Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX — начало XX в.)

1. Происхождение анархистского терроризма

Анархистские взгляды были широко распространены среди русских революционеров-народников еще в 70-е годы XIX века. Бакунистские идеи были одними из самых влиятельных (если не самыми влиятельными) среди народников. Однако как самостоятельное общественно-политическое движение анархизм в России оформился в начале XX в[492]. В России первые анархистские группы были созданы в 1903 году, а в 1907 г., на который приходится пик активности анархистского движения, деятельность анархистских групп была отмечена в 3/4 губерний и областей России. Анархистские группы были сравнительно немногочисленны — «активистов» насчитывалось приблизительно 5—7 тыс. чел.[493] Однако шума они наделали много. По мнению американского историка Анны Гейфман, большая часть среди 17 тыс. жертв террористических актов начала века находится «на совести» анархистов, несмотря на то, что по численности они не шли ни в какое сравнение с эсерами и социал-демократами. Правда, надо учитывать и тот факт, что различные криминальные и полукриминальные элементы нередко оправдывали свои деяния, используя анархистскую фразеологию[494].

Известный исследователь терроризма У.Лакер пишет, что анархисты не внесли никакого теоретического вклада в дело вооруженной борьбы в России; его точку зрения разделяет А.Гейфман[495]. Если имеется в виду, что русские анархисты заимствовали многие террористические идеи, так же как и некоторые практические способы их осуществления у своих западных единомышленников, то спорить не приходится. В этом смысле они не были «пионерами» терроризма, подобно народовольцам. Однако, с нашей точки зрения, отрицать идеологическую подготовку анархистского террора в России неправомерно; как и во всех других случаях, действию предшествовало слово и анархистским терактам, какими бы нелепыми ни казались некоторые из них, предшествовало определенное теоретическое обоснование. Разумеется, большинство исполнителей терактов имело о теории достаточно отдаленное представление; но «первотолчком» и в данном случае была идея, мысль.

Анархистский террор представляет собой самостоятельную разновидность этого способа борьбы, основывается на других принципах, нежели терроризм политический. В основе его лежит идея «пропаганды действием»; такой знаток теории и истории терроризма, как З.Ивиански даже считает, что современный терроризм начался с лозунга «пропаганды действием»[496], впервые провозглашенного делегацией итальянской федерации анархистского Интернационала 3 декабря 1876 г. 5 августа 1877 г.[497] свою интерпретацию лозунга «пропаганда действием» опубликовал французский инженер, один из видных идеологов анархизма Поль Брусе[498]. Исходя из того, что печатная пропаганда недоступна большинству рабочих и крестьян по той причине, что они просто неграмотны, Брусе полагал, что боевой акт привлечет их внимание, заставит их мыслить. Если даже сам по себе он закончится неудачей, то идея, ради которой он совершен, проникнет в массы, будет жить в глазах и лицах людей, которые кричали от восторга во время его осуществления[499].

Лично Брусе был противником политических убийств, однако в идее «пропаганды действием», как справедливо замечают В.В.Витюк и С.А.Эфиров, «содержалась возможность перехода к террористической практике». Несколько лет грозные заявления анархистов оставались не более чем декларациями. В июле 1881 года на конгрессе анархистов в Лондоне было решено перейти от теории к практике. В 1880-е начинается, а в 1890-е годы достигает своего пика террористическая кампания, проводившаяся анархистами разных стран; наиболее кровавой и драматичной она оказалась во Франции[500]. Дела и слова французских анархистов послужили во многом примером их российским собратьям.

Французские анархистские газеты призывали уничтожать сельских жандармов, мэров, иных государственных служащих, а также собственников и саму собственность, в каком бы виде она ни находилась. Газета «Революционное действие» призывала смело приниматься за дело, используя огонь, кинжал, яд, «чтобы каждый удар, нанесенный в социальное тело буржуазии, проделал в нем глубокую рану». В 1892 г. анархист Равашоль произвел подряд три взрыва, два в домах крупных судейских чиновников, причастных к осуждению анархистов, и один — в воинской казарме. 10 декабря 1893 г. анархист Огюст Вайян бросил бомбу в палате депутатов французского парламента в Бурбонском дворце. Жертв не было.

Однако Вайян был казнен в январе 1896 г., а неделю спустя анархист Эмиль Анри бросил бомбу в кафе «Терминус», причем при взрыве 20 человек было ранено и один убит. Десять лет спустя подобные акции были осуществлены российскими анархистами в Одессе и Варшаве. В чем заключался смысл теракта, осуществленного Анри? Среди пострадавших, по его мнению, «невинных не было». В кафе собрались буржуа или по крайней мере те, кто позволил себе развлекаться за счет угнетенных. После теракта Анри французские анархисты еще несколько месяцев производили аналогичные покушения. В мае того же года Эмиль Анри был гильотинирован. Его речь на суде стала своеобразным анархистским «каноном». Она была переведена на русский язык и издана женевской группой анархистов в 1898 г.[501]

По наблюдению П.Аврича, многие речи русских анархистов перед судом были парафразом знаменитой речи Анри[502] . Это относится, в частности, к речи на суде Моисея Меца, одного из участников теракта в кафе Либмана в Одессе в декабре 1905 г. Мец говорил: «Мы, анархисты-коммун исты, — признаем устную и печатную агитацию и пропаганду нашего мировоззрения среди угнетенной массы, и систематический, неустанный, единичный и массовый террор против частной собственности, частных собственников, власти и представителей власти. Каждый эксплуататор достоин смерти; каждая капля его крови, вся его жизнь, богатства, сотканы из силы, пота и крови тысяч порабощенных, насильно обираемых. Каждый представитель достоин смерти!»[503]

Кстати, в отместку за утверждение смертных приговоров Вайяну и Анри президент Франции С.Карно был убит анархистом Казерио. Громкие террористические акты были осуществлены также испанскими, итальянскими, американскими анархистами. Среди них были убийства премьер-министра Испании Кановаса (1897), австрийской императрицы Елизаветы (1899), короля Италии Умберто (1900), президентов США Гарфилда (1881) и Мак-Кинли (1901). Неоднозначную реакцию даже в самой анархистской среде вызвал взрыв бомбы в театре Лисео в Барселоне в 1893 г., в результате которого погибло 20 и было ранено 50 человек. Бомбу бросил анархист, ранее подвергавшийся пыткам.

Таким образом, российские анархисты оказались в известном смысле «наследниками» опыта западноевропейских и американских террористов анархистского толка. Как справедливо пишет В.В.Кривенький, «возрождение российского анархического движения произошло заграницей, в условиях эмиграции». Анархистские группы возникли в Швейцарии, Франции, Германии, Болгарии, США. Из них наибольшее значение имели «Группа русских анархистов-коммунистов за

границей» (Женева, 1900-1901), лидером которой был М.Э.Дайнов и возникшая там же в 1903 г. другая группа анархистов-коммунистов, взявшая себе название «Хлеб и воля» (лидер — Г.И.Гогелия) и выпускавшая одноименный печатный орган[504]. Многие лидеры возникших в России анархистских групп бывали заграницей, знакомились с литературой и деятельностью западноевропейских анархистов. Правда, в начале XX века анархистский терроризм в Европе практически сошел на нет. Так что «каналы» влияния международного анархизма на российский достаточно очевидны.

Огромное влияние на российских анархистов оказал один из его основоположников, «классик» мирового анархизма П.А.Кропоткин. Причем его влияние было не только опосредованным, через многочисленные печатные работы, но и личным — несмотря на немолодой возраст, он активно включился в практическую деятельность, принимал участие в различных съездах и конференциях, вел обширную переписку. Один из историков в начале века, говоря об «отцахоснователях» российского анархизма, остроумно заметил, что «Бакунин создал фанатический, а Кропоткин лирический анархизм. Спустя тридцать лет они еще царствуют над партией. Террористы придерживаются бакунистской традиции, теоретики следуют по большей части за Кропоткиным»[505].

Замечу, что Бакунин, кроме периода краткого, но бурного «романа» с Нечаевым, террористическими идеями не грешил. Он относился к терроризму «как методу революционной борьбы... настороженно», — резонно замечают современные исследователи анархизма[506]. «Политическая резня никогда не убивала партий, — писал Бакунин по поводу терроризма, — в особенности она оказывалась бессильной против привилегированных классов... Чтобы совершить радикальную революцию, нужно поэтому повести нападение на положение и на вещи, разрушить собственность и государство, а тогда не придется уничтожать людей и обрекать себя на неминуемую и неизбежную реакцию, без которой никогда не обходилось и не обойдется во всяком обществе массовое убийство людей»[507].

По поводу покушения Каракозова, осужденного Герценом на страницах «Колокола», Бакунин писал своему старому другу: «... ни за что в мире я не бросил бы в Каракозова камня... Ни в каком случае мы здесь не имеем право судить его, ничего не зная о нем, ни о причинах, побудивших его к известному поступку. Я так же, как и ты, не ожидаю ни малейшей пользы от цареубийства в России, готов даже согласиться, что оно положительно вредно, возбуждая в пользу царя временную реакцию, но не удивляюсь отнюдь, что не все разделяют это мнение, и что под тягостью настоящего, невыносимого, говорят, положения, нашелся человек менее философски развитой, но зато и более энергичный, чем мы, который подумал, что гордиев узел можно разрезать одним ударом. Несмотря на теоретический промах его, мы не можем отказать ему в своем уважении и должны признать его "нашим" перед гнусной толпой лакействующих царепоклонников»[508].

Таким образом, теоретически Бакунин был скорее противником индивидуального террора, хотя осудить террориста категорически отказывался. Для него это было невозможно с точки зрения революционной этики. Впрочем, несмотря на критику Бакуниным индивидуального террора, выводы из его учения, предполагавшего для начала разрушение старого мира, можно было делать весьма далеко идущие[509].

Что же касается Кропоткина, его отношение к терроризму, ставшему едва ли не главным средством достижения своих целей для считавших себя его последователями, по меньшей мере, неочевидно.

2. П.А.Кропоткин и проблема революционного терроризма

Определить отношение Кропоткина к терроризму непросто. С одной стороны, М.И.Гольдсмит справедливо писала, что «он был всегда крайне чувствителен ко всему, что походило на безответственный призыв к опасному делу: право призывать к революционным актам он признавал только за тем, кто сам совершает их; поэтому в революционной литературе нет ни одной его статьи о терроре»[510]. С другой — известный исследователь терроризма У.Лакер столь же справедливо зачислил Кропоткина в основатели одного из течений современного терроризма. «Другим главным центром террористической мысли, — пишет Лакер, — был ранний анархизм. Роль, которую могут сыграть несколько отчаянных людей, не удовлетворяющихся словами, убедительно показана в «Бунтовском духе» князя П.Кропоткина, впервые опубликованном в «Le Revolte» (Женева, 1880)[511].

Кропоткин никогда в принципе не отрицал террор. Однако его отношение к целесообразности этой тактики и ее эффективности было довольно осторожным. «Покуда революционная партия говорит: долой самодержавие и объявляет войну одному самодержавию, она хотя и расшатывает самодержавие, но не расшатывает ни одну из тех основ, на которых зиждется правление привилегированных классов. Борьба должна быть направлена главным образом на экономические, а не на политические формы», — писал Кропоткин «Молодой партии «Народной воли»[512].

Таким образом, Кропоткин считал борьбу народовольцев обреченной на неудачу. Ведь даже в случае их успеха в борьбе за изменение политического устройства общества, он был бы сведен на нет, ибо при сохранении экономических основ существующего строя положение народных масс осталось бы прежним. Однако Кропоткин «не становился против этого движения, а, наоборот, поддерживал его, стараясь дополнить агитацией в народе»[513].

В своей газете «Le Revoke» Кропоткин приветствовал первые террористические акты, принявшие вскоре у народовольцев характер систематической борьбы, разъясняя в то же время недостаточность только политической борьбы. «Мы вполне разделяем идеи наших друзей из партии "Народной воли" о необходимости смести русское тираническое правительство, — писал он по поводу выхода первого номера "Народной воли". — Но мы не согласны только с тем, что ниспровергнуть самодержавие можно без народных масс. Если народные массы в России остаются спокойны, если крестьяне не восстают против помещиков, что может сделать горсть революционеров? Никакая серьезная политическая революция невозможна, если она в то же время не имеет характера социально-экономической революции»[514].

Поэтому Кропоткина интересует не столько непосредственное влияние терактов на политику правительства, сколько их воздействие на народные массы. Он подчеркивает, что террор расшатывает в народе веру в неприкосновенность царей как «помазанников божьих». После выстрела А.К.Соловьева Кропоткин писал, что он «несомненно, отзовется сильным эхом в миллионах крестьянских изб, где нужда и нищета убили всякую надежду на лучшее. Этот выстрел разбудит спящих и заставит лишний раз подумать о том, за что борются революционеры. Не проходят даром и бесчеловечные преследования революционеров правительством — они возбуждают внимание и интерес к революции широких масс»[515].

Аналогичные мысли высказывал Кропоткин в статье по поводу цареубийства 1 марта 1881 года: «...Конечно, нечего надеяться, что Александр III изменит политику своего отца... Значение события 1 марта важно не с этой точки зрения. Событие на Екатерининском канале имеет для нас большое значение прежде всего потому, что это событие нанесло смертельный удар самодержавию. Престиж «помазанника Божия» потускнел перед простой жестянкой с нитроглицерином. Теперь цари будут знать, что нельзя безнаказанно попирать народные права. С другой стороны, сами угнетаемые научатся теперь защищаться… Как бы то ни было, первый удар, и удар сокрушительный, нанесен русскому самодержавию. Разрушение царизма началось, и никто не сможет сказать, когда и где это разрушение остановится...»[516]

Двадцать лет спустя Кропоткин оставался на тех же позициях. Вспоминая о положении дел в России в конце 1870-х годов, он писал, что «когда под влиянием выстрела Засулич, вооруженного сопротивления якобинцев в Одессе и виселиц небольшая кучка молодежи решила пойти на террор, теоретически отдавая должное внимание деревенским восстаниям, на деле они думали только об одном — терроре политическом для устранения царя. Я же считал, что революционная агитация должна вестись главным образом среди крестьян для подготовления крестьянского восстания. Не то чтобы я не понимал, что борьба с царем необходима, что она выработает революционный дух. Но, помоему, она должна была быть частью агитации, ведущейся в стране, и отнюдь не всеми, и еще менее того — исключительным делом революционной партии.

Лично я не мог себя убедить, чтобы даже удачное убийство царя могло дать серьезные прямые результаты, хотя бы только в смысле политической свободы. Косвенные результаты — подрыв идеи самодержавия, развитие боевого духа, — я знал, будут несомненно. Но для того, чтобы всей душой отдаться террористической борьбе против царя, нужно верить в величие прямых результатов, которые можно добыть этим путем. Этому-то я и не мог верить до тех пор, пока террористическая борьба против самодержавия и его сатрапов не шла бы рука об руку с вооруженною борьбою против ближайших врагов крестьянина и рабочего и не велась бы с целью взбунтовать народ. Но хотя о такого рода агитации и говорилось в программах, особенно "Земли и воли", но на деле никто не хотел заниматься ею, а Исполнительный комитет и его сторонники прямо-таки считали такую агитацию вредной. Они мечтали двинуть либералов на смелые поступки, которые вырвали бы у царя конституцию, а всякое народное движение, сопровождающееся неизбежно актами захвата земли, убийствами, поджогами и т.п., по их мнению, только напугало бы либералов и оттолкнуло бы их от революционной партии.

...Я глубоко убежден, — заключал Кропоткин, — что в настоящую минуту (лето 1899 г. — О.Б.) для России необходимо крестьянское восстание как единственный исход для теперешнего положения»[517].

Однако впоследствии, возможно, под влиянием успехов эсеровского террора, Кропоткин несколько изменил свои взгляды относительно прямых последствий удачных терактов. Говоря об убийстве С.М.Кравчинским начальника Третьего отделения Н.В.Мезенцева, Кропоткин подчеркивал, что нападение на шефа жандармов не было «простою товарищескою местью», подобно выстрелу Веры Засулич. Покушением Кравчинского «объявлялась война одной из главных опор государственной политики в России, — всемогущей тайной государственной полиции, стоявшей выше всех законных властей и бесконтрольно державшей в своих руках судьбы интеллигенции в России... удавшееся покушение на шефа жандармов имело, в свое время, такое же решительное влияние на ход событий в России в революционном направлении — какое имело недавнее нападение на министра внутренних дел Плеве. Оно подрезало на несколько лет силу государственной полиции и подсекло, на время, опиравшийся на него государственный строй»[518].

Роль революционного меньшинства Кропоткин видел прежде всего в возбуждении революционной активности масс, подталкивании народа к восстанию. Об этом — зажигательные строки «Бунтовского духа»: «Когда в какой-нибудь стране общее положение становится революционным, но дух протеста еще недостаточно развит в массах, чтобы проявиться в шумных уличных демонстрациях, бунтах или восстаниях — тогда именно делом удается меньшинству пробудить чувство личного почина и смелость, без которых невозможна никакая революция. Люди чувствующие, люди, которые не удовлетворяются словами, а стремятся осуществить свои мысли в жизни, неподкупные характером, для которых дело нераздельно связано с мыслью, для которых тюрьма, изгнание, смерть — лучше, чем жизнь, несогласная с убеждениями, люди отважные, которые знают, что для успеха необходимо умение решиться, — являются застрельщиками. Они начинают сражение задолго до того времени, когда возбуждение в массах станет настолько сильным, чтобы они открыто подняли знамя восстания и пошли с оружием в руках на завоевание своих прав.

...Выступления, привлекающие всеобщее внимание, открывают идее доступ в умы и вербуют ей новых приверженцев. Один такой акт делает иногда в один день больше пропаганды, чем тысячи брошюр.

Важнее всего то, что он будит бунтовской дух, пробуждает в людях смелость... Скоро начинает обнаруживаться, что существующий государственный «порядок» не так силен, как думали раньше. Какого-нибудь смелого акта оказывается достаточно, чтобы весь правительственный механизм расстроился: чтобы великан пошатнулся...»[519]

Несомненно, что в число таких «актов» Кропоткин включал и акты террористические. Оперируя примерами из истории Великой Французской революции, он указывал, что «крестьянское восстание было подготовлено, с одной стороны, ...общим угнетением и обеднением крестьян, а с другой стороны агитациею, которую вели среди народа люди, вышедшие из самого народа и нападавшие на его непосредственных врагов: на помещика, на богатого попа, на хлеботорговца, скупавшего хлеб по деревням у голодных мужиков, на сытого купца, хуторянина... И не раз и не два случалось, что около помещичьего замка находили чей-нибудь труп, пронзенный кинжалом, у которого к рукоятке была привязана надпись: "От Жаков!". В другом месте Кропоткин отмечает в качестве фактов, отражавших недовольство масс и оказавших в то же время агитационное воздействие на парижан, убийства Фулона и Бертье («скупщики хлеба и грабители»)[520].

Он, по сути, призывает к аграрному и фабричному террору, отвергнутому народовольцами, и рассматривает террор как пропаганду действием, которая должна быть понятна массам.

В начале 1890-х годов, после ряда кровавых (и нередко не мотивированных) террористических актов (Беркман, Равашоль и др.), произведенных анархистами в США, Франции, Испании и вызвавших возмущение в обществе, Кропоткин выступил в защиту террористов. С.Яновский вспоминал, что когда он, после актов Равашоля выступил публично с осуждением этой «плохой и опасной» тактики, Кропоткин «с жаром сказал-де, кто чувствует себя старыми и трусливыми, сделают лучше, если отойдут совсем и предоставят борющейся и идущей вперед молодежи идти своим собственным революционным путем. В общем он был против того, чтобы такие террористические акты предавались анафеме. По его мнению, ни один террористический акт не был делом отдельного лица; что позади всякого действия, вероятно, должна быть целая группа людей и что поэтому мы никогда не можем сказать, что эти люди, стоящие в центре битвы, не знают, что они делают». Правда, по словам того же мемуариста, позднее Кропоткин говорил ему, что «пропаганда действием не может быть принята, как анархическая тактика...»[521].

Последнему свидетельству вполне можно верить. Определенные изменения во взглядах Кропоткина на террористическую тактику отмечают, независимо друг от друга, мемуаристы, встречавшиеся с ним несколько лет спустя. АТаратута, участник съезда анархистов в Лондоне в декабре 1904 года, вспоминал, что его рассказ о терроре, принявшем в России «разливной» и «местами уродливый характер», вызвал негодование Кропоткина, которое было «столь велико, что словами трудно дать о нем верное представление. Отмеченные... уродства были для него логическим и неизбежным последствием нашей тактики. В подтверждение этого П.А. приводил нам факты из разных периодов террористической деятельности в России. Цитировал имена, рассказывал кошмарные факты из практики, имевшие место во Франции, в эпоху Равашоля, в Испании и в Италии... П.А. решительно и страстно требовал самого вдумчивого, осторожного и внимательного отношения к террористическим методам борьбы. Он горячо призывал учесть опыт терроризма, строго взвешивать каждый шаг и считаться с возможными последствиями террора как для самих товарищей, так и для всего движения»[522].

В таком же духе Кропоткин высказывался и год спустя, на совещании российских анархистов в Париже. «В то время в России, — писал участник совещания Ив. Книжник, — особенно в Белостоке, анархисты совершали экспроприации и занимались "безмотивным" террором, и это давало повод многим грабителям пользоваться вывеской анархизма... для своекорыстных целей. П.А. доказывал, что эта тактика неправильна. Он не отрицал террора, но требовал, чтобы его применяли лишь в исключительных случаях, когда он может давать большой стимул для революционного движения масс. Экспроприации П.А. совершенно отрицал, т.к. считал, что они дискредитируют революцию, главная сила которой в нравственном обаянии»[523].

Очевидно, что требование осторожности в применении сильных средств противоречило ранним взглядам Кропоткина на террор как проявление стихийного протеста масс или отдельных личностей. Ведь нельзя дозировать стихийные явления!

Кроме уже процитированных работ Кропоткина, обращают на себя внимание резолюции анархистского съезда, состоявшегося в декабре 1904 г. По воспоминаниям М.И.Гольдсмит, резолюция публиковалась только в том случае, если «на ней сошлись все»[524]. Следовательно, Кропоткин разделял соображения о том, что «личные акты» «не могут быть результатом постановления организаций, а потому вопрос о том, следует ли прибегать в каждом данном случае к тем или другим террористическим актам, может быть решаем только местными людьми, в зависимости от местных и наличных в данный момент условий»[525].

Столь же противоречивое впечатление производит резолюция «Об актах личного и коллективного протеста», принятая на съезде анархистов-коммунистов в Лондоне в октябре 1906 г. и проредактированная Кропоткиным[526]. В резолюции говорилось, что в анархистской литературе «неоднократно указывалось на неизбежность тех актов индивидуального или коллективного протеста против опор современного общественного строя, которые носят название террора. В нереволюционное время они служат часто признаком общественного возбуждения и поднимают дух независимости в массе. Они подают пример личного геройства на служении общественному делу и тем самым будят равнодушное большинство; вместе с тем они подрывают веру в могущество политических и экономических угнетателей. В революционную же эпоху они становятся общим явлением... В такое время не нужно даже быть принципиальным революционером, чтобы сочувствовать такого рода актам. Но, признавая это общее положение, необходимо помнить, что значение каждого террористического акта измеряется его результатами и производимым им впечатлением».

Мерилом того, «какого рода акты содействуют революции, и какие могут оказаться напрасной тратой жизней и сил», является прежде всего то, что террористический акт должен быть «понятен всякому без длинных объяснений и сложной мотивировки... если же для понимания данного акта человеку из массы, не революционеру, приходится проделать целую головоломную работу, то влияние его сводится на нуль, или даже оказывается отрицательным; акт протеста превращается тогда в глазах массы в непонятное убийство».

«Деление террора на политический и экономический, на центральный или "разлитой", — говорилось в резолюции, — мы находим совершенно искусственным. Мы боремся одинаково с экономическим и политическим гнетом, с гнетом центрального правительства, как и с гнетом местной власти»[527].

В том же номере Листка «Хлеба и воли», в котором напечатана резолюция о терроре, можно найти и своеобразную иллюстрацию к ней в «Очерке анархистского движения в Екатеринославе». Неизвестный корреспондент сообщал, что «прошлым летом был убит начальник тяги Екатерининской железной дороги Федоров, сыгравший позорную реакционную роль во время декабрьской забастовки и позднее... Об убийстве начальника тяги была выпущена прокламация..., в которой объяснялось, что убит он был за то, что уволил многих рабочих за декабрьскую забастовку и еще за 2 дня до смерти говорил рабочим, что если они будут бастовать, то "мясо их будет валяться на улицах".

Позднее был тяжело ранен выстрелом директор завода Эзау, когда он проезжал в коляске по многолюдной Озерной улице. После первого выстрела жена его, ехавшая с ним, бросилась к нему и закрыла его собою. Стрелявший, чтобы не попасть в нее, прекратил стрельбу. Директор завода Эзау выдал многих активных рабочих, трудившихся под его началом, стрелявший скрылся.

После покушения на жизнь директора завода Эзау социал-демократы распространили слух, что рабочие против этого покушения, потому что этот директор — либерал; но рабочие на большом митинге единогласно выразили свою солидарность с этим актом.

...На днях убит неизвестно кем провокатор "Шурка"»[528].

Похоже, что Кропоткин и его ученики именно такой «разлитой» террор считали понятным массам. Вопрос о соразмерности деяния (увольнение с работы) и наказания (убийство) не обсуждался. Впрочем, проблема ответственности идеологов и организаторов анархистского движения за террористические акты и их последствия легко снималась благодаря следующим рассуждениям: «Есть в вопросе о терроре другая сторона — организационная. Мы считаем, что террористический акт есть дело решимости отдельной личности или кружка помогающих ей товарищей; поэтому централизованный террор, в котором действующая личность играет роль исполнителя чужих решений, противен нашим понятиям. Как мы не считаем возможным удерживать товарищей от революционных актов во имя партийной дисциплины, так точно мы не считаем возможным и приглашать их отдать свою жизнь в деле, которое решено и предпринято не ими»[529].

Правда, впоследствии Кропоткин с осуждением отозвался о той волне терроризма, которая поднялась в России в годы революции. «Множество пало у нас самой чудной, самоотверженной молодежи из-за пустейших и часто зловреднейших экспроприации, или из-за «распыленного террора», — писал он в 1909 г. — История вспомнит, конечно, имена этих мучеников идеи, шедших на верную смерть с мыслью, что своим примером они расшевелят, поднимут народные массы. Сердце кровью обливается при воспоминании об этих гордых, честных, безвременно погибших людях. Но мы должны сказать также, что выступи они в 1902-м, 1903-м, 1904-м году, когда именно в таких застрельщиках… была нужда, они неимоверно подвинули бы русскую революцию, и даже придали бы ей другой характер».

Однако, когда массы уже зашевелились, люди с «революционным темпераментом» шли «снимать городовых» вместо того, чтобы поднимать народ на «крупные революционные акты». «Героев, людей отваги личной, наша революция дала немало, отмечал Кропоткин, — но не дала она людей с отвагой мысли, способных внести революционную мысль в волнующиеся массы...»[530].

В подходе Кропоткина к проблеме терроризма, кроме стороны прагматической, была еще одна, для него, по-видимому, не менее важная — этическая. Ведь террористический акт, как бы то ни было — убийство, причем человека, личная вина которого не доказана никаким судом. И оправдано оно может быть лишь состоянием самого террориста или же в том случае, если является средством самозащиты. Причем хотел бы еще раз подчеркнуть, что для Кропоткина терроризм не является средством достижения цели, это — симптом революционного возбуждения масс и одновременно — стимул этого возбуждения. Поэтому для него важна не столько личность того, по отношению к кому совершен теракт, сколько личность самого террориста.

Кропоткин писал в «Этике анархизма»: «Перовская и ее товарищи убили русского царя, и все человечество, несмотря на отвращение к кровопролитию, несмотря на симпатию к тому, кто освободил своих крестьян, признало, что они имели право на этот поступок.

Почему? Не потому, что этот акт был полезным: три четверти человечества еще сомневается в этом, но потому, что каждый чувствовал, что Перовская и ее товарищи ни за какие сокровища мира не согласились бы стать в свою очередь тиранами. Даже те, которым не известна эта драма в ее целом, тем не менее убеждены, что в этом поступке сказалось не удальство молодых людей, не попытка к дворцовому перевороту или стремление к власти, а ненависть к тирании, ненависть, доходящая до самоотвержения и смерти. «Эти люди», говорят про них, «завоевали себе право убивать...»[531].

Террор оправдан, если он является ответом на насилие. Теракт должен быть следствием эмоционального потрясения, а не холодного расчета. После гибели С.М.Кравчинского, одного из первых русских террористов, Кропоткин писал Н.В.Чайковскому: «Ну, а насчет террора вот что я тебе скажу. Люди, принимавшие в нем деятельное участие, личное участие, все, по мере того как факт отходил в прошедшее, начинали бояться, как бы их пример не повлек за собой молодой рисовки террором, как бы факты такие не случались без необходимой крайности, как бы люди молодые не прибегали к нему легкомысленно». В этом смысле Кравчинский «и говорил, и писал: «Террор — ужасная вещь, есть только одна вещь хуже террора: это — безропотно сносить насилие».

Когда живой рассказ заставлял его пережить злодейства, ну хоть французских штрафных батальонов, он становился террористом. Но он всегда боялся, как бы молодые люда не шли в террор без достаточно глубоких аффектов.

Оно — так. «Террор понимают только те, кто переживает аффекты, вызывающие его»[532].

За террористические акты на экономической или политической почве ответственность несут, в конечном счете, правители, сами поставившие себя вне закона и не желающие идти навстречу требованиям народа, или общество, доведшее трудящихся до отчаяния. «Если бы Александр II проявил... хотя бы малейшее желание улучшить положение дел в России.., если бы он проявил малейшее намерение ограничить власть тайной полиции, его решение приветствовали бы с восторгом. Одно слово могло бы снова сделать Александра II «освободителем»...» Однако в ответ на движение молодежи «он ничего не придумал, кроме назначения особых генерал-губернаторов, с полномочием — вешать».

«Тогда и только тогда горсть революционеров — Исполнительный комитет... объявил войну самодержавию, которая после нескольких неудачных покушений закончилась в 1881 году смертью Александра II»[533].

«Станете ли вы.., — писал Кропоткин в другом месте, обращаясь к "молодому поколению", — требовать применения закона к несчастному, не слышавшему ни разу в жизни доброго слова, оскорбляемому с самого детства, за то, что он убил соседа из-за пяти франков? Потребуете ли вы, чтоб его казнили... этого преступника, вернее, больного, когда все общество ответственно за это преступление? ... Потребуете ли вы, чтоб послали на каторгу этого юношу, покушавшегося на коронованного убийцу, стоявшего вне закона?... — Если вы сознательно относитесь к окружающему, а не повторяете то, чему нас учили; если вы освободите закон от фикций, которыми его затуманили с целью скрыть его происхождение — волю сильного и его сущность — оправдание притеснений, завещанных человечеству его кровавой историей, — вы безусловно отнесетесь с глубоким презрением к этому закону. Вы поймете, что писанные законы стоят в прямом противоречии с законами совести...»[534]

Приведенные рассуждения кажутся цитатой из Достоевского: «кровь по совести». Понятие «совести» в связи с террористическими актами вновь всплывает в резолюции анархистского съезда осенью 1906 г.: «Главное различие по вопросу о терроре между нами и политическими партиями заключается в том, что мы вовсе не думаем, чтобы террор мог служить средством для изменения существующего порядка, а видим в нем только проявление совершенно естественного чувства возмущенной совести, или же самозащиты, которое, именно вследствие этого, и имеет агитационное значение, способствуя развитию такого же чувства возмущения среди народа»[535].

В значительной степени этический подход определил неприятие Кропоткиным «планового» террора эсеров и, с другой стороны, критики эсеровского терроризма социал-демократами. «К организованному террору он относился неприязненно, — свидетельствовала М.И.Гольдсмит. — Так, ему была несимпатична — даже в самую блестящую ее эпоху — Боевая организация социалистов-революционеров] — именно потому, что в ней были вожди, намечавшие определенные акты и выбиравшие исполнителей»[536]. Не удивительно, что возмущение Кропоткина вызвала редакционная статья в анархистской газете «Хлеб и воля»: «К характеристике нашей тактики. II. Террор». В статье содержались призывы создать в каждой губернии, уезде, волости «охотничьи команды», которые постоянно будут нападать на врага, с целью дезорганизовать его, смутить, сбить с позиций». Хотя «хлебовольцы» заявляли, что «из всех форм борьбы» они считают «наиболее выгодным и целесообразным «децентрализованный и разлитой террор», здесь же говорилось, что «исключать из числа людей, имеющих право на смерть и только на смерть, каких-нибудь тиранов, какую бы кличку они не носили — короля, царя, султана — мы считаем совершенно не логичным». «Но, не говоря о крупных тиранах, бывают моменты, когда «с чисто педагогической целью» является прямо необходимым «изъять из обращения» некоторых из самых мелких представителей власти...»[537].

Прочитав статью о терроре в «Хлебе и воле», Кропоткин писал В.Н.Черкезову, что она поразила его «крайне неприятно», а «построение и тон» ее первой половины «показались возмутительными». «Если якобинцы могут взывать к террору из Швейцарии, то анархисту это непозволительно, раз он понимает, что такого рода пропаганда может делаться только примером. Такого тона в анархистской прессе... никогда не было. Вообще, террор возводить в систему, помоему, глупо... Затем, уверять читателей, что люди несут голову на плаху, чтобы «изъять из обращения с педагогической целью» — просто возмутительно. Таким тоном говорили только буржуазята, ворвавшиеся в одно время в парижское анархистское движение, чтобы поиграть ницшеанскими фразами». Письмо в таком же духе Кропоткин направил в редакцию «Хлеба и воли»[538].

Вместе с тем Кропоткин резко высказывался о социал-демократической критике терроризма — и «стихийного», и организованного. Выступления социал-демократов против терроризма он отождествлял с неприятием революции как таковой. Отзываясь на «Искру», присланную ему Н.В.Чайковским, Кропоткин писал последнему 21 августа 1901 г.: «Сколько ни верти, сколько ни разбирай их теории, — больше всего они не хотят именно революции... До сих пор русское рабочее движение шло так, как шел Интернационал вначале. Теперь наступает такой период, когда рабочий террор, а также и местный политический должны проявляться; должны происходить и вооруженные столкновения между рабочими и полицией.

И вот вожаки — "главари" — вынуждены себе поставить вопрос, который Брусе мне поставил, когда после Бернской манифестации и под влиянием русских дел (Вера Засулич) видно было, что наступает период борьбы . — "Ведь мы головы свои сложим, Петр, в этой борьбе", — говорил он мне. — "Что бы ни случилось, ведь за нас возьмутся". — "Как быть! Пусть!" — отвечал я. — А Брусе взял да и ушел, написал нам письмо, очень дружеское, но в сущности на тему "рано".

Вот и русские "главари" в этом положении. До сих пор весело быть главарями, хотя бы и с тюрьмой и со ссылкой. А теперь ведь головой придется расплачиваться. И в русском рабочем движении неизбежен теперь поворот "на смазку". А ты захотел, чтобы они говорили о "революции"... И я понимаю их — ими руководит не одно чувство личной опасливости, а также чувство ответственности. Ответственность, конечно, большая, которая заставит каждого порядочного человека задуматься. Толкать рабочих под верные пули никому не хочется.

Только ход истории таков, что без этих мелких и всякий раз гибельных столкновений не обойдешься. Без них не бывает революции»[539].

Критика социал-демократами терроризма и в дальнейшем вызывала сильнейшее раздражение Кропоткина. «Видел ли ты № 27 "Искры"? — писал он В.Н.Черкезову 28 ноября 1902 г. — Плох. — До того они рабски привыкли думать, как приказано будет, что в ответ террористам они не нашли ничего лучшего, как спрятаться за эту пошлую цитату из Лаврова (1874!!) с пеной у рта, против Ткачева! Ведь это уже прямо глупо!»[540]

Отрицательное отношение Кропоткина к централизованному террору и неизбежно связанному с ним заговорщичеству еще более укрепилось под влиянием дела Азефа. Он писал В.Л.Бурцеву 28 февраля 1911 г.: «Главное, теперь, было бы очистить воздух в революционной среде вообще: выдвинуть новые идеалы, новые способы действия. "Якобинство", в худшем смысле слова, — в смысле взаимной конспирации друг против друга и "чиноначалия" — с самого начала парализовало все лучшее в русской революции и теперь дошло до того, что нельзя подобрать 4—5 человек, без того, чтоб один из них не преследовал своих целей, не вел свою игру.

Вот против чего следовало бы теперь направить усилия...»[541].

Таким образом, Кропоткин считал терроризм неизбежным спутником революционного движения, симптомом нарастания недовольства масс и одновременно — средством революционной агитации. Террор должен расти снизу, дело же революционера-анархиста принять в нем участие, если он чувствует, что совершение того или иного террористического акта отвечает настроениям масс и будет им понятно. Централизованный террор не эффективен, если приводит к изменениям лишь в политической сфере, не сопровождаясь радикальными изменениями экономической структуры общества.

Призывать к террору других, не принимая в нем личного участия, аморально, еще более аморально — принимать за другого решение и посылать его на теракт, ничем не рискуя. Террористический акт оправдан, если он является не следствием холодного расчета, а аффекта, если убийство на экономической или политической почве вызвано состоянием самого террориста, невозможностью для него далее сносить насилие. Террористический акт оправдан, если он является средством самозащиты, ответом на насилие — со стороны конкретного лица или государственной системы.

Кропоткин считал недопустимым для революционера публичную критику террористов, которым грозит смертная казнь, даже если акты, ими совершенные, противоречат его убеждениям. Отсюда его жесткое неприятие социал-демократической критики терроризма. Кропоткин видел, мягко говоря, издержки «разлитого» террора. Он резко критиковал практику «эксов», нередко сопровождавшихся убийствами, «безмотивный» террор. Но критиковал, так сказать, среди своих, не рискуя это делать публично по вышеуказанным этическим соображениям[542]. Однако нетрудно заметить, что эта позиция уязвима именно с этической точки зрения. И не несет ли ответственности сторонник «разлитого» террора за то, что тот вышел далеко за пределы отводившегося ему теоретиками русла?

3. Идеология и психология анархистского терроризма (начало XX века)

Пожалуй, первая статья, подводящая теоретическую основу под анархистский террор в России XX века, принадлежала перу Г.И.Гогелия и появилась на страницах «Хлеба и воли»[543]. В статье, без обиняков озаглавленной «К характеристике нашей тактики. Террор», после оговорки, что террору хлебовольцы не придают первенствующего значения, отмечалось, что «террор является неизбежным атрибутом революционного периода до и во время революции». С точки зрения редакции, Россия переживала как раз такой исторический момент. Террор, «определяемый таким образом», может носить характер индивидуального акта или же форму аграрного и фабричного, т. е., массового террора. Предпочтение «хлебовольцы», разумеется, отдавали террору массовому, но и в индивидуальном видели несомненный революционный смысл. Индивидуальный теракт мог иметь «троякое значение: как мщение, как пропаганда и как «изъятие из обращения» особенно жестоких и «талантливых» представителей реакции»[544]. Характерно, что, приводя примеры индивидуальных терактов, осуществленных анархистами, автор статьи был вынужден апеллировать к истории европейского анархизма — для анархистов российских терроризм пока еще оставался предметом чистой теории. Любопытно также, что, наряду с агитационным значением терактов, Гогелия признавал и их «прагматическое» значение; разрушению существующего строя способствовало «изъятие» отдельных, особо вредных, лиц. Это вполне вписывалось в нечаевскую традицию, привкус которой заметно чувствовался (хотя и в очень разной степени) у анархистских теоретиков терроризма. Пожалуй, более всего нечаевские писания напоминали тексты, исходившие от «безначальцев» и родственных им групп (см. о них ниже), но безоглядная вера в насилие, упоение им, были присущи даже сравнительно умеренным «хлебовольцам». Устрашающая риторика первой части статьи о терроре, в том числе об «изъятии из обращения с педагогической целью» тех или иных лиц, вызвала, как уже упоминалось выше, возмущение духовного «отца» «хлебовольцев» П.А.Кропоткина.

Однако предпочтение хлебовольцы отдавали, разумеется, террору массовому, децентрализованному. В статье приводились в качестве образцов фабричного и аграрного террора, опять-таки, насильственные действия, осуществлявшиеся рабочими и крестьянами во Франции, США, Англии, Испании — захват и разгром фабрик и заводов, убийства их владельцев или управляющих, нападения восставших крестьян на административные центры, убийства помещиков и т.п. «Цель фабричного и аграрного террора, — говорилось в статье, — довести фабриканта и землевладельца именно до того, чтобы они молились только о спасении шкур своих»[545]. Заметив, что крепостное право в России было отменено лишь вследствие крестьянских восстаний, убийств помещиков, что квалифицировалось в статье как «аграрный террор», Гогелия заключал, что «без выстрелов, без ударов ножа, без помощи традиционной крестьянской косы мы и теперь еще гнули бы наши спины под игом средневекового рабства». Завершалась статья призывом не бояться «лишнего буйства» со стороны народа, «идти в ряды угнетенных, слиться с ними, работать с ними вместе, чтобы соединить все формы борьбы в один грозный массовый террор, который снесет в область гнетущих воспоминаний весь капиталистический строй»[546].

«Хлебовольческое» направление оставалось господствующим в российском анархизме до начала революции 1905—1907 гг. Затем российский анархизм «расслаивается» на несколько течений; движение идет в основном в сторону радикализации его методов. В нашу задачу не входит анализ программных расхождений различных ветвей русского анархизма[547]; речь пойдет лишь об их отношении к террористической тактике. Собственно, терроризм исповедовали все фракции русского анархизма; расхождения касались лишь его места и значения в тактике той или иной группы.

Ультрарадикализм отличал группу «Безначалие», образовавшуюся в Париже весной 1905 г. «Безначальцы» (лидеры — Бидбей (С.М.Романов, Н.В.Дивногорский) выпустили несколько номеров «Листка группы "Безначалие" и ряд прокламаций. Они отрицали тредюнионизм, синдикализм и парламентаризм; призывали к бунтарству, разжиганию «беспощадной гражданской войны», созданию «вольных боевых дружин» и экспроприациям; «безначальцы» отрицательно относились к «современному русскому демократическому движению», считая, что оно лишь отвлекает пролетариат от борьбы за его собственные интересы. Универсальным средством борьбы «безначальцы» считали терроризм, призывая к применению его самых крайних форм. В некоторых прокламациях родственных «безначальцам» анархистских групп («родственность» удостоверяется перепечаткой отдельных прокламаций на страницах «Листка группы "Безначалие") рекомендовались «массовые убийства, поджоги, грабежи». Торжество анархии ожидалось после того, как «всех наших живодеров поджогами и оглоблями со свету сживем»[548].

«Безначальцы» публиковали такого рода обращения к рабочим и крестьянам: «Вынимайте на время соху из борозды, выходите с фабрик и заводов, крестьяне и рабочие! Берите топор, ружье, косу и рогатину! Зажигайте барские усадьбы и хоромы, бейте становых и исправников, освобождайте себя и детей своих по деревням. Нападайте в одиночку, воюйте с боевыми дружинами, бейте и в набат...»[549] На страницах «Листка» печатались рецепты изготовления самовоспламеняющихся смесей и разрывных снарядов, а также инструкция о том, как поджигать помещичьи стога. Последняя принадлежала перу Дивногорского (известного в анархистских кругах как Ростовцев и Толстой). Первоначально она была выпущена в виде прокламации, причем Дивногорский, по-видимому, разбрасывал ее, вместе с другими своими произведениями, из окна вагона поезда. Ему же принадлежала инструкция по приготовлению «македонских» бомб. На одной из прокламаций Дивногорского были изображены бородатые крестьяне с косами и вилами в руках на фоне горящих церкви и помещичьего дома[550].

Дивногорский был организатором группы «анархистов-общинников» (февраль 1905 г.), в декабре того же года соединившейся с «безначальцами». Прокламации группы анархистов-общинников призывали рабочих не верить в мирные протесты, которые могут привести лишь к повторению 9-го января. В одной из прокламаций рабочих призывали также не доверять социал-демократам, а вооружаться и вступать в непосредственную борьбу с полицией («Нет, мы НЕ БУДЕМ ДОЖИДАТЬСЯ выстрелов полиции, а двинемся ПЕРВЫЕ с бомбами на нашего врага»). Частную собственность предлагалось отменить немедленно, не дожидаясь окончательного торжества революции — «Берите также из магазинов съестные припасы и одежду — это все принадлежит НАМ»[551].

В другой прокламации группы «Массовый террор», рабочие призывались к мести «за рабочую кровь, к бросанью бомб в наших угнетателей, к массовому террору... Будем готовить бомбы, будем бросать их в фабрикантов, директоров, в полицию, министров и прочую сволочь». В прокламации разъяснялось, что под массовым террором понимается террор, исходящий от самого народа; террористические акты, выполняемые по постановлениям различных комитетов и боевых организаций, объявлялись политиканством; террор, руководимый комитетами, полагали составители прокламации, был ничем иным, как эксплуатацией «силы народа в пользу тех или иных чуждых народу задач».

Террор провозглашался единственным народным приемом борьбы: «Только массовый террор ведет к СОЦИАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ; и ничто так не воспитывает революционность, как атмосфера взрывов бомб, которая, закаляя боевой дух народа, учит его, как готовить и обращаться с динамитом»[552].

Правда, под влиянием событий «анархисты-общинники» несколько сбавили тон 'и в прокламации, датированной сентябрем 1906 г. уже вынуждены были признать, что с наличными силами направить народ на путь социальной революции в данный момент невозможно. Поэтому все силы надо направить на пропаганду и организацию масс. Однако опять-таки лучшим средством пропаганды и организации провозглашался террор: «Не может быть разногласий и по отношению того, что экономический (антибуржуазный) террор в сравнении с политическим является лучшим средством для пропаганды наших идей среди пролетариата. И это понятно. Разве кто станет отрицать как благотворно действует на рабочие массы «изъятие» из обращения какого-нибудь гниды-директора. Все экономические акты, поднимая среди пролетариата революционное настроение, создают самую благоприятную почву для наших идей и дадут нам возможность в короткий срок сорганизовать массы». Учитывая ограниченность сил и средств, прокламация рекомендовала сосредоточить силы и средства на подготовке тех актов, которые «будут наиболее способствовать пропаганде и организации»[553].

Еще одним мотивом террора в условиях усиливавшейся реакции была месть, о чем говорилось в листовке «Тиранам палачам и насильникам — смерть», выпущенной от имени «Федеративных групп анархистов-коммунистов». «Чем больше усиливается террор сверху — тем еще сильнее раздается ответный террор снизу. Каждый акт насилия со стороны вахмистров и палачей не обходится им даром», — писал анонимный автор. После рассказа о покушении на тюремного надзирателя Гродненской тюрьмы и последовавшей перестрелке, в ходе которой были убиты и ранены несколько полицейских, а один из террористов, будучи окруженным преследователями, застрелился, прокламацию завершал призыв: «Пусть же выстрелы эти не останутся одинокими! Пусть постоянно висит над тиранами и палачами Дамоклов меч! Пусть народная месть будет вечной угрозой всем палачам и насильникам!»[554]

«Чернознаменское» течение в анархизме, получившее свое название по одноименному журналу, вышедшему в декабре 1905 г., взяло на вооружение тактику «безмотивного» террора. На страницах журнала «Бунтарь», ставшего литературным выразителем идей чернознаменцев, эта тактика обосновывалась следующим образом: «Вскрыть и обнажить грубый буржуазно-демократический обман, проявить протест, сказать сильно и ярко свое анархистское слово можно только рядом крупных антибуржуазных "безмотивных" актов. Анархисты должны направить свои террористические удары на буржуазию не только за ту или иную частичную, конкретную вину ее перед пролетариатом; надо разить буржуа, как представителей и цвет буржуазного общества. Пусть вечная угроза смерти, как страшное напоминание о "вечной вине", висит над буржуа каждый миг, каждый час его существования. Пусть не будет среди них "невиновных". Да не знают они покоя. "Безмотивные" антибуржуазные акты внесут смятение и хаос в лагерь буржуазии, быть может хоть "на миг" отвлекут внимание масс от демократических лозунгов, раскроют перед ними новые и яркие горизонты истинно классовой борьбы и, наконец, подымут падающую энергию групп, углубят и расширят их кругозор...»

Появление чернознаменства и «безмотивного» террора как главного средства его борьбы против существующего строя анонимный автор связывал с кризисом в анархистском движении, потерей местными группами общероссийских перспектив, увлечением их политическим террором, который играет на руку демократии, в то время как акты экономического террора «чересчур редки, бледны и мелки»[555].

Возможно, наиболее образно и ярко основную «парадигму» безмотивного террора сформулировал одесский анархист Ушеров: «Достаточно увидеть на человеке белые перчатки, чтобы признать в нем врага, достойного смерти... Ибо, видите ли, виноват не какойто объективный строй общества, а каждый индивидуум, поддерживающий этот строй и пользующийся им в свою пользу»[556].

Слова у «безмотивников» с делом не расходились. Ими были осуществлены, как уже упоминалось, взрывы в кафе Либмана в Одессе и ресторане «Бристоль» в Варшаве; на съезде в Кишиневе в январе 1906 г. было решено взорвать съезд горнопромышленников, однако в связи с массовыми арестами анархистов это намерение осуществить не удалось. Планировалось также взорвать поезд, в котором должны были находиться крупные чиновники управления одной из железных дорог; однако террористы опоздали к поезду с чиновниками и один из них с досады бросил бомбу в вагон первого класса, где «невиновных» с анархистской точки зрения быть не могло. Кстати, террорист сам был ранен при взрыве, задержан полицией; из больницы, где он содержался под стражей, его освободили товарищи-анархисты; однако вскоре полиция вышла на след террориста, при попытке задержания тот открыл стрельбу, убил нескольких казаков и последней пулей покончил с собой[557].

Несколько отличных от «безмотивников» взглядов на террор придерживалась другая фракция чернознаменцев — «коммунары». Они, также будучи сторонниками «безмотивного» террора, не верили в эффективность индивидуального терроризма, полагая, что отдельные теракты потонут в «колоссально-огромной демократической волне». Они считали более эффективным захват какого-либо города с целью создания там коммуны. Это позволило бы «на громадном фоне демократий создать хотя бы одну враждебную всей картине точку...»[558] Можно представить, что «эксплуататорам» пришлось бы в такой «точке» несладко. Однако группа, собиравшаяся осуществить этот «массовый анархический акт» была арестована прежде, чем попыталась претворить идею в жизнь.

Основоположник «чернознаменства» И.С.Гроссман-Рощин противопоставлял его «кропоткинизму», зараженному, с его точки зрения, докапиталистическим демократизмом в форме либерального федерализма. Чернознаменство, подчеркивал Гроссман, «характеризуется идеологической и тактической борьбой на два фронта. С социал-демократизмом, поскольку социал-демократизм II Интернационала и явно и тайно прикрывал классовой фразеологией общенациональную тактику и идеологию. С кропоткинизмом, поскольку наряду с бунтарством и максимализмом на деле утверждался тщательно замаскированный мелкобуржуазный федерализм и минимализм. Борьба с демократизмом — центр, душа чернознаменства»[559].

Гроссман настаивал на том, что чернознаменцы принципиально отличались от максималистов именно тем, что не верили в немедленное осуществление социалистических или коммунистических идеалов; они предполагали возможность длительного существования демократического государства и стремились не только разрушить самодержавный строй, но и создать в период революции «такие революционные традиции, с которыми будущая демократическая законность должна считаться, как с объективным фактом и нелегко преодолимой силой». Безмотивный террор должен был сыграть в создании этих традиций решающую роль.

Об этом отчетливо говорилось в передовой статье первого номера чернознаменского «Бунтаря», озаглавленной «Современный момент и наши задачи»: «Итак, наши задачи и лозунги в современный момент таковы: в среде крестьянства лозунг — земля и орудия обработки. В армии — отказ от военной службы, призыв к военным бунтам и поддержке народа в его борьбе. Этим мы разоблачаем половинчатость клича: "буржуазная революция". Второе: учащенное применение экономического террора — как главное и ничем не заменимое средство накопления революционных традиций, как средство вырыть непроходимоглубокую пропасть между пролетариатом и буржуазией. Работа среди резервной армии увеличит количество врагов общества, врагов, с которыми не может справиться демократия. Всем этим мы парализуем попытки демократии вытравить душу рабочего движения — бунтарский дух. Этим мы подкладываем динамит под буржуазный поезд»[560].

Таким образом, чернознаменский терроризм был направлен не только против настоящего — социальноэкономического и политического устройства самодержавной России, но и против будущего — потенциального буржуазно-демократического строя, установления которого в стране опасались анархисты. Возможно, именно антидемократизм большевиков показался привлекательным Гроссману, приветствовавшему впоследствии Октябрьскую революцию, объявившему себя вскоре после ее победы анархо-большевиком, а в 1926-м году направившему в газету «Правда» письмо, в котором «городу и миру» сообщалось, что родоначальник чернознаменства стал теперь приверженцем идей большевизма.

Многочисленные теракты, осуществленные анархистами в годы революции, не привели к желаемым результатам. «Как же случилось, что наши акты остались только мелкими актами и поглотили так много жизней?» — ставился вопрос на страницах «Бунтаря». Объяснялись неудачи дезорганизованностью движения, разобщенностью отдельных групп, что приводило к «измельчанию» террора — «наш террор бил ближайшего городового и оставлял целым дальнего губернатора». После этой справедливой констатации обращалось внимание на отсутствие организованного террора, террора, «при котором нужны большие технические приспособления, выдержка в выжидании, выслеживании и подготовлении акта. Организация террористических актов не под силу одной группе, но она станет возможной при наличности объединения движения вообще»[561]. Нетрудно заметить, что меры, которые предлагались для более эффективного ведения террористической кампании, организационно напоминали эсеровские. Общими и для террористов любого толка были упования на более совершенные технические средства.

В общем же, несмотря на значительные потери среди боевиков и очевидную неэффективность террористической кампании в сравнении с понесенными жертвами, «прямое революционное нападение» оставалось для «чернознаменцев» «единственно-возможной тактикой»[562].

Против тактики «безмотивного» террора выступили анархо-синдикалисты; особенно активно проблема терроризма обсуждалась на страницах «Буревестника», давшего название одной из наиболее влиятельных синдикалистских групп. В первом же номере «Буревестника» террору была посвящена статья с характерным названием «Наболевший вопрос». Оговорившись сразу, что анархисты признают террористическую борьбу и считают ее средством классовой борьбы, автор статьи, подписавшийся как Э.Ефимов, очертил возможные сферы ее применения вполне в «хлебовольческом» духе. «Изъятие из обращения» должно носить избирательный характер и практиковаться в отношении особо активных защитников привилегий господствующего класса, а не против любого буржуа; революционизирующее влияние на массы терроризм может оказать лишь в том случае, если будет понятен трудящимся и направлен против их «наиболее лютых и жестоких врагов»[563].

Что же касается тактики «безмотивного» террора, то она, во-первых, непонятна рабочей массе и, более того, будучи направлена не против конкретных известных врагов трудящихся, а зачастую против случайных людей, к буржуазии никакого отношения не имеющих (например, в кафе не обязательно будут находиться одни буржуа), создает превратное впечатление, что анархисты ведут борьбу против всех. Во-вторых, мнение «безмотивников», что взрыв бомбы, как явление весьма эффектное, привлечет к себе всеобщее внимание, возбудит толки и создаст тем самым удобную ситуацию для анархистской агитации, также не выдерживает критики, ибо взрывы бомб в России сейчас столь часты, что вряд ли способны долго привлекать чье-либо внимание[564].

«Чтобы развить классовое самосознание трудового люда, — заключал Ефимов, — мы должны пропагандировать не "безмотивный террор", не "швыряние бомб в анонимную толпу", а классовую борьбу, борьбу на экономической почве за конкретно выставленные требования — за ясный, всем понятный идеал. Мы должны помнить, что индивидуальный террор не самое важное средство нашей борьбы, ибо он не в состоянии избавить нас от окружающего общества, а что он только облегчает нашу борьбу, очищает путь от препятствий...»[565]

Автор другой статьи, опубликованной на страницах «Буревестника» и специально посвященной террору, вступил в полемику с Ефимовым. Он отстаивал прежде всего агитационное значение террора и не соглашался с тем преимущественно «педагогическим» воздействием терроризма на буржуазию посредством «изъятия из обращения» наиболее вредных ее представителей, которое приписывал ему Ефимов. Автор статьи «О терроре» был также менее строг к «безмотивному» террору, полагая, что большее значение имеет обстановка, в которой был осуществлен террористический акт, нежели его конкретный объект. Если в городе все спокойно, то любой, даже самый обоснованный теракт вряд ли будет иметь большой резонанс; если же город охвачен волнениями рабочих, то не исключено, что и «безмотивный» теракт сыграет положительную роль. Следовательно, вопрос целесообразности (а именно целесообразность автор считал «критерием оценки террористических актов») определяется не «мотивностью» или «безмотивностью», а своевременностью теракта.

Главным в деле террора автор считал организованность, которая и позволит добиться наибольшей его целесообразности. Он критиковал вакханалию непродуманных терактов и «бессмысленных экспроприации», способствовавших только деморализации и дискредитации анархистов. В терроризме в эпоху 1905 г. многие видели «архимедову точку опоры», тогда как он составляет лишь одну из «частей нашей работы» и «не менее настойчиво требует организации»[566].

Любопытно, что в этом же номере «Буревестника» можно было найти статью, трактующую терроризм с точки зрения, противоположной целесообразности — с точки зрения этики. Террористический акт, как «вытекающий из высших социально-моральных чувств», провозглашался «высшим моральным актом». «Террористический акт, — пояснял автор статьи «Этика террора», — вытекает из чувства солидарности страданий всех против современного строя; он есть отклик чувствительной морально-утонченной души цельного индивида. Он есть самое широкое человеческое чувство ко всем страдающим, выливающееся в активную ненависть всяких тиранов. Любить — недостаточно, — нужно уметь еще ненавидеть, и ненависть зла, ненависть насилия, ненависть власти и всех ее защитников есть еще более социально-полезное чувство, еще более моральное чувство, чем любовь»[567].

Надо, однако, иметь в виду, что, критикуя тактику «безмотивного» террора, мелких экспроприации, нередко перераставших в обычный бандитизм, анархисты-синдикалисты не отрицали терроризм как таковой; они по-другому видели его место в системе борьбы против существующего строя. Терроризм должен был способствовать успеху борьбы рабочего класса за свои интересы, включая профессиональные, служить задачам пропаганды. Теория не расходилась с практикой. В 1906 г. в Одессе участники группы «южно-русских анархистов-синдикалистов «Новый мир» в период забастовки портовых рабочих убили капитанов двух пароходов, а также взорвали океанское судно «Григорий Мерк». Синдикалисты приняли также участие в ограблении Одесского отделения «Международного банка»[568].

Критика синдикалистами «безмотивного» террора ни в малейшей степени не повлияла на его адептов. «Бунтарь» в специальной теоретической статье разъяснял, что антибуржуазный террор (т.е., по сути, «безмотивный») есть высшая форма экономического террора. Если оружие террора будет направлено только против наиболее жестоких представителей господствующего класса, это может притупить классовое чувство: «разбивается вдребезги живая идея класса, принижается и душится живое чувство ненависти ко всему эксплуататорскому классу». Разумеется, для усвоения смысла террора, необходимо, чтобы «душа двигалась и волновалась». Поэтому террор нуждается в «словесном истолковании» и в соответствующей пропагандистской подготовке. «Террор, — вдохновенно писал автор статьи, — предполагает за собой подъем человека, его перерождение, он акт творения нового человека»[569].

Практически все анархистские течения признавали террористическую тактику и обосновывали ее тем или иным, нередко довольно сходным, образом. Особенностью анархистских террористических теорий было то, что это были «идеи прямого действия». Как точно подметил И.Генкин, «для психологии анархистов, по крайней мере, большинства их, любопытно... отсутствиє расхождения между словом и делом, а также отсутствие границ между, если можно так выразиться, «властью» законодательной и исполнительной. Если, напр., кто-нибудь теоретически признавал террор и экспроприации, то он же сам практически и участвовал в их совершении, какой бы высокий «ранг» он ни занимал среди членов группы, — черта, которую не всегда отметишь в отношении социалистов»[570].

«Каждый анархист, — декларировалось на страницах «чернознаменского» «Бунтаря» — чтобы быть целой красивой личностью, должен не только говорить о терроре, но и проводить террористические акты, — всегда говорили мы, анархисты; каждый анархист должен уметь взяться за оружие и отстаивать свою и чужую свободу, защищаться и нападать»[571].

Бидбей, Дивногорский, Стрига (В.Лапидус) и другие анархистские лидеры нового поколения сами шли на самые рискованные, смертельно опасные предприятия; для многих из них это закончилось гибелью на эшафоте, в тюрьме или от взрывов самодельных бомб. Именно тяга к непосредственному действию, революционный темперамент определял приход немалого числа революционеров, поначалу примыкавших к социал-демократам или эсерам, к анархизму. Так, Бидбей побывал социал-демократом; в некрологе В.Лапидуса говорилось, что, когда тот был социал-демократом, «мирный характер и отсутствие боевизма в его практике действовали на него удручающе» и он сначала организовал группу «чистых социалистов», а затем стал анархистом[572]. Как социал-демократы начинали свою революционную карьеру И.С.Гроссман-Рощин и Н.М.Эрделевский, участник теракта у кафе Либмана, оказавший вооруженное сопротивление при аресте и ранивший при этом четырех человек, затем, после дерзкого побега из психиатрической больницы (Эрделевский симулировал сумасшествие) ставший лидером женевской группы «Бунтарь».

Это были не «отдельные» случаи. По данным В.Д.Ермакова, изучившего 300 биографий анархистов из числа бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 190 из них начинали свою революционную борьбу в других партиях или же, напротив, примкнули впоследствии к таковым, отойдя от анархизма[573]. Для периода 1905—1907 гг., несомненно, более характерным было движение в сторону анархизма, нежели от него. Так, в начале 1905 г. в местах активной деятельности анархистов, в особенности в черте еврейской оседлости, некоторые социал-демократические, бундовские и эсеровские организации стали распадаться, а в мае 1905 г. к анархистам перешла почти вся эсеровская организация Белостока, центра российского анархизма в Западных губерниях. Среди «новообращенных» был и знаменитый в тех краях террорист Арон Елин (Гелинкер)[574].

Ими руководили как революционное нетерпение, так и собственный неуемный темперамент, нежелание скучно умереть в своей постели. И.С.Гроссман-Рощин, один из лидеров «чернознаменцев», описал, по-видимому, достаточно типичного белостокского анархиста — «Митю». Он «знает только радость напряженной, кипучей борьбы. Митя признает только одного врага — спокойствие, размеренность, быт. Бледный, точно изнуренный лихорадкой, он воистину "ищет бури" и подозрительно смотрит и на группу, боясь, что она поддастся постепеновщине и благоразумию. Помню беседу с ним. Митя надорван, болен. Митя никак не может идти в ногу с чересчур для него замедленным темпом революции. Он с отчаянием говорит мне: "А почему они терпят? Чего они ждут? Чего им жаль?.. Сытого корыта?.. Его у рабочих нет. А ждут. Проклятие". Не пытайтесь Мите объяснить объективный ход вещей, закономерность движения! Напрасно. Митя "ненавидит историю"...»[575]

Ольга Таратута, участвовавшая впоследствии в теракте у кафе Либмана, вспоминая своих товарищей по 1905 г., передавала следующий характерный эпизод. В 1905 г. хозяйка одной из конспиративных квартир угостила собравшихся там анархистов вишневкой. «Кто-то спросил: — А за что же нам выпить? — Один из присутствовавших ответил: — Выпьем за то, чтобы никто из нас не умер на своей постели... Все чокнулись»[576]. По меньшей мере для одной из присутствующих, Б.Шерешевской, это пожелание сбылось. Она участвовала в метании бомб в кафе Либмана, была вскоре арестована и повешена. Таратута по этому же делу получила 17 лет каторжных работ.

Многие анархисты отличались особым складом характера, реактивными реакциями на те или иные обстоятельства, едва ли не врожденным бунтовским духом. Иосиф Генкин, перевидавший на своем долгом тюремном веку множество анархистов и оставивший очень живые характеристики известных деятелей движения, писал, что Битбеев (Бидбей) нравился ему всегдашней готовностью «первым начать бунт против тюремного начальства и поддержать малейший (безразлично, по какому поводу и какой важности) протест против прижимок и репрессий»[577].

Известный анархист Дивногорский (Ростовцев, Толстой), «человек подвижной и непоседливый, имел характер непосредственный, темперамент сугубо-сангвинический». Будучи еще толстовцем (отсюда одна из его кличек), возмущенный положением рабочих на фабрике, где он работал табельщиком, чтобы распространять толстовское учение, Дивногорский стал их подбивать сжечь фабричные помещения, стихийно придя к идее «фабричного террора». В другой раз Дивногорский, не таясь, накопал картошки на огороде какого-то помещика и стал ее печь на костре. Помещик, очевидно, взглядов Толстого не придерживался, и пойманного с поличным Дивногорского побили. В ту же ночь Дивногорский поджег усадьбу помещика. Так что к моменту издания им прокламаций с призывамик фабричному и аграрному террору, которые он разбрасывал из окна железнодорожного вагона, Дивногорский уже имел собственный практический опыт в этом деле[578].

Другой видный анархист, Александр Колосов (наст. фам. — Соколов), также был готов отреагировать немедленно и самыми крайними средствами на окружающую несправедливость. Услышав на одном из собраний, что в тамбовской тюрьме была изнасилована девушка из политических, Колосов, не говоря никому лишнего слова, взял браунинг и отправился убивать начальника тюрьмы. На счастье последнего по дороге Колосову встретился жених якобы изнасилованной девушки, опровергнувший этот слух. На каторге Колосов держался в стороне от всяких тюремных историй, «хотя никогда, ни на секунду не задумываясь, поддерживал все и всякие выступления против начальства»[579].

Характер проявлялся у идеологов и практиков бунта и террора рано; любопытно, что почти все видные анархисты, учившиеся в средних и высших учебных заведениях, имели неприятности с начальством, заканчивавшиеся, как правило, исключением.

Был исключен из харьковского университета за участие в студенческих волнениях Дивногорский. Менял университеты и факультеты Колосов, успевший поучиться в Казани, Киеве, Москве и Томске. Резонно предположить, что это происходило не только из любви к перемене мест. Анархист студент Борис Ранский, еще находясь в «среднеучебном заведении», «отличался своим буйным поведением и забиячеством, являясь также организатором всякого рода школьных протестов». Битбеев, настоящая фамилия которого была Романов, будучи студентом Горного института в Петербурге, принял участие в «истории» с одним из профессоров, был арестован и после заключения в «Крестах» выслан на родину. Получив письменное уведомление об исключении из института, он отослал его обратно с надписью: «Прочел с удовольствием. Николай Романов», сымитировав резолюцию своего однофамильца — императора всероссийского[580].

Революционное нетерпение и стремление применять наиболее решительные методы борьбы против существующего строя, прежде всего террор, объяснялось также весьма юным возрастом и невысоким уровнем образования анархистской массы. В.В.Кривенький рисует следующий обобщенный портрет анархиста периода 1905—1907 гг. — «это "пассионарный" молодой человек 18—24 лет, имеющий начальное образование (или без него) и представляющий, как правило, маргинальный слой общества, а во многих случаях — дискриминируемое национальное меньшинство. Среди анархистов преобладали евреи (по отдельным выборкам их число достигало 50%), русские (до 41%), украинцы (до 35%)».

Руководители и организаторы движения были также достаточно молоды — к началу революции 19051907 гг. их возраст в основном не превышал 32 лет. Исключение составляли лишь П.А.Кропоткин (1842 г.р.) и М.И.Гольдсмит (1858 г.р.)[581].

В. В. Комин приводит следующие любопытные данные. В Одессе, одном из трех, наряду с Белостоком и Екатеринославом, крупнейших центров анархистского движения, в декабре 1907 г. из 93-х сидевших в тюрьме анархистов 50 человек было моложе 20 лет, 13 человек — 21 года, 10 человек 22 лет, 7 человек 23—25 лет; старше 25-летнего возраста были лишь 17 арестантов. Другая характерная выборка: из 164 анархистов, приговоренных в 1907 г. к смертной казни военно-окружными судами имелись данные о возрасте 97 человек. Из них более половины оказались несовершеннолетними[582].

По данным В.Д.Ермакова, изучившего формальные биографические данные 300 анархистов, на момент активного участия в революции 1905—1907 гг. 14 (5%) из них находились в возрасте 13—14 лет, 127(42%) — 16— 18 лет, 122 (41%) - 19-23, 30 (10%) - 24-30; старше 30 лет оказалось лишь 7 (2%). При анализе национальной принадлежности исследуемой группы выяснилось, что 48% ее численности составляли евреи, 29% — русские, 14% — украинцы, 3% — латыши; на оставшиеся 6% приходились представители других народов Российской империи. Социальный срез на момент участия в революционном движении дал такую картину: рабочих — 191 (63%), учащихся — 50 (17%), служащих — 33 (11%), интеллигентов — 10 (3%). По-видимому, все анархисты, ставшие объектом изучения, были грамотными, однако уровень их образования был невысок: низшее образование имели 133 человека (44%), домашнее — ПО (36%), незаконченное среднее — 20 (7%). Среднее образование имели лишь 12 человек (4%), в высших учебных заведениях училось 17 человек; однако закончил лишь один из них, остальные 16 (6%) дипломов так и не получили. По мнению исследователя, «человек, считавший себя представителем анархизма в ...1905—1907 гг., выглядел приблизительно так: мужчина, неквалифицированный рабочий, еврей по национальности, с низшим или домашним образованием, в возрасте примерно 18 лет с довольно неустойчивыми политическими взглядами»[583].

Типичный образ русского анархиста начала века попытался «смоделировать» Б.И.Горев: «...три главных центра русского анархизма — Белосток, Екатеринослав и Одесса создали и три наиболее распространенных типа русских анархистов: еврейского ремесленника, по большей части почти мальчика, нередко искреннего идеалиста и смелого террориста; заводского рабочего-боевика, непосредственную натуру, который, как екатеринославец Федосей Зубарь, «ни одной книги не прочел, но в душе — анархист», ненавидевший всякую власть «до боевого стачечного комитета включительно», и, наконец, одесского «налетчика» — прожигателя жизни». Для завершения галереи «анархистских типов» Горев считал необходимым добавить к трем основным еще «интеллигента, обыкновенно бывшего с.-д. или с.-р., оратора и демагога, а также крестьянина..., поджигающего помещичьи усадьбы или вступающего в шайку «лесных братьев»[584].

Таким образом, как бы ни были велики расхождения между собой различных течений российского анархизма, все они признавали, в той или иной форме, терроризм обязательным условием или, на худой конец, симптомом, революционной борьбы. Особенности анархистских теорий, а также «кадровый состав» анархистских организаций и групп обусловили то, что они оставили в истории революционного движения в России начала XX века наиболее кровавый след. Принеся, в свою очередь, наиболее многочисленные жертвы на алтарь терроризма.