Тиран

16

Встреча самых проверенных соратников произошла в доме Филиста в Ортигии. Помимо Дионисия, на ней присутствовали хозяин дома, Иолай, Дориск и Битон; позже к ним присоединился Гелорид, раскрасневшийся от спешки. Лептин явился последним и, по знаку Дионисия, приступил к докладу:

— Они разграбили Камарину, но на этом не остановились. Идут сюда.

— Ты уверен? — спросил Дионисий, не выказывая особого замешательства.

— Пожалуй, да. Дорога, по которой они движутся, ведет в наши края; не думаю, что они намерены просто нанести нам визит вежливости.

— Пусть даже они доберутся сюда — здесь и остановятся. Наши стены не поддались даже афинянам. Наш флот цел и невредим, армия тоже. Зачем им идти на предприятие, заведомо обреченное на неудачу?

— Они уверены, что победят, — вмешался в разговор Филист. — Их наемники — первоклассные воины, а если они погибнут, никто не станет жалеть, никаких публичных похорон, никаких речей, никаких надгробных надписей. Их тела сбросят в ров, сверху насыплют две лопаты земли — и все дела. Мы же держим ответ за каждого, кого теряем, — перед его семьей и перед городом.

— И это кажется мне правильным, — заметил Дионисий. — Ведь мы греки.

— У каждого из нас есть семья, — добавил Битон.

— Верно, — подтвердил Дионисий. — Но тогда каким образом семьдесят лет назад Ферону, тирану Акраганта, и Гелону Сиракузскому удалось уничтожить карфагенскую армию в Гимере? Я скажу вам как. Они получали всякого рода ресурсы, материальные и людские, с обширной территории. А мы представляем собой лишь скопления домов на прибрежных утесах, которые они по очереди атакуют. И потому смогут захватить — один за другим. Теоретически наши войска превосходят их в вооружении и они лучше обучены, но в нашей армии нет истинной согласованности в командной цепочке. Кто угодно в любой момент решает, что пора уходить, — и уходит. И никто его не может остановить. Внезапно тебя покидают пятнадцать, двадцать тысяч человек — и вот уже у противника серьезное численное превосходство. А все почему? Потому что им нужно возвращаться домой, на сев. На сев, понимаете? Геракл свидетель, война — это ведь серьезное дело! Это дело для профессионалов.

— Я не согласен, — возразил Иолай. — Наемники ведь продаются тому, кто им лучше платит, и в любой момент готовы бросить тебя, если им это удобно. Помните, как случилось в Акраганте? Ведь именно из-за ухода кампанцев город остался без защиты.

— Не совсем так, — ответил Дионисий. — Наемники остаются с тем, кто выигрывает, а не с тем, кто проигрывает или кому суждено проиграть. Они держатся тех, кто предлагает им богатое вознаграждение, возможность грабежа, кто умеет вести их на бой и не рискует их жизнями понапрасну. Они тоже дорожат своей шкурой и хорошо знают себе цену.

— Ты хочешь создать армию из наемников? — не без удивления спросил Гелорид.

— Да, по крайней мере ядро. Из тех, кто занимается только войной, все свое свободное время тренируется, упражняется в искусстве обращения с оружием, владения мечом. У них нет ни полей, требующих возделывания, ни лавок, нуждающихся в присмотре, их единственный источник дохода — собственные меч и копье. В идеале это должны быть греки, не важно откуда, но греки.

Лептин встал:

— Ушам своим не верю. Варвары подступают к нашим стенам, а мы обсуждаем то, чего у нас нет, но должно быть. У кого-нибудь есть соображения касательно того, как нам выпутываться из сложившейся ситуации?

— Будь спокоен, — ответил Дионисий. — Они себе рога пообломают о наши стены, а если двинутся с моря — так мы выставим против них весь свой флот и потопим их. Но я не думаю, что это потребуется. Вот увидите: они остановятся. Мы для них — слишком крепкий орешек. Пока что следует охранять стены, денно и нощно, чтобы они не застали нас врасплох и не заблокировали внутри. И ждать.

— Ждать? — удивленно переспросил Лептин.

— Ждать, — повторил Дионисий.

Все разошлись исполнять распоряжения. Филист вернулся домой и сел за письменный стол. Уже довольно давно он понял, что события, свидетелем которых он является, заслуживают того, чтобы о них поведали другим. Он был убежден, что грядущие события должны стать предметом для исторического труда, так как готовится самая жестокая схватка между греками и варварами из всех, когда-либо виданных прежде, во всяком случае, не менее важная, чем персидские войны, описанные Геродотом в его «Истории». Он также предполагал, что Дионисий в дальнейшем планирует построить сиракузскую империю, не считаясь ни с кем — ни с греками, ни с варварами, создать новую армию, полностью подвластную ему, и вступить в смертельную, беспощадную битву с карфагенянами и вести ее до последней капли крови.

Он достал из ящика чистый свиток папируса, развернул его на столе и начал писать новую главу, посвященную своему другу Дионисию. Филист не диктовал, как делали все, кто занимался какого-либо рода литературным трудом, а предпочитал записывать все лично, словно смиренный писец. Ему нравилось слушать, как шуршит смоченная чернилами тростниковая трубочка, скользя по папирусу, видеть, как рождаются слова и начинают догонять друг друга на белом поле листа. В это мгновение он наслаждался властью большей, чем кто-либо в мире. Ведь он запечатлевал события и человеческие деяния для тех, кто будет читать эти строки через годы, а может быть, через века. Властью изображать людей, их пороки и добродетели, руководствуясь собственным непререкаемым мнением. В этот момент он был гистором — тем, кто повествует, потому что знает, а знает потому, что видел и слышал, — суждения которого подчиняются лишь категориям его собственного сознания, а не чьего-либо еще.

А писал он о Дионисии.

«Он стал свидетелем разрушения великолепного города, гибели тысяч людей, женщин и детей, переселения целых народов и, наконец, изнасилования и убийства своей горячо любимой супруги своими же согражданами во время междоусобных беспорядков — когда был еще очень молод. И как это часто случается в подобных случаях, две очень сильные идеи запечатлелись в его душе. Согласно первой, демократия неэффективна, когда нужно быстро принимать решения и осуществлять действия, приводящие к радикальным переменам, она также не способна остановить бесчинства толпы и преступных элементов; в соответствии со второй любой карфагенянин на сицилийской земле представляет угрозу существованию греков и, следовательно, должен умереть. Что до греков, то Дионисий судил о них, наблюдая неутешительную картину происходящего в метрополии. Восьмьюдесятью годами раньше союз между всеми главными городами Эллады разгромил империю великого царя персов, самую могущественную из всех, когда-либо существовавших на земле, а теперь эти же самые города увязли в бесконечной братоубийственной войне, предрешая собственный крах. Дионисий был убежден, что всего этого следует неукоснительно избегать, по крайней мере на западе, для чего необходимо объединить греков Сицилии и Италии в единое государство. Автократический режим в его представлении являлся единственным средством для этого. Полагаю, он знал, какое одиночество ждет человека, решившегося править в одиночку, сколько опасностей и интриг встретится на его пути. Но он рассчитывал, по крайней мере в первое время, на друзей, известных ему с детства, и на своего брата Лептина. Родителей он потерял, будучи еще почти ребенком.

Дориск был сыном торговца зерном, мать его — сицилийка из Медмы. Одного с Дионисием возраста, он отличался редкой храбростью. В юности он участвовал в Олимпийских играх в качестве кулачного бойца и стал чемпионом среди своих ровесников. Он принимал участие во всех военных кампаниях последнего времени, получил множество ран и с гордостью показывал шрамы.

Иолай — чуть старше, внимательный, склонный к задумчивости. Эту добродетель он развил во время занятий у различных учителей. Поговаривали, что он даже посещал пифагорейские школы в Италии, Сибарисе и Кротоне и там узнал многое о тайнах не только человеческого духа, но и тела.

Битон — единственный выживший из двух близнецов, названных в честь легендарных Клеобиса и Битона, героев, которые, впрягшись в колесницу, доставили свою больную мать из Аргоса в храм Геры, заслужив тем самым бессмертие. Он был очень сильным и уравновешенным. Потеряв брата, как две капли воды похожего на него, он потом перенес свои чувства на Дионисия, коему хранил слепую преданность.

Лептин был ему не только братом, но и другом, а это наибольшее, чего можно желать в жизни. Однако порывистый характер, склонность к вину и женщинам, внезапные вспышки гнева мешали во время войны, где храбрости и мужества, присущих ему в избытке, не всегда хватало для достижения благоприятного исхода операции.

В любом случае Дионисий рисковал, формируя свое правительство на личных и семейных отношениях, привлекая людях, обладающих уникальными качествами. Когда такие уходят — по воле случая, пав в битве или из-за болезни, — одиночество единоличного правителя растет, душа черствеет и начинает напоминать пустыню…»

Гимилькон появился под стенами Сиракуз в начале осени. Он разбил лагерь на заболоченной равнине возле истоков Кианы, поскольку она оказалась единственным местом, где могло разместиться его многотысячное войско. Вскоре в город был отправлен посланец с предложением о перемирии. Стало очевидным, что при таких условиях речь идет скорее о демонстрации силы со стороны карфагенян, чем о реальной угрозе. В их цели, видимо, входило не столько начать реальное наступление, сколько внушить страх.

Дионисий принял посла Гимилькона в Ортигии, в лагере своих наемников. Он уже некоторое время назад покинул свой дом в Акрадине, поскольку не смог вынести сопряженных с ним воспоминаний, и виноградные лозы разрослись там повсюду. Они ползли даже по земле, не принося больше плодов, так как никто их не обрезал.

Он встретил гонца в помещении для упражнений в обращении с мечом — просторной, пустой комнате, на всех четырех стенах которой висели копья и мечи, сидя на скамье, босой, но в доспехах и наколенниках, с мечом. На шесте перед ним висел коринфский шлем, и сам он казался холодной и бесстрастной маской войны.

— Чего хочет от меня твой хозяин? — спросил он у главы делегации, когда тот вошел. Это был киренский грек, маленький, с вьющимися волосами, в бытность свою — торговец пурпуром.

— Благородный Гимилькон, — начал тот, — хочет проявить великодушие. Он намерен пощадить твой город, хотя мог бы в короткий срок завоевать его, как все прочие…

Дионисий промолчал и смерил его ледяным взглядом, острым, словно наконечники копий.

— Он хочет предоставить сицилийским грекам право вернуться в свои города, жить там и заниматься торговлей и прочими своими делами. Однако им не будет позволено отстроить стены, и они должны будут платить дань Карфагену.

«Подлый ублюдок, — подумал Дионисий, — ты хочешь заселить города, потому что тебе нужны их деньги, их подати».

И проговорил сдержанно, стараясь, чтобы в голосе звучало безразличие:

— Есть другие условия?

— Нет, — ответил посол. — Больше ничего. Но благородный Гимилькон предлагает тебе также выкупить пленников, захваченных им в ходе последних кампаний.

— Понятно, — тихо промолвил Дионисий.

Посол ждал ответа и, не получая его, начал испытывать досаду. Дионисий молча смотрел на него, так что бедняга начал покрываться холодным потом, ощущая на себе этот ледяной взгляд. Он хотел о чем-то спросить, но не осмеливался. У него создавалось впечатление, что, если он нарушит тишину, мир разлетится в прах. Наконец, собравшись с духом, он произнес:

— Так что… что мне передать благородному Гимилькону?

Дионисий взглянул на него, словно внезапно пробуждаясь ото сна, и сказал:

— Тебе не кажется, что я должен все это немного обдумать? Ведь решение непростое.

— О да, конечно, — поспешно согласился посол. — Конечно… конечно.

Почти час тянулось гробовое молчание, Дионисий ни единым движением не выдавал своих мыслей, ни один мускул на его лице не дрогнул, словно он представлял собой статую, а посол тем временем то и дело вытирал платком лоб, все сильнее покрывавшийся потом, переминаясь с ноги на ногу, так как в комнате не на что было присесть.

Наконец Дионисий едва слышно вздохнул и пальцем поманил к себе посла. Тот подошел — легкими, осторожными шагами, и Дионисий проговорил:

— Можешь передать благородному Гимилькону от меня…

— Да, гегемон…

— …что, если бы я мог выразить то, что у меня на душе, я бы предложил ему…

— Да? — словно бы помогал ему с ответом посол.

— …убираться в задницу.

Посол выпучил глаза:

— Ты бы ему предложил?..

— Убираться в задницу, — повторил Дионисий. — Тем не менее, — продолжил он, — мои обязанности правителя заставляют меня подыскивать более мягкие слова. Так что передай ему, что на данный момент я настроен подписать мир на изложенных им условиях и выкупить столько пленников, сколько будет возможно, — как только он снимет осаду и прекратит военные действия.

Посол кивнул, довольный тем, что наконец-то получил внятный ответ, потом тихонько, шаг за шагом, попятился к двери и улизнул.

Гимилькон, желавший безоговорочного принятия своих мирных предложений, решил без промедления приступить к началу военной операции. Некоторое время он колебался, выбирая, как именно ее провести. Позиция была неблагоприятной, стены внушали ужас своей неприступностью, блокировать порты казалось невозможным, так как они охранялись самыми боеспособными соединениями сиракузского флота. Попытки проломить стены при помощи осадных машин потерпели неудачу, а давящий зной того лета, тянувшийся до самой осени, поднимал из болот невыносимую сырость, от которой по ночам ломило кости и нападала хандра. Смрад от экскрементов многих тысяч человек витал над заболоченной низиной, делая воздух удушливым; вскоре вспыхнула чума. Сотни трупов каждый день сжигали на погребальных кострах, в войске росло недовольство, ставшее наконец угрозой для главнокомандующего и его полководцев. Гимилькон продолжал надеяться на то, что, как в Акраганте, случится какое-нибудь событие, которое коренным образом изменит ситуацию. Он был уверен в том, что сиракузцы устроят вылазку — на суше или на море, — но дни шли, и ничего не происходило.

Дионисий сидел за прочными городскими стенами и продолжал получать пополнения припасов через Лак-кий, северный порт, поэтому жители не несли никакого ущерба и не страдали от голода.

Наконец Гимилькон, подсчитав умерших и выживших, понял, что сил для осады у него больше не осталось, и решил снять ее. Он отправил кампанских наемников в западную часть острова, чтобы охранять расположенные там города, а сам, погрузившись на корабли со своими африканскими воинами, отправился в Карфаген.

В те дни Дионисий получил известие о том, что во Фракии спартанский флот под командованием Лисандра застиг врасплох афинские корабли на стоянке, когда почти весь экипаж был отпущен на берег, и уничтожил его в местечке под названием Козья речка — столь же нелепым, сколь и само событие. Афинский стратег Конон спасся с восемью кораблями и укрылся в Пирее. Афины оказались заблокированными с земли и с моря, положение их стало безнадежным.

— Что ты об этом думаешь? — спросил Филист Дионисия.

— Для нас это мало что меняет, — ответил тот. — Теоретически у спартанцев теперь появилось больше возможности оказать нам помощь, но на практике я предпочитаю, чтобы они держались от нас подальше. Мы должны решать свои проблемы сами.

— Ты не понял, я имел в виду — что теперь, по-твоему, будет с Афинами.

— Ты хочешь знать, что бы я сделал на месте Лисандра?

— Да, если не секрет.

— Афиняне — лучшие из всех нас. Они научили мир думать и хотя бы поэтому заслуживают право на жизнь, какие бы преступления они ни совершили за тридцать лет войны.

— Значит, важна лишь острота ума? А поступки не в счет?

— Ты хочешь развернуть философский диспут? Мы ведь уже это обсуждали. Твой вопрос имел бы смысл, если бы существовал высший судья, прощающий и осуждающий, некая сила, защищающая невинных и наказывающая злодеев, но такого судьи нет, а сила эта воплощается лишь в слепом произволе, подобном бурям и ураганам, наносящим удар наугад, несущим смерть и разрушения куда придется.

— И все же судья, о котором ты говоришь, существует.

— Ах вот как? И кто же он?

— История. История и есть судья. Она помнит, кто сделал добро людям, и осуждает тех, кто их притеснял и заставлял страдать беспричинно.

— Ах, история… — ответил Дионисий. — Понятно. Значит, по-твоему, человек должен соизмерять свои поступки с тем, что скажет о нем история, когда сам он станет лишь горсткой пепла и ему уже будет все равно? А история — кто ее пишет? Уж конечно, люди, не более достойные, чем я… Историю творю я, мой друг. Понимаешь? Я знаю наверняка, что могу изменять ход вещей по своему усмотрению, даже если все, казалось бы, противоречит этому. Помни, ты еще ничего не видел… ничего, понимаешь? Самое главное еще впереди.

— Ты заблуждаешься. История — это события, происходящие с человечеством, пропущенные через призму восприятия людей, обладающих даром понимания. И история идет туда, куда ей заблагорассудится, Дионисий, она — как огромная река, то стремящаяся вперед с безудержной силой, сметая все на своем пути, то медленно струящаяся и лениво изгибающаяся. При этом иногда кажется, что обуздать ее и управлять ею могут даже посредственности. История — это тайна, сплетение страстей, страхов, надежд, волнений, коварства; это судьба и случайность, но также, конечно, и результат упрямой воли и целеустремленности таких людей, как, например, ты. История — это желание превозмочь наше человеческое бессилие, единственный памятник, все переживающий. И даже когда наши храмы и стены превратятся в руины, наши боги и герои станут призраками, образами, поблеклыми от времени, а статуи начнут разрушаться, теряя целые фрагменты, история сохранит наши деяния, память о них переживет нас, и это — единственное отпущенное нам бессмертие.

— Отлично, — ответил Дионисий, — тогда записывай, Филист. Я ведь знаю, что ты уже давно делаешь заметки. Я свой выбор уже сделал и готов оставить о себе дурную память на века. Пусть меня считают чудовищем, совершающим любые гнусности, но также и настоящим человеком, человеком, способным менять ход событий по собственной воле. Лишь такие люди похожи на богов. Лишь если ты действительно велик, люди простят, что ты ограничивал их свободу, в противном случае они порвут тебя на куски и растопчут — как только ты проявишь хоть малейшую слабость.

Филист умолк, пораженный этими высокомерными, дерзкими речами, а также слепой верой Дионисия в собственное предназначение, угадываемое в его голосе, в лихорадочном блеске глаз.

— Так что ты намерен делать? — спросил он друга спустя какое-то время.

— Я должен завербовать еще наемников, построить в Ортигии крепость — она станет моей резиденцией. Там разместятся верфь и портовые сооружения, так что никто не сможет блокировать меня с моря. Будет построена поперечная стена на перешейке, ведь мои враги способны явиться с любой стороны: снаружи и изнутри. Причем те, что явятся изнутри, могут оказаться самыми ужасными и жестокими, ведь злодейство братьев — самое страшное из всех.

Филист взглянул на него пораженно:

— Колоссальный проект. Где ты возьмешь деньги?

— Успокойся, у тебя просить не стану.

Филист проговорил обиженно:

— Кажется, я никогда…

— Я не это хотел сказать. Ты уже и так слишком много для меня сделал. Не хочу тащить тебя за собой в пропасть, если мне самому суждено там оказаться. Я хочу, чтобы ты был счастлив насколько возможно. В любом случае даже всего твоего состояния, истинная величина которого мне, правда, неизвестна, не хватит, чтобы покрыть такие расходы.

— Так как же ты в таком случае поступишь?

— Не знаю, — ответил Дионисий, — но я найду решение. Для человека, у которого хватает смелости мыслить по-крупному, решение всегда найдется. А теперь мне нужен свежий воздух, морской. Составишь мне компанию?

— С большим удовольствием, — согласился Филист.

— Тогда накинь плащ, нам ни к чему возбуждать нездоровое любопытство жителей города.

Они вышли из помещения через потайную дверь, в плащах с капюшонами, и побрели по темным улицам Ортигии.

Дионисий и Филист подошли к гавани, где стояли на ремонте большие корабли сиракузского флота. Оттуда они двинулись по улице, ведущей на север, к торговой пристани.

— Смотри, там что-то странное, — дернул друга за рукав Филист. — Вон там, у второго причала.

Дионисий пригляделся и увидел корабль, успевший причалить в последних лучах заката и теперь сгружавший на берег рабов. Они прошли мимо, и главнокомандующий заметил, что один из них очень светловолос, почти блондин. На нем не было совершенно никакой одежды, и потому, видимо, кожа его покраснела и обгорела на солнце. Если не считать небольшой татуировки на груди, его украшало только жесткое ожерелье, напоминающее по форме шнур, спереди оканчивающийся двумя маленькими змеиными головами, вырезанными из дерева.

Дионисий несколько мгновений рассматривал его, а потом сказал Филисту:

— Спроси, сколько он стоит.

Филист подошел к торговцу:

— Мой друг интересуется, сколько стоит вон тот кельт с обгоревшей на солнце кожей.

— Передай своему другу, пусть завтра утром приходит на рыночную площадь и поторгуется за него с другими покупателями, — ответил торговец, даже не обернувшись.

Дионисий шепнул что-то на ухо Филисту, сделал условный знак и удалился. Филист снова подошел к купцу:

— Мой друг весьма заинтересован в покупке твоего раба и намерен заплатить за него хорошую сумму.

— Не сомневаюсь. А ты знаешь, сколько старых педиков завтра явится на рынок, чтобы посостязаться за достоинство этого светловолосого северного Аполлона? Ты ведь не думаешь, что твой друг лучше их всех? Я же сказал, если он хочет приобрести этот замечательный товар, ему придется под звон серебряных статеров соревноваться с другими претендентами.

Филист сдвинул капюшон на плечи, открывая лицо.

— Моего друга зовут Дионисий, — тихо объявил он. — Тебе это имя ничего не говорит?

Выражение лица торговца и его поведение мгновенно переменились.

— Ты хочешь сказать, тот самый Дионисий? — спросил он, тараща глазищи.

— Именно, — ответил Филист, многозначительно поглядывая на него. — Если хочешь совет, на твоем месте я бы назначил ему хорошую цену.

— А что такое, по-твоему, хорошая цена?

— Пять мин — мне кажется, это честно.

— Пять мин? Но он стоит как минимум втрое больше.

— Верно. Именно столько я тебе хотел предложить, но ты упустил свой шанс. Теперь тебе придется довольствоваться меньшим, если, конечно, у тебя нет желания играть в опасные игры с непредсказуемым исходом.

— А откуда мне знать, что ты надо мной не потешаешься?

— Действительно, ты не можешь быть в этом уверен. Гебе решать, верить моим словам или нет. Если тебе повезет, завтра на рынке ты получишь двойную цену. Если нет — останешься ни с чем. Ну как, что ты решил?

— Ну хорошо, разрази тебя гром, — с досадой ответил торговец.

Филист отсчитал ему означенную сумму, изложил условия доставки и отправился вслед за Дионисием, догнав его в морском порту.

— Как все прошло? — спросил тот.

— Пять мин. Наличными монетами.

— Хорошая цена.

— В самом деле.

— Я завтра верну тебе.

— Почему тебя заинтересовал этот раб?

— Ты заметил его ожерелье?

— Да, но…

— А татуировку на груди?

— Мне кажется…

— Этот человек состоит в своего рода воинском братстве, довольно грозном. Более того, в сущности, самом грозном из всех существующих. Речь идет об отрядах кочевников, которые ведут себя подобно волчьим стаям в поисках добычи, однако иногда они за плату нанимаются к кому-нибудь на службу. Их сила такова, что на битву они идут голыми, защищаясь лишь мечом и щитом. Они совершенно не боятся смерти, единственная цель их жизни — проявить храбрость при любом удобном случае. Не знаю, каким образом удалось захватить его живым. Он говорит по-гречески, ты не знаешь?

— Нет.

— Постарайся это выяснить и спроси, откуда он родом и как он попал в плен. В общем, узнай о нем все, что можно. Если он не говорит по-гречески, возьми в помощь кого-нибудь из наших наемников.

— Ты еще не сказал мне, что намерен с ним делать.

— Он будет моим телохранителем, — ответил Дионисий. И быстро зашагал прочь.