому зверинцу… Схема отработана…

— Нужна ему эта морока! — пожимал плечами я (дурак).

— Какая морока? Ни один из слонов не тронется с места. Их, собственно, может, даже не поймали. А только дали факс, что они уже в загоне. И они лишь по документам едут в цирки и зоосады. А на деле будут щипать травку и грызть бананы. Пока Грозный лично из винчестера во время очередного сафари их не прикончит и не прекратит это безобразие. Целое стало слонов и еще не пошло на бивни! Бумажная же бухгалтерия даст ему возможность неплохо заработать, а учреждениям потратить деньги на якобы закупку слонов, которые, если и отправятся в путь, то будут скитаться по всему миру, пока не подохнут…

Вывод-напоминание. Только наивные могут полагать, что кого-то всерьез интересуют природа и дикие звери, а не собственные богатство и амбиции.

В голове не желавшего ни в чем уступать Грозному Маркофьева роились и теснились планы не хуже и не слабее журналистских… Его обуревали идеи помощней грозненских. Он жаждал осчастливить ими всех. Всех, без исключения.

Им был затеян и мастерски осуществлен трюк по добыванию денег из экзотических и исчезающих видов флоры и фауны. В центре Мадрида он открыл ресторан, где в меню значились: икра последнего каспийского осетра, лопатка последнего уссурийского тигра, хобот последнего африканского слона. Для того, чтобы подогреть интерес к необычной кухне своего заведения и усилить приток посетителей, в зарубежных газетах (с которыми оказалось легче и дешевле поладить, чем с родной прессой) регулярно публиковались материалы специальной направленности, например: "Вчера в горах Тянь-Шаня была истреблена последняя стая пещерных ласточек, все языки экзотических птиц поступили для последующей варки в белом соусе в ресторан "Гурман-дурман". Спешите насладиться, больше такого блюда не удастся отведать никому на земле!" Или: "В глубине джунглей Амазонки охотниками за редкими растениями был выкопан последний корень знаменитой триалбумбы, о целебных свойствах которой нет нужды распространяться подробно, достаточно сказать, что употреблявшие ее в пищу индейцы жили до трехсот лет. Стоимость гарнира из данного последнего в человеческой истории злака — полтора миллиона песет. Спешите! Торопитесь! Ресторан "Гурман-дурман" ждет вас!"

Особой строкой в меню значились:

"Медвежонок, застреленный Черномырдиным", "Пингвин, задушенный туалетной водой "Запах спортсмена", "Треска, пойманная лично товарищем Ноздратенко" и "Теленок, окачурившийся от страха после встречи темной ночью с Чубайсом".

Дураки платили деньги. Маркофьев веселел.

Но коронным номером, главным деликатесом, фирменным блюдом, вершиной меню разбросанных по всему миру маркофьевских бистро и закусочных, объединенных общим призывом "Купи еду в последний раз!" оставался холодец из четырехголового поросенка. Путем долгих научных экспериментов и перекрестных вязок с ризеншнауцерами заведующему отделом крупного рогатого скота и секции свиней Жуку (редко случается, чтобы фамилия настолько точно отражала и передавала внутреннюю суть человека) удалось вывести редкий подвид хавроний и хряков. Случалось, Жук получал и пятиголовый приплод — если запускал в дело собственную сперму.

За успешную работу этот генный инженер вскоре был произведен в личные водители Худолейского — маститого сатирика надо было еще сильнее, чем раньше, ублажать и умасливать и таким образом удерживать в составе нашей таявшей и каждый день готовой переметнуться на сторону Ивана Грозного свиты.

А еще Маркофьев открыл магазин беспошлинной торговли, где продавал ношенную одежду на вес. (Куда было девать бесконечно меняемые костюмы, пальто и плащи? Следовало от тряпок избавляться!) Покупали это шмотье плохо, хотя над дверями красовалось объявление: "Модная одежда из-за рубежа." Что ж, Маркофьев сделал приписку — "с манекенов". И дело пошло.

— ГЛАВНОЕ — СМЕНИТЬ ВЫВЕСКУ, — говорил мой друг. — Суть может остаться прежней.

На первом этаже нашего избирательного штаба — он оборудовал институт похудания "16 тонн".

Им были организованы ночные экскурсии на кладбища — с фонариками и без фонариков, эти, последние, за повышенную плату, потому что даже опытные проводники-могильщики отказывались брести вдоль погоста в кромешной тьме. Паломничество к местам захоронения известных людей (в первую очередь — на пышно украшенную могилу самого Маркофьева) происходили с особенной интенсивностью в канун хеллуина…

Деньги поступали в партийную кассу.

— Конечно, накопленные миллионы не избавляют от необходимости посещать туалет, не защищают от простуд и не избавляют от грядущей смерти, — говорил Маркофьев. — Но зарабатывать деньги все же надо.

Он говорил:

— Поехали, поехали, в Неаполе под Новый год выбрасывают старую мебель и другой хлам. Разживемся. Притащим все это барахло и заполним антикварные магазины.

Не отказывался ни от чего. Не гнушался никаким видом приработка. Искал все новые пути и подступы к успеху:

— В Сибири полно мамонтовой кости. Там этих мамонтов отрывают сотнями. Ну, и надо наладить добычу бивней в промышленном объеме…

В тогдашней его биографии был отчаянный момент: он отправился на Бирму ловить экзотических ящериц. Для последующей перепродажи в частные серпентарии. И его чуть не сцапали на таможне. С трудом он отмотался, бросив чемодан с пресмыкающимися и сбежав.

А когда против него поднялась (организованная Иваном Грозным) кампания, требовавшая, чтобы он перестал истреблять гепардов и попугаев, бегемотов и обезьян, он отвечал:

— Вообразите, в каменном веке нашелся бы некий борец за права мамонтов и птеродактилей, и он бы запретил охотникам истреблять этих редких животных… Чем бы все закончилось? Люди бы помирали с голоду и холоду, а мамонты и птеродактили все равно бы вымерли. Скажите, разве я не прав?

Его неуемности и неуязвимости можно было завидовать. Или радоваться. А вот ситуация в моей личной жизни, увы, неуклонно ухудшалась.

Бригада в составе Жука, Моржуева и Овцехуева (детектив Марина стоял на атасе) в целях дальнейшего пополнения бюджета занялась сбором цветных металлов и спилила на кладбище тот самый памятник Неизвестному Чекисту, к которому я некогда (во время маркофьевских похорон) возлагал цветы. К тому моменту, когда пропажи хватились, монумент уже был отправлен в переплавку. Напрасно Маркофьев пытался обелить меня перед Вероникой. Она кричала:

— Таким, как ты, нет прощения!

И звонила папе, который поддерживал и одобрял порыв дочери.

Меня пытался защитить Шпионович, с этой целью он специально ездил к Веронике на дачу. И вроде ему удалось ее утешить…

Надо отдать Шпионовичу должное, этот приверженец здорового образа жизни и строевой подготовки, мало-помалу сплачивая народ на поприще спорта, смотрел далеко вперед. Отсеяв слабачков и рохль, нерасторопных и неподтянутых, он сформировал ядро великолепно бегавших, ползавших, стрелявших командос, которое и возглавил.

— В детстве со мной был случай, — делился становившийся все более разговорчивым Шпионович-Балдухин. — Я шел в первый раз в баню. И мама сказала: "Сразу возьми там шаечку…" Время было тяжелое, блатное, преступное время, и я подумал: "Наверно, без шаечки, то есть пока не сколотишь шаечку — на помывку не прорвешься…" Потом-то я выяснил, что шаечка — просто тазик. Но мысль о шаечке запала глубоко…

Он говорил о шаечке, а я вспоминал о тазике. Над которым поочередно застигал склонившимися то Маркофьева, то Моржуева, то Овцехуева… Ревнивая мысль не знала удержу, бежала дальше… Но нет, Шпионович, вот счастье, был непьющим!

Контрольный вопрос. Жены изменяют мужьям только с пьющими?

Сколотив шаечку энтузиастов своего дела, Шпионович-Греховодов, с их помощью, выколачивал из упрямых маркофьевских кредиторов долги. Или добровольные пожертвования. (Существенное для нас подспорье в сложившейся обстановке финансового голодания). Вскоре всем членам его бригады были присвоены звания "Заслуженных мастеров спорта" и "Мастеров спорта европейского класса" — по вольной и классической борьбе, самбо и дзю-до, боксу и регби…

Поджарые, накачанные ребята на очередных учениях под кодовым названием "Пурга-пурген" буквально изрешетили из базук фанерный силуэт Ивана Грозного.

Их силами вскоре было осуществлено и давно планировавшееся покушение на Маркофьева…

Шпионович принимал самое деятельное участие во всем, в чем мог. К тренировочным сборам он вскоре привлек Веронику. Сделал ее врачом-методистом и экспертом-травматологом, главным медицинским консультантом своего спортивного лагеря. Выдал экипировку: кроссовки, костюмы "Пума" и "Спидо", горные лыжи и теннисные ракетки, а также акваланг. Положил хорошую зарплату. Позволял жить на загородной базе.

Во время отлучек Вероники кошечка пребывала на моем попечении. Я вырывался со службы на пятнадцать минут, чтобы ее покормить, выносил коробки с гранулами после ее гигиенических процедур — и очень с Долли сдружился.

— Мне кажется, она меня полюбила. Или, во всяком случае, понимает, — хвастал я Веронике.

Если вдруг выдавался свободный вечерок, я отдыхал дома, гладил кошку по спинке и рассказывал — сам не знаю что. Плел всякую ахинею.

Ну а с Капри, от моих родителей, приходили все более обнадеживающие известия. Девочка чувствовала себя лучше!

— Ощущение, что ею просто никто никогда не занимался, — рапортовала моя мама.

Отец слал депеши с результатами анализов, диагностическими заключениями специалистов и фотографиями. На них ребенок жизнерадостно улыбался.

Новую порцию дегтя в дальнейшее ухудшение выборной ситуации Маркофьева, к сожалению, внес лично я. По вопросу ввоза в нашу страну ядерных отходов Грозный высказался определенно и положительно.

Контрольный вопрос. Могли избиратели после этого за него не проголосовать?

Он развернул перед населением умопомрачительную картину потрясающих выгод, которые этот ввоз сулит. (Смотри предыдущую главку о подыскании любому своему поступку достойной мотивации).

— Нам ввозят и платят деньги… Ввозят и платят деньги… Практически ни за что, — говорил Иван. — Задаром. А мы знай богатеем.

Я же, сочиняя очередную речь для Маркофьева, задался вопросом: неужели, если переработка этих отходов не по силам таким обеспеченным и развитым в техническом отношении державам, как США и Англия, то у нас — при нашей нищете и отсталости — есть превосходящие эти страны в научном смысле варианты и шансы? Или речь идет о создании на нашей территории вселенской помойки?

То ли находясь в замоте, или по ошибке — Маркофьев с трибуны этот мой текст дословно зачитал.

Что началось! Какие нападки на него обрушились! Его обвиняли в том, что он не хочет процветания своей родины — еще бы, ведь давно обосновался за рубежом! Что, сам разбогатев, не хочет, чтоб и другие попользовались дармовщинкой.

Контрольные вопросы. Была логика в этих выступлениях? Если он жил за рубежом — то и должен был радоваться, что отходы оттуда увозят! То есть — заботиться о забугорье. О тамошней экологической чистоте и свежем воздухе. А он, пусть по моей злой воле и наводке, высказался за местную российскую незамусоренность. Ведь так?

Но — еще раз напомню: НЕ ИЩИТЕ В ДЕЙСТВИЯХ ЛЮДЕЙ ЛОГИКУ. ИЩИТЕ ВЫГОДУ.

Впрочем, лишь несколько дней после этого своего выступления он на меня дулся и обижался. А потом сказал:

— В обществе, где все изолгались и продались, честность может стать неплохим товаром.

И я, окрыленный его новой идеей, бросился развивать достигнутое — то есть усугублять и без того малоперспективное положение. Я пытался делать ставку на скромность, материальную стесненность, плохое питание и недостаточное финансирование кандидата. (Что в тот момент соответствовало реальности: общение с представителями средств массовой информации высосало из нас почти все до копейки.) Мне казалось — такая линия в малообеспеченной стране должна восторжествовать.

Контрольные вопросы. Кому нужен у кормила власти бедняк, не способный дать нищему населению ничего? Кому нужен тот, кто сам себя не может обеспечить?

Любые выборы (и американские, и европейские, но российские — особенно наглядно) построены на взаимодоговоренной, явной или подразумеваемой, системе потачек и подачек. Практический интерес, выгода стоят во главе. "Я вам обещаю хорошую жизнь, сытую жизнь, жизнь лучшую, чем та, которой вы живете сейчас, — говорит кандидат. — А вы в благодарность за это допускаете меня к кормушке, соглашаетесь оплачивать гостиничные номера, разъезды в служебных машинах и путешествия по миру, но, главное, возможность, пользуясь безнаказанностью и властью, приворовывать, лоббировать, помогать на государственном уровне тем, кто щедрее за эту помощь заплатит."

Контрольный вопрос. Есть добровольцы, желающие против этого соображения возразить?

Не такой простачок был Маркофьев, чтобы столь элементарных вещей не понимать.

Контрольные вопросы. А вы понимаете, когда опускаете бюллетень в урну, за что и за кого голосуете? Есть ли связь между вашим движением и тем, что впоследствии с вами будет происходить? Или все будет катить так, как катило бы, даже если бы вы никакого движения не произвели?

Маркофьев утверждал разумные вещи:

— Можно думать правильно. И точно. Но есть немодные взгляды. Немодные в данный период времени. В этот период принято высказывать прямо противоположные идеи. И ты будешь дураком, если по-бараньи упрямо станешь талдычить свое, а не то, что в данный момент принято и приятно уху… Ну и ходи в двубортном пиджаке, когда все носят однобортные, ну и напяливай брюки-клеш, когда все щеголяют в джинсах-дудочках… Выступать против массового психоза — все равно что спорить с ветром.

Рассуждая так, он горевал (надеюсь, всем это понятно) о том, что мы, увы, так и не нашли подходящей высокой мотивации нашей позиции касательно ядерных отходов. (Зачем, зачем я эту глупость в его уста вложил?!) Патриоты и инородцы, сатирики и певцы были такой неуклюжестью и недальновидностью моего друга шокированы. И потихонечку, под благовидными предлогами, начали от него дистанцироваться. Даже те, с кем он охотился и моржевал, сторонились его…

— Иное дело, если удается подготовить и претворить в жизнь ситуацию, при которой твои взгляды, скрываемые до поры, восторжествуют, — продолжал мой друг. — Как создать такую ситуацию? Какой силой и властью надо для этого обладать? Кем надо быть? Правильно, как минимум, президентом…

Что он затевал? Какие планы вынашивал? Этого пока не дано было знать даже никому из приближенных…

И еще он говорил:

— На Западе люди живут в обществе гражданских свобод. А у нас — в обществе постоянного гражданского возмущения. Которое ни к чему не ведет.

Это было скучно. (Увы, и эту нуднятину сочинил для него я!) А уж чего-чего, но скуки охочие до зрелищ граждане не прощают.

Маркофьева стали избегать многие.

Хотя шансы победить Грозного все еще сохранялись.

— ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ ВПЕРЕД, НАДО ПРЕЖДЕ ПОЙТИ ПОПЕРЕК, — изрекал Маркофьев.

ПРОБКИ НА ДОРОГАХ ВСЕГДА ВОЗНИКАЮТ В ТОМ НАПРАВЛЕНИИ, КУДА ВАМ НУЖНО ЕХАТЬ. На противоположной полосе всегда свободно. Поэтому, если хотите куда-то добраться, следует двигаться в прямо противоположную сторону от той, куда идет или едет большинство. Да вам и не пробиться среди тех, кто движется в попутном с вами направлении. Их столько, этих попутчиков… На собрании — лес рук в поддержку или в отрицание какого-либо предложения. Лес рук и мостовая булыжников-голов… Вы среди них попросту затеряетесь. А попробуйте голосовать не так, как большинство. И вас сразу заметят. Выделят. Умные знают и понимают, как становятся заметными. И знаменитыми.

Мне вспоминалось, как в давние студенческие годы Маркофьев ночью, перед парадом на Красной площади, остановил колонну танков, репетировавших движение по улицам города. Он вышел на середину магистрали и перекрыл движение. Головная гусеничная машина (а за ней и все ползшие следом) с лязгом встали. Маркофьев попросил у ополоумевшего от такой наглости и выглянувшего из башни водителя моториста:

— Браток, не найдется огоньку прикурить?

Что ж, мы шли поперек. Поперек привычного течения жизни. Наши плакаты выглядели значительно скромнее грозненских. Портрет моего друга был выполнен в стиле Веласкеса, под щербато улыбающимся лицом стояла подлинная подпись великого живописца. Увы… Какой утонченный избиратель способен был оценить дизайн и эстетическую неброскость, в подтексте сулившую россиянам красивую и духовно насыщенную жизнь? Где такого избирателя было найти? А вот Грозный запустил в печать и расклеил по стенам и на рекламных щитах новую серию своих выполненных в иконописном стиле изображений, над светлым его челом расположились нимбом три ярких слова: "Тот самый Грозный!"

Подразумевалось то ли что он ведет род от Рюриковичей и будет, как и его тезка-государь, способствовать сплочению Руси, то ли что это он смело выступил за ввоз ядерного хлама и складирования его у россиян под носом. Так ли, иначе ли, успех Иван пожинал просто сумасшедший!

В ночной передаче "Для тех, кто ни с кем не спит" Грозный вновь высмеял страусиную позицию Маркофьева касательно неверия в силы и разум россиян. И процитировал сочиненную в ранние годы Рабиновичем-Пушкиндтом эпиграмму на Захара Костариканского, заканчивавшуюся словами:

…У которого, увы,

Не хватает головы!

Имея в виду, конечно, очевидное всем нынешнее недомыслие Маркофьева.

— Хрен с ним, с этим Грозным, — храбрился после полученной от Ивана отповеди Маркофьев. — Иван и дальше будет ломить напропалую. Пока в его паруса будет веять попутная сила. НО ВЕТЕР ИМЕЕТ ОБЫКНОВЕНИЕ МЕНЯТЬСЯ, — философски изрек он. И это было все, что он мог сказать.

Грозный явно одолевал его по всем статьям, уверенно становясь страдальцем, гонимым и преследуемым за правду. На него каждую неделю нападали подосланные властями хулиганы, его избивали вечерами в подъезде собственного дома сотрудники спецслужб (о чем тут же составлялся милицейский протокол, перепечатываемый всеми без исключения газетами), к нему в квартиру по пожарной лестнице забирались средь бела дня неизвестные в масках и похищали с его письменного стола текст обращения к нации. (Тексты речей тоже немедленно печатались и транслировались, и даже недоброжелатели вынуждены были, сцепив зубы, признать факт преследования за инакомыслие.) Этот зашуганный и затравленный искоренитель лжи и коррупции стал автором и ведущим телепередачи "Игого", в которой буквально ржал над своими могущественными врагами и обрушивал на них град издевок. Передача неизменно заканчивались тем, что журналист брал в руки гитару и пел. Иногда ему подмурлыкивала Сивухина, иногда — дуэтом — Неверная и Страшенная, иногда вторило трио: руководитель ФСБ, начальник службы внешней разведки и командующий погранвойсками; в финале же бесстрашный публицист неизменно выкрикивал:

— Я не какой-нибудь чинуша и официальное лицо, я — неформал и свободомыслец!

Он также подрядился вести на канале "Культура" шоу, где обсуждал проблемы однополого секса и права несовершеннолетних девушек использовать матерную лексику. Страна стонала от восторга.

Таксист, который вез меня ночью домой, слушая выступление Грозного, несущееся из включенного приемника, восхищался:

— Как он, при его отваге, еще жив?! Как его еще не прикокошили?!

Неужели только Маркофьев и я догадывались, что каждое слово, каждая запятая речей этого безрассудного дон-кихота и пер гюнта, уленшпигеля и геккель берри финна (адская смесь в одном флаконе) согласованы с его якобы преследователями, гонителями и душителями… Но что и кому мы могли объяснить и доказать?

Самое печальное — мы утрачивали сплоченность внутри наших некогда монолитных рядов.

Худолейский не скрывал, что боится испортить отношения с Грозным, который способен натравить на беззащитного сатирика газетных волков и телевизионных грифов. Рабинович (Пушкиндт) и Антон Обоссарт невнятно вторили королю смеха. Любовь Неверная и Аглая Страшенная открыто вошли в агитбригаду Ивана. А высоколобые интеллектуалы во главе с Захаром Костариканским объявили Ивана почетным академиком радио и теле наук.

Двойственная позиция, которую занял Худолейский, однако, не мешала ему клянчить и выпрашивать, если они с Маркофьевым шли мимо ювелирного магазина:

— Подари золотые часы, подари золотые часы…

Или, если шли мимо модного салона:

— Купи костюм и штиблеты, купи костюм и штиблеты…

(Маркофьев, надо отдать должное его широте, делал все подарки, о которых тот ныл.)

Получив требуемое, острослов заводил следующую пластинку:

— Подари бронированный джип, подари бронированный джип… А то не на чем возить подарки…

В приватной беседе Худолейский мне внушал:

— Не квартирный вопрос испортил людей (и москвичей, в частности), а сам Булгаков. Что значит — ни у кого ничего не просить? Если дают? Как можно упускать такой шанс? Надо, надо просить, если хочешь получить! Просите — и обрящете!

Я должен был отметить: в переосмыслении классических заветов у Маркофьва появилось много достойных последователей.

Контрольный вопрос. Что вознаграждается: труд или выклянчивание, гордое молчание или вымогательство, независимость или униженное пресмыкательство?

Во время поездок и выступлений в других городах Худолейский первым делом отправлялся на рынок. Люди, увидев его, радовались:

— Да это же сам Худолейский!

Торговцы наперебой зазывали его к своим лоткам и пытались услужить:

— Возьмите яблочек…

— Возьмите кислой капустки…

— Уважьте: возьмите сальца…

Он молча, хорошо отработанным движением сгребал угощения в безразмерный саквояж (где хранил и рукописи). За главным шутом следовала его челядь: кучерявый Рабинович-Пушкиндт и критик Обоссарт, эти подхватывали то, что не в состоянии был унести их впередсмотрящий и благодетель.

На следующий день — с другим баулом, еще больших размеров — Худолейский в сопровождении приближенных снова отправлялся на промысел. Торговцы его приветствовали, но уже не так восторженно и сердечно. Сам пройдясь меж прилавков и тыча в понравившийся товар, он все же набивал баул под завязку. Рабинович-Пушкиндт и Обоссарт опять выполняли роль чистильщиков.

Когда хохотун появлялся в рыночном муравейнике на третий день (опять с порожней тарой и адьютантами-сумконосцами), торговцы в ужасе кричали:

— Худолейский идет!

И прятали или накрывали газетами свои лотки, корзины и мешки.

К концу турне Худолейский нагружался запасами в таком объеме, что в его гостиничном номере негде было присесть и прилечь. Обливаясь потом, он тащил подати (или оброк?) в самолет, торговался, не желая доплачивать за лишний вес неподъемного своего багажа, в дороге частенько подсолнечное масло выливалось, клубника мялась, сало горкло…

Стремясь облегчить трудности, с которыми сталкивался и которые стоически переживал кумир толпы, Маркофьев подарил ему не вожделенный джип, а мерседесовский грузовик с обогреваемой кабиной и полуторным кузовом.

Худолейский принял дар как должное. Но опять заныл:

— Теперь смогу ездить на дачу… Помоги оплатить аренду или выкупить дачу… Помоги…

Рабинович и Обоссарт были неразлучны. В гостиницах, когда мы приезжали в другие города, поселялись в одном номере, хотя Маркофьев на комфорте не экономил и предоставлял каждому отдельные апартаменты. Но эта пара, ссылаясь на необходимость постоянного творческого контакта, настаивала на совместном поселении.

Контрольный вопрос. Как вы думаете, над какими произведениями они работали в гостиничных условиях?

Я, как всегда, понял последним. А именно — после того, как принялся подтрунивать над тем, что по утрам они долго из своего номера не выходят.

Контрольный вопрос № 1. Если бы мужчина и женщина долго не выходили из номера, вы стали бы над этим подтрунивать?

Контрольный вопрос № 2. Чем отличаются занятия мужчин с женщинами; мужчин с мужчинами; женщин с женщинами?

Задание. Найдите 20 отличий!

Когда я сообразил, что отличий не так уж много (не более 20), было поздно: Пушкиндт и Обоссарт, решив, что я заигрываю, и меня пригласили пожить вместе с ними. Теперь я не знал, как им отказать, чтобы не обидеть…

Сексуальный практикум. Попробуйте пожить в номере с женщиной, потом с мужчиной, потом снова с женщиной, потом снова с мужчиной. Что вам больше понравилось?

Рабинович-Пушкиндт внушал мне, что в Эфиопии, откуда происходили его предки (как и предки всех Пушкиных и Пушкиндтов), такие связи очень широко распространены и даже приветствуются, поскольку ведут к сокращению рождаемости, что при перенаселенности земного шара крайне важно.

— Скоро в Китае все перейдут на такие отношения, — говорил он. — Уже подписан соответствующий декрет.

Контрольный вопрос. В каких еще странах не помешало бы введение аналогичных правил?

— Как думаешь, зачем я их за собой таскаю? — говорил Маркофьев, морщась из-за моей туполобости и неумения понять любовь этих двоих. — Да потому что среди моих избирателей половина ориентирована на так называемую нетрадиционную склонность…

Констатация. Нет ни одной темы, которой мы стыдливо не касались бы в нашей книге!

Напрасно Маркофьев пытался вдохнуть в синклит скоморохов — оптимизм, напрасно старался заразить их своей веселостью… У своры хохотунов на уме было одно.

— Ты этими выжигами возмущаешься, а я их понимаю, — говорил Маркофьев. — Есть деньги, которые не приносят радости… И потому хочется получать все больше и больше… Считается, что должны платить за талант, а его нет или никогда и не было, вот им и платят за угодничество и пресмыкательство. Это влага, которая не утоляет жажды. А разжигает ее все сильней…

По случаю обретения грузовика Худолейский закатил на даче прием. Комнаты были завалены ящиками с киснущей и пованивающей провизией, на вешалке вперемешку висели десятки пальто, дубленок, шуб, кофт и спортивных костюмов.

— Куда тебе столько? Отдай бедным, поделись с неимущими, облагодетельствуй сирот, — посоветовал скопидому Маркофьев.

Но записной весельчак не услышал. В качестве угощения он предложил нам коктейль из слитых в одну бутылку (Маркофьев заподозрил: не допитых другими гостями) кагора, мадеры, шартреза, коньяка, выдохшегося шампанского и кваса.

— Я так всегда делаю, — говорил Худолейский. — Чтоб градус держало. Зато пьянеешь мгновенно. Сразу — с копыт.

Он проглотил содержимое своего бокала (с трещиной и отколотым краем), икнул, упал на продавленную софу и вырубился, посапывая.

По дому шмыгали крысы. Сам Худолейский, я вдруг увидел, смахивал на крысиную породу. (Об этой внезапно открывшейся мне похожести я часто вспоминал, когда корабль нашей мечты окончательно дал течь, и Худолейский первым порскнул наутек).

Уходя с гостеприимной дачи, мой друг бросил:

— Плюшкин был щедрее…

Чем очередной раз подтвердил и продемонстрировал глубокую начитанность, а также энциклопедическое знание классических образцов литературы.

Гремучую смесь, к которой мы не притронулись, а выплеснули за окно, Маркофьев окрестил "сливками" (от слова "сливать").

Что до творческих потуг — хохмач так и не мог выдоить из себя ни одной шутки, которой бы Маркофьев сразил впавших в смятенные чувства избирателей.

Не лучше обстояли дела и у Рабиновича-Пушкиндта, этот, видимо, был настолько потрясен обрушившимся на Худолейского золотым денежным дождем, что решил — на фоне собственного неудачничества в стяжательстве — постричься в монахи. И даже начал носить схиму, но приехавшие к Маркофьеву с визитом иностранцы, увидев человека явно семитской внешности в православной рясе, к тому же постоянно пытавшегося зубоскалить, едва не свихнулись — и поэт-добролюб, как он сам себя называл, вынужден был вернуться к отправлению мирских и светских обязанностей: витийствуя в дешевеньких кафе, сшибал у посетителей то шкалик водки, то стакан сока. Критик Обоссарт в журнале "Сад и огород" и газете "Уличное (т. е. медовое) хозяйство" величал его исключительно гением, однако ни каламбуров, ни бурлесков, ни стихов сцедить из своей кучерявой головы этому арапу никак не удавалось. Максимум, на что он оказался способен — зарифмовать две строчки, приуроченные к встрече Маркофьева с тружениками района, славящегося революционными традициями:

Красная Пресня…

Два слова, а это — песня…

В качестве платы за шедевр Пушкиндт просил отправить его в санаторий для лиц, страдающих нервными расстройствами и болезнями желудочно-кишечного тракта, объясняя, что очень устал, творческая работа на износ его совершенно истощила и измотала.

Маркофьев же — вот на кого им всем следовало равняться! — постоянно находил поводы для веселья. Он был вот именно неунывающим. В том смысле, что не ныл никогда. В летнюю теплынь, повторив свой излюбленный розыгрыш, он включил подогрев сиденья в грузовике Худолейского — тот плавился, жарился, взмок, но не мог понять, в чем дело.

Маркофьев хохотал над ним от души.

— Куда они все годятся, — говорил он. — Если у них не хватает юмора раскусить столь простенькую примочку?

С каждым днем он разочаровывался в своих мнимых соратниках все ощутимее.

Чего было от них ждать, если не они, не профессионалы смеха — ерничали, острили и поднимали настроение, а именно Маркофьев, хохоча, замечал и выволакивал на общий суд способные развеселить несообразности бытия? Он, например, мог сказать, когда ехали на поезде:

— Абрамцево, следующая — Саррочкино…

Худолейский же и с телеэкрана последние месяцы больше морализировал, назойливо поучал, читал долгие нравоучительные нотации, проповедовал, делился мемуарами; а вот каламбурил и подъялдыкивал совсем не в дугу, свежие его перлы удручали скукой. Шутки нашему наемному хохмачу удавались все хуже. Мы шли по бывшей улице Чернышевского, обсуждая гэги, которыми Худолейский взялся расцветить грядущее выступление Маркофьева перед тружениками Волоколамского района. Маркофьев хмурился. Ему предстояло оттарабанить полный оптимизма и искрящийся новизной острот текст, а Худолейский потчевал нас бородатыми анекдотами, настаивая, что он и есть подлинный их сочинитель и автор. Из затрепанного портфельчика он извлекал такие же затрепанные засаленные листки и потрясал ими перед нашими физиями. Присовокупляя:

— Вы такие мрачные от того, что мало пьете. И плохо закусываете. Угостите меня… Накормите обедом… Вы меня плохо прикармливаете. Уйду я от вас…

И хохотал, скаля желтые клыки.

Зашли в ресторан "Сны Веры Павловны" и взяли по рюмке водки и кружке пива. Хохмач продолжал нас лечить, настаивая, что истории о внезапно вернувшемся муже действуют на публику забористей злобы дня.

— Со мной был случай. Выступал… Уж не помню где. И ляпнулся спьяну со сцены. В оркестровую яму. В смысле упал. Такой это вызвало хохот… С народом надо быть проще…

Из бумажника Маркофьева, когда он расплачивался, выпало несколько купюр, Худолейский бросился их поднимать и оставил себе.

Из "Снов Веры Павловны" мы перекочевали в рюмочную "Что делать?", где сатирик неожиданно заявил:

— Может, я тоже буду избираться… В депутаты… Все рвутся к корыту, и я хочу. Я тоже не прочь на халяву похлебать… Чем я хуже?

Маркофьев взглянул на него изумленно, у меня отвисла челюсть.

— Тебя кто подговорил? — спросил мой друг. — Кто подослал? Признавайся!

Худолейский, не ответив, продолжал разглагольствования:

— Что поделаешь, если живем в стране, где хлебова на всех не хватает… А я заслужил. Всей предыдущей жизнью заслужил. Был гоним… За критику… Был преследуем… За убеждения… Которых, — он ухмыльнулся, — сказать по правде, у меня отродясь не наличествовало. Но я заслужил, ведь недаром считаюсь любимцем публики. Я недаром имею жилплощадь в доме, где квартира президента. Туда абы кого не пустят… Про меня все знают: я очень смел. И неподкупен. Но никто не догадывается, — он подмигнул, — что моя смелость не безрассудна, а опирается на прочный фундамент безопасности, я не хуже Грозного, я не просто жил вместе с президентом, играл с ним в теннис, я заручился его поддержкой. И будьте спокойны, меня на выборах поддержат… Еще как! Я могу составить тебе серьезную конкуренцию… Да, я не дурак, ничего сверх позволенного не говорил. Я не дурак — ломать себе шею. Тем более, так сладко, как я, живут не все. Все хотят прильнуть к власть предержащим, определиться к правителям на содержание… Но не всем это удается. Мне — удалось…

В качестве отступного за то, что не будет выдвигаться в депутаты, он назвал сумму, от которой зашатался стол, за которым мы сидели.

Маркофьев не подал виду, что это практически все, что у него осталось. И раскошелился.

Мы оказались без гроша.

Но кого это интересовало?

Следом дрогнули, замандражили и двойственную позицию заняли Моржуев, Овцехуев и детектив Марина.

— ХОЧЕШЬ, ЧТОБ ТЕБЯ ПРЕДАЛИ — ЗАВЕДИ УЧЕНИКОВ, — говорил Маркофьев.

Я уже не упрекал троицу за то, что продолжала попойки в служебное время. Был готов на все — лишь бы эти бездельники не отступились от Маркофьева окончательно, не покинули наш тонущий дредноут.

Грозный сумел привлечь их на свою сторону элементарно. Одна из форм его заработка состояла в том, что он ходил по издательствам с первой главой своего якобы законченного и подготовленного к печати романа "Лев и собачка" (в роли шавки аллегорически выступало затерроризированное бандитами общество) и просил аванс под будущую книгу.

Ему охотно верили и платили.

— Кроме того, есть идея выпуска серии подобных романов, — говорил он. — Я готов быть редактором-составителем этой библиотечки…

И называл в качестве будущих авторов имена своих коллег по написанию сценария телефильма "Дурак дураком": Моржуева и Овцехуева (который вообще от природы был неграмотен); детектив Марина привлекался в качестве консультанта.

За эту идею Грозному снова платили.

Он забирал деньги и брел в следующее издательство с теми же предложениями.

Как могли клюнуть на эту липовую, халтурную наживку ближайшие сподвижники Маркофьева?

Впрочем, может, причина была в том, что не пьющий и потому румяный и пышущий здоровьем Шпионский-Баодухин их целиком подмял и заткнул за пояс?

Именно члены его коммандос осуществили — в целях повышения стремительно падающей популярности нашего кандидата — тщательно и в строжайшей конспирации (если закрыть глаза на потери компьютерных программ) подготовленное покушение.

— Люди падки на скандалы, — говорил Маркофьев. — Отсутствие ярких событий в собственной судьбе вызывает естественный интерес к сплетням о тех, кто живет на всю катушку. И поскольку серости всегда подавляющее большинство, тяга к сенсациям не кончится никогда.

И оно состоялось! Это заказное почти что убийство.

Маркофьев выходил из бани — распаренный и красный — когда по нему было произведено несколько выстрелов с чердака ближнего дома. Все пули просвистели мимо, к счастью, никого не задев. А могли бы задеть, поскольку стреляли Моржуев и Овцехуев — а они были те еще снайперы. Эти могли ненароком прикончить любого. Детектив Марина на пристрелочных занятиях в тире палил так, что крошились стены, из них вылетали кирпичи…Ему решили оружие не доверять. Тут же оплошность двоих мазил была исправлена людьми Шпионовича — и несколько прохожих остались корчиться на асфальте. Всамделишность злодеяния не вызывала сомнений.

Было рассчитано, что акция привлечет повышенное внимание к объекту нападения. Но план оказался неверен. Поскольку Маркофьев в результате покушения не пострадал, журналисты отреагировали на событие вяло. Остальные пострадавшие вообще никого не интересовали. Репортеры приехали, покрутились, поснимали раздробленный ствол дерева и взрытый пулями асфальт. Милиция тоже не шибко старалась. Брошенные Моржуевым и Овцехуевым на чердаке ружья (юрист Марина сказал: так поступают профессионалы — бросают орудия преступления на месте) так и не были найдены стражами порядка, да, похоже, никто ничего и не искал. А ведь рядом со стволами была намерено оставлена записка с угрозами: "Если не снимешь кандидатуру с выборов — тебе не жить". Пришлось забирать и листок с каракулями, и ружья самим.

Тем не менее (нашими стараниями) было объявлено, что покушение совершил, скорее всего, Иван Грозный…

Ах, какая это была ошибка!

Грозный не стал отпираться.

— Да, — сказал он, — это я совершил покушение, ибо только так мог остановить продвижение во власть мерзавца и жулика. Увы, я промахнулся. Но я готов ради высокой цели повторить попытку…

Таким образом Грозный добился своего. Чаша терпения властей переполнилась Апофеозом избирательных перипетий и пожизненного мученичества Ивана стал его арест… Смелого журналиста-разоблачителя по указке ФСБ (о чем трезвонили западные и отечественные радиостанции) бросили в Петропавловский каземат, откуда он выступил с воззванием:

"Свобода под угрозой! Меня, как ее ярчайшего представителя, хотят задушить!"

Я, штабной рекрут Маркофьева, и до этого скандала не почивал на лаврах. Теперь мне пришлось завертеться — как на раскаленной сковороде.

Через три дня Ивана выпустили, небритый и опухший (в связи с открывшейся в неволе из-за нервного стресса болезнью почек) он позировал перед телеобъективами и кинокамерами и повторял слова, которые были напечатаны мною в "Учебнике Жизни для Дураков", а потом украдены у меня для сценария фильма "Дурак дураком":

— Лежу на нарах, не могу подняться, никто стакана воды не принесет… А ведь спирт надо разводить водой, в нем девяносто шесть градусов, его без запивки не проглотишь…

Простодушные слушатели восхищались мужеством борзописца. О подлинном авторстве перла никто не вспоминал.

Мы поспешно и непродуманно изменили версию, естественно, опять крайне неудачно. Детектив Марина не нашел ничего лучше, чем ляпнуть: в Маркофьева стреляла внучка Фани Каплан. После этого от Маркофьева отхлынули последние приверженцы.

Никто не желал признавать похожести вернувшегося эмигранта на вождя мирового пролетариата.

Новомужев отпустил в эфир издевательско- язвительное замечание по поводу того, что это уже третья неудачная попытка поставить точку в судьбе дважды убитого… Пидоренко открыто над Маркофьев и его притязаниях на роль депутата поизгалялся.

Именно после той осечки, после того малоприятного инцидента Маркофьев с горечью констатировал:

— Высоких идей в современных условиях, увы, нет и быть не может. Их просто не осталось. Ты сам подумай… Вспомни, с каким благородным трепетом излагались, скажем, призывы к революции ее апологетами, с каким невообразимым энтузиазмом лились слова об установлении повсеместной справедливости, о царстве равенства и братства, вспомни о том, с какой самоотверженностью люди проливали кровь, воюя друг с другом за идеалы и принципы, воспринятые ими по-разному… Где все они? И как мы к ним и их светлым порывам теперь относимся? В лучшем случае — с постыдным равнодушием. В худшем — с иронией и насмешкой. С издевкой. "Василий Иванович, к вам генерал Синехуев!" — "Сколько раз тебе, Петька, говорить, что фамилия Блюхер не переводится!" И это о легендарном герое гражданской войны Чапаеве! Что же болтаем о других? Такой участи, оказывается, заслуживают все колоссы и титаны. Напротив, с признательностью, с любовью и почтением мы вспоминаем тех, кто не заблуждался на человеческий счет, смотрел вокруг равнодушными и холодными глазами цинизма… Потому что порывы приходят и уходят, а здравый смысл остается. И торжествует всегда.

— Кто были первые дураки? — продолжал он. — Те, кто поверил революционным лозунгам и бредням и отряхнул прах прежних отношений со своих ног и рук. Умненькие же знали, что ничто в человеческих взаимоотношениях не меняется ни при каких условиях, что других связей кроме тех, которые даны от природы и существовали всегда и во все времена и эпохи, между двуногими просто не существует. Корысть и любовь, страх и выгода, подчинение и власть — вот вечные оселки, вдоль них и располагаются конфликты или единение. Хитро поглядывая на дурачков, эти умненькие сохранили в якобы новой, а на деле лишь овеянной революционной поземкой действительности и принципы радения родным человечкам, и институты пропихивания на тепленькие местечки своих ставленников, и обмен взятками… Пока дураки ниспровергали, умные сберегали. И отстояли первозданность неколебимой.

* НЕ ОТВЕРГАЙТЕ И НЕ ОТМЕТАЙТЕ ПРЕЖНЕГО, ПОКА НЕ УБЕДИТЕСЬ, ЧТО И ДРУГИЕ РАССТАЛИСЬ С ОТСТАЛЫМИ ВОЗЗРЕНИЯМИ, ОТ КОТОРЫХ ОТВАЖИВАЮТ ВАС. С какой целью они это делают? Не для того ли, чтобы оставить вас в дураках? ПРЕЖНИЕ ПРАВИЛА ВАМ ЕЩЕ ПРИГОДЯТСЯ, поверьте.

Вспомните частный параграф этого общего широкоохватного положения: не спешите рвать с прежними женами, мужьями, любовниками, любовницами.

Вывод. В жизни за все приходится платить. САМУЮ ВЫСОКУЮ ЦЕНУ ИМЕЕТ ГЛУПОСТЬ.

В какой-то момент мне показалось, что я постиг премудрость, которую тут же и выпалил:

— Поседний дурак — это тот, кто отдает последнее!

Но я, как всегда, оказался неправ.

— Дурак тот, кто последнего не отдает! — изрек мой друг. — Потому что тогда исчезает стимул добывать и зарабатывать новое… Надо, надо избавляться ото всего, что имеешь. Иначе как со своим скарбом пролезешь в игольное ушко?

Корабль нашей избирательной шел на дно. Не помогло даже то, что Маркофьев, бия себя в грудь, кричал с трибуны:

— Братья и сестры! Я все для вас сделаю!

Это уже никого не трогало.

Маркофьев метался между штаб-квартирами ведущих партий, моля о помощи и поддержке.

Он все еще надеялся…

До выборов оставалось два дня, когда мой друг получил с фельдъегерем послание, в котором ему предписывалось явиться в подвальное помещение одного из складских терминалов близ аэропорта Быково. Туда мы немедленно и помчались. (За баранку маркофьевского "Оппеля" сел я). Приехав, спустились в темное жерло и, когда вошли в большой зал, Маркофьев побледнел.

— Очная ставка, — пробормотал он. — Я должен был предвидеть. Они все здесь собрались…

За овальным столом, уставленным бутылками минеральной, сидели мордатый левак-гольфист с группой своих помощников-аграриев и правые покровители мелкого бизнеса, молодцы в черной форме и толстяк с длинными пейсами… А также диссиденты, независимые депутаты и муфтий. По обе стороны от него — вор в законе и милицейской форме и начальник правоохранительных органов, опутанный золотыми цепями.

— Значит, страну спасет общее равенство? — ехидно спросил лидер коммунистов.

— Или то, что она пойдет по пути реформ? — уточнили правые.

— Продовольствие, в том числе кур, будем производить сами или закупать за рубежом? — ухмыльнулся один из аграриев.

— Диктатура — вот панацея от всех бед? — подбросил диссидент.

— Я не знал, что вы все между собой общаетесь! — воскликнул Маркофьев.

Муфтий и раввин дружно и осуждающе качали головами.

А криминальный авторитет и главный милиционер одновременно, синхронно свернули косячки и закурили

— Минздрав же предупреждает… — только и мог пробормотать я.

НИКОГДА НЕ СПЕШИТЕ ПРИМКНУТЬ К КАКОЙ-ЛИБО СТОРОНЕ, ДАЖЕ ЕСЛИ ЕЕ ПРАВОТА ИЛИ СИЛА КАЖУТСЯ ОЧЕВИДНЫМИ И БЕССПОРНЫМИ. НЕ ТОРОПИТЕСЬ. ПОДУМАЙТЕ. ВЗВЕСЬТЕ. И ВЫ УВИДИТЕ НЕКОТОРУЮ ПРАВОТУ СТОРОНЫ ПРОТИВОПОЛОЖНОЙ.

Так зачем к кому-то примыкать? Будьте сам по себе.

Грозный же закусил удила и накануне выборов предпринял козырной ход — очередной раз засветился на телеэкране, приняв участие в жюри популярной передачи "Киски-шоу". Глядя, как он кормит с ладони сиамского кота и умильно при этом улыбается, нельзя было не спрогнозировать: его рейтинг подскочит на десятки процентов.

Так и вышло.

Позже я недоумевал:

— За кого голосуют люди? Разве не понимают, что серьезный человек, которому есть чем заняться, просто не пойдет тратить драгоценное время на сидение в глупой передачке?

Маркофьев заметил:

— Да, когда низколобый дремучий субъект заявляет: "Есть некоторые подвижки и деле просвещения, интеллектуализма и продвижения по пути прогресса", это впечатляет…

Выборы Маркофьев проиграл с треском.

Не помогло даже секретное оружие, которое Маркофьев приберегал до поры. Договорившись с председателем избиркома, он приплюсовал к числу проголосовавших за Грозного — список фамилий "мертвых душ", раздобытый у пограничника в аэропорту. Результаты голосования после этого должны были признать недействительными.

Но Грозный был парень не промах. И опротестовал подобное ухищрение. Поскольку те же лица значились проголосовавшими за Маркофьева.

Контрольный вопрос. Как (с точки зрения эффективности) использовались "мертвые души" во времена Гоголя и как они используются теперь?

Я узнал о поражении, когда в мой служебный кабинет ворвалась, сверкая глазами, Вероника и закричала:

— Как вы смели продуть!

Она умчалась, хлопнув дверью.

Маркофьев изрек:

— ЕСЛИ С ТЕЧЕНИЕМ ВРЕМЕНИ ВРАГОВ У ТЕБЯ НЕ ПРИБАВЛЯЕТСЯ, ЗНАЧИТ, ТЫ ИДЕШЬ НЕВЕРНЫМ ПУТЕМ.

— Жизнь не щадит слабых, — сказал Маркофьев после выборов. — Сильных она тоже, впрочем, не балует. Но иногда все же опасается слишком их обижать… А вообще, в приниципе, еврисинг хорошо. Ты не забыл? ПРОИГРАВШИЙ ПОЛУЧАЕТ ВСЕ!

В преодолении глупости важен системный подход!

Зачем видеть вокруг только плохое? Скверное? Гадкое? Надо быть проще. И не усложнять!

Почему не посмотреть на Гамлета как на действительно тяжело больного, тронувшегося умом отщепенца? Зачем верить в его бредни и обличения современного ему мира? Разумеется, и в те времена были отдельные недостатки… Но в целом… В целом жизнь катилась правильно. (Иначе не пришкандыбала бы в наш век!) Поэтому, скорей всего, принц ошибался. Развеем заблуждения недужного принца! Его отец и правда умер естественной смертью, а мама вышла за брата умершего короля — по любви! Вам такое не приходило в голову?

Контрольные вопросы. 1. Надо ли верить в химеры, которые являются и смущают мозг нелепыми фантазиями? 2. Чем закончил принц Датский? 3. Как закончила подпавшая под его влияние Офелия? 4. Как закончили все, кто с ним соприкасался? 5. Хотите так закончить, как он и все они?

Ответ. Ну так и не сходите с ума! Лучше твердо, двумя ногами, стоять на почве реальности. Больше проку, чем от домыслов и подозрений.

* ЕСЛИ ЛЮДИ ПОЛУЧАЮТ В РЕЗУЛЬТАТЕ СОБСТВЕННОГО ВЫБОРА ДАННЫЙ ИМ В ОЩУЩЕНИЕ КОШМАР, НЕ ДОЛЖНЫ НИКОГО ВИНИТЬ, КРОМЕ САМИХ СЕБЯ.

1. Для чего избираются в Думу, приходят в Правительство — чтобы заботиться о других (о вас) или о себе?

2. Вы много заботитесь о других? О себе?

3. Если вас изберут в Думу или направят работать в Правительство, вы будете

а) больше работать?

б) больше заботиться о себе?

в) больше заботиться о других?

г) больше получать?

д) само место и должность уже дают возможность больше заботиться?

е) верна ли посылка: чем больше получаешь — тем больше заботишься?

ОБЩИЕ СООБРАЖЕНИЯ. Какие еще события, помимо тех, что имели место в истории, должны еще произойти, чтобы человек извлек из прошлого хоть какие-то уроки? Перестал врать и верить собственному и чужому вранью, перестал обогащаться сверх меры за счет других, тем самым готовя себе неминуемую зависть и месть со стороны этих самых других?

Вывод. Можно было бы сказать, что человечество с каждым веком все неумолимее доказывает и демонстрирует собственную никчемность и выморочность своих затей, но наличие в безликой массе отдельных нетипичных представителей — таких, как Леонардо да Винчи, Эйнштейн, Маркофьев — свидетельствует о ненапрасности существования двуногой популяции. К какой-то цели (помимо самоуничтожения) она все же стремится и движется, если открывает на пути своего следования не только способы продлить каждую отдельную жизнь, но и законы высшего порядка, приоткрывающие завесу над тайнами вечности…

СООБРАЖЕНИЯ ЧЕСТНОГО ПОРЯДКА. Это ошибочная мысль, что наступит такое время, когда ваши враги умрут и вы заживете в благоденствии покоя. В самом деле, исчезнут люди, которым вы мешали, досаждали, перечили. Состарятся сверстники-конкуренты, которым вы перебегали дорогу, (ваше соперничество было естественным для молодого задора), а пожилые, кого вы раздражали своей выскочкостью, и вовсе перемрут. Молодым же вы вроде не угроза, они позволят тихо дожить… Как бы не так! Оказывается, само ваше существование, присутствие на земле способно плодить врагов, и по ходу доживания вы обнаруживаете, что раздражаете еще одного, помешали другому, досадили третьему… НАЛИЧИЕ ВРАГОВ ТАК ЖЕ НЕИЗБЕЖНО, КАК ВДЫХАНИЕ КИСЛОРОДА. До последнего вашего вздоха они будут вести против вас борьбу.

Хотите ли вы превратиться в паршивую овцу, с которой дерут последний клок?

Ну, и с чем останетесь? Голым? После чего — прямая дорога на шашлык или в суп?

Перво-наперво (и это вам самим должно быть ясно) шерсти должно быть много. Столько, чтобы ее щипали-щипали и выщипать не могли! Ее наличие, кстати, автоматически выводит из разряда "паршивых". Того, кто имеет роскошную шубу, паршивым не назовешь.

Второе: с какой стати вы должны позволять кому-то себя щипать? Даже если остался последний клок — не отдавайте его! Оставьте на развод

Третье: даже у паршивой овцы есть копыта. Которыми она может защищаться, отбиваться и брыкаться. Есть зубы, которыми она может кусаться.

* ДАЖЕ ЕСЛИ ВЫ НА СЕКУНДУ ЗАСТАВИТЕ СВОИХ ПРОТИВНИКОВ ПОВЕРИТЬ, ЧТО ПЕРЕД НИМИ ВОЛК В ОВЕЧЬЕЙ ШКУРЕ — ЭТО УЖЕ ПОБЕДА.

Кроме того. Мы живем в такое время, когда травоядные, если хотят выжить, должны становиться кровожадными хищниками.

"Ты хотел сорвать с меня клок шерсти, а я сорву с тебя скальп и перегрызу тебе горло!" — вот каким должен быть ваш лозунг.

Если же будете блеять и соглашаться стать сырьем для дубленки, которая укутает чужие плечи и согреет замерзшего — можете не сомневаться: дубленкой, предназначенной для обогрева чужой жизни, вы и станете. Страждущих и мерзнущих, мечтающих за чужой счет согреться и сделать свою жизнь более сытной — пруд пруди. Дайте им пальчик или ворсинку своего тела — увидите, что из этого выйдет.

Вопрос: может ли травоядное стать хищником?

Вы улыбнетесь и скажете: нет! Это нереально.

А я отвечу: может! И такие эксперименты уже проводятся! Люди стали кормить коров бараньей костной мукой. К чему это привело? К вспышкам коровьего бешенства!

То есть эффект превзошел все ожидания!

Кроме того, доведенные человеком до отчаяния, изгнанные из своих нор и вырубленных лесов лисицы тоже демонстрируют вспышки ненормальности. Бросаются на людей и собак, чего в здравом уме никогда бы не сделали.

О чем это говорит?

О том, что мы стоим на пороге величайшего переворота в сознании. Когда слабый должен понять: он может выжить, только сделавшись сильным. Покусав обидчика. Сообразив: разум не помощник, а безумие — нормальное и естественное для любого индивида состояние.

ДА ЗДРАВСТЬВУЕТ БЕЗУМНЫЙ, ЯРОСТНЫЙ И ОТЧАЯННЫЙ МИР, ГДЕ ЖАЖДУ УТОЛИТ НЕ ВОДА, А КРОВЬ, ГДЕ ПОБЕДУ ОДЕРЖИТ НЕ РОБКИЙ, А НАХРАПИСТЫЙ, ГДЕ МЫЧАНИЕМ, БЛЕЯНИЕМ И САМОПОЖЕРТВОВАНИЕМ НИЧЕГО НЕ ДОБЬЕШЬСЯ, ГДЕ ЧЕМ БОЛЬШЕ ОТДАШЬ, ТЕМ БОЛЬШЕ ОТНИМУТ, А ЧЕМ БОЛЬШЕ ВОЗЬМЕШЬ, ТЕМ БОЛЬШЕ ПРИНЕСУТ И ПОДАРЯТ!

Только крикните: "Пейте мою кровь, ешьте мое мясо!" — и мигом прибегут, и выпьют, и съедят, а, насытившись, еще и распнут — в назидание дугим. Будущим поколениям. Чтоб неповадно было жертвовать собой!