Терракотовые дни

Промежуточное дело

Бойко разбудили грубо: в самый сон его кто-то стал трясти за плечо.

Снилось ему: Сыскаревское кладбище вышло из своих границ. Выплеснулось на улицы, могилы заползали в сады, отрывались возле порогов домов, ждали, что кто-то упадет в них.

По улицам бродила смерть. Он встречается с ней, здоровались друг с другом и шли дальше — каждый по своим делам.

Сон был жутким, но в нем он чувствовал силу, поэтому просыпаться не хотелось. Не открывая глаза, он пробормотал, пытаясь досмотреть сон:

— Пошел вон. Вот так сразу и пошел вон…

Конечно же, это не помогло — его посетитель не для того прошел полгорода, чтоб так просто отступить:

— Владимир, просыпайтесь. Срочное дело.

Сказано было негромко, но Владимир тут же раскрыл глаза и сел на постели: да, он не ошибся: перед ним стоял Ланге.

Извиняться? — подумал Владимир. — Да ну его, сделаем вид, что я спросонья забыл.

— Что за дело такое?

— Что за дело! — Ланге выглядел немного взвинченным. — На хлебозавод привезли мешки с мукой, срочно надо разгрузить!

Бойко на секунду опешил. Но Ланге продолжил:

— Ну какие у нас с вами могут быть дела? Сплошной криминал. На станции пропала цистерна.

— С чем цистерна? Со спиртом?..

Ланге поморщился и повел носом:

— Ну вот национальная особенность — если что, так сразу спирт украли. Керосин… Одевайтесь.

Пока Бойко одевался, он попытался оправдаться:

— Между прочим, сегодня суббота, день выходной.

Но Ланге отмахнулся от этого как от несущественного:

— А скажите, воры тоже отдыхают? Наше дело — беречь граждан Рейха не с понедельника по пятницу, а круглогодично.

Выйдя из дома, Бойко задержался на минуту. Дверь его дома открывалась наружу — чтоб трудней было выбить. Закрывалась она изнутри на защелку, но замка у Бойко не было. Чтоб в дом не налетели мухи, Бойко подпер ее поленом. Эта картина отчего-то умилила Ланге:

— А все же, Владимир, я в вас не ошибся. Вы очень честный человек, если живете, не запирая двери.

— Дверь я не закрываю, потому что у меня взять нечего. А если в этой стране захотят убить, то вас никакие замки не спасут.

— А что спасет?

— Только вы сами.

На улице их ждал «Кюбельваген», и как только они сели, машина тронулась. Живущие по соседству проводили машину взглядом — видать важная птица их сосед, если сами немцы присылают за ним автомобиль.

Долго ехали молча. Бойко все больше зевал в сторону, Ланге подробностями ему не надоедал — они ему самому были неизвестны.

Лишь когда дорога перевалила через середину, Ланге спросил:

— Вы мне обещали рассказать про того еврея… Про его дело.

— Про Циберловича?

— Да…

Бойко вздохнул и отмахнулся:

— Долго рассказывать.

— Просто не хотите мне об этом говорить?

— Да нет… Спроси вы меня об этом раньше — я бы рассказал. Но сейчас начинать, чтоб оборвать недосказанным?..

Проехали через полгорода, проскочили центр, по серпантину спустились вниз, к морю. Машина притормозила на привокзальной площади, там, где раньше, поджидая пассажира, ждали ямщики.

Их уже ждал фельдфебель, чтоб проводить к месту.

Лишь ступив с платформы станции на рельсы, Бойко повел носом:

— А чем это так воняет?

Ланге вдохнул чуть глубже:

— Действительно, чем-то воняет. Но чем не скажу… Это так важно?

— Не знаю, вероятно, нет. Запах, вроде бы, и к месту, а, вроде бы, и нет.

— Не обращайте внимания — на станциях вечно воняет всякой дрянью.

Прошли мимо готового отправиться состава. На платформе стоял принайтованный танк. Отчего-то его люки были открыты, механик стоял у левого борта, командир возвышался в своей башенке. Казалось, что это не танк, который везут за тридевять земель, а грозный бронепоезд, который сейчас сорвется с места и… Кто знает?..

…На месте уже было с полтора десятка людей. Здесь скучало несколько солдат охраны, штатские, путевые рабочие.

Ланге не совсем правильно охарактеризовал ситуацию. Цистерна была на месте — пропало только ее содержимое.

Поскольку керосин был войсковым грузом, прибыло два офицера Абвера. Но они стояли чуть в стороне, убрав руки за спину, всем видом показывая, что раз остальные такие умные, то плевать они хотели на керосин.

Когда появился Ланге, один небрежно коснулся тульи фуражки двумя пальцами и кивнул на причину своего бездействия. Возле цистерны шумел глава мироновского гестапо оберштурмбаннфюрер СС Штапенбенек.

По его мнению, преступление было раскрыто.

Станцию ночью охраняли. Не так, чтобы туда и мышь не проскочила, — могло пройти животное и побольше. Но не до такой степени, чтоб можно было протащить три тонны керосина. Из чего Штапенбенек сделал вывод: керосин и не покидал пределы станции. Его слили тут же на землю — возле сливного крана, явственно, было видно лужу. Довольно быстро нашли виновного в диверсии.

Вину свалили на стрелочника, который ночью дежурил по станции. Старик уже отработал смену и ушел домой, когда пропажа была обнаружена. За ним послали патруль и теперь он давал путаные объяснения, стоя возле злополучной цистерны.

— А все же, — заметил Бойко, — как мы с вами похожи, — и вы, и мы все валим на стрелочников…

В ответ Ланге неопределенно хмыкнул.

По второму пути прошел состав. Пока он громыхал на стрелках, Бойко успел спросить стрелочника:

— А чем это тут воняет? — спросил он у старика.

Тот молча пожал плечами — его расстреливать скоро будут, а тут спрашивают про какую-то вонь.

Бойко осмотрелся по сторонам. Собственно, характеристика преступления, данная Ланге, никуда не годилась — цистерна стояла на том же самом месте, что и вчера, прицепленная к эшелону. Но если вчера там керосина было три тонны, то сейчас его в цистерне оставалось хорошо если литров двадцать.

Потерю обнаружили утром. Состав задержали — в любом случае непорядок, надо менять документы, цистерну то ли отцепить, то ли найти в городе керосин…

— Вспомнил! Это креазотом воняет. Ведь так?

Обходчик кивнул:

— Ну да. Мы им шпалы пропитываем, чтоб их всякая тварь в труху не изводила, — и рукой показал на гору шпал за последним путем. — Вон, вчера мучались…

Бойко кивнул и, перепрыгивая через рельсы, ушел к куче. Но пробыл там недолго, прошелся вдоль полотна туда и назад, вернулся к цистерне, обошел ее, не побрезговав пролезть под вагоном, затем снова пошел вдоль путей. Отошел метров на сорок…

В то время судьба старика уже была решена. Сперва хотели расстрелять здесь, у стены пакгауза, но комендант заявил, что расстрел должен быть публичным и еще, желательно, расстрелять с десяток заложников. Дать урок жестокости.

Стрелочника подхватили.

— Стойте, остановитесь!

— Что случилось? — спросил Ланге.

— Керосин не вылили. Его украли. И здесь действовала банда!

— Was hat er gesagt?[13] — спросил комендант.

Ланге стал переводить то, что говорил Бойко.

— Ночью цистерну откатили от поезда на тридцать метров к сточному коллектору. Открыли кран и все стравили туда. Затем цистерну вернули на место, а керосин вытек за станцию, где его благополучно собрали.

— Да как они могли ее откатить?

— Цистерна двуосная, на пятнадцать кубов. Четыре человека могут ее запросто толкнуть. А если еще лошадь найти…

Конюшня оказалась совсем рядом. Маневровых паровозов не было, и вагоны по станции тягали огромные и флегматичные першероны.

— Тогда все сходится. Взяли лошадь, а затем и ее на место поставили.

— Не может быть! Копыта бы звякнули об рельсу, да и лошадь заржала бы, наверное…

— Цыгане лошадей когда уводят, ноги им в валенки заматывают. И любое животное они заговорят — и собака у них не забрешет, и лошадь не заржет.

— Zigeuner? In meiner Stadt? — встрепенулся оберштурмбаннфюрер, — das ist wirklich ein ernstes werk![14]

Затем Штапенбенек посмотрел на Бойко пристально и грозно. Тот выдержал взгляд и, не размыкая губ, улыбнулся.

Оберштурмбаннфюрер выругался, сплюнул, что-то быстро проговорил Ланге и пошел прочь. Сделав несколько шагов, задумчиво обернулся и бросил:

— Halt, kerzen Sie ihm sein wЖchentliches essen um die hДlfte — damit er besser arbeitet![15]

Потеря трехсот грамм хлеба не сильно омрачила стрелочника — совсем недавно он прощался с жизнью.

Теперь же мир опять казался прекрасным, а жизнь — безоблачной. Он долго лез на глаза к своему спасителю, только, пожалуй, не целовал рук, не становился на колени:

— Спасибо вам, Владимир Андреич, я внучке накажу, чтоб она вашим именем сына назвала…

Ланге стоял рядом, скрестив на груди руки и печально улыбаясь. Лишь когда старик-стрелочник удалился на порядочное расстояние, он заговорил:

— Ну и чего вы добились? Теперь Штапенбенек с вас шкуру спустит, если вы в три дня не найдете обещанных бандитов. И заложников расстреляет не десяток, а два. Кстати, возможно, старик сам связан с этой бандой.

— А если найду быстрей, то нашьет мне новую голову? Бандюг мы найдем, даже не сомневайтесь.

— А старик? Начнем за ним следить?..

Бойко покачал головой:

— Стрелочник тут вовсе не причем. Будь иначе, он бы не вышел сегодня на работу. Воровство — это или диверсия, он бы бежал… Во всяком случае так бы сделал я.

— А как вы поняли, что это воровство? По запаху?..

— Запах-то здесь ни причем. Это просто маленькая странность, которая ничего не значит сама по себе. Ведро с креазотом могли бы вылить рабочие. Да им всегда на станциях воняет, хотя обычно не с утра, а к вечеру, когда солнце нагреет полотно…

— Тогда что?..

— Цистерна. Ваши земляки намусорили вокруг нее, и кто-то даже бросил окурок в лужу с керосином. И тогда я подумал: если бы я делал диверсию, я бы керосин не вылил, а пожег. Пожар бы был — приходи, кума, любоваться. Дня бы два тушили, не меньше. Значит, это была не диверсия. Затем мне осталось только пройти к коллектору…

— А что мы будем делать сейчас?..

— Вы начальник, вы и решайте…

Ланге решил найти место, где вылитый керосин собирали. Карт вокзальных коммуникаций не нашли. Зато первый же попавшийся обходчик подробно описал, где искать место стока:

— Идите к водонапорной башне, затем от нее — к морю. Дойдете до разбитого баркаса — повернете, вот метрах в двадцати за ним будет желоб. Оно и есть…

Так оно и получилось. Желоб смотрел прямо в море, и порой, когда ветер нагонял волну, морская вода бежала по туннелям, вырывалась иногда меж рельс станции.

— Интересно, — спросил Ланге, — а как они вывезли керосин?

— Да проще простого. Телегу-дерьмовозку взять, к примеру, там бочка на полтора-два куба. За два захода весь ваш керосин вывозится.

Действительно, вдоль побережья шла дорога, разбитая колесами телег и машин.

Креазотом здесь воняло меньше, зато на воде в море были ясно видны масляные пятна.

Тут же валялись камни, обмазанные глиной. Очевидно, бетонный желоб перегородили плотиной и черпали керосин прямо ведрами.

— Даже если сюда попала вода, — заметил Бойко, — то ничего страшного. Керосин легче воды и довольно легко его отстоять или перегнать.

Ланге проявлял чудеса активности, чуть не рыл носом, но вся его добыча сводилась к масляным пятнам, которые медленно таяли в море.

Бойко же откровенно скучал, сидя на камне. Наконец, Ланге не выдержал:

— А вы не хотите мне помочь в поисках?

— Если не секрет, что вы ищите.

Ланге пожал плечами:

— Когда найду — скажу…

— Ну-ну… — ответил Бойко, но с места не сдвинулся.

Наконец, немец устал, утер пот и сел рядом с Бойко.

— Пусть это останется между нами, но я сдаюсь. Чтобы сделали вы… Но не как преступник, а как сыщик?

— А который час?

Ланге отщелкнул крышку брегета:

— Девять — тридцать.

Бойко покрутил головой, разминая шею:

— Надо же всего полдесятого… Поехали в комендатуру.

— И там вы собираетесь искать преступников?

Бойко не ответил, задумчиво глядя на море. Ланге пожал плечами и пошел к машине.

Когда были в комендатуре, Бойко остановился у дежурного:

— Вызовите ко мне… К нам… Вызовите Зотова! Срочно, найдите его хоть из-под земли.

Дежурный опешил, русского он не знал, но по тону понял, что этот штатский не просто говорит, а приказывает. Он не знал, что делать с этой наглостью, пока Ланге не перевел это на немецкий, добавив от себя несколько фраз покрепче. На кого он злился — на Бойко или на дежурного, никто не понял.

Когда Зотов появился на пороге кабинета, Ланге и Бойко пили чай:

— А вот и Михаил Филиппыч… Присядь, чайку с нами попей. Чай налили ему в стакан. Кипяток уже изрядно остыл, но вместо сахарина полицая угостили настоящим рафинадом. Полицай сахар взял, но не бросил его в стакан, а бережно завернул в платочек:

— Для внучат…

— Ну что с тобой делать… — пробормотал Бойко и бросил в стакан с чаем таблетку сахарина. — Подсласти себе жизнь…

Когда стаканы опустели наполовину, Бойко опять заговорил.

— Филиппыч… Мы ведь к тебе по делу. Сейчас ты винтовочку оставь, сними повязку и домой сбегай. Щец похлебай, вздремни… А твоя хозяйка пусть тем временем на базар сходит, потолкается, посмотрит кто керосином торгует, почем он… И особенно присмотрится к тем, кто вчера керосин не продавал. Вернется — запишешь и дуй к нам. Уразумел?

Баба Марфа, жена полицая Зотова, писать не умела, зато считала хорошо: и в целых, и в дробях десятичных, и в обычных. В уме просчитывала сколько в рейхсмарке рублей, золота сусального, старых царских серебряных монет. Только интегралы и производные, пожалуй, не брала.

Стоило ей лишь раз пройти по ряду, она уже знала у кого керосин лучше и дешевле.

Цена на керосин кусалась, и баба Марфа у трех торгашей купила по чекушке керосина.

Уже к полудню перед Бойко лежала бумажка с ценами и пояснениями — на память бабка Марфа тоже не жаловалась.

Бойко углубился в чтение списка, черкая по ходу:

— Это дорого… Это дрянь наполовину с соляркой. Вот это может быть интересно… Этот наворовал в колхозах еще в советские времена. Это похоже еще на керосин дореволюционный, нобелевский… Кстати, вы можете отличить немецкий керосин от всех остальных? — спросил Бойко у Ланге.

— Нет…

— А я, выходит, могу. Ваш керосин качественней, чище и светлей… — затем он посмотрел на Ланге с прищуром. — Я, пожалуй, отлучусь, часа на два. К моему приходу соберите дежурную роту. Будем брать…

— А куда вы, если не секрет.

— Секрет… Увы, но секрет. Спекулянту, который торгует краденым керосином, я кое-чем обязан. В этот день я стану обязанным ему чуть больше.

— Но это же вор.

— Не-а, он спекулянт. Торговец, коммерсант, по-вашему…

А там, на станции, совсем рядом от того места, где недавно ополовинили цистерну, остановилось рядышком два состава.

Такие одинаковые и такие разные поезда — оба с немецкими локомотивами Борзига, каждый состав в десять вагонов, набитыми под завязку солдатами.

Только поезд, что шел на восток был набит солдатами необстрелянными, немецкими. Рвануть на запад собирался поезд с солдатами, для которых война уже закончилась — солдатами пленными.

Они стояли рядом — окно к окну, протяни руку и можно дотронуться. Но нет — напротив, долго пассажиры этих поездов старались делать вид, что никакого иного поезда рядом нет и быть не может.

Ничейная земля уменьшилась между двумя армии всего до полуметра, по ней, словно пограничники, ходили конвоиры, потупив взгляд в землю.

Но поезда стояли рядом долго. Слишком долго, чтобы продолжать делать вид будто ничего не происходит. Кто-то протянул руку, будто проверяя, не призрак ли это, не рассыплется ли он от прикосновенья. Но нет: вместо тумана рука коснулась руки. Пленный что-то сказал, по-своему, по-русски. Немец ответил на своем языке — сказал, что он не понял. Посмотрели друг другу в глаза. Поняли друг друга без слов. Из вещмешка появилась буханка хлеба, на секунду она зависла над пропастью, над штыком конвоира и исчезла в вагоне с пленными.

И началось — сотни, а может, и тысячи людей что-то кричали друг другу, тянули руки.

— Halt! — кричали конвоиры.

— Не сметь! — орали невычищенные политруки и командиры.

Но тщетно — никто их не хотел слушать.

Конвоиры стреляли, но целили в воздух, а в голосе политруков звучала усталость и неуверенность — они тоже хотели есть.

И вот семафоры открылись. Оба поезда тронулись каждый в свою сторону, конвоиры спешно прыгали на подножки. Прошло несколько минут — и стало пусто, будто и не было никогда этих поездов.

Лишь между рельсами прыгали воробьи, собирали потерянные крошки. Жизнь продолжалась.

Получилось как-то спонтанно.

Будь у них времени побольше, Ланге и Бойко сыграли бы классическую до пошлости игру в доброго и злого.

Но сложилось иначе — к цеху подошли в сумерках. Шли не спеша, говорили о каких-то пустяках. Но из кустов к двери ангаров метнулась тень. Не сговариваясь, Ланге и Бойко помчались к цеху, за ними, ровно топоча сапогами, понеслась дежурная рота.

Перед ними пытались захлопнуть дверь, но Бойко вышиб ее плечом, кубарем вкатился в помещение. За ним влетел Ланге и несколько жандармов, остальные рванули окружать здание.

Кто-то из жандармов пустил в потолок очередь — для испуга. Но вряд ли кого-то испугал — грохота и так было предостаточно. Зато всех обсыпало сбитой штукатуркой.

— Бросайте оружие! Сопротивление бесполезно! — проорал Бойко подымаясь с пола.

Но никто не собирался сопротивляться.

На плите закипал чайник. Мужичок возле печки чистил кукурузу на кашу. Когда в ангар ворвались, он уронил нож в кастрюлю. Иного оружия не было.

Кроме него в цеху было двое: у стены переводил дыхание паренек, который так и не смог предупредить своих. Затаись в кустах, он смог бы спастись, но мышонок пытался спрятаться в мышеловке.

Второй попытался рвануть к окну, но Зотов снес его прикладом. А затем добавил еще раз с полного размаха. Упавший завыл:

— За что?.. Почему?

— Потому что! Ибо не хер!

С топчана в углу подымался…

— Васька?.. Нищета?.. Ты что ли?.. — спросил Бойко. — Вот и свиделись…

Жандармы растащили схваченных по углам, обошли цех. Керосина, конечно же, не оказалось — кроме грамм ста, залитых в «летучую мышь».

Не сговариваясь, для допроса Ланге и Бойко выбрали того самого паренька, подхватили его за руки, утащили в комнату, где, вероятно, когда-то сидел начальник цеха.

Претендента на роль доброго уже не было — забыли об этом. Да и злыми были оба.

Ланге кричал, плевался слюной. Если бы нашел что-то подходящее, вероятно бы, расколошматил на голове подозреваемого. Но ругался он исключительно на немецком, отчего вор сидел испуганным и не понимал, что от него хотят.

— Ты эта… — начал Бойко, когда Ланге выдохся, — понял, чего он сказал?

Вор покачал головой.

— Немец говорит, мол, убьет он тебя. Расстрел и братская могила.

— Зачем?

— Затем, друг мой ситный, что надо… Кого-то надо расстрелять, чтоб у остальных языки развязались. Ну вот немчура и говорит — может, с тебя начнем? Ты самый молодой, знаешь меньше всех… И вот что я думаю. Чего тебе от руки басурмана погибать? Давай-ка я тебя по-свойски шлепну.

В руке появился parabellum.

— Тебя как звать-то?..

— Богдан…

— Богдан — это хорошо. Потому как Богом дан — Богом взят… Я, знаешь ли, — продолжил Бойко, — с детства не могу бить человека по лицу. Я сразу в лоб стреляю, промеж бровей.

Вор судорожно сглотнул:

— А сделать ничего нельзя?

— Отчего «нельзя»? Очень даже «льзя». Могу ради твоих красивых глаз пулю йодом смазать. Чтоб когда входила, заражения не было. Или маслом могу намазать, для легкости проникновения. У тебя масло есть?

Масла не оказалось.

— А керосин?..

Керосин, с подачи расколовшегося вора, нашли быстро. Он был в одной из ям сортира — специально облицованной под тайник.

— Ни за что бы не догадались, — заметил Ланге, стоя у выгребной ямы…

— Догадались бы, — хмуро ответил Бойко. — Мы так в учебке водку прятали. Тут надо еще следить, чтоб сюда кто-то не напустил.

Ланге улыбнулся краешком губ:

— Ах, Владимир, я вас понимаю…

Вернулись в ангар.

Ланге дал знак жандармам: выводить схваченных.

Проходя мимо Бойко, Нищета выпалил:

— Гад! Ты продался оккупантам!..

— Борец хренов, — ответил Бойко, — да из-за тебя чуть дюжину невиновных к стенке не поставили.

Неожиданно в перепалку вмешался Ланге:

— Ну раз сам подозреваемый настаивает, что это было действо политического характера… Отдадим его гестапо…

Нищета осекся. Бойко повернулся к плите.

— Чайник я заберу с собой. Тебе он все равно уже ни к чему.

В цеху оставили засаду. Ждали четвертого, того самого, который заговаривал лошадей. Но его то ли спугнул шум, то ли не подвело преимущество, но три жандарма кормили комаров совершенно напрасно.

Немцы были быстры на награду, но и на расправу. Утром следующего дня Ваську вздернули, предварительно повесив ему на шею табличку «он воровал у немецких солдат». Остальных отправили в Германию — они прошли по графе «трудовые ресурсы» и потерялись где-то на каналах Голландии.

— Не печальтесь, Владимир, — заметил по этому поводу Ланге, — коммунисты ссылали преступников в холодную Сибирь. А мы — в цивилизованную Европу…

Бойко выдали премию — два килограмма хлеба, пару банок тушенки и триста марок.

К тому же Ланге передал от абверовцев бутылку шнапса и двадцать папирос. Шнапс разлили по кружкам тут же.

— Неужели им так нужен этот керосин? — удивился Бойко, прихлебывая жидкость.

— Плевать они на него хотели. Они так вас благодарят за то, что вы утерли нос Штапенбенеку.

— Неужели?

— Вам, славянам, не понять… Но и среди высших рас нет единства. И Абвер не любит Schutzstaffeln… SS…

— Но у вас же звание офицера СС?

— Ну и что? Я сыщик, а так получилось, что крипо сейчас подчиняется Гейдриху. Но случись заваруха, думаю, Абвер и Крипо будут драться плечо к плечу. А вообще… Вообще — за вас, Владимир!

Ланге отсалютовал ему стаканом:

— За меня? — переспросил Бойко.

— Ну да. За вашу работу, за блестящую работу сыщика — вы защитили невинного, нашли преступника.

Сто марок из премии и все папиросы Бойко отдал Зотову.

И с тех пор что-то изменилось в Бойко: он ходил по городу, проверяя — легко ли достается пистолет, не следит за ним кто. Самое странное, что такое чувство не было для него новым — он будто влез в свою однажды сброшенную шкуру.

Начать жизнь с чистого листа не получилось.

В один из таких дней Либих между делом сообщил Колеснику:

— Бойко вернулся…

— Ты про то, что он снюхался немцами?.. Это не новость.

— Нет, он сегодня раздолбал шарашку Васьки Нищего.

— Васька всегда был дураком. А Бойко — умным. Прошу этого не забывать. Господа…

А кинотеатрах опять крутили кино. Фильмы шли все больше про вождя — самого человечного, мудрого, любимого. Совсем бы казалось, что ничего не поменялось, но с экрана смотрело совсем иное лицо. Чужое лицо и усы какие-то непонятные — у нас таких не носят, и пробор не в ту сторону.

Посмотрев фильм, люди выходили на улицу Хорста Весселя — Horst Wessel strasse, бывший Николаевский спуск, бывший проспект Ленина.

Злые языки утверждали, что центральную улицу хотели назвать в честь вождя, как и во всех городах. Но решили, что улица уж слишком страшненькая для такого имени.

А языки добрые то ли молчали, то ли не осталось таковых уже в городе. Скорей, последнее.

Колокола пяти церквей звали на вечернюю. Странное дело — народ опять стал религиозным. Крестился, ходил на службы, казалось, еще немного и появятся в городе староверческие бородатые мужики.

На столбах появились объявления, немыслимые и месяц назад: «Изгоняю демонов. Далеко. Надолго. Недорого». И странно — шли дела и у подобных дельцов: их посетители все чаще жаловались на соседей, на сноху, на бесов и никогда на немцев. Оно и понятно — бесы то ли есть, то ли нет, а немцы — вот они…

На тумбе ветер трепал неизвестно как попавший сюда довоенный немецкий плакат, который призывал покупать облигации «Народного автомобиля». Возле банка на стоянке стояло три машины — один BMW и два «Опеля». На втором этаже здания, над операционным залом, управляющий филиала по телефону диктовал сводку за день.

Прошло почти шестьдесят лет. Праздновали День Победы. Люди поздравляли друг друга с «праздничком», клялись в ненависти к обращенным в прах временем захватчикам. А на стоянке перед банком стояло три машины — и опять BMW и два «Опеля». На месте тумбы стоял рекламный стенд — с него призывали покупать «Volkswagen». Можно в рассрочку.

Глядя на это из окна своего кабинета, директор банка достал из кармана мобильный телефон и набрал номер. В Берлине кто-то поднял трубку.