Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX — начало XX в.)

1. Проблема терроризма в марксистской литературе 1880—1890-х годов

Российские социал-демократы соотносили, по крайней мере поначалу, свою деятельность с теорией К.Маркса; среди различных направлений революционного движения в России социал-демократическое было наиболее теоретичным. Да и возникла русская социал-демократия скорее как продукт заграничного интеллектуального поиска, нежели как отражение реальных интересов определенной социальной группы или класса. Исходя из марксистского учения о классовой борьбе, роли личности в истории, российские неофиты марксизма не могли придавать террору значения решающего средства борьбы против самодержавия, не говоря уже об освобождении рабочего класса. В то же время работы и высказывания Маркса и Энгельса отнюдь не делали терроризм табу для русских революционеров; более того — симпатии «классиков» поначалу всецело принадлежали народовольцам.

В этом не было противоречия; признавая насилие «повивальной бабкой» истории, основоположники не зарекались от использования тех или иных его форм при определенных обстоятельствах. Поэтому они выступали против абсолютизации террористических методов борьбы и написали немало против «алхимиков революции», веровавших в террористически-заговорщические чудеса; использование террора определялось для них обстоятельствами места и времени; то, что было нелепо в Англии или Германии, могло оказаться эффективным в России на определенном временном отрезке.

Современный исследователь Ю.В.Степанов справедливо пишет, что многочисленные высказывания Маркса и Энгельса о терроризме «можно выстроить в два по сути дела взаимоисключающих ряда. С одной стороны яркая по форме, обильно аргументированная по содержанию, бескомпромиссная по стилю критика любых попыток узаконить террор в качестве вполне оправданного и необходимого средства революционной борьбы. С другой — не менее яркие и аргументированные высказывания в пользу революционного террора. И хотя при этом делается множество ограничительных оговорок... суть дела не меняется: налицо явная антиномия в истолковании сущности и предназначения революционного террора...»[585] Ю.В.Степанов определяет эту ситуацию как методологический тупик.

С нашей точки зрения, методологическое противоречие снимается, если рассматривать высказывания Маркса и Энгельса о революционном терроризме в связи с той конкретно-исторической ситуацией, по поводу которой они были сделаны. Поэтому признание ими народовольческого террора «исторически неизбежным способом действия, по поводу которого так же мало следует морализировать — за или против, как по поводу землетрясения на Хиосе»[586], характеристика основоположниками научного социализма народовольцев как людей дела, явное предпочтение ими народовольцев чернопередельцам и т.п. нисколько не противоречат их общесоциологическим взглядам, а дополняют их, свидетельствуя, правда, не столько о диалектичности мышления, сколько о революционном темпераменте классиков.

«Политическое убийство в России единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя люди для защиты против агентов неслыханно деспотического режима», — писал Энгельс вскоре после начала террористической борьбы в России[587]. Он же в письме к В.И.Засулич от 23 апреля 1885 г., когда ни о каком революционном кризисе в России не могло быть и речи, высказал предположение, что «революция должна разразиться в течение определенного времени; она может разразиться каждый день. В этих условиях страна подобна заряженной мине, к которой остается только поднести фитиль. Особенно — с 13 марта (имеется в виду цареубийство 1 марта 1881 г. — О.Б.). Это один из исключительных случаев, когда горсточка людей может сделать революцию, другими словами, одним небольшим толчком заставить рухнуть целую систему, находящуюся в более чем неустойчивом равновесии (пользуясь метафорой Плеханова), и высвободить актом, самим по себе незначительным, такие взрывные силы, которые затем уже будет невозможно укротить»[588].

Таким образом, первым русским марксистам нечего было стыдиться признания террора хотя и не важнейшим, но вполне допустимым способом борьбы. Другое дело, что впоследствии, по тактическим соображениям, по меньшей мере снисходительное отношение к террору Г.В.Плеханова и его соратников по группе «Освобождение труда» замалчивалось или даже напрямую отрицалось их последователями. Так, Ю.О.Мартов писал в начале XX века, когда в России началось возрождение терроризма, что русская социал-демократия «выросла и развилась в борьбе с тем направлением русской социально-революционной мысли, для которой всякая политическая борьба в России сводилась к террору»[589], ни словом не упоминая, что первоначально первые русские социал-демократы пытались «договориться» с народовольцами из тактических соображений, а также готовы были признать терроризм в качестве едва ли не важнейшего средства борьбы в тот момент.

Вообще, ставшее едва ли не общепринятым в отечественной и зарубежной литературе мнение о Плеханове, как о принципиальном противнике терроризма, требует серьезной корректировки. Утверждение Л.Хаймсона, что Плеханов был готов скорее оставить революционную деятельность, нежели пойти на компромисс со сторонниками терроризма[590] может быть отнесено разве что к июню 1879 года, когда он покинул Воронежский съезд землевольцев. Перебравшись заграницу и поостыв от споров с Н.А.Морозовым и другими сторонниками терроризма на Воронежском съезде, Плеханов, постепенно начинавший переходить к признанию политической борьбы, по-другому стал смотреть и на террористов, которые, собственно, и вели эту борьбу.

Под давлением успехов террористов, а также критики позиции их группы Марксом и Энгельсом, чернопередельцы пытались достичь соглашения с народовольцами. Как справедливо отмечает биограф первого русского марксиста С.Бэрон, «даже Плеханов не мог закрывать глаза на достижения террористов. Сколь бы ни были неправильны, с точки зрения Плеханова, их теории, они оставались единственной силой, энергично и смело сражавшейся против русского деспотизма»[591]. После убийства Александра II, в течение нескольких последующих месяцев, престиж «Народной воли» достиг своей высшей точки, особенно среди эмигрантов. Л.Г.Дейч, писавший также от имени В.И.Засулич и Я.В.Стефановича, говорил о «грандиозном событии» и об их желании вернуться в Россию[592].

Позднее, когда Плеханов и его друзья «официально» провозгласили себя марксистами, их отношение к терроризму было достаточно противоречивым. В программе группы «Освобождение труда» (осень 1883 года) провозглашалось, что группа «задается целью пропаганды современного социализма и подготовки рабочего класса к сознательному социально-политическому движению», однако в то же время «преследуя эту цель всеми зависящими от нее средствами, группа «Освобождение труда»... признает необходимость террористической борьбы против абсолютного правительства и расходится с партией «Нар[одной] воли» лишь по вопросам о так называемом захвате власти и о задачах непосредственной деятельности социалистов в среде рабочего класса»[593].

Не отвергал терроризм Плеханов и в «Наших разногласиях», хотя и обуславливая его применение множеством условий и оговорок. Отметив, что «наше революционное движение находится теперь в критическом периоде» и что «три с лишним года, протекшие со времени дела 1-го марта, характеризуются упадком революционной энергии в России», Плеханов, тем не менее, констатировал, что «террористическая тактика "Народной воли" поставила перед нашей партией целый ряд в высшей степени жизненных и важных вопросов»[594].

На один из этих вопросов, как сочетать рабочее движение и терроризм, Плеханов отвечал следующим образом. Оговорившись, что «есть другие слои населения (кроме рабочих. — О.Б.), которые с гораздо большим удобством могут взять на себя террористическую борьбу с правительством», он писал: «Но, помимо рабочих, нет другого такого слоя, который в решительную минуту мог бы повалить и добить раненое террористами политическое чудовище. Пропаганда в рабочей среде не устранит необходимости террористической борьбы, но зато она создаст ей новые, небывалые до сих пор шансы»[595].

Этот фрагмент во 2-м издании «Наших разногласий» Плеханов снабдил примечанием, в котором, словно оправдываясь, писал: «На основании этого места говорили впоследствии, что группа "Освобождение труда" сочувствовала "терроризму". Но эта группа, с самого начала своего существования находила, что рабочим терроризм неудобен', высказываться против террористической борьбы интеллигенции было тогда безусловно бесполезно; интеллигенция верила в террор, как в бога»[596]. Эти объяснения звучат не очень убедительно; скорее всего, самому Плеханову было неудобно перепечатывать без всяких комментариев собственный текст о «необходимости террористической борьбы» после всего того, что он написал против терроризма в 1890-е годы и в особенности в начале 1900-х.

Тем более что во втором варианте программы группы «Освобождение труда» (1887 г.) не только сохранилось упоминание об использовании террористической тактики в нужный момент, но и вполне отчетливо говорилось, что применять ее будут не некие террористы «со стороны», а сами рабочие. После слов о том, что «главным средством политической борьбы русских кружков против абсолютизма русские социал-демократы считают агитацию в среде рабочего класса и дальнейшее распространение в ней социалистических идей и революционных организаций», Плеханов писал: «Тесно связанные между собой в одно стройное целое, организации эти, не довольствуясь частными столкновениями с правительством, не замедлят перейти в удобный момент к общему, решительному на него нападению, причем не остановятся и перед так называемыми террористическими действиями, если это окажется нужным в интересах борьбы»[597].

Приведенные высказывания Плеханова в пользу террора вовсе не означают, что он был на определенном этапе его последовательным сторонником; террор, как мог убедиться Плеханов на примере борьбы «Народной воли», оказался достаточно эффективным или, по крайней мере, эффектным оружием в российских условиях конца 1870 — начала 1880-х годов. Первые российские социал-демократы были готовы учесть этот опыт и признать его применимость в случае необходимости в интересах рабочего класса.

Однако после разгрома центральной организации «Народной воли», последовавшего в связи с дегаевщиной и лопатинским провалом, крахе всех попыток восстановить народовольческую организацию, покаянного возвращения в Россию главного теоретика «Народной воли» и постоянного оппонента Плеханова Л.А.Тихомирова, революционный терроризм в России сошел на нет, а народовольчество казалось погибшим окончательно. Изменился и тон российских социалдемократов по отношению к народовольчеству, в том числе и к терроризму.

Парижские народовольцы, эти полководцы без армии, представлялись Плеханову «мертвыми душами» уже в 1892 году[598]. Критика народовольческого терроризма и попыток возродить партию «Народной воли» содержалась в ряде работ Плеханова 1890-х годов. От тактических уступок, на которые он шел в 1880-х годах, не осталось и следа. Теперь Плеханов жестко констатировал, что «террор явился у нас естественным плодом слабости сил революционной партии»[599]. Причины этой слабости коренились, по его мнению, в том, что движение семидесятых годов было «преимущественно движением "интеллигенции", иначе разночинцев». Силы этого общественного слоя после убийства Александра II были «окончательно истощены». В то время рабочий класс «еще только созревал для революционной борьбы, а террор скорее замедлил, чем ускорил процесс его созревания». В результате «после 1-го марта 1881 года партия "Народной воли" быстро клонится к упадку»[600]. Нетрудно заметить, что эти положения заметно отличаются от того, что он писал в «Наших разногласиях».

Брошюру «Новый поход против русской социал-демократии» Плеханов посвятил доказательству несостоятельности попыток возродить «Народную волю» (брошюра была написана по поводу публикации в «Материалах...», издававшихся «Группой старых народовольцев», открытого письма Е.Г.Левита, в котором автор рекомендовал возобновить «Народную волю» ). Плеханов, говоря о 1890-х годах, сравнил «Народную волю»[601] с коляской, от которой осталось «разве лишь одно колесо»[602].

Критикуя воззрения народовольцев, их тактику террора и заговора, Плеханов, однако, призывал социал-демократов к созданию «подвижной боевой организации, вроде общества «Земля и воля» или партии «Народной воли», организации, являющейся всюду, где можно нанести удар правительству, поддерживающей всякое революционное движение против существующего порядка вещей, и в то же время ни на минуту не упускающей из виду будущности нашего движения»[603]. Критикуя догмы народовольчества, Плеханов в то же время называл народовольцев «людьми смелой мысли и энергичного действия» и подчеркивал, что их имена святы для социал-демократов[604].

Свою лепту в критику терроризма внесла первая русская террористка В.И.Засулич. В работе «Революционеры из буржуазной среды», опубликованной первоначально в «Социал-демократе», она дала оценку как террору эпохи расцвета «Народной воли», так и террористическим настроениям рубежа 1880—1890-х годов. Засулич показала изолированность народовольцев, узость их социальной опоры, точнее, отсутствие поддержки в сколь-нибудь широких общественных слоях. «Народная воля», занятая подготовкой цареубийства, могла уделять пропаганде среди рабочих явно недостаточно внимания, да и времени для пропаганды было у партии недостаточно для того, чтобы ощутить ее результаты. Студенчество, либеральное общество были бессильны поддержать террористов без связи с рабочим классом. В итоге «террор и все вызванное им настроение были сильной бурей, но в закрытом пространстве. Волны поднимались высоко, но волнение не могло распространиться. Оно только исчерпывало, истощало нравственные силы интеллигенции»[605].

Что же касается сторонников терроризма конца 1880-х (Засулич имела в виду бурцевско-драгомановскую «Свободную Россию»), то террор в их интерпретации направлен уже не на то, чтобы сломить, уничтожить самодержавие, а преследует цель «склонить правительство к уступкам при содействии общества». Таким образом, террор «сводится к какому-то вспомогательному средству» при давлении общественного мнения и «чуть не ставится на одну доску со всеподданнейшими земскими адресами и прошениями». Такие расчеты — «не на силу своих идей, не на народное восстание, а на уступчивость врага и силу общества» — были неприемлемы для прославленной революционерки[606].

Правда, критика Засулич террористической тактики не носила, если можно так выразиться, абсолютного характера. В рецензии на статью С.М.Степняка-Кравчинского «Терроризм в России и Европе», опубликованной на немецком языке в журнале германских социал-демократов «Neue Zeit»[607] она призывала революционную интеллигенцию «серьезно взяться за единственно целесообразное для нее в настоящий момент дело пропаганды среди рабочих»[608]. Выделение слов настоящий момент предполагало, что, возможно, наступят другие времена, когда оружие террора еще сможет пригодиться. Важнейшим условием применения террора Засулич считала наличие крепкой организации, подобной «Земле и воле» «перед началом политических убийств»[609].

В руках же «недостаточно окрепшей организации террористические попытки неизбежно окажутся тем, что Степняк очень метко называет, говоря о действиях анархистов, «скорее экспериментами над употреблением динамита, чем политическими действиями». «Тот же характер экспериментов носили за последние восемь лет и все русские приготовления к покушениям», — констатировала Засулич[610]. Таким образом, она выступала не против террора как тактики, а против плохо подготовленного и несвоевременного его применения. «Мы не хотим сказать, — четко писала она, — что сама террористическая деятельность отдаляет нас от цели». Не имеют смысла лишь «политические убийства, не опирающиеся на народную силу», которые «кажутся нам только средством, слишком слабым для того, чтобы хоть на шаг приблизить нас к цели»[611]. Кстати, эти рассуждения Засулич весьма напоминают то, что писал впоследствии главный идеолог эсеровского терроризма В.М.Чернов (ср. его статью «Террор и массовое движение»[612]).

Один из основателей группы «Освобождение труда», П.Б.Аксельрод, относился к терроризму гораздо снисходительнее, чем его ближайший соратник Г.В.Плеханов. Это заметно в двух брошюрах, выпущенных Аксельродом в конце 1890-х годов. Как справедливо отметил Д.Ньюэлл, это, возможно, объясняется разницей условий, в которых происходило формирование двух «отцов» русской социал-демократии. Аксельроду, выросшему среди еврейской бедноты, терроризм был психологически более понятен[613]. Аксельрод справедливо указывал на связь бунтарски-террористического периода в русском революционном движении с современной ему социал-демократией и не собирался отказываться от этого наследства.

Аксельрод неоднократно в своих статьях и выступлениях подчеркивал преемственность российской социал-демократии по отношению к революционным традициям «Народной воли» в противовес «экономистам», которые относились к революционному движению 1870—1880-х годов «гораздо более отрицательно, чем кто-нибудь из практических и теоретических основателей русской социал-демократии»[614].

Он писал, что революционная социал-демократия относилась к «бунтарски-террористическому периоду нашего революционного движения не только как к объекту отрицания» и «поскольку народничество было революционно, то есть выступало против сословно-бюрократического государства и поддерживаемых им варварских форм эксплуатации и угнетения народных масс, постольку оно должно было войти, с соответствующими изменениями, как составной элемент в программу российской социал-демократии»[615].

Говоря о том, что народничество должно было войти в программу русской социал-демократии, Аксельрод, конечно, подразумевал его демократическое содержание. Характерно в этом плане, что он особо выделял взгляды А.И.Желябова, который признавал необходимость завоевания «возможно более демократической конституции»[616].

Народовольцев Аксельрод характеризовал как «авангард отважных борцов... неустрашимых и полных непоколебимой энергии», но «бессильных одолеть врага — за неимением армии». Главную причину неудачи «Народной воли» он усматривал, как и его соратники по группе «Освобождения труда», в том, что «рабочая масса оставалась тогда совсем еще не затронутой агитацией». Указывал он и на индифферентизм, «чтобы не сказать больше», либералов[617].

Критикуя «экономистов» конца 1890-х годов, Аксельрод ссылался на печальный опыт конца 1870-х, когда наиболее живые революционные силы пролетариата «уходили в террористическое движение и затеривались в общей массе революционной интеллигенции, ни на волос не способствовав... подъему политического сознания в рабочей массе». Он предостерегал против повторения подобного явления, если «наиболее энергичные и интеллигентные представители пролетариата не найдут применения своим силам и исхода своим политическим стремлениям под флагом социал-демократии»[618]. Надо сказать, что в данном случае Аксельрод как в воду глядел. Немалое число рабочих, снедаемых революционным энтузиазмом, оказались впоследствии в числе эсеров или анархистов, посчитав социал-демократическое движение чересчур «мирным». Любопытно, что переходы от социал-демократов к эсерам и другим «боевым» партиям наблюдались гораздо чаще, чем в обратном направлении.

Немалое место оценке роли народовольческого террора в истории революционного движения уделил Ю.О.Мартов в брошюре «Красное знамя в России», изданной группой «Освобождение труда» в 1900 году. «Красное знамя...» — популярный очерк истории рабочего движения в России, написанный Мартовым в Туруханской ссылке в конце 1890-х годов и напечатанный с одобрения Плеханова. Заметное влияние на автора оказали плехановские работы на эту тему, особенно «Русский рабочий в революционном движении».

Мартов показал, как постепенно из актов самообороны и мести выросла система террористической борьбы в конце 1870-х годов. Террор не был для «Народной воли» самоцелью, справедливо отмечал он. Народовольцы рассчитывали своим террором «вызвать суматоху в правительственных кругах и волнение в народе, чтобы тем и другим воспользоваться для захвата власти». Мартов убедительно показал противоречие, в которое вступали народовольческая пропаганда среди рабочих и террористическая деятельность. Отмечая постановку народовольцами «Рабочей газеты», организацию рабочих кружков, он подчеркивал, что «в то же время они сами другой рукой затрудняли развитие рабочего дела». Если террористы могли вести строго замкнутую жизнь и, несмотря на полицейский режим, все-таки осуществлять свои намерения, то пропагандисты, неизбежно общающиеся с широким кругом лиц, чаще подвергались арестам. Все это тормозило рабочее дело и способствовало переходу в ряды террористов наиболее энергичных и самоотверженных деятелей рабочих организаций[619].

Таким образом, агитация среди рабочих оказывалась средством обеспечения террористической борьбы партии. Хотя Мартов неточно оценил субъективные намерения народовольцев по отношению к рабочим — они, конечно, не сводились только к обеспечению террористической деятельности, не приходится спорить с его утверждением, что «лучшие революционные силы, наиболее энергичные рабочие агитаторы участвовали в партии «Народной воли», а главной работой этой партии был политический террор»[620].

В конце 1880—1890-х годах происходило политическое и идейное самоопределение В.И.Ленина. Повидимому, путь Ленина к марксизму и социал-демократии был не столь прям, как писали об этом исследователи его теоретического и публицистического наследия в советское время. В нашем исследовании затрагивается лишь вопрос об отношении Ленина к народовольчеству и в особенности к народовольческому террору. Полагаю, что свою революционную деятельность В.И.Ульянов-Ленин начал как народоволец; безупречная организация и революционный темперамент народовольцев эпохи расцвета, по-видимому, сохранили для него обаяние на всю жизнь. «Многие из них, — писал Ленин о революционерах своего поколения, — начинали революционно мыслить как народовольцы. Почти все в ранней юности преклонялись перед героями террора»[621]. Есть все основания думать, если судить по воспоминаниям близких к нему людей, что он имел в виду и себя[622]. Повышенное внимание Ленина к урокам «Народной воли», несомненно, объяснялось и личными мотивами — судьбой старшего брата, народовольца А.И.Ульянова[623]. Известные слова Ленина о «другом пути», якобы произнесенные им после получения известия о казни брата, вряд ли были когда-нибудь произнесены. Впервые обнародованные в воспоминаниях М.И.Ульяновой, опубликованных после смерти Ленина, они носят явный характер литературной стилизации. Кстати, мемуаристке в 1887 г., о котором она вспоминала почти сорок лет спустя, было девять лет. Да и критика тактики, которую пытался применять старший брат, в устах семнадцатилетнего Владимира Ульянова, не имевшего в то время никакого отношения к революционному движению, выглядит психологически недостоверно и не подтверждается никакими другими источниками.

Р.Пайпс пришел к выводу, что Ленин в конце 1880-х — начале 1890-х годов был участником народовольческих кружков[624]. Пайпс основывался на анализе косвенных данных. Какие-либо ленинские работы, написанные до 1893 года, исследователям неизвестны. Точнее, были неизвестны. Полагаю, что копия с одного из ленинских текстов, снятая известным историком С.Г.Сватиковым и обнаруженная нами в архиве Гуверовского института, удостоверяет его участие в одной из народовольческих организаций.

Текст представляет собой «проект программы сборников, которые должны были издаваться заграницею «кружком действующих в России народовольцев», но под редакцией группы «Освобождение труда»[625]. История документа такова. Сватиков, эмигрант с 1920 года, был, кроме всего прочего, парижским представителем Пражского архива, известным библиографом и собирателем всяческих документов. Не удивительно, что представительница Института Маркса, Энгельса и Ленина в Париже обратилась к нему с просьбой выяснить, какие брошюры из библиотеки Ленина находятся в его огромной коллекции. Разбирая по этому случаю бумаги, Сватиков обнаружил несколько документов с ленинскими пометками, а также упомянутую программу, написанную рукою Ленина.

В письме, адресованном в ИМЭЛ от 20 мая 1935 года, Сватиков так излагал историю своей находки и ее содержание: «К моему глубокому личному изумлению я нашел собственноручный документ Л[енина], б[ыть] м[ожет] самое первое политическое заявление его, из коего я узнал, что он был активнейшим, если не главным членом кружка народовольцев, объявил войну культурничеству, призвал все партии объединиться в федеративный союз, и во главе теоретического органа союза решил просить стать... группу «Освобождение] труда». Низвержение абсолютизма, как цель, и революционная борьба, как единственное средство, — вот основные пункты программы сборника». Этот текст Сватиков датировал приблизительно 1890-1893 г.[626].

Содержание документа само по себе не представляет большого интереса. Любопытен он в том плане, что доказывает народовольческое «происхождение» Ленина. Естественно, возникает вопрос о судьбе подлинника документа, да и о самом его существовании. На наш взгляд, нет особых оснований сомневаться в том, что такой документ действительно был в руках Сватикова и он его правильно идентифицировал. Во-первых, Сватиков был не только историком и архивистом, но и коллекционером; среди его бумаг в Гуверовском архиве находятся различные экслибрисы, в том числе экслибрис Ленина (VL. OULIANOFF), с пометкой, что часть книг Ленина периода его жизни в Париже попала в библиотеку Сватикова; Сватиков собирал автографы и хорошо разбирал почерки. В его коллекции находятся автографы Г.В.Плеханова, В.И.Засулич, С.А.Иванова и др. Для удостоверения почерка Ленина он пригласил парижскую представительницу ИМЭЛ'а, которая тоже идентифицировала его как ленинский. Во-вторых, кроме текста Ленина, он предлагал ИМЭЛ'у некоторые другие документы с ленинскими по метками, также им подробно описанные; в их подлинности вряд ли можно усомниться[627].

Очевидно, сделка не состоялась. Можно только гадать, почему. Возможно, ИМЭЛ не устроила запрашиваемая Сватиковым цена. Но скорее всего сыграли роль обстоятельства времени — переговоры происходили вскоре после убийства С.М.Кирова, когда было разогнано Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, а многие старые народовольцы были отправлены туда, где они уже побывали при царизм е — в места не столь отдаленные. В этой обстановке, возможно, имэловские чиновники не стали связываться с опасным документом — для выяснения народовольческого прошлого Ленина время было самое неподходящее. Так что в ИМЭЛ'е текста Ленина не оказалось[628]. Возможно, он находится в одном из французских архивохранилищ или же утрачен после смерти своего владельца — Сватиков умер в Париже в 1942 году.

«Интеллектуальная эволюция», по выражению Р.Пайпса, привела Ленина к социал-демократии, однако пиетет к народовольцам он, безусловно, сохранил. Любопытно, что в статье «Задачи русских социалдемократов», ратуя за специализацию в революционной работе, за соблюдение жестких организационных правил, Ленин вспомнил корифеев революционной практики в России, которым только при этих условиях «удавалось... приводить в исполнение самые грандиозные предприятия, затрачивая годы на всестороннюю подготовку дела»[629]. Названия «грандиозных» в России, пожалуй, заслуживали только «предприятия» народовольцев, особенно одно из них.

В «Протесте российских социал-демократов», направленном против «Credo» Е.Д.Кусковой, Ленин писал, что «деятели старой "Народной воли" сумели сыграть громадную роль в русской истории... несмотря на то, что знаменем движения служила вовсе не революционная теория». Он солидаризировался с Манифестом первого съезда РСДРП, в котором говорилось, что «социал-демократия идет к цели, ясно намеченной еще деятелями старой "Народной воли"»[630]. Разумеется, Ленин середины—второй половины 1890-х годов ни в какой степени не принимал народовольческих теорий и писал, в частности, в одной из своих работ, что «русские социал-демократы решительно восстали против этой революционной теории»[631].

Что же касается отношения Ленина к терроризму, то оно принципиально не отличалось от позиции большинства лидеров российской социал-демократии. Наиболее четко это проявилось в его известной статье «С чего начать?», в известном смысле, если говорить об отношении социал-демократов к терроризму, завершившей период 1890-х годов, когда террор был вопросом чистой теории и открывавшей новый этап, когда терроризм неожиданно стал реальностью, угрожающей развитию революционного движения в правильном, по марксистским представлениям, направлении.

«Принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказаться от террора, — писал Ленин. — Это — одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно и даже необходимо в известный момент сражения, при известном состоянии войска и при известных условиях». Но в данный момент, считал Ленин, как раз таких условий и не наблюдается. «... при отсутствии центральной и слабости местных революционных организаций», террор, по мнению Ленина, и не мог быть ничем иным, как средством «единичного нападения». «Вот поэтому-то, — заключал он, — мы решительно объявляем такое средство борьбы при данных обстоятельствах несвоевременным, нецелесообразным, отвлекающим наиболее активных борцов от их настоящей, наиболее важной в интересах всего движения задачи, дезорганизующим не правительственные, а революционные силы»[632].

«С чего начать?» оказалась едва ли не единственной статьей, в которой Ленин до начала революции 1905 года признал возможность применения террора при определенных обстоятельствах. Террористическая кампания, начатая эсерами, привела к развертыванию на страницах «Искры» и «Зари» жесткой и бескомпромиссной критики терроризма. В последующие четыре года террор стал едва ли не главным предметом межпартийной полемики. За шумом этой полемики как-то позабылось достаточно снисходительное отношение российских социал-демократов к терроризму, характерное для них в 1880-е и отчасти 1890-е годы.

2. 1901—1904: Возрождение терроризма и русская социал-демократия

Террористические настроения стали возрождаться среди радикальных групп в России уже в конце 1890-х годов. Эта тенденция не осталась незамеченной социал-демократами. Т.М.Копельзон (Гришин) писал Плеханову в конце 1898 — начале 1899 года о появлении нового врага — социалистов-революционеров, с их призывами к возобновлению террора[633]. Однако в это время «экономизм» казался более серьезной угрозой «ортодоксам» российской социал-демократии. Между тем, вопрос о терроре ставился в порядок дня некоторыми российскими социал-демократами и отношение к нему «на местах», в России, оказалось, как вскоре выяснилось, достаточно терпимым, если не сказать больше.

Характерно письмо В.П.Ногина своему единомышленнику весной 1900 года: «В данную минуту мы не должны говорить о терроре: на это теперь не пойдет масса. Но трудно предугадать, что будет дальше».

Ногин высказал предположение, что если рабочие демонстрации будут жестоко разгоняться, то это вызовет ответную реакцию, «...если все демонстрации будут вызывать столкновения с полицией и повлекать за собой только жестокие наказания, а не уступки, но в то же время уровень развития массы будет повышаться, то возможно у нас возникновение террора»[634]. Ногин довольно точно предсказал ход событий; только первый в двадцатом столетии террористический акт в России стал ответом не на разгон рабочей демонстрации, а на жестокое подавление студенческих волнений.

Начало нового века ознаменовалось нарастанием революционного кризиса. Одним из его симптомов — и важнейших факторов — стало возобновление терроризма. В 1901 году раздались выстрелы П.В.Карповича и В.Ф.Лаговского, направленные в министра народного просвещения Н.П.Боголепова и обер-прокурора Синода К.П.Победоносцева. 2-го апреля следующего года пуля члена Боевой организации эсеров С.В.Балмашева сразила министра внутренних дел Д.С.Сипягина. Эти террористические акты вызвали одобрение в определенных слоях общества и энтузиазм среди значительной части революционеров, не исключая и социал-демократов.

«Я страшно жду, что будет в России 1 мая.., — писал В.П.Ногин тому же корреспонденту год спустя после отправки цитированного выше письма, в апреле 1901 г., — Если будет демонстрация, то она будет более кровопролитная, чем 4 марта (имеется в виду демонстрация петербургской интеллигенции 4 марта 1901 г. у Казанского собора, жестоко разогнанная полицией — О.Б.), потому что рабочие будут вооружены, кто чем попало, будут и револьверы. Каждый будет вооружаться для защиты. Я считаю это необходимым и разумным... Теория о неразумности террора есть только у интеллигенции, рабочие не знают ее и будут применять. Теория же о самозащите силою против силы есть и у интеллигенции, да и не может не быть: если меня убивают или убивают моих близких, неужели я смогу ограничиться только криками — нет, я тоже буду убивать...»[635]

Резонанс, произведенный покушениями Карповича и Лаговского, заставил заколебаться даже «экономистов», оценивших происшедшее, как «исторический поворот». Так была озаглавлена передовица «Листка "Рабочего дела", написанная одним из лидеров «экономистов» Б.Н.Кричевским. Он писал, что «исторический момент выдвинул также перед партией совершенно новый вопрос. Выстрелы Карповича и Лаговского и то горячее сочувствие, которое они встретили в рядах молодежи и всех революционных элементов, ясно показывают, что белый террор царского правительства снова, с неотвратимой силой природы, создают почву для красного террора революционеров. Наши партийные организации не могут и не должны игнорировать этого факта, обходить его молчанием. Они должны сообща решить, какое положение им всем занять по отношению к террору»[636].

Некоторые эмигрантские социал-демократические группы высказались, в более или менее решительной форме, за использование террористических методов. Наиболее откровенно это было сделано в программной брошюре группы «Свобода» «Возрождение революционизма в России», принадлежавшей перу ее лидера Е.О.Зеленского (Л.Надеждина). В своей брошюре Зеленский рекомендовал своеобразный синтез народовольческих методов с социал-демократическими теориями и организационными принципами. Он призывал использовать «эксцитативный террор» для активизации рабочего движения. «Террор не может не усилить движения, — писал Зеленский, — уже потому, что он — застрельщик политической борьбы, яркий симптом начала конца. Он является затем, чтобы бросить искру в уже собранный и сложенный горючий материал»[637].

Довольно сочувственно к терроризму, как будет показано ниже, отнеслась и еще одна социал-демократическая группа — «Борьба».

Первые покушения, сначала относительно спонтанные, как выстрелы Карповича и Лаговского, а затем систематический «центральный» террор, возобновленный Боевой организацией ПСР, вызвали мощную антитеррористическую кампанию на страницах «Искры» и «Зари». Кампания обусловливалась как принципиальными, теоретическими соображениями — марксисты полагали, что терроризм сбивает рабочее движение с правильного пути, тем более, что история уже доказала пагубность методов «Народной воли» для самих революционеров, так и чисто конъюнктурными. Рост популярности эсеров после первых же удачных покушений застал социал-демократов в известной мере врасплох. Об этом свидетельствует непоследовательность поведения «искровцев» после покушения Балмашева, которым заявила о своем существовании БО. Поначалу они пытались доказать, что Балмашев вовсе не эсер, а просто студент, причем в прошлом член киевской социал-демократической организации. При этом напоминалось, что террор в современных условиях лишь мешает массовому движению.

Начало антитеррористической кампании на страницах «Искры» положила статья В.И.Засулич «По поводу современных событий», опубликованная в апреле 1901 года. Засулич писала, что в «публике» слышатся теперь надежды, предсказания и пожелания, чтобы возобновился снова «террор», которым закончилось революционное движение 70-х годов. «Это говорит, по-видимому, — констатировала она, — о самом широком возбуждении, и тем не менее укрепление таких надежд имело бы... противоположную тенденцию: суживать, а не расширять поле битвы»[638].

В своем неприятии терроризма Засулич исходила из того, что волнующее впечатление, которое производят террористические акты, отвлекает внимание от других форм революционной деятельности. Они начинают казаться тривиальными. Энергия террористов сосредотачивается на достаточно узкой сфере и никогда не выходит за ее пределы. Их «достижения» бессмысленны, поскольку в России нет социальных сил, способных использовать дезорганизацию и перестановки в правительстве, вызванные террористами. Единственная польза, которую приносят террористы, заключается в том, что они демонстрируют зависимость всех законов и учреждений в России по-прежнему от узкого круга лиц, находящихся у власти и, в конечном счете, от одного человека.

Обращаясь к временам, которые все еще были живы в ее памяти, Засулич писала, что более чем двадцать лет назад террор был порожден разочарованием в возможности поднять крестьянство на восстание. Для многих из террористов террор тогда был «оружием отчаяния». В настоящее время, писала первая русская террористка, для тех русских людей, которые хотят свободы, нет оснований предаваться отчаянию. Все сторонники свободы и враги нагайки знают, что теперь победа возможна, если каждый примет участие в борьбе[639].

В рецензии на брошюру Зеленского Засулич подчеркивала губительное воздействие террора на организацию революционных сил: «Террор не увеличил числа нелегальных революционеров, — вспоминала она о событиях двадцатилетней давности, — а лишь сосредоточил их работу на одном пункте и усилил интенсивность деятельности центральной организации». Парируя образное утверждение Зеленского, что террор явился искрой для уже собранного и сложенного горючего материала, Засулич с иронией писала: «Вот именно это-то и сделал террор. Явившись симптомом начавшегося конца движения, он сжег на ярком костре «уже собранный» и «сложенный» в нелегальные организации «горючий материал»[640].

В майском номере «Искры» был напечатан ответ Ю.О.Мартова на «Исторический поворот» Кричевского, в котором ставился якобы «новый» для социал-демократии вопрос о терроре. Мартов, ссылаясь на историю «Народной воли», писал, что «народовольцы ценили всякое общественное движение и особенно надеялись на движение рабочих. Но во всяком таком проявлении общественного движения масс они видели только вспомогательную силу, способную усилить дезорганизацию правительства, главные же удары его организации должна была наносить заговорщическая борьба, в которой террор был главным средством»[641].

Критикуя эсеровские теории о том, что террористы будут лишь «застрельщиками» народного движения, Мартов указывал на опыт «Народной воли», которая ставила вопрос таким же образом, что не мешало ее террору в силу внутренней логики, присущей этому средству борьбы, быть на деле отрицанием всякого народного движения»[642].

По вопросу о терроре наметились серьезные разногласия между теоретиками-эмигрантами и местными партийными организациями, которые отнеслись к эсеровскому терроризму, не говоря уже о покушении Гирша Леккерта, рабочего, стрелявшего в Виленского генерал-губернатора В.В. фон Валя в ответ на жестокую и унизительную расправу с демонстрантами — массовую порку, гораздо более лояльно. Д.Ньюэлл проанализировал прокламации местных организаций РСДРП, а также другие «отклики с мест» по поводу известных террористических актов. Они свидетельствуют о сочувственном отношении к террористам и одобрении в целом терактов.

Так, в прокламации по поводу убийства Сипягина Саратовский комитет отвергал мысль, что убийство преступника делает преступником самого убийцу. Сипягин был только частью системы, говорилось в прокламации. Сипягин убит, но Сипягины не перевелись на Руси. Политический строй остался неизменным и место Сипягина занял Плеве. Идет беспощадная война, но она вступила в завершающий период — когда имеют значения дела, а не слова. Заключительным требованием было ответственное правительство, которое будет прислушиваться к трудящимся и на которое трудовой народ сможет оказывать влияние. «Долой царских министров! Долой самодержавие!» — такими традиционными требованиями завершалась прокламация. Нетрудно заметить, что требования прокламации перекликались с требованиями террористов и что в ней преобладали конституционные требования за счет социалистических[643].

Напряженность между местными партийными организациями и партийными лидерами по вопросу об отношении к терроризму нарастала. Это отчетливо заметно, если сравнить тексты, печатавшиеся в «Искре» и «Заре» с еженедельными бюллетенями, издававшимися в качестве своеобразного приложения к ним. В бюллетенях отражались наиболее интересные события, которые произошли в русском революционном движении за неделю, печатались письма с мест и т.п. Они отражали чувства и настроения рядовых участников движения или же социал-демократов «среднего звена» больше, чем партийных теоретиков.

Так, в бюллетене от 1 мая 1902 г. было напечатано письмо из Петербурга, в котором утверждалось, что «настроение очень поднялось» в городе, особенно в связи с покушением Степана Валериановича Балмашева. В третьем листке, вышедшем в июне того же года, поднимался вопрос о судьбах народовольцев, отбывавших с 1880-х годов заключение в Шлиссельбургской крепости. Отмечалось, что здоровье многих из них, приговоренных к пожизненному заключению, оставляет желать много лучшего. Д.Ньюэлл справедливо замечает, что сообщения о здоровье, возрасте и перспективах известных русских террористов, таких, как Михаил Попов, Морозов, Фроленко на страницах социал-демократического листка, в то время как партийные лидеры вели яростную кампанию против распространения терроризма, говорит о наличии симпатий к террористам[644] в довольно широких кругах партийных активистов .

Бюллетени, вышедшие в июне, подтверждают это впечатление. В номере от 10 июня напечатана сочувственная заметка из Полтавы о покушении на харьковского губернатора Оболенского. В номере от 19-го — прокламация одесских социал-демократов, озаглавленная «Ко всем», по поводу убийства Сипягина. В прокламации задавался риторический вопрос: как можно не схватиться за оружие, если кровь жертв и позор народного угнетения взывают к отмщению? Это и приводит к покушениям Карповичей, Лаговских и Аллартов; это заставило убийцу Сипягина положить свою юную жизнь на алтарь свободы. В прокламации выражалась уверенность, что число подобных убийств будет не сокращаться, а расти, так как сама жизнь приводит к таким актам насилия.

Далее в прокламации отдавалась дань партийной ортодоксии и говорилось, что социал-демократы признают, что средствами индивидуального террора нельзя достичь свободы; что сила господствующего класса может быть сломлена только силой организованных трудящихся масс. Но мы не можем не отдать дань этим борцам за народную свободу (т.е., террористам.— О.Б.), говорилось в завершение прокламации. «Честь и слава вам, дорогие товарищи! Ваши святые имена навсегда останутся в памяти народной, ваша смерть не останется неотомщенной: посреди дворца Романовых мы воздвигнем знамя Российской Республики. Долой самодержавие! Да здравствует организованная борьба за свободу!»[645]

Разногласия отчетливо отразились и на страницах первого номера «Летучего листка», выпущенного в июне 1902 года социал-демократической группой «Борьба». В статье «Объединение», написанной В.Даневичем (псевд. Э.Л.Гуревича), указывалось на угрозу раскола социал-демократической партии по вопросу об использовании террора. Не отрицая настроения возродить терроризм, он напоминал об опыте четвертьвековой давности, когда тактика, направленная против «мясников» самодержавия переросла в систему политической борьбы, которая, по мнению автора, угрожала рабочему движению. А именно рабочее движение должно быть центром, ведущей силой в борьбе против самодержавия.

Раскола, который террор угрожает произвести, можно избежать путем укрепления связей внутри социал-демократической организации. Вера в силу и эффективность партии должна быть восстановлена. Отдельные партийные организации могут быть слабыми и отдельные члены партии могут быть склонны к индивидуальным действиям, но эти действия должны быть в рамках тактических установок партии. Большее единство партии будет способствовать привлечению других оппозиционных элементов. Пока же разногласия ослабляют партию и продолжают вредить ей. В этих условиях «интеллигенция постепенно теряет веру в силу пролетариата и опять берется за старое оружие — террор...»[646]. Объединение принесет РСДРП гегемонию, предрекал Даневич.

Недостаток единства легко можно было заметить, если сравнить первую статью с последующими. На следующей странице, в статье Юрия Невзорова (псевд. Ю.М.Стеклова-Нахамкеса), посвященной делу Балмашева, террорист, без обычных для социал-демократической печати оговорок, провозглашался героем, его поведение на следствии сравнивалось с поведением Андрея Желябова. Сочувственно цитировался ответ Балмашева на вопрос о мотивах убийства Сипягина: «Спросите всех русских людей, почему не убили до сих пор; почему я убил — для всех слишком ясно»[647].

В третьей статье даже отрицалось утверждение Даневича о том, что террористические методы борьбы выбраны революционерами. Ответственность за террор несут «царские опричники», которые сами своим поведением вкладывают пули в револьверы революционеров. Правда, автор уточнял, что он говорит не о «так называемом террористическом методе борьбы» и что покушения недавнего времени не могут быть определены как систематический террор, проводящийся по инициативе и под контролем революционной организации. Под средством политической борьбы автор понимал только систематический и заранее планируемый террор. То же, что происходит в России — это «громкие крики общественной совести»[648].

Террор, свидетелем которого стала Россия — это реакция энергичных личностей на бесчеловечную, деспотическую тиранию царя. Вопрос заключается только в том, сознательно ли «царские опричники» провоцируют террористические акты. Автор полагал это возможным и заявлял, что если они думают сбить революционное движение с пути, по которому оно идет, если они надеются, что революционеры бросятся в партизанскую войну против агентов государства, они совершают ошибку[649].

Если нужны дальнейшие доказательства симпатий значительной части русских социал-демократов к террористическим актам подобного рода, достаточно прочесть настоящий гимн героям-террористам начала века в отклике Невзорова на покушение Гирша Леккерта. Он писал о простом сапожнике Леккерте и студенте Балмашеве, которые соединились на эшафоте, о том, что они всегда будут служить символом братского единения рабочего люда и революционной интеллигенции, подавших друг другу руки для общего дела — освобождения народа. Невзоров сочувственно цитировал листовку Виленского социал-демократического комитета по поводу покушения на фон Валя.

В листовке выражалась гордость, что еврейский рабочий класс выдвинул из своей среды такого человека, как Леккерт и что социал-демократы счастливы, что в рядах еврейского пролетариата произошли столь серьезные изменения. Невзоров, вторя прокламации, приветствовал этот «естественнейший и законнейший акт мщения за так варварски попранные человеческие права», и, назвав Леккерта «неустрашимым бойцом», писал, обращаясь к казненному мстителю: «Честь и слава твоему геройству!»[650]

Впрочем, для Невзорова-Стеклова терпимое отношение к терроризму не было случайным. В подготовленной ранее статье «Памяти "Народной воли"» он, с одной стороны, писал, вполне в ортодоксально-марксистском духе, что «террористическая тактика выросла на почве разочарования в возможности массового революционного движения, разочарования, которое к началу 80-х годов было преобладающей чертой интеллигентского настроения», с другой, показав историческую обусловленность народовольческого террора, Стеклов счел его в «известном смысле» случайным «покровом» народовольческой деятельности. Он полагал, что террор — это «костюм, который с изменением условий можно сдать в архив и снова извлечь оттуда в случае надобности»[651].

В анонимной статье памяти С.В.Балмашева, напечатанной в «Летучем листке» группы, значение его теракта оценивалось весьма образно: «Трон божьего помазаника дал новую трещину; в образе павшей от революционной пули Дикой Свиньи отвалилась одна из колонок императорского балдахина»[652].

Кроме откровенного сочувствия террористам «на местах» и среди немалой части социал-демократической эмиграции, опасения лидеров российской социалдемократии вызывало также поведение их западноевропейских товарищей. Плеханов был особенно разочарован отношением германской социал-демократии к происходящему в России. Во время короткого визита Августа Бебеля в Цюрих в 1902 году, Плеханов нанес ему визит. Он жаловался, что российская социал-демократия страдает не только от репрессий царского правительства, но и от вредной деятельности русских террористов, мелкобуржуазных революционеров, «не имеющих ничего общего с рабочим классом». Плеханов обратил внимание своего собеседника, что германская социал-демократическая печать, «очевидно по недосмотру или беспечности», выражала симпатию к террористическим элементам, которые российская социал-демократия считает наиболее опасными врагами революции. Напомним, что эсеры действительно не преминули воспользоваться статьей в «Форвертсе», содержавшей вполне сочувственные, если не восторженные, отклики на возобновление террористической борьбы в России. Бебель заверил Плеханова, что он примет «необходимые меры» для предотвращения подобных инцидентов[653].

Не удивительно, что проблема революционного терроризма занимала все большее место на страницах «Искры» и «Зари», а полемика против эсеров и колеблющихся эсдеков становилась все более ожесточенной. Первую скрипку в ней играл Плеханов. В статье «Что же дальше?» (декабрь 1901) он отнес террор к непозволительным приемам борьбы, которые отрывают «революционеров от массы, штаб от армии». Плеханов обрушился на «экономистов», которые стали выступать в защиту террора. По его предположению, прежнее отрицание экономистами терроризма объяснялось тем, что они идентифицировали его с политической борьбой. Теперь, когда их коснулось общее возбуждение, они отрицают свое прежнее неприятие «политики» и проповедуют терроризм, который «по-прежнему представляется им единственным возможным видом политической борьбы». Увлечение терроризмом Плеханов назвал, используя геометрический термин, «дополнительной ошибкой экономизма»[654].

Проанализировав работы «террористов-классиков», к которым он отнес Н.А.Морозова и В.Тарновского (Г.Г.Романенко), Плеханов показал, что их апология терроризма была вызвана неверием в массовое движение. Современное экономическое состояние России, рост рабочего движения, не позволяют смотреть на происходящее глазами Морозова и Тарковского. Апеллируя к истории русского революционного движения, Плеханов писал, что террор рассматривался поначалу как средство самообороны. Однако террористическая борьба имеет свою логику и «раз начавшись, она не может остановиться до тех пор, пока в самом деле не поглотит всех сил партии и не парализует почти всех других отраслей ее деятельности, а прежде всего — агитационной деятельности в массе»[655].

С этой точки зрения, наставлял Плеханов еще одних заблудших детей социал-демократии, членов группы «Свобода», устами своего лидера защищавших в брошюре «Возрождение революционизма в России» эксцитативное (агитационное) значение терроризма, их идеи являются повторением старой ошибки, «...защита террора с агитационной точки зрения возможна еще менее, чем с точки зрения охраны революционной организации... Агитатор должен стараться как можно больше сблизиться с массой; а террористическая деятельность отдаляет революционера от массы, замыкая его в тесном круге посвященных в "конспиративное" дело товарищей-конспираторов». Самое же главное, считал Плеханов, это то, что есть гораздо более сильное средство «возбуждения» массы — ее непосредственное участие в борьбе с властью[656].

Любопытно, что и в этой статье отрицание терроризма не было абсолютным. Плеханов упоминал о возможности использования террора в качестве вспомогательного приема; в другом месте он писал о том, что при определенных условиях, правда, подчеркивал Плеханов, «при самых редких, совершенно исключительных условиях», «террористическая деятельность и политическая агитация в массе могут идти рука об руку, поддерживая и дополняя друг друга». Однако его конечный вывод был категоричен: «В настоящее время террор не целесообразен, поэтому он вреден»[657].

Принципиальное значение имела статья Плеханова «Смерть Сипягина и наши агитационные задачи», опубликованная вскоре после покушения Балмашева, в первомайском номере «Искры». Плеханов указал на причину возобновления терроризма — крайнее раздражение интеллигенции полицейскими репрессиями. Кроме того, условием появления терроризма является такое соотношение общественных сил, когда об открытом массовом вооруженном восстании думать не приходится. Опасность ситуации Плеханов видел в том, что, «встретив горячее сочувствие в обществе, "терроризм" стремится сделаться господствующим приемом борьбы, отодвинув на задний план все другие»[658].

Признаки такого стремления он усматривал даже в социал-демократической среде, в которой начались разговоры о том, что «демонстрации обходятся слишком дорого и террористические действия скорее поведут к цели». Ссылаясь на опыт 70-х годов, он предупреждал, что «от таких разговоров недалеко и до мысли о "систематическом терроре"». Но «если бы это движение стало террористическим, то оно тем самым подорвало бы свою собственную силу»[659].

Для рабочего класса он считал более «удобными» демонстрации и другие формы уличных выступлений. Вновь резко отозвавшись о тех, кто считает террор агитационным средством, Плеханов сослался на опыт 70-х — начала 80-х годов. Террор не способствует самодеятельности рабочих, обрекая их на пассивное сочувствие; террор не может принести и политической свободы, при которой легче заниматься пропагандой социалистических идей: «Царь Александр II погиб, царизм продолжает существовать»[660].

Тем не менее, противостоять «веяниям времени» было нелегко даже «искровцам», да и вряд ли разумно в условиях нарастающих общественных симпатий по отношению к новой генерации террористов. Начиная с июня 1902 года «Искра» пишет о проблеме терроризма менее решительно. Выстрел Леккерта вызвал одобрение в достаточно широких слоях населения, пожалуй, как никакой другой теракт со времен покушения Веры Засулич. Акт Леккерта обсуждался на страницах «Искры» с использованием такой терминологии, как «праведный гнев», «честь», «самоотверженность»[661]. Его нелегко было критиковать, квалифицируя как авантюристический или «интеллигентский». Реакция «Искры» свидетельствовала о вынужденном компромиссе, полупризнании террора. Даже Мартов, возможно, наиболее решительный оппонент сторонников терроризма, заколебался в отношении дела Леккерта.

Покушение Леккерта на страницах газеты характеризовалось как достойный ответ на преступления царизма. Радость «Искры» по этому поводу омрачалась лишь сожалением по поводу того, что покушение не оказалось полностью успешным, т.е., что фон Валь был только ранен, а не убит. Леккерт трактовался как «смелый мститель». Как бы предвкушая следующее покушение, «Искра» указывала, что четыре Виленские социалистические организации выпустили «прекрасно написанную» прокламацию, в которой назывались имена всех тех, кто участвовал в казни Леккерта[662]. Ленин в письме к Плеханову разъяснил столь необычное отношение газеты к теракту: «Из-за заметки о Леккерте в "Искре" у меня вышла маленькая баталия с Бергом (Ю.О.Мартовым — О.Б.) и Великой Дмитриевной (В.И.Засулич — О.Б.), которые оба, как водится, понервничали и стали говорить о неизбежности террора и необходимости для нас это (так или иначе) выразить. Заметка в "Искре" явилась, таким образом, компромиссом: это было все, что я мог отвоевать». Далее Ленин с облегчением замечал, что «теперь Берг сам стал противником террора, даже Леккертов»[663].

Одобрительная реакция на покушение Леккерта в массах вынудила изменить свое отрицательное отношение к терроризму лидеров Бунда. Если на его 4-м съезде (май 1901 г.) политический террор был объявлен неприемлемым средством борьбы, а возможные акты возмездия в ответ на насилия властей были признаны личным делом членов организации (в чем, правда, выражалось некоторое колебание по отношению к подобным актам)[664], то в резолюции «О тактике обесчещивания», принятой 5-й конференцией Бунда (сентябрь 1902 г.), говорилось, что на обесчещивание членов партии надо отвечать организованными актами мести и массового протеста. Резолюция не носила обязательного характера, причем специально подчеркивалось, что месть — не террор и «на путь террора Бунд не становится»[665].

Однако резолюция конференции немедленно вызвала критику на страницах заграничной бундовской печати. Автор статьи «О партийной мести» не без оснований доказывал, что месть — это первая стадия терроризма, если она носит не спонтанный, а организованный, партийный характер; это и есть постепенный переход к террору, ибо террор засасывает. Анонимный автор остановился также на «психологической подкладке террористической тенденции» проявившейся на конференции: «В каждом человеке, выросшем и воспитавшемся при самодержавном режиме, сидит террорист... Террористическая психология российского человека, — не без наблюдательности замечал он, — состоит не только в том, что он сочувствует террористическим актам, но еще в том, что он в глубине души приписывает террору положительную, созидающую роль. Сколько бы прекрасных доводов мы себе ни приводили в пользу несостоятельности террора, как средства борьбы против правительства, нам не заглушить внутреннего голоса, продолжающего, вопреки голосу рассудка, нашептывать: а все ж таки, если убить такого-то, то, быть может, станет легче жить; как-никак, а политические убийства все же могут поставить некоторые границы царскому произволу, «сократить руки» правительству и пр. — голос не совсем уверенный, но неотвязчивый»[666].

По-видимому, этот «неотвязчивый голос» слышало немалое число бундовцев. Кое-кто из них вышел из партии, будучи не в состоянии принять хладнокровные рассуждения партийных теоретиков о неэффективности, при данных условиях, вооруженного сопротивления государственному насилию. Среди них было некоторое количество рабочих из Белостока, примкнувших к более «боевым» революционным организациям в своем городе, благо что недостатка в них не было или, к примеру, Фрума Фрумкина, ставшая впоследствии известной эсеровской террористкой. В целом Бунд все же серьезных потерь не понес, хотя проблема применения насилия осталась для него, по выражению Х.Тобиаса, «никогда не заживающей раной»[667]. Бунд преодолел «террористический соблазн» довольно быстро и уже его 5-й съезд (июнь—июль 1903 г.) резолюцию «О тактике обесчещивания» отменил.

Характерно, в то же время, что, критикуя эсеровский терроризм в «установочной» брошюре «К вопросу о терроризме», бундовский публицист выступил против попыток осудить его с «моральной точки зрения». Процитировав высказывания, осуждавшие терроризм с точки зрения этики, содержавшиеся в некоторых социал-демократических прокламациях «на местах» («не дело революционера стать судьей или палачом», прокламация «Группы «Южного рабочего»), анонимный автор писал: «Единственный критерий пригодности и допустимости того или другого способа борьбы есть целесообразность, и только с этой точки зрения можно критиковать террор. Мы, социал-демократы, вообще не высказываемся ни против террора, ни против каких бы то ни было форм насилия. Мы только говорим, что в настоящее время террор нецелесообразен, стало быть вреден. Если наступит момент, когда с точки зрения нашей цели террор окажется нужным, то никакие этические соображения нас не удержат от его применения, точно также как мы не остановимся ни перед какой бы то ни было формой насилия, если она окажется в данную минуту целесообразной»[668].

Однако вернемся к «искровцам». Они были весьма встревожены ростом сотрудничества между социал-демократами и социалистами-революционерами на местах. В 1901—1902 годах возникли объединенные комитеты эсдеков и эсеров в некоторых городах России. Многие эмигрантские социал-демократические группы, вслед за «Свободой», также повернули в сторону терроризма. Эти изменения настроений все глубже проникали в «низы».

Как справедливо пишет Дж.Кип в своей книге о русской социал-демократии, в это время «заметным явлением было широкое распространение симпатий террористическим методам среди боевых элементов рабочего класса, которые номинально значились социал-демократами. В Казани местный партийный комитет переиздал эсеровскую литературу. Четырнадцать комитетов Бунда, также как некоторые комитеты на Украине, открыто декларировали поддержку, в принципе, терроризма. В Саратове и на Урале оформились объединенные комитеты эсеров и эсдеков. Факты свидетельствуют, что "пролетарское классовое сознание", на которое полагались русские марксисты, оказалось очень тонким, если вообще существовавшим. Среди значительной части населения России существовала скрытая склонность к более решительным формам насилия, которая, естественно, стремилась проявить себя в рамках партии, исповедующей марксистские принципы»[669].

Многочисленные бюллетени, листовки и прокламации, выпущенные социал-демократическими организациями, приветствовали различные акты индивидуального террора. Действия Карповича и Балмашева оценивались с уважением и одобрением. Несколько месяцев спустя после начала террористической кампании многие социал-демократические организации были готовы признать террор не только отдельным героическим деянием, но и законным тактическим средством.

Уральская группа еще в 1901 году приняла «Программу Уральского союза социал-демократов и социалистов-революционеров». В документе признавалось, что забастовки и другие «политические манифестации» являются наиболее подходящими формами политического протеста. Уральский союз не заявлял террор в качестве средства политической борьбы, однако признавал за членами организации право на индивидуальный террористический акт, если он предпринят на собственный страх и риск. «Искра» была очень встревожена этим союзом и резко осудила признание терроризма, даже в форме позволения членам организации совершать террористические акты по своему усмотрению, без опоры на партийную группу. По мнению «Искры», Уральская группа, самостоятельно решая принципиальные тактические вопросы, поставила себя в изолированное положение по отношению к большинству социал-демократических организаций[670]. Преодолеть подобные шатания можно было, по мнению главного социал-демократического органа, опятьтаки, укреплением партийного единства, разумеется, на «искровской» платформе.

Для Плеханова происходящее, по остроумному замечанию Д.Ньюэлла, должно было быть чем-то вроде эффекта «дежа вю». Его хронические опасения, что терроризм соблазнит его пролетарских последователей, казалось, становились реальностью. Расхождения Плеханова с эсерами все больше напоминали его прежние разногласия с народовольцами, закончившиеся, как известно, не в его пользу[671]. Он был даже готов заключить союз с недавними, как казалось, главными врагами — «экономистами», для совместной борьбы против эсеров. «... тот, кто действительно примирил бы нас с «Р[абочим] д[елом]», — писал Плеханов летом 1902 года, — оказал бы услугу отечеству. Теперь наши враги — «социалисты-революционеры»[672].

Господствующие настроения характеризует одно из писем молодого Л.Д.Троцкого, взывавшего из Лондона к «революционному отмщению» во имя памяти старых террористов. Правда, он оговаривался, что речь идет не о «казни кабинета министров», а об уничтожении самодержавия[673].

Плеханов пытался несколько охладить эту склонность к немедленному революционному насилию. Он писал, что акты самопожертвования не могут разрушить самодержавия. Героический акт Леккерта не ослабил гнета царизма, как ранее акт Засулич не помог Боголюбову. Целью партии не является наказание всех и каждого чиновников царского режима. Да партия и не смогла бы это сделать, если бы даже и захотела[674]. Ленин в письме Плеханову от 2 июля 1902 года солидаризировался с его позицией[675]. Плеханов собирался написать брошюру против терроризма, однако в итоге ограничился статьями, появившимися в «Искре» в августе и октябре[676].

Летом 1902 года социал-демократическая пресса ужесточила борьбу против социалистов-революционеров и их намерения сочетать терроризм с массовым движением. «Искровские» публицисты постоянно повторяли, что террор вносит только дезорганизацию, способствуя перемещению центра борьбы от пролетарских масс к заговорщическим группам и даже отдельным индивидуумам. Пассивность масс усиливается в связи с террористическими актами, отвлекающими революционеров от организационной и пропагандистской деятельности.

Угроза, которую несла социал-демократам и, по их мнению, также и массовому движению, террористическая кампания эсеров, была так велика, что Ленин призвал объявить им «беспощадную войну». В тезисах против эсеров, составленных им в конце июня-июле 1902 года, но напечатанных лишь после революции, он посвятил отдельный пункт критике эсеровского терроризма. «Ставя в свою программу террор и проповедуя его как средство политической борьбы в современной его форме, социалисты-революционеры приносят этим самый серьезный вред движению, разрушая неразрывную связь социалистической работы с массой революционного класса», — писал Ленин, повторяя общую для «искровской» антитеррористической публицистики мысль. Эсеровский террор, продолжал Ленин, «ни в какой связи с работой в массах, для масс и совместно с массами не стоит». Терроризм отвлекает силы немногочисленных революционеров от их важнейшего дела — «организации революционной рабочей партии... на деле террор социалистов-революционеров является не чем иным, как единоборством, всецело осужденным опытом истории»[677].

В статье против эсеров «Революционный авантюризм», первая часть которой, посвященная в основном критике терроризма, была напечатана в августовском номере «Искры» за 1902 год, Ленин повторяет аргументы своего неопубликованного наброска. «Защищая террор, непригодность которого так ясно доказана опытом русского революционного движения, — писал он, — соц.-рев. из кожи лезут, заявляя, что они признают лишь террор вместе с работой в массах и что поэтому те доводы, которыми русские соц.-демократы опровергали (и на долгое время опровергли) целесообразность такого приема борьбы, к ним не относятся». На самом деле, доказывал Ленин, склонность эсеров к террору связана «с тем фактом, что они с самого начала стали и продолжают стоять в стороне от рабочего движения»[678].

Далее Ленин, в присущей ему ядовитой манере, подверг беспощадной критике одну из эсеровских прокламаций по поводу покушения Балмашева, а также некоторые тексты «Революционной России». Правда, нетрудно заметить, что ленинская критика терроризма (что, впрочем, не отличало ее и от других статей такого рода), была не более, чем критикой слов. На самом деле, реальное знание эсдеков, как и эсеров, о влиянии терактов на «массу» и «общество» было достаточно смутным; они скорее писали о том, что должно было бы быть, чем о том, что происходило в действительности. Более того — действительность скорее показывала безусловно положительную реакцию либерального общества на теракты, а также сочувственное отношение к ним многих социал-демократов в России.

Во всяком случае, категоричность прогноза Ленина о том, что «увлечение террором не более, чем скоропреходящее настроение»[679] могла соперничать лишь с его ошибочностью.

Социал-демократы оказались перед трудной проблемой. Как противостоять использованию эсерами террора, не противопоставляя себя большинству населения, которое, казалось, относилось к террористическим актам со все возрастающим одобрением? Марксистские публицисты пытались, по мере сил, ослабить влияние эсеровских методов и эсеровской пропаганды на массы.

Уверенности в своей правоте эсдекам придала Ростовская стачка. В посвященной ей статье «Новые события и старые вопросы» Ленин писал, что «среди нашей интеллигенции, настроенной революционно, но не имеющей зачастую ни прочной связи с рабочим движением, ни крепких устоев определенных социалистических убеждений, стали раздаваться многочисленные голоса уныния и неверия в массовое рабочее движение, с одной стороны, а с другой — голоса в пользу повторения старой тактики отдельных политических убийств как необходимого и обязательного в настоящее время приема политической борьбы»[680].

Ростовские события, подчеркивал Ленин, «показывают воочию всю нелепость и весь вред предпринятой соц.-революционерами попытки реставрировать народовольчество со всеми его теоретическими и тактическими ошибками». «Соц.-рев., — писал он, — не могут нахвалиться тем, как велико "агитирующее" действие политических убийств, о которых шушукаются так много в либеральных гостиных и в простонародных кабачках. Для них ничего не стоит... заменить... политическое воспитание пролетариата произведением политической сенсации»[681].

Название «действительно революционных актов» заслуживают, считал Ленин, только такие массовые движения, которые, подобно Ростовской стачке, связаны с «наглядно выступающим перед всеми ростом политического сознания и революционной активности рабочего класса». Он писал, что «целой сотне цареубийств не произвести никогда такого возбуждающего и воспитывающего действия, как это одно участие десятков тысяч рабочего народа в собраниях, обсуждающих их насущные интересы и связь политики с этими интересами... Как ни далеко было от «настоящего» восстания начало этого, по-видимому, стачечного движения в далеком провинциальном городе, а его продолжение и его финал невольно наводят мысль именно о восстании»[682].

В статье, посвященной значению Ростовской стачки, Плеханов писал, что она не только опровергла аргументы эсеров в пользу террора, но также показала вообще ошибочность теорий, на которых основывала свою деятельность партия социалистов-революционеров. Он указывал на растущее отчуждение между «героями» и «толпой», к которому приводит деятельность террористов. Это отчуждение ослабляет движение, несмотря на симпатии масс к террористам и их недовольство властями. Терроризм оставляет массы пассивными, ибо «герои» действуют за них. Демонстрации не получали развития, поскольку массы были пассивны и расходились по первому требованию полиции, полагая, что дело борьбы с ней возьмет на себя кто-то другой. Необходимо остановить растущее разочарование в демонстрациях и увеличивающийся разрыв между «героями» и «толпой». Как этого достичь, было продемонстрировано в ходе ноябрьской стачки в Ростове-на-Дону. Там не было «героев» и пассивной толпы. Там были только тысячи рабочих, осознавших необходимость борьбы против угнетателей и готовых к этой борьбе. «Герои» и «толпа» слились. Ростовские события, полагал Плеханов, открыли новую эпоху, эпоху массовых демонстраций[683].

На следующей неделе в «Искре» появилась статья Л.Д.Троцкого, в которой давался краткий анализ терроризма, во многом повторявший то, что уже говорилось по этому предмету на страницах газеты. Он коснулся утверждений, что безоружные рабочие в ходе массовых демонстраций несут большие потери при столкновениях с полицией. По его мнению, потери были не больше, чем от казней революционеров, пошедших на террористический акт, в то же время демонстрации позволяют преодолеть угрозу отчуждения между «героями» и «толпой», к чему непременно приводит терроризм. «Логика истинно-революционных событий, разыгравшихся в Ростове, — писал Троцкий, — сдунула, как карточный домик, хрупкую террористическую логику "Революционной] Р[оссии]". Значение ростовских дней неоценимо, между прочим, потому, что при их свете террористические акты должны были получить настоящую, не романтическую оценку...»[684]

Ростовские события ничуть, впрочем, не поколебали убежденности эсеров в верности их тактики. Напротив, они, как писал впоследствии кн. Д.А.Хилков, «показали необходимость для революционеров быть всегда готовыми», при возникновении соответствующих обстоятельств, вступить в «прямую насильственную революционную борьбу с правительством». А так как «такая борьба мыслима только там, где существуют заблаговременно организованные террористические дружины», то ростовские события указывают на необходимость заблаговременного формирования таких дружин. «В революционной практике массовых движений, — заключал князь, в прошлом лейб-гусар и толстовец, дошедший в своем революционизме до крайностей терроризма, — отрицание террора неизбежно приводит к подобию того, к чему приводили бы попытки вбивать клинья тупыми концами»[685].

«Искровцы» с тревогой следили за событиями, способными спровоцировать новые террористические акты. В статье А.Н.Потресова «О двуликой демократии» указывалось на недавние студенческие волнения, как на причину поворота к терроризму. В статье говорилось, что перемещением внимания от «пролетарских масс к интеллигентному меньшинству» студенческие волнения создали психологический климат в котором может расцвести терроризм и задачи рабочего движения могут быть забыты. Газета выражала традиционные опасения, что борьба рабочих и крестьян за свободу будет подменена деятельностью небольшой группы «решительных личностей», которые пойдут своим собственным путем, оттеснив массы на второй план.

Потресов выражал также опасения, что одновременно с терроризмом может возродиться и вера в крестьянское восстание — за счет пролетариата. Либеральную интеллигенцию привлекает терроризм, полный романтических чувств и переживаний. Потресов писал, что он еще может понять привлекательность тактики «Народной воли», но не в состоянии понять «некритическую», «детскую» веру поддерживающих «так называемую» Боевую организацию и ее символические выстрелы. В статье Потресова особенно бьет в глаза сочетание антитеррористического пафоса с на редкость ошибочной оценкой перспектив этого способа борьбы в русском революционном движении: «Террор! — восклицал он, — Возможно ли, однако, сомневаться в том, что террор допевает свои песни? Противники террора, мы можем еще понимать обаяние народовольческой тактики, но мы изумились бы нетребовательности и терпеливому чувству молодой демократии, продолжающей хранить свою детскую веру в символические выстрелы так называемой «боевой организации». Однако, в кои веки раздающийся револьверный разряд, — есть ли что общего у этого случайного гостя общественной сцены с тем, что называется тактическими приемами политической партии?»[686]

Потресов среди социал-демократических критиков террористической тактики отличался особым умением в своих прогнозах попадать впросак. В статье по поводу процесса Гершуни он уверенно констатировал, что «террористический цветок был простым пустоцветом»; Гершуни, по его мнению, был террористом-одиночкой, никакой боевой организации на самом деле не существовало, по той причине, что для нее не было подходящего «персонала», как в 70-е годы для Исполнительного комитета. А для террориста-одиночки «исключена даже возможность развития, возможность того нарастания сенсаций, без которого террор — мертворожденное детище. Что другое, а охранять своих членов, находящихся на важнейших политических аванпостах, самодержавная бюрократия умеет и при малейшем намеке на опасность создает такие условия, при которых наиболее «заинтересованные» лица достаточно гарантированы от действий упрощенного террора. Недаром, посмотрите, — начав оперировать с министров, «боевая организация» принуждена была затем отступить... к губернаторам и — вне всякого сомнения — только дальнейшее ее небытие спасло ее от печальной необходимости — поддерживать свое существование истреблением квартальных...»[687]

Статья Потресова была опубликована в «Искре» 18 апреля 1904 года, менее чем за три месяца до убийства министра внутренних дел В.К.Плеве, возглавлявшего по должности имперскую полицию, осуществленного среди белого дня в столице империи... Политически этот террористический акт имел более чем серьезные последствия.

В общем, позиции лидеров и теоретиков российской социал-демократии, несмотря на отдельные оговорки и временные, едва заметные колебания по отношению к терроризму, в 1901 — 1904 годах были более бескомпромиссны, чем когда-либо прежде или впоследствии. Антитеррористическая кампания на страницах «Искры» и других печатных органов российской (и иногда германской) социал-демократии, то обостряясь, то несколько затухая, была постоянным фактором идейной борьбы в русском революционном движении. Аргументы, выдвигаемые против терроризма, в общем, варьировались незначительно и поскольку повторять одно и то же было не с руки, то полемика временами выливалась в уличение идейных противников в исторических неточностях или сокрытии тех или иных фактов от международной социалистической общественности[688].

Раскол российской социал-демократии на большевиков и меньшевиков не привел, по крайней мере на первых порах, к сколько-нибудь существенным расхождениям в вопросе о терроризме, и позиция обеих фракций оставалась солидарной. Вряд ли кто-нибудь протестовал бы против подготовленной Лениным ко II съезду РСДРП, но так и не голосовавшейся, резолюции о терроре, суммирующей главные идеи, высказывавшиеся на страницах «ортодоксальных» партийных органов по этому вопросу: «Съезд решительно отвергает террор, т.е. систему единичных политических убийств, как способ политической борьбы, в высшей степени нецелесообразный в настоящее время, отвлекающий лучшие силы от насущной и настоятельно необходимой организационной и агитационной работы, разрушающий связь революционеров с массами революционных классов населения, поселяющий и среди самих революционеров и среди населения вообще самые превратные представления о задачах и способах борьбы с самодержавием»[689].

Среди работ, посвященных проблеме терроризма, несколько особняком стоит опубликованная Плехановым в августе 1904 г. в органе германских социал-демократов «Форвертс» статья «Социал-демократия и терроризм». Парадокс ситуации, по поводу которой была написана статья, заключался в том, что на процессе против социал-демократов, проходившем незадолго до того в Кенигсберге, прокурор, в качестве доказательства приверженности русских социал-демократов терроризму, ссылался на «Наши разногласия» Плеханова! Плеханову пришлось потратить немало усилий, чтобы найти объяснение своей известной фразы в пользу терроризма таким образом, чтобы изменить задним числом ее смысл на прямо противоположный. «Цель этих моих слов заключалась не в том, чтобы направлять революционные силы на террор, а в том, чтобы отвлечь часть их на дело пропаганды и агитации в среде пролетариата»[690].

Еще раз, в лапидарной и весьма жесткой форме Плеханов высказал свое отношение к терроризму. «Возвращаясь к терроризму, — писал он, — я повторю еще, что наша партия в настоящее время относится к нему с самым решительным отрицанием... Убежденный социал- демократ, полный веры в свое дело, никогда не станет террористом». Он в очередной раз подчеркивал, что террору могут сочувствовать только люди, разочаровавшиеся в массовом движении. Террористические действия скорее вредны для революционного движения, ибо провоцируют «белый террор» и создают тем самым дополнительные препятствия для агитационной и пропагандистской работы в массах. Увлечение террором, отвлекая профессиональных революционеров от пропаганды и агитации, замедляет распространение революционных идей в рабочей массе[691].

Плеханов упрекал западноевропейских социал-демократов за то, что они, даже отвергая террор в принципе, отзываются нередко о террористах как о героях par exellence. «Эти люди не знают, что при русских полицейских условиях деятельность пропагандиста и агитатора требует гораздо больше самоотвержения, чем самый смелый аттентат». Современный социалист, заключал свой «обвинительный акт» Плеханов, «никогда (разрядка моя. — О.Б.) не признает нашего террора серьезным средством революционной борьбы, нашего террора, который всегда был и останется делом отдельных лиц или в лучшем случае — делом отдельных и по необходимости небольших революционных организаций»[692].

Когда Плеханов уже закончил статью, пришло сообщение об убийстве Плеве. Как известно, этот самый громкий теракт Боевой организации вызвал едва ли не всеобщее одобрение в обществе и привел к повороту во внутренней политике самодержавия, став одним из наглядных образцов того, что терроризм при определенных обстоятельствах является вполне эффективным оружием. Однако первая реакция Плеханова на убийство Плеве была весьма настороженной. В кратком послесловии к статье в «Форвертсе», так и озаглавленном — «После убийства Плеве», он писал, что удачное покушение на жизнь всесильного министра нисколько не изменяет его взгляда «на роль террора в нашей освободительной борьбе». Он выразил опасения, оказавшиеся беспочвенными, что покушение еще более усилит «политический гнет царизма» и увеличит трудности «нашего рабочего движения»[693].

Уже после отсылки статьи в «Форвертс» Плеханов писал А.Н.Потресову по поводу, по-видимому, больше встревожившего, чем обрадовавшего его убийства Плеве: «по моему мнению, в № 70 "Искры" необходимо поместить хоть небольшую заметку о Плеве[694]... Помоему, надо выругать Плеве, но немедленно закричать: товарищи, помните, что террор не наше дело и что теперь больше, чем когда-нибудь, нам необходимо сосредоточить наши силы на нашем рабочем деле. Я думаю, что теперь всякая нота сочувствия террору была бы очень для нас опасна во всех отношениях»[695].

Трудно вообразить, что человек, столь бескомпромиссно высказывавшийся против терроризма в августе 1904 года, менее чем полгода спустя, в феврале 1905го, признает чрезвычайно важной роль «дезорганизаторской деятельности» и призовет социал-демократическую партию к соглашению с «разными террористическими группами». Такой решительный (и стремительный!) пересмотр тактических установок должен был быть вызван чем-то чрезвычайным. Чрезвычайное действительно случилось — в России началась революция.

3. «Вместе бить!» (Революция 1905—1907 годов, терроризм и русская социал-демократия)

Революция 1905 года, поставившая для социал-демократов в порядок дня вопросы о вооруженном восстании и других способах насильственного свержения существующего строя, привела и к существенному изменению подходов к проблеме терроризма. Диктовалось это и вполне реальными успехами эсеров на террористическом поприще, явно, в период политической нестабильности, расшатывавшими устои режима, и настроениями «рядовых» революционной армии. Они стремительно радикализировались и временами действия боевых дружин и им подобных вооруженных формирований большевиков, меньшевиков или эсеров мало чем отличались друг от друга. Отсюда естественным было желание скоординировать действия различных революционных партий, что предполагало учет взаимных интересов и более лояльное отношение к истинным или мнимым теоретическим заблуждениям партнеров по революционной борьбе.

Особенно разительной выглядела эволюция Плеханова. Собственно, его оценки терроризма изменились столь стремительно, что слово эволюция вряд ли адекватно характеризует быстроту перемены его взглядов. Статья Плеханова «Врозь идти, вместе бить!», опубликованная в «Искре» в начале февраля 1905 года, была настоящим боевым манифестом. «В наиболее ярких местах этой статьи, — справедливо пишет С.В.Тютюкин, — перед нами предстает как будто прежний Плеханов — боец, оптимист, революционер-"якобинец"»[696]. Впрочем, по нашему мнению, Плеханов никогда не переставал быть «бойцом» и революционером. В монографии Тютюкина рассматривается отношение Плеханова к восстанию. Автор выделяет два основополагающих момента в отношении Плеханова к восстанию: во-первых, он писал, что социал-демократия отстаивает те средства борьбы, которые считает целесообразными в данный момент и этим определяется использование ею насильственных действий, когда это соответствует конкретным обстоятельствам; во-вторых, «российские социал-демократы никогда не могли выработать в себе особого пристрастия к «законности», так как сама обстановка самодержавного государства постоянно внушала им мысль о неизбежности вооруженной борьбы с царизмом. Великие исторические вопросы, подчеркивал Плеханов, разрешаются в конечном счете огнем и мечом, «критикой посредством оружия»[697].

Терроризм был для Плеханова составной частью этой «критики оружием», применимой в условиях восстания или непосредственно предшествующих восстанию, «...всякий, ведущий войну, — писал он, — считает своим долгом по возможности дезорганизовать силы неприятеля... Наш неприятель вооружен так хорошо, что невозможно противостоять ему в открытом бою без предварительной дезорганизации его сил». Плеханов напоминал читателю о своей статье «О демонстрациях» в № 14 «Искры», в которой он, разбирая брошюру «Об уличных беспорядках (мысли военного)» обращал внимание на советы автора (В.Я.Богучарского, подписавшегося псевд. «Бывалый»; кстати, он был не только действительно отставным офицером, но и бывшим народовольцем) в самом начале борьбы народа с войском «изъять из обращения гражданское, полицейское и военное начальство». В этой статье Плеханов высказал предположение, не заостряя на нем внимание читателей, что социал-демократии, вероятно, придется прибегнуть к этому средству, «когда придет время нанести последний, смертельный удар издыхающему царизму»[698].

Далее следовали недавно еще труднопредставимые в устах Плеханова открытые призывы к применению террористических методов: «мы заявляем категорически: дезорганизация правительственной власти, — каких бы "изъятий" она ни потребовала, — представляет собою, ввиду современной военной техники, совершенно необходимое условие удачного вооруженного восстания... Но дезорганизация неприятеля, очевидно, — разъяснял Плеханов традиционный для сторонников терроризма эвфемизм, — предполагает ряд таких действий, которые называются у нас террористическими». Далее Плеханов объяснял свой неожиданный поворот по отношению к террору — «берясь за оружие, мы изменим свое отношение к террору по той простой причине, что тогда коренным образом изменится его значение, как приема революционной борьбы. Если бы мы вздумали практиковать его в обыкновенное время, то мы совершенно отклонились бы от своей прямой и самой важной задачи: от агитации в массе. Поэтому мы обыкновенно отвергали его как нецелесообразный прием борьбы. А в момент восстания он облегчит успешный исход нашей революционной массовой агитации...»[699]

Оговорив, что террору надо будет отвести «строго подчиненное» место «в нашем плане военных действий» и напомнив, что «в течение долгого, очень долгого времени «террор» дезорганизовал не правительство, а самих революционеров», Плеханов указывал, что «во время восстания он дезорганизует врагов революции», и категорически заключал: «И не найдется ни одного социал-демократа, который откажется прибегнуть к нему в такое время»[700].

Настроение, характерное для этой статьи Плеханова, не было результатом революционного азарта, охватившего многих даже сравнительно «умеренных» социал-демократов под влиянием событий января 1905 года в России[701]. В предисловии к женевскому изданию своих сочинений, датированному 26-м августа 1905 года, Плеханов, после разъяснения смысла своих уступок террористам, сделанных в «Наших разногласиях» — он объяснял их, как и в статье «Социал-демократия и терроризм», обстоятельствами времени и чисто тактическими соображениями, — и напоминания о своей антитеррористической публицистике[702], далее писал: «Но и это не значит, что я безусловно "отрицал" и "отрицаю террор". Повторяю, обстоятельства меняются, а террор не принцип. Может быть, скоро придет такое время, когда я не менее энергично стану высказываться в пользу террора»[703].

Собственно, то, о чем Плеханов почему-то писал в будущем времени, уже было им сделано в статье «Врозь идти, вместе бить!», в которой он высказался в пользу террора весьма энергично.

В предисловии к женевскому изданию собрания сочинений Плеханов сформулировал свое отношение к террористической тактике в наиболее отчетливой и лапидарной форме:

«"Терроризм" не принцип, а только прием борьбы. И когда я стану говорить за террор, тогда меня, пожалуй, опять упрекнут в противоречии; но те, которые упрекнут меня в нем, только покажут, что они способны усваивать лишь мои "пилюли", по необходимости изменяющиеся с изменением обстоятельств, — и не могут усвоить себе тот метод, который помогает понять общий исторический смысл этих обстоятельств… Если же кого интересует вопрос о размерах моей уступчивости (или неуступчивости), то я скажу, что я ни уступчив, ни неуступчив. Я — просто человек, преследующий известную цель и твердо решившийся употреблять для ее достижения такие приемы, которые в данный момент кажутся мне наиболее действительными»[704].

Перепечатывая в собрании сочинений статью 1901 года «Что же дальше?», Плеханов счел необходимым сопроводить фразу, явно противоречившую его настроению 1905 года, «в настоящее время террор не целесообразен, поэтому он вреден», примечанием: «Теперь эти условия отчасти уже находятся налицо; поэтому теперь нам нужно отчасти изменить свое отношение к террору». Далее он отсылал читателя к своим, уже рассматривавшимися нами «искровским» статьям «О демонстрациях» и «Врозь идти — вместе бить»[705].

В ноябрьском выпуске «Дневника социал-демократа» Плеханов, приведя сообщения газет, что в Петербурге «одним из предводителей черной сотни выступил какой-то статский советник, сопутствуемый какими-то прилично одетыми господами в цилиндрах», писал: «До всей этой прилично и неприлично одетой сволочи нам, разумеется, нет никакого дела. По отношению к ним мы можем признавать только один прием: террор...» Развивая далее эту мысль, Плеханов писал, что «борьба с черными сотнями делает вопрос о вооружении одним из самых насущных практических вопросов. И не только о вооружении. Недостаточно приобрести револьверы или кинжалы, надо еще научиться владеть ими. Революционеры семидесятых годов были большими мастерами в этом отношении, и нашим товарищам еще очень далеко до них. Нам необходимо как можно скорее пополнить этот пробел нашего революционного образования. Умение хорошо владеть оружием должно стать в нашей среде предметом законной гордости со стороны тех, которые им обладают, и предметом зависти со стороны тех, которые его еще не достигли»[706].

Кто бы мог подумать, что Плеханов, разошедшийся со своими товарищами-землевольцами по вопросу о терроре, будет ставить их в пример революционерам нового поколения четверть века спустя!

Ю.О.Мартов, возможно, наиболее последовательный противник терроризма среди лидеров российской социал-демократии, свидетельствовал, что в 1905 году «был момент, когда даже Плеханов, давнишний противник террористических методов, поставил в Совете партии вопрос о соглашении с социалистами-революционерами на предмет террористических актов, вполне целесообразных в данных политических условиях»[707]. Анализ плехановской публицистики 1905 года показывает, что признание им целесообразности террористических актов не было настроением момента; высказывания в поддержку террористической тактики в «данных политических условиях» встречаются в текстах Плеханова на протяжении всего года, года величайших надежд русских революционеров, завершившихся горьким разочарованием.

Кстати, вопрос о соглашении с эсерами, о котором глухо упоминает Мартов, был поставлен социал-демократами-меньшевиками на вполне практическую почву. В примечании к цитировавшемуся выше письму Плеханова Потресову от 30 или 31 июля 1904 года, его публикатор Б.И.Николаевский писал, что «подтверждение этого сообщения Ю.О.Мартова нам приходилось слышать от В.М.Чернова и покойной Варв.Ал.Натансон; по словам последней, у М.А.Натансона имелось даже письмо Плеханова с условиями этого проектировавшегося объединения и с формулировкою тех изменений, которые при этом объединении следовало бы ввести в программу РСДРП»[708].

Впоследствии архив Натансона попал к Николаевскому и хранится ныне в его собрании в Гуверовском институте. Похоже, что именно этот архив находился в «секретном чемоданчике» с эсеровскими бумагами, о котором Николаевский писал одному из своих корреспондентов в конце 1950-х годов[709]. Почему-то знаменитый архивист считал преждевременной публикацию этих документов даже в то время, хотя видимых политических причин для этого не было. Среди бумаг Натансона находится рукописный листок от 11 марта 1905 года, содержащий, от имени Совета РСДРП, предложение партии социалистов-революционеров вступить в переговоры о заключении соглашения для совместной борьбы против самодержавия. Текст обращения к эсерам подписали Плеханов, Дейч, Аксельрод и Мартов.

В преамбуле письма говорилось, что «исходя из того обстоятельства, 1) что РСДРП и ПСР одинаково стремятся к свержению самодержавия революционными средствами и в этой борьбе призывают русский народ к вооруженному восстанию, 2) что эти партии чаще всего соприкасаются между собою в своей деятельности в России в одних и тех же пунктах, 3) что современное положение дел делает особенно желательной согласованную деятельность этих партий в борьбе с царизмом — Совет РСДРП считает желательным для РСДРП вступить в настоящий момент с ПСР в переговоры о взаимной поддержке обеих партий в сфере технической подготовки восстания и боевых действий для его проведения».

Далее перечислялись пять вопросов, которые предполагалось обсудить на совместной конференции. Среди них под пунктом d) значилось: «Комбинация массовых выступлений и единичных "террористических" нападений»[710].

Обращение было подписано, как упоминалось выше, среди прочих, Мартовым и Аксельродом. Неизвестно, что произошло в ближайшие после этого дни, но, как писал Мартов впоследствии, «соглашение было сорвано лишь вследствие ультиматума Аксельрода и Мартова, заявивших, что они выйдут в таком случае из состава Совета и будут апеллировать к партии. Среди большевистских элементов партии симпатии к террору также возросли, но в общем и целом партия устояла на своей прежней позиции отрицания террора»[711]. Вероятно, опасаясь дальнейшего дробления и так расколотой партии, Плеханов дал задний ход. Уже 15 марта он отправил Натансону «отступное» письмо: «Вы говорите, что я признавал "целесообразность в данный революционный] период центрального политического террора". Оставляя в стороне выражение "центрального", как несколько для меня странное, я опять напоминаю Вам то позабытое Вами обстоятельство, что я готов был признать терроризм целесообразным только в том случае, если бы террористы координировали свои действия с агитационной работой в массах нашей партии»[712]. Кстати, нетрудно заметить, что тезис Плеханова о координации терроризма с агитационной деятельностью в массах мало чем отличался от постановки вопроса в «Терроре и массовом движении» В.М.Чернова. Тем не менее, в результате внутренних противоречий в верхах РСДРП, соглашение подписано не было.

Идея о новой роли терроризма в новых условиях, о необходимости соглашения с партией социалистов-революционеров, которая ранее подвергалась им только критике, была высказана Лениным в статье «О боевом соглашении для восстания», вышедшей, как и плехановская «Врозь идти, вместе бить!», в феврале 1905 года. Статья Ленина была откликом на призыв «Революционной России» (№ 58) к «боевому единению» и слиянию терроризма и массового движения. Разумеется, Ленин сопровождал идею о возможном соглашении множеством оговорок и традиционной (хотя и менее резкой, чем обычно, критикой эсеровской тактики, а заодно и «фразерства», в котором, впрочем, эсерам никогда нельзя было отказать).

«Интеллигентский террор и массовое рабочее движение были разрозненны и этой разрозненностью лишены должной силы. Как раз это говорила всегда революционная социал-демократия», — писал Ленин[713]. Уже эта фраза Ленина знаменовала серьезное смягчение его позиции по отношению к эсеровскому терроризму. На самом-то деле «революционная социал-демократия» его устами говорила о терроре ранее нечто гораздо более резкое, а в одной из неопубликованных тогда статей Ленин назвал эсеровский террор "эскамотированием" рабочего движения, совлечением его с правильного пути, заведением его в тупик»[714]. Но — времена изменились.

Полемизируя с утверждением «Революционной России» о том, что «пионеры вооруженной борьбы потонули в рядах возбужденной массы», Ленин, сославшись на недавнее (4 февраля 1905) убийство великого князя Сергея Александровича как на пример терроризма «старого образца», писал, что «пионеры вооруженной борьбы еще не потонули в рядах возбужденной массы... Пионеры должны на деле потонуть в массе, т.е. прилагать свою самоотверженную энергию в неразрывной, фактической связи с восстающей массой, идти вместе с массой не в фигуральном, не в символическом смысле слова, а в буквальном». Ленин считал это и необходимым и возможным и призывал к «приступу» к немедленному практическому решению этой задачи[715].

«Боевое единение социал-демократической партии... с партией соц.-рев. могло бы оказаться одним из средств, облегчающих такое решение. Такое единение будет тем осуществимее, ...чем решительнее пойдут соц.-рев. по пути, намечаемому ими самими в следующих словах: "пусть растет и крепнет это начавшееся слияние революционного терроризма и массового движения, пусть масса скорее сможет выступить во всеоружии террористических средств борьбы!"» В качестве одного из шагов к достижению «боевого единения», Ленин «с удовольствием» напечатал в тексте своей статьи «Открытое письмо к социалистическим партиям России» Г.АТапона[716]. Гапон, будучи, по его собственной характеристике, «революционером и человеком дела», призывал все социалистические партии России немедленно объединиться для подготовки вооруженного восстания. «Боевой технический план должен быть у всех общий», — писал Гапон, рекомендуя далее применять «бомбы и динамит, террор единичный и массовый, все, что может содействовать народному восстанию»[717].

Ленин солидаризировался с Гапоном, а также, повидимому, еще не будучи знакомым с плехановской статьей, почти дословно повторил ее главную мысль: «нам неизбежно придется... (врозь идти), но мы можем не раз и мы можем именно теперь... (вместе ударять)»[718]. Оттеняя особенность своего подхода по сравнению с эсеровским и гапоновским, Ленин писал, что «было бы желательно и с нашей точки зрения необходимо для соглашения, чтобы вместо общего призыва к «единичному и массовому террору» задачей соединенных действий было поставлено прямо и определенно непосредственное и фактическое слияние на деле терроризма с восстанием». Террор должен быть подчинен подготовке народного восстания, это «должно быть выражено определеннее и воплотиться в совершенно недвусмысленных практических решениях», поучал Ленин потенциальных союзников[719], будто не замечая того, что «ломится в открытую дверь»; ведь именно о сочетании терроризма с массовым движением всегда писали эсеровские идеологи, подчеркивая, что именно в этом заключается отличие партии социалистов-революционеров от «Народной воли». Другое дело, что теоретические положения далеко не всегда удавалось реализовать на практике.

Формальное соглашение с эсерами большевики, также как и их братья-враги меньшевики, не заключили, несмотря на заявленное стремление; однако то, чего не сделали на бумаге партийные лидеры, нередко осуществляли на деле революционеры-практики «на местах»; более того, революционная «боевая» практика социал-демократов зачастую ничем не отличалась от эсеровской и даже анархистской[720]. Действия боевых дружин или отдельных боевиков-социал-демократов выражались в тех же нападениях на тюрьмы и полицейские участки, убийствах агентов полиции и наиболее ненавистных представителей администрации и карательных органов и даже чем-то особенно «провинившихся» директоров заводов и инженеров[721].

Без всяких формальных соглашений боевики и «техники» различных партий сотрудничали друг с другом; возможно, наиболее разительный пример такого сотрудничества, это то, что бомбы, которыми максималисты взорвали дачу П.А.Столыпина, были изготовлены в динамитной мастерской большевистской Боевой технической группы. «Военно-техническое бюро, — вспоминал Г.А.Алексинский, в то время видный большевик, близкий к Ленину, — главным техником которого был "Дмитрий Сергеевич" (Грожан) и которому много помогал Красин, оказывало, по-видимому, услуги и не соц.-демократическим организациям. После покушения эсеров на Столыпина, при помощи портфеля с взрывчатым веществом, "Дмитрий Сергеевич" однажды похвастался: "портфель был эсеровский, а начинка наша"»[722].

Ленин, говоря в октябре 1905 года о «задачах отрядов революционной армии», подчеркивал, что «ставить безусловные препятствия вступлению в отряды членов других партий не следует. Именно тут мы должны осуществлять соединение, соглашение практическое (без всякого партийного слияния, разумеется) с революционной демократией»[723].

Причем партийные лидеры смотрели на террористические действия «на местах» частенько не только сквозь пальцы, но и с одобрением. Мартов, чья непримиримая позиция по отношению к терроризму сорвала соглашение меньшевиков с эсерами, писал Потресову в октябре 1905 года о покушении на «усмирителя Кавказа» генерала Алиханова: «Тифлисские бомбы (пришло о том письмо) — дело организованного нападения наших, сопровождавшегося успехом: вопреки газетам, ни один из бросивших не захвачен и не убит и, как пишут, казаки терроризированы. Вообще, оная отрасль производства чуть-чуть подвинулась вперед в "меньшинстве": кое-где есть запасы. Но вот беда: по-видимому, нет людей, готовых их, когда нужно, пустить в ход, а постоянные "боевые отряды" — вне Кавказа — не организованы. В Москве, например, запас 3маленький был, но, как видно, им не пользовались»[724].

Однако поражения вооруженных выступлений в декабре 1905 года привели к значительному «понижению тона» публицистики лидеров российской социалдемократии умеренного, меньшевистского толка. Наиболее отчетливо это сформулировал Плеханов в известной фразе по поводу вооруженных восстаний в Москве, Ростове и других городах: «Не надо было и браться за оружие». Он признал ошибочной и рискованной при данных условиях ту игру, «которая называется вооруженным восстанием». Естественно, что сам собой снимался и вопрос о применении террора, как элемента, сопутствующего восстанию; Плеханов просто перестает о нем упоминать.

Несомненно, самым последовательным и решительным сторонником боевых действий среди партийных идеологов был В.И.Ленин. Это определялось как его революционным темпераментом (невольно вспоминается высказывание П.Б.Струве об идейных оппонентах Ленина среди социал-демократии: «Меньшевики — это те же большевики, только в полбутылках») так и тем, что он, возможно, чувствовал настроения радикальной части рабочих, студентов и других «рядовых революции» среди городского населения лучше, чем кто-либо другой.

Революционный темперамент Ленина буквально бьет через край в его письме в «Боевой комитет при Санкт-Петербургском комитете», написанном в середине октября 1905 года, в период подъема революции: «Я с ужасом, ей-богу с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали!.. Идите к молодежи, господа!.. Основывайте тотчас боевые дружины везде и повсюду и у студентов, и у рабочих особенно, и т.д... Пусть тотчас же вооружаются они сами, кто как может, кто револьвером, кто ножом, кто тряпкой с керосином для поджога и т. д. ...Не требуйте никаких формальностей, наплюйте, Христа ради, на все схемы, пошлите вы... все "функции, права и привилегии" ко всем чертям.

...Отряды должны тотчас же начать военное обучение на немедленных операциях, тотчас же. Одни сейчас же (! — О. Б.) предпримут убийство шпика, взрыв полицейского участка, другие — нападение на банк для конфискации средств для восстания...

Пусть каждый отряд учится хотя бы на избиении городовых: десятки жертв окупятся с лихвой тем, что дадут сотни борцов, которые завтра поведут за собой сотни тысяч»[725].

Тогда же Лениным было написано своеобразное практическое руководство «Задачи отрядов революционной армии», проникнутое таким же обжигающим террористическим духом. Он подробно инструктирует участников проектируемых им «отрядов», которые, по его мнению, «могли бы быть всяких размеров, начиная от двух-трех человек», начиная от возможных видов вооружения (ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка, уже знакомая нам «тряпка с керосином для поджога», пироксилиновая шашка, колючая проволока и т.д., и т.п.), до правил конспирации и первоочередных объектов нападения. «Отряды могут и должны ловить сейчас же всякий удобный случай для живой работы, отнюдь не откладывая дело до общего восстания, ибо без подготовки в огне нельзя приобрести годности и к восстанию»[726].

Ленин вполне отдавал себе отчет, что он призывает ни к чему иному, как к терроризму: «Беспорядочный, неподготовленный мелкий террор может, — писал он, — будучи доведен до крайности, лишь раздробить силы и расхитить их. Это верно, и этого, конечно, нельзя забывать. Но, с другой стороны, нельзя ни в коем случае забывать и того, что теперь лозунг восстания уже дан, восстание уже начато. Начинать нападения, при благоприятных условиях, не только право, но прямая обязанность каждого революционера. Убийство шпионов, полицейских, жандармов, взрывы полицейских участков, освобождение арестованных, отнятие правительственных денежных средств на нужды восстания, — такие операции уже ведутся везде, где разгорается восстание...»[727]

Свою инструкцию Ленин заканчивает советом для обучения и «боевого крещения» «солдат революционной армии» использовать борьбу с черносотенцами. Здесь он тоже весьма конкретен: «Отряды революционной армии должны тотчас же изучить, кто, где и как составляет черные сотни, а затем не ограничиваться одной проповедью (это полезно, но одного этого мало), а выступать и вооруженной силой, избивая черносотенцев, убивая их, взрывая их штаб-квартиры и т.д. и т.д.»[728]

Подобные же рецепты Ленин рекомендовал и тогда, когда говорить о том, что восстание «разгорается» уже не приходилось; «истребительная и беспощадная партизанская борьба с насильниками правительства» представлялась ему «своевременной и целесообразной» после роспуска Первой Думы. В литературе нередко встречается противопоставление «партизанской борьбы», к которой призывал Ленин, терроризму. Нам представляется такое противопоставление неправомерным, во-первых, потому, что партизанская борьба в мирное время в городских условиях есть не что иное, как терроризм, во-вторых, потому, что Ленин сам совершенно ясно разъяснил, что он включает терроризм в понятие партизанской борьбы.

В статье «К событиям дня», написанной по поводу ряда громких терактов, совершенных в августе 1906 года (нападения на полицию 2 августа в Варшаве и ряде других городов Польши, совершенные боевиками ППС, покушение на Столыпина, убийство эсеркой З.В.Коноплянниковой командира Семеновского полка генерала Г.А.Мина) Ленин, в противовес позиции ЦК РСДРП, разъяснявшего в письме к партийным организациям, что так называемые «партизанские» боевые выступления по-прежнему отвергаются партией», писал, что это противоречит резолюции Объединительного съезда «О партизанских действиях» и давал свою интерпретацию этой резолюции. По мнению Ленина, она, отвергая экспроприацию частных имуществ, не отвергала экспроприации казенных средств, лишь оговаривая это рядом условий, а также признавала партизанские действия без экспроприации имуществ[729].

То есть, полагал Ленин, резолюция «признает «террор» (здесь и далее курсив Ленина. — О.Б.), признает партизанские действия с целью убийства неприятеля. Это признание ясно и недвусмысленно выражено в первых же словах собственно-резолютивной части резолюции:

Съезд постановляет: 1) признавая наряду... с подготовкой революционных сил к грядущему восстанию, в основе которой лежит организация рабочих масс, неизбежность активной борьбы против правительственного террора и насилий черносотенцев...»[730]

Оборвав на этом цитату, Ленин разъяснял: «Выписанное нами решение съезда совершенно ясно. «Наряду» с работой в массах признана «активная борьба» с насильниками, т.е. несомненно убийство их посредством «партизанских действий»[731]. Таким образом, для Ленина партизанская борьба была равна террору плюс экспроприациям.

В этой же статье, опубликованной в первом номере «Пролетария», Ленин советовал «всем многочисленным боевым группам нашей партии прекратить свою бездеятельность и предпринять ряд партизанских действий, на точном основании решений съезда, т.е. без всякой экспроприации имуществ, с наименьшим «нарушением личной безопасности мирных граждан» и с наибольшим нарушением личной безопасности шпионов, активных черносотенцев, начальствующих лиц полиции, войска, флота и так далее и тому подобное»[732]. Призывы Ленина к терроризму по всему фронту были, пожалуй, беспрецедентны в истории русской социал-демократии. Их можно было сравнить разве что с лозунгами, провозглашавшимися на страницах «Революционной России» летом 1905 года «бабушкой русской революции» Е.К.Брешковской. Месяц спустя Ленин вернулся к проблеме партизанской войны, посвятив ей одноименную статью. Эта статья, по-видимому, является ключевой для понимания Лениным проблемы терроризма; в заключительной части статьи он писал, что его задача не в оценке тех или иных партизанских выступлений, а в «правильной теоретической оценке новых форм борьбы, выдвигаемых жизнью»[733]. То, что в «обертке» партизанской войны находится терроризм, опять-таки совершенно недвусмысленно показал сам автор. В одном месте Ленин писал, что вооруженная борьба, о которой, собственно, идет речь, «преследует две различные цели»: во-первых, она направлена «на убийство отдельных лиц, начальников и подчиненных военно-полицейской службы; — во-вторых, на конфискацию денежных средств как у правительства, так и частных лиц». В другом месте, разъясняя в примечании суть отношения части большевиков, разделяющих его точку зрения на партизанскую борьбу (Ленин считал, что резолюция по этому вопросу, принятая на Объединительном съезде, лишь незначительно отличается от предложенного им проекта), он писал, что «партизанские действия в форме террора рекомендовались против насильников правительства и активных черносотенцев, но при условиях: 1) считаться с настроениями широких масс; 2) принимать во внимание условия рабочего движения данной местности; 3) заботиться о том, чтобы силы пролетариата не растрачивались понапрасну»[734].

Подойдя к проблеме теоретически, Ленин указал на два основных принципа, которыми должен руководствоваться марксист при рассмотрении вопроса о формах борьбы. Во-первых, «марксизм отличается от всех примитивных форм социализма тем, что не связывает движения с какой-либо одной определенной формою борьбы. Он признает самые различные формы борьбы» и «безусловно не зарекается ни от каких форм борьбы», идет от жизни, а не от «отвлеченных формул». Во-вторых, «марксизм требует безусловно исторического рассмотрения вопроса о формах борьбы». Вопрос о формах борьбы диктуется конкретно-исторической обстановкой[735].

В настоящее время Россия находится в состоянии гражданской войны, полагал Ленин, а «в эпоху гражданской войны идеалом партии пролетариата является воюющая партия». Следовательно, к тем или иным приемам борьбы нужно относиться с точки зрения военной целесообразности, выбор ее конкретных средств должен принадлежать социал-демократам-практикам на местах. «Но во имя принципов марксизма мы безусловно требуем, — писал Ленин, — чтобы от анализа условий гражданской войны не отделывались избитыми и шаблонными фразами об анархизме, бланкизме, терроризме...»[736]

Принципиальное отличие «партизанской войны» от «старого террора» Ленин видел в том, что она проходит в обстановке восстания, которое в современных условиях не может быть однократным актом в ограниченной местности, а разбивается на крупные сражения и множество мелких стычек. Задача социал-демократической партии — придать этой борьбе организованный характер; тогда можно будет избежать возможной деморализации пролетариата и его приближения к пропойцам и босякам, чему способствует при определенных условиях его участие в партизанских действиях. Чтобы избежать этого, надо также помнить, что партизанская война не может считаться «единственным или даже главным средством борьбы». «Социалдемократия не знает универсальных средств борьбы… Социал-демократия в различные эпохи применяет различные средства, всегда обставляя применение их строго определенными идейными и организационными условиями»[737].

Оценка Лениным ситуации оказалась, как известно, ошибочной. Осенью 1906 года революция шла на спад, а «боевизм» все больше вырождался в анархизм или кое-что похуже. Впрочем, это было заметно уже во время Стокгольмского съезда; «некоторые делегаты, — вспоминал Алексинский, — привезли с собой в Стокгольм тревожные вести об отношениях между местными комитетами партии и "боевыми дружинами", которые создавались во время местных восстаний и после них. Вместо того, чтобы "во имя партийной дисциплины" подчиняться местным комитетам партии, "боевики" обнаруживали склонность к "независимости" и совершали действия, за которые партийные комитеты не всегда могли и хотели взять на себя ответственность. Были слухи о том, что "боевики" шли на добывание материальных средств с оружием в руках»[738].

Даже главный большевистский «техник» Л.Б.Красин, в то время близкий к Ленину, в одном из частных разговоров во время съезда сказал, что «подготовлять технически восстание, конечно, нужно и можно, но вооружать людей заранее, раздавая оружие ни в каком случае не следует»[739]. Социал-демократы — депутаты Второй Думы, рассказывали, что молодые рабочие, «вовлеченные в... «боевые дружины», быстро превращались в профессиональных «экспроприаторов», в деятельности которых элемент политический смешивался с элементом простого бандитизма и уголовщины»[740]. Собственно, об этом же писал Ленин, соглашаясь с утверждением, что «партизанская война приближает сознательный пролетариат к опустившимся пропойцам, босякам»[741]. Ленин считал, что этой опасности можно избежать при строгом партийном контроле.

Если Стокгольмский съезд РСДРП указал на недопустимость экспроприации частного имущества и не рекомендовал экспроприации имущества казенного, «кроме как в случае образования органов революционной власти в данной местности и по их указанию»[742], то Лондонский принял решение о роспуске боевых дружин и запрещении «партизанских действий» и экспроприации[743]. Ленин и его сторонники, как известно, не вступая в излишние дискуссии, продолжали пользоваться услугами боевиков для пополнения кассы Большевистского Центра; как раз во время Лондонского съезда шла подготовка к знаменитому эксу на Эриванской площади в Тифлисе; однако этот сюжет лишь косвенно связан с нашей темой, подтверждая, впрочем, что для Ленина средства действительно определялись прежде всего «военной» или «революционной» целесообразностью[744].

Поэтому вполне логичным было то, что Ленин, убедившись в тщетности надежд на восстание и в связи с этим не видевший уже большого проку в терроризме, как его подготовительном элементе и составной части «боевых действий», вновь возвращается к скептическим, а чаще тотально отрицательным оценкам индивидуального террора. Этому, конечно, кроме «общих» соображений, способствовала и катастрофа, постигшая эсеров.

В статье «Уроки революции» (1910) Ленин в очередной раз подчеркивает, что «только революционная борьба масс способна добиться сколько-нибудь серьезных улучшений в жизни рабочих и в управлении государством... никакая геройская борьба одиночек-террористов» не могла «подорвать царского самодержавия и всевластия капиталистов»[745]. «Никакие покушения террористов не помогут угнетенным массам, и никакие силы на земле не остановят масс, когда они поднимутся», — писал он в другом месте[746]. «Партия с.-р., — говорилось в подготовленной Лениным резолюции совещания ЦК РСДРП летом 1913 года, — продолжает официально отстаивать террор, история которого в России совершенно оправдала с.-д. критику этого метода борьбы и закончилась полным крахом»[747].

Ленинская критика терроризма, в принципе, ничем не отличалась от отношения к индивидуальному террору других, более умеренных социал-демократических публицистов в послереволюционный период. Дело Азефа послужило для социал-демократов хорошим поводом «потоптаться» по своим находящимся в полной растерянности оппонентам — эсерам, и еще раз убедиться в справедливости своей позиции в отношении терроризма.

Особенной ядовитостью отличались статьи Л.Д.Троцкого. В статье с откровенно ерническим названием «Таракан во щах» он писал: «Глядите: вместо того, чтоб отбросить прочь негодные доспехи, которыми сумела овладеть рука полицейского прохвоста; вместо того, чтобы засучить рукава и приняться за серьезную революционную работу, романтики выбрасывают из своей головы последние крупицы политического реализма, начисто отказываются от организации пролетариата и крестьянства во имя голого террора и берутся — в который уже раз! — собственными средствами покончить с царизмом. Теперь они уже твердо знают, как избежать подводных отмелей и рифов. Они создадут новую сеть неуловимых автономных дружин, они выдумают новые пароли, которых не знает Азеф и, наконец, самое главное — они сварят большой котел динамита, в полтора раза большей силы, чем динамит азефовский. А чтоб не перепутать паролей и не переварить динамита, они обобьют толстым войлоком окна и двери своей алхимической лаборатории, — отныне ни один крик улицы, ни один отзвук фабричного гудка не ворвется к ним и не помешает им приготовлять то колдовское варево, расхлебывать которое придется — увы! — неизвестно кому...»[748]

После публикации первых материалов по делу Азефа Мартов с удовлетворением писал Потресову, что «то, что по сему случаю опубликовано, главным образом, самим с.р.-овским центром, уничтожает в корне всю с.-р.-овщину. Дело с этой публикой оказалось даже хуже, чем предполагали Вы в статье о процессе Гершуни (По поводу одного процесса // Искра. 18 апреля 1904. № 64. — О.Б.): если Вы в ней писали, что БО = Гершуни, то они теперь сами признали печатно, что не только БО — и ЦК и вообще вся верхушка партии была равна Гершуни+Азеф, то есть Гершуни плюс отрицательная величина человека, уже тогда бывшего провокатором»[749].

Потресов, правда, выразил сомнение в том, в какой мере азефовщина «способна будет убить рев[олюционный] романтизм», а в другом письме досадовал, что социал-демократические депутаты в Думе «прямо оскандалились, упустив такой благодарный повод поговорить о принципиальном отношении социал-демократии к террору, и о взаимоотношении между массовой революцией и террором. Готовили-готовили Чхеидзе для произнесения речи, фаршировалифаршировали его, но в решительную минуту он от своей речи отказался...»[750] Мартов все же не без оснований рассчитывал, что воздействие азефовщины «будет идти по той же линии развенчания всех идолов романтики, по которой движется умонастроение и интеллигенции и рабочих за последние годы»[751].

Вопрос о терроре оставался для русских революционеров чисто теоретическим вплоть до 1917 года; особый интерес их теоретическим воззрениям придает то, что, начиная с 1917 года, они начали оказывать непосредственное воздействие на практику. И, разумеется, наиболее повлиявшими на практическую политику были теоретические взгляды лидера большевиков. Возможно, в наиболее откровенном и концентрированном виде они были еще раз сформулированы им в письме австрийскому социал-демократу Ф.Коричонеру в связи с покушением одного из лидеров австрийской социал-демократии Ф.Адлера на министра Штюргка.

Давая политическую оценку теракту Адлера, Ленин напомнил о «нашем старом, подтвержденном опытом десятилетий, убеждении, что индивидуальные террористические покушения являются нецелесообразными средствами политической борьбы» и о том, что «только массовое движение можно рассматривать как действительную политическую борьбу. Только в прямой, непосредственной связи с массовым движением могут и должны принести пользу и индивидуальные террористические действия. В России террористы (против которых мы всегда боролись) совершили ряд индивидуальных покушений, но в декабре 1905 г., когда дело наконец дошло до массового движения, до восстания, — когда нужно было помочь массе применить насилие, — тогда-то как раз "террористы" и отсутствовали. В этом ошибка террористов»[752].

Нетрудно заметить противоречие в рассуждениях Ленина; осуждая тактику индивидуального террора до восстания, он обвиняет террористов в том, что они «отсутствовали» во время восстания, как будто, если бы террор не практиковался до начала массовых выступлений, террористы могли появиться неизвестно откуда. Кстати, в декабре 1905 года террористы отнюдь не «отсутствовали» — на этот месяц приходится один из пиков терроризма, а, к примеру, максималисты, исповедовавшие террор, были активнейшими участниками декабрьского вооруженного восстания в Москве. Преувеличением является и утверждение Ленина о том, что социал-демократы «всегда» боролись против терроризма.

Но дело не в этом; осуждая терроризм как тактику, не связанную с массовым движением[753], Ленин полностью принимал терроризм как принцип. «"Killing is no murder" (умерщвление не есть убийство. — О.Б.) — писала наша старая "Искра" о покушениях», — напоминал Ленин австрийскому коллеге. «Мы вовсе не против (выделено Лениным) политического убийства», — декларировал он, называя омерзительными «лакейские писания оппортунистов в "Vorwarts" и венской "Arbeiter-Zeitung"», осудивших покушение Адлера[754].

Проблема политического убийства была для Ленина лишь вопросом целесообразности[755]. В этом отношении он был законным наследником революционной традиции, достойный вклад в которую внесли и полуобразованный фанатик Нечаев и рафинированный «европеец» Плеханов.