Терракотовые дни

Утро следующего дня

В госпиталь принесли почту.

Письма разбирали — к почтоноше тянулись руки. Но были письма, кои не застали адресата — кто-то отбыл на фронт, в отпуск, в сырую землю. Письма последним падали на сетку совершенно пустой кровати. И если к тебе не пришло ни одного письма — выбирай любое, примерь на себя чужую судьбу… Слаще она твоей собственной или горше?

За раздачей писем майор наблюдал почти без интереса. В его медальоне на том месте, где обозначали родственников, была лишь пустота. И это была совершенная правда — родственников, достойных упоминания, у него не было.

Тем больше он был удивлен, когда треугольник упал поверх его одеяла:

— Ловите, товарищ майор…

Письмо было обыкновенным: будто племяннику Коле писала его тетка из-под Астрахани. Рассказывала про урожай капусты, про погоды, про то, как в начале лета дед Никифор упал в колодец. Говорила она также, что дядька его, дед Иван плох, что копать огород некому. И звала племянника на помощь. Обещала снабдить медом и самогоном. Самогон цензура отчего-то вымарала.

Майор прочел письмо не без интереса, проверил адрес на конверте — да, действительно: Н. К. Гусеву, номер полевой почты такой-то, штемпель Астрахани, штемпель ташкентский. Почерк бабский, старушечий, с уймой ошибок.

Все отлично, все сходится, только никакой тетки у него в Астрахани не было.

Он тихо осмотрелся по сторонам — всем было плевать и на него, и на письмо. Провокация? Слишком сложная — если СМЕРШу или НКВД надо кого-то скрутить, они просто подходят и заметают. В крайнем случае — дождутся ночи.

Письмо, конечно же, предназначалось ему. Бывало, что письма плутали, попадали не к тому адресату, не доходили вовсе. Но шестым, седьмым, черт его знает каким чувством, майор понимал — ошибки не было. Нет, безусловно, писала какая-то старушка. Писала, вероятно, по пять подобных писем в неделю, положим, за фунт хлеба каждое… И кто-то диктовал ей, говорил, в каком слове делать какую ошибку.

Дочитав, он свернул назад треугольник, спрятал под подушкой.

А ночью он запасся бумагой и папиросами, заперся в туалете.

Пока пытался разобраться в письме, скурил три папиросы. Следов симпатических чернил будто бы не было. Да и слишком это опасно, явно. Опять же — корреспондент мог предполагать, что у него может не оказаться под рукой нужного реактива.

Тот, кто составлял это письмо, конечно же, знал, кто на самом деле майор Гусев. Представлял, что он может, насколько умен… Письмо содержало секретное послание. Вряд ли стал шифровать сообщение кодом, до которого он не додумается. Шифр должен быть достаточно простым, чтоб он мог его разгадать сам, без шифроблокнотов и подсказок.

И, действительно, разгадал…

Шифр был не то, чтобы сложный, но довольно хитрый. Майор выписал все слова с ошибками. Сперва выписал все их первые буквы. Получился полный бред. Выписал все последние — получилось еще хуже: три мягких знака подряд напрочь исключали возможность дешифровки. Пробовал комбинировать сами ошибки, но было слишком много гласных. Но достаточно было прочесть выписанные первые буквы в обратном порядке, и…

Колесник звал его на дело в Миронов. Называл и его долю — очень, очень много.

Свои записи майор сжег. Пепел раскрошил в руках, спустил в рукомойник.

Но затем еще долго сидел, о чем-то думая, куря папироску за папироской…

Он не был святым. Он не был бессмертным. Он даже майором-то не был, и звание это себе присвоил почти сам.

Он был вором. Вором высокого класса, полета. Да что там, он не воровал — творил. Чтоб украсть несколько крупных алмазов, он в одну ночь внес изменения в чертежи музея. Подлог не заметили и выстроили по его проекту здание. Через два года он воспользовался своими улучшениями и обнес музей.

Одной зимой снегопад и мороз задержал его на месяц в паршивом городишке. Со скуки он занялся живописью. Особым качеством и красотой его работы не отличались, но, вернувшись в свет, Гусь выдумал какого-то художника: отечественного Гогена, нового Пиросмани. Сфабриковал несколько статей в модерновых и постимпрессионистских журналах. Да что там — он и журналы сфабриковал. В результате иностранные гости страны Советов выложили за его мазню где-то около полумиллиона золотом.

По его работам учили оперативников в школах милиции.

Но Гусь со смехом следил за расследованием своего творчества: пусть берут, ему не жалко. На каждое обнаруженное дело у него приходилось по пять никому неизвестных.

Он менял паспорта и лица, как иной меняет перчатки: выезжал за границу будто корреспондент "Известий", возвращался словно прогрессивный шейх в изгнании.

Его не понимали даже в воровском мире. Не понимали, но уважали: знали, что он гениален, что логика у него хоть и странная, но вполне работоспособная.

Когда началась война, он спешно закруглил дела, сказал — иду воевать. Потому что даже вор может любить родину.

— Вор не должен принимать оружие от властей, — сказали на сходке старые, матерые воры.

— Ну так я со своим пойду… — улыбаясь, ответил Гусь.

Сам сделал себе документы, сочинил себе биографию. Дескать, пехотный капитан демобилизован после контузии на войне с белофинами. Жил в Могилеве, ехал к другу в гости в Сибирь, а тут такое… Нельзя ли без проволочек попасть на фронт, потому что врага мы бить привычные. Как в песне поется, "на земле, в небесах и на море…"

Его взяли в армию — добровольцев особо не проверяли, да и если бы и проверяли, что с того? Он в очередной раз числился погибшим.

В частях творился бардак. Его приняли по подложным документам, затем канцелярия непонятным образом сгорела, ему выдали документы новые, настоящие.

Ему дали роту, но командный пункт разбомбили, его, действительно, контузило, а командир батальона просто испарился. Гусева сперва назначили исполнять обязанности командира батальона. Тем более, что к тому времени батальон потерял в составе, и было не больше ста человек.

Их отвели на переформирование, и Гусева уже утвердили на постоянную должность. Он ожидал, что его обман откроется, и уже готов был бежать. Но скоро пришли документы на присвоением ему очередного звания — майор.

Утром, еще до обхода, он был у лечащего врача.

— Я здоров?.. — обратился к нему с порога.

— В общем, да. Вам, я смотрю, все так же не терпится вернуться на фронт?..

Майор печально покачал головой.

— Тетка к себе в гости зовет. Ей некому огород перекопать…

— Огород?.. Не фронт?..

— Никак нет. Вот письмо.

Он протянул распечатанный треугольник. Думал, что доктор его не возьмет, но тот принял лист, развернул и пробежал глазами.

— Оно и правильно… Астрахань, капуста, арбузы и прочие помидоры. Девки опять же там… — мечтательно проговорил он, будто в Ташкенте не хватало арбузов и девок. — Ну что, вечером выпишем… В среду перекомиссия…

— Мне бы быстрей. У меня тут на аэродроме приятель, он вылетает днем… Обещал взять…

— Но документы… Перекомиссия…

— Я это улажу сам.

А жизнь меж тем шла.

Часовой у входа в комендатуру по-прежнему проверял документы Бойко. Но рассмотрев внимательней, возвращал их с легким, почти незаметным поклоном.

Зотов и вовсе при встрече вытягивался во фронт.

Бойко это жутко смущало, и он то отводил глаза, чтоб не видеть подобного, то набирался смелости…

— Вольно, старшина… В смысле…

— Вот ведь как, — говорил Зотов, поймав взгляд сыскаря, — как бы власть не крутилась, а вам командовать — мне исполнять…

Утром Отто подал Бойко тоненькую папку.

— Что это? — спросил Владимир.

— Это досье на Сергея Колесникова.

Папка содержала фото и семь листов, которые Бойко небрежно пролистал, затем вернул папку:

— Простите, не читаю по-немецки…

— Ах да, совершенно забыл, простите…

— Ваше дело не выглядит серьезным. Не умеете вы все же дела шить. Кстати, откуда оно?

— Приятель из Абвера передал. Колесник был у них в оперативной разработке. Но от него отказались — слишком независимый.

— Это есть… Впрочем, он может работать и в команде. Только подберет он ее под себя.

— Интересно, а где сейчас обитает шайка Колесника?

Бойко тяжело промолчал.

— А вам не интересно? — спросил тогда Ланге.

— Нет, не интересно.

— А почему?

— Потому что я знаю — он живет где-то на Шанхаях.

— Тогда отчего бы нам не пойти и не арестовать их?

— А еще говорите, в Китае были. Неужели в Шанхае можно найти человека, если он не желает быть найденным?

— Мне кажется, это вы его не хотите искать… Слушайте, у меня отличный план. А давайте скажем, что в Шанхаях полно евреев. Гестапо устроит там облаву, а мы пропустим всех через мелкое сито?

— Что за замашки, Отто? Вы разве уже брезгуете работать чисто?.. Да и Шанхаи такое место — можно залить газолином на метр, выжечь его подчистую до полного остекленения почвы, но будьте уверены — кто-то да уйдет, уцелеет. Клоповник он и есть клоповник. Если хотите — можете попробовать. Но потом не говорите, что я вас не предупреждал.

Ланге остался недовольным, но кивнул:

— Из Абвера так же сообщают… Вы знаете, где Сходня?

— Знаю. Километров пятнадцать от города. Там маленькое кладбище и церквушка при нем была… Ее переделали в шашлычную.

— Вот именно — кладбище… На кладбище полевая жандармерия нашла парашютный купол — он застрял на деревьях. Мои друзья предполагают засылку в город высококлассного разведчика.

— Вероятно, он не так уж и высококлассен, если не смог убрать купол и врезался в деревья. Я знаю те места — там на двадцать километров кладбище — единственная роща.

— Говорят, та ночь была облачная. То, что он влетел в рощу — просто неудача. И просто удивительно, что он не поломал ноги.

— Все равно не пойму — а нам-то с того что за печаль. Сбросили разведчика — пусть его контрразведка и ловит. Или мы там будем подрабатывать на полставки, факультативно?

— А дело-то нам есть. Смотрите…

С ловкостью мага или карточного шулера, Ланге вытащил из воздуха сторублевую купюру.

Затем из-за отворота воротника Бойко извлек билет в десять оккупационных марок и добавил к ним другие десять марок — с атрибутами Рейхсбанка.

— Смотрите… — повторил он. — Рубли вам, конечно, знакомы. Немецкие марки запрещены к хождению на оккупированных территориях. Вместо них используются марки оккупационные, иначе кредитные билеты, которые, по большому счету, и деньгами не являются… А вот скажите, что у них общего?.. Можете рассмотреть получше.

Бойко не стал даже притрагиваться.

— Они все фальшивые.

— Отлично! А как вы догадались?..

— На сгибе рубля вытерлась краска. Подделка среднего пошиба…

— Ну да, ну да… Фальшивка.[20] А вот еще экземпляр. Взгляните, — аккуратно извлек из портмоне новенькую хрустящую купюру.

Бойко аккуратно принял ее себе в руки. Осмотрел внимательно. Со всех сторон.

— Можно согнуть?..

Ланге кивнул. Бойко так и сделал. Согнул жестоко, ногтями скользнул по сгибу. Провел купюрой по щеке, понюхал ее. Кивнул.

— Это подделка либо очень высокого класса… Либо вовсе не подделка.

— Вот именно. Эти деньги самые, что ни на есть настоящие. Как известно, советские деньги на базаре продолжают ходить, хоть и не по прежнему курсу. Поэтому, когда присылают парашютиста, у них не болит голова, где брать рейхсмарки — ему просто печатают фальшивые кредитные билеты. Выдают поддельные советские рубли. А если не хотят рисковать агентом — деньги только что из-под печатного пресса. Эта купюра была в ходу никак не больше трех дней. А скорей всего — еще меньше…

— К чему это вы все мне говорите.

Ланге задумался, но ненадолго.

— Это я к чему сказал… И когда в следующий раз вы поймаете кого-то на базаре с фальшивыми деньгами, то знать не будете — преступник это или, как вы выражаетесь, патриот. Все смешалось — и преступник, и подпольщик использует одни и те же методы. И что характерно — с одними и теми же итогами. Ну что, решили что-то для себя?

— Решил, — кивнул Бойко.

— Что именно?..

— Я больше фальшивомонетчиков не ловлю.

Ланге махнул на него рукой почти зло:

— Да ну вас…