Тиран

1

Всадник, поднимая вихрь белой пыли, мчался сломя голову по дороге из Камарина в направлении Восточных ворот города. Командир отряда стражников велел ему остановиться.

— Не приближайся, — прокричал он. — Назови себя.

Но приказание оказалось излишним. Конь, не доскакав и двухсот последних шагов до городской стены, рухнул наземь, а всадник покатился в облаке пыли.

— Откройте потайную дверь, — велел старший из стражников. — Скорее выясните, кто это, и притащите его сюда!

Четверо часовых бегом бросились к незнакомцу, без движения лежавшему на дороге. Конь хрипел неподалеку в агонии.

Человек вскрикнул от боли, как только его попытались приподнять; его изможденное лицо было покрыто пылью и кровью.

— Кто ты? — спросил один из стражников.

— Я из Селинунта… мне нужно поговорить с вашим предводителем, скорее, скорее, заклинаю вас.

Стражники переглянулись, после чего соорудили из копий и щитов носилки, положили на них несчастного и внесли его в город. Один из них на мгновение замешкался, чтобы добить коня: тот испустил последний хрип и затих.

Вскоре они добрались до сторожевого поста. Начальник караула подошел к ним с факелом в руке, посланец взглянул на него и увидел перед собой молодого человека атлетического телосложения, с иссиня-черными волнистыми волосами, черными глазами и пухлыми губами.

— Меня зовут Дионисий, — объявил начальник стражи. — Говори, во имя богов, что случилось!

— Я должен немедленно передать донесение вашим властям. Это вопрос жизни и смерти. Карфагеняне осадили Селинунт. Их тысячи, у них огромные осадные орудия, чудовищные. Мы не можем выстоять против них… нам нужна помощь… Прошу вас, богами заклинаю… скорее! И пожалуйста, дайте мне попить, я умираю от жажды.

Дионисий протянул ему свою флягу и тут же с волнением в голосе отдал распоряжения своим людям:

— Ты беги к Диоклу, пускай как можно скорее явится к нам на встречу, срочно!

— Но он, должно быть, спит… — возразил стражник.

— Так вытащи его из постели! Ради Геракла, пошевеливайся! Вы, — приказал он остальным, — ступайте разбудите всех членов совета, соберите их вместе. Они должны выслушать этого человека. А ты, — обратился он к одному из стражников, — позови лекаря, скажи ему, что дело срочное.

Все бросились исполнять его распоряжения. Дионисий велел помощнику, своему другу по имени Иолай, принять пост, а сам вместе с караульными, несшими импровизированные носилки, двинулся по темным улицам города, освещая путь факелом. Время от времени он поглядывал на человека, лежавшего на этом шатком ложе: лицо несчастного от каждого толчка, от каждого резкого движения искажалось гримасой боли. Вероятно, при падении он переломал себе кости.

Наконец они добрались до места, к которому подтягивались небольшими группками члены совета. Они были сонные, в дурном настроении, их сопровождали рабы с фонарями. Диокл, главнокомандующий, явился раньше всех; увидев Дионисия, он наморщил лоб:

— Что за срочность? Что за…

Дионисий сдержанно поднял вверх руку, и тот умолк. Будучи всего двадцати двух лет от роду, он тем не менее уже имел славу самого сильного воина в их полисе: никто не мог сравниться с ним в искусстве владения оружием, в способности противостоять трудностям, лишениям и страданиям. Он не подчинялся дисциплине, был дерзок, не выказывал почтения ни перед богами, ни перед людьми, его не заслужившими. Он считал, что отдавать приказы имеет право лишь тот, кто сам готов отдать жизнь за других, кто в сражении сильнее и храбрее всех. Люди, умевшие лишь говорить, а не действовать, не вызывали у него никакого уважения. И прежде чем убить человека, он всегда смотрел ему в глаза.

— Вот этот воин загнал своего коня и переломал себе кости, чтобы добраться сюда, — пояснил он. — Я подумал, что необходимо безотлагательно выслушать его.

— Так пускай говорит! — воскликнул Диокл в нетерпении.

Дионисий подошел к несчастному, помог ему немного приподняться, и посланец начал свое повествование:

— На нас внезапно напали с севера, откуда мы не ждали врагов. В результате им удалось подобраться к самым стенам нашего города. Туда же они подтащили тараны. Это были огромные бревна, заостренные наконечники которых изготавливались из цельного железа.

Их водрузили на передвижные башни и стали рушить стены, денно и нощно. При этом лучники осыпали с башен защитников градом стрел, не давая им передышки. Мы пытались сопротивляться всеми возможными способами… Их предводителем является Ганнибал Гиско. Этот неумолимый фанатик называет себя потомком Гамилькара — того, кто умер, принеся себя в жертву на алтаре Гимеры семьдесят лет назад, когда ваши воины вместе с армией Акраганта нанесли поражение карфагенянам. Он заявляет, что хочет отомстить за своего предка. И он не остановится, пока не исполнит свое намерение. Три дня подряд мы отбивали их атаки одну за другой, и единственное, что позволяло нам держаться из последних сил, — это надежда получить от вас подкрепление. Почему вы до сих пор не выступили? Наш город не сможет долго сопротивляться: у нас кончается продовольствие, мы несем громадные потери, многие ранены и не способны больше сражаться. В сражении участвуют юноши шестнадцати лет и шестидесятилетние старики, женщины тоже. Помогите нам во имя богов, умоляю вас, помогите нам!

Диокл отвел глаза от полного тревоги лица посланца и оглядел членов совета, сидевших в амфитеатре:

— Вы слышали? Что нам делать?

— Я считаю, что следует немедленно выступить! — воскликнул Дионисий.

— Твое мнение здесь не имеет никакого значения, — осадил его Диокл. — Ты всего лишь воин довольно низкого ранга.

— Но люди ждут, ради Геракла! — ответил Дионисий. — Они гибнут, и их перебьют там, если мы не подоспеем вовремя.

— Хватит! — промолвил Диокл. — Или я велю прогнать тебя.

— Дело в том, — внес ясность убеленный сединами член совета по имени Гелорид, — что решение мы сможем принять только завтра, когда соберется кворум. А пока почему бы не позволить Дионисию высказаться?

— Только ему? — насмешливо поинтересовался Диокл.

— Прикажи, — горячился Дионисий, — и до рассвета я соберу пятьсот человек в полном боевом снаряжении. И если ты дашь мне два корабля, через пару дней я буду в Селинунте…

Посланец с тревогой следил за их спором: каждое упущенное мгновение могло стать роковым в деле спасения его города.

— Пятьсот человек? А где ты их возьмешь? — спросил Диокл.

— Мне предоставит их Братство, — ответил Дионисий.

— Братство? Я здесь командую, а не Братство, — резко возразил его оппонент.

— Тогда ты дай мне их, — промолвил Дионисий ледяным тоном.

Снова заговорил Гелорид:

— По мне, так не важно, кто их ему даст, — пусть только выступает. И как можно скорее. Быть может, кто-то против?

Членам совета явно не терпелось вернуться под одеяла, и они единодушно одобрили это предприятие, однако кораблей для перевозки войск не дали.

В это мгновение вошел лекарь со своим инструментарием.

— Позаботься об этом человеке, — приказал ему Дионисий и вышел, не дожидаясь распоряжений Диокла.

Вскоре он добрался до караульного поста, где дежурил его друг Иолай.

— Мы выступаем, — объявил он.

— Когда? И куда? — встревоженно спросил молодой воин.

— На рассвете, в Селинунт. Мы станем авангардом. Остальные прибудут на кораблях. Мне нужно пятьсот человек, из Братства. Сообщи всем немедленно. Я хочу, чтоб они явились сюда не позднее чем через два часа при полном вооружении, с провиантом на пять дней и запасным конем на каждую тройку.

— Но вряд ли у нас это получится. Братство очень нас ценит, однако…

— Тогда скажи им, что настало время это доказать. Шевелись.

— Как тебе будет угодно, — ответил Иолай. Он свистнул, тут же послышался топот копыт. Иолай вскочил на коня и исчез во мраке.

На четвертый день осады один из таранов наконец пробил брешь в стене, и кампанские наемники, завербованные Карфагеном, устремились в пролом, движимые желанием отличиться, но прежде всего корыстью: ведь их предводитель пообещал отдать им город на разграбление.

Жители Селинунта бросились на защиту пролома. Они соорудили заслон из щитов и вытеснили нападавших, убив многих из них. Те беспорядочно отступали, топча тела своих же товарищей.

На следующий день Ганнибал отдал приказ убрать обломки, и его люди, под защитой специальных навесов, принялись расчищать проход. Лучники тем временем с высоты осадных башен продолжали обстреливать защитников города, отгоняя их от пролома.

На шестой день проход был расчищен; при помощи таранов коридор расширили, открыв путь бандам ливийских, иберийских и кампанских наемников. Те устремились в город, испуская леденящий душу боевой клич.

Жители Селинунта, предвидевшие такое развитие событий, приготовились к нему. Они работали всю ночь и забаррикадировали все близлежащие улицы, защитив таким образом кварталы, находившиеся в глубине города. Без устали атакуя из своих укрытий прорвавшихся врагов, они убили довольно большое их количество. Но хотя они проявляли чудеса храбрости, силы их с каждым часом убывали. Сказывались тяжкий труд по постройке укреплений, бессонница и непрерывные столкновения со свежим, отдохнувшим неприятелем.

На седьмой день посредством таранов удалось проделать еще одну брешь в городской стене, и через нее нападавшие хлынули внутрь с такими громкими криками, что у продолжавших сражаться защитников города кровь стыла в жилах. Вторая волна перекатилась через заграждения, словно полноводная река через наспех воздвигнутую дамбу. Она смела все препятствия на своем пути, и защитникам Селинунта пришлось отступать к агоре[2]. Там они встали плечо к плечу, готовые оказать последнее, отчаянное сопротивление.

Храбрость женщин в ту тяжкую пору повергала всех в изумление. Они поднимались на крыши домов и бросали во врагов все, что попадалось им под руку: черепицу, кирпичи, куски балок, — и то же самое делали дети, сознающие, что их ожидает в случае поражения.

Таким образом жителям Селинунта удалось еще на один день продлить агонию своей родины. Силы им придавала надежда на то, что каждый выигранный час может принести им спасение. Накануне ночью им привиделся условный знак — вспышка света в горах. Так или иначе, все уверовали в то, что помощь теперь уже придет скоро. Но на следующий день последнее сопротивление было сломлено. Обессиленные долгими днями сражений, воины уже не могли удерживать единую линию обороны, и битва превратилась во множество отдельных схваток. Многие встали на смерть на пороге своих домов. Невероятно, но, слыша крики ужаса своих сыновей и дочерей, они сумели выжать из своих изможденных тел последние остатки сил. Однако это упорное сопротивление лишь разожгло ярость варваров. Одержав наконец верх, они устроили самую кровавую бойню из всех когда-либо случавшихся на человеческой памяти. Они убивали без жалости даже малолетних детей, резали младенцев в колыбелях. Вечером многие из них расхаживали по городу с десятками отрезанных кистей рук, связанных в пучок в качестве трофеев, и насаженными на пики головами врагов.

Повсюду царил ужас, из каждого угла доносились плач, крики отчаяния, стоны раненых и умирающих.

Но это был еще не конец.

На два дня и две ночи город оставили на разграбление. Женщин, девушек и девочек Ганнибал намеренно отдал в руки своих наемников, жадных до насилия и жестокости. То, что пришлось пережить этим несчастным, описать невозможно, но немногие выжившие и имевшие возможность рассказать об увиденном, говорили, что не было пленника, не позавидовавшего участи павших — с честью, с мечом в руке. Действительно, нет ничего хуже для человеческого существа, чем оказаться во власти себе подобного.

Город был разрушен спустя двести сорок два года, прошедших со дня своего основания.

Семь тысяч убитых.

Шесть тысяч, в основном женщин, девушек и детей, проданных в рабство.

Две тысячи шестьсот спаслись бегством, воспользовавшись тем, что варвары, предавшись грабежу, больше уже ни на что не обращали внимание.

Дионисий и его всадники — человек пятьдесят — повстречали беглецов среди ночи. Он торопился на помощь городу во главе передового отряда, примерно на час опережая остальных. А основная часть сиракузского войска должна была высадиться на следующий день в устье Гипсаса.

Слишком поздно.

При виде всадников те, кто еще держал оружие в руках, встали кругом, защищая женщин и детей, опасавшихся того, что они попали в засаду и что смерть пощадила их лишь для того, чтобы уготовить им еще более горестную участь. Но, услышав греческую речь, они побросали на землю щиты и упали на колени, рыдая. До сих пор, пока они шли, их поддерживала лишь сила отчаяния; теперь же они поняли, что наконец спасены, и вспомнили о случившемся бедствии. То, что им пришлось наблюдать убийства, насилия и зверства, сломило их; ужас и уныние накрыли их с головой, словно волны бурного моря.

Дионисий спешился и прошелся вдоль рядов этих несчастных. При свете факелов он увидел, что их лица перепачканы кровью, пылью и потом, их щиты и шлемы во вмятинах, глаза красные от бессонницы, усталости и слез, лица были отмечены печатью какой-то отрешенности — словно у лунатиков; они больше походили на призраков, чем на человеческие существа.

— Кто из вас старший? — спросил он.

Вперед вышел мужчина сорока с небольшим лет:

— Мое имя Эвпит, я полководец. А вы кто такие?

— Мы — сиракузцы, — последовал ответ.

— Почему вы пришли только сейчас? Наш город уничтожен и…

Дионисий прервал его, повелительно подняв руку:

— Если бы это зависело от меня, наши воины прибыли бы два дня назад. Но народ должен был устроить собрание, чтобы обсудить все это, а совет стратегов — выработать план действий. Единственное, чего мне удалось добиться, — это разрешения выступить с передовым отрядом. А теперь займемся ранеными: мы сделаем носилки для тех, кто не способен передвигаться сам, и постараемся поскорее уйти отсюда. Размести женщин и детей в центре, воинов — по сторонам. Мы должны добраться до Акраганта прежде, чем варвары бросятся за вами в погоню.

— Подожди, — прервал его Эвпит.

— В чем дело?

— Твое имя?

— Дионисий.

— Послушай, Дионисий: мы благодарны тебе за то, что ты первым явился к нам на помощь. Нам стыдно за то униженное состояние, в каком мы пребываем, но мы хотим тебе кое-что сказать.

Покуда он говорил, воины из Селинунта, подняв свои щиты, собрались вокруг него: они стояли, выпрямив спины, сжимая в руках копья.

— Как только мы восстановим силы, мы вернемся назад, заново отстроим свои дома и свой город, и если когда-нибудь кто-нибудь — кем бы он ни был — захочет вести войну против Карфагена, пусть он знает: мы будем в любой момент готовы вместе выступить и отныне месть — единственная цель нашей жизни.

Дионисий поднес факел к его лицу и посмотрел ему в глаза. Столько ненависти он никогда прежде не видел в человеческом взгляде. Он осветил лица остальных воинов и прочел на них ту же свирепую решимость.

— Я это запомню, — сказал он.

Они снова двинулись в путь и шли всю ночь, пока не добрались до селения, где сумели добыть кое-какую еду. Пока обессиленные беженцы устраивались в тени оливковых деревьев, Дионисий верхом вернулся назад, чтобы проверить, нет ли погони. Тут его внимание привлекло что-то белевшее посреди луга. Он пустил коня вскачь и приблизился. На траве лежала девушка, казавшаяся бездыханной. Дионисий спешился, приподнял ей голову и, поднеся к ее губам флягу с водой, заставил ее сделать несколько глотков. На вид ей было не больше шестнадцати лет, лицо ее почернело от копоти, разглядеть черты почти не представлялось возможным. Только глаза: когда она их открыла, они сверкнули янтарным блеском. Вероятно, во время ночного похода она, изможденная, упала без чувств, и никто этого не заметил. Кто знает, сколько еще таких, не вынесших чудовищной усталости, осталось этой ночью вдоль дороги.

— Как тебя зовут? — спросил он ее.

Девушка отпила еще немного воды и ответила:

— Я не привыкла сообщать свое имя первому встречному.

— Я не первый встречный, дурочка. Я спас твою шкуру. Еще немного — и бродячие собаки разодрали бы тебя. А теперь вставай, садись на коня вместе со мной. Я отвезу тебя к остальным беженцам.

Девушка с трудом поднялась.

— Мне сесть с тобой на коня? Даже и не думай.

— Ну тогда оставайся здесь. Если сюда явятся кампанские наемники, они отобьют у тебя охоту гулять одной.

— Меня зовут Арета. Подсади меня.

Дионисий помог ей взобраться на коня, сам устроился позади нее, и они пустились в путь размеренным шагом.

— Среди беженцев есть кто-нибудь из твоей семьи?

— Нет, — ответила Арета. — Мою семью истребили.

Она произнесла это совершенно бесстрастно, словно

говорила о чем-то, ее не касавшемся.

Дионисий промолчал. Он снова подал ей флягу, чтобы она утолила жажду. Девушка пригубила, потом вылила немного воды в ладонь, омыла лицо и вытерла его краем платья.

В это мгновение на дороге показался всадник. Направившись к ним, он остановился, только когда подъехал совсем близко. Его зачесанные назад волосы, открывавшие залысины и подчеркивавшие высокий лоб, в сочетании с ухоженной бородкой, говорили о том, что он предпочитает выглядеть старше своего возраста. Всадник, окинув девушку взглядом, обратился к Дионисию:

— Ах, так ты здесь! Ты мог бы нас предупредить. Мы думали, ты пропал.

— Все в порядке, Филист, — ответил Дионисий. — Я нашел эту девушку: она отстала. Возвращайся в селение и раздобудь для нее немного еды. Вероятно, она уже несколько дней ничего не ела. Кожа да кости.

Арета бросила на него рассерженный взгляд, и Дионисия поразила красота ее лица и очарование прекрасных янтарных глаз, оттененных длинными темными ресницами. Пережитые ужасы вконец измотали ее, но тем не менее она была явно изящна и хорошо сложена, обращали на себя внимание длинные тонкие пальцы и волосы, еще сохранившие нежный фиалковый аромат. И тут Дионисий почувствовал, что ее хрупкое тело сотрясается от рыданий.

— Поплачь, — попытался утешить он. — Это поможет тебе справиться с кошмарными воспоминаниями, не дающими тебе покоя. Но постарайся не слишком много думать об этом и не мучить себя. Твоя боль не вернет к жизни тех, кого ты потеряла.

Она ничего не ответила, только, откинув голову назад, прислонилась к его плечу, в какой-то горестной беспомощности.

Арета пришла в себя, когда перед ними показалось селение. Вскоре они уже были среди беженцев, занятых трапезой.

Дионисий взял ее под мышки и легко, словно перышко, спустил на землю.

— Иди подкрепись, кажется, там еще осталось что-то, — слегка подтолкнул он ее.

Видя, что она не двигается, он знаком велел Филисту принести чего-нибудь съедобного.

Тот явился с ломтем хлеба и куском козьего сыра. Девушка тут же принялась жадно есть. Казалось, что она просто обезумела от голода.

Тем не менее, как только она немного насытилась, ее внимание привлек безутешно плакавший ребенок, сидевший в сторонке, под оливковым деревом. Арета подошла к нему и предложила хлеба.

— Ты голоден? — спросила она его. — На, поешь.

Но ребенок только покачал головой, продолжая плакать навзрыд. Он закрывал лицо маленькими ручками, как будто не желал видеть этот мир, столь ужасный.

Тут в селение вошло еще несколько беженцев, из отставших. Среди них внимание Ареты привлек молодой воин, с трудом поддерживавший изможденного старика — вероятно, своего отца — и одновременно ведущего за руку ребенка семи-восьми лет. Тот с трудом поспевал за ним и хныкал.

Арета подошла к продолжавшему плакать малышу, взяла его на руки и указала ему на проходящее мимо семейство:

— Смотри, разве это не напоминает историю Энея, его отца Анхиса и сына Юла?

Мальчик перестал плакать и взглянул на молодого человека, старика и ребенка, проходивших мимо него.

— Ты знаешь историю Энея? Давай ешь, а я тебе буду рассказывать… — И она начала: — Эней, троянский царь, остался единственным защитником стен города после смерти Гектора. Троя пала, пока он спал. Ему ничего другого не оставалось, как только спасаться бегством, и именно тогда он обрел свою славу — славу поверженного изгнанника, единственным достоянием которого оставалась надежда. Кто-то наверняка видел его в ту пору и сохранил о нем память: он вел за руку ребенка, а на спине нес парализованного старика. Так Эней стал символизировать собой всех гонимых, и это получило свое продолжение: тысячи, миллионы беглецов повторили его судьбу под разными небесами, во всех землях, люди, о существовании коих он даже и не подозревал…

Ребенок, слушая это, казалось, немного успокоился и теперь вяло жевал кусок хлеба. Арета продолжала свое повествование, словно размышляла вслух:

— Они разбивали лагерь в грязи, в пыли, перемещались на повозках, ослах и быках — изгнанники, последователи Энея, чей неизгладимый образ продолжает жить и будет жить вечно. Потому что Троя горит в их сердцах — и сегодня, и всегда…

— Слишком серьезная речь для столь маленького ребенка, ты не находишь? — раздался голос Дионисия у нее за спиной.

— Ты прав, — согласилась Арета, не оборачиваясь. — Слишком серьезная. Но кажется, я беседовала сама с собой. — И добавила: — Я так обессилела и уже не знаю, что говорю.

— Это были прекрасные слова, — заметил Дионисий, — проникновенные и волнующие. Но я не готов смириться с пережитым позором. Для меня он невыносим. Мне стыдно за моих сограждан, терявших драгоценное время в бесполезных спорах, утомительных рассуждениях, в то время как ваши сограждане сражались с безжалостным врагом, до последнего надеясь на нашу помощь. Семьдесят лет назад, когда в Сиракузах правил великий человек, наша армия за три дня и три ночи дошла до Гимеры, осажденной карфагенянами, и разгромила их в до сих пор памятной битве. В тот самый день, когда афиняне нанесли поражение персам при Саламине.

— Тот человек был тиран, — возразила Арета.

— Это был настоящий человек! — еле сдерживая эмоции, ответил Дионисий. — И он сделал то, что надлежало сделать.

Он ушел, Арета видела, как он отдает распоряжения соратникам, собирает воинов из Селинунта, своими речами помогая им найти в себе силы для продолжения похода.

Они и часу толком не отдохнули — и опять поднялись на ноги, подобрали щиты и двинулись в дальнейший путь. Многие из них растеряли в пути сандалии и теперь оставляли на камнях тропинки окровавленные следы. Непонятно было, что за сила поддерживает их. Но Дионисий в глубине души понимал, откуда она берется, и поэтому не сомневался в том, что они продолжат путь: он знал, что нет сильнее человека, которому больше нечего терять.

Они шли часами, время от времени останавливаясь только для того, чтобы утолить жажду — когда находили источник — или сорвать с ветки какой-нибудь недозрелый фрукт, дабы смягчить чувство голода. У детей не осталось сил даже для того, чтобы плакать; глядя на своих родителей и товарищей по несчастью, они, стараясь быть достойными старших, проявляли поразительную стойкость и демонстрировали трогательные примеры отваги.

Лишь к вечеру следующего дня подоспела помощь: повозки, запряженные быками, ослами и мулами и груженные обильным количеством провианта. Стариков и раненых, женщин и детей усадили и уложили на повозки, а воины свалили туда же свои щиты и смогли, таким образом, идти налегке.

Еще через два дня пути, к вечеру, перед ними показался Акрагант.

Великолепный город, освещенный лучами заходящего солнца, высился впереди словно мираж. Он стоял на холме, окруженный мощными стенами в пятнадцать стадиев[3] длиной, его храмы сверкали многоцветием красок, виднелись статуи и памятники, а там, вверху, на акрополе, святилище богини Паллады с акротериями[4], сверкавшими на солнце, словно драгоценные камни.

По долине эхом прокатился протяжный звук трубы, и ворота распахнулись. Беженцы проследовали мимо памятников некрополя и поднялись к западным воротам, после чего вошли в город, двигаясь среди молчаливой, изумленной толпы. Они несли на себе красноречивые следы перенесенного ими бедствия: раны, ссадины, ожоги по всему телу, грязь, разорванные одежды, сбитые в кровь ноги, изнуренные лица, волосы, липкие от пота и свернувшейся крови. По мере того как они проходили по городу — быть может, самому прекрасному из всех, когда-либо построенных в западных провинциях, — волнение его жителей нарастало, многие не могли сдержать слез, наблюдая столь удручающее зрелище. Эти несчастные всем своим видом подтверждали молву о неслыханной свирепости врага, об ужасной жестокости варваров.

Городские власти, отдавая себе отчет в том, сколь деморализующе подействует на людей вид изгнанников, велели отвести последних на рыночную площадь и разместить под навесом окружающих ее крытых галерей, с тем чтобы без лишнего промедления оказать им первую помощь, предложить еду, воду, чистую одежду. Каждому выдали глиняный черепок с выбитым условным знаком, после чего стали бросать жребий, с целью выяснить, какие семьи предоставят им приют на то время, пока не найдется для них постоянного места.

Дионисий подошел к Арете и сказал:

— Тут вы в безопасности. Этот город могущественен и богат, его стены — самые крепкие во всей Сицилии. У меня в здешних краях есть небольшой дом с огородиком и садом, в котором произрастает миндаль. Я буду рад, если ты и малыш воспользуетесь моим гостеприимством.

— Ты не хочешь дождаться жребия? — спросила Арета.

— Я никогда не жду, — ответил Дионисий. — Жребий слеп, а я никогда не закрываю глаз, даже когда сплю. Так что, ты согласна?

Арета улыбнулась.

— Где это? — поинтересовалась она.

— Вон там. Следуй за мной. — И он двинулся в указанном направлении, держа коня под уздцы. Но именно в это мгновение они услышали вопль:

— Крисс! — И какая-то женщина бросилась им навстречу, продолжая выкрикивать это имя.

Ребенок обернулся, высвободился из рук Ареты и бросился к женщине, голося:

— Мама!

Они обнялись среди площади, на глазах у людей, с умилением глядевших на них.

— Это не первый случай, — сказал Дионисий. — Немало детей, уже записанных в сироты, нашли своих родителей. Кто-то вновь обрел мужей и жен, братьев и сестер. И радость их была столь велика, что они забыли обо всем прочем, чего лишились.

— И все-таки немного жаль, — промолвила Арета. — Я уже начала к нему привязываться. А теперь мне идти к тебе в дом одной? Не знаю, могу ли тебе доверять.

— Конечно, можешь, — ответил Дионисий. — Ты слишком тощая на мой вкус.

Арета взглянула на него, несколько задетая столь грубым выражением. Однако даже насмешливая, вызывающая улыбка Дионисия не смогла ее рассердить. Напротив. Весь его образ очаровывал ее: он был высокорослый, темноволосый, его черные глаза блестели, словно море ночью; под гладкой загорелой кожей угадывались мускулы воина, а на плечах и на тыльных сторонах ладоней просвечивали вздутые голубоватые вены.

Этот юноша помог ее соотечественникам спастись, он первым пришел к ним на помощь, и, если бы правители Сиракуз без промедлений вняли его призывам, — возможно, Селинунт не пал бы.

Селинунт… Само это слово казалось ей особо благозвучным теперь, когда она вкусила горечь изгнания и потеряла все, что считала навеки своим: дом, семью, совсем недавно оставленные игры, подруг, с которыми столько раз она поднималась к храмам акрополя, чтобы принести дары богам, радеющим о процветании города и народа. Она помнила огромную рыночную площадь, заполненную множеством людей и товаров, процессии, прогулки в полях, берега реки, куда она ходила стирать белье с подругами и развешивать его на солнце, чтобы его пронизывали псе ветра, приносившие ароматы маков и пшеницы.

— Есть ли на свете запах, более сладостный, чем запах цветущей пшеницы? — произнесла она, поднимаясь по ступеням, ведущим в верхнюю часть города.

— Какая глупость, — усмехнулся Дионисий. — Пшеница не цветет.

— А вот и цветет, это происходит, когда она еще зеленая, в мае. Цветочки такие маленькие-маленькие, внутри колоса, молочно-белого цвета, но у них такой сладкий запах, что можно принять его за аромат самой весны. Знаешь, как бывает, когда «пахнет весной»? Представь, роз еще нет, а фиалки уже отцвели. Так вот, это и есть запах цветущей пшеницы…

Дионисий взглянул на нее, на сей раз внимательно и почти с нежностью.

— Тебе многое ведомо, янтарноглазая…

— Можешь называть меня Аретой.

— Арета… Откуда ты все это знаешь?

— Я просто внимательно смотрю по сторонам. И сейчас я больше, чем когда-либо, знаю цену сокровищам, окружающим нас, но не замечаемым нами. Как цветение пшеницы… понимаешь?

— Думаю, да. Ты устала?

— Да. Я могу свалиться прямо здесь, на мостовой, и уснуть глубоким сном.

— Тогда тебе лучше уже войти. Вот мой дом.

Дионисий привязал коня к кольцу, выступающему из

стены, открыл калитку и вошел во двор, скрытый под сенью миндального дерева и цветущего граната. Он достал из-под камня ключ и отпер дверь. Вся обстановка была отмечена простотой и суровостью: стол, пара стульев у одной стены, скамья и бадья с терракотовым кувшином для воды — у другой. В глубине, напротив входа, виднелась деревянная лестница, ведшая на второй этаж. Он уложил Арету в единственной спальне и укрыл легким одеялом. Девушка уснула почти сразу, и Дионисий еще некоторое время смотрел на нее в задумчивости. Лошадиное ржание пробудило его от размышлений, и он отправился позаботиться о своем коне.