Терракотовые дни

Евреи

— Да что же это происходит?.. — перешептывались сначала люди.

Немецкие солдаты ничего не понимали, но кивали, улыбались:

— Nicht zu Danken… Das ist unserer Job…[7]

В город вошли иные части — те, чьей высшей доблестью была борьба с мирным населением. Увенчанные двойной руной «зиг», мертвой головой, которая будто улыбалась с фуражек их офицеров, в город прибыла эйнзацгруппа.

Они разъезжали по городу, по предместьям, по селам. Устраивали облавы, хватали людей просто на улицах.

Национальность арестованных сначала определяли по обрезанию. Но вышел скандал — было ликвидировано сколько там мусульман. Дело вылезло наружу, получился скандал — мусульмане в политике Рейха рассматривались как союзники.

Случалось, устраивали обыски, будто точно знали, где и кого найдут. По городу поползли слухи — кто-то уже работает на немцев, пишет им списки — коммунистов, евреев. Что в эти списки иногда попадают не коммунисты и не евреи, а просто личные враги пишущего. Или не враги вовсе, а вот, скажем, тот, у кого жена красивая.

И, действительно, хоть многие офицеры СС неплохо говорили по-русски или по-украински, при них стали появляться штатские из местных. Самое странное было в том, что и при советской власти они занимали места не последние — секретарь городского совета, зоотехник и счетовод колхоза имени Калинина.

Не то чтоб это было совсем непривычно — на этой земле случалось всякое. Но переменился ветер, не поймешь, кого избегать, кого держаться, кого не злить… не злить, не злить, никого не злить… Закрыть двери, зашторить окна — на стук не отвечать. Если придут арестовывать — все равно войдут без стука, двери выбьют.

Затаиться, не мозолить глаза — может, о тебе не вспомнят, забудут?..

Былой помещик, с фамилией не то немецкой, не то турецкой когда-то в этом помещении держал коней.

Хорошие кони были — может, и не самые быстрые, но вынослевые, красивые…

Удивительно, но в лихолетье революций они уцелели, но вот в мирное время табун как-то сошел на нет.

В советском колхозе это помещение определили под яблочный склад, но этой осенью его не успели набить яблоками. Здесь хранился иной урожай — человеческий. Евреи, собранные по всему городу, попадали сюда. Их ловили, привозили сюда, бросали на холодный пол. Но людей не становилось больше — каждое утро, чуть не с рассветом, по списку вызывали сотни людей и уводили куда-то. Больше они не возвращались.

Евреи молились своему древнему богу. Чтоб тому было понятней, молитвы возносили на таком же древнем языке.

Немцы выглядели растерянными: иврита они не знали, им отчего-то казалось, что это язык тайный, что на нем заключенные сговариваются, плетут какой-то заговор. Ведь не зря же их пугал по радио доктор Геббельс.

Большинство евреев же немецкий язык знало. Но некоторые предпочитали это скрывать. Была бы возможность — заткнули уши, чтоб не услышать такого, что убьет надежду.

Неизвестно как в барак с евреями попала странная пара: старик-слепой и его поводырь — девушка с лицом некрасивым, глупым, и ногами такими кривыми, что она ходила как хромая.

Порой евреи подходили к ним, пытались угостить куском хлеба, конфетами. Девочка будто бы не против была взять гостинец, но старик был неумолим:

— Уйдите, не трогайте нас! Мы не с вами! Мы не явреи!

В дальнем углу сарая сидели рядышком Зиновий Циберлович и его сын Марк.

Циберлович-старший казался сломленным.

Он считал себя умным.

В начале войны он скупил соль, муку. Когда цены взлетели до поднебесья, он спустил их, но не за жалкие бумажки, а только за золото, только за драгоценности.

— Еще одна война, — хвастался он сыну, — и мы будем такие же богатые, как этот сукин сын Ротшильд! Твой отец, безусловно, родился с золотой ложкой во рту!

То, что с приходом немцев он бежал из дома и потерял часть богатств, смущало мало. Ему удалось сговориться с шустрыми ребятами, так что он, может, еще будет и с профитом…

Он обосновался за городом, став на квартиру у немолодого вдовца. Платил тому ровно столько, чтоб тот оставался с утра до вечера беспробудно пьяным.

Ему даже удалось восстановить свои торговые связи, и денежка продолжала капать. На распоряжение немецкого командования о ношении евреями повязок со звездой Давида, он плевал. Пусть дураки ее носят. А он выправил себе и сыну вполне приличные, хотя и поддельные документы.

А потом он попался. Пришел на день рождение к своему приятелю. Чтобы вы знали: у того была дочь на выданье — весьма приличная еврейская девушка…

На огонек заглянули иные незваные гости, а именно СС.

И никакой ум, никакие документы не помогли.

Оказалось, что самой умной была его жена, которая сбежала из города перед самым приходом немцев вместе с каким-то врачишкой…

— Что немцы делают? Кто знает?.. — шептали меж собой евреи.

— Нас отправят в Африку… На Мадагаскар. Из Одессы… Ну ничего, и там люди живут. Хотя и негры…

— Мы идем в темноте по узкому мосту над пропастью, — бубнил старенький раби. — И мы счастливы, поскольку не видим как узок мост, как глубока пропасть. Не ведаем мы и того, чья воля ведет нас, чья рука поддерживает нас, когда мы пошатнемся…

Весь день в бараке появлялись новые люди. Миронов был небольшим городом — почти все евреи друг друга знали. И часто прибывший начинал с того, что снимал шляпу и обходил уже присутствующих. Будто они не под замком, а на свободе, наносят визиты вежливости, интересуются здоровьем детей и жены. Ой, какое в наши года здоровье!..

Около двух часов привозили в армейских кухнях еду: постную кашу, ржаной хлеб, кипяток. Кто-то черпал повод для оптимизма даже в этом:

— Видите — мы зачем-то нужны немцам! Было бы иначе — разве стали бы они нас даже так кормить? Зачем им харчи переводить? Я вам больше скажу — если упадет хоть один волос с еврейской головы, то Америка начнет войну против Германии. Американский Рузвельт — это ведь тоже еврей — говорю вам!..

Но Марик же продолжал томиться предчувствием тугой беды.

— Эх, надо было мне идти в армию… Как Илька Пельцман.

— Чтобы ты знал, Марик, я заплатил комиссару двести рублей, чтоб твое дело не нашли.

— Папа, ну отчего вы меня не спросили?

— А ты таки хотел в армию?..

Марик замолчал. Тогда он в армию не хотел. И даже подозревал, что отец его от мобилизации откупил. Но сейчас фронт казался злом меньшим.

— А давайте, в следующий раз сговоримся — как они откроют дверь, бросимся на них, ударим… Сбежим!

— У них же оружие! Нас так многих убьют…

— А если не бросимся — убьют всех!

Если посмотреть в окна с правой стороны барака, то за рекой было видно временный лагерь военнопленных. Правда, из-за узости окон и большой дальности, что там происходило разобрать не представлялось возможным. Слева стоял иной склад — точная копия еврейского. Там тоже были люди: но почти все мужчины и в остатках военной формы. Комиссары…

Когда начало темнеть, у Марика появилась новая идея:

— Подкоп! Надо рыть подкоп.

Но дальше намерений дело не шло — копать землю было нечем. Самыми крупными металлическими вещами были ложки и пряжки ремней.

Марик косился на посох слепого, но понял — тот его добром не отдаст, а если украсть — подымется шум.

И вот, становилось так темно, что вытяни вперед руку — пальцев не увидишь.

— Хватит колобродить, Марик, — звал отец, — ложись спать.

Он, действительно, ложился рядом с отцом, но от волнений не мог долго заснуть, смутные мысли лезли в голову, ему все что-то чудилось…

Наконец, он забывался.

Ему снился город, где люди носят на рукавах звезды Давида. Они веселы и горды собой. А меж ними попадаются иные, немногочисленные, со свастиками и серпами с молотами. Этих шпыняли и били.

Марик улыбался во сне. Рядом улыбался его отец, он не спал и поэтому делал это совершенно сознательно. Ему было неизвестно будущее, и потому он был счастлив.

В бараках просыпались рано — их будил лай собак на улице, крики командиров, шаги солдат. Лязгали засовы, дежурный офицер читал список. Марик пытался считать, но сбивался на третьем-четвертом десятке.

Если кто-то не выходил — хватали первого попавшегося. Вместе с дежурной порцией забрали и слепого с поводырем.

Вызванных строили в колонны и уводили прочь, за город.

Тысячи следов уходили туда — мужских, детских, женских. Обратно же пыль хранила лишь четкие оттиски немецких сапог.

Но люди шли, оставляя свои следы. Все обойдется, — твердили они про себя, — умереть может кто угодно, только не я.

И вот срывалась последняя завеса — дальше обман невозможно было скрывать. Дорога заканчивалась рвом, у станковых пулеметов уже курила обслуга.

Свернуть бы, провалиться под землю, взлететь к небесам, но земля оставалась тверда, а небо безучастным. Свернуть было некуда — с поводков рвались собаки. Они казались еще злей, еще опасней, чем дремлющие на солнце пулеметы.

Звучал новый приказ — сдать ценности, раздеться. И люди раздевались торопливо, будто боясь оказаться заподозренными в неповиновении. Стыд был забыт — до него ли?.. И отцы видели обнаженными своих дочерей, сыновья — матерей.

И люди стояли в очереди на расстрел, будто за хлебом.

Их выводили к краю рва. Если бы они обернулись ко рву, они бы увидели среди прочего, что кожа чернозема снята, и во рву обнажена терракотовая глиняная сущность земли. Но до того ли им было: как кролик на удава, они смотрели на пулеметы.

Затем плевался свинцом пулемет, люди, как созревшие плоды, падали вниз. После обслуга меняла у пулеметов перегревшиеся стволы, офицер СС обходил ров, и достреливал живых.

Очередь сдвигалась еще. Живые сами шли под прицелы пулеметов. Мертвые пустыми глазами смотрели на небо — за что оно их так?..

Наконец, все заканчивалось. Пулеметы снимали со станков, чистили, смазывали. Бульдозера засыпали ров — прямо в открытые глаза сыпалась земля. Вот урожай был зарыт — какие всходы он даст? Тут же начинали рыть ров на следующий день.

Жизнь ведь продолжалась.

Правда, не для всех.

Пулемет работал громко.

Настолько громко, что его было хорошо слышно в бараке. Повторялось так каждое утро: уводили порцию, затем где-то бил пулемет. Короткая пауза и опять стрельба. Пауза. Пулеметная очередь. Пауза… Снова очередь…

Казалось, вся понятно. Но живые прятали правду даже от себя по каким-то закоулкам сознания. Смерть подозревали многие, но боялись сказать это вслух. А может это совпадение, может, у немцев стрельбища, учения?

Но все же на третий день Марик Циберлович не выдержал: набрал воздуха побольше и выпалил:

— Их уводят на казнь, их расстреливают!..

— Не говори глупостей, Марик.

— Я у одного немца кольцо видел — его тетя Бася носила…

— Значит, таки отобрали его у тети Баси. Или тетя Бася купила за него свою свободу.

— Зачем ей свобода, если ее на Мадагаскар отправляют? Там свободы, вероятно, завались, а бриллианты лишними не бывают!

— Ну зачем, скажите мне, пожалуйста, — вмешивался из темноты чей-то голос, — зачем неграм брильянты! Они же чистые обезьяны!..

Дети писали записки прямо к Богу, спрашивали у ребе — дойдет ли послание, если его затолкать в щель этого сарая.

— Дойдет, — успокаивал ребе. — Обязательно дойдет. Ибо в такие дни любая стена — Стена плача…

Общее волненье, наконец, коснулось и старшего Циберловича. Может, он волновался и раньше, но прятал это глубоко в себе, чтоб не пугать сына, не подымать панику. Но наступает предел, за которым самый крепкий лед начинает крошиться.

Зиновий поднялся:

— Ша, Марик! Я сейчас спасу тебя и себя! — он пошел к двери из склада, постучал в нее. — Откройте! Я таки имею важные сведенья для господина коменданта!

Бойко спешил в комендатуру, надеясь хоть раз прийти раньше Ланге, но у него это не получилось. Ланге был на месте, причем в кабинете кроме него был еще один человек.

— А, Владимир, вы как раз вовремя. Вы знакомы?

За столом напротив Ланге сидел старик в помятом твидовом пиджаке, с лицом небритым грязным. Бойко не сразу его узнал. Это был Циберлович. Имени и его отчества Владимир не знал, но когда-то над делом Циберловича смеялось все местное НКВД. С оказией, дело попало и Владимиру в руки. Он брал его домой почитать, как иные берут популярный роман. История, действительно, была необычной, фотография запомнилась, затем, когда Циберлович освободился, они иногда встречались на улице.

Но ведь если Бойко знал Циберловича, то старик никак не мог его знать…

— Я читал его дело… — осторожно ответил Бойко. — Года полтора назад…

— Так на него было заведено дело еще в советские времена?.. Вот уж забавно! Вы мне должны об этом рассказать!

Циберлович вздрогнул. Бойко кивнул, но ни слова не произнес: потом.

— Как видите, — продолжил Ланге, обращаясь к Циберловичу, — нам все известно. И ваше прошлое. И ваше будущее — хотя оно неизвестно и вам! Я уже не говорю про ваши нынешние шаги!

— Что он натворил на сей раз?.. — спросил Бойко.

— Этот милейший еврей, похоже, серьезно придал нам работы. Вы знаете, что в городе действует филиал Рейхсбанка.

— В здании сбербанка… Рядом с биржей?

— Напротив биржи, если быть точным, — кивнул Ланге и продолжил, — не секрет, что Рейх конфискует некоторые ценности. Нет и особой тайны и в том, что свозят конфискованное в банк. Ну а этот человек нанял бандитов, чтоб они ограбили банк.

— А разве банк не охраняется? — вскинул бровь Владимир.

— Охраняется. Но мы не имеем права игнорировать сигналы, — затем обернулся к Циберловичу. — Так кого вы там наняли?

— Молодого человека… — зачастил Циберлович. — Честное слово, — имени его не знаю. Мне его отрекомендовали знакомые. Сказали, что он может практически все…

— Кто отрекомендовал? Быстро! Имена, адреса.

Зиновий задумался на мгновение, ровно на столько, сколько нужно на выдох. Затем, набрав воздух, принялся врать. Назвал три имени — проверить их все равно не представлялось возможным — один, как и Циберлович до поимки, был в бегах. Двоих увели с колонной из барака два дня назад.

Ланге сделал пару отметок, но было видно, что это интересует его мало.

— А как вы его нашли? — прервал он Циберловича.

— Кого?

— Этого парня?

— Он сам меня нашел. Пришел, говорит: вы, будто меня искали. Чем могу быть полезен? И какой мой интерес?.. В смысле — его.

— И на чем сговорились?

На это Циберлович опять задумался — крепко и совершенно откровенно.

— Ну же… — подбодрил его Ланге. — Вы уже начали рассказывать. Так что продолжайте.

— Мне он обещал вернуть мое…

— Все до копейки?

— Приблизительно так…

— Тогда что ему должно было перепасть за труды? Не поверю, что он согласился работать за просто так.

— В качестве платы он согласился взять все остальное в банке.

Ланге засмеялся резко и пошло — кажется, задрожали стекла в окнах. Вытирая слезы, он посмотрел на Бойко. Тот даже не улыбался.

— Не смешно?

Тот лишь покачал головой. Нет, не смешно.

— Этот молодой человек либо полный дурак…

— Либо совсем не дурак. — наконец заговорил Бойко.

— Ну отчего вы так, Владимир… Можно подумать: рейхсбанк — это такое место, где всякий заходит и берет, что ему нравится…

Вместо ответа Бойко обратился:

— Циберлович, скажите мне, на какую сумму у вас конфисковали?

— Я не знаю. Некоторые вещи бесценны.

— Ну насколько бы вы их застраховали бы в году этак сороковом?

На этот раз ответ последовал мгновенно, без раздумий, почти рефлекторно:

— Двести семьдесят тысяч рублей…

Смех Ланге срезало как ножом.

— Вот и я говорю — мы имеем дело не со всякими, — печально сказал Ланге. — Не надо обобщать, не надо…

— А этот молодой человек, он еврей?.. — по инерции продолжая улыбаться, спросил Ланге.

— Вы знаете, — чуть не единственный раз за разговор програссировал Циберлович, — я с ним в бане не мылся. Но вряд ли он еврей, хотя видно, что очень порядочный человек.

— Опишите мне его…

То ли допрос, то ли беседа продолжалась часа полтора. Ланге что-то черкал у себя в блокноте, но когда спрашивать уже было нечего, просто захлопнул его, отмечая завершение разговора.

— Ну что же… — сказал он, — я вас больше не задерживаю.

Ланге нажал на кнопку звонка, прикрепленного снизу столешницы. Через пару минут на пороге появился дежурный:

— Заберите арестованного.

— Куда? — спросил полицай.

— Верните его назад…

Циберлович выглядел ошарашенным:

— Как это «назад»? Я же с вами… Я же вам…

Но дежурный тащил его прочь. За ними закрылась дверь.

Немецкие техники что-то творили в котельной, и по трубам отопления, по батареям, носилось что-то, грохотало на поворотах, словно товарняк, на прямых хохотало злым, астматическим смехом.

Ланге встал с места, подошел к окну.

— Так что вы говорите за дело было на него заведено?.. — спросил он.

Но Бойко не ответил, а спросил сам?

— А где это «назад»?

— За городом есть небольшой пансионат для евреев. Может, вам известно, что жиды — совершенно чуждый элемент для Новой Европы.

— И что с ним будет?..

— Его расстреляют сегодня-завтра.

— Но как же так! Он же нам помог!

Ланге пожал плечами:

— Чем же? Тем, что навел на банк бандитов? Да что вы так переживаете? Расстреливать все равно его будете не вы!

— Какая разница! Я работаю с вами, на вас… Значит, я тоже в ответе. Любому преступлению должно быть адекватное наказание. Глупо из-за трех копеек рубить голову! От силы — только руку!

— Вы так думаете?.. А вам не кажется, что одна отсеченная голова спасет десятки рук?.. К чему плодить калек? Да и не такое уж малое преступление — организация нападения на банк!

— Так не было никакого нападения! И, может, не будет!

— Ну вот видите! И я к тому: отрубим одну голову, дадим урок жестокости…

— Храни нас господи хоть как-то, хоть немного, ибо дела наши страшные…

— Не говорите глупостей, Владимир. Евреи издревле были пособниками бандитов. Покончим с евреями — покончим с преступностью.

— А как же правосудие?

— Мне кажется — это и есть правосудие. Быстрое и суровое. Как раз по законам военного времени.

И снова было утро: холодное, туманное. Хотелось зарыться под одеяло, не высовывать даже нос. Сказать: мама, я не пойду сегодня в школу. И вообще, никуда не пойду — кем бы вы ни были, откуда бы ни явились.

Но все было не так просто — эти люди уже разбудили почти всю Европу.

— Выходить — строиться! Выходить — строиться! — орал на улице какой-то фельдфебель. Вероятно, из всего богатства русского языка, он обходился лишь этими двумя словами.

Открылись двери склада. Открылись тяжело со скрипом — смазать петли было некому. На пороге появился счетовод с бумагой. Он стал бросать в темноту слова, словно гири. Некоторые подымались не без облегчения: плохо или хорошо, но ожидание неизвестности заканчивалось.

Среди прочих фамилий прозвучало:

— Циберлович Зиновий Якович… Циберлович Марк Зиновьевич…

Отец поднялся. Марик подумал: а что будет, если сделать вид, что он — не он?.. Но даже если его не вытолкают свои же, то какая разница — ведь придет день, и из этого барака выведут последнего еврея. А может, что-то случится именно сегодня, может все обойдется?.. Ведь евреи — избранный народ — разве не так?..

— Циберлович Марк… — повторил счетовод.

— Иду, иду уже… — отозвался Марик.

Вышли из барака. Построились в колонну по четыре.

— Шагом марш! — скомандовал офицер.

Двинулись солдаты, двинулась и колонна.

— Да что же это такое! — зашептал Марик. — Нас ведут на расстрел, а вы все равно шагаете в ногу!

Отец незаметно дернул его за рукав:

— Марик, успокойся, не позорь меня — веди себя прилично…

Перед ними мама говорила своей дочери:

— Софа, не ковыряйся в носу…

Такие дела…