Теракт

9

По настоянию Ким в Вифлеем мы отправимся вместе. Только при этом условии она позволила мне этот риск. Она хочет быть рядом. Ну хотя бы ради того, чтобы побыть моим шофером, прибавила она. Запястье еще не до конца зажило, и мне по-прежнему больно поднимать сумку или держать руль.

Я пытался ее разубедить, но она не поддалась на уговоры.

Она предложила для начала поселиться в летнем доме, который ее брат Вениамин купил в Иерусалиме, а потом, чуть оглядевшись и увидев, какой оборот приняли дела, разработать план. Я хотел ехать немедленно. Она упросила меня подождать, пока она прооперирует пациента и попросит у Эзры Бенхаима неделю отпуска. Эзра пытался понять, чем вызван столь спешный отъезд. Ким ответила, что ей нужно отдохнуть, и других вопросов он не задавал.

На следующий день после операции мы ставим дорожные сумки в багажник «ниссана», заезжаем ко мне за некоторыми вещами и недавними фотографиями Сихем и берем курс на Иерусалим.

Останавливаемся один раз — перекусить в придорожном кафе. Погода прекрасная, и движение напряженное, как летом, в сезон отпусков.

Словно грезя наяву, мы проезжаем через Иерусалим. Я не был в этом городе больше десяти лет. Его лихорадочное оживление и переполненные народом лавчонки воскрешают во мне воспоминания, которые я считал давно канувшими в небытие. Образы с пронзительной яркостью вспыхивают в моем мозгу, возвращаются, кружатся в вихре запахов старого Иерусалима. Здесь, в этом городе, я в последний раз виделся с матерью. Она приехала к своему умирающему брату. На его похороны собралось все племя; некоторые прибыли из таких дальних стран, что старики пугались: уж не из чистилища ли? Мать ненадолго пережила потерю того, в ком видела подлинный смысл своей жизни, раз мой отец был невнимательным мужем, а меня отобрали у нее годы, проведенные мной в интернате, и долгие странствия.

Вилла Вениамина стоит на окраине еврейского города, среди других приземистых, выжженных солнцем строений. Словно повернувшись спиной к легендарным стенам Иерусалима, она вглядывается в сады, сбегающие по каменистым холмам. Место укромное, удаленное от мира с его беспорядочной суетой; сюда едва доносятся пронзительные крики детей, которых, впрочем, не видно. Под третьим цветочным горшком у входа во внутренний двор Ким, как и сказал ей брат, оставшийся в Тель-Авиве, находит ключи. Дом маленький и низкий, с лоджией, выходящей в крошечный тенистый дворик, ревниво укрытый жадными побегами дикого винограда. Фонтанчик в виде бронзовой головы льва стоит над заросшей терновником канавкой; рядом — кованая железная скамейка, небрежно выкрашенная зеленой краской. Ким отводит мне комнату рядом с заваленным книгами и рукописями кабинетом. Там стоит узкая кровать с унылым продавленным матрасом, дешевый стол с пластиковым покрытием и табурет. Вытертый до основы ковер из последних сил пытается закрыть трещины на старом паркете. Я бросаю сумку на кровать и жду, когда Ким выйдет из ванной, чтобы сообщить ей о своих планах.

— Отдохни сначала.

— Я не устал. Сейчас полдень, у сестры наверняка кого-нибудь застану. Не беспокойся, я возьму такси.

— Я с тобой.

— Ким, прошу тебя. Если что-то будет не так, я позвоню тебе на мобильный и скажу, куда приехать. Но сегодня, думаю, все будет в порядке. Я просто загляну к родственникам и прощупаю почву.

Ким хмурится, не желая меня отпускать.

Вифлеем сильно изменился с тех пор, как я был здесь в последний раз, лет десять назад. Переполненный беженцами, которым пришлось покинуть свои превратившиеся в стрельбища селения, он являет взору россыпь лачуг из неоштукатуренных плит, сложенных неровно, точно камни в баррикаде. Многие недостроены, покрыты толем или щетинятся железными прутьями, окна проделаны кое-как, фасады ужасают. Оказываешься словно в огромном концентрационном лагере, где все грешники мира уговорились встретиться и добиваться отпущения грехов, что не так-то просто.

Тощие голодные старики, опершись на палки, сидят в полудреме у порогов, одни — на табуретах, другие — на ступеньках; головы их покрыты куфиями, под расстегнутыми пиджаками выцветшие жилеты. Они вслушиваются в свои воспоминания и, отрешенные, недосягаемые в своей немоте, равнодушны к возне сорванцов, которые во все горло орут, носясь вокруг.

Я несколько раз спрашиваю дорогу, и наконец какой-то мальчишка доводит меня до большого дома с обшарпанными стенами. Скромно ждет, пока я дам ему несколько монет, и убегает прочь. Стучусь в старую деревянную дверь, источенную червями, прислушиваюсь. По полу шаркают шлепанцы, щелкает задвижка, и женщина с расплывшимися чертами лица открывает дверь. Я бесконечно долго не могу ее узнать: это Лейла, моя молочная сестра. Ей чуть больше сорока пяти, но выглядит она на все шестьдесят. Волосы поседели, лицо обрюзгло; она словно доживает последние дни.

Смотрит на меня отсутствующим взглядом.

— Это Амин, — говорю я.

— Боже мой! — вздрагивает она, приходя в себя.

Мы бросаемся друг другу в объятия. Прижимая ее к себе, я замечаю, как в груди у нее поднимаются рыдания, как они дрожью пробегают по хрупкому телу. Ее лицо залито слезами; она отстраняется, чтобы посмотреть на меня, в знак благодарности произносит стих из Корана и снова склоняет голову мне на грудь.

— Входи, — говорит она. — Ты как раз вовремя: поешь со мной.

— Спасибо, я не голоден. Ты одна?

— Да. Ясер вернется только вечером.

— А дети?

— Да ведь они выросли за то время, что ты их не видел. Девочки замужем, Адель и Махмуд живут самостоятельно.

Следует пауза, потом Лейла опускает голову.

— Это должно быть больно, — говорит она бесцветным голосом.

— Это худшее, что может произойти с мужчиной, — подтверждаю я.

— Могу себе представить… Я много думала о тебе после теракта. Ты чувствительный и тонкий, и я все спрашивала себя, как тот, с кого заживо содрали кожу, будет справляться с такой… с такой…

— Катастрофой, — подсказываю я нужное слово. — Потому что это именно катастрофа, иначе не скажешь. Я для того и приехал — хочу что-то понять. Я ничего не знал о намерениях Сихем. Честно говоря, и не подозревал о них. Ее трагический уход меня буквально раскромсал.

— Не хочешь присесть?

— Нет… Скажи, как она выглядела накануне?

— То есть?..

— Какой она была? Как, по-твоему, она понимала, что собирается сделать? Она была в нормальном состоянии или казалась какой-то странной?..

— Я ее не видела.

— Она была в Вифлееме 27 числа, в пятницу накануне теракта.

— Знаю, но она оставалась здесь совсем недолго. Я была в гостях у старшей дочери, на обрезании ее сына. О теракте узнала в машине, по дороге домой.

Вдруг она прижимает пальцы к губам, словно боясь сказать больше.

— Боже мой, что за вздор я болтаю.

Она поднимает на меня испуганные глаза.

— Зачем ты приехал в Вифлеем?

— Я тебе уже сказал.

Покачнувшись, она прикладывает ладонь ко лбу. Я подхватываю ее — иначе она рухнула бы на пол — и помогаю ей опуститься на стоящую позади нее скамейку с мягким сиденьем.

— Амин, брат мой, я думаю, мне нельзя говорить об этом. Клянусь тебе, я не знаю, что там было на самом деле. Если Ясер узнает, что я не удержала язык за зубами, он мне его отрежет. Я не ожидала тебя увидеть, и у меня вырвались слова, которым не я хозяйка. Понимаешь, Амин?

— Считай, что ты ничего не сказала. Но мне нужно знать, что моя жена здесь делала, на кого она работала…

— Тебя из полиции прислали?

— Я тебе еще раз говорю: Сихем была моей женой.

Лейла совершенно растеряна. Она жестоко досадует на себя за несдержанность.

— Меня здесь не было, Амин. Это правда, чистая правда. Можешь проверить. Я была у старшей дочери, на обрезании ее сына. Там были твои тетки, двоюродные сестры, еще родственники, которых ты должен знать. В пятницу меня не было дома.

Я вижу, что она в панике, и спешу ее успокоить.

— Ничего страшного не происходит, Лейла. Это же я, твой брат, у меня нет ни оружия, ни наручников. Мне было бы досадно причинить тебе неприятности, ты прекрасно знаешь. Не затем я приехал, чтобы было плохо тебе и твоей семье… Где мне найти Ясера? Пусть лучше он прольет на это дело хоть какой-то свет.

Лейла умоляет меня не рассказывать мужу о нашем разговоре. Я обещаю. Она называет адрес маслобойни, на которой работает Ясер, и провожает меня до порога, чтобы своими глазами увидеть, как я ухожу.

Выйдя на площадь, я пытаюсь поймать такси, но тщетно. Проходит с полчаса, и я уже тянусь за телефоном, чтобы позвонить Ким, но тут частный водитель предлагает отвезти меня, куда я скажу, за несколько шекелей. Это молодой парень, крепкий, с насмешливыми глазами и причудливой бородкой. Он с нарочитой угодливостью распахивает передо мной дверцу и чуть не силой впихивает меня в свою колымагу с вытертыми сиденьями.

Мы огибаем площадь и выезжаем на разбитую дорогу; разросшийся поселок остается позади. Лавируя среди машин, едущих как бог на душу положит, мы наконец выруливаем на поле, пересекаем его и оказываемся на шоссе, проложенном по холмам.

— Ты сам-то не из этих мест? — спрашивает водитель.

— Нет.

— К родственникам приехал или по делам?

— И то и другое.

— Издалека?

— Да как сказать.

Водитель покачивает головой.

— Ты не из тех, кто любит поболтать, — говорит он.

— Сегодня — не из тех.

— Заметно.

Мы проезжаем несколько километров по пыльной дороге, не встретив ни души. Солнце лупит по каменистым выпуклостям холмов, которые, прячась друг за другом, словно следят за нами.

— А я вот не могу, когда рот на замке, — опять вступает в разговор водитель. — Если не буду болтать, лопну.

Я молчу.

Он откашливается и продолжает:

— Сроду не видел таких чистых и холеных рук, как у тебя. Ты часом не врач? Только у врачей такие безупречные руки.

Я смотрю на сады, которые тянутся вдаль насколько хватает глаз.

Выведенный из себя моим молчанием, водитель фыркает, потом, порывшись в ящике для перчаток, находит какую-то кассету и вставляет ее в магнитолу.

— Вот послушай-ка это, мой друг, — восклицает он. — Тот, кто не слышал, как проповедует шейх Марван, полжизни потерял.

Он поворачивает ручку громкости. Салон заполняется смутным гулом, который прорезают экстатические выкрики и продолжительные рукоплескания. Кто-то — вероятно, оратор — стучит пальцем по микрофону, добиваясь тишины. Гомон постепенно стихает, и в сосредоточенное молчание проливается чистый голос имама Марвана:

— Что может быть великолепнее лика Господа, братья мои? Сыщется ли в этом бренном, переменчивом и легковесном мире такая ценность, ради которой можно отвратить взор от лика Аллаха? Но какая же? Лживая мишура, внушающая ужас простодушным и убогим? Обольщения порока? Миражи, таящие в себе гибельные ловушки, заманивающие обмороченных в смертоносную пустыню, где некуда скрыться от ярости солнца?.. В последний день, когда земля станет горсткой праха, когда обманные мечты отлетят от развалин наших душ, какой ответ мы дадим на вопрос о том, что мы сделали со своей жизнью? Что ответим, когда спросят нас всех, больших и малых: "Что сделали вы со своей жизнью, что сделали с пророками моими, благодеяниями моими, что сделали со спасением, которое я вам вверил?.." И в этот день, о братья мои, не помогут ни богатство, ни связи, ни союзники, ни приверженцы. (Слышны возгласы, быстро стихающие, когда вновь звучит голос шейха.) Истинно, братья, богатство человека есть не то, чем он владеет, но то, что он по себе оставляет. Что оставим по себе мы?.. Родину? Какую? Историю? Какую? Памятники? Где они? Памятью предков заклинаю, покажите… Ежедневно и ежечасно нас втаптывают в грязь, предают неправому суду. Ежедневно и ежечасно танки давят нас, опрокидывают наши машины, разрушают наши дома и без предупреждения стреляют по нашим детям. Ежедневно и ежечасно мир становится свидетелем наших бед…

Я протягиваю руку и с ожесточением нажимаю на кнопку; кассета выскакивает из магнитолы. Водитель столбенеет. Глаза у него вылезли из орбит, челюсть отвисла. Придя в себя, он кричит:

— Ты что делаешь?

— Не люблю проповедей.

— Что-о? — он задыхается от негодования. — Ты что, в Бога не веришь?

— В святых не верю.

Он с такой силой ударяет по тормозам, что машина с заблокированными колесами скользит еще метров десять и застывает на середине дороги.

— Ты откуда взялся? — рычит водитель, побелев от гнева, как мертвец. — Да как ты смеешь поднимать руку на шейха Марвана?..

— Я имею право…

— Не имеешь ты никакого права, ясно? Ты в моей машине. И ни здесь, ни в другом месте я не потерплю, чтобы всякое дерьмо замахивалось на шейха Марвана. А теперь вылезай из тачки и убирайся с глаз моих.

— Мы еще не доехали.

— А я говорю: доехали. Конечная! Выметайся из машины, или я с тебя голыми руками шкуру спущу.

Тут он изрыгает проклятие, перегибается через меня к двери, хрипя, открывает ее и выталкивает меня.

— И не вздумай попадаться мне на дороге, сукин сын, — угрожающе предупреждает он.

Он злобно хлопает дверью, резко разворачивается и, громко треща мотором, уезжает в направлении Вифлеема.

Я в растерянности стою на шоссе и гляжу ему вслед.

Присаживаюсь на камень и жду попутной машины. Убедившись, что это бесполезно, встаю и иду пешком, пока через много километров меня наконец не подбирает какой-то водитель.

Ясер вздрагивает, увидев меня на пороге маслобойни; внутри двое подростков хлопочут вокруг пресса, присматривая за плотными струйками оливкового масла, льющимися в чан.

— Ну и ну! — восклицает он, крепко обнимая меня. — Хирург наш пожаловал, собственной персоной. Что же ты не предупредил? Я бы прислал кого-нибудь тебя встретить.

В его радости слишком много замешательства, чтобы в нее поверить.

Он смотрит на часы, оборачивается к подросткам и кричит, что ему нужно отлучиться по делу и пусть они заканчивают без него. Потом берет меня под руку и подталкивает к старому грузовичку, стоящему в тени дерева, растущего у подножия холма.

— Поедем домой. Лейла будет рада… Если только ты с ней уже не повидался.

— Ясер, — говорю я, — давай не будем ходить вокруг да около. Нет у меня ни времени, ни желания. Я не просто так приехал, — делаю я резкий выпад, надеясь загнать его в тупик. — Я знаю, что Сихем была у тебя в Вифлееме накануне теракта.

— Кто тебе сказал? — Он моментально теряется, бросает перепутанный взгляд на маслобойню.

Я лгу, вытаскивая письмо из кармана рубашки.

— Мне Сихем сказала, в тот самый день.

Скулы у него сводит судорогой. Он с трудом сглатывает слюну и бормочет:

— Она недолго пробыла. Так, заехала совсем на чуть-чуть, повидаться. Лейла была у нашей дочери, в Эн-Керем, и она даже от чая отказалась, уехала минут через пятнадцать самое большее. Она не ради нас в Вифлеем приезжала. В ту пятницу шейха Марвана ожидали в Большой мечети. Твоя жена хотела испросить у него благословение. Мы всё поняли только тогда, когда увидели ее фотографию в газете.

Он обнимает меня за плечи, будто товарища по оружию, и говорит доверительно:

— Мы очень ею гордимся.

Я понимаю, что эти слова он произносит из жалости — а может, чтобы подольститься ко мне. Ясер не склонен к хладнокровию; его выводит из равновесия любое непредвиденное обстоятельство.

— Гордитесь, что отправили ее на живодерню?

— На живодерню?.. — подскакивает он, словно кто-то его укусил.

— Ну, в топку, если тебе так больше нравится…

— Мне не нравятся эти слова.

— Ладно, спрошу по-другому: чем тут гордиться, если посылаешь людей умирать ради того, чтобы другие жили свободно и счастливо?

Он поднимает руки к моей груди, умоляя меня говорить тише, ведь рядом работают два подростка, и делает знак идти за ним, за грузовик. Походка у него неровная, он то и дело оступается.

Я не даю ему покоя:

— И потом, зачем?

— Что зачем?

Его страх, нищета, грязная одежда, плохо выбритое лицо и гноящиеся глаза вызывают у меня страшный гнев, который все нарастает. Дрожь сотрясает меня с головы до ног.

— Что зачем? — цежу я сквозь зубы, взбешенный собственными словами. — Зачем приносить в жертву одних, чтобы были счастливы другие? Ведь обычно свою жизнь отдают лучшие, самые отважные, спасая тех, кто со страху разбегается по норам. Зачем строить все на самопожертвовании праведных? Чтобы жили те, кто менее достоин? Тебе не кажется, что так недолго и род человеческий под корень извести? Что останется от него через несколько поколений, если раз за разом уходить будут лучшие, а трусы, лицемеры, обманщики и мерзавцы так и будут себе плодиться, как крысы?

— Амин, я не понимаю, о чем ты говоришь! Да жизнь всегда, с незапамятных времен, была так устроена. Одни умирают ради спасения других. Ты не веришь в спасение других?

— Не тогда, когда оно ставит крест на моем спасении. Вы ведь растоптали мою жизнь, разрушили дом, сломали карьеру и пустили по ветру все то, что я в поте лица строил долго и терпеливо. В одночасье мои мечты рухнули, словно карточный домик. Все, что я имел, исчезло без следа. Р-раз — и нету! Только ветер гуляет… Я все потерял — ни за что ни про что. Вы подумали о том, каково мне, когда прыгали от радости, узнав, что женщина, в которой я души не чаял, взорвала себя в ресторане, набитом детьми под завязку — как ее одежда взрывчаткой? А ты хочешь меня убедить, что я должен почитать себя счастливейшим из мужчин, раз моя жена — героиня, раз она отдала свою жизнь, комфорт, который ее окружал, мою любовь, даже не поговорив со мной, даже не приготовив меня к худшему? Как я выглядел, отказываясь верить тому, о чем знали все вокруг? Как рогоносец! Как жалкий рогоносец — вот как! Я же себя на посмешище выставил! Ни дать ни взять муж, которого жена обманывает направо и налево, а он из кожи вон лезет, чтобы она жила, ни в чем не зная отказа.

— По-моему, ты не с тем человеком говоришь. Я к этой истории не имею ни малейшего отношения. Я был не в курсе планов Сихем. Мне и во сне не могло присниться, что она на такое способна.

— Ты же сказал, что гордишься ею?

— А что еще я мог сказать? Я же понятия не имел, что ты ни о чем не знаешь.

— Думаешь, если бы мне хоть что-то было известно о ее намерениях, я бы позволил ей так отличиться?

— Правда не знаю, Амин. Прости, если… если я… что-то ничего не соображаю. Я… Не знаю я, что тебе сказать.

— Тогда уж молчи. Хоть глупостей не наговоришь.