Тихая пристань (СИ)

Глава 1

Сознание приходило и уходило, как приливная волна, оставляя после себя лишь осколки реальности: вкус теплого отвара на губах, приглушенный шепот и ощущение чистого, грубого холста на теле вместо окровавленной рубахи. Арина открыла глаза. В избе пахло дымом, сушеными травами и чем-то съестным, отчего сводило голодом желудок.

Рядом с лавкой, на низкой скамеечке, застыла худая, как журавль, старуха. Ее фигура казалась недвижимой, словно ветхий стог сена, а лицо, испещренное морщинами, напоминало старую карту, где каждая складка отмечала версту ее долгой жизни. В полумраке избы ее глаза светились тихим, но неукротимым светом, будто два уголька в потухающей печи. Это была Матрена — та самая ведунья, к которой шли за советом и целебными зельями, деревенская повитуха и лекарь, знавшая больше секретов, чем иной молодой знахарь.

— Ну, вот и очнулась наша пташка заморская, — проскрипела старуха, заметив ее взгляд. В ее глазах, маленьких и невероятно живых, не было ни жалости, ни страха, лишь спокойное, деловое принятие.

— Небось, на том свете гостей не ждали?

Арина попыталась улыбнуться, но лишь слабо дернула уголком губ.

— Не ждали, — прошептала она. И тут же вспомнила о главном.

— Дети?

— Целёхоньки. Спят, — Матрена кивнула в угол, где на большом кожухе, свернувшись калачиками, спали Петрик и Машенька. На их лицах не было следов слез, лишь ровное, умиротворенное дыхание. На столе рядом стояли две пустые деревянные миски. Значит, накормила.

Благодарность, острая и щемящая, подкатила к горлу Арины.

— Спасибо вам, — выдохнула она.

— Не мне спасибо, а петушку, что на заре пропел, да тропинке, что к твоей двери вела, — отмахнулась старуха. Она поднялась, подошла к горшку, стоявшему на краю печи, и налила в чашку густой, мутной похлебки. — Ешь. Не жиром подбита, зато живот не скрутит.

Арина с благодарностью приняла чашку. Первые глотки были подобны нектару. Тело, измученное болью и голодом, встрепенулось и жадно впитывало живительную влагу.

— Он всегда… таким был? — тихо спросила Арина, отодвинув пустую чашку. Вопрос висел в воздухе. Имя «Иван» произносить не хотелось.

Матрена тяжело вздохнула, усаживаясь обратно на скамью.

— Иван-то? Нет, детка, нет. Зверь не рождается зверем. Им становятся. Был парень как парень — руки золотые, в деле справный, на деревне завидный жених. А потом… — она мотнула головой в сторону пустого угла, где обычно стоял самогонный аппарат, — … заглянул в зелену бутыль. Сперва по праздникам. Потом — чтоб усталость снять. А после… ему там, в его самогоне, все и привиделось.

— Что привиделось? — не удержалась Арина.

— Будто он не староста, а чуть ли не царь местный. А все кругом — холопы его. А ты — главная холопка. И чем больше хмельной дурман в башку бьет, тем сильнее ему мнится, что его не уважают, смеются над ним. А гнев ищет выхода. И находит. В ком слабее.

В голове Арины, будто сквозь толстую пелену, всплыл обрывок чужой памяти. Не побои, не крик, а… смех. Молодой Иван, с ясными глазами, катает на спине маленького Петрика. Он оборачивается к ней, Арине-прежней, и улыбается. И в той улыбке — ни капли той свирепой злобы, что теперь жила в его взгляде.

— Он… он ладно сапоги ей подбивал, тихо, сама удивляясь, сказала Арина, глядя в пустоту. — Помнится… ладно подбивал. И с огорода первую редиску ей приносил. Говорил: «На, Аринка, солнышко на ладошке».

Она говорила это, а в душе бушевала Анна: «Так же, как и мой Александр, первую клубнику с грядки мне приносил…»

Матрена смотрела на нее пристально, с каким-то новым интересом.

— Так и было. Пока зелье проклятое душу не затянуло. Теперь в нем человеку места не осталось. Одна бешеная тень. И не выгонишь его оттуда, пока сам не захочет. А он не хочет. Ему там хорошо — царь да бог.

Арина медленно перевела взгляд на спящих детей. На Петрика, который нахмурился во сне, будто чувствуя тяжесть этого разговора. И в ней, в старой Анне, родившейся заново в теле Арины, что-то окончательно утвердилось.

— Не царь он, — тихо, но очень четко сказала она. — И не бог. А несчастный, пропащий человек. Но это… — она посмотрела на синяки на своих руках, на спящую дочь, — … его беда не оправдывает.

Матрена кивнула, и в ее глазах мелькнуло одобрение.

— Верно говоришь. Не оправдывает. Значит, решенье-то твое твердо?

— Твердо, — ответила Арина-Анна. — Как только силы вернутся. Бежать будем.

— К Агафье, сестре твоей? Путь не близкий. Но путь к жизни никогда коротким не бывает, — старуха поднялась, собирая свои тряпицы и склянки. — Буду наведываться. А ты крепись. И детей береги. Они теперь твой якорь.

Она ушла, оставив в избе запах трав и тишину, нарушаемую лишь ровным дыханием детей. Арина лежала и смотрела в закопченный потолок. В ее памяти теперь жили два Ивана: тот, что приносил «солнышко на ладошке», и тот, что приносил боль. И она знала, что бежать нужно не только от второго. Но и от призрака первого, который мог усыпить бдительность и снова заманить в капкан ложной надежды.

Еще до того, как телега тяжело, с чавкающим всхлипом завязла в подтаявшем у порога снегу, Арина уже знала — он вернулся. Не столько по скрипу полозьев, вязнущих в мартовской каше из снега и грязи, сколько по ледяной волне, что пробежала по ее спине, и по учащенному, предательскому стуку под левой грудью — отзвуку прежней, затравленной Арины, чья душа не до конца еще покинула это избитое тело.

Но следом за этим животным страхом, как лавина, обрушилась ясность. Та самая, что не раз выручала Анну Ивановну в кабинетах партийных чиновников и в спорах с заезжими ревизорами. Холодная, отточенная, как лезвие, мысль взяла в плен паникующее сердце и заставила его биться ровнее. Она не открывала глаз, лежа на жесткой лавке, но весь ее мир сузился до стремительного потока расчетов. Каждая секунда, отделявшая ее от его появления, была драгоценным ресурсом, штабом, где она, главнокомандующий разбитой армии, вырабатывала тактику на ближайший бой.

За дверью гремел его голос, ругающий лошадь, грязь и весь белый свет. Раньше этот звук парализовал ее. Теперь она лишь мысленно отмечала: «Сильно пьян. Злость не на меня, но она придет ко мне. Ищет причину». Она перебирала варианты, как перебирают четки. Молчание? Вызовет подозрение. Плач? Разожжет садистский азарт. Покорность? Он пресытился ею. Нужно было нечто третье. Неожиданное. Тактика не войны, а управления. Как укрощают дикого зверя — не силой, а пониманием его природы. Его природа — это злоба, рожденная слабостью, и желание быть барином в своем нищем царстве. Значит, нужно говорить с ним не как жертва, а как… как бухгалтер, докладывающий о состоянии дел. Лишить сцену страсти. Превратить ее в скучный отчет. И в этом отчете ее слабость должна была стать не уязвимостью, а объективным обстоятельством, технической неполадкой, которую он, хозяин, обязан был учесть.

Последняя мысль пронеслась, как спасительная молния, когда его тяжелый шаг уже грохотал на крыльце. Готово. Она не знала, сработает ли это. Но это был план. И одно это уже делало ее не вещью, а стороной в предстоящем диалоге. Пусть самой слабой. Но стороной.

Дверь распахнулась, впустив вместе с комом холодного воздуха его тучную фигуру. Иван был не просто зол; он был в ярости от весенней распутицы, сломанной телеги и собственного бессилия перед грязью.

— Чтоб вам пусто было! Жрать! — его голос прорвался хриплым ревом, заглушая квохтанье кур во дворе.

Арина не стала притворяться спящей. Она медленно, с видимым усилием, приподнялась на локте. Ее лицо было бледным и выражало лишь одну эмоцию — утомительную, безропотную слабость.

— Иван, — произнесла она тихо, но четко, перекрывая его тяжелое дыхание. — Успокойся. Печь холодная. Я не вставала.

Он сделал шаг к ней, сжимая кулаки, его глаза блуждали по избе в поисках повода для вспышки. Но повода не было. Вся его злость уперлась в ее тихое, невозмутимое признание.

— Как это… не вставала? — прорычал он, сбитый с толку.

— Ребра, поди, поломаны, — сказала она, глядя куда-то мимо него, на стену. Голос ее был ровным, лишенным жалоб. Просто констатация факта, как погода за окном. — Матрена приходила, велела лежать. Не меньше недели. А то срастутся криво.

Она сделала паузу, дав ему осознать этот срок. Не день. Не два. Целую неделю.

— Так и будем голодать? — его вопрос прозвучал уже без прежней ярости, с ноткой растерянности.

— Без хозяйки дом сирота, — мягко, почти по-матерински, сказала Арина. — Ты на работе, я — в бреду. Дети малые. Надо, Иван, позвать кого. Бабу на помощь. На несколько дней. Чтоб и тебе поесть сварила, и за детьми пригляд был.

Она не просила. Она предлагала единственно разумное решение. Она видела, как его мозг, затуманенный хмелем и злостью, с трудом, но перерабатывает эту информацию. Картина будущего — холодная печь, голодные дети, грязная одежда — медленно проступала перед ним, затмевая сиюминутный гнев.

Он тяжело вздохнул, потер ладонью лицо.

— Кого звать-то? Духмариху, что ли? — пробурчал он уже почти нормально.

— Ее, — кивнула Арина, снова опускаясь на подушку, будто силы оставили ее. — Она баба крепкая. Справится.

Иван постоял еще мгновение, глядя на ее неподвижную фигуру. Вой протеста и злобы внутри него затих, сменившись тяжелой, неприятной необходимостью. Он развернулся и вышел, на ходу бросив в пространство:

— Ладно. Схожу. Чтоб к обеду было горячее!

Дверь закрылась уже не с таким грохотом. Арина лежала с закрытыми глазами, слушая, как его шаги удаляются по направлению к деревне. Она не обманывала его. Она действительно была слаба. Но эта слабость стала ее первым оружием. Она не отбила атаку. Она ее возглавила. И теперь у нее была неделя. Целая неделя, чтобы строить планы, пока в ее доме будет хозяйничать чужая женщина. Первый союзник был на пути.

В избе воцарилась оглушительная, звенящая тишина, нарушаемая лишь тяжелым стуком сердца Арины в ушах. Она не двигалась, боясь спугнуть хрупкую победу.

Из-за печки, словно испуганный мышонок, выглянул Петрик. Его глаза, огромные в исхудавшем лице, были полны не ужаса, а немого вопроса.

— Мам?.. — прошептал он. — Он… он ушел? Не будет бить?

Рядом с ним поднялась и Машенька, всхлипывая и протирая кулачками сонные глаза. Она потянулась к Арине, ее нижняя губка подрагивала.

— Мама, боюсь…

И вот тут что-то в Арине дрогнуло. Вся ее броня из расчета и холодной ярости рассыпалась перед этим дрожащим «боюсь». Она медленно, превозмогая боль в боку, протянула к ним руки.

— Идите ко мне. Оба. Не бойтесь, он не тронет.

Петрик первым кинулся к лавке, прижался к ее плечу, осторожно, будто боясь обжечься. Машенька уткнулась лицом в ее шею, и Арина почувствовала на коже влагу от ее слез.

— Ты… ты с ним так говорила, — сдавленно проговорил Петрик, не поднимая головы. — Никто так с ним не говорит.

— Теперь буду, — просто сказала Арина, гладя его по волосам. Ее пальцы ласкали его запутанные прядки. Она почувствовала, как тонкие косточки его плеч вздрагивают. — И он нас больше не тронет.

— Правда? — это был крошечный, полный надежды вздох Машеньки.

— Правда, — твердо ответила Арина, и в этом слове была не только ложь для утешения, но и обет, данный самой себе. Она смотрела поверх их голов на закопченную стену, но видела другое — лицо своего первого мужа, Александра. Прости, милый, — подумала она. Здесь моя новая война. И мои новые дети.

— А сейчас что будем делать? — спросил Петрик, уже чуть увереннее.

— Сейчас, — Арина глубоко вздохнула, и впервые за этот день ее губы тронуло нечто, отдаленно напоминающее улыбку, — мы будем ждать. К нам в гости женщина одна придет. И тогда… тогда я вас накормлю. Настоящей, хорошей едой. Обещаю.

Она обняла их крепче, чувствуя, как их маленькие, теплые тела постепенно перестают дрожать. Они были чужими, эти дети. Но их страх был знакомым. Их голод был знакомым. Их потребность в защите была той самой силой, что когда-то заставила ее, Анну, выжить. И теперь она заставит выжить Арину.

Петрик тихо спросил, уткнувшись носом в ее бок:

— А надолго она к нам? Та женщина?

— Ненадолго, сынок, — тихо ответила Арина, глядя в окно, на серое, промозглое небо. — Очень ненадолго. Пока я не встану на ноги.

Пока она не встанет на ноги, чтобы увести их отсюда. Навсегда.