Теракт

3

Мне случалось терять пациентов на операционном столе. Из таких поражений нельзя выйти невредимым. Но на этом испытание не кончалось: я должен был объявить страшную весть близким умершего, которые, не дыша, сидели в вестибюле. До конца дней буду помнить, как их измученные глаза смотрели на меня, когда я выходил из операционного блока. Этот взгляд, пристальный и в то же время отстраненный, исполненный надежды и страха, огромный и глубокий, как тишина вокруг, всегда был один и тот же. В такие минуты я терял веру в себя. Я боялся своих слов, боялся того удара, который они вот-вот нанесут. Я спрашивал себя, как отреагируют родные, о чем они в первую очередь подумают, когда поймут, что чуда не произошло.

Сегодня пришла моя очередь реагировать. Когда простыня соскользнула с того, что осталось от Сихем, на меня словно рухнули небеса. Но, как ни странно, я ни о чем не подумал.

Упав в кресло, я так ни о чем и не думаю. В голове вакуум. Не знаю, в своем я кабинете или в чьем-то еще. Вижу дипломы, висящие на стене, опущенные жалюзи, тени, снующие по коридору, но все это происходит в каком-то параллельном мире, откуда меня вышвырнули внезапно и безжалостно.

Чувствую себя разбитым, одуревшим, полумертвым.

От меня осталась одна беспредельная тоска, сжавшаяся в комок под свинцовым колпаком; трудно сказать, осознаю я несчастье, меня поразившее, или оно уже уничтожило меня.

Медсестра принесла мне стакан воды и на цыпочках удалилась. Навеед пробыл со мной недолго. Появились его подчиненные, и он ушел с ними — молча, низко-низко опустив голову. Илан Рос возвратился на дежурство. Он ни разу не подошел ко мне, не произнес ни слова ободрения. Лишь много позже я заметил, что сижу в этом кабинете совершенно один. Минут через десять после того, как я побывал в морге, пришел Эзра Бенхаим. Он был крайне расстроен, шатался от усталости. Он обнял меня и крепко прижал к себе. У него стоял комок в горле, и он не знал, что сказать. Потом Рос отозвал его в сторону. Я видел, как они спорили в коридоре. Рос что-то шептал ему на ухо, а Эзра отрицательно качал головой — каждый раз все с большим трудом. Чтобы не упасть, он вынужден был прислониться к стене, и я потерял его из виду.

Я слышу, как во двор въезжают машины, как хлопают дверцы. И тут же в коридорах раздается звук шагов, сопровождаемый неясными голосами. Вот торопливо проходят две сестры, везя за собой невидимую каталку. Шарканье ног заполняет этаж, растекается по коридору, близится; передо мной возникают люди с суровыми лицами. Из этой группы выделяется один — коротконогий, лысоватый. Это тот самый грубиян, который говорил, что у него на руках труп, и хотел, чтобы я его опознал.

— Я капитан Моше.

Навеед Ронен стоит в двух шагах сзади. Плохо он выглядит, мой друг Навеед. Растерянный, подавленный. Даром что начальник, он вдруг превратился в рядового.

Капитан протягивает мне какую-то бумагу.

— Это ордер на обыск, доктор Джаафари.

— На обыск?..

— Вы всё отлично поняли. Проедемте к вам домой.

Пытаюсь найти проблеск истины в глазах Навееда; мой друг уставился в пол.

Я снова перевожу взгляд на капитана.

— Почему ко мне домой?

Сложив листок вчетверо, капитан кладет его во внутренний карман кителя.

— По предварительным данным следствия, фрагменты тела вашей супруги являются характерными останками смертника-фундаменталиста.

Я отчетливо слышу все слова офицера, но не могу понять их смысла. Что-то щелкает у меня в мозгу — так моллюск захлопывает створки раковины, ощутив опасность.

Навеед объясняет:

— Это была не бомба, а теракт, осуществленный смертником. Все факты говорят о том, что человеком, который взорвал себя в ресторане, была твоя жена, Амин.

Земля уходит у меня из-под ног. Однако сознания я не теряю. Наперекор всему. В знак протеста. Я отказываюсь слушать дальше. Я не узнаю мира, в котором жил.

Ранние пташки уже спешат к вокзалам и автобусным остановкам. Тель-Авив, еще более упрямый и напористый, чем обычно, просыпается, когда захочет. Никакой катаклизм, никакой масштаб разрушений не помешает Земле вращаться вокруг своей оси.

Зажатый между двумя не слишком вежливыми парнями на заднем сиденье полицейской машины, я смотрю, как справа и слева проплывают дома, освещенные окна, в которых мелькают китайские тени. Гудение мотора катится по улице, как вопль усталой потревоженной химеры, и вновь воцаряется одурелое безмолвие утренних часов будней. В скверике суетится пьяный: отбивается от пристающей к нему шпаны, что ли. У светофора стоят настороже двое полицейских, похожие на хамелеонов: одним глазом смотрят назад, другим — вперед.

В машине все молчат. Водитель слился с рулем. У него широкие плечи и такой низкий затылок, как будто его стукнули трамбовкой по макушке. Его глаза лишь на миг встретились с моими в зеркальце заднего вида, и у меня холод пробежал по спине… "По предварительным данным следствия, фрагменты тела вашей супруги являются характерными останками смертника-фундаменталиста". Эти слова будут преследовать меня до конца дней, не иначе. Они крутятся у меня в голове, поначалу медленно, потом, упиваясь своим бесчинством, наглеют, расползаются во все стороны. Голос офицера бьется в висках, повелительный, ясный; в нем полное понимание того, насколько серьезны его слова: "Женщина, взорвавшая себя… смертница… ваша жена…" Он подступает ко мне, этот тошнотворный голос, прибывает, как темная вода, топит мои мысли, рвет в клочья мое нежелание верить, а потом вдруг откатывается, унося с собой целые куски моей жизни. В те минуты, когда боль особенно сильна, он вновь вздымается, как волна, рокочущая, пенистая, нависает надо мной, будто, доведенный до бешенства моей растерянностью, хочет расщепить меня на волоконца, уничтожить…

Полицейский слева опускает стекло. Прохладный воздух бьет мне в лицо. С моря долетает запах сероводорода.

Ночь готовится отступить: утренняя заря на подходе. В просветах между многоэтажными зданиями мелькают багровые полоски, вычерчивают неровную линию горизонта. Поверженная ночь еще сражается, обманутая, оглушенная, раздавленная убитыми снами и непринятыми решениями. Небо жесткое, отрешенное, облака разбежались в страхе перед пронзительным блеском новорожденного дня. Его свет слепит, как Откровение, но не греет.

Улица встречает меня неприветливо. Перед моей виллой припаркован автомобиль для перевозки арестованных. По обеим сторонам ограды торчат полицейские. От мигалки другой машины, наполовину въехавшей на тротуар, разлетаются синие и красные блики. Огоньки сигарет краснеют в темноте как нарывающие гнойники.

Меня выводят из машины.

Я толкаю калитку, вхожу в сад, поднимаюсь на крыльцо, открываю дверь дома. Я в полном сознании — и в то же время жду, что вот-вот проснусь.

Хорошо зная свои задачи, полицейские лавиной устремляются в прихожую и растекаются по комнатам. Начинается обыск. Капитан Моше указывает мне на диванчик в гостиной.

— Можно с вами поболтать с глазу на глаз?

Он подводит меня к дивану — учтиво, но властно. Он изо всех сил старается быть на высоте своих полномочий, щепетильно дорожа званием офицера, но его подчеркнутая любезность неискренна. Это просто хищник: сейчас, когда жертва загнана, он не сомневается в своей тактике. Словно кошка, играющая с мышью, он смакует удовольствие, прежде чем приступить к еде.

— Садитесь, прошу вас.

Он вытаскивает из портсигара сигарету, стучит по ней ногтем и ввинчивает ее в угол рта. Щелкнув зажигалкой и закурив, машет рукой, отгоняя дым в мою сторону.

— Надеюсь, вам не помешает, если я буду курить?

Он делает две-три затяжки, следит взглядом за завитками дыма, пока они не сбиваются в облако.

— Ну и огорошила она вас, правда?

— Простите?

— Виноват, кажется, вы еще не оправились от шока.

Его глаза пробегают по картинам на стенах, осматривают содержимое угловых шкафов, скользят по красивым дорогим шторам, задерживаются то на одном предмете, то на другом и, наконец, снова прижимают меня к стене.

— Как можно отказаться от такой роскоши?

— Простите?

— Мысли вслух, — говорит он, поводя сигаретой в знак извинения. — Пытаюсь понять, но есть вещи, которых я не пойму никогда. Это так нелепо, так глупо… Как по-вашему, была возможность ее разубедить?.. Вы ведь наверняка были в курсе ее затеи, не так ли?

— Что вы сказали?

— Я, кажется, выразился ясно… Не смотрите на меня так. Не хотите же вы меня убедить, что ни о чем не подозревали?

— О чем вы говорите?

— О вашей супруге, доктор, о том, что она совершила.

— Это не она. Это не может быть она.

— Почему же не она?

Я не отвечаю ему, а только обхватываю голову руками, пытаясь прийти в себя. Он мешает мне: свободной рукой приподнимает мой подбородок и смотрит в глаза.

— Вы верующий, доктор?

— Нет.

— А ваша супруга?

— Нет.

Он хмурит брови:

— Нет?

— Она не молилась, если вы это понимаете под словом "верующий".

— Любопытно…

Он присаживается на подлокотник стоящего напротив кресла, кладет ногу на ногу, упирается локтем в бедро и, щурясь от дыма, аккуратно пристраивает подбородок между большим и указательным пальцами.

Взгляд его сине-зеленых глаз аркой повисает между нами.

— Она не молилась?

— Нет.

— Не соблюдала Рамадан?

— Соблюдала.

— Ага!..

Он трет пальцем нос, не сводя с меня глаз.

— Иными словами, верует, но виду не показывает… Чтобы путать следы и потихоньку вести борьбу. Она, конечно, действовала в рамках какой-нибудь благотворительной организации или чего-то в этом духе; отличные прикрытия, их очень легко свернуть, если что-то вдруг не заладится. Но за работой на общественных началах всегда прячется какое-нибудь выгодное дельце: простакам — местечко в раю, хитрюгам — бабки. Кое-что я об этом знаю, работа такая. Но напрасно я думаю, что докопался до самых глубин человеческой глупости — нет, видно, хожу вокруг да около.

Он выпускает дым мне в лицо.

— Она симпатизировала "Бригадам мучеников Аль-Аксы", да? Нет, не им. Считается, что теракты со смертниками у них не в чести. А по мне, так все это дерьмо стоит друг друга. Что "Исламский джихад", что «Хамас» — банды выродков, готовых на все ради того, чтобы о них говорили.

— У моей жены нет ничего общего с этими людьми. Это какое-то чудовищное недоразумение.

— Странно, доктор. Ровно то же самое говорят родственники этих кретинов, когда мы приходим к ним после теракта. Они изображают точно такую же растерянность, какая написана у вас на лице, словно не могут уразуметь, что произошло. Вот интересно, это стандартный способ выиграть время или наглая манера морочить людям голову?

— Вы на ложном пути, капитан.

Успокоив меня движением ладони, он начинает снова:

— Как она выглядела вчера утром, когда вы уходили на работу?

— Три дня назад моя жена уехала в Кафр-Канну, навестить бабку.

— То есть в эти три дня вы ее не видели?

— Нет.

— Но по телефону-то разговаривали?

— Нет. Она забыла свой мобильный дома, а у бабки телефона нет.

— А фамилия у нее есть, у бабки? — спрашивает он, вынимая из внутреннего кармана кителя блокнот.

— Ханана Шеддад.

Капитан делает пометку.

— Вы ездили с ней в Кафр-Канну?

— Нет, она поехала одна. Утром в среду я отвез ее на автовокзал. Она села на автобус до Назарета, который отходит в 8.15.

— Вы видели, как она уехала?

— Да. Я уехал с автовокзала одновременно с автобусом.

Двое полицейских выходят из моего кабинета, нагруженные картонными папками. За ними идет третий, в руках у него компьютер.

— Они уносят бумаги.

— Мы их просмотрим и вернем.

— Там конфиденциальные документы — сведения о пациентах.

— Мне очень жаль, но мы должны убедиться в этом сами.

Я слышу, как хлопают двери, как в царящем вокруг грохоте жалобно стонут выдвижные ящики и дверцы шкафов.

— Вернемся ненадолго к вашей супруге, доктор Джаафари.

— Вы идете по ложному пути, капитан. Моя жена непричастна к тому, в чем вы ее обвиняете. Она оказалась в этом ресторане ровно по той же причине, что и остальные посетители. Сихем не любит готовить, когда возвращается домой из поездки. Она просто зашла перекусить… И все. Вот уже пятнадцать лет, как я делю с ней жизнь и секреты. Я научился ее понимать, и, если бы она что-то от меня утаивала, я рано или поздно обнаружил бы это.

— Я тоже был женат на чудесной женщине, доктор Джаафари. Бесконечно ею гордился. И только через семь лет узнал, что она скрывала от меня то главное, что должен знать о своей жене мужчина.

— У моей жены не было никаких причин меня обманывать.

Капитан ищет, куда бы пристроить сигарету. Я указываю на стеклянный столик. Он выпускает последнюю струю дыма — длиннее, чем предыдущие — и тщательно тушит окурок в пепельнице.

— Доктор Джаафари, человека, вставшего на тропу войны, подстерегают опасности. Жизнь — непрерывная подлость, длинный туннель, где на каждом шагу ловушки и собачье дерьмо. По большому счету не так уж важно, перепрыгиваешь их или обходишь. Дойти до конца можно только в том случае, если ежедневно и ежечасно готовишься к худшему… Не перекусить ваша жена пошла в тот ресторан, а перебить там всех к чертовой матери…

— Хватит! — в исступлении ору я, вскакивая с дивана. — Час назад я узнал, что моя жена погибла в ресторане, который стал мишенью террористов. Немедленно после этого мне сообщили, что смертником была она. Для измотанного человека это слишком. Дайте мне сначала выплакаться, потом приканчивайте, но, ради бога, не надо одновременно мучить и запугивать меня.

— Пожалуйста, сядьте, доктор Джаафари.

Я отталкиваю его с таким ожесточением, что он чуть не опрокидывается на стеклянный столик.

— Не прикасайтесь ко мне. Я вам запрещаю ко мне притрагиваться.

Он пытается меня образумить.

— Господин Джаафари…

— Моя жена не имеет никакого отношения к этой бойне. Речь идет о теракте, черт возьми, а не о домашней сваре. Речь о моей жене. Она мертва. Убита в этом проклятом ресторане. Как и другие. Вместе с другими. Я запрещаю вам осквернять ее память. Это была достойная женщина. Даже очень достойная. Ничего общего с тем, на что вы тут намекали.

— Свидетель…

— Какой еще свидетель? Да что он мог запомнить? Бомбу, которую моя жена туда пронесла, или тип лица? Я прожил с Сихем больше пятнадцати лет. Я знаю ее всю, без остатка. Знаю, на что она способна, а на что — нет. У нее были слишком ухоженные руки, чтобы от моего взгляда укрылось хоть малейшее пятнышко. Из того, что она пострадала больше всех, еще не следует, что подозревать надо ее. Такова ваша версия, но должны быть и другие. Моя жена пострадала больше всех потому, что оказалась ближе всех. Взрывное устройство было не на ней, а рядом с ней, может быть, его спрятали под ее стулом или под столиком, за который она села… Насколько мне известно, никаких официальных данных еще нет, и вы не имеете права выдвигать столь тяжкие обвинения. И очень вероятно, что предварительные результаты следствия будут пересмотрены. Подождем заявлений тех, кто за этим стоит. Кто-то же возьмет на себя ответственность. Может, в ваше ведомство и в редакции газет подбросят видеозапись. Если там есть смертник, его увидят и услышат.

— В действиях этих гадов нет системы. Иногда они только присылают факс или звонят по телефону.

— Но не тогда, когда надо взбудоражить людей. И женщина-смертник здесь очень кстати. Особенно если у нее израильское гражданство и она замужем за известным хирургом, которым по праву гордится Тель-Авив и который воплощает собой успех интеграции… Не хочу больше слышать, как вы несете грязную чушь про мою жену, господин офицер. Моя жена — жертва теракта, она его не совершала. Вам придется убраться отсюда, и немедленно.

— Сядьте! — взрывается капитан.

Его крик пронзает меня.

Ноги слабеют, я оседаю на диван.

Из последних сил я обхватываю голову руками и прижимаюсь лицом к коленям. Я устал, я измучен; я как подорвавшийся на мине корабль, в который со всех сторон хлещет вода. Сон одолевает меня, но я отказываюсь впадать в забытье. Не хочу спать. Боюсь задремать, а потом, открыв глаза, снова и снова узнавать, что женщины, которая была мне дороже всего на свете, больше нет, что она погибла, ее разорвало на куски; боюсь, что каждый раз при пробуждении на меня будет обрушиваться та же катастрофа, та же беда… А этот капитан, что кричит на меня, почему он до сих пор не рассыпался в пыль? Как мне хочется, чтобы он сию же минуту исчез, чтобы дерзкие духи, захватившие мой дом, превратились в сквозняк, чтобы ураган ворвался в окна и унес меня прочь, подальше от неизвестности, что выворачивает наизнанку мою душу, заволакивает туманом то, что прежде было таким ясным и незыблемым, наполняет сердце тяжкими сомнениями…