Тиран

21

Дионисий решил дождаться завершения уборки урожая зерна и только потом начать военные действия, чтобы избежать дезертирства, обусловленного необходимостью участия в сельскохозяйственных работах; тем временем он отправил посольство в Карфаген с ультимативными требованиями: вернуть всех пленников без выкупа и признать независимость греческих городов, разрушенных в ходе предыдущих войн. Дионисий знал от своих осведомителей, что пуническая столица весьма ослабла в результате чумы, однако он недооценил гордыню, присущую его заклятым врагам.

В Карфагене правители собрались на совещание и почти сразу решили отвергнуть дерзкую ноту сиракузского тирана. Гимилькона снова назначили верховным главнокомандующим и поручили ему вести войну любыми средствами. Масштабные приготовления Дионисия не остались незамеченными и вызвали у карфагенян опасения, что он, завоевав Сицилию, вознамерится высадиться в Африке. Необходимо уничтожить его прежде, чем он станет слишком опасным.

Тем временем в Сиракузы прибыли италийские союзники, при этом регийцы и мессинцы колебались между нейтралитетом и враждебностью. В Сиракузах даже побаивались, что Регий объединится с Карфагеном, чтобы попытаться положить конец опасному могуществу соседа. Уже были готовы двести боевых кораблей, среди коих тридцать пентер, только что покинувших верфь, поступили под командование Лептина. Он поднялся на нос «Бувариды» и провел смотр флоту, снимавшемуся с якоря, чтобы двинуться в направлении Дрепан, к западному побережью Сицилии. За ними следовали пятьсот транспортных судов с продовольствием, водой и новыми боевыми машинами в разобранном виде.

Сухопутная армия состояла из сорока тысяч пехотинцев и тридцати тысяч всадников, морская — примерно из такого же количества человек. Среди них находилось значительное количество тех, кто выжил после событий в Селинунте, Акраганте, Гимере, а также в Геле и Камарине.

Никто из них ничего не забыл.

Дионисий собрал их всех, выстроил перед Западными воротами и обратился к ним с речью.

— Воины! — воскликнул он. — Сицилийцы и италийцы из западных греческих полисов! Наконец настал для вас час мести. Прошло много времени — почти десять лет — с того дня, когда вы стали свидетелями падения своих городов, гибели своих сыновей, насилия над вашими женами и их гибели! — Пока он произносил эту последнюю фразу, голос его слегка дрожал. — Тогда я пообещал многим из вас, что отведу обратно домой, вновь отстрою города, отомщу за погибших.

Поверьте, я хотел сделать это гораздо раньше; мне хорошо известно, что вы чувствовали, потому что сам испытал то же самое. Я первым пришел на помощь жителям Селинунта, я был в Гимере и в Акраганте и стал свидетелем трагического падения Гелы — не по нашей вине, но из-за превратностей судьбы и из-за предательства.

Тем из вас, кому тогда было двадцать лет, теперь уже тридцать, кому было тридцать, стало сорок, но я уверен, что ваша ненависть и жажда мести за это время не ослабли, а только возросли. Знаю, вы будете сражаться, не жалея сил, и ничто не остановит вашего натиска, когда вы возьмете в руки щит и копье.

Это не такая война, как многие другие кровопролитные схватки между братьями из-за мелкого соперничества, из-за мелких торговых интересов. Это будет война греков против варваров, как при Марафоне, как в Фермопилах и при Саламине. Как в Гимере и в Кумах восемьдесят лет назад! Вся Сицилия станет греческой, ведь так должно быть по справедливости. Наши предки, прибыв из-за моря, терпя нужду и голод, изменили ее облик, создали здесь удивительные города, оборудовали побережье портовыми сооружениями, открыли рынки, посадили оливковые деревья, посеяли зерно, возвели величественные храмы в честь богов. Эти святилища разграбили и разрушили, могилы наших предков осквернили, наши семьи разорили и истребили, сыновей обратили в рабство.

Но теперь довольно! Настал день, о котором я говорил вам. Дайте волю вашей ярости, люди, вспомните, что вы пережили, вспомните крики ваших насилуемых жен, муки ваших детей, истребляемых на улицах и в собственных домах, зарезанных в колыбелях… Отомстите за вашу поруганную честь!

Мы не остановимся до тех пор, пока тело последнего из наших врагов не сбросят в море, до тех пор, пока не уничтожим проклятое племя, разрушившее наши города.

Я буду рядом, пройду вместе с вами весь этот путь, питаясь той же пищей, что и вы, терпя те же лишения, что и вы, и клянусь вам богами подземного царства и своими самыми священными воспоминаниями: я не успокоюсь, пока не доведу до конца это дело, пусть даже мне придется поплатиться жизнью!

Рев раздался в ответ на слова Дионисия, грохот копий, соударяемых с бронзовыми щитами, ритмично, с какой-то одержимостью.

Но он жестом показал, что ему еще есть что сказать, и шум постепенно смолк.

— На службе у варваров, — продолжил он, — состоит горстка предателей-греков, наемников, согласившихся сражаться против своих единокровных братьев в обмен на деньги. Я говорю им: покиньте ваших хозяев, присоединяйтесь к нам, свободным людям, и смойте свой позор. Если вы не сделаете этого немедленно, вас постигнет ужасная кара — гораздо более страшная, чем та, что ожидает варваров! Бойтесь, мы уже идем!

При этих словах — очевидно, они являлись условным знаком — пронзительно зазвучали трубы, и барабанная дробь дала сигнал к выступлению.

Огромная армия прошествовала среди толпы горожан и других сицилийцев, собравшихся со всего Средиземноморья, чтобы стать свидетелями этого грандиозного зрелища. Дионисий лично, верхом на черном коне — точно таком же, на каком восседал в первом своем бою с карфагенянами, — возглавил ее, в сверкающих доспехах, а по бокам от него скакали великан Аксал и свекор тирана, Гиппарин, на гнедом жеребце с блестящей гривой.

За ними следовала тридцатитысячная конница, колонной по пятеро в ряд, потом — тяжелая пехота, разделенная на отряды по городам, каждый со своим собственным знаменем и гербом; их сопровождали оглушительные овации, радостные возгласы, пение.

А на заднем плане, по пенным волнам, двигался флот, возглавляемый гигантскими пентерами, разрезающими воду огромными носами с тремя таранами, острыми, словно наконечники стрел.

Гимилькон вскоре осознал, что на этот раз ему предстоит схватка до последней капли крови, и первым делом он попытался вынудить флот Лептина вернуться на защиту Сиракуз. Он отправил десяток легких кораблей ночью атаковать порт Лаккий и гавань. Они появились неожиданно, подожгли верфи и строящиеся суда и попытались осадить крепость в Ортигии, но пелопоннесские наемники, оставшиеся на охране укреплений, дали им отпор с великой храбростью и решимостью и вынудили их отступить. Сиракузцы тут же отправили быстроходный корабль, чтобы сообщить Лептину, что нападение отбито и никакой помощи им не требуется.

Дионисий тем временем добрался до того места, откуда намеревался атаковать Мотию, остров с карфагенской крепостью в лагуне Лилибея, соединенный с основной частью суши дамбой.

Между лагуной и открытым морем находился еще один остров, вытянутый и низкий, забавной формы, откуда происходило его название — Эгифаллос, «Козья йога»; два узких морских рукава отделяли его от Сицилии. Дамбу строили с юга на север, чтобы не препятствовать судоходству, и жители Мотии, едва узнав о прибытии вражеского войска, начали разбирать ее, чтобы лишить противника легкого доступа к стенам.

В залив было относительно легко попасть с юга, где глубина являлась достаточной для больших военных судов, но с севера осада представлялась, в сущности, невозможной. Лишь местные финикийские и карфагенские моряки досконально знали все отмели тамошнего мелководья. Лептин остановился в Дрепанах — в порту Эрике, в городе элимов, привыкших принимать у себя всех тех, кто был не в состоянии дать отпор, — после чего разделил флот на две части: транспортные корабли встали на якорь на юге, со стороны мыса Лилибей, военный же флот вошел в залив и стал вблизи северного мыса, неподалеку от основания дамбы, соединявшей Мотию с Сицилией, уже отчасти разобранной жителями.

Дионисий велел своим морякам заняться восстановлением дамбы и сборкой военных машин, а сам, во главе сухопутных войск, напал на территорию Панорма и Солунта, опустошая деревни и грабя поместья. Он также попытался осадить элимские города Сегесту и Энтеллу, находившиеся в союзе с карфагенянами, но успеха не имел. Тогда он решил вернуться к Мотии и взять на себя командование операцией.

Тем временем Гимилькон, стоявший в открытом море со своим флотом, постоянно получал сведения о развитии событий от мотийских моряков. Ему сообщили, что воины Лептина покинули корабли, чтобы работать над восстановлением дамбы, и он тут же бросил свой флот в атаку.

По пути ему попались грузовые корабли, стоявшие у Лилибея, и он потопил множество их, но тем самым ослабил эффект неожиданности. Когда Лептину и Дионисию доложили о приближении вражеского флота, те велели трубить тревогу, а морякам — срочно занимать свои места. Суда поспешно спустили на воду, и командам удалось вернуться на борт прежде, чем Гимилькон обрушился на них.

Лептин выслал вперед два легких корабля, чтобы выяснить обстановку. Новости, принесенные ими, никого не обрадовали.

— Они стоят веером, носовыми частями к северу, блокируя вход в лагуну. Мы в ловушке, — доложил один из разведчиков.

— Еще нет, — ответил Лептин. — Где мой брат?

— Он на командном посту.

— Так доставьте меня туда.

Лептин сел в одну из шлюпок «Бувариды», добрался до командного поста, располагавшегося у входа в северный рукав пролива, и описал ситуацию.

Дионисий помрачнел.

— Надо было держать флот подальше от этой проклятой лагуны. А теперь что нам делать?

— Пустим в ход пентеры и разломаем корабли противника пополам.

— Ну уж нет. Именно этого они и хотят. Они перегородили эту кишку именно для того, чтобы мы не смогли воспользоваться своим численным превосходством. А я не хочу рисковать новыми кораблями в столь невыгодном положении. Пентерам нужно пространство для маневра.

— Ты мне это говоришь? Между прочим, я командую флотом, — огрызнулся Лептин.

— А я верховный главнокомандующий. Ты забыл? — рявкнул на него Дионисий. — Можно ли постоянно переть вперед лбом, как бык? Одно неверное движение — и мы пропали. Ты забыл, как было в Геле? Мы все спланировали, все рассчитали — и в конце концов проиграли. Сейчас в нашем распоряжении самый мощный флот и самая большая армия, какие когда-либо собирали греки, и мы не можем проиграть, понимаешь? Именно сейчас, когда дамба уже почти готова…

— Ну, тогда расскажи, как ты намерен выбираться из итого, гегемон, — парировал Лептин, с иронией произнося это обращение, — учитывая, что с севера выход перекрыт, и если хоть один корабль будет потоплен, он загородит путь всем остальным.

Дионисий некоторое время молчал, потом объявил:

— Мы выберемся по суше.

— Что?

— Да. Построим желоб, смажем его жиром и протащим по нему корабли, один за другим, а после спустим на воду с другой стороны мыса.

Лептин покачал головой:

— И тебе эта мысль кажется удачной? Мы можем спустить лишь один корабль за раз. Если карфагеняне заметят нас, они потопят их по очереди, по мере того как корабли будут выходить в море.

— Нет, — ответил Дионисий. — Поскольку их ожидает сюрприз.

— Сюрприз?

— Вели построить заслон из лозы и ветвей на берегу открытого моря — в триста пусов длиной и двадцать высотой, — и все сам увидишь.

Работы начались тотчас же. Пока отряд моряков возводил заслон, сотня плотников принялась за сооружение желоба — канала, образованного двумя параллельными сосновыми балками, тянувшимися от лагуны через весь мыс до моря с другой стороны. Топили в огромных котлах свиной и бычий жир и мазали им направляющие, чтобы облегчить скольжение. Корабли сначала поставили на эти полозья, после чего команды стали перетаскивать их посредством канатов, которые тянули по сто пятьдесят человек с каждой стороны.

Из Мотии строительство желоба не было видно, но, когда корабли стали перемещать через мыс, дозорные сообразили, в чем дело, и сообщили Гимилькону, что мышь пытается сбежать из мышеловки. Пунический флотоводец велел поднять паруса, опустить весла на воду и выступить к северу, держась слева от острова Козья нога. Таким образом они до последнего оставались скрытыми от глаз противника, и сиракузцы заметили их появление слишком поздно.

Гимилькон с головного корабля приказал своим судам держаться вместе и не разбредаться. Он хотел нанести по флоту врага концентрированный удар. Когда около шестидесяти кораблей противника показались перед ним, Гимилькону стало ясно, что соотношение сил в его пользу. Уничтожив их, он высадится на берег, разрушит желоб и парализует остальные, оставшиеся в лагуне, — и им придется либо постепенно сгнить, либо принять сражение.

Обогнув северную оконечность острова, он резко развернулся и двинулся прямо к берегу, а приблизившись на оптимальную дистанцию, велел своим людям идти на таран, а барабанщикам бить соответствующий ситуации марш. В этот момент корабли противника, стоявшие до той поры кормой к востоку, легли на правый галс, словно намеревались уйти на север; Гимилькон приказал осуществить тот же маневр. Поступив так, он оказался боком к берегу и только теперь разглядел на нем странное сооружение — что-то вроде изгороди из тростника, рогожи и даже корабельных парусов. И тут случилось непредвиденное: изгородь рухнула по частям, открывая взору вереницу механических чудовищ, никогда прежде не виданных, — машин, уже готовых к бою, с десятками оружейников, занявших свои места. Зазвучала труба, и огромные механизмы, один за другим, пришли в действие. На флот Гимилькона обрушился град камней из катапульт, а баллисты, приспособленные к стрельбе по корпусам ниже ватерлинии, осыпали его ливнем дротиков из цельного железа, легко пробивавших кили под водой, разносили в щепы мостики, сея смерть и ужас.

Машины запускали по очереди. После баллист пустили в ход катапульты, а первые тем временем перезаряжались.

В то же самое время флот, перебравшийся через мыс, совершил широкий разворот, чтобы пойти на таран противника, а Лептин с тридцатью пентерами и еще другими кораблями вышел из южного крыла лагуны, сметя на своем пути остаток сил врага, стремясь заключить в ловушку суда Гимилькона.

Однако карфагенский флотоводец, своевременно предупрежденный жителями Мотии, велел своим кораблям лечь на другой галс, уклонился от смертоносного обстрела и таким образом избежал опасности оказаться запертым между войсками Дионисия и эскадрой Лептина.

Поступив так, он оставил Мотию на произвол судьбы — своеобразно отблагодарив тех, кто спас его от полной катастрофы.

С верхних палуб греческих кораблей и с берега, где оружейники только что с успехом продемонстрировали мощь своих боевых машин, раздались крики-ликования.

А защитники Мотии с тревогой смотрели с городских башен на то, как карфагенский флот пропадает за горизонтом, а с противоположной стороны перетаскивают гигантские машины, обратившие его в бегство, к дамбе, снова связавшей их островок с Сицилией. Они уже знали, что погибнут все до единого. Это был лишь вопрос времени.

Дионисий распорядился начать атаку в конце лета, утром, чистым и прозрачным, как это бывает после ветреной ночи, и боевые машины двинулись по дамбе со скрипом и треском.

Баллисты и катапульты первыми вступили в дело, уже с последнего отрезка дамбы, обстреливая оборонительные сооружения города и истребляя его защитников, после чего заняли позиции в северной части острова, где было больше возможностей для маневра, уступив свое место таранам и осадным башням.

Жители Мотии хорошо сознавали, что их ждет. Многие из них являлись участниками кровавых событий в Гимере и Селинунте и теперь приготовились защищаться до последнего. Они, в свою очередь, приняли эффективные контрмеры. С некоторых башен вниз опускались длинные складные брусья с бадьями на концах, откуда воины кидали в осадные машины сосуды с горючими жидкостями. Противник догадался обернуть орудия свежесодранными шкурами и тушить очаги пожара морской водой, передаваемой в ведрах от человека к человеку.

Пять дней подряд машины обстреливали стены. Наконец одному из таранов удалось пробить брешь в северо-восточной части. Туда направили осадные башни, откуда скинули лестницы, и греки через пролом устремились в город. Однако мотийцы оказали им ожесточенное сопротивление, особенно на узких улицах. Они сражались с яростной решимостью за каждый дом, за каждый переулок, возводя препятствия и сбрасывая с крыш зданий, возвышавшихся на три, а то и на четыре этажа, подобно башням, всякого рода предметы.

Схватки продолжались день за днем, становясь все более свирепыми и кровопролитными. Атаки начинались на рассвете, длились до самого вечера и прерывались лишь с наступлением сумерек. Однако, несмотря на это, успехи нападавших оставались весьма скромными. Внутри этого лабиринта узких и извилистых улочек, меж высоченных домов грекам практически не удавалось воспользоваться своим численным преимуществом и силой своего оружия.

Наконец у Дионисия появилась идея. Он собрал в своей палатке военачальников Селинунта, Гимеры, Гелы и Акраганта, а также своего брата Лептина и командующего морскими пехотинцами, своего старого друга Би-тона.

— Воины, — начал он, — мотийцы уже привыкли к нашим ежедневным атакам, они весьма изобретательны в применении новых форм оборонительной тактики. Заслоны в узких переулках средь высоких стен домов практически невозможно преодолеть. Однако жители города знают, что мы всегда нападаем днем, с осадных башен и всякий раз через один и тот же пролом, поскольку у других частей стены мест для башен нет. Значит, мы должны их удивить… — Он велел одному из своих охранников принести ему копье и острием начертил на песке план. — Мы двинемся на них ночью, воспользовавшись лестницами, с совершенно иной исходной позиции. Вот отсюда. Операция поручается вам. Оказавшись наверху, вы наверняка с легкостью справитесь с малочисленными часовыми, обыкновенно находящимися в этой зоне, после чего притащите еще лестницы и перекинете их на манер мостиков на крыши домов, расположенных ближе всего к стене. Проникнув внутрь через слуховые окошки, вы застигнете жителей врасплох во сне. За вами последуют другие воины, они постепенно будут захватывать новые. Стрела с горящим наконечником будет знаком того, что вам удалось задуманное, и тогда мы с нашими основными силами развернем атаку через пролом. Мотийцы не поймут, с какой стороны им защищаться, поддадутся панике, и город окажется в наших руках. Ну как, идет?

— Лучшего и не придумаешь, — ответили военачальники.

— Отлично. Лептин перевезет вас на небольших плоскодонных судах, окрашенных в черный цвет. Тяжелое оружие вам не понадобится: все снарядятся как пельтасты: кожаные панцири и щиты. Атаку проведем сегодня же ночью, ведь сейчас новолуние. Кроме того, так мы сведем к минимуму риск того, что слух о наших планах просочится. Настал момент осуществить вашу месть. И пусть боги помогут вам.

— У них получится? — спросил Лептин, когда остальные ушли.

— Я уверен, — ответил Дионисий. — А теперь ступай. Я останусь тут, буду ждать вашего сигнала.

Лептин добрался до корабельной стоянки, подготовил суда и лестницы, после чего взял на борт морских пехотинцев в полном боевом снаряжении. Ими командовал Битон, друг Дионисия и член Братства.

Лептин высадил их в том месте, где море практически касалось стен, очень далеко от пролома: следовательно, охраны здесь было немного. Первый отряд морских пехотинцев приставил лестницы и бесшумно поднялся наверх. Через некоторое время двое, перегнувшись через стену, знаком сообщили остальным, что те могут последовать их примеру. Путь был открыт. Вскоре около пятидесяти воинов оказались на стенах. Разделившись на две группы, они истребили малочисленных часовых на участке в сотню пусов. Некоторые надели доспехи убитых мотийцев и заняли их места. Эту задачу выполнили беженцы из Селинунта, говорившие на языке местных жителей.

Остальные продолжали помогать своим товарищам подниматься по приставным лестницам. Таким образом на стене собралось около двухсот человек. Примерно пятьдесят из них остались охранять маршрут, по которому они все пробрались сюда: через него по-прежнему прибывали воины, высадившиеся с судов Лептина. Остальные перекинули лестницы на крыши близлежащих домов и начали перебираться туда как по мостикам. Потом они пробили слуховые окна и проникли внутрь.

Жителей, застигнутых врасплох во сне, перебили. Человек двадцать караулили крыши, после лестницы перекинули на другие дома и продолжили свою смертоносную миссию. Когда наконец раздался сигнал тревоги и вооруженные мотийцы выстроились на улицах, сжимая в руках факелы и громко крича, чтобы разбудить своих товарищей, несколько домов уже пылало, многие другие оказались заняты врагом, продолжавшим удерживать перевал через стену, посредством которого в город проникали их товарищи.

Битон послал условный знак Дионисию, стоявшему на дамбе. Тот сразу приказал пустить в дело осадные башни и послал в город через пролом тысячи воинов. Они легко опрокинули несколько сотен защитников крепости.

Вскоре противоречивые слухи об атаках неприятеля в разных частях городской стены посеяли среди жителей панику, и мотийцы бросились в разные стороны. Значительное число из них заняли баррикады, перекрывавшие доступ в переулки, где жили их семьи. Когда противник сметал внутригородские оборонительные сооружения, они бросались на защиту какого-нибудь бастиона местного масштаба, до тех пор пока многие, подобно жителям Селинунта много лет назад, не оказались в положении защитников дверей собственных домов. Именно беженцы из Селинунта истребляли мотийцев наиболее ожесточенно, и с ними — воины из Гимеры. Крики боли, звучавшие теперь в их ушах, напоминали им другие — те, что издавали их погибающие жены и дети, истребляемые и подвергаемые пыткам товарищи. Кипя от ярости, опьяненные кровавым вдохновением битвы, воодушевляемые блеском пламени, они учинили ужасную бойню и разорение этого города, еще вчера процветавшего, богатого и оживленного центра торговли между Африкой и Сицилией.

Дионисий, надеявшийся захватить множество пленников, чтобы потом продать их в рабство и тем самым отчасти возместить издержки войны, понял, что слишком темпераментно натравливал своих воинов на врага, и поспешил принять надлежащие меры к их сдерживанию. Он разослал повсюду глашатаев, которые по-финикийски предлагали населению укрыться в храмах Геракла-Мелькарта, Геры-Танит и Аполлона-Решеф, почитаемых также и греками. Таким образом многие спаслись. Дало свои результаты и то, что полководцы начали приказывать своим людям сохранять жизнь пленникам.

На закате город оказался полностью во власти победителей, пленников собрали на площадях, связанных, закованных в цепи, чтобы отвезти в греческий лагерь на Сицилии. Среди них находилось большое количество эллинов, сражавшихся на стороне мотийцев. По большей части это были люди, долгое время мирно сосуществовавшие с жителями города, ведшие здесь свои дела, в коих преуспевали, — ремесленники, архитекторы, скульпторы, мастера по бронзе, художники, ткачи. Одному из них, скульптору-италийцу из Медмы, некоторое время назад один богатый купец заказал величественную мраморную статую возницы в типичном пуническом костюме. Он, видя, что греки яростно набрасываются на все картины и статуи, изображавшие карфагенян или финикийцев, в пылу битвы утащил ее из своей мастерской за пределы городских стен и наспех закопал под грудой отбросов, не будучи в силах вынести мысль о том, что его чудесное творение разобьют на куски воины, одержимые неистовством войны.

Вскоре его схватили и отправили вместе с остальными в лагерь.

Среди этих мотийских греков особо выделялся их военачальник, некий Деимен. Его отвели к Дионисию.

Сиракузский правитель велел присутствующим выйти, после чего предложил пленнику сесть. Многочисленные раны посетителя кровоточили, лицо его почернело от дыма, кожу покрывали ожоги, полученные в пожаре, ступни были изъязвлены.

— Что мне делать с тобой и твоими людьми? — начал Дионисий. — С греками, пожелавшими сражаться бок о бок с варварами против своих единокровных братьев?

— Мы сражались за свой город, — ответил Деимен слабо.

— За свой город? — с издевкой спросил Дионисий.

— Да, ведь мы долгое время жили здесь в мире и процветании. Здесь родились наши дети. Здесь наша работа, дома и друзья. Наши жены — из местных, а с их семьями нас связывают глубокие чувства. Родина — это то место, где мы живем, к которому испытываем привязанность. Мы никого не предавали, гегемон, мы лишь защищали свои семьи и дома. А как бы ты поступил на нашем месте?

— А жители Селинунта и Гимеры? — возразил Дионисий. — Разве они тоже не жили мирной жизнью, когда на них напали твои варвары и поубивали? А ведь это — люди, говорящие на твоем языке, верящие в тех же богов, что и ты…

Раны Деимена постоянно кровоточили, и от этого у ног его образовалось большое пятно алой крови; он произнес еще слабее, чем прежде:

— Восемьдесят лет назад Селинунт сражался вместе с карфагенянами против Акраганта и Сиракуз… Общих богов, язык и обычаи мы вспоминаем, лишь когда нам удобно, ты ведь хорошо знаешь… А когда другие интересы на первом месте, никто больше не говорит о них… Пощади нас, гегемон, прояви милосердие, и останешься в памяти потомков великодушным человеком.

Дионисий некоторое время молчал, а пятно крови на полу продолжало увеличиваться в размерах, превращаясь в ручеек, стекавший, вследствие рельефа местности, к ногам правителя.

— Не могу, — ответил он наконец. — Нужно, чтобы вы стали предупреждением для других. И предупреждением устрашающим.

Деимена распяли на дамбе вместе с остальными греками, защищавшими Мотию. Остальных продали в рабство.