Тихая бухта (Художник Г. Алимов)

Глава двадцать четвертая

Страда у рыбаков давно кончилась. Третий день бродили Шурка и Димка в прибрежной тайге.

Ушли они охотиться, но дичи добыли немного. Как-то не хотелось в эти ясные, последние погожие дни бить птицу — так звонко и голосисто пела она по чащам…

Друзья подолгу лежали на высокой скале. Ласковое море ковшом лежало вокруг. Мелкие барашки гуляли по его синему простору. Шум прибоя не достигал высоты, на которой расположились ребята. Они видели, как косые волны набегали на берег ряд за рядом. Одни залезали на камни и падали на песок, жадно глотавший влагу, а другие убегали далеко в море, теряясь в нем. По небу тоже ряд за рядом шли перистые облака. И они то таяли, то рождались внезапно, и казалось, что в вышине раскинулось такое же море и облака на нем — те же волны.

Ровный шум леса, даже в полное безветрие шептавшего что-то, навевал удивительные, неуловимые мысли. И из них только одна была ясной, ощутимой и определенной:

«Как хорошо! — говорила она. — Как хорошо!»

Хорошо стало в самом деле в бухте Тихой! Штормов не было, и по спокойному морю приходили в бухту мелкие и крупные суда, выгружая на берег все новые партии рабочих Дальлеса. Теперь уже в тайгу уходили хорошо снаряженные люди, по берегам реки и на высотных лесосбросах вырастали аккуратные штабеля сухого смолистого леса, и в поселке ходили слухи, что японская концессия в Тихой не будет продлена.

Многие приезжали с семьями. На улицах стали появляться маленькие дети, и рядом с больницей на берегу моря вырос большой дом с новыми окнами — первая школа. Но для Шурки и Димки она уже не годилась.

Спокойная жизнь, казалось, надолго поселилась в бухте Тихой.

На побережье пришла сухая дальневосточная осень. Затем вдруг начались лесные пожары. Багровое зарево, не заходящее ни днем, ни ночью, остановилось над Тихой. Собаки выли, подняв вверх морды. К ночи тусклый дневной свет сменялся красным.

Вторую неделю все жители поселка, от мала до велика, поочередно уходили дежурить на пожарище, отстаивать свои дома и жизнь. Люди шли туда, где гулял по тайге страшный огонь, и через сутки возвращались домой, покрытые грязью и сажей, с руками, распухшими от ссадин и натуги.

Но и дома они не знали отдыха, боялись огня. Избы стояли пустые, все вещи были вынесены, горами валялись на улице. И, радуясь новому неожиданному развлечению, целыми днями среди вещей возились дети.

Крытые дранкой крыши были теплы от далекого жара.

Тучи дыма носились в море, осаждались копотью на палубах проходивших кораблей. Моряки втягивали ноздрями воздух, пахнувший гарью, смотрели на темную тучу, нависшую над берегом, и говорили:

— Сильно нынче горит тайга!

Тайга пылала.

Огненные языки лизали стволы деревьев. На их коре выступала прозрачная смола. Огонь жадно обнимал их, и мачтовый лес сгорал, как высокая свеча в жарко натопленной комнате.

Каждая порода горела по-своему.

Береза долго не поддавалась огню. На ней, точно от боли, лопалась и морщилась белая кора; ствол темнел, шипел, трещал, и лишь тогда, когда огонь добирался до сердца березы, она вспыхивала красивым белым пламенем, излучавшим нестерпимый жар.

Стройные лиственницы пылали, как факелы, высоко вздымая огненные шапки, над которыми вился светлый дым. До последнего момента стояли они, вытягиваясь к небу, будто стремясь вырваться из огненного бурана, бушевавшего вокруг. Потом они сразу рассыпались грудой искрящихся, словно драгоценные камни, углей.

Тис крепился больше всех. На его черном теле не так сильно виднелись следы ожогов, и когда пламя все-таки одолевало его, он горел красноватым огнем. Уже упав, он еще долго сохранял свою форму: тогда казалось, что дерево сделано искусным кузнецом из раскаленного железа.

Сырая осина быстро падала на землю и долго змеилась на ней, точно нежась в пламени. Иногда казалось, что дерево устоит перед огнем. Вот стоит ствол в пламенном вихре. Уже сгорели листья, не успев свернуться; с треском отлетели в сторону тонкие ветви, будто дерево отбросило их от себя за то, что они сдались огню; уже белый пар струится по стволу, а он все стоит несокрушимо. Но вот по коре тоненькой змейкой пробегает огонек, на мгновение гаснет, чтобы тотчас же вспыхнуть в другом месте. Ствол окутывается прозрачным дымком, сквозь который проглядывают огоньки, и в одну секунду все дерево занимается и падает, вздымая столбы искр.

Раскаленный воздух метался над тайгой. Ветер подхватывал столбы дыма и огня и нес их с собой на еще не тронутый пламенем лес, осыпая его искрами, и далеко, точно на крыльях, переносил пылающие головни.

Но люди побеждали. Они вырубали лес, копали длинные канавы, километра в два-три, и, приближаясь к ним, огонь утихал.

Успокоенные и усталые люди уходили в поселок, оставляя возле притихшего врага дежурных.

А огонь, словно ему кто-то показывал дорогу, за ночь перебирался на другой участок и занимался пуще прежнего.

И в Тихой стали говорить, что огонь не обходится без помощи человека. Мало было преграждать огню путь: надо было найти того, кто давал ему пищу, кто переносил его с места на место.

Так рассудил и Мойжес.

Вечером, после смены, начальник заставы, наравне со всеми воевавший с огнем, позвал к себе трех человек: Савельку Бисанку, Савелия Петровича и Кольку-китайца.

Показав им карту, он сказал:

— Надо поискать, кто тут вредит нам, товарищи.

Они отправились в лес и, войдя в него, тотчас же разошлись на поиски в разные стороны,

Мойжес пошел направо. Хотя огонь утих, но светлый дым еще стлался кисеей под его ногами и огоньки проползали по обуглившимся корням деревьев.

Он оглядел пожарище, от которого несло противной теплой сыростью, и пошел по пепелищу.

Изуродованные огнем деревья, почерневшие пни — вот что представилось его взору. Напряженно думая о чем-то, Мойжес дошел до того места, откуда начался первый пожар. Но и здесь ничто как будто не могло навести его на след.

Мойжес остановился и задумался, потом сильно потянул ноздрями воздух. В запахе гари, до сих пор носившемся над пожарищем, ему почудился какой-то посторонний, острый и терпкий запах.

Начальник принялся бить сапогом по обуглившемуся пню. Посыпалась сажа. Запах стал сильнее. Мойжес наклонился и стал разрывать слой пепла, покрывавший почву.

В эти места рубщики не заглядывали. Хвоя, опадавшая сотни лет, толстым ковром легла под ноги кедрам-великанам. Зеленый наряд сгорел, от него остались лишь черные пни. Но ковер хвои был так толст, что когда Мойжес стал его разрывать, он докопался до пожелтевшей от времени хвои. Она уцелела от огня, потому что смачивалась подпочвенными водами. Мойжес нагнулся. От хвои слабо пахло керосином. Раскопав пепел еще в нескольких местах, он убедился, что керосином облита площадь в несколько квадратных саженей.

Всю ночь бродил он от участка к участку, но больше ничего обнаружить не удалось. Однако и этого было вполне достаточно, чтобы убедиться в поджоге.

Два дня поселок провел спокойно. Дежурные с пожарища вернулись домой.

Пришли из тайги Савелька с Колькой, но ничего нового они не сообщили начальнику. Лишь в конце разговора Колька убежденно промолвил:

— Это люди Наяма-сана пожара делают. Моя будет говорить с ними. Моя очень хитрый люди. Чего-чего узнай, тебе скажу.

Савелька доложил начальнику, что он тоже слышал запах керосина на одном участке.

Мойжес с нетерпением ждал Савелия Петровича.

Вечером Димка и Шурка, принимавшие самое деятельное участие в борьбе с огнем, постучались к Мойжесу. Он был рад детям. Они уже давно не заходили к нему, хотя с самой весны бывали у него частыми гостями, слушая его рассказы о гражданской войне, о замечательных большевиках, из которых он многих знал. Он даже занимался с друзьями и политграмотой и географией, каким-то непонятным образом превращая эти часы в самое увлекательное для ребят занятие.

Но сегодня они ничем не занимались.

Однако, как всегда, Мойжес угостил ребят чаем. Пока он возился с чашками и закусками, приятели смирно сидели, посматривая на него. Он намазал на хлеб масло и кивнул ребятам. Те не заставили себя упрашивать.

Но едва друзья принялись за еду, раздался стук. Ребята застыли с раскрытыми ртами. Мойжес распахнул дверь. Вбежал Федя Речкин. Он показал в окно.

В темном небе алело зарево.

Мойжес в одно мгновение оделся, взял с собой оружие и посмотрел на своих гостей. Он знал отлично, как им хочется поехать с ним, и вдруг сказал:

— Ну что, приятели, хотите со мной? Тогда поехали!

Через несколько минут верхом на лошадях весь отряд поскакал к месту нового пожарища. Чем больше они углублялись в тайгу, тем сильнее тянуло дымом. Мойжес, определив фронт огня, послал одного пограничника в поселок предупредить об опасности и организовать встречный пал у Медвежьего ручья.

Важно было пробраться огню в тыл, чтобы установить, отчего снова вспыхнул пожар. Лошадей не приходилось подгонять, они бежали крупной ровной рысью.

Скоро меж деревьев заблестели огоньки. Сразу стало жарко. Отряд повернул налево, по ветру. Жар спал.

Мойжес точно нюхом чуял дорогу. Сделав несколько поворотов, отряд, наконец, остановился. Прямо перед ним было недавно выгоревшее место. А впереди был еще огонь, и до слуха отчетливо долетали треск и гул пожара.

Мойжес соскочил с коня, бросил поводья, осмотрелся.

Медленно пошел он по пожарищу, предупредив, чтобы никто не следовал за ним. Пограничники остались на месте, тихо разговаривая между собой.

— Жарко сейчас там. Хуже нет смерти, как от огня живьем сгореть.

— Да, худая смерть!

Через несколько минут послышался голос Мойжеса. Речкин помчался к начальнику. Шурка и Димка, видя, что пограничник с начальником что-то рассматривают, направились туда.

Но Речкин побежал к ним и загородил дорогу:

— Назад, ребятки, тут вам делать нечего! Шура, ты поезжай к Медвежьему ручью — передашь эту бумажку пограничнику, который там встречный пал пускает. Быстро — по приказу начальника.

Он передал Шурке сложенный вчетверо и заклеенный облаткой листок. Шурка, не очень охотно на этот раз, вскарабкался на коня и поехал обратно. Димка же остался на месте.

Между тем на Медвежьей протоке кипела работа. Люди трудились, словно одержимые, подчиняясь одной мысли: опередить огонь. Стук топоров слышался повсюду. Жужжали шмелями пилы. Высокие сосны рушились, круша окрест себя мелкий лес. Упавшие деревья подхватывали баграми, крючьями, топорами и оттаскивали в чащу. Люди расширяли протоку лопатами. Огромные глыбы земли обрушивались в воду. Их разбивали ломами и кольями. Медвежья протока вздулась, помутнела. Вода, журча, размывала комья, дробила в песок и уносила их с собой.

Савелька, работавший на этом участке, поспевал всюду и шумел больше всех. Ему впервые приходилось участвовать в борьбе против огня.

В роду Бисанки, как и у всех орочей побережья, считалось греховным противодействовать огню. Когда огненный Хозяин подымал над тайгой свою рыжую голову, все бежало, спасаясь от его горячего дыхания: и птицы, и звери. Орочи тоже вьючили свой скарб на нарты, на лодки и уходили в болота отсиживаться, пока гнев Хозяина не утихнет.

А тут люди осмеливались бороться с огнем. Они преграждали ему путь и смело говорили: «Сюда ходу нет! Уходи, умри!» И он умирал.

Савелька немного боялся, что Хозяин очень рассердится, но чувствовал прилив радостной силы в груди, которая требовала выхода. И Савелька валил деревья быстрее всех, бросался на толстые сучья, обрубая их в одно мгновение. Потом бежал на берег Медвежьей, втыкал высокий крепкий шест в землю, подскакивал и раскачивался на нем. Шест все глубже входил в почву. Она трескалась и обваливалась в воду. Случалось, Савелька летел вместе с землей. Этого тоже нельзя было делать — так говорили старики. Если человек падал в воду, он принадлежал Хозяину воды и не должен был плавать, пытаться спасти свою жизнь. Но, решившись на борьбу с огнем и водой, Савелька забыл обо всех запретах. Он хватался за протянутые ему багры, влезал на берег и опять работал за двоих.

Колька же работал молча. Савелька подбегал к нему, хлопал по плечу и кричал:

— Ты чего серчай? Не надо серчай! Кричи надо. Огонь кончай надо…

Однако Колька не кричал. Его жилистые руки и без того мелькали с непостижимой быстротой.

Возле него работал Шурка. А рядом, по ходу Медвежьей, рубили просеку.

Когда она была готова, пограничник, руководивший всеми работами, приложил руку ко рту и протяжно крикнул:

— Отходи за протоку-у!

Колька не отошел, пока не убедился, что все слышали команду и на этой стороне никого не осталось. Тогда и он переплыл. Пора было уходить.

Люди собрались за протокой, поджидая огонь и готовые к новой битве. Кудрявая шапка пожара показалась над тем местом, где только что они работали. Он налетел на лес ненасытно голодный и, испепеляя оставшиеся деревья, мчался дальше.

Палящий жар нагрел воду в протоке. С поверхности ее поднялся парок.

Но вот рухнули последние сосны, пламенея и превращаясь в угли. Перед огнем было вырубленное пространство. Огонь заметался, пополз по траве, по сучьям, приник к земле, пытаясь хоть на ней найти себе пищу.

Но навстречу ему уже шел огонь, уничтожавший и ту узенькую полоску леса, что разделяла просеку от протоки. Две огненные стены встретились. Пламя снова поднялось вверх. Но уже ни вверху, ни внизу не было ему ни пищи, ни дороги. А за выжженной полосой дымилась паром Медвежья. Ослабленный огонь не мог перескочить через нее. Его блестящая корона потускнела, поблекла и разбилась золотыми осколками, разлетевшись по выжженному полю. Огонь бился на черной земле, умирая, и сизый дым, точно саван, накрыл все пожарище.

Савелька плясал, как безумный:

— Огонь умирай! Вот русский хорошо!

На этот раз пожар удалось остановить быстро.