Тирант Белый

Глава 116

Брат мой, рыцарь Тирант! Вам надлежит воздавать бесконечные хвалы всемогущему Богу, потому как Он наделил вас столькими совершенствами, что по всему миру разносится громкая слава о вас. Разумеется, просьбы мои к вам не должны расцениваться как приказы, ибо вы ничем не обязаны мне и никогда не давали мне никаких клятв, напротив, это я в долгу перед вами за все, что вы для меня сделали. Однако я верю в неизменное благородство и величие души вашей, а посему осмеливаюсь просить и умолять вас от имени Императора Константинопольского и от своего собственного. И если мольбы мои, в коих взываю я к справедливости и милосердию, не найдут отклика в вашем сердце, то, по крайней мере, я надеюсь, что, смиренно почитая всемогущего Господа нашего, вы не можете не преисполниться сострадания к удрученному скорбью Императору, каковой столь настойчиво просит и молит вас быть милосердным к его старости. Оправдайте же его веру в вашу рыцарскую доблесть и не дайте ему лишиться императорского трона.

Выслушав столь дружественные речи короля, Тирант ответил ему подобным образом:

Горячо стремлюсь я служить вам, ваше величество, потому как любовь связывает людей самыми крепкими узами, какие только существуют на свете. Ваша просьба для меня — приказ, ибо таково мое желание. И если вы, ваше величество, приказываете мне отправиться на службу к преславному Императору, владыке Греции, то я это сделаю из великой любви, которую испытываю к вам. Однако я, сеньор, могу совершить лишь то, что во власти человека, о чем известно и Господу Богу, и всем людям. И хотя фортуна была ко мне милостива, дружелюбна и благосклонна вместе с планетой Марс, под которой я родился[241], и даровала мне победу, честь и положение, не стоит приписывать мне больше того, что я получил от нее. Я пребываю в глубоком изумлении оттого, что сей великодушный Император, пренебрегая столькими выдающимися королями мира, герцогами, графами и маркизами, более сведущими в рыцарской науке и более отважными, чем я, выбрал именно меня. Видно, не очень хорошие у него советчики.

Тирант, — сказал король, — мне прекрасно известно, что на свете много хороших рыцарей, но не стоит забывать и о вас. И если бы случилось оценить их достоинства, то среди всех императоров, королей и бывалых рыцарей честь и слава быть лучшим рыцарем была бы отдана вам. Вот почему я прошу и настаиваю, чтобы вы, имея обязательства перед всем рыцарством и принеся клятву в день, когда вас приняли первым из братьев в орден Подвязки, соблаговолили по доброй воле и любви отправиться на службу к Императору. Я даю вам этот совет как своему родному сыну. Ведь мне известно ваше благородство и небывалая находчивость, кои принесут большую пользу вашему походу, ибо вы избавите множество народа христианского от тяжелого и сурового плена, сами же по доброте Господней будете вознаграждены в этом мире небывалыми почестями, а в ином — вечной славой. Так вот, доблестный рыцарь, поскольку галеры мои легки и хорошо вооружены, а капитаны их готовы сей же час исполнить любой ваш приказ, прошу вас не медлить с отъездом.

Раз вы, ваше величество, приказываете и советуете мне это, я с радостью туда отправлюсь, — сказал Тирант.

Король приказал немедленно погрузить на галеры все необходимое. Когда же он сообщил послам Императора, что Тирант согласен ехать, те несказанно обрадовались и стали горячо благодарить короля.

А когда послы только еще приехали на Сицилию, они объявили о найме людей в войско. Арбалетчикам платили полдуката в день, а прочим пешим воинам — дукат. В Сицилии народу оказалось недостаточно, и послы переехали в Рим, а затем в Неаполь. Там нашлось множество желающих, которые охотно нанимались в войско, и многие покупали лошадей. Тирант же только приобретал оружие и закупил пять больших ящиков сигнальных рожков. Лошадьми его снабдили сполна король и Филипп и погрузили их, вместе с остальными, на корабли.

Тирант распрощался с королем, королевой, Филиппом и инфантой. Когда на кораблях все были в сборе, то подняли паруса навстречу попутному ветру. Так, плывя при хорошей погоде и по спокойному морю, однажды утром они оказались у города Константинополя.

Император, узнав о прибытии Тиранта, возрадовался как никогда и сказал, что кажется ему, будто сын его воскрес. Одиннадцать галер приближались[242] под такую громкую и ликующую музыку, что ее было слышно по всему городу. Народ, пребывавший в грусти и тоске, развеселился, и всем почудилось, словно сам Бог снизошел к ним. Император сел на высокий помост, дабы наблюдать за галерами. А Тирант, увидев Императора, велел достать два больших штандарта короля Сицилии и один свой собственный; затем он отдал приказ трем рыцарям одеться с ног до головы в белое, без туник, и каждый взял в руки один из трех штандартов. И всякий раз, когда они проплывали перед Императором, они наклоняли штандарты короля Сицилии к самой воде, а рыцарский штандарт Тиранта в нее окунали. Делали они это в знак приветствия, а также в знак смирения Тиранта перед величием Императора. Император же, для которого это было внове, узрев сию прежде не виданную церемонию, остался весьма доволен ею, а еще более — прибытием Тиранта.

Когда галеры достаточно прошли галсами[243], половина в одну сторону, половина — в другую, подплыли они к берегу, чтобы спустить трапы. В тот день Тирант одел бригантину[244] и наручи с бахромой из золота, а поверх бригантины — полукафтанье французского покроя;[245] он препоясался мечом, а на голове его была карминовая шапочка с большой пряжкой, усыпанной жемчугами и драгоценными каменьями. Диафеб облачился схожим образом, однако полукафтанье у него было из коричневого атласа, а Рикар предстал одетый лучше всех и нарядился в полукафтанье из голубого дамаста. Все три полукафтанья были расшиты золотом, серебром и крупными восточными жемчугами. Прочие рыцари и сеньоры оделись тоже очень нарядно.

Когда Тирант сошел на берег моря, граф Африканский[246], в окружении множества людей, готовый принять гостя, встретил его с большими почестями. Затем все направились к помосту, на котором восседал Император. Увидев его, Тирант преклонил колено, и все, кто был с ним, на середине помоста снова поклонились. Когда же Тирант подошел к Императору, то встал на колени и хотел поцеловать его туфлю[247], но благородный государь не допустил этого. Тирант поцеловал ему руку, а Император поцеловал Тиранта в уста.

Когда все выразили почтение Императору, Тирант вручил ему письмо от короля Сицилии. Прочитав его в присутствии всех, Император так начал свою речь.

Глава 117

Велика радость моя от благополучного вашего прибытия, доблестный рыцарь, и благодарен я достославному королю Сицилии за то, что вспомнил он о моих великих несчастьях. Надежда, кою вселяет в меня ваша неслыханная рыцарская доблесть, а особливо — неоднократно слышанное мной известие о вашей готовности служить всякому благому делу, заставляют меня забыть о прежних бедах. Совершенство же и добродетель ваши тем более очевидны, что прибыли вы сюда, с величайшим удовольствием исполняя просьбу благородного короля Сицилии, как то мне стало известно от послов и из полученных мной писем. И дабы все узнали о вашей готовности служить мне и о моей большой любви к вам, я немедленно назначаю вас Маршалом нашей империи[248] и отдаю под ваше начало войско и правосудие.

Император хотел вручить Тиранту массивный золотой жезл[249], который был увенчан имперским гербом, инкрустированным разноцветной эмалью. Но Тирант, не соглашаясь принять маршальский жезл, преклонил колено и, склонив голову, учтиво ему ответил:

Не прогневайтесь, Ваше императорское Величество, за то, что я не согласился принять сей жезл, ибо я, с вашего позволения, хотя и прибыл сюда с твердым намерением проявить рыцарскую доблесть, не смогу победить великое множество мавров, вторгшихся в вашу империю, по той причине, что нас всего сто сорок рыцарей и сеньоров, которые, словно родные братья, по доброй воле объединились и не желают себе ничего, что не принадлежало бы им по праву. И вам, Ваше императорское Величество, хорошо известно, что я не заслуживаю ни звания Маршала, ни такого почета в силу многих причин. Во-первых, я не умею воевать; во-вторых, у меня мало людей; в-третьих, я нанес бы оскорбление его светлости герцогу Македонскому, который по происхождению своему достоин более меня стать Маршалом. Я же предпочел бы в данном случае быть мучеником, а не исповедником[250].

В моем доме может приказывать лишь тот, кому я позволяю, — отвечал Император. — А я желаю и приказываю, чтобы вы стали третьим по счету начальником всего войска, ибо, к моему горю, потерял я того, кто был утешением души моей, а сам я стар и немощен и не в состоянии носить оружие. А посему я вверяю все свои права и себя самого вам, и никому иному.

Увидев такую непреклонность Императора, Тирант, приняв маршальский жезл и титул верховного судьи, поцеловал ему руку. По высочайшему распоряжению герольды и глашатаи начали возвещать по всему городу императорский указ о том, что Его императорским Величеством Тирант был назван Маршалом империи.

После этого Император сошел с помоста, чтобы вернуться во дворец. По дороге он вместе со всеми невольно должен был пройти мимо гостевых палат, которые приготовили для Тиранта и его людей. Император сказал:

Сеньор Маршал, раз уж мы оказались здесь, отправляйтесь в ваши палаты и отдохните несколько дней от тягот морского путешествия. Доставьте мне удовольствие: останьтесь здесь и не трудитесь ехать далее со мной.

Как, Ваше императорское Величество, неужели вы полагаете, что я окажусь столь неучтивым, что отпущу вас одного? Сопровождать вас — и есть отдых для меня. Я готов проводить вас до самой преисподней, не то что до дворца.

Услышав это, Император рассмеялся. А Тирант добавил:

Ваше императорское Величество, сделайте милость и разрешите мне, когда мы прибудем во дворец, оказать почтение Ее Величеству Императрице и вашей любезной дочери сеньоре инфанте.

Император ответил, что будет этому очень рад.

Когда они вошли в парадную залу дворца, Император взял Тиранта под руку и отвел в комнату, где находилась Императрица. Комната эта выглядела следующим образом: она была совершенно темной, и ни малейшего луча света в нее не проникало, ни единого светильника в ней не горело. Император сказал:

Сеньора, здесь наш Маршал, он пришел поклониться вам.

Она же ответила почти беззвучно:

Добро пожаловать.

Тогда сказал Тирант:

Сеньора, на веру мне придется принять, что та, кто говорит со мной, — Ее Величество Императрица.

Господин Маршал, — произнес Император, — тот, кто носит титул Маршала Греческой империи, властен открыть окна и взглянуть в лицо всем женщинам, здесь находящимся, а также снять с них траур по мужу, отцу, сыну или брату. И я желаю, чтобы вы воспользовались вашим правом.

Тирант велел, чтобы ему принесли зажженный факел, что и было тут же исполнено. Когда комната осветилась, Маршал разглядел совершенно черный полог[251]. Он подошел к нему и, раздвинув, заметил даму, облаченную в грубое вретище[252], и с черным покровом[253], укрывавшим ее с головы до пят. Тирант приподнял покров и открыл ее лицо; увидев его, он преклонил колено и поцеловал сначала ее туфлю, прикрытую одеждой, а затем руку. В руках у дамы были четки, инкрустированные золотом и эмалью. Она поцеловала их и дала поцеловать Маршалу. Затем заметал он кровать с черным балдахином. На этой кровати лежала инфанта в юбке из черного атласа и в платье из бархата такого же цвета. В ногах у нее сидели женщина и девушка. Последняя была дочерью герцога Македонского, а женщину звали Заскучавшая Вдова. Она воспитывала инфанту сызмальства. В глубине залы Тирант увидел сто семьдесят дам и девиц, которые постоянно находились при Императрице и инфанте Кармезине[254].

Тирант приблизился к кровати, низко поклонился инфанте и поцеловал ей руку. Затем он отворил окна и предстал перед всеми дамами, выпустив их из долгого плена, ибо много дней уже пребывали они в темноте, нося траур по императорскому сыну. Тирант сказал:

Ваше императорское Величество, если будет позволено, я скажу вам и присутствующей здесь сеньоре Императрице о моих намерениях. Вижу я, что жители сего прекраснейшего города опечалены и удручены по двум причинам. Во-первых, потерей вашего сына, принца и отважного рыцаря. Но вам не следует так скорбеть о его смерти, поскольку умер он, служа Господу и защищая святую веру христианскую, так что вы, напротив, должны вознести хвалу и благодарность бесконечной доброте Господа, ибо Он даровал вам сына и Он пожелал забрать его для его же блага, даровав ему райское блаженство. За это и должны вы воздавать ему хвалы, Он же, милосердный и сострадающий, должен послать вам на земле долгую жизнь в благоденствии, а в мире ином вечную славу, а также сделать вас победителем всех ваших недругов. Во-вторых, опечалены вы тем, что совсем близко подступили несметные полчища мавров, и боитесь лишиться жизни и всего, чем владеете, или, в лучшем случае, попасть к неверным в плен. А посему совершенно необходимо, чтобы вы, Ваше императорское Величество, равно как и сеньора Императрица, с веселыми лицами представали перед всеми, кто вас увидит, дабы утешились они в своем горе и, воспрянув духом, мужественно сражались с врагами.

Хороший совет дает Маршал, — сказал Император. — И я приказываю, чтобы все, как мужчины, так и женщины, сей же час оставили траур.

Глава 118

Покуда Император произносил таковые или подобные этим речи, Тирант внимательно его слушал, но глаза его при этом созерцали невиданную красоту Кармезины. А она из-за сильной духоты — ибо все окна долгое время были закрыты — ослабила шнуровку на лифе, обнажив на груди два райских яблока[256], словно сделанные из чистого хрусталя. Взор Тиранта проник в них[257], но, так и не найдя выхода, остался навеки в плену у освобожденной им же дамы, до тех пор пока смерть не разъединила их. Но уверяю вас, что глаза Тиранта, хотя и видывал он прежде много отрадного и любезного его взору, никогда еще не испытывали столь сильного наслаждения, как теперь, когда он узрел Принцессу.

Император взял за руку дочь свою Кармезину и вывел ее из комнаты. Маршал же подал руку Императрице, и они вошли в богато убранную залу, где в изобилии были представлены искусные и изысканные росписи, изображавшие любовь Флуара и Бланшефлор, Фисбы и Пирама, Энея и Дидоны, Тристана и Изольды, королевы Геньевры и Ланселота[258] и многих других. Тирант сказал тогда Рикару:

Никогда бы я не подумал, что в этой стране есть такие дивные вещи.

Он говорил это, подразумевая прежде всего невиданную красоту инфанты. Однако Рикар его не понял.

Вскоре Тирант всем откланялся и направился в свои покои, где, войдя в одну из комнат, лег на кровать, положив голову на подушку в изножье. Когда пришли к нему звать на обед, Тирант ответил, что не пойдет, потому что у него болит голова. А сражен он был той страстью, каковая покоряет многих. Диафеб, видя, что Тирант не выходит обедать, зашел к нему в комнату и сказал:

Сеньор Маршал, прошу вас, скажите ради любви ко мне, что с вами, потому что если я могу вам чем-нибудь помочь, я это сделаю с большой охотой.

Милый кузен, — ответил Тирант, — покуда вам не стоит беспокоиться. Я страдаю лишь от морского воздуха[259], который совершенно меня сразил.

О сеньор Маршал! Неужели хотите вы утаить какой-то пустяк от меня, хранящего в памяти все ваши беды и удачи наперечет, и теперь станете держать меня в стороне от своих секретов? Будьте же милосердны и, не скрывая ничего, скажите мне, что случилось.

Не мучьте же меня более, — сказал Тирант,— ибо никогда еще не испытывал я такой боли, как сегодня. И от нее я либо скоропостижно умру презренной смертью, потому как, когда любовь горька, она заканчивается тяжкими страданиями, либо, если фортуна мне будет благоволить, обрету славу и отдохновение.

Устыдившись и не смея взглянуть в лицо Диафебу, отвернулся он, и с уст его не могло слететь никаких иных слов, кроме как:

Я люблю!

Едва лишь произнес он их, как хлынули из его очей жгучие слезы, сопровождаемые рыданиями и вздохами. Диафеб, видя смущение Тиранта, догадался о его причине, ибо Тирант, всякий раз, как кто-нибудь из его родных или друзей заводил речи о любви, журил их за это. «Все вы, влюбленные, безумны, — говорил он им. — И как не стыдно вам лишать самих себя свободы и отдавать ее вашему недругу, который скорее даст вам погибнуть, нежели будет к вам милостив?» Тирант тогда весело шутил над ними. Однако я вижу, что теперь и он попался в западню, избежать которой не в силах человеческих.

Диафеб же, припомнив средства, при подобном недуге помогающие, с состраданием и сочувствием сказал следующее.

Глава 119[260]

Любить — естественно для человеческой природы[261], ибо, как говорит Аристотель, любая вещь вожделеет себе подобную. И хотя вам кажется трудным и странным подчинять себя ярму любви, можете мне поверить, что воистину никто не в силах ей противиться. А посему, сеньор Маршал, человек, будучи наиболее мудрым из живых существ, должен благоразумно хранить в тайне свои естественные чувства и никак не обнаруживать боль и страдания, с коими пытается совладать его разум. Ведь твердость являет лишь тот, кто, оказавшись в неблагоприятных обстоятельствах, умеет мужественно сносить превратности любви. Так что отбросьте горестные думы, в кои вы погружены, предайтесь веселым мыслям и возрадуйтесь сердцем, ибо счастливая судьба позволила вам вознестись в своих мечтах столь высоко. К тому же мы с вами, каждый по-своему, сможем найти лекарство от ваших новых скорбей.

Когда Тирант услыхал утешительные слова от Диафеба, ему весьма полегчало. Устыдившись, он встал, и они отправились на обед, который был прислан по приказу самого Императора, а потому отличался особой изысканностью. Однако Тирант ел мало, зато сполна испил своих слез, не переставая думать о том, что слишком высоко он занесся. Тем не менее он сказал себе:

Пытка началась сегодня. Так когда же я, милостью Божией, смогу услышать справедливый приговор?

Тирант не мог есть. А все вокруг думали, что ему неможется после морского путешествия. Охваченный сильной страстью, он вышел из-за стола и удалился в свои покои, не в силах сдержать вздохи и потому страдая от стыда и от смущения. Диафеб вместе с остальными пошел, чтобы побыть с ним, покуда угодно ему будет отдыхать.

Затем Диафеб взял с собой еще одного рыцаря, и они отправились во дворец, но желали повидать не Императора, а дам. Император сидел на скамье у окна. Он увидел, как они идут, и послал сказать, чтобы они поднялись в комнаты, где он находился со всеми дамами. Император спросил Диафеба, что случилось с его Маршалом, и тот отвечал, что он слегка расстроен. Узнав об этом, Император весьма огорчился и немедленно отправил своих лекарей проведать Тиранта.

Те, вернувшись, доложили, что Тирант чувствует себя хорошо и что его недомогание было вызвано лишь несварением и ветрами в желудке. Тогда благородный Император попросил Диафеба подробно рассказать ему о празднествах в честь женитьбы короля Англии на дочери короля Франции, а также обо всех рыцарях, которые бились на турнирах, и о тех, кто победил.

Ваше императорское Величество, — сказал Диафеб, — я был бы вам чрезвычайно признателен и благодарен, ежели бы вы освободили меня от этого, потому как мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, будто я как родственник обязан хвалить Тиранта. И будто на самом деле все происходило иначе. И дабы вы, Ваше Величество, ни в чем не сомневались, я привез с собой все грамоты, заверенные собственной рукой короля, судей, многих герцогов, графов и маркизов, а также герольдмейстеров, герольдов и их помощников.

Император попросил его немедленно послать за ними и изложить, как все происходило. Диафеб приказал принести грамоты, а затем подробно поведал Императору обо всех по порядку празднествах и обо всех по порядку турнирах и сражениях. Затем зачитали грамоты, и все увидели, что деяниями своими Тирант превосходит всех остальных рыцарей. Премного утешился тут Император, а еще более — его дочь Кармезина и прочие дамы, благоговейно слушавшие о необыкновенных подвигах Тиранта.

Затем все пожелали узнать о том, как вышла замуж инфанта Сицилии и как был освобожден великий магистр Родоса.

Когда обо всем этом было рассказано, Император отправился на совет, который ежедневно держал по утрам в течение получаса и по вечерам в течение часа. Диафеб хотел было его сопровождать, но почтенный государь его остановил, говоря:

Юным рыцарям пристало быть среди дам.

Император ушел, а Диафеб остался с дамами, и они беседовали о многом. Инфанта Кармезина уговорила Императрицу перейти в другую залу, чтобы немного освежиться, ибо уже долго пребывали они взаперти из-за траура по ее брату.

Императрица сказала:

Милая дочь моя, ступай куда тебе захочется, я буду только рада.

Все перешли в чудесную просторную залу, которая была искусно облицована: стены — шлифованной яшмой и порфиром различных цветов, из которых складывались восхищающие глаз картины. Подоконники и колонны были из чистого хрусталя, а пол выложен мозаикой и искрился. Картины на стенах являли истории Бора, Персеваля и Галеаса, когда тот доказывал свое право сидеть на Опасном месте[262], а также представляли всю историю завоевания Святого Грааля. Изысканнейший потолок был покрыт золотом и лазурью, а по краям его изображены были, тоже золотом, все христианские короли, каждый с прекрасной короной на голове и со скипетром в руках. В ногах же у каждого из них находился каменный выступ, в который был вделан щит, где изображался королевский герб и виднелось написанное латинскими буквами имя.

Инфанта, перейдя в эту залу, села вместе с Диафебом немного в стороне от своих придворных девиц, и они стали беседовать о Тиранте. Диафеб, увидев, сколь доброжелательно и охотно говорила о нем инфанта, повел следующие речи:

О, какая честь для нас, пересекших столько морских просторов, достичь целыми и невредимыми желанного и блаженного порта; но особой милостью явлен был здесь нашему взору наиболее совершенный образ, который со времен праматери нашей Евы был когда-либо воплощен в человеке и вряд ли, я думаю, будет явлен впредь. Образ, исполненный высшего изящества, добродетелей, милости, красоты, чести и бесконечной мудрости!

И я не жалуюсь на трудности, которые мы уже претерпели и которые еще предстоит нам претерпеть, ибо повстречали мы вас, ваше высочество, достойную править всей вселенной, потому как лишь вам это под силу. Знайте, ваше высочество: все, что я сказал вам и еще скажу, я говорю как ваш преданный слуга. В самых укромных тайниках души вашей спрячьте слова мои о том, что сей славный рыцарь Тирант Белый, наслышанный о вашем совершенстве, прибыл сюда только лишь благодаря молве о вас, одаренной всеми возможными добродетелями и талантами, каковыми природа когда-либо награждала смертного. И не думайте, ваше высочество, что приехали мы из-за уговоров достославного короля Сицилии, ни тем более из-за писем Императора, отца вашего, каковые направил он сему королю. Не подумайте также, что явились мы, дабы испытать себя в бою, ибо уже не раз выдерживали испытание; ни дабы увидеть красоты вашей земли и превосходные дворцы, ибо любой из наших собственных домов вполне может служить храмом Божиим, столь обширны они и прекрасны, так что каждый из нас считает себя небольшим королем в своих владениях. Поверьте, ваше высочество, что приезд наш вызван лишь одним: желанием увидеть вас и служить вам. А ежели доведется нам вести войны и битвы, то все исключительно ради любви к вам и возможности взирать на вас.

Увы мне, несчастной! — воскликнула инфанта. — Что вы такое говорите? Разве могу я радоваться тому, что вы прибыли из любви ко мне, а не к моему отцу?

Клянусь истинной верой в Господа Бога, — ответил Диафеб, — что Тирант, всем нам брат и господин, просил нас соблаговолить оказать ему честь и поехать в сию землю, дабы узреть дочь Императора, каковую он желал видеть больше всего на свете. И так велико восхищение вашими совершенствами, которое охватило его при первом же взгляде на вас, что слег он в постель.

Покуда Диафеб объяснял все это инфанте, она стала рассеянна и погрузилась в столь глубокие размышления, что не говорила ни слова, пребывая в полубеспамятстве. Ее ангелоподобное лицо то бледнело, то краснело, ибо охватили ее свойственные женщинам терзания. С одной стороны влекла ее любовь, а с другой — обуздывал стыд. Любовь зажигала в ней пламя непозволительных желаний, но стыд налагал на них запрет, а смущение повергало ее в страх.

В это время появился Император и позвал Диафеба, чье общество было ему весьма приятно. Долго беседовали они о разных вещах, покуда Император не пожелал ужинать. Диафеб откланялся ему и, приблизившись к инфанте, спросил, не угодно ли ее высочеству что-либо приказать.

Угодно, — ответила она. — Возьмите с собой мои поцелуи, часть оставьте себе, а часть передайте Тиранту.

Диафеб подошел к ней поближе и сделал то, что она приказала.

Тирант же, узнав, что Диафеб отправился во дворец и беседует с инфантой, более всего на свете хотел, чтобы он вернулся и рассказал ему новости о его госпоже. Когда Диафеб вошел, Тирант встал с постели и сказал:

Мой дорогой брат, какие известия принесли вы мне от той, что исполнена всех добродетелей и пленила мою душу?

Диафеб, видя, сколь велика любовь Тиранта, обнял его от имени его госпожи и передал все, о чем они беседовали.

Тирант обрадовался этому больше, чем целому королевству, и, собравшись с силами, поел и повеселел, решив на следующее утро пойти повидаться с инфантой.

Инфанта же после ухода Диафеба пребывала в столь глубокой задумчивости, что едва смогла подойти к отцу, а затем удалилась к себе в покои. Одна из ее придворных девиц, по имени Эстефания[263], была дочерью герцога Македонского[264]. Инфанта очень любила ее, потому что, будучи одного возраста, сызмала воспитывались они вместе. Когда Эстефания увидела, что инфанта вошла в комнату, она немедленно встала из-за стола и направилась к ней. Инфанта пересказала ей все, что говорил Диафеб, и призналась в своих терзаниях из-за любви к Тиранту.

Уверяю тебя, что лицезреть его одного доставило мне больше удовольствия, нежели всех остальных вместе взятых. Он высок и осанист, движения его выдают человека благородного, а речи исполнены изящества. Вижу я, что он самый куртуазный и обходительный мужчина на свете. Разве можно его не полюбить? К тому же он приехал сюда больше из любви ко мне, чем к моему отцу! Чувствую я, что сердце мое весьма склонно подчиниться всем его приказам, и кажется мне, что, судя по всему, он станет моей опорой и судьбой.

Эстефания сказала:

Сеньора, из хорошего следует выбирать самое лучшее. А если знать, какие выдающиеся подвиги свершил сей рыцарь, то на всем свете не найдется ни женщины, ни девицы, которая не полюбила бы его и до конца не покорилась бы ему по доброй воле.

В то время как наслаждались они подобной беседой, подошли остальные придворные девицы и вместе с ними Заскучавшая Вдова, которая была очень привязана к Кармезине, воспитав ее, как уже было сказано, с самого младенчества. Они спросили, о чем беседуют инфанта с Эстефанией, и Кармезина отвечала:

Мы говорим о том, что рассказал сей рыцарь про пышные торжества, которые были устроены в Англии, и про почести, оказанные там всем чужеземцам.

Так, рассуждая о том и о другом, провели они всю ночь, и инфанта ни минуты не спала.

На следующий день Тирант надел шитый серебром и золотом плащ с эмблемой в виде букета тысячелистника[265], все цветки которого были расшиты прекрасными крупными жемчужинами, а в каждом из четырех углов его плаща был вышит девиз:[266] «Одна стоит тысячи, а тысяча не стоит одной». Тот же девиз был на штанах и шляпе, надетой на французский манер. В руках он держал золотой маршальский жезл. Родичи Тиранта были облачены в парчу и шелка. Разодетые подобным образом, все отправились во дворец.

Когда подъехали они к главным воротам площади, то увидели нечто небывалое и поразительное:[267] у каждой из створок, изнутри, при входе на площадь, стояла сосна, вся из чистого золота, высотой в рост человека, и очень толстая, так что и сотне людей не под силу было бы поднять такую. Эти сосны когда-то во времена благоденствия по своей великой щедрости приказал водрузить Император. Войдя же во дворец[268], обнаружили они множество пантер и львов[269], сидящих на толстых серебряных цепях. Затем они поднялись в залу, всю украшенную резьбой по алебастру[270].

Император, узнавший о прибытии своего Маршала, приказал пропустить его. Тирант застал Императора за одеванием. Кармезина причесала его, а затем подала умыться, ибо он имел обыкновение проделывать сие ежедневно. На инфанте была парчовая юбка, целиком расшитая узором в виде листьев приворот-травы[271], вокруг шли буквы из жемчужин, и девиз гласил: «Но только не для меня». Закончив одеваться, Император сказал Тиранту:

Скажите, Маршал, что за недуг напал на вас вчера?

Тирант отвечал:

Вам, Ваше Величество, должно быть известно, что все мои недуги от путешествия по морю[272], ибо здешние ветры нежнее западных.

Тут инфанта заметила прежде Императора:

Сеньор, море не вредит иноземцам, ежели они таковы, какими должны быть, но лишь укрепляет их здоровье и продлевает им жизнь.

При этом она не сводила глаз с Тиранта и улыбалась ему, дабы он догадался, что она его поняла.

Император вышел из залы, беседуя с Маршалом, а инфанта взяла Диафеба за руку и, задержав его, заметила:

Услышав то, что вы мне говорили вчера, я не спала всю ночь.

Хотите, я вам признаюсь, сеньора? Мы тоже не спали. Но я весьма утешился, когда вы поняли, что имел в виду Тирант.

А вы полагали, что гречанки глупее и проще француженок? Ну нет, в нашей стране сумеют разобраться в вашей латыни, какими бы загадками вы ни старались говорить.

Великая честь для нас, — сказал Диафеб, — беседовать на латыни с теми, кто весьма в ней сведущ.

Ведя беседы с нами, вы скоро убедитесь, сколь мы в ней сведущи, а также увидите, сумеем ли мы распознать ваши повадки.

Инфанта приказала позвать Эстефанию и других придворных девиц, дабы они побыли вместе с Диафебом, и те незамедлительно явились во множестве. Убедившись, что Диафеб остается в хорошем обществе, инфанта отправилась в свои покои, чтобы одеться к мессе. Тирант же тем временем проводил Императора в храм Святой Софии[273], где тот остался за молитвой, а сам вернулся во дворец, дабы проводить в храм также и Императрицу с Кармезиной. В парадной зале застал он в кругу многочисленных девиц своего кузена Диафеба, рассказывающего им историю любви Филиппа и дочери сицилийского короля. Диафеб так по-свойски говорил и так запросто обращался с девицами, будто всю свою жизнь с самого детства провел только с ними.

Завидев Тиранта, все девицы встали и приветствовали его, а затем усадили в круг и повели с ним беседу.

Наконец вышла Императрица, облаченная в платье темно-серого бархата. Она отозвала в сторону Тиранта и спросила, как он себя чувствует. Тирант отвечал, что уже хорошо. Инфанта также не замедлила появиться. Она была одета в подбитое собольим мехом платье, с разрезами по бокам, с широкими рукавами, цвет которого соответствовал ее имени[274]. Волосы ее не были ничем прикрыты, а голову венчала небольшая корона, украшенная брильянтами, рубинами и другими ценными каменьями. Ее изящные манеры и несравненная красота как нельзя лучше свидетельствовали о том, что она — с помощью фортуны — достойна была повелевать всеми прочими дамами на свете.

Тирант по праву верховного Маршала взял Императрицу под руку, и они пошли впереди всех; здесь же находилось большое число графов, маркизов и прочих именитых людей; каждый желал повести под руку инфанту, а она сказала:

Я не хочу, чтобы меня сопровождал кто-либо, кроме моего дорогого Диафеба.

Тут все расступились, и Диафеб взял ее под руку. Но Тирант, Бог свидетель, предпочел бы быть рядом с инфантой, а не с Императрицей. И потому Диафеб, когда шел с инфантой в храм, сказал ей:

Смотрите, ваше высочество, как души умеют чувствовать друг друга.

К чему вы это говорите? — спросила инфанта.

К тому, ваше высочество, — отвечал Диафеб, — что вы надели юбкуиз шаперии[275], расшитую крупными жемчужинами, а чуткое сердце Тиранта подсказало ему надеть то, что составляет ей пару. О, как бы я был счастлив, если бы смог накрыть его плащом вашу юбку!

И так как они шли прямо вслед за Императрицей, он взял в руку плащ Тиранта. Тирант, почувствовав, что его тянут назад, задержался немного, а Диафеб положил полу плаща на юбку инфанты и произнес:

Сеньора, теперь жемчужина на своем месте.

Ах я несчастная! Да вы, наверно, совсем обезумели? Нет в васникапли стыда, если при всех вы такое говорите! — воскликнула инфанта.

Нет, сеньора, ведь никто ничего не слушает, не слышит и не видит, — ответил Диафеб. — И я готов прочесть «Отче наш», начав с конца, если кто-нибудь, услышав, сможет понять нас.

Я уверена, что вы получили благородное образование и изучали знаменитого поэта Овидия[276], который во всех своих книгах говорил лишь об истинной любви. А кто старается подражать учителю, уже многого добьется в сей науке. А ежели бы вам было известно, на каком древе произрастают любовь и честь и как возделывать почву под ним, вы были бы самым счастливым человеком!

Завершив сию беседу, вошли они в храм. Императрица села под балдахином, а инфанта отказалась, сославшись на сильную жару; но на самом-то деле не пошла она под балдахин потому, что желала вволю смотреть на Тиранта. Он же встал у алтаря, рядом со многими герцогами и графами, которые пришли в церковь. И все пропускали Тиранта вперед, оказывая ему честь, которая подобает Маршалу. Тирант имел привычку слушать мессу, опустившись на колени. Когда инфанта увидела его коленопреклоненным, то взяла одну из своих подушек, обтянутых парчой, и приказала отнести ее Тиранту. Император, заметив, что его дочь оказала знак внимания Маршалу, остался очень доволен. А Тирант, увидев подушку, присланную ему инфантой, встал и, обнажив голову, отвесил глубокий поклон в ее сторону.

Не думайте, будто инфанта смогла как следует молиться во время сей мессы, глядя на Тиранта и на его товарищей, роскошно одетых по французской моде. Тирант же, вдоволь насмотревшись на необыкновенную красоту инфанты и сравнив ее со всеми дамами и девицами, которых когда-нибудь случалось ему видеть, решил, что никогда не встречал он прежде и не встретит впредь ни одной, столь же щедро одаренной природой, как она, ибо в ней в совершенстве воплотились благородство, красота, изящество, была она сполна наделена и богатствами, и великими знаниями, а потому казалась более ангелом, чем земным существом; созерцая ее женственный и хрупкий облик[277], убеждался он, что ничего более гармоничного природа не способна создать и что невозможно найти изъяна в ней ни в большом, ни в малом. Тиранта привели в восхищение ее белокурые волосы, что сияли словно золотые нити, разделенные на две равные части прямым пробором, который обнажал белоснежную кожу; восхищался он и ее бровями, будто нарисованными кистью художника: несколько приподнятые, они не были ни слишком темными, ни слишком густыми, но совершенно безупречными; еще более восхищен был он ее глазами, что казались двумя звездами, сияющими подобно самоцветам; ее взоры, не будучи слишком настойчивыми, излучали доброту и говорили о том, сколь уверена она в себе; нос ее был тонким и изящным, ни чересчур большим, ни чересчур маленьким для ее прекрасного лица исключительной белизны, словно позаимствованной у лилий и роз; губы ее были красными, как коралл, а зубы — белыми, мелкими и частыми, будто из хрусталя. Чрезвычайно восхищен был Тирант ее руками без единого изъяна, белоснежными и столь пухлыми, что ни одна косточка не выпирала, а также длинными и тонкими пальцами с удлиненными ярко-красными ногтями, накрашенными хной.

По окончании службы все вернулись во дворец, шествуя в прежнем порядке. Тирант распрощался с Императором и с дамами и вместе со своими людьми вернулся к себе в палаты. Там вошел он в свою комнату и бросился на кровать, думая о дивной красоте инфанты. Из-за ее обходительности страдал он лишь сильнее и теперь испытывал боль во сто крат острее, исторгая из груди бесконечные стоны и вздохи.

Вошел Диафеб и, увидев, до чего Тирант удручен своими страданиями, принялся его утешать:

Господин Маршал, вы — самый странный рыцарь на свете. Ведь на вашем месте любой был бы на седьмом небе от счастья, увидев свою госпожу и те особые знаки внимания, которые она оказала именно вам, а не многочисленным сеньорам, бывшим в церкви, ибо после того, как она, в присутствии всех, столь милостиво и с такой любовью послала вам бархатную подушку, на которой сидела сама, вы должны возгордиться как никто другой. А между тем вы, вопреки здравому смыслу, ведете себя совсем иначе и выказываете свою неблагодарность.

Тирант, видя, как старается Диафеб его утешить, ответил голосом, исполненным муки.

Глава 120

Острейшая боль, которую испытывает моя душа, происходит оттого, что я люблю, но не знаю, буду ли любим. Среди всех страданий именно это меня больше всего приводит в отчаяние, и сердце мое стало холоднее льда, ибо нет у меня надежды добиться того, что я желаю, потому как фортуна никогда не бывает благосклонна к тем, кто любит истинной любовью. Кому как не вам знать, в скольких боях и поединках я сражался, и никому не под силу было меня превзойти и победить? И вот теперь от одного лишь вида этой девицы я сражен и повержен на землю, не будучи в силах оказать ей ни малейшего сопротивления! И ежели она причинила мне боль, то у какого врача найду я от этой боли лекарство? Кто пошлет мне жизнь, или смерть, или истинное спасение, как не она сама? Откуда взять мне мужества и слов, чтобы склонить ее к жалости, если она своим величием превосходит меня во всем, а именно в богатстве, благородстве и во власти? И если любовь, владеющая весами, что уравновешивают волю двух любящих, не склонит в мою сторону ее возвышенное и благородное сердце, я погиб, ибо, как мне кажется, все пути к спасению для меня закрыты, потому я и не знаю, какому мне последовать совету в этом несчастье.

У Диафеба не было более сил слушать столь горестные речи Тиранта, и он ответил следующее.

Глава 121

Любовники прежних времен, стремившиеся оставить по себе славу, усердствовали и трудились, дабы обрести покой и веселье, вы же мечтаете о презренной смерти. Имейте же в виду: коли уж избрали вы себе такую любовь, то нечего вам питать надежду добиться в ней успеха с посторонней помощью. Напротив, вы сами, собственными усилиями и изобретательностью, должны довести дело до конца. Я же, со своей стороны, предлагаю, насколько это будет в моих силах, заранее обеспечить все ваши права на эту любовь. И уверяю вас — имей инфанта не одну, а сто душ, она бы все их поставила на карту ради любви к вам. Однако если бы она своим поведением постоянно это выказывала, то навлекла бы на вас обвинения и вечный позор, каковых доблестный рыцарь должен стараться избежать, обуздывая свое чрезмерное желание. А если бы, не дай Боже, слухи о вашей любви дошли до ушей Императора, как бы выглядели вы и все мы, знай он, что прямо в день прибытия вы, чересчур возомнив о себе, влюбились в его дочь, позоря тем самым его государство и имперскую корону? Из всего этого ясно следует, что вы полагали, будто вам поверят и будто после ваших рассказов о битвах и любовных приключениях никто не догадается, в кого вы влюблены. Неужто хотите вы, чтобы сие стало в первый же день всем ясно? Ведь вам известна простая пословица: «Нет дыма без огня». А посему, сеньор Маршал, не забывайте о сдержанности, коей вам не занимать. Что бы ни случилось, держите себя в руках и никому не показывайте ваших страстей.

Услыхав мудрые речи Диафеба, Тирант весьма обрадовался, ибо тот утешал его как добрый друг и родственник; поразмыслив еще немного, Тирант встал с постели и вышел в залу. Все его люди были поражены тем, как плохо он выглядит.

После обеда Тирант попросил Диафеба отправиться во дворец и передать инфанте редкостной работы часослов[279], изготовленный в Париже. Переплет его, из литого золота, был изящно украшен эмалями и закрывался на замок с секретом, таким, что, если вынуть из него ключ, угадать, где скважина, невозможно. Литеры в часослове были изумительными, рисунки — причудливой формы и красиво иллюминированные, так что все, кто видел эту книгу, соглашались, что другого столь роскошного часослова не найти нигде в мире.

Диафеб взял с собой молодого богато одетого пажа и поручил ему нести завернутый в ткешь часослов. Прибыв во дворец, Диафеб застал Императора в комнате дам и обратился к нему со следующими речами, как его просил о том Тирант:

Ваше императорское Величество, ваш Маршал желает исполнять все ваши приказания, но не знает, каким образом услужить вам. А посему он нижайше просит позволить ему на днях наведаться в лагерь мавров, а также вручить вам сей часослов, и ежели он покажется вам недостаточно красивым, то передать его кому-нибудь из придворных дам инфанты.

При виде часослова Император изумился столь диковинной вещи.

Сие не может принадлежать никому, кроме девицы из королевского дома, — сказал он.

И Император передал часослов инфанте. Она же ему очень обрадовалась — не только из-за его красоты, но и потому, что теперь у нее была вещь Тиранта. Инфанта встала и сказала:

Сеньор, не угодно ли будет Вашему Величеству, чтобы мы послали за Маршалом и за менестрелями и немного повеселились? Ибо давно уже мы в трауре и скорби, и мне бы хотелось напомнить о подобающем нашей империи благоденствии и поддержать его.

Горячо любимая моя дочь, разве не знаете вы, что нет у меня в этом мире иной радости и утешения, кроме вас и Изабеллы, королевы Венгрии[280], которую я, за грехи мои, лишен возможности видеть? А после смерти сына моего нет у меня в этом презренном мире иного счастья, кроме вас, единственной отрады в моей горестной и печальной жизни. А потому веселье ваше принесет мне покой в старости.

Инфанта быстро послала пажа за Тирантом, а Диафеба усадила у своих ног.

Услышав приказ своей госпожи, Тирант вышел из покоев и предстал перед Императором, прося его потанцевать с Кармезиной. Танцы продолжались до позднего вечера, покуда Император не захотел поужинать. Тирант вернулся к себе очень веселый, ибо без конца танцевал с инфантой, которая говорила с ним чрезвычайно милостиво, что Тирант счел проявлением глубокого почтения с ее стороны.

На следующий день Император устроил большой пир в честь Тиранта. Все присутствовавшие там герцоги, графы и маркизы ели за одним столом с Императором, Императрицей и их дочерью. Прочие же сидели за другими столами. После обеда начались танцы, а после того, как все немного потанцевали, принесли множество сладостей. Император пожелал проехаться верхом, дабы показать весь город Маршалу. Тирант и вся его свита были в восхищении от невиданной красоты его больших зданий. Показал им Император и огромные крепости, имевшиеся в городе, и высокие башни над въездными воротами и на крепостных стенах — всего здесь и не перечислишь.

Вечером же Император, желая выказать свое расположение к Тиранту, любезно пригласил его поужинать. Инфанта тогда находилась в своих покоях, и Императрица послала за ней.

Сеньор, — сказал Тирант, — весьма несправедливым кажется мне, что вашу дочь — наследницу имперского трона — называют инфантой. Отчего же вы, Ваше Величество, лишаете ее положенного ей титула Принцессы?[281] Правда, у вас есть еще одна дочь, жена короля Венгерского, которая старше, но, поскольку вы дали за ней огромное приданое, она отказалась от своих наследных прав в пользу превосходной Кармезины. А посему обращаться к ней следует иначе, с подобающим ей почтением, и величать Принцессой, ибо инфантой называют лишь ту дочь короля, что не наследует его трон.

Император, оценив проницательные речи Тиранта, повелел, чтобы отныне никто не называл Кармезину иначе как Принцесса.

На следующий день приказал Император созвать императорский совет и попросил свою дочь присутствовать на нем, ибо прежде неоднократно говаривал ей:

Дорогая дочь, почему не приходите вы почаще на совет, с тем чтобы приобрести опыт, необходимый в подобных делах? Ведь вам по закону природы и по праву предстоит меня пережить, и таким образом после моей смерти вы должны уметь царствовать и править вашей землей.

Принцесса, чтобы посмотреть, как проходят советы и к тому же — послушать Тиранта, отправилась туда. После того, как все расселись, Император, желая посвятить в дела Тиранта, стал держать следующую речь.

Глава 122

В наказание за великие грехи и провинности наши Божественное Провидение не препятствовало гибели и пленению в случившихся битвах самых благородных и отважных рыцарей нашего войска, отчего империя наша пришла в упадок и разор, а те, кто еще жив, пребывают по-прежнему в опасности; а посему, ежели не протянете вы нам в помощь победоносную вашу длань, империю нашу, благородное рыцарство коей с каждым днем все более утрачивает свою доблесть, вновь заполонит подлый люд, мавры жестокие и бесчеловечные, враги святой веры Христовой, я же лишусь власти над империей. Ибо в день, когда потерял я славного рыцаря, коим был мой сын, цвет и зерцало всего греческого рыцарства, полностью лишился я и чести, и блага, и не осталось у меня никакой иной надежды, кроме как на ваше счастливое прибытие, дабы милостью Божи- ей и доблестью вашей смогли бы мы одержать славную победу. Вот почему прошу я вас, доблестный Маршал, соизвольте направиться против недругов наших генуэзцев, этого злого отродья, дабы сгинуло оно жестокой смертью. Да прославитесь вы благими деяниями и в этих краях! И поелику вручен вам маршальский жезл, берите ваше не знающее поражений оружие, чтобы немедля с честью разгромить их. Потому как только этого и ждем мы от вас с тех пор, как дошло до нас известие о прибытии в порт Авлида[282] генуэзских кораблей с воинами, лошадьми и припасами на борту, что пришли из Тосканы и Ломбардии. Наши же судна добрались до острова Эвбея[283], что прозывается еще островом Раздумий, и, думается мне, вскорости прибудут сюда.

Глава 123

Негожее и неподобающее дело, Ваше императорское Величество, чтобы вы умоляли меня о чем-то, а не приказывали, ибо и без того слишком высокую честь оказали вы мне, обязав принять маршальство и для сего сделав своим наследником[284]. И поелику принял я сию должность, принужден я и обязан исполнять ее, ибо в тот день, когда я решил отправиться с преславного острова Сицилия, отрекся я от своей свободы, вручив ее вам во благо ваших дел. И поскольку я выбрал вас своим сеньором, а вы, благосклонно снизойдя до меня, согласились принять мое служение, я нижайше молю вас, чтобы отныне Ваше императорское Величество ни о чем бы меня не просили, но приказывали как самому простому из ваших слуг. Я же почту это за особую милость. А посему соблаговолите сказать, Ваше Величество, когда угодно вам, чтобы я наведался к генуэзцам, и я тотчас охотно отправлюсь к ним. Однако, сеньор, да простит меня великодушно Ваше Величество, если я выскажу то, что мне думается. А именно, что уж ежели идет война, то необходимы три вещи, а коли хоть одной из них недостает, вести войну невозможно.

С превеликим удовольствием узнал бы я, сеньор Маршал, — сказал Император, — что же это за три вещи, которые так необходимы при ведении войны.

Сейчас скажу, сеньор, — отвечал Тирант, — войска, казна и провиант. И если хоть чего-нибудь не хватает, войну приходится прекратить. Мавров же теперь собралось превеликое множество, да и генуэзцы оказывают им подкрепление и помощь, подвезя снедь, оружие и лошадей, готовых к бою, а также и людей при полном вооружении. Поэтому и необходимо, чтобы мы сражались очень ловко и соблюдая строгий порядок, дабы дать им бой жестокий, решительный и кровопролитный.

У нас есть все, о чем вы говорите, — сказал Император. — Из восполненной казны нашей вы сможете заплатить двумстам тысячам наемных воинов за двадцать или тридцать лет. Людей же у нас — из тех, что на приграничных землях, с герцогом Македонским, — должно быть, около шестидесяти тысяч, а тех, кто в нашем городе и на не занятых покуда маврами владениях, — более восьмидесяти тысяч.

Приплывших же на сорока кораблях — двадцать пять тысяч. И обеспечены они в изобилии оружием, лошадьми, артиллерийскими снарядами всякого рода, для ведения войны необходимых. В провианте тоже нет у нас недостатка, потому как прибывшие корабли везут его вдосталь, а когда они разгрузятся, я прикажу им вернуться на Сицилию, дабы без перебоя поставляли они снаряжение. Кроме того, наказал я Эскандалору[285], послав к нему людей через Славонию, чтобы привез он сюда пшеницу и другую провизию.

Весьма утешили вы меня своими речами, Ваше Величество, — сказал Тирант. - Раз все необходимое у нас имеется, мы можем завершить сей совет и обсудить лишь, как нам вести войну.

Вот что надлежит вам сделать, — отвечал Император. — Ступайте теперь в дом к Сафиру[286], где вершу я суд. Там приказываю я вам занять мое судейское кресло и выслушать каждого согласно праву, опираясь на справедливость и милосердие.

Тут поднялся один из присутствовавших на совете, по имени Монсалват, и сказал:

Ваше Величество, вам надлежит лучше обдумать ваши дела и приказы, ибо для исполнения их существуют три препятствия. Во-первых, негоже лишать герцога Македонского права быть Верховным Маршалом, каковое принадлежит ему как наиболее приближенному к имперской короне. Во-вторых, негоже отдавать должности и бенефиции[287] империи чужестранцам, особливо из неведомых стран и местностей. В-третьих, наконец, прежде чем отправиться воинам сражаться, надлежит им совершить паломничество к острову, с которого похитил Елену Парис[288], и умилостивить дарами всех богов, ибо именно благодаря сему в древние времена дарована была грекам победа над троянцами.

Не в силах терпеть долее безумные речи рыцаря, в превеликом гневе начал Император свою речь.

Глава 124

Только лишь потому, что я глубоко почитаю Господа Бога и дожил до почтенного возраста, оправдывающего мой гнев, я не прикажу немедленно снести тебе голову — чего ты несомненно заслуживаешь — дабы воздать этим жертву Господу и показать всему миру, насколько ты зол и нечестив. Ибо я желаю и повелеваю, чтобы под началом Тиранта, каковой ныне является нашим Верховным Маршалом, находились все наши полководцы, потому как он заслужил это своей безмерной доблестью и блестящими рыцарскими деяниями. Герцог же Македонский, трусливый и неопытный в военных делах, не сумел выиграть ни единого сражения. Маршалом будет тот, кого назначу я, а ежели кто посмеет воспротивиться мне, я покараю его столь сурово, что память об этом переживет века. И как свидетельствуют многочисленные примеры наших древних предков, не что иное, как умение владеть оружием, дает право превосходства и определяет благородство. Это настолько очевидно, что я не собираюсь с тобой здесь что-либо обсуждать.

На сем завершил свою речь Император, ибо был весьма стар, да к тому же от гнева совсем не было у него более сил говорить. Принцесса тогда продолжила речи отца и произнесла следующее:

Кем еще назвать тебя, как не исчадием гнусности, порождением Сатурна, сей сквернейшей планеты![289] Великого наказания и поругания заслуживаешь ты, ибо, движимый злобой и мерзкой завистью, захотел ты ослушаться повелений Его императорского Величества и восстать против закона Божеского и человеческого, толкая нас к великому греху идолопоклонства, говоря, чтобы приносили мы жертвы дьяволу, коего ты и есть служитель. Сами слова твои обнаружили, что ты не христианин, но поклоняешься идолам. Разве не знаешь ты, — продолжала Принцесса, — что славным пришествием Сына Божьего Иисуса положен был предел всякому поклонению им? Ведь написано в Святом Писании, в Евангелии, — когда Ирод-царь, обнаружив, что одурачили его волхвы, возжелал убить младенца Иисуса, то предстал ангел во сне Иосифу и сказал ему, чтобы взял Мать и Сына и бежал в Египет, а как вошли они в Египет, все идолы попадали[290] и ни единого не осталось. Еще более великого наказания достойно то, что ты имел дерзость в присутствии сеньора Императора оскорблять кого бы то ни было, говорить, что чужеземец не может получить ни скипетра правосудия, ни маршальского жезла. В тебе — начало злых дел! А что, если чужеземцы превосходят своих, если они более умелы, сильны и опытны в войнах и других делах? Ну, что ты на это скажешь? Да ты лучше оглянись на себя, трусливого и малодушного! Ты так и не решился отправиться на войну, чтобы защитить свою родину и своего исконного сеньора! Тебе ли являться на императорский совет, где место лишь рыцарям?

Тирант хотел было ответить на замечания рыцаря Монсалвата, но Принцесса, дабы избежать еще больших неприятностей, не дала ему говорить и сказала:

Не пристало человеку мудрому ответствовать на безрассудные речи, и ежели безумцу не запретишь расточать глупые суждения, то высшим благоразумием мудреца будет выслушать их со спокойствием и не вступать с ним в спор: ведь сами слова говорят о безумии того, кто их произносит. И не в скудоумии и мелочности следует состязаться людям друг с другом, а в благородстве и доблести. Тому же, кто говорит глупости, надлежит воздавать по заслугам. И не будь вы столь великодушны, того, кто произнес столь безумные речи, стоило бы лишить жизни. Ведь хорошо известно, что блажен лишь тот государь, который имеет при себе мудрого советника.

Император, не желая более никого слушать, покинул совет и отдал приказ сообщить по всему городу, что ежели кто имеет к кому-нибудь претензии и хочет объявить иск, то должен явиться завтра и в последующие дни во дворец, ибо там незамедлительно будут решаться все тяжбы.

На следующий день Тирант, заняв императорское кресло во дворце правосудия, выслушал всех тяжущихся и по справедливости разрешил все дела, чего не случалось с тех пор, как Великий Турок и султан вторглись в империю.

С наступлением же следующего дня Тирант призвал и собрал всех участников императорского совета и членов городского магистрата. И ввели они следующий распорядок в императорском дворце. Все, кто был приставлен служить лично Императору, были разделены по пятьдесят человек, во главе которых были поставлены начальники из людей наиболее благородных.

То же было проделано по всему городу, и начальники быстро и без особого труда набрали себе необходимых людей. Тирант приказал затем, чтобы еженощно в большой зале у дверей спальни Императора ночевало пятьдесят человек, а сам он или его заместитель каждую ночь к ним наведывался. Когда же Император отправлялся спать, Маршал делал следующее наставление пятидесяти спальникам:

Перед вами сам Император. Препоручаю его вам, надеясь на вашу верность, и под страхом смертной казни обязую вас представить его мне завтра утром целым и невредимым.

То же самое наказывал он и охранявшим Императрицу и Принцессу.

Когда Император укладывался в постель, двери большой залы закрывали, однако двери спальни оставляли чуть приоткрытыми. Двое из охранявших становились подле них на колени, дабы слушать, не пожелает ли чего-либо Император. Через полчаса эти двое вставали и их сменяли другие, и так происходило всю ночь в большой зале, где несли дозор сто человек[291]. Весь же дворец охраняли четыреста воинов. Так обеспечивалась личная безопасность Императора. Утром, когда приходил Тирант, стражники в целости являли ему Императора, что заверял документально нотариус. То же происходило с вышеозначенными дамами.

Император остался чрезвычайно доволен сими установлениями Тиранта, ибо увидел, как хорошо тот обеспечил его личную охрану и безопасность. Тирант же ни разу не пропустил время, когда должен был явиться, однако более из желания видеть Принцессу, чем угодить Императору.

Помимо этого приказал он, чтобы все улицы города запирались на большие замки на цепях и чтобы их не снимали, пока не позвонит небольшой колокол во дворце, который тем не менее был хорошо слышен повсюду. А прежде еще, из-за того что в городе по причине войны царил беспорядок и развелось множество воров, приказал он также, чтобы на каждой улице горел огонь в окнах, в одной половине домов до полуночи, а затем в другой — до рассвета. Благодаря этому множество жилищ было спасено, ибо обокрасть их стало невозможно. Каждую ночь Маршал сам нес дозор, после того как покидал дворец Императора, и объезжал город до самой полуночи. А после двенадцати Диафеб и Рикар, или еще кто-либо, принимали маршальский жезл и ездили по улицам до утра. С установлением таких порядков город хорошо охранялся от всяких бедствий.

Более того, Тирант приказал городским магистратам, чтобы осмотрели они все дома и, оставив хозяевам лишь столько продовольствия, сколько необходимо было им для собственного пропитания, доставили на главную площадь пшеницу, ячмень и просо, которое обнаружат, дабы продавать их по два дуката за телегу тем, кто нуждался в еде. И так же распорядился он относительно остальных продуктов. Вот почему, когда Тирант прибыл в город, там невозможно было отыскать ни хлеба, ни вина, ни другой снеди, зато при нем в несколько дней все появилось в изобилии.

Народ возносил хвалы Тиранту и благословлял благородные законы правления, который он установил, ибо зажили все в покое, мире и любви. И глубоко утешился душой Император, видя, как правит Тирант.

Через полмесяца после прибытия Тиранта все корабли Императора благополучно доплыли, груженные людьми, продовольствием и лошадьми. А прежде чем корабли пристали, Император подарил Маршалу восемьдесят трех коней, рослых и статных, и множество доспехов. Первым Тирант позвал Диафеба, дабы тот выбрал по своему желанию и доспехи и лошадей. Затем пригласил он Рикара, а затем и всех остальных рыцарей, не оставив себе ничего.

Из-за любви к Принцессе Тирант страдал неимоверно, ибо с каждым днем увеличивались его терзания. И столь сильным было его чувство к ней, что в ее присутствии не осмеливался он заговорить о чем-либо, относящимся к любви. Тем временем приближался срок его отъезда, потому как дожидались лишь, чтобы лошади оправились после морского путешествия.

Принцесса же, по природе своей отзывчивая сердцем, не могла не догадываться о сильной любви Тиранта. Она послала мальчика-пажа просить Тиранта, если тому будет угодно, прибыть к ней с небольшой свитой, в полдень, — в это время во дворце все отдыхают. Когда Тирант получил приказ своей госпожи, показалось ему, что он вознесся на самую вершину рая. Он немедленно позвал Диафеба и объявил о предстоящем визите, ибо хотел, чтобы они отправились только вдвоем, без других спутников. Диафеб сказал:

Мне весьма по душе такое начало, сеньор Маршал. Не знаю, правда, каким будет конец. Однако окажите мне милость: когда будете с Принцессой, то подобно тому, как вы бесстрашно сражаетесь с любым, даже самым отважным рыцарем, так же мужественно ведите себя и с девицей, совсем безоружной, и со всей смелостью расскажите ей о ваших страстных чувствах! Видя, с какой решимостью говорите вы ей об этом, она восхитится вами. Робкие же просьбы часто бывают отвергнуты.

В назначенный час оба рыцаря, стараясь ступать как можно тише, поднялись во дворец и вошли в комнату Принцессы, уповая на успех. Принцесса очень обрадовалась их появлению, встала, взяла Тиранта за руку и усадила подле себя. А Диафеб взял за руки Эстефанию и Заскучавшую Вдову и удалился с ними в другую часть комнаты, дабы не могли они услышать, что Принцесса желала сказать Тиранту. Кармезина же с приятной улыбкой начала вполголоса говорить следующее.

Глава 125

Хотя и преисполнена я стыда и страха, ибо поступилась собственной честью, тем не менее я прошу вас, великодушный сеньор, не сочтите чем-нибудь недостойным меня, непосильным для меня делом или грехом, если, сама того не ожидая, решилась я беседовать с вами с чистейшими и честнейшими намерениями, болея душой за вашу доблесть и благородство. Не хотелось бы мне, чтобы вы, по причине того, что прибыли из чужих земель, по неведению понесли здесь урон. Мне известно, что вы прибыли в нашу страну по просьбе великого короля Сицилии, каковой полагался на прославленные ваши заслуги, но не мог предсказать вам, по незнанию, каким опасностям можете вы здесь подвергнуться. И, сочувствуя вам, человеку благородному и доблестному, решила я дать вам совет во спасение. Вы вскоре и сами сможете убедиться, сколь он окажется полезен, ежели поверите моим словам и не пренебрежете моим советом, дабы с победой и громкой славой вернуться вам во здравии на вашу родину.

Едва закончила говорить Принцесса, как Тирант не замедлил ей ответить и сказал:

Чем смогу я отблагодарить вас, ваше высочество, если вы, достойнейшая сеньора, прежде чем я того заслужил, оказали мне подобную милость? Даже воспоминание о вас слишком большая награда для меня, и я от моего преданнейшего сердца выражаю нижайшую благодарность и покорность вашему высочеству за то, что столь милосердно соизволили обнаружить ваше сочувствие и сострадание ко мне и к моим заботам. И дабы не сочли вы меня неблагодарным за то благо, что мне оказываете, я принимаю сей дар, как и положено от сеньоры, превосходней которой нет во всем мире, и целую ваши стопы и руки и обязуюсь исполнить все, что ваше высочество мне прикажет. Ибо великой хвалы и славы достойно одаривать того, кто об этом не просил и того еще не заслужил, сие есть великая щедрость и доказательство, что вы принадлежите более к ангелам, чем к земным существам.

И Тирант стал просить Принцессу дать ему руку, желая ее поцеловать, но благородная сеньора не соглашалась. Тирант упрашивал ее еще и еще, а когда увидел, что она все же не хочет, позвал Заскучавшую Вдову и Эстефанию, каковые, дабы доставить удовольствие Маршалу, изо всех сил стали молить ее разрешить поцелуй. Принцесса же поступила вот как: не желая, чтобы он поцеловал ей руку сверху, она открыла ладонь и согласилась, чтобы он поцеловал[292] именно там, ибо поцелуй в ладонь — это знак любви, а поцелуй сверху руки — знак власти.

После чего Принцесса снова сказала Тиранту:

Тирант, ты — рыцарь, которому сопутствует удача, и я вновь обретаю утешение благодаря твоим превосходным и доблестным деяниям, блистающим милостью и благородством. Ибо они наводят нас на мысли о величии и могуществе нашей монархии и о том, что, доверясь твоей величайшей доброте, мы отвоюем всю нашу империю. Ведь мы наслышаны о твоей безупречной доблести и о славе, распространившейся по многим землям, в коей никто не сомневается и многие уже убедились.

А посему величайшей честью для Его императорского Величества, моего отца, и для меня, наследницы Греческой империи и королевства Македонского, каковое мы целиком потеряли, является то, что именно с помощью твоей непобедимой длани сможем мы вновь обрести наши владения. О, как утешилась бы моя душа, если бы благодаря твоей доблести могли быть выдворены из нашей империи и из королевства Македонского все эти генуэзцы, итальянцы, ломбардцы вкупе с маврами! Но боюсь я, как бы враждебная фортуна не отвернулась опять от благородной нашей империи, потому как давным-давно она нас преследует. Но если ты, Тирант, в ком наша надежда на все хорошее, если ты и твои люди искренне пожелаете принять близко к сердцу наши несчастья и бороться с ними как со своими собственными и если не отринешь ты мои просьбы, то я обещаю тебе награду, достойную твоего ранга и доблести, ибо все, что ты ни попросишь, будет тобой получено или полностью, или частично. Но да храни тебя сострадательный и милосердный Господь от лап этого кровожадного льва, герцога Македонского, человека жестокого, завистливого, а также весьма ловкого и умелого в предательстве. Не однажды уже подтвердилась молва о нем, что никого не убивал он честно. И известно наверняка, что это он убил моего брата, отважнейшего рыцаря, ибо, покуда тот храбро сражался с врагами, герцог подъехал к нему сзади и подсек ремешки на забрале, из-за этого упало оно с его лица и был убит он маврами. Сильно опасаться надо столь подлого предателя, ибо все семь смертных грехов обуяли его, и я не думаю, что он кончит добром. А потому, доблестный рыцарь, упреждаю вас об этом и советую беречься его, когда отправитесь воевать. Не доверяйте же ему, когда предложит он вам угощения или ночлег. И ежели ты будешь действовать с осторожностью и не забудешь про все это, то сохранишь себе жизнь. Потому как хоть и говорят, что тот, кто заслуживает наказания, от него не уйдет, не новость все же и то, что часто праведникам приходится расплачиваться за грешников.

В то время как вела Принцесса подобный разговор, вошла Императрица, которая уже встала после сна. Она села рядом с ними и весьма настойчиво пожелала узнать, о чем они беседуют.

Принцесса же ответила:

Сеньора, мы ведем разговор о том, когда же наконец удастся выставить из нашей страны тех людей, которые, по слухам, привезли с собой генуэзцев на подмогу маврам.

Кто бы знал! — вздохнула Императрица. — Война, по-моему, похожа на болезнь: один день человеку лучше, другой — хуже, то у него болит голова, то — нога. Так и в битвах: в один день побеждаете вы, в другой — вас.

Так рассуждала Императрица, и Тиранту не удалось ответить на сказанное Принцессой. Когда они выходили с вечери, Императрица предложила:

Пойдемте покажем Маршалу наш дворец, а также — сокровищницу твоего отца, ведь он видел лишь нижние залы и комнаты.

Дамы поднялись. Тирант подал руку Императрице, а Диафеб — Принцессе. Прохаживаясь по дворцу, увидели они множество красивейших помещений. Когда же вошли они в башню с сокровищами, Принцесса открыла в нее двери, ибо именно у нее хранились все ключи. Башня изнутри была отделана белоснежным мрамором и украшена изящными и живописнейшими картинами, в которых рассказывалась вся история Париса и Вианы[293].

Башня была также покрыта золотом и лазурью, от которых исходило ярчайшее сияние. Принцесса приказала открыть семьдесят два ларца, все до единого наполненные золотыми монетами. Имелись там и еще ларцы, полные столовых приборов из золота, украшений и церковных облачений, все — редкостной работы и большой ценности. Серебряной посуды там было страсть сколько, ибо в одном из углов башни серебряные вещи громоздились друг на друга горой, доходившей до самой крыши. И посуда, которая использовалась на императорской кухне, была исключительно из серебра.

В сильном восхищении от богатств и сокровищ Императора пребывали Тирант и Диафеб, ибо никогда в жизни не видывали они такой роскоши.

В эту ночь Тирант много размышлял о том, что сказала ему Принцесса, а также о том, что он увидел. С наступлением же дня он приказал вновь готовить новые штандарты. И один он повелел изукрасить так: по зеленому полю — золотые замочки[294] такой же величины, как те, что закрывали двери в башню. Все полотнище было испещрено этими замочками и содержало следующий девиз:

В названье сего узора Первая буква прячет Ключ, которым последнюю Замыкает оковы удача [295].

А другой штандарт он распорядился сделать красным и изобразить на нем ворона[296], а по краям — надпись по-латыни, каковая гласила: «Avis mea, sequere me, quia de came mea vel aliena saciabo te»[297]. Императору, всем дамам и благородным рыцарям очень понравился девиз на этом штандарте.

После этого как-то раз Тирант узнал, что Императрица и Принцесса обедают, и поспешил к ним. Войдя в обеденную залу, он, пользуясь правом Маршала, стал прислуживать им за столом вместо мажордома и стольничего, ибо в его присутствии все младшие чины ему уступали. Когда же Тирант увидел, что обед подходит к концу, то, побеседовав с Императрицей, стал умолять Ее Величество оказать ему милость и помочь разобраться в одном вопросе, ибо сам никак не мог его разрешить. Императрица отвечала, что с большой охотой это сделает, если будет знать — как.

Скажите мне, сеньора, — спросил Тирант, — если рыцарю в любом случае суждено погибнуть, то что для него лучше и почетнее: умереть доблестно или позорно?

Тирант замолчал и ничего более не прибавил. Принцесса же воскликнула:

Пресвятая Дева Мария, что за странный вопрос задаете вы моей матери? Разве не известно всем на свете, что лучше умереть доблестно, а не позорно? И раз уж не избежать кому-нибудь смерти, то пусть, по крайней мере, скажут все, кто это видел: без сомнения, сей доблестный рыцарь погиб как и подобает отважному воину. И за это вознесут ему честь и хвалу. А ежели придется сказать о нем: «О, недостойный рыцарь, умерший подлой смертью!» — навлечет он вечный позор и бесчестье на себя и на весь свой род. Взгляните на деяния римлян, честь и славу обретших по всему миру, оттого что доблестно погибали в сражениях, защищая общественное достояние. Их достойнейшие воины оставили по себе славу в веках, а когда возвращались они в Рим, ради них проделывали брешь в стене, чтобы вошли они с триумфом. О тех же, что погибли как трусы, ни единого слова не сохранилось. Вот почему, как мне кажется, лучше умереть доблестно, чем позорно.

Едва закончила Принцесса говорить, как Тирант ударил кулаком по столу, пробормотал сквозь зубы (едва могли его услышать), что, мол, так тому и быть, и, ничего более не прибавив, развернулся и направился в свои покои. Сие поведение Тиранта повергло всех в изумление.

Вскоре в комнату, где сидели Императрица с дочерью, зашел Император. Ему поведали о том, что сделал Тирант.

Император сказал:

Есть у меня опасение, что сей рыцарь или сильно влюблен, или раскаивается, что приехал сюда, так далеко от своей земли, своих родных и друзей, или же, возможно, боится могущества турок, или еще чем-нибудь обеспокоен. О том, что случилось, никому не говорите, и не намекайте, и не вызывайте его к себе. Я же, еще прежде чем наступит ночь, все выясню.

Выйдя от дам, Император пошел немного отдохнуть. Встав после сна, сел он у окна, которое выходило на главную площадь, и увидел Рикара верхом на коне. Император попросил его подняться к нему наверх. Представ перед Императором, Рикар поклонился, и Император ему сказал:

Сеньор рыцарь, вы — близкий друг Тиранта, и я прошу вас, из любви к вашей даме, сказать, отчего Маршал в такой грусти?

Ваше высочество, — отвечал Рикар, — тот, кто сообщил вам про него такое, сказал вам неправду. Напротив, сеньор, он очень весел и готовит к войне знамена и оружие.

Ваши слова меня очень обрадовали, — сказал Император. — А теперь отправляйтесь к нему и попросите его прибыть сюда верхом, я его жду.

Рикар поехал к Тиранту и передал ему слова Императора.

Тирант немедленно сообразил, что Императрица или ее дочь обо всем рассказали Императору, и отправился во дворец на белой кобыле. На сей раз он разоделся как можно богаче, и вся его свита тоже. Они застали Императора в окружении множества придворных, поджидающих Тиранта перед верховой прогулкой. Все дамы уже стояли у окон, чтобы посмотреть, как Император поедет верхом.

Заметив Принцессу, Тирант низко поклонился ей, а она приветствовала его милостивым кивком. Император спросил Тиранта, чем он так глубоко озабочен, как о том ему передали:

Я прошу вас поведать мне об этом, ибо посоветую вам такое средство, которое утешит вашу душу. А теперь без стеснения рассказывайте мне все немедля.

Тирант не замедлил тогда ответить следующее.

Глава 126

Нет на свете ничего, Ваше Величество, о чем бы я — из великой любви и желания вам служить — не решился бы рассказать вам, сколь бы сложно сие мне ни было. И хотя теперь мне это весьма тяжело, я не хочу ослушаться приказания Вашего Величества. Так вот, когда я увидел сидевших за столом светлейшую сеньору Императрицу и прекраснейшую Принцессу и услышал глубокий и горький вздох, исторгнувшийся из груди Императрицы, подумал я, что она вздыхает о том, кого когда-то носила во чреве. От жалости к ней мою душу пронзила нестерпимая боль. Так как вздох этой сеньоры не заметил никто, я решил принести клятву про себя, не желая, чтобы кто-нибудь узнал, какую месть намереваюсь я осуществить, поручившись своей честью и славой. И не будет покоя моей душе до тех пор, пока я безжалостной рукой не убью тех, кто подло пролил кровь этого славного и несравненного рыцаря, вашего сына и наследника.

Не в силах сдержать горячих слез, растроганный Император поблагодарил Тиранта за столь глубокую любовь, выказанную им. А Тирант, видя его так сильно плачущим, заговорил о более приятных вещах, чтобы поскорее прошла его боль.

Беседуя таким образом о том и о другом, доскакали они до города Пера[298], который находился в трех милях от Константинополя. Город этот украшали необыкновенный дворец, дивные сады и восхитительные здания, и был он чрезвычайно богат, ибо являлся морским портом и вел широкую торговлю на море.

Когда они его как следует осмотрели, Император сказал:

Хочу вам сообщить, Маршал, что град сей — древнейший, ибо можно убедиться, что был он воздвигнут несметное число лет назад и заселен язычниками, народом идолопоклонническим, а много лет спустя после падения Трои были они обращены в святую веру Христову благороднейшим и отважнейшим рыцарем по имени Константин[299], каковой являлся мне дедом. А отец его, что выбран был римским императором, стал владыкой и всей Греции, и множества других провинций, как о том пространно рассказывается в его жизнеописании, ибо после излечения от тяжелейшей болезни, полученного им от святого Сильвестра[300], обратился он в христианство. Сильвестра же сделал Папой, отдав ему всю ту Римскую империю, где была Церковь Христова, а сам вернулся в Грецию и стал ее Императором. Ему наследовал дед мой Константин, и по всем королевствам и землям империи был он избран Папой и Императором[301]. И потому как отличался он человеколюбием и особой мягкостью, множество людей со всех краев приезжали селиться сюда, и город этот уже не вмещал всех. Тогда дед мой возвел наш город со многими величественными зданиями и нарек его Константинополем, и с тех самых пор стал величаться Императором Константинопольским.

Когда отбыли они из города Пера и вернулись в Константинополь, стояла уже глубокая ночь.

Тирант поднялся с Императором в спальню Императрицы, и там повели они долгую беседу о разных вещах. Тирант казался не слишком веселым. Когда счел он, что пора удалиться, то распрощался с Императором и с дамами и вернулся к себе.

На следующий день Принцесса по-прежнему сильно печалилась из-за сказанного накануне Тирантом, и, хотя Император передал ей и ее матери все, о чем они с Маршалом беседовали, душа ее до конца не успокоилась.

Утром, когда Император вместе со всеми дамами был на мессе, в собор вошел Тирант и принялся молиться. Затем зашел он под балдахин, осенявший место монарха, и сказал Императору:

Ваше Величество, галеры готовы отплыть на Кипр за продовольствием. Угодно ли вам, чтобы они отбыли?

На это Император отвечал:

Я желал бы, чтобы они были уже в ста тысячах миль от берега.

Тирант немедленно вернулся в порт и дал приказ об отплытии. Принцесса же, заметив, что Тирант уходит, позвала Диафеба и настойчиво просила его передать от ее имени Маршалу, чтобы после обеда он спешно пришел к ней, ибо ей очень хочется побеседовать с ним, и что потом будут танцевать.

Узнав об этом, Тирант тут же сообразил, в чем дело, и, приказав купить ему самое красивое зеркало, какое только найдется, спрятал его в рукаве. Когда, во его мнению, подошла пора, отправился он со свитой во дворец и застал там Императора за беседой со своей дочерью. Завидев прибывших, Император послал за музыкантами, и в его присутствии начались танцы, которые продлились весьма долго.

Однако Император, немного полюбовавшись на них, удалился к себе в покои. Принцесса тут же перестала танцевать, взяла Тиранта за руку и усадила подле себя возле окна. После чего повела следующую речь:

Доблестный рыцарь, всей душой сострадаю я вам, видя ваши мучения, а потому прошу вас поделиться со мной горем или радостью, которые вы испытываете. Ибо если у вас горе, то очень может быть, что из любви к вам я смогу его разделить. А если у вас радость, я наконец утешусь и предоставлю ее целиком вам. Так окажите же милость и соблаговолите, не откладывая, сказать мне, что с вами.

Сеньора, — ответил Тирант, — мне ненавистно горе, потому как приходит оно в хорошие времена, а еще больше — оттого, что оно лишает меня радости. И таким горем не поделюсь я ни с вами, ни с кем-либо еще, а предпочту оставить его лишь себе одному. И не стоит более толковать об этом. Побеседуем лучше, сеньора, о чем-нибудь другом, более приятном и радостном, а не о тех страстях, что терзают душу.

Для вас, разумеется, не было бы пустяком, — отвечала Принцесса, — если бы вы, обеспокоившись грустным выражением моего лица, захотели узнать, что со мной, а я бы вам этого тут же не сказала. Так почему же вы отказываетесь это сделать? Я еще раз умоляю, ради того, что вам дороже всего на свете, скажите, что с вами.

Сеньора, прошу вас, будьте милосердны и не заклинайте меня более столь усердно. Вы и без того так упорно идете на меня в наступление, что я скажу вам обо всем, что знаю. Немедля сообщу я о своем горе, но не сомневаюсь, что еще быстрее мои слова дойдут до ушей вашего отца, после чего не миновать мне смерти. Однако если я утаю его, то все равно умру — от скорби и гнева.

Неужели вы думаете, Тирант, — спросила Принцесса, — что мне заблагорассудится те сведения, которые я должна держать в секрете, сообщать моему отцу или кому-нибудь еще? Не бойтесь, я не из таких, и скажите поскорей о вашем деле — я спрячу его в самых сокровенных тайниках моего сердца.

Сеньора, вынуждаемый к тому вашим высочеством, я могу сказать лишь одно: я люблю.

И Тирант умолк, потупившись и устремив взор на юбку Принцессы.

Глава 127

Скажите же, Тирант, — воскликнула Принцесса, — скажите — и да позволит вам Господь обрести желаемое! — кто та сеньора, из-за которой вы так страдаете? А если хоть в чем-то я могу вам помочь, я охотно это сделаю, ибо очень мне не терпится знать, кто же она.

Тирант сунул руку в рукав, извлек оттуда зеркало и произнес:

Сеньора, портрет, который вы сейчас увидите, может подарить мне либо смерть, либо жизнь. Прикажите же ему обойтись со мной милостиво.

Принцесса проворно взяла в руки зеркало и стремительно отправилась к себе в комнату, думая увидеть писанный красками портрет какой-нибудь дамы, но не обнаружила ничего, кроме отражения своего собственного лица. Тогда она ясно поняла, что вся игра затеяна ради нее, и весьма подивилась тому, как можно без слов признаться даме в любви.

И покуда Принцесса с удовольствием размышляла над тем, что совершил Тирант, пришли Заскучавшая Вдова с Эсгефанией и нашли ее очень веселой с зеркалом в руках.

Сеньора, откуда у вас столь изящное зеркало? — поинтересовались они.

Принцесса рассказала им о признании в любви Тиранта и заметила, что никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь кому-нибудь такое уже делал:

Сколько перечитала я книг с подобными историями и ни в одной не нашла столь изысканного объяснения. До чего же блещут умом эти чужеземцы! Прежде я полагала, что разум, доблесть, честь и благородство есть лишь у греков. А теперь же убедилась, что их много больше у других народов.

Ответила тут Заскучавшая Вдова:

Ох, сеньора, вижу я, вы свернули на больно каменистую дорогу, и одна нога у вас так заторопилась вперед, что другой не догнать. И вижу я, что руки ваши готовы расточать милость, а глаза — обещать то, что все вокруг просят. Скажите же, сеньора, справедливо ли и достойно ли вас так обхаживать слугу вашего отца, который и принял-то его в дом из милости Божией? Да ведь и послан он был этим пресловутым королем Сицилии в компании всякого сброда, в золотом да парчовом платье с чужого плеча! И ради такого человека хотите вы пожертвовать безупречной вашей славой, честью и непорочностью! Ради него готовы перестать быть девицей и дочерью Императора, предать себя бесчестью и поруганию, чтобы людям о вас было больно даже слушать? Вы позабыли прежнюю честь и восхищаетесь тем, чему должны были бы ужаснуться! А ведь всякой девице следует держаться подальше от тех бед, в которых не избежать стыда. Ведь сколько знатнейших вельмож и славнейших королей, а также их сыновей законным браком желают сочетаться с вами, а вы им всем отказали, хоть и встречали их притворно любезными речами. Разочаровали вы и продолжаете ежедневно обманывать отца вашего, никак не желая приблизиться к достижению вашего блага, чести и славы, и хотите пренебречь долгом вашим перед природой. Лучше б уж вам умереть или вообще не являться на свет из чрева матери, чем стать бесчестной и прослыть таковой среди благородных людей! Ежели соединитесь вы с Тирантом в незаконной любви, что скажут о вас? А ежели желаете сочетаться с ним законным браком, то сделайте милость, просветите меня, каков его титул[302] — герцог он, граф, маркиз или король?

Больше мне нечего прибавить, ибо я женщина честная и не люблю вести бесполезные беседы с теми, кто свою честь блюдет плохо. Хотите, скажу вам начистоту? Никогда вы и не знали даже, как выглядят честь и добропорядочность. Недостает вам таких знаний, и лучше бы вам было, дитя мое, умереть от честной любви, чем жить со стыдом.

С этим она завершила свою речь. Принцессу очень смутили слова Вдовы, и едва не плача направилась она к себе в покои. Эстефания пошла за ней, убеждая ее так не расстраиваться, и утешала как могла.

Разве не ужасно это обвинение? — говорила Принцесса. — Ведь я послушна отцу и матери, а теперь ни за что ни про что отчитала меня моя кормилица, которая меня воспитала! А что она сделала бы, коли застала меня за каким-нибудь бесчестным занятием? Наверно, раструбила бы об этом всем при дворе и по всему городу. Но, я надеюсь, Бог поможет мне по заслугам наказать ее бесстыжий и злой язык, извергающий хулу и проклятия.

Да разве мог бы кто-нибудь меня заставить из страха перед отцом, — отвечала Эстефания, — перестать танцевать и принимать знаки внимания, как это и подобает нам, придворным девицам? Ведь это самое обычное дело, если девушки, находясь при дворе, почитают за честь, когда их любят и обхаживают! Потому как возможны для них три вида любви[303], а именно: добродетельная, корыстная и плотская. Первая, то есть добродетельная и достойная, — это когда даму любит какой-нибудь знатный сеньор, инфант, герцог, граф или маркиз, почитаемый при дворе и весьма доблестный. В этом случае большой почет для дамы, ежели все знают, что такой-то танцует, бьется на поединке или участвует в сражении из любви к ней, а также ради нее совершает доблестные деяния и покрывает себя славой. Такого дама должна любить из-за его доблести и любовью добродетельной. Вторая любовь — корыстная, когда какой-нибудь дворянин или рыцарь древнего рода и очень доблестный полюбит девушку и подарками склонит ее к исполнению его желания, а она будет любить его только из-за его подношений. Такая любовь мне не по душе, ибо едва заканчиваются подарки, как приходит конец и любви. Третья любовь — плотская, когда девушка любит дворянина или рыцаря ради наслаждения. Подобная любовь быстро пресыщается любезными речами да беседами, в которых обещают вам с три короба, однако если удастся здесь продвинуться дальше и дама с кавалером доберутся до укромной постели с надушенными простынями, то всю долгую зимнюю ночь смогут они там провести. Вот такая-то любовь и кажется самой лучшей из всех.

Услыхав столь изящные и остроумные речи Эстефании, Принцесса весело рассмеялась, и вся грусть ее почти прошла.

Погодите, сеньора, — продолжала Эстефания, — это еще не все. Я хочу также сказать вам три заповеди, о каковых вашему высочеству неизвестно и никогда не случалось слышать.

Добрый нрав женщин таков, благодарение Богу, что если бы мужчины о нем знали и следовали соответствующему правилу, то с меньшим трудом склоняли бы на свою сторону девицу. У всех нас есть три свойства, и, зная свои собственные пороки, сужу я и об остальных дамах. Все мы, во-первых, падки на деньги, во-вторых, любим вкусно поесть и, в-третьих, сладострастны. А потому первая заповедь здравомыслящему мужчине такова: должен он постараться разузнать, что из трех вещей нравится даме больше. Так, например, если она падка на деньги и при этом любит другого, а вы ей предложите больше, чем он, из жадности бросит она его и полюбит вас. Таким способом вы заставите ее разлюбить того, кого привечала она прежде, и полюбить вас. А когда станет она вашей, то вернет вам ваши деньги и отдаст все свое добро. Но если она чревоугодница, то посылайте ей в подарок всевозможные лакомства и диковинные фрукты, каковые доставят ей наибольшее наслаждение. Если же она сладострастна, в разговоре с ней не ведите речь ни о чем, кроме занятия, которое более всего ее ублажает.

Помимо всего этого есть у женщин еще одно славное качество. Те из нас, что пребывают замужем, не желают водить дружбы с мужчиной лучшим или на худой конец равным их мужьям, но опускаются до гораздо более грубых и низких, предавая собственную честь и венец добропорядочности. Когда женщина выходит из чрева своей матери, на лбу ее сияет золотыми буквами одно слово — непорочность. И я бы не осмелилась никому другому сказать этого, но ведь я первой из всех осуждаю не кого-нибудь, а саму себя. Однако взгляните на графиню де Мираваль:[304] ведь случилось ей совершить прелюбодеяние и была она наказана по заслугам, потому как, покуда супруг ее, ни о чем не подозревая, почивал в постели, привела она в спальню одного дворянина, и не из лучших, в которого была влюблена. Граф проснулся и не обнаружил у себя под боком жены. Сел он на кровати и тут услыхал какой-то шум в спальне. Не мешкая и громко вопя, вскочил он и схватил меч, который всегда держал в изголовье. Графиня тогда погасила свет. Но сын их, спавший в соседней комнате, вскочил с кровати, зажег факел и вошел в спальню отца. Дворянин, увидев мальчика с огнем, с такой силой ударил его мечом по голове, что тот умер. Граф же убил и дворянина и жену, и так воздалось им за их злодейство.

В то время как Принцесса и Эстефания вели подобные беседы, Императрица послала за своей дочерью, ибо давно уже не видела ее. Принцесса вышла в залу и встретила там Императрицу. Та спросила ее, отчего у нее красные глаза.

Сеньора, — ответила Принцесса, — у меня сегодня весь день болит голова.

Императрица посадила ее к себе на колени и стала целовать.

На следующий день Тирант сказал Диафебу:

Дорогой брат, прошу вас, сходите во дворец, разговоритесь с Принцессой и постарайтесь выведать от ее высочества, какова ей показалась история с зеркалом.

Диафеб не медля отправился туда и встретил Императора, который отправлялся на мессу в церковь. По окончании ее Диафеб подошел к Принцессе. Та спросила его о Тиранте.

Сеньора, он отправился разрешать тяжбы, — отвечал Диафеб.

Ах, если бы вы только знали, как он вчера разыграл меня! — воскликнула Принцесса. — С помощью зеркала признался мне в любви. Но пришлите же его ко мне, ведь я должна ему высказать кое-что и не очень-то приятное.

Ах, милостивая сеньора! — сказал Диафеб. — Тирант привез сюда пылкий огонь, но здесь такого же не нашел.

Все это так, — ответила Принцесса, — до только дрова у него из мальвы[305] и все отсырели после морского плавания. Так что в нашем дворце найдется их побольше и получше, да и греют они посильнее, чем те, о которых говорите вы. Дрова эти зовутся преданностью, и до того они сухие и нежные, что утешение и радость дарят тому, кто может греться от них.

В таком случае, сеньора, сделаем вот что, — предложил Диафеб. — Если вашему высочеству будет угодно, возьмем немного ваших дров, хороших и сухих, и немного наших, негодных и сырых, и создадим из тех и других нечто целое по образу и по качеству подобное вам и доблестному Тиранту.

Ну нет! — возразила Принцесса. — Ведь две противоположности плохо соединяются в одно целое.

В таком духе продолжали они шутить, пока не дошли до покоев Кармезины. Диафеб распрощался с ней, вернулся к себе в покои и передал Тиранту весь свой разговор с Принцессой.

Когда они пообедали и Тирант проведал, что Император должен сейчас отдыхать, они с Диафебом отправились во дворец. А Эстефания из окошка увидела, как они идут. Она стремглав бросилась предупредить об этом Принцессу:

Сеньора, наши рыцари тут как тут.

Тогда Принцесса вышла в комнату для приемов. Увидев свою госпожу, Тирант с глубоким почтением отвесил ей низкий поклон, Принцесса же в ответ приветствовала его не столь любезно, как обычно. Тогда Тирант, не слишком довольный поведением своей госпожи, заговорил с ней голосом жалобным и тихим:

О сеньора, преисполненная всяческого совершенства, нижайше прошу я, ваше высочество, сказать мне, что у вас на уме, ибо прежде не видел я, чтобы вы так обращались со мной.

Поведение мое мало приятно Богу и еще меньше людям, — ответила Принцесса, — но раз уж судьбе угодно было, чтобы вы захотели новых объяснений между нами, я изложу вам суть дела, дабы обнаружились ваши неразумие и злой умысел.

Глава 128

Полагаю я, что нет в вас природного разума, потому как иначе никогда не захотели бы вы потерять своего врожденного благородства.

Ведь за совершенное вами достойны вы великого порицания и наказания. Ибо делами своими доказали, что нет у вас обычаев достойного человека, что не боитесь вы Бога, не заботитесь о добром своем имени, ни во что не ставите ценнейший дар, которым отец мой, Император, по чрезвычайной доброте своей, наградил вас в подвластной ему империи, наделив высшим титулом[306] и предпочтя всем остальным, отдав в подчинение вам всех вельмож, герцогов, графов и маркизов. Что скажут люди, когда узнают об этом? Что дочери Императора, благороднейшей сеньоре, признался в любви ее Маршал, которому Император, любя его всем сердцем и полностью ему доверяя, препоручил себя, свое добро, богатства и меня, наследницу всей империи! А вы, вместо того чтобы сохранять ко мне должное почтение, повели себя как неправый судья, поддавшись несправедливости, обману и бесчестной любви! О Маршал, какое тяжкое преступление совершили вы против Его Величества Императора и против меня! И если только расскажу я о нем моему отцу, вы потеряете вашу честь, славу, всеобщую хвалу и власть над столькими великими городами, равно как и ваш титул. А если бы и в самом деле переполняли вас все достоинства и увидели бы вы во мне какой-нибудь порок, который можно вменить мне в вину, то вам следовало бы отчитать меня вместо моего отца — из-за полного доверия, которое он испытывает к вам. Вот почему справедливо и достойно было бы мне пойти и пасть в ноги отцу, а затем предать все огласке в присутствии рыцарей и баронов, громко сетуя и жалуясь на нанесенное мне вами оскорбление, ибо не смущаясь сказали вы мне о вашей любви, словно я какая-нибудь простушка, недостойная почтения. Тогда-то все благородные сеньоры узнают, что на языке у вас совсем не то, что на сердце, и правой признают меня. Хотя, конечно, ухажеры и придворные никогда не скажут мне, что я победила, — ведь я рассказала обо всем отцу с матерью, да еще и при всех. Однако я не ошибусь, если замечу, что вы приоткрыли изнанку у плаща вашей чести, пренебрегши почтением к императорской короне. И слух об этом дойдет до всех, столь велика обида, которую вы мне нанесли.

Принцесса поднялась и хотела было уйти к себе в спальню. Но Тирант, видя, что она удаляется, стремительно подошел к ней и, удерживая ее за шаль, стал умолять оказать милость и соблаговолить его выслушать. И так просили Принцессу и Эстефания с Диафебом, что вынудили ее опять сесть. Тирант же заговорил следующим образом.

Глава 129[307]

О, добродетельнейшая из всех смертных! Вашему высочеству, должно быть, известно о значении, могуществе и великой власти любви[308], каковая движет небесными сферами, а неутомимые первосущности наслаждаются сим движением, единственно потому, что первопричина их — любовь. Элементы же пребывают каждый в своей сфере благодаря любви, которую чувствуют они, находясь на своих собственных местах. Таким образом все элементы страстно желают пребывать в тех вещах, каковые соответствуют их сущности и состоянию, а в иных местах не остаются. А посему душа моя сильно страдает, ибо я, созерцая великую и небывалую красоту, милость и благородство вашего высочества, отдал свою свободу вам во власть; а из-за бесконечных сомнений совсем лишился я рассудка. Однако теперь я вижу, что вы, ваше высочество, в жестоком гневе приговором своим хотите меня полностью уничтожить и расставляете сети моей душе, дабы укоротить мои тягостные дни. Так распорядилась фортуна, доведя меня до такого положения, потому что совершил я столь благой поступок, не поведав о нем ни единому человеку на свете. И, опасаясь, как бы мои слова не оскорбили ваше высочество, я, подталкиваемый к тому любовью, которая многих понуждает, дал вам понять о ней с помощью весьма учтивых знаков. А если б и был здесь какой недочет, отказать мне в прощении все же невозможно, ибо любовь держит меня целиком в своей власти. Так обвиняйте же Амура и пощадите меня. Соблаговолите обойтись со мной с присущими вам милостью и благородством. Потому как то, что открывается нам лишь силой любви, достойно наивысшей награды, и если бы вы не обладали столькими необыкновенными добродетелями, ни моя душа, ни мои глаза никогда бы не обрели радость от увиденного, как случилось в тот день, когда узрели они ваше высочество: покинув меня, выбрали они вас своей госпожой. Я не хочу ничего больше рассказывать, дабы не докучать вам, но желаю лишь объяснить, почему, как изволили вы, ваше высочество, выразиться, я, не смущаясь, сказал вам о своей любви. И я желаю, чтобы вы знали: ежели бы все возлюбленные Христом святые могли бы сотворить смертную девушку, подобную вашему высочеству, я бы и то признался ей в любви, и уж тем паче признаюсь вам, императорской дочери! Я уверен, что в мире сыщутся для вас рыцари более знатные и достойные, более благородные и богатые, более славные, учтивые и любезные, более мужественные в сражениях, более отважные в рыцарских подвигах (и найдется их больше, чем у меня волос на голове), однако, сеньора, я уверен также, что, живи вы на свете хоть тысячу лет, вам не встретить никогда рыцаря, пажа или оруженосца, который так бы желал чести, славы и благоденствия вашему высочеству, как я; который приумножал бы своим служением всеобщее служение вам, своей честью — вашу честь, своей радостью — вашу радость. Я же через это получу благодаря вашей милости утешение, если можно иметь утешение в печалях. Теперь вам известно, превосходнейшая сеньора, каковы моя любовь и желание служить вам. И поелику сердце мое совершило ужасный промах и стало источником огорчений для такой благородной особы, как вы, и стольких бед для меня, я сам, прежде чем солнце зайдет за Геркулесовы столпы[309], жестоко отмщу ему и собственной рукой разрублю его на две части. Одну из них отправлю я вам, дабы насладились вы свершенным отмщением, а другую — моей матери, девять месяцев носившей его во чреве, дабы обрела она последнее утешение. О прекрасный день, когда успокоится мой истерзанный рассудок, пусть же наконец погаснет твой свет, дабы поскорее свершить мне задуманное! Так и предчувствовал я, что не иначе закончу мои печальные и безутешные дни! Помните ли вы, ваше высочество, как в присутствии сеньоры Императрицы спросил я, что лучше: умереть достойно или постыдно? Вы же мне ответили, что достойно. Я не сомневался, что, если не поделюсь с вами хоть частью моих печалей и мучений, однажды ночью найдут меня бездыханным на полу моей спальни, а если же я откроюсь вам, то случится со мной то, что и произошло.

Настал тот последний год, нет, день и час, когда вы видите меня живым, и сейчас вы услышите последние мольбы, которые я обращу к вашему высочеству. Окажите же снисхождение к моим словам, по крайней мере в награду за услуги, которые намеревался я оказать Его Величеству Императору, отцу вашему, и на благо всей империи, ибо, созерцая вас, безупречнейшая сеньора, полагал я посвятить все дни моей печальной жизни процветанию и возвеличиванию короны Греческой империи, будучи уверенным, что перейдет она к вам.

А посему, преклонив колена, прошу я вас лишь об одной милости: соблаговолите после моей смерти облачить меня вашими божественными руками и приказать выбить на моей могиле следующую надпись: «Здесь покоится Тирант Белый, погибший от сильной любви».

И почти со слезами на глазах и с тяжкими вздохами Тирант поднялся с колен, вышел из комнаты и направился в свои покои.

Когда Принцесса увидела, сколь безутешным он был, покидая ее, то от сильной любви и великой муки полились из ее глаз горькие слезы, сопровождаемые частыми вздохами и стонами, так что никто из придворных девушек не в силах был ее успокоить. Горестно причитала она и жаловалась, а затем сказала:

Подойдите ко мне, Эстефания, моя верная придворная! Ведь вы чувствуете мою боль так же, как я сама. Что же мне, бедной, делать? Сдается мне, что я увижу его вновь лишь мертвым! Ведь он сам мне так сказал, а сердце его столь возвышенно и благородно, что он не замедлит сие исполнить. Дорогая моя Эстефания, сжальтесь надо мной: бегите стремглав к Тиранту и умолите его не совершать ничего подобного, потому как я очень недовольна тем, что ему наговорила. Что я натворила, несчастная! Поздно теперь раскаиваться! Угождая себе, распекала я Тиранта, отчего стала неугодной ему! А сейчас весь мой гнев прошел и осталась одна жалость, хоть Тирант ее от себя и отринул.

Все это Принцесса говорила, заливаясь слезами.

Эстефания, дабы исполнить волю госпожи, взяла с собой одну совсем юную придворную девушку, отправилась к Тиранту, в гостиные палаты, которые находились в двух шагах от дворца. Она поднялась к нему в покои и застала там Тиранта, который снимал бархатный плащ, и Диафеба, который стоял рядом с ним, утешая его.

Увидев Тиранта в одной рубашке, решила Эстефания, что он разделся, дабы покончить с собой. Бросилась тогда она к нему в ноги, словно он был ее господин, и сказала следующее:

Сеньор Тирант, что вы хотите сделать с собой, рыцарем, исполненным всех совершенств и увенчанным непреходящей славой благодаря вашим подвигам? Не пренебрегайте же всеми своими свершениями и наградами за славные деяния из-за столь ничтожной причины! Соблаговолите не совершать насилия над вашей плотью, дабы не подать примера вечного позора! А если вы по-своему сделаете, то потеряете всю свою величайшую честь и славу, ибо дороже в этом мире деяния милостивые и добродетельные, нежели вызванные гневом. Неужели из-за сущих пустяков, которые наговорила вам моя госпожа, вы так оскорбились, что готовы потерять ее любовь, вкупе с телом и душой? Ведь клянусь верой, ее высочество говорила с вами по-дружески, желая пошутить, а вы так быстро не на шутку рассердились. Я же, любя вас, прошу, забудьте обо всем, пощадите вашу молодость и красоту и не искушайте фортуну, благоволящую вам, дабы ее не прогневать.

На этом Эстефания умолкла и не прибавила больше ни слова. А Тирант, когда только увидел ее у своих ног, тут же сам встал на колени перед ней, потому что она была в услужении у дочери Императора и еще более — потому что и сама она была девицей весьма знатной, племянницей Императора и дочерью герцога Македонского, самого владетельного из всех герцогов Греции. Тронутый благородством и состраданием к нему милостивой сеньоры, Тирант захотел ответить ей и произнес следующее:

До того ужасны мои страдания, что нет сил терпеть далее ни одно из них, ибо огонь беспрерывно терзает мое сердце, а от тревожного предчувствия мукам моим никогда не наступит конец. Пламя сжигает мой обессилевший рассудок, я устал от жизни и сражен невзгодами любви, вот почему моя душа и восстала против моего тела, желая положить предел казням и мучениям этого презренного мира. Полагаю я, если только, конечно, не выдаю желаемое за действительное, что в мире ином они гораздо слабее, ибо происходят не от любви — пытки, превосходящей все прочие. Я не тревожусь о смерти, ибо думаю погибнуть ради такой сеньоры, что после кончины в этом мире оживу во славной молве: скажут люди, что Тирант Белый умер от любви к наипрекраснейшей и наидобродетельнейшей сеньоре, какая когда-либо жила и будет жить на свете. А потому, сеньора, я нижайше прошу вашу милость покинуть нас и оставить меня наедине с моим горем.

Видя, что Эстефания никак не возвращается, дабы сообщить новости о Тиранте, Принцесса пребывала в неописуемой тревоге. И не в силах долее терпеть, позвала она одну из своих придворных девиц, по имени Услада-Моей-Жизни, взяла накидку, покрыла ею голову, чтобы никто ее не узнал, спустилась по той лестнице, что вела в сад, и, выйдя через садовую калитку, никем не замеченная прошла в дом, где находился Тирант. Увидев, что Принцесса входит в комнату, Тирант пал ниц, она же, обнаружив, что Тирант с Эстефанией разговаривают коленопреклоненными, пожелала сделать так же и заговорила следующим образом.

Глава 130[310]

Тирант, если и сорвались с языка моего какие-нибудь оскорбительные для тебя слова, прошу тебя, соизволь не держать их на сердце, а все, что я во гневе наговорила, соблаговоли позабыть. Ибо невероятно, но когда мысли подавлены каким-нибудь горем, то гнев отметает жалость, а жалость при этом превозносит гнев. Однако же я, стремясь к справедливости и охваченная жалостью к другим людям, возвращаю обратно свои слова, желая, чтобы не считались они когда-либо произнесенными, и милостиво прошу тебя из уважения ко мне даровать мне прощение.

Увидев, с какой любовью обращается к нему его госпожа, Тирант почувствовал себя самым счастливым человеком на свете, словно он уже добился желаемой победы, и учтивейшим образом обещал Принцессе исполнить все ее приказания. После чего Эстефания сказала:

Поскольку мир восстановлен, должна сообщить, сеньора: я обещала Тиранту, что ежели он исполнит ваши приказания, то вы позволите ему поцеловать волосы вашего высочества.

Весьма буду довольна, — отвечала Принцесса, — когда поцелует он мне глаза и лоб, если только даст честное слово рыцаря не совершать больше ничего над собой.

Тирант охотно пообещал это и принес в том клятву Принцессе, в результате чего великие горести обернулись бурной радостью и всеобщим удовольствием.

Вскоре Принцесса вышла из гостевых палат и в сопровождении Тиранта и Диа- феба направилась в сад. Она приказала Усладе-Моей-Жизни созвать туда всех остальных придворных девиц. Все они быстро собрались, и Заскучавшая Вдова вместе с ними. Став свидетелем всех треволнений, она очень страдала из-за Принцессы, а еще больше — из-за собственной корысти, так что впала в печаль и задумчивость. Немного погодя вышел из покоев Император и, глядя в окно, заметил, что в саду находится Тирант вместе с его дочерью. Император спустился в сад и обратился к Тиранту со следующими словами:

Дорогой Маршал, я уже посылал за вами в ваши покои, но там вас не нашли. А посему я был очень рад, увидев вас здесь.

Сеньор, — ответил Тирант, — я спрашивал о Вашем Величестве, и мне сообщили, что вы спите. И дабы не потревожить ваш сон, я вместе с этими рыцарями пришел сюда потанцевать или еще как-нибудь развлечься.

Плохие и мрачные у нас нынче развлечения! — воскликнул Император. — Следует созвать совет, в коем имеется большая нужда.

И он приказал звонить в колокол, созывающий императорский совет. Когда все его члены собрались, Император приказал пригласить вестника[311], потребовал прочесть в присутствии всех его верительную грамоту, а затем объявил, что дурную новость должны узнать все, ибо ее все равно не утаишь. После чего приказал он гонцу объяснить суть своего посольства. Тот, поклонившись с большой сдержанностью, произнес следующую речь.

Глава 131

Досточтимый сеньор, довожу до сведения Вашего светлейшего Величества, что по просьбе и приказанию главного коннетабля и полководцев должен был прибыть я к вам, дабы сообщить, как в ночь на прошлый четверг подошли четырнадцать тысяч воинов и залегли прямо на землю посреди большого луга и никто их не заметил, ибо из-за обильного половодья трава в этом году очень высокая. Когда же солнце взошло, заметили мы турков, скачущих на лошадях в доспехах и на жеребцах, общим числом примерно тысяча четыреста или около того, которые приблизились к бывшей там реке. Герцог же Македонский[312], человек спесивый и малосведущий, судя по тому, что он приказывает делать, повелел протрубить сигнал седлать лошадей. Коннетабль и много кто еще, более опытные в военных делах, чем он, возражали и отговаривали его выезжать в устроенную западню; но герцог, что бы ему ни говорили, никого не хотел слушать и поскакал со всеми людьми к реке, приказал всем перебраться на другой берег — как пешим, так и конным. Вода доходила у лошадей до подпруги, и местами некоторым приходилось плыть.

На вражьей стороне берег был таким крутым, что лошади с большим трудом могли на него взобраться. А враги копьями встречали их; и поскольку людям и лошадям трудно было удержаться, они падали в воду, и не могли подняться, и уносились вниз течением реки. А ежели бы герцог поднялся всего на милю выше по течению, то все бы смогли перейти реку, почти не замочив ног.

Затем противники ослабили свой натиск, — чтобы те, кто еще переплывал реку, могли выбраться на берег, — и сделали вид, что отступают к небольшому холму неподалеку. Герцог же бросился их догонять.

В том бою многие родовитейшие сеньоры, не однажды отличившиеся в славных сражениях, бились, полагаясь лишь на свои силы, как доблестные и отважные рыцари, дабы удержать корону нашей империи, и оставались верными вассалами своему господину. Однако когда спрятавшиеся в засаде турки увидели, как храбро сражаются греки, с дикой яростью выскочили они из укрытия и, проливая кровь множества христиан, бросились в гущу их войска. Герцог же Македонский, утомившись от тягот битвы, тайком бежал с поля боя и вернулся назад, так и не нанеся большого урона врагам. Все, кому удалось спастись, ушли с ним.

Одержав победу, мавры осадили город. И явились туда самолично Великий Турок и султан, вместе со всеми королями, их союзниками, и всеми герцогами, графами и маркизами из Италии и Ломбардии, что нанялись к ним в войско. Султан, узнав, что все собрались, немедля провозгласил себя Императором Греции и заявил, что не снимет осады, покуда не захватит герцога и иже с ним, и что затем осадит и Константинополь. Должен вам сообщить, сеньор, что у герцога припасов хватит лишь на месяц, самое большее — на полтора. А посему, Ваше Величество, постановите, что делать и какое принять решение в сих обстоятельствах.

Скажите, доблестный рыцарь, сколько воинов погибло в этом сражении? — спросил Тирант.

Рыцарь ответил:

Сеньор, по подсчетам, произведенным в полках, известно, что мы потеряли убитыми в бою, погибшими при переправе и взятыми в плен одиннадцать тысяч семьсот двадцать два человека.

Император же сказал:

Сеньор Маршал, прошу вас ради почтения к Господу Богу и из любви ко мне поторопиться и не позднее чем через пятнадцать или двадцать дней выступить с войском, дабы помочь этим несчастным провизией и свежими силами.

Ваше Величество! Как можете вы говорить, чтобы мы медлили целых пятнадцать дней? Может статься, враги тем временем дадут бой и возьмут город, раз их так много.

Тут Тирант снова обратился к рыцарю и спросил, сколько примерно человек во вражьем войске. Гонец ответил:

По моему мнению, турок — огромное количество. К тому же они очень ловки в бою, чрезвычайно жестоки и подлы. По нашим подсчетам и по словам некоторых пленных, их свыше восьмисот тысяч человек.

Ввиду этого я полагал бы, — сказал Тирант, — что необходимо от имени совета оповестить по всему городу, чтобы все, кто нанялся в войско или хочет это сделать, явились в Имперское казначейство, дабы получить жалованье, и через шесть дней были готовы отправиться с войском.

Император счел этот совет весьма уместным и был очень доволен всем, что высказал Тирант, равно как и его рыцарской отвагой.

Когда весь город был оповещен о принятом решении, немедленно сообщили о нем и всем знатным сеньорам, которые в то время отсутствовали. В тот же день все явились со свежими лошадьми. Прибывшие из Сицилии войска были в полной готовности. Печальное известие о поражении греков облетело весь город, и множество народу, как мужчин, так и женщин, собралось на рыночной площади. Кто оплакивал братьев, кто — сыновей, кто — друзей и родных, кто — поражение империи, ибо большая часть ее была завоевана турками, а Император и его ближние опасались, что наступит голод и не хватит воды, и полагались лишь на Божье чудо. Зная же о жестокости врагов, боялись все, что сожгут они город, и с ужасом думали об унизительном плене и рабстве. Двое баронов посоветовали даже Императору переправить его дочь, Кармезину, к ее сестре в Венгерское королевство.

Когда Тирант услышал их слова, все перевернулось в душе его, а лицо помертвело. Это заметили все придворные дамы и сам Император, который спросил Тиранта, что с ним и отчего он так побледнел.

Сеньор, — ответил Тирант, — сегодня весь день мучаюсь я от боли в желудке.

Император немедленно позвал лекарей, чтобы дали они Тираиту какое-нибудь

снадобье, помогающее от его болезни. Сие было немедленно исполнено. Убедившись, что Тиранту лучше, Император рассказал обо всем Кармезине и прибавил:

Дочь моя, что вы думаете о совете, который мне дали бароны относительно вас? Мне кажется, было бы хорошо ему последовать. Ведь тогда, если весь наш народ и вся империя будут завоеваны, вы останетесь в целости и невредимости.

На это учтивая Принцесса так ответила своему отцу.

Глава 132

О милосердный отец мой! Зачем хотите вы подвергнуть риску и мою жизнь, и собственный покой? Ведь вы и сами знаете, что дела, зависящие от фортуны и таящие в себе опасности, следует препоручить Господнему Провидению. Дни благоденствия вашего уже миновали, но дабы грядущие завершились не в печалях и тягостном унижении, но не менее благополучно, не следует вам, Ваше Величество, допускать, чтобы лишена была я возможности видеть вас. Ибо я предпочитаю умереть подле вас и на родной земле, нежели жить, утопая в роскоши, но на чужбине, в горести и беспрестанных стенаниях.

У слышав слова своей дочери, сказанные с такой учтивостью и любовью, Император почувствовал себя самым счастливым человеком на земле, а особенно тогда, когда говорила она, что хочет умереть подле него.

Тем временем Тирант, разузнав как следует обо всем, что происходило в землях империи, с наступлением ночи взял с собой двух человек из города, хорошо знакомых с теми краями, и вместе с ними отправился в путь пешком. Они прошли всю ночь и половину следующего дня и прибыли в обширную долину, прозывавшуюся Вальбона[313]. Повсюду паслись на ней стада взрослых лошадей и жеребят, ибо греки, опасаясь врага, именно здесь держали наибольшее их число. Тирант приказал взять всех кобыл, какие там были, связать их одну с другой и двум сотням человек сопровождать их. Затем распорядился он, чтобы их гнали к тому месту, где находился лагерь врагов. А ежели по пути найдутся еще кобылы, то их следовало связать с остальными и захватить с собой. Тирант же отправился назад, на пятый день прибыл в Константинополь и отдал приказ всем принять участие в смотре.

На следующий день во время устроенного по этому случаю крестного хода освящены были штандарты[314] и дано благословение самому смотру. Все его участники вооружились и сели на коней, готовые отбыть на поле боя. Открывал шествие штандарт Императора[315], который вез рыцарь по имени Фонсека[316], сидя верхом на рослой, великолепной белой лошади. За ним везли штандарт с девизом Императора: на голубом поле изображены были Вавилонская башня, шитая серебром[317], и рука в наручах, держащая за рукоять меч, каковой был воткнут в вышеозначенную башню. Надпись, вытканная золотом, гласила: «Удача сопутствует мне». Этот штандарт сопровождали все слуги императорского дома. Вслед за отрядом Императора[318] ехал герцог де Пера со своими штандартами, в сопровождении всей своей родни. Затем выступали отряды герцога Вавилонского, герцога Синопольского и герцога де Деперсес. За ними следовали герцог Казандрийский и герцог Монсанский со своими отрядами, прибывшие из Неаполя. Потом проехал со своим отрядом маркиз де Сан-Марко из Венеции, а затем — маркиз Монферратский. Маркиз де Сан-Жорди появился пышно одетый, с лошадьми в бархатных и шелковых попонах и с войском, безупречно подготовленным к бою. За ним следовали маркиз де Пещкара с отрядом, маркиз дель Гуаст, маркиз д’Арена. Маркиз де Брандис, маркиз де Прота, маркиз де Моннегре и побочный брат принца Тарантольского также следовали каждый со своим отрядом. Вслед за ними всеми ехали граф де Бельок, граф де Плегаманс, граф Анжерский, граф д’Айгвес Вивес, граф Бурженский, граф Каласийский, граф д’Аквино, граф Бенафрийский, граф Карло де Малатесга и граф Якопо де Винтимилиа из Сицилии со своими отрядами. Все они нанялись в войско Императора[319], и всего было там сорок восемь полков, насчитывавших сто восемьдесят три тысячи человек.

Тирант, вооруженный не полностью, но лишь в бехтерце[320], наручах и поножах и в тунике с императорскими знаками, одетой поверх доспехов, ездил повсюду, исполняя обязанности Маршала и наводя порядок. Замыкал шествие отряд Тиранта с его штандартами, на одном из которых вытканы были замочки, а на другом — вороны.

Когда все участники смотра проехали перед Императором и взиравшими на них дамами и Император увидел, что почти все удалились, он крикнул из окна Маршалу, чтобы тот не уезжал. Император желал побеседовать с ним и дать ему письма для герцога Македонского и кое-кого еще. Тирант ответил, что рад будет исполнить просьбу Его Величества.

Когда все пешие и конные воины покинули город, он вернулся, поднялся к Императору и застал его во внутренних покоях в обществе писаря, который как раз составлял письма. Тирант не стал ничего говорить, чтобы их не беспокоить. А Принцесса увидела Тиранта, позвала его и сказала:

Сеньор Маршал, я вижу, что, судя по всему, ваш отъезд предрешен. Я молю всемогущего Господа, чтобы даровал он вам с честью победу, как Александру в дни его славы.

Тирант, от всего сердца поблагодарив ее за эти слова, опустился на колени и поцеловал ей руку, сочтя сей поцелуй знаком удачи. Принцесса же снова сказала:

Тирант, подумайте, прежде чем уезжать, не хотите ли вы попросить чего-либо у меня. И если вам сие будет угодно, скажите о том мне, ибо я с удовольствием обещаю, что вы получите все, дабы ни в чем не испытывать недостатка.

О несравненная сеньора, — ответил Тирант, — вы, словно феникс, не имеете себе равных, как в благородстве, так и в добродетелях. Разумеется, мне есть о чем вас попросить, сеньора, и, если бы вы оказали мне сию милость, я был бы увенчан славой небесной превыше всех святых и позабыл бы обо всех земных благах. Но поскольку я знаю, что вы откажете мне, ваше высочество, было бы неуместно обращаться к вам с просьбой прежде, чем вы сами не прикажете мне ее высказать.

До чего же вы сегодня бестолковы, сеньор Маршал, — воскликнула Принцесса. — Похоже, вы не можете разобрать, где право, а где лево. Но я-то хорошенько понимаю ваш язык, хотя и никогда не бывала во Франции. Вы просите у доблести удачи, я же прошу у любви — и не власти, а свободы. Вовек не входит верность в двери царские[321].

Сеньора, не изгоняйте меня, — сказал Тирант. — Ведь мне бы не хотелось, чтобы вы уподобились еврейкам, которые перед самыми родами, мучаясь схватками, призывают Деву Марию, а как родят и оправятся от боли, берут белое полотенце и обходят с ним все углы комнаты, приговаривая: “Прочь, Мария, прочь из еврейского дома!”

Ах, простофиля! — ответила Принцесса. — Ловко же вы прикидываетесь простецом, а меня записываете в мудрецы, нахваливая день за днем. А ведь вам и не нужен мудрый помощник, потому как у вас слова легкомысленные сами слетают с языка. Но я прекрасно вижу, что, если вам позволить, вы своего не упустите. Я же, когда призывала попросить меня о чем угодно, имела в виду лишь, что вы можете нуждаться в золоте, серебре или драгоценностях. Я охотно снабжу вас ими, не говоря о том ни слова отцу.

Сеньора, как покорный слуга вашего высочества, я приношу вам бесконечную благодарность, но умоляю еще об одной, особой милости.

Я буду рада оказать ее вам, если сие не повредит моей чести, — сказала Принцесса. — Но прежде я хочу знать, что вы желаете получить от меня. Ибо я замешана из такого теста, что никогда не нарушала своего обещания, будь то мне во зло или во благо. Слово свое я назад не забираю, и это могут подтвердить мои придворные дамы и все, кто меня знает. Мое «да» означает в самом деле «да», а мое «нет» значит «нет».

Тем больше ваша добродетель, — заметил Тирант. — Я же, сеньора, прошу одного — чтобы вы оказали мне милость и отдали рубашку[322], которая теперь на вас, ибо она касается вашего драгоценного тела. Прошу я также позволить мне своими руками снять ее с вас.

Пресвятая Дева Мария! — воскликнула Принцесса. — Что вы такое говорите! Я с превеликой радостью отдала бы вам не только рубашку, но также украшения, платья и все, что ношу. Но я полагаю несправедливым, чтобы ваши руки прикоснулись к тому, чего не касался никто.

И она быстро вошла к себе в опочивальню и переодела рубашку. Затем она вышла в парадную залу, где Тирант вел шутливые беседы с придворными дамами, отозвала его в сторону и вручила рубашку, поцеловав ее в присутствии Тиранта много раз, чтобы сделать ему приятное. Тирант, весьма обрадованный, взял рубашку и направился к себе в покои, наказав придворным девицам:

Если Император будет меня звать, скажите, что я тотчас вернусь и что я пошел облачиться в доспехи и вооружиться, дабы немедленно отбыть в лагерь.

Тирант отправился к себе, облачился в доспехи и взял все свое оружие. Здесь же находились и Днафеб с Рикаром: они вернулись, чтобы одеть бехтерцы, изукрашенные металлическими пластинами и нарочно изготовленные по их приказу. На бехтер це Рикара были вышиты золотом клубки с перепутанными нитями, а девиз гласил: «Не найдешь ни начала, ни конца». Бехтерец Диафеба был расшит цветами мака, а девиз гласил: «Что других усыпляет, меня пробуждает». Полностью вооружившись, Тирант рассмотрел рубашку Принцессы. Она была шелковая, с широкими кромками из тонкого сукна, на которых были вышиты якоря и девизы: «Кто твердо стоит, не захочет двигаться» и «Кто сидит на самой земле, тот не упадет». По бокам она тоже была расшита, а длинные рукава доходили до полу. Тирант надел рубашку поверх доспехов и подогнул рукава, закрепив правый на плече, а левый — на предплечье. Затем он препоясался поясом святого Франциска[323], а поверх всех одеяний приказал прикрепить на груди, с левой стороны, золотой образ святого Христофора с Иисусом на плечах[324] и как следует привязать его, дабы он не упал.

Одетые подобным образом, направились трое рыцарей прощаться с Императором и дамами. Когда они поднялись, Император уже поджидал Маршала, желая, чтобы тот отобедал с ним. Увидев Тиранта, он сказал:

Сеньор Маршал, что это за кольчугу вы надели?

Ваше Величество, если бы вы знали о ее замечательном свойстве, то весьма бы изумились, — ответил Тирант.

Я бы с удовольствием узнал о нем, — сказал Император.

Свойство же ее таково, что она приносит удачу, — ответил Тирант, — ибо, когда я уезжал из дому, мне дала ее одна девица, самая прекрасная и достойная из всех девиц на свете. Говорю я это, не желая обидеть ни присутствующую здесь Принцессу, ни остальных благородных девиц.

И в самом деле нет ни одного достойного подвига в мире, который бы не был совершен ради любви, — заметил Император.

А потому даю вам благородное слово рыцаря, — сказал Тирант, — что в ближайшем бою сию кольчугу увидят и мои друзья, и мои недруги.

Император сел обедать вместе с Императрицей, своей дочерью и Тирантом, который занял место возле Принцессы. Двух других рыцарей Император усадил за соседний стол вместе с дамами и девицами. Все отобедали с большим удовольствием, а особенно Тирант, так как ел из одной тарелки со своей госпожой[325] и полагал себя счастливейшим человеком на всем свете. Затем Император вошел в одну из комнат дворца, приказав следовать за ним Императрице, дочери и Тиранту. После этого туда вошли также все дамы и рыцари. Тогда, в присутствии всех, Император сказал Тиранту следующее.

Глава 133

До сих пор, по вине враждебной фортуны, теряла наша империя свободу и могущество из-за гибели столь доблестного рыцаря и Маршала, каким был мой сын, и из-за того, что я в преклонном возрасте не способен носить оружие. Но нынче милосердное Провидение Господне распорядилось послать к нам вас, Тирант Белый, в ком пребывает вся наша надежда. Молва о вашей доблести уверила нас в том, что благодаря вашему рыцарскому искусству способны вы на еще более великие подвиги, чем те, что уже совершили, хоть и они весьма отважны и опасны. А посему с великой любовью просим мы вас употребить все ваше уменье и все силы на благо мне, империи и всем ее жителям. Я же повелел своим герцогам, графам и маркизам, всем вместе и каждому в отдельности, дабы они, во исполнение долга вассальной верности, вас любили и почитали, слушались и берегли, как меня самого. Вручаю вам сии письма, дабы передали вы их герцогу Македонскому, моему коннетаблю и прочим, кому они предназначены.

Едва произнес Император последние слова, как Тирант ответил следующее:

Я твердо верю, что Всемогущий Господь никогда не допустит, чтобы повержен был тот, кто полагается на Его святость и величие. Вера сия принесет мне победу. А посему, сеньор, пребывайте в твердой уверенности, что с Божьей помощью вы разобьете всех ваших врагов.

Опустившись на колени, Тирант, в знак прощания, поцеловал руку Императору, а затем Императрице. Но Принцесса никак не хотела разрешить ему это сделать. Когда Тирант встал, чтобы поцеловать на прощанье придворных дам, Император вручил ему кошель с тридцатью тысячами дукатов.

Тирант не пожелал их взять и сказал:

Сеньор, разве не дали вы мне вдоволь оружия, лошадей, драгоценностей, провианта и многих других вещей, что и так слишком великая милость для меня?

Раз сеньору Императору так угодно, необходимо ему повиноваться, — молвила Принцесса.

Тирант распрощался с дамами и со всеми, кто там находился. Когда рыцари спустились и уже готовы были вскочить в седло, Рикар сказал:

Раз уж Император и все дамы вышли посмотреть на нас, неплохо было бы проскакать на лошадях, закованных в латы. К тому же на шлемах у нас длинные и красивые султаны, так что мы могли бы устроить ристание на копьях, а затем на мечах, но не нанося друг другу ран.

С большим удовольствием, — сказал Тирант.

Каждый из рыцарей надел шлем с султаном и проскакал по площади на коне в латах. Скакуны у них были сицилийские, очень резвые. Некоторое время состязались рыцари на копьях, а затем, оставив копья, обнажили мечи и поскакали друг на друга. То устремляясь вперед, то возвращаясь, наносили они друг другу удары мечами плашмя. Под конец объединились два рыцаря против одного Тиранта, и тогда всем стало хорошо видно, как они совершали маневры. Немного посостязавшись таким образом, поклонились все трое Императору, а затем — дамам и отправились в путь.

Все дамы осенили рыцарей крестом, моля Господа Бога даровать им победу над врагами.

Не думайте, будто ангельские очи Принцессы не следили пристально за Тирантом, покуда не выехал он за городские стены. Тогда взор ее затуманился от слез любви, и глаза всех придворных дам также увлажнились слезами. Император же поклялся, что уже давно не испытывал такого отдохновения и наслаждения, как при виде этих трех сражавшихся рыцарей.

Мне сдается, что Тирант воистину должен быть отважнейшим Маршалом и доблестным рыцарем.

Выехав за ворота города, Тирант с рыцарями отдали прежних коней пажам и пересели на других. Вскоре присоединились они к войску. Рыцари поскакали в свой полк, Тирант же переезжал от одного полка к другому, проведывая воинов и наказывая всем и впредь двигаться в прежнем порядке.

В этот день проделали они путь в пять лье. Привал был устроен на прекрасном лугу, изобилующем источниками. Еще прежде, когда Тирант возглавлял свой отряд, он взял за правило никогда не спешиваться до тех пор, пока все его люди не расположатся на отдых. Делал он это, дабы избежать ссор в лагере. И теперь, когда все наконец устроились на мягкой луговой траве, Тирант объехал все шатры герцогов, графов и маркизов, приглашая их поужинать вместе с ним. Ужин был подан великолепный, словно они были не в походе, а остались в Константинополе. И это потому, что Тирант захватил с собой трех поваров, самых лучших во всей Франции, которые могли накормить все войско.

После того как все сытно поужинали, Тирант приказал сесть в седло всем своим людям, а также и людям из других полков, общим числом в две тысячи, и они несли дозор до полуночи. Разослал Тирант людей и по дорогам, дабы разведать, не обнаружат ли они там неприятеля или еще что-нибудь. В полночь распустил он этот дозор и приказал объезжать на конях лагерь другим двум тысячам копий. Тирант не разрешил никому брать с собой пажей, но распорядился быть всем вооруженными так, чтобы немедля могли они вступить в бой.

Находясь в лагере, Тирант снимал доспехи только лишь затем, чтобы поменять рубашку. С самым рассветом, за два часа до восхода солнца, он отдавал приказ играть в горны, чтобы воины седлали коней, а сам слушал мессу. Затем он полностью облачался в доспехи и вооружался и пускался в галоп, объезжая весь лагерь и приказывая всем вооружиться. Когда солнце вставало, все были готовы отправиться в путь. И так они поступали до тех пор, покуда не оказались в полутора лье от неприятеля, в городе Пелидас[326], жители которого со дня на день готовы были сдаться на милость туркам, видя их мощь.

Когда же увидели они прибывших им в помощь воинов, то возрадовались несказанно и открыли городские ворота. Маршал захотел войти в город ночью, чтобы турки их не заметили. Но как тихо они это ни проделали, их все-таки услышали. Великого Турка первым оповестили о том, что в город вошло войско, однако, сколь велико оно, мавры узнать не смогли. Великий Турок немедля передал сие известие султану, но тот сказал:

Отчего вы решили, что пришло туда войско? Ведь нам прекрасно известно, что у того, кто еще именует себя Императором, совсем мало людей, разве что те несчастные и убогие, которые появились в прошлый раз. Но их такая малость, что не стоит о них и вспоминать. А в Пелидас, должно быть, пробрались люди герцога Македонского, из тех, что бежали, да не как побитые враги, а как быстроногие олени. Мы завоевали девять с половиной из десяти частей империи. Нам остается лишь взять в плен герцога Македонского, пройти те двадцать пять лье, что отделяют нас от Константинополя, схватить за бороду этого дряхлого Императора и приговорить его к пожизненному заключению, дочь его, Кармезину, сделать главной постельничей в наших покоях, а Императрицу отправить стряпать на все наше войско. И еще я незамедлительно прикажу отлить мою статую из чистого золота и водрузить ее посередине рыночной площади города.

В ответ ему Великий Турок сказал:

Сеньор, все, о чем вы говорите, можно было бы успешно исполнить, однако хорошо бы нам озаботиться тем, что я сообщил. Ибо ничем нельзя пренебрегать и поступать подобно троянскому царю[327], который из-за небрежности и по своей собственной вине погиб сам и погубил всех своих людей. И известно из книг, что многие достославные государи и правители погубили сами себя подобным образом: желая обрести королевское достоинство, они, напротив, теряли и его, и то, которое у них уже было.

Ну, коли так... — согласился султан.

Подозвал он к себе одного рыцаря, из тех, кто отвечал за порядок в войске, и, отвернувшись от всех, сказал ему тихо:

Глянь, что за трус этот турок! Он так и трясется от страха! Рассказывает мне всякую чепуху, которая ему, видимо, приснилась! Но чтобы успокоить его, пошли кого-нибудь в дозор по дороге к городу Пелидасу.

Хотя султан и приказал послать одного человека, рыцарь отправил четверых, с тем чтобы они осмотрели окрестности Пелидаса и, коли возможно, собрали сведения о том, что за люди туда прибыли.

На следующий день после вступления в Пелидас Тирант с утра обошел все дома, прося жителей подковать и оседлать лошадей. Когда жители это исполнили, он взял одного человека из местных, хорошо знавшего всю округу, и они, верхом, как можно незаметнее поскакали глухими тропами к лагерю турок. И с холма увидели они большое селение и военный лагерь, откуда обстреливали селение из бомбард. И увидели они также, как жители его спешно бросали землю, чтобы укрепить крепостные башни и стены, и уже насыпали они ее довольно, так что когда ядра бомбард попадали в стены, то пробивали их, но не пролетали дальше, благодаря насыпанной изнутри земле.

Тирант внимательно оглядел лагерь турок и обнаружил, что селение со всех сторон было окружено боевыми шатрами и таким количеством войск, что никто не смог бы проехать ни туда, ни обратно, не будучи при этом схваченным. Султан стоял с одной стороны, а Великий Турок — с другой. И узнать это можно было по их большим разноцветным шатрам.

Изучив все как следует, Тирант со своим провожатым вернулись в Пелидас и на обратном пути с возвышения заметили дозорных турок, смотревших по всем сторонам.

По возвращении Тирант, сойдя с коня, пошел на площадь, где нашел множество пеших воинов, и обратился он к ним так:

Подойдите ко мне, братья. Мы только что ездили разведать, что творится в лагере наших врагов, и на обратном пути заметили четырех дозорных турок. Есть ли кто-нибудь, кто хотел бы захватить их? За каждого доставленного мне живым я дам пятьсот дукатов, а за каждую отрубленную голову — триста.

Тут же семь человек, хорошо знавших тамошние места, сговорились между собой и вышли ночью, чтобы их не заметили. Когда они уж достаточно отошли от города, один из них сказал:

Сеньоры, хотите сделать как лучше? Здесь неподалеку есть источник. Спрячемся около него в кустах. Мавры не далее как сегодня в полдень спускались сюда напиться в сильную жару. Мы возьмем их голыми руками.

Так и порешив, все как следует укрылись в засаде. На заре они заметили мавров на вершине холма. Так как солнце уже сильно припекало, мавры изнывали от жары и, желая напиться холодной воды, пришли к источнику. Тогда один из сидевших в укрытии христиан сказал:

Пусть никто из вас не двигается с места, покуда они хорошенько не напьются, ибо тогда они не смогут быстро бежать.

Так они и сделали. Когда же мавры всласть утолили жажду и наелись, христиане с громкими криками выскочили из засады и схватили троих из них. Четвертый же стал убегать. Видя, что его не догнать, достали они арбалет и, выстрелив, ранили его в бок, отчего он упал. Христиане отрубили ему голову и насадили ее на острие копья. Остальных мавров, связанных по рукам, привели к Маршалу.

Увидев их, Тирант очень обрадовался и посадил всех троих мавров под надежную охрану. А тем, кто их поймал, он сказал:

Сколько денег я вам должен?

Сеньор Маршал, — отвечали они, — мы должны получить тысячу восемьсот дукатов. Но вы, ваша светлость, сами решите, сколько нам дать, ибо мы и совсем малому будем рады.

Боже мой, — сказал Тирант, — разве могу я так поступить? Напротив, я рад вам заплатить сполна, ведь вы на славу потрудились.

Он позвал их с собой ужинать и усадил во главе стола, прежде всех герцогов, графов и маркизов. Когда же они наелись, Тирант вручил им две тысячи дукатов и еще по одной куртке на каждого. Когда остальные воины увидели подобную учтивость Тиранта, то признали, что никогда еще не встречали столь необыкновенного маршала.

В тот день Тирант отдал приказ всем поужинать заранее, оседлать лошадей и вооружиться так, чтобы быть готовым в любую минуту отправиться в поход. Когда же совершенно стемнело, он приказал всем воинам, как конным, так и пешим, покинуть город и выстроиться для марша. За войском следовали еще три тысячи человек с кобылами. Когда подошли они к лагерю турок, Тирант приказал отойти подальше всему войску, дабы жеребцы не почуяли, как подходят кобылы.

Когда же кобыл подвели к самому лагерю турок, все пешие воины присоединились к ним и разделились на две части: одна стояла напротив султана, другая — напротив Великого Турка. Жеребцы в лагере турок учуяли кобыл: одни брыкались, другие срывались с привязи, третьи вырывали из земли колья, которые их удерживали. Представьте себе скачущими всех лошадей в войске — одних туда, других сюда, третьих за кобылами. Увидев своих коней на свободе, турки в лагере забегали в беспорядке, выскакивая из палаток кто в одной рубашке, кто в тунике, но все — без оружия. Ибо так крепко они спали, никогда не имея при себе мечей, словно находились в самом неприступном на свете замке.

Подождав немного, покуда усилится эта суматоха и весь лагерь будет взбаламучен из-за жеребцов, Тирант подошел к врагам вплотную и, с половиной своего войска, напал на одну их часть, а герцог де Пера с остальными атаковали с другой стороны, призывая на помощь славного рыцаря святого Георгия[328]. Видели бы вы, как не прошло и получаса, а турецкие шатры уже валялись на земле рядом с великим множеством раненых и убитых. Заслышав смертельные крики своих воинов, Великий Турок выбежал безоружным из шатра и вскочил на жеребца. Один воин убил его коня и нанес ему в голову удар кинжалом. Кто-то из слуг Турка спешился и отдал ему своего коня. Едва Великий Турок оказался в седле, как слуга уже был убит. Нападавшие, хотя и знали, что врагов огромное множество и победить их, казалось, невозможно, тем не менее рубили мечом всех, кто попадался им на пути, сея в лагере страх и ужас. Турки пришли в изумление от доблести христиан и их веры в победу.

Оказавшись безоружными и видя, что потеряли своих коней, мавры поступили по примеру их господина, Великого Турка. Он же покинул лагерь, приказал наложить на свою рану как можно больше полотенец и послал сказать султану, чтобы тот во что бы то ни стало бежал отсюда, ибо битва была проиграна, а лагерь разгромлен. Но султан и некоторые из его воинов продолжали сражаться. Тогда Великий Турок, несмотря на рану, надел доспехи и вместе с теми, кто оказался поблизости, вернулся в лагерь поддержать султана, теснимого отовсюду: ему еще повезло, что христиане его не узнали. Турок подоспел на помощь как раз вовремя. Как истинно отважный рыцарь проявил он себя, сражаясь славно и доблестно, и вызволил султана из окружения. Оба они покинули лагерь и, видя, что столько их воинов убито и все шатры порублены, решили уйти оттуда с теми, кто еще оставался в живых. Ибо не по силам им было сопротивляться мощи победителя. И никогда прежде не бывало в Греции столь кровопролитного боя.

Наконец султан вместе с Великим Турком и теми, кто был с ними, направились по дороге в горы, остальная же часть их войска бросилась в сторону долины. Тирант и его люди все время преследовали их по пятам и убивали всех, кого настигали, не давая пощады никому. Ушедшие в горы спаслись, а бежавшие в долину оказались либо убиты, либо взяты в плен.

На три лиги[329] растянулись преследовавшие. Туркам, шедшим по горам (по более короткому пути), надо было перебраться через реку. Они легко могли это сделать благодаря мосту, который там имелся. Когда султан со своими людьми перешел на другой берег, то увидел догонявших их христиан и приказал разломать мост посередине. Турки, еще не успевшие перебраться, остались по ту сторону реки и погибли. Те же, кто был с султаном, оказались вне опасности.

В тот день Тирант славно доказал, что может побеждать победителей. Он и все его войско ликовали, ибо победа сия была деянием, которое под силу скорее Богу, нежели простому смертному, а выдумка Тиранта с кобылами оказалась чрезвычайно удачной. Когда же христиане подошли к мосту, то обнаружили там около четырех тысяч турок. Почти никто из них не мог перебраться через реку — это удалось лишь тем немногим, которые пустились вплавь, но и из них большинство утонули. Тогда решили спасшиеся турки подняться на гору и там укрепиться. Тирант же в это время находился в долине. Заметив на горе турок, он поспешил туда, но решил не сражаться с ними, а осадить их. Он расставил всех пеших воинов у подножия горы, а сам, вместе со своими герцогами и другими знатными сеньорами, встал лагерем неподалеку, благо росло там много деревьев и густой травы.

А когда христиане еще только подошли с кобылами к лагерю турок, то принялись издавать устрашающие крики перед битвой, наводя на всех великий ужас. И случилось так, что герцог Македонский, находившийся в осажденном городе, услышал эти жуткие крики. И тогда все вооружились по его приказу, полагая, что настал час смертного боя, ибо не имели они никакой надежды на спасение и думали, что никогда не подоспеет им помощь и что написано им на роду попасть в плен к неверным. И ни один из осажденных не дорожил своей жизнью, предпочитая скорее умереть, чем жить в неволе. Когда же, продолжая слышать крики, поняли они, что на город никто не нападает, удивлению их не было конца. С рассветом крики прекратились, так как турки бежали. Жители города увидели вдалеке штандарты Императора и войско, преследовавшее турок. Тогда из города крикнули нескольким воинам, остававшимся в лагере — кто был ранен, кто остался поживиться добычей, — и попросили их подойти к крепостной стене. Они поведали о Маршале, которого прислал Император, и том остроумном способе, благодаря которому они смогли победить турок.

Герцог Македонский узнал об этом и увидел, что из врагов не осталось никого, кроме сильно раненных, которые не смогли бежать с поля боя. Тогда вышел он со своими людьми за ворота города, и собрали они добычу со всего турецкого лагеря. Унесли они много золота, серебра, одежды, оружия и драгоценностей. И ни в историях римских, ни в троянских не записано было, чтобы такой богатейший лагерь был разбит в столь короткий срок.

И, забрав всю добычу, перенесли они ее в город. Герцог поставил у ворот стражу, дабы не пускать Тиранта, если он сам или кто-либо из его войска захочет войти. Часто случается, что нет худа без добра, и теперь население города, половина которого погибла, снова стало богатым. Когда награбленное было надежно спрятано, герцог со своими людьми поехал в сторону штандартов, через долину, и все они дивились несметному количеству мертвых тел, которые обнаружили по пути.

Дозорные сообщили Маршалу, что какое-то войско движется по направлению к ним быстрым шагом. Тирант приказал всем сесть на коней и приготовиться к бою, полагая, что это собрались турки из других захваченных городов. Он направился с войском к ним навстречу, но, съехавшись ближе, обе стороны узнали друг друга.

Тирант снял шлем и отдал его оруженосцу, и все остальные бывшие с ним полководцы сделали то же самое. Подъехав к герцогу, Тирант спешился и, подойдя ближе, выказал ему свое глубокое почтение. Герцог же и не подумал сойти с коня, но лишь положил руку на голову Тиранта[330], не сказав ни слова. Все присутствовавшие сочли поведение герцога злонамеренным, и никто не пожелал сойти с коня перед ним. Тирант снова сел в седло и посвятил герцога в то, что произошло, но тот едва отвечал. Однако рыцари и бароны из его войска оказывали глубокое почтение Тиранту и его людям. И смешались друг с другом победители с побежденными и так дошли до шатров, раскинутых Тирантом.

Тирант сказал герцогу:

Если вам, ваша светлость, угодно будет отдохнуть на этом лугу, где имеется много деревьев, и побыть у реки, то я прикажу перенести свои шатры в другое место.

Мне не угодно отдыхать в вашем обществе, и я сам уйду в другое место, — ответил герцог.

Как пожелаете, — сказал Тирант, — однако я предлагал вам это из учтивости, зная, что вы того заслуживаете.

Герцог, не дослушав его, натянул поводья и поехал прочь, не говоря никому ни слова. Он расположился в миле ниже по течению реки.

Тирант же, сойдя с коня, выбрал троих из своих рыцарей и отправил к герцогу. Прибыв к нему, они сказали:

Ваша светлость, сеньор Маршал прислал нас, дабы передать вам его приглашение разделить с ним трапезу. Он не сомневается, что обед у вашей светлости гораздо лучше, но у него вы сможете пообедать гораздо скорее: вам надо будет лишь ополоснуть руки и сесть за стол.

Что за напасть! — воскликнул герцог. — За кого меня принимают? Передайте, что я не желаю к нему ехать.

И, оскорбленный, он повернулся к рыцарям спиной. Те, не говоря с ним более, вышли из-под деревьев, у которых он расположился. Когда они уже сели на коней, чтобы отправиться назад, герцог сказал:

Скажите Тиранту, что если он хочет пообедать у меня, то мне это будет приятнее, нежели ехать самому обедать с ним.

Сеньор, — заметил Диафеб, — во всем вашем лагере еще не разожгли ни одного костра. Какое же угощенье вы успеете приготовить Тиранту? — спросил он заносчиво. — Разве что сечку для кур да бычье пойло?

Я угощу его и курами, и каплунами, и куропатками, и фазанами! — в гневе воскликнул герцог.

Рыцари не пожелали более его слушать и поскакали прочь.

Когда они уехали, сказал герцогу один его рыцарь:

Вы не поняли, что имел в виду только что уехавший сеньор. А сказал он, что вы угостите его Маршала сечкой для кур и бычьим пойлом. И знаете, почему он так сказал? Потому что сечка — это плевелы, а пойло — это вода.

Клянусь прахом моего отца! Вы совершенно правы, а я ничего и не разобрал! — воскликнул герцог. — Эти чужеземцы до того надменны! Но если бы я вовремя все понял, я бы с ними рассчитался как следует.

Получив ответ герцога, Тирант поспешил отобедать вместе со всеми герцогами, графами и маркизами из его войска. А после обеда он, захватив с собой двести всадников, поскакал в город, расположенный на берегу реки, в миле от его лагеря. Назывался он Миралпейщ[331]. Когда турки, его прежде захватившие, узнали о проигранной битве, они немедленно убрались из города, и остались в нем лишь греки, его уроженцы. В Миралпейще имелось вдосталь съестных припасов. Когда Маршал подъехал, ему сейчас же принесли ключи и от города, и от замка. Он вошел в Миралпейщ и отдал приказ его жителям снабжать за деньги продовольствием всех, кто туда прибудет. Что и было исполнено. И один этот город поставлял провиант для всего лагеря.

Наряду с этим приказал также Тирант альгвасилам возвести неподалеку от города шесть или семь виселиц и повесить, из убитых в бою, по одному на каждую; а затем пустить слух, будто один из них хотел обесчестить женщину, другой — мародерствовал, третий — не заплатил за продовольствие, которое взял. Вернувшись же к войску, велел он оповестить по всему лагерю, чтобы, во-первых, никто, под страхом смертной казни, не входил в церковь, дабы украсть что-нибудь; во-вторых, никто не насиловал женщин, какого бы сословия они ни были; в-третьих, никто не брал ничего, не заплатив. Когда все услышали сей указ и увидели повешенных, то были сильно напутаны. И Тиранта очень любили и боялись.

С приближением ночи осажденные турки (которые целый день ничего не ели) решили начать переговоры, ибо поняли, что нет у них иного выхода, как быть убитыми или взятыми в плен. Послали они сказать Маршалу, чтобы даровал он им жизнь и неприкосновенность и что они отказываются от свободы и отдаются в рабство. И Тирант, пожелавший на сей раз проявить великодушие, а не жестокость, оказал им пощаду, приказав накормить их и удовлетворить во всех надобностях.

На следующий день поутру Маршал повелел раскинуть двускатный шатер, высокий и прекрасный. А над крышей его повесили колокол. В этом шатре лишь служили мессу и собирали совет. И повелел Тирант его поставить между двумя лагерями — герцогским и своим. Когда же подошло время мессы, Тирант, из великого своего благородства, послал спросить герцога, не желает ли тот прийти. Герцог чрезвычайно надменно ответил, что не желает. Все же прочие знатные сеньоры были очень рады присутствовать на ней. А Тирант был столь доброжелателен, что вел себя с ними не как Маршал, а будто бы был у кого-либо из них в подчинении, ибо и во время мессы, и за столом занимал он место последним. После мессы все держали совет и порешили, что маркиз де Сан- Жорди и граф д’Айгвес Вивес с еще двумя баронами отправятся с посольством к герцогу Македонскому. Прибыв к нему, маркиз де Сан-Жорди стал держать такую речь.

Глава 134

Сеньор герцог, не изволь удивляться нашему появлению, ибо посланы мы к твоей герцогской светлости нашим доблестным Маршалом и всеми славными герцогами, графами и маркизами. Соблаговоли же — как того требует и Божественный разум, и человеческий здравый смысл — поделиться с нами сокровищами и трофеями, каковые забрал ты в лагере наших общих врагов.

Так сказал маркиз герцогу и умолк.

О, какой радостью переполняюсь я, когда слышу от неразумных людей их пустые речи! — ответил герцог. — Как могли вы сами, маркиз, предположить и позволить подумать кому-нибудь еще, что я соглашусь на подобное? Ведь денно и нощно исходили мы потом и кровью в сражениях, защищая славный рыцарский орден[332], постоянно бьемся мы с врагами нашей веры, забыв об услаждениях плоти, забыв о том, как спят в надушенных и благоухающих мускусом постелях. Ибо мы не вдыхаем ароматов благовоний, но дышим запахами железа и стали; руки наши, вместо того чтобы играть на арфе да виоле, день и ночь должны сжимать рукоять меча или еще какое-нибудь оружие; глаза наши отвыкли видеть женщин в домах и в церквах; ноги наши разучились танцевать и ходить праздно, лишь несут они нас в жестокий бой, в то время как глаза высматривают врагов! И ежели нам по праву принадлежит победа, ибо сумели мы прорвать осаду как подобает достойным рыцарям, то неужто не хватает у вас разумения не требовать того, что вам не положено? Маршалу же вашему передайте, что ему лучше было бы убраться восвояси, а иначе я заставлю его выпить столько воды, что он и от половины подавится[333].

Сказал ему в ответ маркиз:

Я не несу службу ни глашатая, ни герольда. Однако полагаю, что если вы сами или через гонца сообщите об этом Маршалу, он не замедлит исполнить ваше пожелание. Но мы то, живя в одной земле с вами и имея одного государя, знакомы друг с другом и знаем, чего стоит каждый из нас. Вы столько бахвалились, что у меня уши устали от ваших нелепиц. А не лучше ли спросить вас, презренный и беспомощный рыцарь, что вы совершили помимо того, что проиграли сражения, погубили, по собственной глупости, множество рыцарей с золотыми шпорами, а также бесконечное число доблестных воинов, которые из-за вас были убиты или попали в плен? И вы захватили добычу со всего лагеря! Но только не так, как доблестный полководец и посланник короля, а как тать и мошенник. Как же могли вы занимать столь высокую должность? Ведь она должна принадлежать лишь тем, кто исполнен всех достоинств, вы же не обладаете ни одним из них. Вам не ведомы ни честь, ни доблесть, вы умеете лишь прикидываться достойным, ибо не способны на добрые дела по природе вашей. Потому и утратили вы королевское величие, которое претит вам, и взяли отвратительную привычку говорить со всеми злобно и дерзко.

Мне прекрасно известно, — сказал герцог, — что все эти глупые речи, которые вы позволяете себе вести, исходят не от вас, а от вашего брата и от нового Маршала. На сей раз я вам их прощу, но впредь не показывайтесь мне на глаза.

Лучше просите прощения у себя и у тех, кто у вас под началом, — ответил маркиз, — а обо мне и о прочих не заботьтесь. Я-то знаю, что ни герцог де Пера, ни Маршал никогда не говорят со злым умыслом, и не вам, а им будет воздаваться честь и вечная слава до скончания света. Именно они осадили тех, кто держал в осаде вас, и все их рыцари вели себя храбро и доблестно. И об этом не желаю я более говорить с вами. Лишь дайте мне окончательный ответ: отдадите ли вы нам трофеи или нет?

Что вы тратите понапрасну слова? — ответил герцог. — Я уже ответил, что мне не угодно с вами делиться и делать я этого не буду.

Ну, раз вы добром отдать не желаете, придется нам применить силу. Вооружайтесь и приготовьтесь к бою, ибо не пройдет и часа, как мы будем здесь, если мне удастся сие исполнить.

Посланники поскакали назад и, вернувшись в лагерь, нашли Тиранта вместе с остальными знатными сеньорами в шатре для совещаний. Все они уже были готовы к бою. Маркиз подробно передал ответ герцога и все речи, которыми они обменялись. А затем воскликнул:

Все по коням! Такое оскорбление нельзя оставить безнаказанным!

И маркиз стремительно вышел из шатра и быстро вооружился, все остальные тоже, вслед за ним.

Увидев, какая поднялась в лагере суматоха, Маршал чрезвычайно встревожился и немедленно приказал объявить, чтобы никто, под страхом смерти, не садился на коня. Сам же он принялся ездить по всему лагерю, останавливая рыцарей, выбегавших из шатров, заклиная и призывая их остаться. Он умолял герцогов и маркизов не совершать столь ужасной оплошности, ибо если они начнут бой, то взятые в плен турки нападут на них.

Каким это будет бесчестьем для нас! Тем паче что турки у нас под боком, а мы, защищая одно и то же дело, станем убивать друг друга!

Наставлял Тирант рыцарей, кого — речами ласковыми, кого — веселыми, дабы не порочили они славу рыцарства смутой и мятежом. Когда же не хотели они оставаться на местах, то призывал их блюсти порядок, как пристало то рыцарям. И так старался Тирант всех успокоить, что в конце концов ему это удалось.

После того поскакал он к герцогу Македонскому и нашел его самого и всех его воинов в седле и во всеоружии. Тирант так сильно просил герцога сойти с коня, что тот вынужден был ему уступить. Тогда Тирант уехал, но герцог все же не разрешил, чтобы кто-либо из его воинов разоружился или расседлал коня.

Когда смута улеглась, Тирант приказал поехать к месту вчерашней битвы и со всех убитых, какие там найдутся, снять алжубы[334] и приберечь их. Кое-кто из рыцарей спросил, зачем они ему. Тирант ответил, что как-нибудь пригодятся.

А надо сказать, что еще в то время, когда турки, побежденные Тирантом, бежали с поля боя, а христиане их преследовали, Диафеб подумал и о настоящем, и о будущем, дабы упрочить доброе имя и славу Тиранта. Диафеб подъехал к нему и попросил дать маршальский перстень. Тирант снял стальную перчатку, а затем перстень и отдал его. Диафеб же немного задержался, покуда остальные скакали во весь опор, и остановил своего оруженосца, человека сколь доброго, столь и преданного. Он вручил ему перстень и дал наставления о том, что должен он сказать Императору, Кармезине и прочим.

Дабы исполнить приказ господина, оруженосец развернул коня, пришпорил его и, ни разу не останавливаясь, на полном скаку прибыл в Константинополь. Придворные дамы увидели оруженосца из окон и узнали в нем Пиримуса. Спешно отправились они в покои Принцессы и сказали ей:

Сеньора, не иначе как получим мы известия от наших рыцарей, потому как торопится сюда Пиримус, неся нам весть либо очень хорошую, либо очень плохую. Мы так думаем, ибо он сильно спешит.

Принцесса отложила пяльцы и вышла на лестницу. Увидев спешившегося Пиримуса и его лошадь, всю в мыле, она спросила:

Мой добрый друг, какие вести вы нам везете?

Сеньора, очень хорошие, — ответил Пиримус. — Где сейчас Его Величество Император? Мне не терпится увидеть его, чтобы испросить себе вознаграждение[335].

Обещаю тебе его от него и от меня.

И Принцесса взяла Пиримуса за руку и отвела к опочивальне, где отдыхал Император. Подойдя к дверям, они громко постучали и попросили им отворить. Пиримус опустился на колени перед Императором и сказал:

Сеньор, добрые вести! Готовьте мне вознаграждение.

Император пообещал вознаградить его. Пиримус отдал ему перстень и рассказал, как шла битва и как победили они турок, что было деянием, подобным великому чуду:

А Маршал и Диафеб бросились в погоню за турками, убивая и обезглавливая врагов нашей веры и Вашего Величества. И Маршал дал мне этот перстень, чтобы отвез я его сюда и поведал о счастье и удаче, которые даровал нам Господь Бог, дабы смогли мы помочь Вашему Величеству.

Император на это ответил:

Друг мой, добро пожаловать с благой вестью, что ты нам привез. Лучше ее может быть для меня лишь известие о том, что уготовано мне место в раю.

И Император приказал бить в колокола по всему городу, дабы все пришли в храм Святой Софии и вознесли хвалы и благодарность Господу Богу и Святейшей Богоматери за великую победу, одержанную христианами.

Когда народ узнал столь долгожданную новость и все увидели, как радуется Император, то тоже возрадовались, и город вновь обрел свою славу, величие и прежнюю свободу.

Император одарил оруженосца, дав ему две тысячи дукатов, шелковые одежды, сицилийского скакуна, оружие и все, что было ему необходимо. Императрица подарила ему плащ, который был на ней, из черного бархата, подбитый собольим мехом. В присутствии всех сняла она его с себя и дала ему. А Принцесса вручила Пиримусу толстую золотую цепь.

На следующий день Император написал письма Маршалу и отправил к нему оруженосца.

А Тирант, усмирив воинов в своем лагере, в тот же день выехал с тысячью шестьюстами всадниками, чтобы вернуть множество городов и замков, завоеванных турками, и занял их.

На третий день прибыло к Тиранту от султана посольство из трех человек. А поскольку мост был разрушен, пришлось им переплывать реку на утлой лодке рыбаков. Один из посланцев был человеком, знающим толк во многих науках, и мудрым советчиком, так что Великий Турок почитал его как родного отца и ничего не предпринимал, не посоветовавшись с ним. А все потому, что среди всех язычников не было никого, столь же мудрого и красноречивого, и он ничего не делал, прежде не подумав как следует. Мавр этот звался Абдаллой, а за мудрость дали ему прозвище Соломон.

Абдалла взял стебель тростника, проткнул им лист бумаги и поднял его над головой в знак того, что просят они пропустить их. Герцог Македонский заметил сей знак и ответил так же. Увидев это, посланники направились к шатрам герцога, полагая, что там находится Маршал, и вручили герцогу послание. Прочитав его, герцог сказал, что не ему писано, и послал передать Тиранту, чтобы явился он в шатер для богослужений, где будет и герцог, ибо пришли послы от султана. Тирант сообщил о том герцогам и сеньорам, и все они отправились вместе с ним.

Когда Маршал вместе с остальными прибыл в шатер, он весьма любезно принял послов, и те передали письмо от султана Тиранту, который приказал в присутствии всех прочитать его. В письме говорилось следующее.

Глава 135

«Мы, Арминий, милостью Всемогущего Бога Великий султан Вавилонский[337], господин трех сеньорий, а именно Греческой империи, храма Соломонова в граде Иерусалиме и святого храма в Мекке; повелитель и защитник всего народа мавританского, какой только существует под небесами; опора и защита святой секты[338] и учения святого пророка нашего Магомета, каковое дарует тем, кто уверует в него, утешение и вечную славу; за заслуги наши и достоинства пребываем мы на вершине могущества и славы и являемся наперекор всем христианам владыкой всех земель и вод в подлунном мире.

Тебе, славный Тирант Белый, Маршал греков и защитник веры Христовой, посылаем мы приветствия, выражаем почтение и желаем рыцарской славы и благополучия. Засим уведолыяем тебя, что, по совету и решению Великого Турка, а также пяти королей, пребывающих здесь под моим началом и подвластных также еще десяти королям, которые находятся в моих собственных зелиях, решили мы, что ежели попросишь ты меня заключить мир либо перемирие на полгода, то мы без обмана, как то подобает нам исстари делать, согласимся дать тебе вышеозначенное перемирие из почтения ко Всемогущему Богу. И да будет сие угодно Ему, который нас создал и нами правит. Ты же, Тирант, верь и доверяй всему, что от нашего имени скажут тебе наши посланцы. Писано в нашем лагере на восточном побережье второго числа лунного месяца[339], в котором был рожден святой пророк наш Магомет».

После того как письмо было прочитано, Тирант попросил послов объяснить, с чем они прибыли. Тогда встал один из них, по имени Абдалла Соломон, и, поклонившись, начал объяснять это следующим образом.

Глава 136

Представительствуя от имени великодушных и славных сеньоров наших — Великого Турка и султана, — посланы мы к тебе, доблестный Тирант Белый, Маршал греческого войска, ибо твой победоносный меч одержал верх над нашим не знавшим поражений войском, по всему свету овеянным великой славой. Нашел ты в нашем стане — для себя и своих воинов — несметные богатства: таков закон войны. И после того, как истребил ты великое множество людей, полонил ты одного мальчика, шурина или, иначе говоря, родного брата жены властителя нашего и господина — Великого Турка, и с ним также других доблестных рыцарей. А посему просим мы тебя от имени его светлейшего величества, чтобы ты, как и подобает благородному рыцарю, и во имя того, кто тебе дороже всего на свете (будь то сеньора или юная девица, вдова или замужняя дама), соблаговолил вернуть нам этого ребенка, о коем сказали мы тебе. И ежели до сих пор не исполнились твои желания касательно твоей дамы, то дай Бог тебе на днях предаться с ней всем возможным утехам. Коли же вся любовь твоя отдана Богу, сотворившему тебя, то да получишь ты место в раю, среди святых. А коль скоро полюбовно не захочешь ты нам отдать мальчика, то проси выкуп, требуй золота или серебра, но по справедливости, и исполним мы твое пожелание.

Сказав сие, мавр умолк. После того как объяснил он цель посольства, Тирант ответил таким образом.

Глава 137

Когда поступает человек по-хорошему, без злого умысла и по совести, то благородство его отводит от него страдания. Однако конец всех грядущих дел — во власти фортуны, и именно потому, что она переменчива, бояться ее не стоит. Каждый волен решать сам, как ему быть, и сие-то как раз и похвально. Я же всеми силами желаю оказать султану почтение, лишь бы только оно было не во вред господину моему, всемогущему и благодетельному Императору. Ставишь ты меня в трудное положение, говоря, что ради самого дорогого на свете должен я отдать тебе пленника, которого держу. Но, преклоняясь перед той, которую я люблю и которая достойна править всеми землями, как вашими, так и нашими, я, когда ты просишь у меня одного пленного, отдаю его тебе и еще сорок к нему в придачу. Что же до второго дела, с коим вы пожаловали, то должен я прежде собрать совет. После него же сообщу я тебе наш ответ.

Тирант вызвал альгвасилов и приказал им пойти с послами и отдать им сорок одного пленного, каких они сами выберут. Так и было сделано.

Когда же послы покинули шатер, сказал один из греков, что он хорошо знаком с турками и знает, кто из них знатен и кого наверняка смогут выкупить:

Сеньор Маршал, в присутствии всех этих сеньоров хочу я сказать кое-что вам о вашем обещании послам выдать сорок одного пленника. Ведь есть среди них и такие, кто может заплатить двадцать пять и даже тридцать тысяч дукатов, чтобы получить свободу. Так придумайте что-нибудь, дабы выбрали послы из тех, у кого нет ни гроша, ибо рады будут они и тому, что увозят с собой мальчика, ради которого только и приезжали.

Тем покойнее будет душе моей, — ответил Тирант, — что отдаю я со всей щедростью. Ведь должен дающий одаривать не негодными вещами, а тем, что особенно ценится и славится среди людей. Я даю этих пленных от своего имени и делаю сие на пользу Его Величеству Императору.

И Тирант, оставив этот разговор, обратился ко всем баронам и сказал следующее:

Достославные князья и сеньоры! Все вы слышали о том, что предлагают нам султан и турок. Соблаговолите же посоветовать, как нам быть, и решить, будет ли испрашиваемое турками перемирие во благо сеньору Императору и на пользу общему делу.

Первым отозвался герцог Македонский, и сказал он следующее:

Досточтимые и благородные сеньоры! Дело сие касается меня более всех вас, ибо ближе всех состою я в родстве с императорским домом. А посему советую я — и хочу, чтобы так было исполнено — заключить на полгода перемирие с турками. А ежели захотят они заключить более долгое перемирие или мир, то и это сделать, во благо то будет Императору или нет. И коли на два или три года просят они передышки, то я буду этим лишь доволен: в сей срок наберемся мы сил и попробуем уговорами склонить врагов наших даровать нам свободную жизнь. Вот так и выиграем мы хоть что-то.

Не в силах был герцог де Пера слушать долее герцога Македонского. А не любили они друг друга из-за Принцессы, ибо каждый думал взять ее себе в жены. И так сказал герцог де Пера:

Постоянно готова фортуна сослужить службу тем, кто идет ей навстречу: одним — так, другим — иначе, как ей будет угодно. Но от спесивых она чаще всего отворачивается, и это потому, что гордыня не дружит с добром, а спесивец не терпит остальных. Вот почему и низвергли гордыню с небес[340]. Многие сеньоры через нее пострадали, и то же случится со всеми, кто на нее будет полагаться. А посему считаю я, сеньоры, что ради пользы Его Величества Императора и всей империи, а также ради общего блага не должны заключать мы с турками ни мира, ни перемирия. Победили мы во вчерашнем бою, победим, даст Бог, и во многих других. Но если поправят меня другие сеньоры и не согласятся со мной, я подчинюсь.

Многие стояли за мир или перемирие, но большинство согласилось с герцогом де Пера.

А теперь, коли высказались все, — сказал Тирант, — надлежит говорить именно мне, потому как именно мне вручил сеньор Император маршальский жезл.

Тут он вручил коннетаблю и полководцам письма от Императора. Когда их зачитали, Тирант продолжил:

От имени Его Величества сеньора Императора говорю вам, досточтимые сеньоры, что никоим образом не считаю полезным идти на перемирие с этим злодейским отродьем. Из-за того, что, мужественно сражаясь как доблестные рыцари, пролили вы много их крови, и просят они мира или перемирия на полгода. А за это долгое время, как хорошо вам известно, надеются они дождаться кораблей генуэзцев, что все время поставляют им воинов, и пеших, и конных. За полгода, восполняя потери, наводнят они земли империи таким количеством своих людей, что и мощи всего правоверного мира недостанет, чтобы прогнать их отсюда. Раз уж просят они мира, стало быть, не осталось у них надежды. Но мне этот мир не по душе, и не будет он заключен. И коли смогу я, то дам им столько сражений и так часто, что уберутся они совсем из империи или же пойдут на окончательную мировую.

Заговорил тогда вновь герцог Македонский:

Вы, Тирант, не желаете ни мира, ни перемирия, а я их хочу и заключу. И посоветую я всем, кому должен сие посоветовать, чтобы вместе со мной сделали они то же самое.

Сеньор герцог, — ответил Тирант, — соблаговолите не нарушать приказа Императора. А если вы не послушаетесь, то придется мне прибегнуть к наказанию и отправить вас к Его Величеству Императору, хотя мне этого и очень не хочется. Ведь я явился сюда не ради поживы, а единственно чтобы с почтением служить самому сеньору Императору, который оказал мне так много чести, хоть я ее и не заслуживаю. Получив же от него чин Маршала, хочу я исполнить свои обязанности как подобает рыцарю. А вам, сеньор, коли потеряли вы все ваши земли, но по-прежнему доблестны, более пристала бы благородная смерть, нежели постыдная бедность. Посмотрите, что говорит знаменитый философ Тит Ливий в одном из своих посланий: «Три вещи должен блюсти в этом мире любой из рыцарей: честь, состояние и жизнь. Ради чести не должен жалеть он ни состояния, ни жизни. Ради состояния, буде кто захочет его отнять, не должен жалеть он жизни. Но ради жизни, дабы вернуть ее себе, не должен жалеть он ни состояния, ни чести». Вот почему, сеньор герцог, вам бы следовало воодушевлять нас на новые битвы, и желаемые и необходимые, дабы смогли вы наконец обрести вновь вашу родину и ваше наследное владение. Вы же, напротив, хотите отвратить нас от благого намерения нашего.

Тогда поднялся герцог со слезами на глазах, вышел из шатра и направился к себе в лагерь, а Тирант со своими людьми — к себе.

И приказал Тирант, чтобы вокруг большого источника с прохладной водой, что был на краю лагеря, расстелили ковры и расставили множество столов. И усадил он послов за один стол, а отпущенных на волю пленных — за другой, пониже, стоявший слева от них. Всех герцогов и сеньоров разместил он за столом также более низким, но стоявшим справа от послов. Были поданы в избытке куры, цыплята, фазаны, рис и кус-кус, также множество иных изысканных блюд и вин. Послы наслаждались, глядя на то, как, по приказу Тиранта, учтиво ухаживали за герцогами и за ним самим. Когда они отобедали, распорядился Тирант принести им сладости и кандийскую мальвазию[341].

Маркиз де Сан-Жорди спросил, сколько людей потеряли турки в сражении. Послы ответили, что около пятидесяти трех тысяч убитыми и пленными. Затем все прошли в шатер для совещаний. Тирант послал спросить герцога, не желает ли тот прийти, чтобы услышать ответ христиан. Герцог ответил, что не может прибыть.

После того, как все, вместе с послами, разместились в шатре, ответил Тирант следующим образом.

Глава 138

Добиваться благородных целей и славы в блистательных битвах отпущено рыцарям в знак великой их доблести. И потому позабыта былая слава греков из-за побед турок; но до тех пор не падет величие Греции, покуда жива будет память о Трое. И посему величие сеньора Императора таково, что превосходит он в рыцарской доблести и благородстве прежних славных греческих рыцарей и заслуживает благодаря своему достоинству и доброте быть владыкой над всеми государями вселенной. А султан и Великий Турок, не убоявшись ни Бога, ни людской хулы, как среди христиан, так и среди турок, изменили рыцарскому благородству и возжаждали отобрать насильно титул и сан императорский. Посему полагаюсь я на помощь Божию, ибо Господь всеведущий дарует мне силы послать смерть и султану, и Великому Турку. И тогда явлено будет миру то воистину ужасное зло, что причинили они Его Величеству Императору, лишив его большей части империи. Ныне рвутся они лишить его всего, чем он владеет, и я полагаю это делом жестоким и бесчеловечным, порочащим их честь и славу. Памятуя обо всем вышесказанном, передайте же султану и Великому Турку: ни за что на свете не заключу я с ними ни мира, ни перемирия, если только не поклянутся они, обратившись лицом в сторону Мекки[342], в присутствии всех благородных и честных рыцарей, что через полгода вместе со всем своим войском покинут они всю империю и возвратят Императору все завоеванные земли. И не подумайте, что я говорю это из неуважения к вашим сеньорам или из какой бы то ни было спеси, но для того лишь, чтобы воздал мне Господь по справедливости, ибо знаю, что в подобных делах будет у меня много судей, но мало защитников.

Сказавши это, Тирант умолк.

Тогда встал посол Абдалла Соломон и ответил следующим образом:

О несправедливая фортуна! Благоволишь ты новому Маршалу и даруешь ему победу в битве вкупе с великой славой, честью и добрым именем, нанося тем удар по народу мавританскому и по былому его могуществу. И дабы укрепить твою отвагу, сеньор Маршал, покажу я себя не только врагом твоим, но и советчиком и скажу: помни о том, что хранит и приумножает твою честь и доброе имя, коль скоро переменчивая фортуна наградила тебя ими за мужество и благоразумие во всех деяниях. Опасайся потерять их, ибо посылаются они в награду лишь достойным рыцарям. Римляне в былые времена были бы довольны той щедрой судьбой, каковую обрел ты ныне; а явлена она через твою великую доблесть, не в одном лишь величии твоего имени, но в поистине царственном твоем благородстве. Не думай, что я прошу мира, угрожая новой битвой. Но ежели не захочешь ты его заключить, жди нового сражения на пятнадцатый день луны, когда столько стечется сюда мавров, что сама земля не сможет их удержать.

И мудрый Абдалла Соломон повернулся лицом к реке Трансимено[343] и воскликнул:

О Трансимено, до чего же спокойны и прозрачны твои воды! Но не пройдет и нескольких дней, как станут они кровавыми! Жестокие пройдут здесь сражения, и молва о них облетит весь свет. И напрасно сетуешь ты, доблестный Маршал, на судьбу Императора. Ничего удивительного в ней нет, ибо, чем богаче, великолепнее и могущественнее государство, тем сильнее зависть соседей и стремление их завоевать его. Вот почему суждено грекам постоянно иметь самых лютых врагов и гибнуть в боях. И разве справедливо, чтобы столько королей и владетельных сеньоров, захватив почти всю империю, возвращались в свои владения? Так желаешь ты и вместе с тобой все греки, но ведь в ваших руках — меньшая часть земли греческой. Самое лучшее для тебя и твоих людей — положиться на вашу веру, как то и надлежит делать праведным христианам.

И Абдалла Соломон распрощался со всеми. А когда послы уже подошли к реке, послал Тирант им всем богатые дары. Они же его весьма благодарили.

Когда переплыли они реку на той же утлой лодке, Тирант приказал Диафебу вместе с большим отрядом пеших и конных воинов и со всеми пленными отправиться грядущей ночью в Константинополь. Едва подъехал Диафеб к городу, все его жители — и мужчины, и женщины — вышли на подъездные дороги, чтобы посмотреть на пленников. Когда ввели их на главную площадь города, Император и все дамы уже стояли у окон. Пленные шли друг за другом, связанные в цепочку, и, в знак победы христиан, волочили по земле штандарты султана и все прочие, которые были захвачены. И Император, и все остальные были уведомлены, что Тирант победил, что его рыцари безупречно сражались и одержали славную победу, принесшую всем радость. От имени Тиранта Диафеб передал Императору четыре тысячи триста пленных, дабы узнали греки его благородство и щедрость. Император приказал поместить всех пленных под надежную охрану.

После этого Диафеб поднялся во дворец и отдал почтение Императору, Императрице и прекраснейшей Принцессе, а затем — всем прочим дамам. Император приказал, чтобы тут же в его присутствии сняли с Диафеба доспехи и облачили его в шитый золотом и жемчугом упланд длиною до пят, дабы он не мерз.

Затем Император усадил его на скамью перед своим троном, а все дамы расселись вокруг. Император попросил Диафеба рассказать обо всем, что они совершили, начиная с того дня, как уехали из города. Вам нетрудно будет догадаться, что Диафеб не забыл ничего, что было бы к чести и хвале Тиранта. Нечего и спрашивать, какую гордость испытал Император, слушая о таких неповторимых подвигах. Но если уж доставили они радость Императору, то еще больше — Принцессе. В тот вечер ни Диафеб, ни его свита не чувствовали ни в чем недостатка. И они соглашались, чтобы ухаживали за ними только придворные девицы.

После ужина Император взял под руку свою дочь, а Диафеб предложил руку Императрице, и они направились в покои, приготовленные для Диафеба. Их сопровождали все дамы, оказывая Диафебу всевозможные почести. Он же преклонил колено и поблагодарил за все Императора и дам. И до полуночи говорили они о войне, а Император расспрашивал Диафеба, что теперь задумал предпринять Маршал. Диафеб же отвечал, что никакой ценой не удастся избежать в ближайшие дни кровопролитной битвы. Затем Император, так и не разрешив Диафебу проводить себя, вместе с дамами покинул его, чтобы смог он отдохнуть.

На следующий день Император пересчитал всех пленных и, достав из своей казны по пятнадцати дукатов за каждого, вручил деньги Диафебу, дабы тот доставил их Тиранту.

А Принцесса, когда узнала, что Диафеб свободен, послала к нему — попросить, чтобы пришел он в ее покои. Диафеб ни о чем другом и не мечтал, как поговорить с ней и с Эстефанией, в которую был сильно влюблен. Увидев его, Принцесса тут же сказала:

Дорогой мой брат, какие известия привезли вы мне от рыцаря, который держит в плену мою душу? Когда же смогу я его увидеть и быть рядом с ним, не тревожась ни о чем? Ведь — поверьте мне — я хочу его увидеть больше, чем кого бы то ни было на свете. Но я уверена при этом, что он-то нечасто вспоминает обо мне. Однако я любовью восполняю то, чего недостает ему от природы. Рассудив беспристрастно, согласитесь, что я говорю истинную правду.

Диафеб ответил ей на это следующим образом:

Сказанные вашим высочеством любезные речи так обрадовали бы сердце сего рыцаря, коли мог бы он их сейчас слышать, что душа его вознеслась бы на девятое небо[344], ибо доброе ваше имя ярче прочих сияет славой благодаря вашей милости, красоте, целомудрию и достоинству. И ни слов, ни деяний моих недостанет, дабы отблагодарить вас, благородная сеньора, за бесценный дар, преподнесенный сему рыцарю. А посему смиренно и благочестиво благодарю я вас от имени доблестного Тиранта, а от своего — вручаю вам и клянусь не пощадить ради вас себя самого, свою душу и все, чем владею. И ручаюсь я, что никогда и ни в чем не подведу я вас. Однако вы, ваше высочество, изумили меня своими несправедливыми речами, когда обвинили в недостойной любви того, в ком нет ничего, кроме любви истиннейшей. Ибо от природы совершенны в Тиранте и любовь, и честь, и что бы то ни было, и ничто в нем не может унизить ваше высочество. А ежели бы знали вы, какие он терпит муки из-за любви к вам, то не обвиняли бы его ни в чем, а, напротив, смягчились бы. Ибо каждую ночь, в то время как все в лагере спят, он, вооружившись так, словно отправляется в бой, до полуночи объезжает весь лагерь, и, нередко, дождь хлещет ему в спину. А вернувшись в наш шатер, идет он прямиком ко мне и начинает говорить о вас, я же, желая доставить ему удовольствие, даю ему наговориться часа два, и ваше имя все это время не сходит с его уст. А если же вступает он в сражение, то не призывает на помощь никого из святых, но лишь произносит имя Кармезины. Я много раз спрашивал: почему, взывая к Кармезине, не взываете вы также к какому-нибудь святому, дабы помог он вам в битве? Он же говорит, что ни за что не сделает этого, ибо тот, кто служит многим, не служит никому.

Принцессе очень понравилось то, что Диафеб ей рассказывал о Тиранте. Эстефания же сказала:

Если вы закончили говорить, то настал мой черед. Умоляю вас, соблаговолите меня выслушать. Во имя вашего благородства, скажите мне, сеньора: кто еще, кроме Тиранта, достоин носить императорскую корону? Вам же, ваше высочество, счастье само идет в руки, а вы не хотите взять его. Но настанет день, когда вы в этом раскаетесь, ибо мы должны любить тех, кто любит нас. Я уверена: Тирант любит вас не за богатства и титул, а знаете за что? За все те добродетели, коими вы, благородная сеньора, обладаете. Что вам еще надо, несчастная? В целом мире не сыщете вы рыцаря, способного быть ему равным. Отец же ваш мечтает лишь о том, чтобы при жизни увидеть вас замужем. Разве отыщете вы более подходящего супруга, чем этот юноша — пригожий, отважный в бою, щедрый, храбрый, мудрый и самый находчивый во всем? О, почему Господь не создал меня дочерью Императора, а вас — Эстефанией? Уверяю вас, я бы не отказала Тиранту ни в чем, и, если бы заглянул он мне под юбку, я бы показала ему и то, что у меня под рубашкой, и охотно утешила бы его. Если же пойдете вы замуж за какого-нибудь иноземного короля — как знать, не заставит ли он вас страдать? А если захотите взять в мужья кого-нибудь из здешних, то за моего отчима, который, как самый знатный из всех, должен быть вашим мужем, я отговорю вас идти: когда вам охота будет поразвлечься, он будет храпеть; когда захотите вы с ним поговорить, его потянет в сон. Что же до герцога де Пера, он вам не пара по годам. Тирант — вот тот, кто вам нужен: он сумеет защитить и уберечь от зла и вас, и всю империю. Уж с ним-то вы всласть наиграетесь в прятки в ваших покоях, то в рубашке, а то и без нее.

Принцесса громко смеялась в ответ словам Эстефании, а Диафеб спросил:

Сеньора Эстефания, окажите мне честь и скажите без обмана: если Принцесса, на счастье Тиранта, возьмет его в мужья, кого выберете вы, ваша милость?

Диафеб, сеньор, уверяю вас, что если, по счастью, Принцесса станет женой Тиранта, то я с полным основанием возьму в мужья ближайшего его родича.

Если вы выбираете по родству, то вашим избранником по праву должен быть я, но особливо же потому, что покоряюсь вашей милости, подобно тому как Тирант покорился ее высочеству сеньоре Принцессе, превосходящей всех красотой и достоинством. Так соблаговолите же сделать меня старшим спальничим в ваших покоях и поцелуйте меня в знак согласия.

Было бы несправедливым и бесчестным, — ответила Эстефания, — если бы я сделала что-нибудь для вас или наделила вас чем бы то ни было без дозволения моей госпожи, особенно когда она здесь присутствует: ведь она меня сызмальства воспитывала.

Диафеб опустился на колени перед Принцессой и, сложив молитвенно руки, принялся столь благочестиво и смиренно просить ее, словно она была святой в раю, дабы позволила она Эстефании его поцеловать. Но как ни умолял он, позволения так и не получил.

Тогда сказала Эстефания:

О, черствое и жестокое сердце! Сколь ни упрашивай ее высочество, никогда она не склонится к жалости. Ни веселой, ни довольной не будет она до тех пор, пока не явится сюда Тирант и не увижу я его воочию.

Ах, брат мой Диафеб, — сказала Принцесса, — не просите у меня невозможного, ибо невозможно вам поколебать целомудрия, привычного моей добродетельной душе.

В то время как вели они эти шутливые речи, Император послал передать Диафебу, чтобы тот срочно отправлялся в лагерь.

Но тут пришли караульные с берега моря и сообщили Императору, что пять больших кораблей плывут с востока. Император, опасаясь генуэзцев, отложил на день отъезд Диафеба и отправил множество людей на корабли и галеры, стоявшие в порту. Когда же корабли, увиденные караульными, пристали, стало известно, что магистр Родоса прислал их вместе с воинами. На берег сошел славный приор ордена Святого Иоанна и с ним — множество рыцарей белого креста[345]. Диафеб со своими людьми находился в порту, ожидая их на берегу. Свидевшись, они узнали друг друга. Диафеб оказал прибывшим глубокое почтение, и все вместе они направились во дворец Императора. Тот сидел на троне. Поклонившись, приор ордена Святого Иоанна сказал следующее.

Глава 139

Досточтимейший сеньор! По повелению почтенного и достойного сеньора, великого магистра Родоса, присланы мы сюда, ибо знаем, что знаменитый и великолепный рыцарь, из лучших лучший, Тирант Белый, пребывает на службе у Вашего Величества как Маршал всей империи. По каковой причине мой господин великий магистр шлет ему воинов, пеших и конных, числом в две тысячи человек, коим выдано жалованье за пятнадцать месяцев, дабы мог Тирант Белый еще лучше послужить Вашему Величеству. Рад бы я был узнать, где сейчас сей рыцарь находится.

Сильно обрадовался Император их прибытию, обнял приора и сказал, что подоспели они как нельзя кстати, и оказал большие почести ему и всем, кто был с ними, благодаря магистра за его великую доброту и щедрость. Приказал Император разместить прибывших как можно лучше и дать им все необходимое.

Отдохнувши четыре дня, поехали они в обществе Диафеба по дороге к лагерю. Не доезжая до него пяти лье, узнали они, что Тирант отправился брать приступом город, где укрепились мавры, и услышали громкие выстрелы бомбард. Тем временем Тирант, увидев, что большой участок городской стены разрушен, сошел с коня и стал сражаться пешим. И подошел он к стене так близко, что огромный камень попал ему в голову, свалив с ног. С большим трудом вытащили его из рва. В это мгновение и прискакали к городу приор с Диафебом.

Засевшие же в нем турки невероятно испугались, заметив такое огромное войско, и потеряли всякую надежду на победу. Рикар же, оказав помощь Тиранту, снова повел горячий бой за город, и христиане приступом ворвались в него. Турки, не надеясь выиграть сражение, жаждали умереть, ибо считали себя победителями, лишь когда убивали много христиан. Однако и сейчас, зная, что правда и справедливость не на их стороне, хотели они безжалостно предать смерти как можно больше врагов. Но христиане, едва взяв город, безо всякой пощады убивали всех турок, которые попадались им на пути. Так те и попали все без исключения под разящий кинжал. А приор ордена Святого Иоанна подоспел как раз вовремя, и его люди захватили часть военной добычи. И было сие знаком того, что они — победители.

Затем отправились они к Тиранту, который лежал в постели, и рассказали ему обо всем, что магистр наказал передать. И когда подошел приор к ложу Тиранта, то принялся говорить следующим образом.

Глава 140

Блюдя обычай тех, кто посвятил себя рыцарскому искусству, не без изумления внимаю я молве, идущей по всему свету и славящей необычные деяния, каковые вы, сеньор Тирант, совершаете как доблестный рыцарь, помогая попавшим в беду. А ваш славный обычай таков потому, что, как подтверждает опыт, там, где наивеликая пребывает опасность, для рыцаря — наивеликая обретается слава (трусам же опасностей, без которых не видать никому славы, не дано даже узреть). И вы, ваша милость, постоянно выбираете величайшую опасность ради величайшей славы и в том желаете подражать древним рыцарям, память о которых никогда не умрет: ведь и ваши доблестные деяния овеяны великой славой, достойной бессмертия. Зная об этом доподлинно, почтенный и достославный господин мой, магистр Родоса, будучи в великом долгу перед вами, ибо вы, по несказанной милости и доброте, в самый нужный час оказали помощь ему и всему его ордену, направляет к вам меня во главе двух тысяч воинов, конных и пеших, а также рыцарей своего ордена. И они, и я желаем перейти под начало вашей милости и выполнять все, что вы нам прикажете.

Тирант поблагодарил магистра, приора и рыцарей за столь щедрую помощь, но произнес он слова благодарности с большим трудом, ибо из-за боли в голове не мог говорить. Явились лекари, приказали сварить бараньи головы в большом количестве вина и перевязали рану Тиранта бинтами, смоченными в этом отваре. На следующее утро ему сильно полегчало.

В город стеклось множество людей из окрестных земель, потому как владычество турок было слишком жестоким и несносным для них. Тирант же вместе с войском вернулся в лагерь. Несколько дней все в его стане отдыхали. Когда же наступил пятнадцатый день луны, то, как и обещали послы, турки подошли к Трансимено и расположились на берегу. И один лагерь стоял по одну сторону реки, а другой — по другую. Мост же был сломан. Поначалу подошли к берегу полки Великого Турка, и командовал ими его сын, так как сам он еще не оправился от раны в голову. Затем подошел король Азиатский со своими полками, за ними подошли полки короля Африканского, короля Каппадокийского, короля Арминии. После них подошел со своими многочисленными полками король Египетский[346], каковой был рыцарем доблестнейшим, отважным, умелым в бою, и больше всех совершил он на войне подвигов. Среди всех мавров не было второго такого. После него двигались полки разных других знатных сеньоров:[347] прибыли на помощь туркам сын герцога Калабрийского, герцог Мелфийский, граф Монторский, граф Казертский, граф Валентино, граф Бурженский, граф Алакрийский, граф Фундийский, граф д’Аквино, граф Мурский и многие другие графы и бароны, нанявшиеся служить к Великому Турку и к султану. Каждому из конных воинов платили в день полдуката, а каждому пешему — полфлорина. И когда все собрались, насчитали у себя турки двести шестьдесят полков.

Раскинув шатры, установили они бомбарды. И на следующий день принялись стрелять так сильно и часто, что пришлось Тиранту поднять свой лагерь высоко на гору, которая была около реки. На горе этой имелось множество источников с прозрачной водой и большой луг. Временами бомбарды стреляли все разом и их ядра затмевали даже ярко светившее солнце, ибо турки привезли с собой целых шестьсот бомбард, больших и малых (хоть и потеряли они их во множестве, когда был разбит Тирантом их лагерь).

Как увидели те, кто был в войске Тиранта, стольких врагов, то поражены были огромным числом всадников и пеших воинов. Многие тогда бы предпочли оказаться за сотню лиг отсюда. Но были и такие, которые изо всех сил старались не испугаться и думали о том, какой у них хороший Маршал и как много получали они от него: ведь деньги, что Император дал Диафебу за пленных, Тирант, едва получив, вручил двум графам, дабы те поделили их между всеми в войске. Себе же не оставил он ничего. А когда говорили ему о том, отвечал:

Мне — честь, вам — прок.

Когда султан обнаружил, что не может перейти реку и дать бой христианам, то приказал он немедленно построить мост. Видя это, Тирант с четырьмя воинами отъехал на лигу от возводимого моста, в то место, где находился большой мост, сложенный целиком из тесаных камней. И у начала его, с той и с другой стороны, находилось по скале, а на каждой из скал стояло по небольшому замку. Когда же султан завоевал все земли вокруг, то пришел он и к этому мосту. Но хозяин этих двух замков, рыцарь, несмотря ни на какие подношения, так и не захотел договариваться с султаном, ибо не желал он презреть Бога, а также господина своего, Императора, и платить им неблагодарностью. Более того, из своих замков, что стояли на мосту, совершал он частые набеги на селения и города, занятые турками. Вот почему и пришлось султану строить деревянный мост, чтобы смогло его войско перейти через реку и захватить всю империю.

Придя в замок, Тирант побеседовал с рыцарем по имени Малвеи, у которого был сын, и пригожий, и отважный. Отец жил в одном замке, сын — в другом. У каждого было по тридцать лошадей, и на войне оба они очень разбогатели. Сын сильно подружился с Тирантом и почти не расставался с ним. Звали его Ипполит[348]. Отец с сыном знали, какой Тирант мужественный и искусный в бою рыцарь, и очень просили его согласиться посвятить в рыцари Ипполита. Тирант с большой охотой исполнил это.

И Тирант приказал срубить в лесу много деревьев, как можно более сухих. Затем измерили ширину реки, приготовили из срубленных стволов балки и, приставив их друг к другу столько, сколько равнялось в длину измеренной ширине, сколотили большими гвоздями. Балки эти опустили на воду у каменного моста по течению ниже и на каждую прибили по крепкому толстому бревну, а поверх них — доски, так что от одного конца до другого были они вымощены, будто мост, и как следует просмолены. Когда все было закончено, привязали к балкам с каждого конца по цепи и прикрепили их к каменному мосту, закрыли зелеными ветками и приготовили на них все необходимое.

Когда же турки закончили налаживать свой мост, начали они понемногу переправлять пеших воинов и бомбарды, готовые к бою, дабы защитить мост и уже перешедших реку, в том случае если подойдут христиане.

Когда в лагере Тиранта увидели, что турки начали переправу, то многие испугались, но он так всех воодушевлял, что некоторые вновь обрели твердость духа. Тирант приказал трубить, чтобы все садились на коней, и перенес лагерь к каменному мосту. Турки же, завидев, что Тирант снимает лагерь, решили, будто христиане со страху бегут, и стали переходить реку более решительно.

Когда же султан и Великий Турок переправились со всеми своими полками, которые шли один за другим в полном боевом порядке, то двинулись они вслед за христианами. Заметив, что они приблизились, Тирант перешел по каменному мосту и расположил лагерь неподалеку от него. Мавры, увидев, что он перешел на другой берег, бросились обратно к деревянному мосту. Переправившись вновь на другой берег, стали они подниматься вверх по реке, чтобы добраться до Тиранта и дать ему бой. Он же, едва завидев их поблизости, снимал лагерь и снова переходил на другой берег. Так продолжалось три дня. Турки стали держать совет, как им быть, и дошел наконец черед говорить до короля Египетского, который, видя, какое множество было среди них разногласий, по-рыцарски отважно сказал следующее.

Глава 141

Раз уж даже от посвященных сокрыто истинное решение наших споров и разногласий, вы и сами можете убедиться, что одно кем-либо высказанное заблуждение порождает множество других. Ваши речи это ясно показывают, и причина тому — неумение ваше вести войну. Заявляю я об этом, ибо необходимо нам сие устранить, договорившись друг с другом разумно, чтобы не осрамиться. А достигнуть этой цели вы можете, лишь избавившись от грехов ваших. И дабы смогли вы обрести свободу и честь, наставлю я вас в том, что должны мы сделать. И ежели вы бесстыдным образом желаете закрыть нам путь к свободе и к желанной победе, то для меня, напротив, честь — лишь тогда и есть честь, когда завоевана в опасном деле. А посему дайте мне сто тысяч человек, и я пойду на один берег, а вы останетесь на другом. И покуда буду я с ними сражаться, вы будьте готовы как можно скорее прийти мне на помощь. Таким-то образом и добьемся мы горячо желаемой победы. Все грядущее, правда, в руках фортуны, однако мы знаем, что у нас войск много больше, чем у них, и потому можно почти не сомневаться в исходе битвы. И все же благое исполнение сих дел — в руках каждого, и оно достойно похвалы.

Все командующие полками и знатные сеньоры похвалили мудрое решение короля Египта, султан же ему ответил так:

Все, что ни есть в мире, существует более в нашем воображении, чем в действительности. И я не могу согласиться с необдуманными и бесчестными ватпими речами, в коих вы говорите, что со ста тысячами человек хотите победить христиан, ибо их гораздо меньше. Но я храбр душой и надеюсь на славную нашу победу в этой битве. Возьмите же половину наших войск, а я возьму другую. Кому-то из нас выпадет участь сражаться первым, и тогда другой, если пожелает сделать доброе дело, не боясь опасностей, придет ему на помощь. Так мы сможем покрыть себя честью и славой.

На сем совет был закончен.

Короли, преисполнясь отвагой, взяли себе половину войска, а султан — другую, и с ней перешел он мост. Тирант же, увидев, что они его окружили с двух сторон, воскликнул:

Именно этого я и хотел.

Снял он лагерь, который был на стороне королей, и приказал поставить все палатки и повозки на мосту, между обоими замками, и отправить туда всех пажей. Тирант изо всех сил сдерживал своих людей до наступления темноты. А когда солнце опустилось за Геркулесовы столпы, Тирант по мосту перешел на тот берег, где прежде стоял лагерем. Приказал он всем пешим воинам подняться на укрепленную гору, которая располагалась как раз напротив моста. Когда же все пешие поднялись, повелел он отправляться туда, одному за другим, конным отрядам. Султан, находившийся на том же берегу, увидел, что почти все войско поднялось на гору, чтобы дать у ее подножия сражение, и что остаются лишь четыре отряда. Бросился он к ним и напал на них, заставив христиан бежать вверх по горе и убив шестьдесят человек. Не переставая сражаться, Тирант отступил. Тем временем совсем стемнело. Турки стянулись к подножию горы и разбили там лагерь, полагая, что назавтра с рассветом они захватят всех христиан без всякого с их стороны сопротивления и отведут пленными в свои земли. Однако, опасаясь, как бы христиане вновь ие напали на лагерь ночью, как в прошлый раз, султан приказал, чтобы никто не покидал седла.

А Тирант, когда поднялся на гору, нашел всех рыцарей и сеньоров в отчаянии: они бродили туда-сюда, плача и стеная, безутешные и охваченные страданием, говоря, что им ничего не осталось, как быть захваченными в плен неверными. У видев их в таком состоянии, собрал он всех и сказал следующее:

О доблестные рыцари! Неужто не ясно вам, какое оскорбление наносите вы Богу и всему рыцарству, ведя себя не храбрее женщин? Видно, не стыдно вам жаловаться и сдаться без боя вместо того, чтобы воодушевлять остальных. Естеству вашему привычны, судя по всему, слезы и трусость. Но было бы лучше для вас добровольно отдать свою жизнь ради чести, нежели, сея хаос и путаницу, творить столь постыдные вещи. До чего же суетны ваши страхи! Ибо непреложен закон: достаточно осмелиться посмотреть в лицо врагу, чтобы его победить. Я лишь хочу вам сказать и просить вас (если вы отзоветесь на подобные просьбы), чтобы постарались вы сделать все как следует, а я, с помощью Господа нашего и Пресвятой Девы Марии, устрою так, чтобы покорили вы ваших врагов не далее как через три часа. И сражение это еще больше принесет вам и славы и хвалы.

Слова Маршала успокоили почти всех, но не герцога Македонского. А еще до того, как Тирант отступил, послал герцог к Императору своего оруженосца, научив его, что сказать. Когда оруженосец прискакал к стенам Константинополя, то спрыгнул с лошади, оставил ее и, дабы показать, что вырвался он из осады, пошел пешком, обливаясь слезами. Жители города, видя его в таком состоянии, шли за ним вслед. Когда очутился он во дворце, то, встретив там множество людей, сказал:

Где сей несчастный, что прозывается Императором?

Оруженосец поднялся в большую залу. Императору тут же доложили, что прибыл Алби, оруженосец герцога Македонского, и что он не перестает причитать. Император поспешил покинуть комнату, где находился в обществе Императрицы и дочери. Увидев Императора, Алби упал на пол и стал рвать на себе волосы. Изображая невероятные страдания, бил он себя по глазам и лицу.

Судя по этим знакам, оруженосец сей, должно быть, принес очень дурную весть, — сказал Император. — Прошу тебя, друг мой, не терзай меня дольше: скажи мне, что за беда случилась?

Оруженосец воздел руки и сказал:

Добродетель, что наставляет нас на добрые дела, страдает от дурных поступков. И каждый из нас сам является причиной своих бед, ежели поступает необдуманно и по собственной прихоти. Так что не пристало потом и жаловаться. Подобным образом и вы пожелали отстранить от обязанностей своих полководцев и вассалов и поручить их иноземцам, людям дурной славы, людям совсем неизвестным, чья одежда выдает их худородство. О Император, поелику вы сами сотворили зло, вам и расплачиваться за него! И знаете, какова будет плата? А та, что скажут вам не хвалебные речи, а псалом проклятия1 за то, что погубили вы себя самого и всех своих, желая передать по наследству империю не досточтимому и достославному сеньору герцогу Македонскому, а низкому чужеземцу, который, обрекши на поражение и себя, и весь свой лагерь, бежал, так что неизвестно, где его искать. Вот каковы будут заслуги почившего Императора! Неоспоримо лучше было бы вам в то немногое время, что отпущено еще Вашему Величеству милосердным Господом, пойти по чужим землям, каясь в грехах ваших и оплакивая великое несчастье ваших вассалов и слуг, а также — смерть стольких убитых христиан, ибо их такое превеликое множество, что недостанет мне ни умения, ни ума рассказать об этом. Мавры осадили их у небольшой горы, оставив без хлеба, и вина, и без воды для лошадей. Теперь же, должно быть, никого из них уже не осталось в живых. Я же ухожу прочь от вас, Император без империи, и уношу с собой свои страдания, оставляя вам — ваши.

Горе мне! — воскликнул Император. — Насмехается надо мной подлая фортуна, ибо радость сменяется тут же глубокой печалью, а вслед за одним несчастьем идет их множество! Никакой надежды нет больше у меня! И ничего не осталось мне, как пойти обездоленным по миру, прося милостыню.

Жалуясь и причитая подобным образом, вошел он к себе в спальню и, бросившись на кровать, с болью продолжал:

Для чего быть сеньором и править Греческой империей, коли суждено мне потерять ее? К чему мне все милости фортуны, коли предстоит мне лишиться их? К чему мне добродетельная и прекрасная дочь, коли не сможет она унаследовать мои владения, а за великие грехи и провинности мои должна будет оказаться в плену во власти неверных? К чему иметь жену, придворных дам и девиц в услужении, коли сам я стану слугой у мавров, а дамы и девицы будут ими обесчещены? О, неужто глаза мои не ослепнут, если увидят это? Сердце мое, наверно, разорвется тогда от боли.

Принцесса подошла к отцу, чтобы утешить его, ибо Императрица и прочие дамы пребывали в неизбывной печали. Дурная новость облетела город, и все принялись оплакивать друзей и родных, которых почитали за мертвых. Матери с плачем выкрикивали проклятья, бия себя в грудь; обращали они глаза к небесам и оплакивали горькую судьбу всех жителей так, будто город уже был захвачен врагами.

А теперь оставим их с их страданиями и вернемся к Тиранту, дабы посмотреть, что он делает.

Когда Тирант воодушевил рыцарей своими пылкими увещеваниями, вновь обрели они твердую надежду, полагаясь на прозорливость и мудрость Маршала. Тирант же поставил надежный дозор наверху в лагере, после того как объехал его весь и как следует устроил войско, а затем, взяв с собой еще одного человека, никем не замеченный, спустился с горы по противоположному склону. Очутившись внизу, оставил он оружие под деревом и поспешил к замку сеньора де Малвеи. Затем, следуя уговору между ними, взял он по камню в каждую руку и постучал одним об другой. Услышав сигнал, сеньор де Малвеи понял, что это Тирант, и открыл ворота на мосту. Тирант вошел и нашел готовым все, что было ему необходимо. Прежде всего приказал он поместить побольше оливкового масла и смолы в деревянные лохани, а вместе с ними — смоляного вара, извести и других материалов, которые хорошо загораются. Набрал он также много сухих дров и повелел сложить все это на деревянный корабль, который сделали из балок, и привязать к цепям с обоих его концов по длинной веревке. А в маленькую лодочку, такую, с которой ловят рыбу, сели два человека, и каждый держал в руках одну из веревок. Когда корабль отвязали от моста, он вместе с людьми в лодочке двинулся вниз по течению.

Тирант предупредил их, чтобы они ничего не поджигали, пока не окажутся совсем близко от моста мавров. Плывя вниз по течению, в том месте, где река поворачивала и корабль не мог пройти, тянули они на себя одну веревку и ослабляли другую, и корабль шел, развернувшись вдоль реки. А если хотели они, чтобы плыл он, встав поперек, то выравнивали веревки, и тогда занимал он всю речную ширь.

Когда турки увидели столь яркое пламя внизу на реке, решили они, что проиграли, и султан снял лагерь, а с ним и все остальные, и со всех ног бросились они к деревянному мосту. Султан, у которого был отличный конь, доскакал прежде, чем огонь перекинулся на мост, и сумел перебраться на другую сторону, и многие вслед за ним. А если бы те два человека исполнили приказ Тиранта и подожгли корабль позднее, то никто не ушел бы от смерти и плена. Многие мавры, когда бежали по мосту, торопясь поскорее перебраться, падали в воду вместе с конями. Огонь был такой сильный, что в два счета весь мост сгорел. И остались, не успев перейти, двадцать две с лишним тысячи воинов, пеших и конных. Остались здесь сын герцога Калабрийского, герцог Андрийский, герцог Мелфийский, граф Бурженский, граф Монторский и много других командующих полками, потерявших лошадей. Спеша из-за пожара и опасаясь, что христиане нападут на них сзади, все спасались бегством, побросав друг друга. Тирант же, увидев огонь на реке, немедленно поднялся к своим воинам и нашел их радостными, и почти всех — в седле, желающими поскорее собрать трофеи. А Тирант никак не разрешал этого, говоря:

Сейчас мы не выиграем ничего, а завтра — получим и честь и добычу. — И приказал он особенно старательно нести дозор этой ночью, сказав: — Не может быть, чтобы все они ушли. Что будет, если с отчаяния решат они на нас напасть?

Когда поднялось солнце над горизонтом и совсем рассвело, Маршал приказал играть в трубы, и все сели на коней. Собрали всех пажей и все повозки, и расположились они лагерем высоко на горе, там, где уже стояли прежде. Оттуда увидали они оставшихся врагов.

И стали некоторые рыцари советовать Тиранту спуститься в долину и дать им бой.

Тирант ответил:

Коли добились мы желаемой цели и потому имеем право и вольны делать с ними все, что ни пожелаем, будем действовать осторожно. Ибо хуже для нас потерять одного нашего рыцаря, чем погубить сотню их. Однако я ручаюсь, что завтра, в этот же час, вы сможете прохаживаться среди них, ничего не опасаясь.

Диафеб, увидев, как встревожены турки, позаботился о чести Тиранта и о том, чтобы сделать ему приятное. Снял он перстень с руки Маршала, а тот спросил:

Кузен, что вы задумали?

Ответил Диафеб:

Я задумал послать Пиримуса к Императору. Столько дней миновало, как они ничего не знают о нас. Император немного успокоится, услышав новость про мост, а сеньора Принцесса с дамами потешатся тому, как это было сделано.

Прошу вас, кузен, передайте также Императору, чтобы корабли и галеры с мукой и съестными припасами подошли сюда, прежде чем начнем мы терпеть в них нужду, — попросил Тирант.

Пиримус отбыл. Когда добрался он до города Константинополя, то увидел всех в печали и страданиях, а женщин — в слезах. Войдя во дворец, обнаружил еще худшую картину: расцарапанные лица, порванная одежда. Никто при виде его не заговаривал с ним, как прежде. А когда обращался он с приветствием к кому-нибудь, то не хотели ему отвечать. Пиримус подумал, что, наверное, умер Император, или Императрица, или их дочь. Прошел он в главную залу, где застал несколько знакомых людей, и увидел, что все они тоже глубоко опечалены. Одни молились, стоя на коленях, другие с плачем проклинали весь род французов. Пиримус подошел к одному из тех, что изливали проклятья, и тихонько спросил, не умер ли Император и не случилось ли еще чего-нибудь, что послужило причиной их несчастья. Тот ответил:

Ах вы изменники, строящие из себя рыцарей! Со времен Иуды не видывал мир столь ужасного предательства, как то, которое совершили твои собратья! И если бы не жалость, я не разрешил бы ни тебе самому, ни кому-либо из твоих ни слова сказать в оправдание, дабы все убедились в великом злодействе, содеянном вами. Отойди от меня, а не то я выброшу тебя в окно, клянусь всеми святыми!

Опустив голову, Пиримус прошел в другую комнату в глубине дворца и узнал спальничего Императора. С улыбкой направился Пиримус к нему, но тот сказал:

Как хватает у тебя наглости приближаться к спальне сеньора Императора, да еще с неуместным весельем на лице?

Друг, — ответил Пиримус, — оставь свое недовольство, ибо я ничего не знаю о приключившемся у вас несчастье. Дай мне поговорить с Императором, и если он в печали, то я его обрадую.

Спальничий, ничего более не прибавив, вошел в комнату Императора, где тот находился с дочерью и всеми дамами, при закрытых окнах и в глубокой скорби. Спальничий сказал:

Сеньор, здесь у ваших дверей — один из тех страшных изменников, который был в свите этого окаянного рыцаря Тиранта Белого. Его зовут Пиримус. Не иначе как бежал он с поля боя вместе со своим господином. И говорит ои, что желает побеседовать с Вашим Величеством.

Ответил Император:

Пойди и скажи этому злосчастному, чтобы убирался он из моей земли! А если я найду впредь его или еще кого-нибудь из людей его господина, то прикажу сбросить их с самой высокой башни во дворце.

Вообразите себе, как вдвойне страдало сердце Принцессы, когда говорил это Император, ибо, хоть и принес Тирант много зла и бед, забыть его она не могла.

После того как спальничий сообщил ответ Пиримусу, тот сказал:

Клянусь верой, но я никуда не уйду, ибо ни господин мой Тирант, ни его люди никакого предательства не совершали, и не способны мы стать зачинщиками подобного злодейства. А если Император не желает, чтобы я поговорил с Его Величеством, попросите сеньору Принцессу выйти к дверям, и я скажу ей то, что ее очень обрадует.

Спальничий согласился передать слова Пиримуса Императору. Тогда Император сказал Кармезине, чтобы она вышла поговорить с ним, но не приглашала его в комнату. Когда Принцесса с печальным лицом показалась в зале, Пиримус встал на колени, поцеловал ей руку и начал так говорить:

Превосходнейшая сеньора! Душа моя смущена той великой переменой, кою я вижу в вашем высочестве и во всех обитателях дворца и города. Отчего пребываю я в изумлении, не зная, что тому причиной, ибо никто из людей, мною спрошенных, не пожелал отвечать мне. Окажите же мне высочайшую милость, ваше высочество, соизволив просветить меня, отчего сие случилось. Еще более изумлен я словами, которые передал мне спальничий от имени Императора. И ежели Его Величеству не угодно, чтобы мой господин Тирант, сей славный рыцарь, исполнял обязанности Маршала или совершал подвиги, достойные памяти в веках, скажите мне об этом, и мы немедленно покинем империю, а заодно избежим трудностей и опасностей и перестанем себя изнурять. Итак, сеньора, услышав ваш ответ, отвезу я его тому, кто меня сюда послал.

Когда опечаленная Принцесса услыхала слова Пиримуса, то со слезами на глазах передала ему все, что сказал оруженосец герцога. Узнав о таком неслыханном злодействе, Пиримус схватился за голову и воскликнул:

Сеньора, пусть стража схватит того, кто принес такие новости и причинил столько страданий Его Величеству Императору, вам и всему городу. И пусть меня тоже схватят и четвертуют, если Тирант не одержал победу, не обратил в бегство султана, не сжег мост и не осадил у реки двадцать тысяч человек, перешедших на этот берег! А для пущей уверенности вот вам маршальская печатка, которую дал мне Тирант.

Узнав столь замечательную новость, Принцесса, горя желанием рассказать о ней, не мешкая направилась в комнату, где был ее отец, и поведала ему обо всем, что сообщил ей Пиримус. Удрученный прежде Император от избытка радости упал со стула и потерял сознание. Позвали врачей, и те привели его в чувство. Император приказал, чтобы Пиримус вошел и рассказал ему сию благую весть.

И едва услышав его рассказ, повелел Император звонить во все колокола. Все отправились в главную церковь и вознесли хвалу и благодарение Господу нашему и Пресвятой Богоматери за одержанную крупную победу. А когда пришли они во дворец, приказал Император посадить в надежную тюрьму оруженосца, присланного герцогом.

Пиримус же очень просил Императора немедленно отправить корабли со съестными припасами, чтобы снабдить ими лагерь. На следующий день Пиримус отбыл с многочисленными наставлениями Императора Тиранту и многим другим баронам. Когда он вернулся с посольством, Тирант сильно удивился делам герцога Македонского, но затем быстро позабыл о них, раз все уже узнали правду.

В день, когда Пиримус отбыл в Константинополь, турки, потеряв всякую надежду, поняли, что дать сражение им не удастся, и из всех зол решили выбрать наименьшее: предпочли сдаться в плен. К счастью для них, оказался тут тот самый мудрый мавр Абдалла Соломон, который в прошлый раз был отправлен послом к Тиранту.

Решили они опять послать его к нему. Абдалла надел на конец копья полотенце. А дело было к вечеру. Весь предыдущий и весь этот день турки почти ничего не ели. Тирант, увидев этот знак, сейчас же ответил. Абдалла Соломон поднялся в лагерь Тиранта, предстал перед ним и с глубоким почтением и смирением принялся говорить таким образом.

Глава 142

Весьма удивлен я, великодушный Маршал, что при всем твоем мастерстве и умении ты не смог захватить султана и всех, кто был с ним. А вот ежели бы действовал ты, как всегда, обдуманно, то наверняка бы не промахнулся. Ведь по опыту видим мы, что, если желал ты что-нибудь предпринять, происходило сие так, как то угодно было благосклонной фортуне, и не только в воображении, но и на деле. Добродетели твои, хоть и не всем известны, повергают нас в страх, ибо умеешь ты спастись сам и спасти своих людей. От этого растут твои честь, слава и известность. Переходя же к сути того, что вместе с моим несчастным народом хочу я тебе сказать, взывая к твоему милосердию, воскликну лишь: мы умираем с голоду!

И если твоей светлости, о великодушный Маршал, угодно будет прийти с нами к какому-либо согласию, иначе говоря, если ты, по твоему милосердию и благочестию, соизволишь даровать нам жизнь, то прославят тебя даже в домах врагов твоих. Соблаговоли же поступить благородно, как тебе и свойственно, невзирая, что действовали турки против тебя, ибо вели себя так, как свойственно им.

Маршал пригласил мавра в свой шатер, и всех, кто пришел с ним — тоже, и приказал их всех накормить, ибо они в этом весьма нуждались. Тем временем он собрал всех своих баронов и стал советоваться с ними на счет просьбы мавра. Все согласились с тем, что сказал Тирант. Тогда позвали посла Абдаллу, и Тирант ответил ему следующим образом:

О Сейид Абдалла[349], мы прибегли не к доблести, но к славной изобретательности. Однако ныне я полагаюсь на ваше достоинство, потому как мы служим одному делу, совершая отважные деяния рыцарские. Но не забыл я и оскорбления, нанесенного всеми вами сеньору Императору. А посему полагаюсь я на помощь Божью, ибо истина на моей стороне. И вскоре своими собственными руками накажу я и покараю султана и всех остальных от лица правосудия, как подобает, дабы знали вы, что не хочу я причинять вам всего того зла, какое мог бы воздать. С меня довольно будет, чтобы снесли вы все оружие, как наступательное, так и оборонительное, на этот луг, и чтобы делали это не все сразу, а по сотням, а затем привели бы лошадей. Так желаю я, чтобы было сделано.

Посол распрощался с Маршалом, вернулся и уговорил турок все исполнить так, как приказал Тирант. Когда все оружие было сложено, Маршал повелел поднять его, а затем и лошадей в лагерь. Турки почли за великую милость, что он не убил их всех, ибо полагали они, что, хоть и оказались в плену, смогут от него откупиться. Когда все они были разоружены, Тирант приказал им прийти к подножию горы и распорядился накормить их вдоволь под присмотром своей пешей стражи. Сам он спустился к ним и, взяв с собой из вражьего войска всех христианских герцогов, графов и рыцарей, приказал им подняться наверх в лагерь. Поместил он их в большой шатер и повелел не отказывать им ни в чем необходимом для достойной жизни, так что многие христиане даже были недовольны, что Маршал оказывает им столько чести. Ибо не заслужили они ни чести, ни добра, придя на помощь маврам против христиан. И люди Тиранта в лицо говорили им это. Они же, сознавая, что совершили ужасный проступок, отказывались от пищи.

Таким образом содержал Тирант пленных, покуда не прибыли корабли с припасами. И не отпускал от себя Маршал Абдаллу, так нравились ему его справедливые и разумные речи.

Однажды, когда все герцоги и бароны отобедали, стали они просить Тиранта позвать великого философа Абдаллу. Когда тот явился, Тирант попросил его сказать что-нибудь полезное для всех.

Как могу я сказать что-либо достойное внимания, не подумав прежде? Будьте благосклонны ко мне и дайте время до завтра. А я ночью все обдумаю, дабы наилучшим образом удовлетворить желание ваших милостей.

Но герцог де Пера возразил:

Сейид Абдалла, это невозможно. Ведь теперь, когда мы как следует пообедали, нам необходимо что-нибудь на сладкое.

Тогда Тирант приказал расстелить посередине луга отрез аррасского шелка, а поверх поставить скамью, чтобы мавр говорил, стоя на ней. И приказал он также окружить всех надежной стражей, конной и пешей. Когда Абдалла понял, что ему не удастся отговориться, то сказал:

Раз уж меня просит об этом сеньор Маршал, дам я один совет, который может пригодиться каждому из вас.

И, взобравшись на скамью, стал мавр говорить вот что.

Глава 143[350]

Господь — велик, очень велик. Господь — превыше всего, и должно бояться Его и любить праведно и не лукавя. О выдающийся Маршал и непобедимый рыцарь, не удивляйся, что на мне лежит печать христианина, ибо я на добрых две четверти — ваш, потому как отец мой был мавром, а мать — христианского племени, отчего и проистекает моя любовь к вам. Великодушный Маршал, я вижу ныне, что в конце концов вера в Христа побеждает религию неверных, щедрость побеждает скупость, а смирение — гордыню. Гнев уступает место милосердию, а отчаяние — надежде. Под ударами же молота доблести раскололась на куски упорствующая лживость и упрямое сопротивление тех, кто противится твоим намерениям. И вечно длится битва между завистью и славой, между зломыслием и благородством. Однако воздадим же хвалы Тому, кто является Господином добродетели и Царем славы, за то, что нынче все дурное побеждено, а хорошее одержало верх, хотя часто и видим мы обратное. Ясно теперь, когда зависть пристыжена, что Его Величество Император обретет вновь все почести, каковых он был лишен; а противники его и погрязшие в грехе при виде сего сильно огорчатся; в жестоком гневе и глухой ярости будут они скрежетать зубами, иссохшие и покрытые язвами. Ты же, отважнейший и могущественный Маршал, блистающий ясным умом ярче всех прочих героев прежних времен, ты вновь вернешь имперский трон почтенному Императору, разгонишь облака печали и ливни слез и возродишь ясные дни для всей Греции, покорив благодаря своей доблести мавританское войско. Сим заслужишь венец из звезд, ибо именно ты восстановишь нарушенный в империи мир, вновь дашь народам желанный покой, благодаря чему и будет явлена всему свету твоя замечательная смекалка, с которой действовал ты и прежде, а еще более — теперь. Ибо гораздо похвальнее справедливо и мирно править государством, нежели завоевать его и заполучить по воле случая. А сейчас, безусловно, пришла тебе пора собрать воедино всю свою доблесть, силы, мужество да приготовиться к серьезным и долгим переговорам, коли не чужды тебе обычаи правителей. Все предшествующие твои свершения обратятся в ничто, если дрогнешь ты перед теми, что еще ждут тебя. Великая же твоя слава обязывает длань твою вершить лишь правые дела. Мы уже были свидетелями того, как достойно и славно сражался ты против враждебной фортуны, и знаем, что ты умеешь побеждать. Но не забывай остерегаться фортуны, хотя и поверженной.

Ведь тогда-то она и становится покорной, ласковой, чуть ли не сияющей в своих золоченых доспехах и шлеме. Итак, ты одолел фортуну враждебную, так берегись, ибо, и милостивая, она пойдет на тебя войной. А война никогда не проистекает из любви, и гнев не имеет источником любовь и милосердие. Любовь рождена прославлением сердца вечного сердцем земным. И не думай, будто, сложив оружие, сможешь ты блаженствовать и нежиться; вовсе нет, тебе придется, напротив, овладеть новым оружием. И не думай, будто у тебя будет меньше забот, коли враг твой станет уступчивей и мягче, напротив того, можешь не сомневаться, что война будет еще сложнее, ибо твердость духа не может устоять перед лестью и притворной хвалой враждебной фортуны. Мы видели, как благородно ты действовал на благо общего дела; посмотрим же, как ты себя поведешь, обласканный фортуной. Ведь многие в беде и безвыходных случаях неизвестно как могли выстоять, другие же, не дрогнув в несчастьях, бывали повержены благосклонной фортуной. Ганнибал одержал победу в Каннах[351], а затем, после того как провел зиму в Капуе, наслаждаясь изысканной кухней, долгим сном по утрам и с удовольствием проводя время в бане, он, привыкнув к безделью и роскоши, проиграл сражение Марцеллу[352]. Вот так боевой пыл, рожденный льдами реки Требии[353] в Ломбардии, у берегов которой он победил, был погашен в Капуе жаром бани и другими удовольствиями. И часто мир опасней войны, ибо многим принес он вред: не видя противника, в бою с которым могли бы они поддержать свою доблесть, они, пребывая в неге и безделье, забывали о ней, а иногда, и вовсе ею пренебрегая, ее утрачивали, ибо, вместо того чтобы в битве с врагами проявлять и оттачивать доблесть, как то полагается, предались они наслаждениям. И, говоря по правде, нет более тяжкой войны для человека, чем со своими собственными привычками и нравом, ибо тогда перемирия редки, потому как ведется сия война внутри стен, а иными словами, внутри самого человека. Она выматывает сражениями, ставшими привычными, и, появляясь без доспехов, действует решительней, чем с опущенным забралом. И чтобы не приводить многих примеров, напомню, что мир и покой ослабили римлян, никогда не победимых в сражениях и покорителей всех народов. И как написано о том некоторыми, наслаждения и роскошь, победившие победителей-римлян, отомстили им за мир, побежденный ими. Судя по всему, это предвидел Сципион — коего так страшился римский Сенат, — когда своей властью запретил разрушать Карфаген[354], хотя и против совета премудрого старца Катона. А запретил это делать Сципион потому, что, как говорится у Флоруса, боялся, как бы не предался город Рим утехам и лени, если исчезнет у римлян страх перед Карфагеном. Богу угодно было, чтобы совета Сципиона послушались, ибо лучше было бы продолжить римлянам войну с врагами и с Карфагеном, нежели со своими собственными пороками и развлечениями. Ведь, послушай они его и дальше, несомненно лучше бы шли их дела и, насколько могу я судить, меньше бы приходилось им сражаться и чаще бы выигрывали они сражения. А ежели ты меня спросишь, почему так случается, то подумай сам, сколько на свете было и будет людей, которым кажется, будто им пора уже отдыхать, ибо благодаря Господу оказались они обласканными фортуной, а на самом же деле — не сомневайся! — строит она в тот момент против них злые козни. А потому говорю тебе и всем этим знатным сеньорам: одновременно должен наступить конец трудов ваших и жизни вашей, и постоянно должны вы вести войну как с врагом видимым, так и невидимым. Как ты смог убедиться, мое мнение не совпадает со всеобщим, ведь я говорю тебе, что отныне удвоятся твои заботы по сравнению с прежними, но это доставит тебе радость. Никогда раньше не нужно было тебе прилагать стольких стараний, а отваге твоей предстоит ныне превзойти себя самого, ибо пребываешь ты накануне величайших битв. Пусть же поймет весь мир, насколько велик ты был и благодаря помощи фортуны, и вопреки ее козням. И не только ты сам, но и все, кто последует твоим советам. Господин твой, старый и немощный, низвергнут был фортуной; но он заставил ее, хоть и через многие падения, вознести его превыше всех людей. Так покажи ему, по каким ступеням поднялся он к этой славнейшей победе и какова та мудрость, что поможет ему в ней укрепиться. Уж не должен он стремиться вознестись еще выше, но лишь вновь вернуть себе то, что потерял. Ибо нужно ему довольствоваться тем званием, что даровал ему Бог, а также по наследству полученным скипетром, перешедшим к нему более по праву родства, нежели благодаря его собственным достоинствам. Ибо знатность не определяет человека, но лишь помогает ему проявить себя, а оказываемые почести не меняют ни привычек, ни души, но лишь говорят о них. Предупреди же его, чтобы сумел он себя вести так, как достойно господина, ибо должен быть он им, во-первых, благодаря своим заслугам, а во-вторых, благодаря фортуне. Скажи ему, чтобы почитал он Господа Бога и любил свою землю; чтобы служил справедливости, без которой государство, сколь бы ни было оно богатым и цветущим, непременно погибнет. Пусть запомнит он, что никакое насилие не может долго длиться; и надежнее и лучше для государя, чтобы его любили, а не боялись.

Пусть привыкнет он быть благодушным, благоразумным и благомыслящим, думать о своем добром имени и бояться лишь своего бесчестья. Пусть не забывает он, что, чем выше его титул, тем видней он всем и тем меньше может скрыть то, что делает. И чем больше его власть, тем меньше его право злоупотреблять ею. Пусть помнит он, что государь не должен отличаться от народа ни по платью, ни по обычаю; пусть учится он держаться подальше от крайностей и стремится к золотой середине, где и обретается добродетель. Пусть воздержится он от расточительности, уклоняется пусть от скупости, ибо первая пожирает богатства, а вторая лишает славы и хвалы. Пусть хранит он постоянство и заботится о своем имени, а еще пуще о своей чести. И пусть будет жаден до времени, боясь его упустить. Пусть он будет щедрым на деньги, никогда не забывая смелого ответа того мудрого Императора[355], который сказал, что хочет обладать не золотом, а властью над тем, кто им обладает. Лучше ему иметь не столько богатую казну, сколько богатых вассалов. Пусть знает он, что в богатом государстве не бывает бедного государя. И пусть всегда помнит о наветах, несчастьях и тяготах, от которых пострадала его бедная земля в это минувшее время. И пусть считает он себя счастливым, лишь когда исполнит данный им обет. Законным будет тот государь, который благодаря собственной доблести избавит свою землю от бед, что навлекли на нее преступления других, а также восполнит ущерб, восстановит разрушенное, заключит мир, подавит тиранию и вернет своей стране свободу. Да поселится в его сердце любовь к подданным, ибо от любви растет любовь. И нет королевства более опасного и ненадежного, чем там, где правят теми, кого не любят. И пусть государь всегда помнит в душе о верном учении Саллюстия[356], говорящем нам, что королевство защищают не войско и не сокровища, а друзья, те, кого склонили к любви не сила или деньги государя, а его благодеяния, заслуги и вера. Из этого следует, что государь должен жить со своими людьми в согласии, ибо от него растет и увеличивается малое, от раздоров же погибает и уничтожается великое. Пример чему — Марк Агриппа[357], каковой приложил много усилий ради этого самого согласия, отчего каждому стал братом или товарищем, другом или добрым господином. И, после Бога и истины, превыше всего ценил он дружбу. И никогда не пренебрегал он советом того, кто однажды удостаивался его дружбы; следуя же совету Сенеки[358], все согласовывал он с тем, кто умел быть его другом. Но прежде всего пусть выяснит он, может ли доверять этому другу, однако пусть не доверяет многим. Пусть научится отличать он настоящего друга от льстеца или ласкового недруга, ценя лишь искренние похвалы, поощрения или просьбы.

Пусть боится он льстивых речей пуще яда. Пусть разборчив будет в выборе друзей, но потом, единожды выбравши, не разбрасывается ими и, коли возможно, не оставляет их пусть никогда. Если же должен он с ними расстаться, то пусть делает это не поспешно, а обдуманно и постепенно — по пословице[359]’. Пусть прощает он старых друзей и не рвет с ними, не сомневаясь в том, что, как он дружит с другими, так и другие будут дружить с ним. Пусть не тщится внушить к себе любовь тому, кого сам не любит, что часто делают по ошибке знатные сеньоры. Должен помнить он, что каждый человек волен в желаниях и не терпит ига другого, если знает, что тот ему не подчиняется.

Любовь рождается лишь другой любовью. Пусть же не предполагает он зла в старом друге и не верит на слово кому попало. Пусть отбросит от себя все подозрения и не слушает клеветников и смутьянов. Пусть проявит настойчивость и усердие, отчитав их, а ежели они не унимаются, пусть повесит их. Ибо, как сказал император, государь, который разбойников и смутьянов не наказывает, сам себе отвратителен[360]. Великий Александр Македонский[361], будучи молодым и очень могущественным сеньором, пренебрег обвинениями одного человека, пользовавшегося всеобщей известностью и доверием. И вот случилось как-то[362], что Александр, заболев, должен был, как полагалось, принять лекарство, приготовленное его личным врачом Филиппом, но получил письмо от Перминия, сообщавшего, что Филипп, подкупленный Дарием, врагом Александровым, пообещал тому, что убьет Александра. А посему необходимо ему остерегаться сего смертельного напитка. Письмо сие прочитав, Александр запечатал его и молчал о нем, покуда не пришел к нему врач. Тогда, выпив лекарство, поглядел Александр на Филиппа и протянул ему письмо с обвинением. Если бы оно было справедливым, то бесполезно и поздно было бы что-то делать, но, поскольку обвинение оказалось ложным, как нельзя кстати и вовремя вручил он письмо. Пусть же свысока презирает государь злоязычников и наказует их, хотя бы заставляя молчать и указуя на их ложь, и пусть помнит всегда о том, что написал император Октавиан[363] Тиберию[364]’, говоря: не нужно ему гневаться на злые речи о нем, достаточно и того, чтобы никто не смог ему сделать зла. А иначе имел бы человек преимущество перед Богом, ибо хоть и не пристают к Нему брань и хула, зачастую пытаются люди оскорбить Его словом. Так пускай государь навострит свой слух и разум, дабы обдумать следующее: достойно хвалы не только терпение вышеуказанного императора Окта- виана, но также и Помпея[365]’, знаменитого и преславного гражданина города Рима, и короля Парфии[366], и Писистрата[367], тирана Афинского. Пусть не расстраивается государь, коли кто-нибудь попытается выведать его тайны, и пусть не старается узнавать чужие секреты, ибо сердцу благородному о подобных вещах заботиться не свойственно, неблагородному же мало доверяют. Пусть лучше поступает государь так, чтобы слыть меж людей таким, каким бы хотел он быть, тогда и не захочет он скрывать ни свои поступки, ни свои тайны, не станет он опасаться, что узнают о них друзья или недруги, и не испугается на совете мнения недругов своих.

Будучи во всем том уверенным, Сципион сам приказал привезти карфагенских лазутчиков в войско римлян. Юлий Цезарь, столь же великодушно, отпустил схваченного Доминика, одного из выдающихся рыцарей Помпея, своего врага. Устроив ему побег, Цезарь позабыл о нем, не заботясь, что беглец знает множество его секретов. А однажды, обнаружив записи с тайными сведениями своих врагов, он сжег их, не пожелав ознакомиться с ними. Пусть не думает государь, что лишь случайно стоит при его титуле слово «светлейший»: поставлено оно для того, чтобы его душу, близкую Богу и далекую от всяческой суеты, не омрачало ни единое облако страданий, не туманила ни единая слеза печали, не леденил страх и не заволакивал дым дурных плотских желаний. Пусть помнит он, что гнев в государе отвратителен; сами жестокие слова в его устах уже противозаконны и греховны, тем более что он имеет в руках больше средств принести людям вред, чем другие. И пусть не сомневается он в правдивости слов Сенеки во второй трагедии:[368] «Над всяким царством стоит высшее царство». И так, изгнав от себя гнев и страх, сблизится он со своими подданными, и все, что приказывал он им, прикажет и себе, ведомый своим господином, то есть Господом. Пусть избегает он гордыни и зависти, пороков не государей, но обычных людей. Разве есть повод для спеси у государя, которому всемогущий Господь, его создатель, оказал столько добра и отпустил столько даров, что ему вовек не расплатиться? Как может завидовать тот, кто не видит над собой никого, а себя видит стоящим над всеми? Пусть уразумеет государь, что правда основана на полном доверии. Тому, кто лжет, не верят и тогда, когда он говорит правду. Великие же истины и с крупицей лжи не должны смешиваться. И если желает государь, чтобы ему верили, пусть всегда говорит правду и приучит свой язык никогда не лгать. Ибо никто не бывает так нелеп и так опасен, как лживый правитель, при котором устои его государства, непрочные и колеблемые его клеветой, непременно дрогнут. Крепким и надежным должно быть слово того, в ком коренится надежда и защита стольких народов. Никогда не лгать обязан тот, кому не должен лгать никто, если только такое возможно. И отчего быть льстецом тому, кто никого не боится, ни от кого не желает что-нибудь получить? Ведь именно страх и корысть, кажется мне, и раззадоривают льстецов. Пусть также остерегается государь воздавать хвалу себе самому: не словами, а делами должен он ее заслужить. Пусть никому не шлет угроз и не приходит в гнев, ибо не пристало это государю, который может привести в ужас одним своим взглядом; а отомстить за себя ему стоит, когда вновь обретет он покой, да к тому же — даровав прощение, ибо сие есть лучшая месть и наказание из всех возможных. Пусть воздержится он чересчур радоваться, особливо когда озабочен великими делами по управлению своим государством. Не должен он также и впадать в тоску, если сохраняет при себе свои доблести и божественное свое великолепие. Пусть не пренебрегает ничьими делами и просьбами, ибо Господь его создал не только для него самого, но еще более — ради общего блага. И пусть знает государь, что каждый раз, когда помогает он своим подданным, занимается он своими собственными делами. Пусть умерит он суровость правосудия беспристрастием, а жестокость пусть сдобрит великодушием; к осторожности пусть примешает веселье, к проворству — зрелость, к уверенности — предупредительность, пусть в умеренности находит удовольствие, в легкости — внушительность, в еде — пользу, в сладостях пусть будет сдержан, в речах мягок, в наказаниях милосерден, в советах — доверителен, в суждениях — независим; пусть смеется последним, пусть садится с изяществом, а выступает со степенностью. Пусть поспешает награждать и медлит карать; пусть наносит удар врагу своему с радостью, а согражданину, коли он того заслужил, — с грустью. И пусть, по примеру великого государя, преступления его подданных будут для него словно собственные раны, которые невозможно исцелить, если не притронуться к ним и не врачевать их. Как говорит Тит Ливий[369], должен государь наказывать преступников со стенаниями и слезами, как если бы вырывал он свои внутренности. Пусть проникнется он мыслью о том, что государь должен походить на Господа милосердием и что неправы были те философы, которые его не признавали. Великодушие — добродетель государей, без него не достойны они ни править королевством, ни называться королями. Человеколюбие свойственно людям по природе их, а не по добродетельности, и ежели оно отсутствует в ком-то, то это скорее странность, чем порок. Тем паче пристало сострадание государю или королю, нежели остальным людям, потому как он превосходит всех, занимая первое место. Должен государь быть воздержанным, ибо сие украшает всех людей, а государей — в особенности: нет ничего прекрасней целомудренного государя и ничего отвратительней государя сластолюбивого.

Благодарность, то есть память об оказанных услугах или благодеяниях, свойственна даже диким зверям, и скверно, если она отсутствует у людей; благодарность всякого красит, а государям помогает. Неблагодарность же выматывает подданных и ослабляет королевства, ибо у людей пропадает охота служить тем, кто не помнит об их службе, и заполнять бездонную пропасть неблагодарности дарами, которым суждено в ней сгинуть навеки. Наконец, пусть осознает государь, что честь его обязывает, но обязательства его почетны; и тот, кто прежде был вольным и свободным, пусть помнит, что, став правителем, принял он достойное, но исполненное трудов и забот рабство, без коего невозможна свобода народа его, и пусть помнит еще, что отныне должен он жить так, чтобы подавать пример остальным, ибо примером королей и государей вершатся дела в государстве, а устремления народа проистекают, как правило, из обычаев его господ и правителей. Не подобает государю хотеть для себя ничего, кроме скипетра и короны, и того, что они дают. И потому забота о благополучии его подданных важна и трудна для него и подобна многоглавой гидре Лернейской[370], у которой на месте одной отрубленной головы вырастало множество. Должен быть государь проницательным и изобретательным и вести себя сообразно возрасту, и быть добродетельным в соответствии с древностью рода и высочайшим саном. Пусть будет в нем должное величие; пусть презирает он пурпур, самоцветы и роскошь и не принимает всерьез все, что преходяще и тленно. Пусть превыше всего ценит вечное и им восхищается. Пусть не гнушается заботой о доспехах, оружии и лошадях и о дворце своем, как в мирные, так и в военные времена. Пусть следует он обычаям римлян и их искусству управлять[371], каковые суть: печься о мире, про

щать своих подданных, презирать зазнавшихся и сбивать с них спесь. Пусть помнит, что земная жизнь — это ларец, полный опасностей и трудов. И пусть не предается ни игре, ни удовольствиям, ни лени, ни низменным наслаждениям, ни прочим, ниспосланным Богом людям, но пусть скромностью и добродетелью откроет себе путь к вечной славе и бессмертию имени. Пусть стремится он к знаниям и с жадностью читает и слушает о великих подвигах древних, пусть настойчиво просит не земных благ, но благородных примеров прославленных государей. Пусть постоянно помнит он о том, что сделал сей великодушный государь, последний африканский правитель и разрушитель вражьих городов[372], и как поступил он с войском у Саморы[373] (что впоследствии служило примером для многих римских правителей). И подобно тому как он изгнал из войска всякого рода наслаждения, опасное сластолюбие и две тысячи порочных женщин, так и твой государь пусть изымет из городов все, что способствует сластолюбию, и исправит нравы тех, кто из-за нескончаемых утех потерял разум; а иначе пусть не надеется не только на победу, но даже и на спасение. И пусть служит ему примером вышеназванный правитель, пусть помнит он и о других вещах, без которых не станет совершенным и безупречным государем. И пусть знает, что обо всех замечательных своими доблестями и ставших святыми людях станет ему известно, дабы стали они учителями жизни, ведущими его к славе. И часто случается, что благородные души воспламеняются от примеров не меньше, чем от собственных дарований, а также в высшей степени — от надписей и статуй, оставленных на память о древних. Великое удовольствие испытывает человек, когда может сравнить себя сам с прославленными римлянами и греками. И можно по-доброму позавидовать тому, кто считает благом не спеша тратить время на то, чтобы стать совершеннее, следуя древним, ибо хорошо известно, что не уважающий честь и не страшащийся стыда не может поступать и жить достойно. Для многих оказалось полезно следовать примеру разумных и изобретательных людей, равно как и избегать дурного. И тот, кто тщится делать добро, уже должен быть признан добрым. Немало сказал я, но это на самом деле лишь малая часть, если помнить о величии моих слушателей, а гораздо больше еще осталось сказать. О несравненный Маршал, ты чувствуешь и знаешь, что тяжесть всех свершений лежит на твоих плечах; но для великой любви нет ничего трудного или сложного, кроме одного: не знать ответной любви. Этого не можешь ты сказать о себе, ибо твои бесконечные достоинства вызывают всеобщую к тебе любовь, а твои решения и советы поддерживают ее в тех, кто тебе служит. И не был дороже Хирон Ахиллу, Палинурус Энею, Филоктет Геркулесу, а Лелий Сципиону Африканскому[374], чем ты — твоему Императору. Так исполни то, что ты так хорошо начал, ибо милосердие стерпит любые трудности, а любовь побеждает все[375]. Однако тот, кто хочет чести и славы, по справедливости будет иметь свою долю забот и обязанностей. Ценные вещи дорого даются: золото добывается из недр земли, пряности везутся издалека, ладан собирается со стволов деревьев, что растут в земле сабеев;[376] мурексы[377] ловятся в Сидонии; слоновую кость отыскивают в Индии, а жемчуг — в Океане[378]. Великое и ценное дается нелегко, добродетель же, которая ценнее всего на свете, приобретается с еще большим трудом. Добрая слава сияет ярче золота, ибо блюдется незапятнанной с великим усердием и со рвением поддерживается и сохраняется. Не бывает розы без шипов, а доблести без трудностей, слава же окружена беспрестанными заботами. И, не боясь уколоться, розы не сорвешь, не имея мужества, доблести и славы не приобретешь. Так пусть же сопутствует мужество твоим благородным принципам, ибо, когда будешь думать ты, что все завершил, тогда только и начнешь. Пусть развивает в себе правитель стойкость, предаваясь заботам государевым и общественным, и тогда сможет он счастливо исполнить все свои деяния. Душа же его, отделившись от тела, скорее и легче вознесется к небесному трону, как говорит о том Цицерон[379] и как мы это знаем. С тем и препоручаю я Господу твою светлейшую честь, а также и нашу.

Глава 144

Все присутствовавшие при сем знатные сеньоры, услышав, как прекрасно говорил Абдалла и сколько замечательных советов он им дал, ибо воспользоваться ими мог каждый, все вместе поднялись и стали умолять Тиранта оказать какую-нибудь милость скромному мавру. Благородный душой Маршал ответил им так:

Благородные и глубоко почитаемые мной сеньоры, я был бы вам весьма признателен, ежели бы вы сказали мне, какую милость желаете вы, чтобы я ему оказал? Я буду очень рад исполнить вашу волю.

Они от души поблагодарили его за любезное обещание и, подумав, сообща пришли к выводу, что самым ценным даром была бы для Абдаллы свобода. И попросили они Тиранта отпустить мавра Абдаллу вместе с сыном, которого он взял с собой, и Тирант был очень рад это сделать. И из любви и уважения к столь знатным сеньорам, просившим об этом, даровал он свободу Абдалле и еще двадцати пленным вместе с ним. Сейид Абдалла бросился ему в ноги, желая их поцеловать, но доблестный Маршал не допустил этого. Он распрощался с ними, и мавры вернулись в свой лагерь.

А через два дня пришли корабли с припасами. После того как их разгрузили, Маршал держал совет со своими баронами, и решено было погрузить на корабли всех пленных и отправить их к Императору, что и исполнили. Маршал препоручил пленных главному коннетаблю, и их повели в порт. Когда же поднимались они на галеры, то их заставляли раздеться, дабы видеть, что они с собой несли. И обнаружились у них драгоценности и деньги, которые приобрели они на войне, всего на сто восемьдесят тысяч дукатов, ибо были пленные, имевшие при себе монет и драгоценностей на десять тысяч дукатов. Все деньги переданы были Маршалу, а тот немедленно поделил их между всеми своими воинами.

Коннетабль приказал поднять паруса, и, подгоняемые попутным ветром, они в короткий срок приплыли в Константинопольский порт. Император и все дамы стояли у окон, наблюдая за прибывающими судами. Коннетабль приказал вывести пленных и доставил их во дворец. Он поднялся наверх к Императору, поклонился ему и поцеловал ему руку и туфлю. Затем, передав все, что просил Маршал, коннетабль от своего имени представил всех пленных.

Благородный Император очень обрадовался их прибытию и был чрезвычайно доволен своим Маршалом. Надежно поместив пленных под стражу, Император провел коннетабля в комнату, где находились Императрица и Принцесса, и стал его расспрашивать, как идут дела в лагере, как ведут себя его рыцари, как приняли его Маршала и как он держит себя со всеми. Коннетабль с величайшей скромностью отвечал ему следующим образом:

Глава 145

Господин мой! Не подобало бы скрывать правду о выдающихся деяниях и великой доблести, которые проявил и продолжает ежедневно проявлять ваш отважный Маршал, хотя некоторые злоязычники ввели вас в заблуждение своими наветами, желая смутить вас и убедить всех в том, чего не было. И дабы раскрыть вам истину, расскажу я Вашему Величеству, что из-за некоторых разногласий относительно оставленного турками и разгромленного христианами лагеря, маркиз де Сан-Жорди со своим братом, герцогом де Пера, и с остальными подняли смуту, да не на шутку. А все из-за того, что вы, Ваше Величество, назначили нового Маршала и одарили нас деньгами и почестями, хотя, по их словам, это они избавили всех нас от стольких бед, уготованных нам, проливали свою кровь и подвергали опасности жизнь. А посему мы за это должны быть в ответе. Однако Тирант, как истинно доблестный Маршал, усмирил весь лагерь и пожелал, чтобы трофеи стали нашими. И я не ошибусь, утверждая, что у вас, сеньор Император, самый замечательный Маршал, который когда-либо существовал и будет существовать на свете. И не думайте, Ваше Величество, будто Александр, Сципион или Ганнибал были столь же мудры, мужественны и рыцарственны, как Тирант: он лучше владеет военным искусством, чем кто-либо, кого я видел или о ком слышал, и когда все мы уверены, что проиграли, то, наоборот, одерживаем победу. Свершения его достойны великого восхищения.

Спросил тогда Император:

А как он обычно поступает?

Коннетабль ответил:

Вы сочтете его, Ваше Величество, самым заботливым человеком на свете, ревнителем и хранителем общего блага, покровителем обездоленных, попечителем больных. Сеньор, если есть раненые, он приказывает перенести их в свой шатер и ухаживать за ними как за королями, давая им пищу и лекарства в изобилии и не отсылая от них врачей. И я думаю, что если Господь вознамерился творить с его помощью добро, то одних этих дел уже достаточно.

Скажите мне, коннетабль, — спросил Император, — как ведет он себя в лагере и какой порядок установил для воинов?

Сейчас скажу, сеньор, — ответил коннетабль. — Прежде всего, поутру приказывает он оседлать две тысячи лошадей тем воинам, чей наступает черед нести караул. Сначала тысяча всадников, снаряженные словно должны они идти в бой, а вместе с ними — тысяча пеших воинов объезжают и обходят весь лагерь, охраняя его снаружи и изнутри, и так — до полудня. Другая тысяча ездит до полуночи. И вы думаете, что он позволяет тем, кто сошел с коней, снять доспехи и расседлать лошадей? Ничего подобного! Весь день должны они быть вооружены для того, чтобы в случае чего эти люди оказались в седле быстрее, чем все остальные. С наступлением же ночи он удваивает дозор, и уже две тысячи копий объезжают лагерь и несут стражу две тысячи пеших, другие две тысячи вооружены и держат лошадей наготове. После полуночи они меняются. И не думайте, сеньор, что ваш Маршал спит всю ночь, напротив, он беспрерывно ездит и подбадривает воинов шутками то здесь, то там. За всю долгую ночь вы не увидите его ни спящим, ни отдыхающим. Много раз говорил я ему, чтобы он шел спать, а я побуду на его месте: он же ни за что на свете не соглашался. А когда светает и восходит солнце, он отдает приказ трубить к мессе; собираются все, кто хочет ее послушать. И думаете, он чопорный человек? Нисколько, сеньор. Напротив, возьмет за руку меня или кого-нибудь еще и поставит всех баронов впереди себя, а сам встанет в угол шатра и слушает там мессу, оказывая всем сеньорам большое почтение. А когда мессу отслужат, сходятся все на совет и там выясняют, нужен лагерю провиант или нет. Он же немедля обеспечивает всем необходимым. На совете обсуждаются лишь дела лагеря. После этого Маршал отправляется в свой шатер или в первый попавшийся и там, на скамье или на земле, подстелив попону, засыпает, не снимая доспехов, и спит два или три часа, не более; когда он просыпается, трубят в трубы, и все бароны идут обедать; всем им чудесно прислуживают, подавая в изобилии вкусную еду.

Он же никогда не садится за стол, пока не съедят первое блюдо. Я удивляюсь, как ему хватает еды для стольких едоков: он кормит зараз четыре сотни человек. Тридцать мулов только и делают, что без конца подвозят разнообразную снедь, каплунов, кур и всевозможную дичь. Удивительно, как много Маршал трудится и как мало спит. Пообедав и поев сладостей, снова собирают они совет: выясняют, есть ли поблизости города, замки и места, занятые турками, сколько людей необходимо, чтобы отвоевать их, какой полководец туда отправится, нужно ли брать с собой бомбарды или прочую артиллерию; и он немедленно берет на себя заботу об этом. Могу сообщить вам, сеньор, что мы отвоевали около семидесяти укрепленных мест. Таковы замечательные обычаи, которые блюдет великий Маршал — несомненно лучшие, чем те, которых, будучи Маршалом, придерживался до него герцог Македонский.

Что скажете о родичах Маршала? Как показали они себя в сражениях? — спросил Император.

Прекрасно, сеньор, — сказал коннетабль. — Сегодня ночью или завтра прибудет сюда Диафеб со знатными сеньорами. Он сопровождает пленных.

Как! — воскликнул Император. — Разве есть еще пленные?

Пресвятая Дева, да! — ответил коннетабль. — Сюда направляются герцог Анд- рийский, герцог Мелфийский, сын герцога Калабрийского и многие другие графы, бароны и рыцари, взятые в плен.

При этих словах все обрадовались еще больше.

Не мешал ли вам Маршал исполнять дела главного коннетабля? — спросил Император.

Нет, сеньор, напротив, — отвечал коннетабль. — Едва вручил он мне письмо от Вашего Величества, как тут же сказал, чтобы я исполнял при нем свои обязанности в лагере так же, как и при герцоге. И пожелал он, чтобы его коннетабль, которого он привез с собой, был моим помощником, ибо я появился в лагере первым и имел потому право первенства. В этой войне, сеньор, мы выигрываем лишь стараниями Тиранта.

На следующий день Диафеб, под звуки труб и бой барабанов, вошел с пленными в город. И Император, и все жители были в изумлении от их великого множества. Когда прибыли они на площадь перед дворцом, Император стоял у окна. Выказывая свое глубокое почтение, Диафеб низко ему поклонился, а затем быстрым шагом поднялся к нем)7 в покои и поцеловал руку ему, Императрице и прекраснейшей Принцессе. Когда поцеловал он руку и всем дамам, то подошел вновь к Императору и передал ему от Тиранта слова благословения, любви и расположения. И милостивейший Император выслушал их с великой приязнью. Затем Диафеб сказал ему:

Ваше Величество, прошу вас отпустить меня на свободу, ибо тот, кто стережет пленников, и сам в плену, ведь каждый из них рвется проявить свое мужество в ущерб благородству; а посему я желал бы, чтобы вы забрали этих пленных к себе, ибо охранять их весьма опасно: хотя и побежденные, честь свою они желают сохранить. И поскольку люди посвященные убедятся, что я выполнил долг верности, то рассудят — каждый со своей стороны, — что я поступил справедливо или нет, но не без основания на то. И дабы желание мое с вашим согласовано было и осталась бы о сем память в будущем, я прошу нотариусов составить о том свидетельство и предать его оглашению. И ее высочество Принцессу Греческой империи, а с ней — несравненную Эстефанию Македонскую, добродетельную Заскучавшую Вдову, а также — самое красноречие — Усладу-Моей-Жизни и, наконец, достойнейшую, щедрейшую и блаженнейшую Императрицу, источник всех благородных знаний, прошу я засвидетельствовать, что я вернул свой долг, доставив пленников.

Когда документ был составлен, Император принял от Диафеба пленников и долго расспрашивал его, как обходился с ними Тирант и что за честь им оказывал. Диафеб рассказал ему, каким образом содержал их Тирант, и тогда Император приказал поместить их в самые надежные башни своего дворца.

Когда Диафеб увидел, что настало время поговорить с Принцессой, то отправился он в ее покои и нашел ее там в окружении всех дам. При виде его Принцесса поднялась и направилась к нему навстречу. Диафеб же поспешил к ней, преклонив колени, поцеловал ей руку и сказал:

Поцелуй сей — от того, кого Ваше Величество заточило в еще более прочные башни, чем привезенных мною пленных.

В это время подошли к ним придворные девицы, и Диафеб не смог ничего добавить, боясь, как бы они его не услышали. Но Принцесса взяла его за руку, отвела к окну и усадила его там. Сев рядом с ним, она позвала Эстефанию, и Диафеб сказал следующее:

Если бы море превратилось в чернила, а песок — в бумагу, то все равно, я думаю, их не хватило бы, чтобы описать свидетельства любви и нежности, а также многочисленные пожелания, которые щедрый и доблестный Тирант посылает вам. Ведь все начинания проясняются, когда достигают цели, и тогда-то и видим мы, кто есть кто, и награждают и карают каждого по его делам; любовь же, сама, опасностей не таит, но храбрый рыцарь не ведает, смерть или слава будут ему наградой. И не стоило бы вам так любить жизнь, если бы не узнали вы любви столь замечательного Маршала, какой имеется теперь у вас, того самого, что лишился свободы, увидев вас. Я расскажу о той части его жизни, с коей не сравнится жизнь ни древних глубоко почитаемых рыцарей, ни нынешних, ни каких бы то ни было еще. И никто, кроме него, не достоин получить от вас награду.

Сказав так, Диафеб умолк.

Принцесса не медля ответила ему с любезной улыбкой:

Дабы намерения мои вам были яснее, скажу я вот что: вы хотели бы получить спасение с единственной целью, о которой известно одному Богу; люди же судят других по делам, и за них-то и порицают вас все благородные дамы, ибо то, что делается с дурным умыслом, никогда не бывает безупречным. Ах, дорогой брат Диафеб! Я была бы на вашей стороне всю жизнь, если бы вы слыли хорошими и настоящими рыцарями, если бы не подвело вас рыцарское мужество, за которое смогут вас хвалить и славить знатоки по всей вселенной. Что же до пожеланий, которые вы мне доставили, то я пребываю в изумлении, как могли вы довезти на ваших плечах столь тяжелый груз, однако принимаю их как вассал от своего сеньора. Моих же пожеланий в ответ — ровно вдвое больше и еще одно.

При этих словах Принцессы вошел Император и, увидев, что Диафеб беседует с его дочерью, сказал:

Клянусь прахом моего отца, нет ничего приятнее, когда девушкам нравится слушать о подвигах добрых рыцарей.

И попросил он свою дочь покинуть покои и пойти на главную рыночную площадь. Что она и исполнила. Диафеб сопроводил Императора, а затем вернулся, дабы проводить Императрицу и Принцессу. Когда пришли они к рынку, то увидели огромный помост, покрытый шелковой и шитой золотом тканью, который приказал соорудить Император. После того как расселись дамы, усадил Император всех городских старейшин, распорядился привести всех пленных и приказал им всем — как маврам, так и христианам — сесть на землю. Сели все, кроме герцога Андрийского, который сказал:

Я привык сидеть как благородный сеньор, а вы хотите сделать из меня покорного раба? Ни за что я не опущусь на землю. Вы, разумеется, можете приказать мне подчиниться, но сердце мое никогда не заставите чувствовать по-вашему.

Когда Император увидел это, приказал он позвать судебных исполнителей, дабы они усадили герцога, предварительно связав его по рукам и ногам. Что и было исполнено. Когда все сели и установилась тишина, Император приказал зачитать приговор, который был следующего содержания.

Глава 146[380]

«Мы, Фредерик, милостью Божией Император Константинопольский. Храня обычаи наших предков и радея о том, чтобы Греческая империя продолжала процветать, как ей и подобает, а также о мире и о выгоде всего нашего государства и наших подданных, и дабы стало известно и было явлено всему миру, что сии дурные рыиари и злосчастные христиане нанялись к неверным и вместе с ними, с мечом в руке, пошли на христиан, чтобы возвысить магометанскую ересь и истребить святую веру Христову, и совершили все возможное, чтобы она исчезла, не убоявшись ни Бога, ни земного бесчестья, ни погибели души, и дабы все знали, что вероломно и злодейски напали они на мою зелию, чтобы лишить меня императорской власти, и, как негодные и безбожные рыцари, проклятые святой нашей Церковью, заслуживают они быть сурово наказаны, а также лишены благородного звания рыцарей и изгнаны из рыцарского ордена; и поелику угасла в них честь земная и совершили они великое зло, хотя предки их и были людьми известными, достойными и доблестными, пусть будут прерваны все их связи с благородными семьями, из которых они произошли; учитывая же все вышесказанное, заключаем мы, постановляем и во всеуслышание объявляем не без огорчения, сокрушения и сострадания к сим пленным, однако, дабы их покарать, а прочих проучить, выносим мы следующий приговор: почитать предателями всех присутствующих здесь пленных христиан и произвести над ними все церемонии, каковые в подобных случаях осуществлять полагается».

Когда приговор был зачтен, вышли двенадцать рыцарей в туниках до пят и в капюшонах. Император оделся таким же образом. И пленных заставили встать с земли, одели на них доспехи, дали оружие, а затем лишили их рыцарского достоинства так, как это обычно делают с плохими рыцарями и как выше, в начале книги, о том сказано.

Когда герцог Андрийский увидел, что с ним и с другими проделывают подобный бесславный обряд и что отринута от него рыцарская честь, он так прогневался, что желчь разлилась по всему его телу и он на месте скончался.

Увидев, что он умер, Император приказал его похоронить не как христианина, но бросить посереди поля на съедение псам и диким зверям.

И приказал также Император нарисовать всех пленных христиан на щитах, головой вниз и начертав рядом приговор. И разослал он щиты по всем христианским землям. Когда увидели их Папа Римский и германский Император, то сочли они сию кару весьма справедливой. А рыцарей, получивших по заслугам, вернули в тюрьму. И сказал Император:

Воздадим всем справедливость, не оказывая никому снисхождения.

Затем привели по его приказу оруженосца герцога Македонского с огромной цепью на шее и в присутствии всех зачитали ему смертный приговор: из-за того, что посеял он великую скорбь, приказал его Император повесить вниз головой[381]. Когда Диафеб услышал смертный приговор оруженосцу и увидел, что его уже уводят казнить, подошел он немедля к Императору и, встав перед ним на колени, стал умолять оказать милость оруженосцу и не убивать его, дабы злые языки не могли сказать, что он лишился жизни потому, что оговорил Маршала. Но Император учтиво отвечал Диафебу, что оруженосца надобно казнить. Когда Принцесса увидела, что, как ни просил Диафеб Императора, ничего он не смог добиться, то поднялась она со своего трона и тоже опустилась на колени перед отцом; и стали они вдвоем умолять Императора отдать им оруженосца. И опять он не пожелал согласиться. Тогда подошли к нему Императрица и все дамы и тоже стали просить. Но Император сказал:

Разве видано было, чтобы меняли когда-нибудь приговор, вынесенный императорским советом? Никогда! И на сей раз я его не отменю!

Принцесса взяла его за руки, будто бы желая поцеловать их, а сама незаметно сняла с его пальца перстень и сказала:

Обыкновенно, Ваше Величество, вы не бываете так жестоки, чтобы приказывать казнить кого-либо столь тяжкой казнью.

Вздорные речи сего оруженосца сильно мне не по душе, — сказал Император. Но вам, дочь моя, я позволяю заменить ему смерть на что угодно.

Принцесса передала перстень Диафебу, а тот поскакал во весь опор на рыночную площадь, где должны были привести в исполнение приговор, и вручил перстень альгвасилу. После чего Диафеб забрал оруженосца, уже стоявшего на лестнице, дабы перевернули его головой вниз, и отвез в свои покои. И не успел Диафеб отбыть обратно во дворец, как сей оруженосец отправился в монастырь Святого Франциска[382] и сделался потом монахом. Оставил он мирские тревоги и стал служить Господу Богу.

На следующий день после исполнения приговора приказал Император всех невыкупленных турок отправить на продажу по разным городам и странам Италии, как то: в Венецию, на Сицилию, в Рим. Тех же, кого нельзя было продать, обменивали на оружие, лошадей или съестные припасы — на то, что за них предлагали. А один из герцогов дал за себя выкуп в восемьдесят тысяч венецианских дукатов. Сын герцога Калабрийского заплатил пятьдесят пять тысяч дукатов.

Многие откупились от плена; те же, у кого не было денег, приносили клятву и оммаж[383] доблестно и верно служить Императору. Тогда давал он им вооружение, коня и жалованье и отправлял на поле битвы. Тех же, кто не хотел этого делать, приказал он заковать в кандалы и заставить выполнять работы на городских башнях и во дворце, и благодаря этому башни и дворец стали выглядеть еще более величественно.

Когда пришло время отправляться в лагерь коннетаблю и Диафебу, Император взял из казны столько денег, сколько, как он посчитал, получено было за выкуп пленных, и передал им для Маршала. А за день до того, как уехать, Диафеб, узнав, что Император пошел к себе, отправился в покои Принцессы. Там он встретил первой Эстефанию и, встав перед ней на колени в знак почтения, сказал:

Милостивая сеньора, счастливому случаю было угодно сделать так, чтобы ваша светлость оказалась первой, с кем я встретился. Я почел бы за великую милость, ежели бы вы уверили меня в вашей благожелательности, ответив на мою просьбу. И я счел бы себя счастливейшим человеком, коли фортуна проявила бы ко мне благосклонность, а вы соблаговолили бы признать меня достойным стать вашим самым доверенным слугой, хотя я того и не заслуживаю, учитывая вашу несравненную красоту, милость и благородство. Однако любовь способна уравнять желания и недостойного сделать достойным любви. И поелику я люблю вас больше всех дам на свете, а вы — столь добры, то в просьбе моей не должно быть отказано. Полно вам взывать лишь к добродетели, повинуясь сеньоре Принцессе, лучше возьмите ее полностью под свою защиту. Дайте хоть немного работы вашим рукам, протяните их ко мне в знак победы, чтобы в еще более подходящем случае они вас не подвели, и вы не ошибетесь. А если вы поступите наоборот, что вовсе не разумно, то познаете смущение и стыд оттого, что мало любили. Осуждаемая всеми благородными дамами, ибо не желаете вкусить славы, которая достигается любовью, будете вы наказаны и лишены всяческой прелести, и сами себя приговорите к изгнанию на остров Раздумий[384], где никто не находит покоя. А если и этих доводов недостаточно, чтобы вы оказали мне милость, я, в трактате о рыцарстве, предам огласке все мольбы, обращенные мной к вашей светлости, и все ваши жестокие и немилосердные ответы, сообщив о них таким образом всем дамам и девицам. С одной стороны, вы приговариваете меня к смерти, с другой — даруете мне жизнь. И я прошу у вашей светлости, чтобы досточтимейшая Принцесса рассудила, кто из нас более прав.

Сказав так, Диафеб умолк. Достойнейшая Эстефания любезно ответила ему следующим образом:

Поелику невежество непростительно, то нет и вам прощения, Диафеб! Откройте же как следует глаза и увидите, как все благородные дамы выскажутся против вас, но зато похвалят меня. А две противоположности не согласуются, потому как они различны. Просьба, с которой обратились вы ко мне, чересчур умаляет вашу честь. А посему вам необходимо как следует изменить ее, дабы загладить совершенный промах, особливо ежели люди искушенные прослышат о том, какие порочащие вашу честь речи вы произносите, спеша, как я вижу, получить свободу в действиях. О другом вы и не помышляете, думаю я, и потому боюсь, как бы вы, следуя добрым советам и исправляя ваши ошибки, не впали в еще больший грех и не прибежали прятаться за мою юбку. И я желаю, чтобы вы твердо знали: я не собираюсь совершать чудес и воскрешать еще одного Лазаря, как Иисус. Однако я не хочу также, чтобы из-за этого разуверились вы в моей любви, ибо она сильнее, чем вы можете и должны предположить, и самое большое ваше достоинство, из мне известных, — то неведение, которое вы проявляете на сей счет.

Диафеб хотел было ответить на сии рассуждения, но в это время пришел спальничий Императора и сказал, что Его Величество просит Диафеба явиться. Диафеб стал упрашивать Эстефанию соизволить подождать его, говоря, что он вернется, как только сможет. Любезная дама отвечала, что будет очень рада его дождаться.

Увидев Диафеба, Император сказал ему, чтобы они с коннетаблем взяли деньги за выкуп пленных. Диафеб в ответ сообщил, что будет весьма рад это сделать, а затем умолил главного коннетабля забрать их, говоря, что будто бы не умеет считать. Император приказал им отбыть назавтра. Диафеб вернулся в покои к Эстефании и нашел свою госпожу погруженной в тяжкие думы и со слезами на глазах, ибо ей было известно, что Император позвал его лишь для того, чтобы приказать ему уехать. Увидев Эстефанию в таком состоянии, Диафеб принялся ее утешать, убеждая, что ему тяжелее уезжать, чем ей оставаться.

Покуда он так ее утешал, в комнату вошла Принцесса, которая вернулась из казначейской башни. Из-за сильной жары она была одета лишь в рубашку и юбку из белого дамаста, а волосы ее рассыпались по плечам. Заметив Диафеба, она было хотела уйти, но он стоял так близко к ней, что не дал ей покинуть комнату.

Знаете, что я вам на это скажу? — сказала Принцесса. — Вы меня ничуть не смущаете, ибо я вас почитаю своим братом.

Тут заговорила Услада-Моей-Жизни и сказала:

Сеньора, взгляните на лицо Эстефании! Оно красно, как майская роза, и кажется, будто она раздувала огонь. А посему я думаю, что, пока мы были в башне, руки Диафеба не оставались без дела. Долго же нам пришлось бы ее дожидаться! Ведь она осталась тут ради того, что ей дороже всего! Да чтоб меня прострелило в боку, если бы и я не развлекалась теми же играми, имея возлюбленного! Но нет никого, кто бы захотел поиграть со мной, бедняжкой. Ах, сеньор Диафеб, знаете, кого я люблю всем сердцем и о ком мечтаю? Об Ипполите, паже Тиранта. А будь он рыцарем, любила бы я его еще сильнее.

Я вам обещаю, — ответил Диафеб, — что при первом же сражении, в котором я окажусь, он будет возведен в рыцарское звание.

И они долгое время вели шутливые беседы. Принцесса сказала:

Если хотите знать, брат Диафеб, когда обойду я и осмотрю все уголки во дворце, так и не увидев Тиранта, сердце мое обмирает. Ибо если б только смогла я на него взглянуть, душа моя бы утешилась. Но желание это так сильно во мне, что я, наверно, умру, прежде чем увижу его. Одно лишь меня успокаивает: хоть тревога моя и не проходит, я не страдаю, потому что люблю рыцаря доблестного, исполненного всех достоинств; более всего радует меня его щедрость — ведь главный коннетабль сказал, что Тирант не скупится на деньги. Стало быть, он из тех сеньоров, что щедры на траты, и, однажды выбрав этот путь, он должен по нему и следовать. Однако я знаю, что на нашей земле нет у него ни владений, ни наследства, а посему не хотела бы, чтобы пострадала от этого его честь: я хочу быть ему и отцом, и матерью, и сестрой, и дочерью, и возлюбленной, и женой. Поэтому вы, брат мой Диафеб, отвезете ему множество добрых пожеланий и посланий, и среди них — тщательно завернутый, дабы никто о нем не знал и его не видал, — дар, полмеры золота, чтобы смог он им распорядиться по своему усмотрению. Для этого-то и спускались мы с Усладой-Моей-Жизни в башню, взвесили золото и разложили в мешки. Когда подойдет время ужина, прикажите явиться вашим людям, и, если меня не будет, Эстефания или Услада-Моей-Жизни вам их отдадут. И передайте от меня Тиранту, чтобы заботился он о своей чести, ибо она для меня все равно что моя собственная. А когда это золото он потратит, я дам ему еще и не потерплю, чтобы он или кто-либо из его людей испытывали какие-нибудь лишения. И если бы ради его чести пришлось мне сесть за прялку, я бы наверняка согласилась на это; и если бы ради того, чтобы достиг он высочайших вершин, пришлось мне пролить свою кровь, я бы охотно согласилась и на это, с помощью Божией. Ибо все грядущее в руках фортуны, и одно доброе дело порождает другое, а мое положение побуждает меня помогать Тиранту. И посему постаралась я, чтобы сеньор Император даровал ему титул графа. Помните, что сказала недавно Заскучавшая Вдова? Она, мол, знает, что я люблю Тиранта, но просит сделать милость и сообщить ей его титул. Никогда в жизни я не забуду этих слов. Но поскольку одна моя тетушка завещала мне графство, называемое Сант-Анжел[385], я хочу, чтобы оно перешло к Тиранту и он прозывался графом де Сант-Анжел. Тогда, по крайней мере, ежели кто услышит и узнает, что я его люблю, это будет мне оправданием: скажут, что я люблю графа[386]. Ибо мое спокойствие заключено в его достоинстве.

Изумился Диафеб, услышав от Принцессы слова, полные такой сильной любви, и сказал:

Клянусь Богом, ваше высочество, я чувствую, что неспособен отблагодарить вас за те почести и благодеяния, которые оказываете вы, сеньора, Тиранту, хотя его заслуги велики и он достоин еще большего благодаря своим доблестям. Однако все, что вы сделали для него, тем ценнее, что вы говорили о нем с такой любовью и так милостиво. Ведь недаром гласит пословица: «Дает не тот, кто имеет, а тот, кому привычно давать». Милости же, как я вижу, таковы, каковы те, кто их оказывает. И блажен будет тот, кто окажется рядом с вашим высочеством. А посему я прошу вас еще об одной милости: позвольте мне поцеловать ваши руки и стопы от имени сего славного рыцаря — мы ведь с ним в родстве.

Тут Эстефания, не в силах более сдерживаться из-за страстной любви к Диафебу, сказала:

Если бы не боялась я позора, то отправилась бы вместе с Диафебом! Но страх мой происходит оттого, что не хватает мне любезности: ведь, если бы я отбыла с позволения вашего высочества, никто из людей достойных не счел бы это бесчестьем. Однако то, что вы, сеньора, сделали для вашего несравненного господина, славного Тиранта, возбудило во мне настоящую зависть, и в подражание вам, превосходная сеньора, я должна подарить присутствующему здесь Диафебу все, чем располагаю.

И Эстефания поднялась со своего места и пошла к себе в комнату. Там написала она некую бумагу, спрятала ее на груди и вернулась в покои Принцессы. Пока ее не было, Диафеб изо всех сил умолял Кармезину позволить поцеловать ее. Она же никак не соглашалась и не разрешала. Тогда Диафеб сказал:

Сеньора, так как наши желания расходятся, то, следовательно, не совпадают и наши дела. Потому-то и говорят, что никогда не поссорятся двое, если хоть один этого не хочет. Но с нами это может случиться по вине вашего высочества, коли не станете вы говорить иначе. До сих пор я был вашим преданным слугой, ибо купи вы меня как раба, и тогда не могли бы повелевать мной более, чем сейчас, когда слушался я вас с закрытыми глазами. И будь у меня не одна жизнь, а сто, я бы все их употребил на то, чтобы служить вам, несмотря на любые опасности. Но вы при этом не хотите позволить мне невинную вольность! Так ищите себе отныне другого брата и слугу, дабы угождал он вам себе в убыток! И не надейтесь теперь, ваше высочество, что я передам что-либо Тиранту от вашего имени или что отвезу ему деньги. А едва лишь доберусь я до лагеря, как распрощаюсь с ним и вернусь в свои земли. Но вы еще пожалеете однажды, что меня нет с вами.

Когда заканчивал так говорить Диафеб, вошел в комнату Император и спросил, почему он не собирается в дорогу, ведь не далее как завтра должны они отправляться в лагерь Тиранта.

Сеньор, — ответил Диафеб, — я только что был у себя, и мы все готовы ехать.

Император повел его за собой из комнаты и пошел прогуляться с ним и с главным

коннетаблем по дворцу, напоминая им, что они должны сделать.

Ах я несчастная! — воскликнула Принцесса. — До чего же разгневался Диафеб! Боюсь, что он больше не захочет ничего делать для меня. Не повезло мне, что все эти французы такие обидчивые. Хоть ты, Эстефания, ради любви ко мне попроси его так не сердиться.

Уж я непременно это сделаю, — пообещала Эстефания.

Тогда заговорила Услада-Моей-Жизни и сказала так:

До чего же вы, сеньора, чудная! Не можете сохранить дружбу рыцарей в пору войны — как раз тогда, когда она так нужна. Рыцари эти рискуют достоянием и жизнью, защищая ваше высочество и всю империю, а вы расквохтались из-за какого-то поцелуя! Ну что в нем страшного? Там, во Франции, для них поцеловать — это не больше, чем подать даме руку. И если Диафеб захотел вас поцеловать и если бы даже его руки очутились у вас под юбкой, то вам следовало бы пойти на это, ибо времена теперь очень суровые. Вот как наступят мир да покой, тогда воспитывайте из грешника праведника. А нынче вы ошибаетесь, добрейшая сеньора! В мирное время пушки не нужны, да на войне-то без них не обойтись.

Эстефании при этом не было, но Принцесса пошла к ней в комнату и стала горячо просить ее вернуть Диафеба:

А не то, боюсь я, покинет он нас, как и обещал. А коли так случится, неудивительно, если и Тирант, из любви к нему, отправится вместе с ним. А если даже сей доблестный рыцарь из-за любви ко мне и не уйдет отсюда, многие другие так сделают. И мы, думая, что победим, потерпим поражение.

Вот теперь ваши намерения похвальны, сеньора, — сказала Услада-Моей-Жизни. — Но только не посылайте никого за Диафебом, а идите к нему сами, но будто бы проведать Императора. Скажите Диафебу о том, что вы передумали, и гнев его сразу пройдет.

Принцесса быстро отправилась к отцу и застала его беседующим с Диафебом. Когда они закончили разговор, Принцесса взяла Диафеба за руку и принялась умолять его не сердиться. Тот отвечал:

Сеньора! Преисполненный доброй воли, я все перепробовал, чтобы уговорить ваше высочество. Я полагал, что вы, учитывая пока неведомые, но, возможно, грозящие нам опасности, согласитесь уступить мне; а подобное согласие даже еще дороже и приятнее, чем исполнение обещания. Однако с вашим высочеством случилось то же, что со святым Петром[387], который, убоявшись смерти, бежал из Рима, но, после того как явился ему Христос, понял свою ошибку и вернулся обратно, побуждаемый волей Всевышнего. Я же либо получу поцелуй, либо распрощаюсь с вами. И уж если обрету я желаемое, то тогда можете судить, справедливо я поступил или нет.

Если бы стыд за дурные поступки оборачивался честью, — отвечала Принцесса, — тогда я, позволяя то, чего добиваются многие, стала бы самой счастливой девицей на свете. Однако если бы честь заставляла стыдиться, то вам (хотя вы и не захотели дождаться того, кто взял в плен мою душу) не стоило бы испытывать стыд за слова «поцелуй, уступите мне поцелуй», которые так вашей чести пристали.

Когда Принцесса произнесла последние слова, Диафеб опустился на колени и поцеловал ей руку. Потом он подошел к Эстефании и трижды поцеловал ее в губы — в честь Святой Троицы. После чего Эстефания сказала:

Поскольку после стольких стараний ваших и по приказу моей госпожи я вас поцеловала, я желаю, чтобы вы, по моему желанию, овладели мной, но лишь выше пояса.

Тут Диафеб проявил расторопность: не медля положил он руки ей на груди и, лаская их и все, что только мог, обнаружил сложенный лист бумаги. Решив, что это послание от кого-то еще, влюбленного в Эстефанию, он оторопел.

Прочтите то, что здесь написано, — сказала Эстефания,— но не изумляйтесь и не расстраивайтесь, ибо люди посвященные знают, что оно написано из лучших побуждений, хотя вы и подозреваете меня в другом.

Прелестная Принцесса взяла из рук Диафеба бумагу и прочитала ее. А была она следующего содержания.

Глава 147

«Каждодневный наш опыт и славные дела прошлого показывают нам, насколько мудро обустроено все природой. Получив право свободно распоряжаться собой и обладая таким достоинством, какое пристало лишь благородным девицам, я, Эстефания Македонская, дочь именитого принца Роберта, герцога Македонского, сообщаю всем, что по доброй воле и по собственному моему разумению, без какого бы то ни было насилия и принуждения, обращаясь мыслями к Господу и поклявшись на Евангелии, обещаю вам, ДиафебМунтальский, нижеследующим свидетельством сделать вас своим мужем и господином и отдать вам добровольно свое тело безо всякого обмана и хитрости; в приданое обещаю принести вам вышеупомянутое герцогство Македонское со всеми присущими ему привилегиями, а сверх того - сто десять тысяч венецианских дукатов [389], три тысячи марок серебра, а также драгоценности и платья, сеньором Императором и его святейшим советом в восемьдесят три тысячи дукатов оцененные; и сверх всего этого приношу вам себя саму, а я стою еще дороже.

Ежели нарушу я какое-либо из сих обещаний и это смогут доказать, то я желаю, чтобы признали меня обманщицей и клятвоотступницей и чтобы не смог мне помочь и облегчить мою участь ни один закон, установленный императорами, как прежними, так и нынешними, хоть и самими римскими, ибо я отрекаюсь от закона, введенного славным императором Юлием Цезарем [390] и названного “законом благороднейших” потому, что он охраняет девушек, вдов и наследниц.

Помимо этого, отрекаюсь я от рыцарской привилегии: да не будет отныне ни одного рыцаря, который станет сражаться за меня на турнире, и ни одной дамы, которая осмелится со мной беседовать, а иначе пусть пригвоздят мне руку [391], по обычаю, принятому среди знатных рыцарей и дам.

А дабы сомнений не было в истинности сего обязательства, подписываю я его своей кровью.

Эстефания Македонская».

Глава 148

Эстефания эта вовсе не была дочерью герцога Македонского. Отцом же ее был славный принц и отважнейший рыцарь, притом очень богатый; он был двоюродным братом Императора и имел одну лишь эту дочь; будучи при смерти, завещал он Эстефании свое герцогство, распорядившись, дабы передали его во владения дочери, когда той исполнится тринадцать лет. Мать же была по-прежнему могущественной сеньорой и оставалась опекуншей своей дочери, наряду с Императором, бывшим той опекуном. Женщина эта, чтобы иметь детей, взяла в мужья графа д’Алби, каковой и принял титул герцога Македонского. Эстефании к тому времени исполнилось четырнадцать лет.

Когда наступила ночь и все были готовы к отъезду, Диафеб, счастливый до того, что и не передашь словами, в назначенный Принцессой час послал за деньгами; получив их, он, покуда люди его вооружались, отправился во дворец попрощаться с Императором и всеми дамами, особливо же с Эстефанией, которую просил в его отсутствие не забывать о нем.

Ах, Диафеб, господин мой! — воскликнула Эстефания. — Все благо нашего мира заключено в вере. Разве не знаете вы, что написано в священном Евангелии: «Блаженны не видевшие и уверовавшие»?[392] А вы меня видите и мне не верите. Знайте же, что вы получили от меня больше, что кто бы то ни был на этом свете.

И она много раз поцеловала его при прощании на глазах у Принцессы и Услады- Моей-Жизни. При расставании было пролито много слез с обеих сторон, ибо так повелось у тех, кто желает друг другу добра. Опустившись на колени, Диафеб целовал руки Принцессе от имени доблестного рыцаря Тиранта и от своего. Когда же подошел он к лестнице, Эстефания поспешила к нему и сказала:

Это чтобы вы вспоминали обо мне.

С этими словами она сняла с шеи толстую золотую цепь и отдала ему.

Сеньора, — ответил Диафеб, — что за щедрый подарок вы мне сделали в залог вашей любви! Да будь в сутках хоть тысяча часов, я бы и тогда ежечасно вспоминал о вашей милости.

Поцеловав ее еще раз, направился он к себе в покои. Затем он распорядился погрузить вещи на мулов. В два часа ночи все сели на лошадей, и Диафеб с коннетаблем отъехали, перед этим попросив Императора направить корабли и галеры со съестными припасами в лагерь.

Когда оказались они в лагере у Тиранта, тот немало обрадовался их прибытию. Коннетабль с Диафебом отдали Маршалу выкуп за пленных. А он пригласил баронов, которые и на сей раз распределили между всеми и деньги, и остальное, а именно оружие и лошадей. Когда с этим было покончено, Диафеб поведал Тиранту обо всем случившемся и рассказал, как получил привезенные деньги. Тиранта ничто так не утешило, как вид бумаги, начертанной рукой Эстефании, и ее имени, написанного ее собственной кровью.

Диафеб сказал:

Знаете, как она это сделала? Сильно перевязала палец нитью, он налился кровью, она иглой укололась, и из пальца тут же полилась кровь.

Теперь, когда любезная Эстефания на нашей стороне, мы, видимо, получим еще один голос в нашу пользу в окружении моей госпожи, — заметил Тирант.

Диафеб спросил:

Хотите, узнаем, сколько весит золото, которое она нам дала?

Золото взвесили: в нем оказалось два кинтара[393], и одними лишь дукатами.

Ее высочество дала мне больше, чем обещала, — сказал Диафеб. — Ведь половина меры — это только полтора кинтара. Однако таково свойство настоящих господ: давать больше, чем обещано. Ибо они наделены щедрым сердцем.

Но покуда оставим их и посмотрим, что происходит тем временем в лагере.

После того как Диафеб с главным коннетаблем уехали, турки впали в полное отчаяние по причине того, что дважды оказались разбитыми; они проклинали весь свет и фортуну, ввергнувшую их в такое несчастье, ибо, по их подсчетам, недоставало им, мертвыми и пленными, более ста тысячи человек. И, все еще пребывая во гневе, держали они совет, каким образом могли бы они предать смерти Тиранта. И решили, что осуществит это король Египетский, ибо был он в сем деле сведущ и владел оружием ловчее многих, а среди мавров был лучшим воином: превосходно держался в мусульманском и христианском седлах[394], вооружался по-нашему, как принято в Италии, носил плюмажи и накрывал лошадь попоной[395].

Все сошлись на том, что король Египетский должен явиться в лагерь христиан. Он выслал к Маршалу герольда. Подойдя к берегу реки, тот подал знак, привязав полотенце к захваченной загодя трости. Из лагеря ему немедленно ответили тем же образом. По приказу Тиранта его переправили через реку на небольшой лодке, которая там находилась.

Представ перед Маршалом, герольд попросил пропустить короля Египетского и с ним десять человек. Маршал с радостью это разрешил. На следующий день прибыл король, и Тирант со всеми знатными сеньорами выехал на берег реки ему навстречу. И оказаны ему были все почести, какие подобают королю. Король был вооружен, Тирант и все его люди тоже. Король был наряжен в дорогую тунику, всю расшитую золотом и жемчугом; Маршал надел поверх доспехов рубашку, которую дала ему его госпожа. Он выбрал двух мавров, из тех, что приехали с королем, и приказал отвести их в свой шатер, а затем — дать им забить сто пар каплунов и кур, имевшихся у него; приказал он также, чтобы им подали превосходный обед: рис, кус-кус с мясом и всякими овощами[396]. Король остался там на целый день и на ночь, до следующего утра. Осмотрел он весь лагерь и выяснил, в каком тот состоянии. Увидев множество верховых, спросил он, почему все эти люди находятся в седле. Маршал ответил:

Сеньор, они здесь, чтобы оказать вам честь.

Если бы мы все делали так же, как ты, — сказал король, — то ты бы не смог разбить наш лагерь. Но я желаю твоей смерти, потому как ты принес нам великие страдания и горе, забрав стольких наших людей в плен и отправив тела многих плыть по течению реки непогребенными. А посему я всем сердцем и по праву ненавижу тебя, ничуть не восхищаясь тобой! Ибо несправедливо и неразумно было бы вынуждать меня любить того, кто смертельно ненавидит и преследует меня, потрясая оружием. Война никогда не рождает любви. А посему сообщаю тебе, что ты примешь тяжкую смерть от меня, потому как сердце твое безжалостно и ты губишь тех, кто не заслуживает гибели. И те, кто пострадал от тебя, смогут сказать, что Тирант — самый неудачливый рыцарь, в высшей степени жестокий и так часто терпевший поражения, что и счесть невозможно.

На это Тирант ответил так:

Кажется, вы дали слишком много воли вашему языку, но так случается и с дурными людьми, и с хорошими, особливо же с теми, кто съел и выпил лишнего. И потому я воспользуюсь своим острым мечом, дабы проучить всех последователей вашей отвратительной ереси. Браниться же с вами я не желаю, тем паче в моем шатре.

Король принял вызов. Тирант вышел из шатра, а король вернулся в лагерь к своим. На следующий день собрал он на совет всех знатных сеньоров — королей, герцогов, графов и всех христиан из своего войска. Они расположились посреди огромного луга. Когда все собрались, король Египетский сказал следующее.

Глава 149[397]

Я из тех, кто предпочитает работать руками, а не языком. Мне приятно доверять моим рукам дела, достойные мужей, и отдаваться на волю фортуны, то благосклонной, то враждебной, что пристало хорошим рыцарям, отчего и непреходяща их слава на этой земле. А посему, великодушные сеньоры, я хочу познакомить вас с замечательным обычаем, принятым у христиан, ибо я видел, как день и ночь конные и пешие воины охраняли беспрестанно лагерь. Вот поэтому-то ни за что на свете мы не сможем захватить их врасплох, как удалось им проделать это с нами. Этот Маршал едва лишь появился, как навел в войске полный порядок.

Султан спросил:

Сколько, по-вашему, у них может быть конных и пеших людей?

Я думаю, сеньор, что пеших не будет и сорока пяти тысяч, — ответил король. — Конных же — десять тысяч, да и то не наберется. Их мало, но порядку у них ныне много. А вам и всем здесь присутствующим хорошо известно, что когда маршалом был герцог Македонский, то из-за беспорядка в войске и из-за того, что не смыслит он в войне, всегда в побежденных были христиане, а мы — в победителях. И если б этот чертов рыцарь не явился из Франции, мы бы уже сидели во дворце в Константинополе, их прекрасную церковь превратили бы в мечеть, Императора бы убили, жену и дочь его обратили бы в рабынь и всех остальных девиц вместе с ними подчинили бы себе. А теперь не сможем этого сделать, ежели этот Маршал скоро не умрет. Посему хочу я вам сказать следующее: невозможно его убить или захватить в плен иначе, как мы прежде договорились, ибо он не согласится дать сражение к своей невыгоде, зная, что мы превосходим его войском. И если вы сочтете это правильным, то я его вызову на смертельный бой, один на один. Он — отважный рыцарь и не откажется от поединка. Когда же он прибудет сюда, мы начнем биться, а вы, ежели увидите, что я его превосхожу в бою, не вмешивайтесь, ибо я его убью. А ежели случится, что он станет меня побеждать, то издали пускайте в него стрелы, и он все равно умрет вместе со всеми, кто с ним приедет.

Все сочли, что сказанное королем правильно.

По окончании совета король Египетский пошел в свой шатер и принялся сочинять вызов Тиранту.

У султана был один слуга, которого он воспитал с малых лет. Слуга этот был христианином, уроженцем города Фамагосты, что на Кипре. Его в море захватили мавры, взяли на корабль и, пользуясь его малолетством и робостью, обратили в мусульманство. Он же, став взрослым и имея прирожденное убеждение, что христианский закон лучше магометанской ереси, решил вернуться в лоно истинной веры. А осуществил он это таким образом. Облачившись в красивые доспехи и сев на прекрасного скакуна, направился он по дороге к каменному мосту, на котором был замок сеньора де Малвеи. Когда он находился неподалеку от моста, примерно на расстоянии выстрела из баллисты, то снял с головы платок и помахал им в знак мира. В замке заметили, что он был один, и в ответ дали сигнал проезжать. Но когда мавр подъехал ближе, один арбалетчик, который не видел, как господин де Малвеи подал этот сигнал, метнул копье и ранил скакуна.

О сеньоры! — воскликнул мавр. — Неужели столь мало в вас веры, что, обещав мне мир, вы убиваете меня и моего коня?

Сеньор де Малвеи был этим весьма расстроен. Он приказал помочь мавру спешиться, а также перевязать его коня, обещая, что даст ему еще лучшего, если этот издохнет. Мавр объяснил, что пришел сюда, дабы стать христианином, и что он очень хочет поговорить с главным Маршалом. Он желал бы, чтобы тот, ежели ему будет угодно, был его крестным отцом, и уверял, что если поговорит с Маршалом, то сообщит ему вещи, весьма для него полезные и способствующие приумножению его чести. Договорились, что назавтра он вернется сюда и что сеньор де Малвеи пошлет слугу к Тиранту с просьбой приехать к нему в замок. Мавр, чрезвычайно довольный, возвратился к себе в лагерь. Он показал своего коня султану и лекарям, чтобы те его полечили. Султан спросил слугу, откуда он ехал и каким образом ранили скакуна. Мавр в ответ сказал:

Сеньор, я ехал по направлению к мосту, ибо здесь у меня не было никаких дел. И издалека я увидел христианина и поехал в его сторону, а он меня подстерег. Когда я оказался рядом с ним, он выстрелил в меня, а я что есть мочи пришпорил коня и догнал христианина, с ходу выбил его из седла и тут же сам спешился, чтобы прикончить его. Он же на коленях молил меня о пощаде. Я по природе склонен скорее прощать, чем делать обратное, и мы подружились. Он обещал мне, поклявшись своей верой, сообщать обо всем, что будет происходить в лагере христиан.

О, что за добрая новость для меня! — сказал султан. — Я смогу узнать, что делается в лагере у христиан! Прошу тебя, соблаговоли во что бы то ни стало вернуться на то же место завтра и узнать, что они намереваются сделать: готовятся дать сражение или — вернуться в Константинополь.

Султан поверил всему, что сказал ему мавр. На следующий день султан потребовал, чтобы тот вернулся к замку и поговорил со своим другом. Когда мавру показалось, что пора ехать, он взял лучшего из скакунов султана и направился к мосту. Подавши, как прежде, сигнал, он въехал в замок и был встречен всеми с большими почестями. Вскоре появился в замке Тирант, выказывая глубокое почтение сеньору де Малвеи и его сыну. Затем все вместе они вошли в комнату, где сеньора де Малвеи беседовала с мавром. Когда Тирант поцеловал сеньору, то почтил приветствием и мавра. Тот рассказал ему, как он, понимая данным ему природой умом истинность христианской веры, пришел сюда, чтобы принять ее. И умолял он Тиранта оказать ему милость и соизволить взять его к себе в услужение.

И хочу сообщить я вам, сеньор, что на совете у мавров решено было завтра или в какой-нибудь иной день передать вам письмо с вызовом на поединок. Однако берегитесь, сеньор, и ни за что на свете не соглашайтесь на него, ибо окажется он вам не на пользу, а во вред величайший, равно как и всем, кто поедет с вами.

Тирант поблагодарил мавра за доброе предупреждение и сказал, что будет очень рад взять его к себе доверенным слугой. Затем пошли они в церковь, и там, с превеликим благочестием, принял мавр святое крещение. Захотел он, чтобы крестными отцами его были Тирант и сын сеньора де Малвеи, а крестной матерью — сеньора де Малвеи. Нарекли его Сипрес де Патерно[398]. Когда же его окрестили, он сказал:

Сеньор, милостью Господа Нашего принял я святое крещение и считаю себя ныне истинным христианином. С этой святой верой хочу я жить и умереть. И если вашей светлости угодно, чтобы я был при вас слугой, то я охотно исполню это; если же вы желаете, чтобы я вернулся к маврам и ежедневно сообщал вам о том, что они намереваются сделать, то вам не найти во всем нашем лагере никого, кто бы лучше меня был обо всем осведомлен, потому как все советы проходят в шатре султана и я все хорошо знаю, ибо вхожу в число советников.

Тогда Тирант снял с себя и подарил ему золотую цепь; сын сеньора де Малвеи дал ему сорок дукатов; а сеньора де Малвеи подарила ему бриллиант стоимостью в двадцать пять дукатов. Получив это, он тотчас же отдал все на хранение сеньоре де Малвеи.

Тирант очень просил его вернуться в лагерь и предупреждать как можно чаще сеньора де Малвеи обо всем, что было у турок на уме. А тот будет сообщать обо всем Тиранту. Сипрес де Патерно ответил:

Не сомневайтесь во мне, великий Маршал и господин мой, и не бойтесь, что я причиню вам зло, ибо, приняв христианскую веру, я буду служить вам так же верно, как если бы воспитывался у вас с рождения. Однако я прекрасно понимаю, что у вас нет оснований чересчур доверять мне, ибо я долго был мусульманином. Но вскоре вы узнаете, какова моя верность и любовь к вам. А теперь, сеньор Маршал, я прошу вас оказать мне милость и дать мне с собой каких-нибудь сладостей, если они у вас есть, чтобы я преподнес их султану, который до них большой охотник. А я впредь смогу свободно ездить туда и обратно, якобы за тем, чтобы их от вас получать, и никто не заподозрит ничего плохого.

Сеньор де Малвеи сказал:

Я смогу вам их дать.

Он приказал принести фиников и сладостей и угостил ими всех. Сипресу де Патерно он дал с собой корзину сладостей и финики, и тот уехал очень довольный.

Когда он предстал перед султаном, тот спросил, что нового ему известно о христианах. Сипрес ответил, что его друг сказал, будто они не собираются уходить отсюда:

По крайней мере, до тех пор, пока вы не снимете свой лагерь. Друг мой передал мне также, сеньор, эти финики и сладости.

Султану очень понравились присланные угощения, и он часто посылал за ними своего слугу. А тот предупреждал обо всем, что ему было известно, сеньора де Малвеи, который сам ехал к Тиранту или посылал к нему кого-нибудь с сообщением. Тирант был чрезвычайно доволен этими посланиями.

Этот Сипрес де Патерно потом составил заговор против султана.

А король Египетский, сочинив вызов на поединок, позвал герольда и отдал ему письмо; он приказал отвезти его Тиранту, Маршалу греков. Оно было следующего содержания.

Глава 150

«От Абенамара [399], соизволением и волей Божией короля Египетского и единоличного победителя трех королей в сухопутном сражении, а именно: могущественного короля Феса [400], доблестного короля Бужии [401] , и богатейшего короля Тремисена [402], - Тиранту Белому, Маршалу греков.

Я не желаю быть многословным. Пусть испытание в бою будет лучшим доказательством превосходства одного из нас и покажет, кому именно благоволит фортуна и кто прославится, обрекши другого на беду и позор. Я видел, что поверх доспехов ты носишь рубашку некой девицы, а, стало быть, всем показываешь, что влюблен в нее. Я же в присутствии моей госпожи принес обет вызвать на смертельный поединок короля, королевского сына или главного Маршала христиан, и сообщил о сем обете в дом святого нашего пророка Магомета, туда, где покоится его блаженное тело, а именно в Мекку [403], а посему, дабы услужить даме, коей я принадлежу, и исполнить данный обет, вызываю я тебя на бой - коли осмелишься прийти, - чтобы убить тебя или оставить побежденным на ристалище и сделать клятвоотступником. Я докажу свою правоту прилюдно, своими собственными руками, ибо дама, коей я принадлежу, гораздо красивее и знатнее, чем твоя, хотя ты и собираешься мужественно защищать ее и свою честь. А голову твою, как трофей, я отдам в подарок моей госпоже. И ежели душа твоя не дрогнет и ты испробуешь вино сражения, то я буду весьма рад, когда ты очистишься от своих грехов в битве со мной. Однако ежели ты, будучи согласен на условия боя, все же не отважишься вступить в поединок, то тогда я буду обязан вести с тобой иные речи, такие, какие ныне я не осмелюсь и произнести, столь постыдны они для тех, кому дорога честь. Всякому рыцарю следует их беречься, дабы не были умалены его честь и слава в устах других рыцарей, а также дам и девиц. О тебе же я должен заявить, дабы всем стало известно: ты дважды злодейски, а точнее говоря предательски, разгромил наше войско столь подлым образом, что вряд ли сможешь теперь восстановить свою честь. Вот почему я питаю оправданную надежду на то, что свершится наконец праведный суд во время поединка, ежели ты на него решишься, ибо Всемогущий Господь не допустит, чтобы столь отвратительное преступление осталось ненаказанным. И я, взыску я истины, вызываю тебя на поединок, пеший или конный, по твоему усмотрению, дабы в присутствии искушенного в своем деле судьи бились мы до тех пор, покуда один из нас не погибнет, и дабы я смог преподнести твою голову в виде трофея даме, которой служу. И ежели ты соизволишь ответить на мой вызов, передав свое послание моему герольду Египту, я сочту его принятым, и сего будет довольно для того, чтобы мы договорились о поединке и сразились, к моему великому удовлетворению.

Писано в нашем лагере на восточном побережье первого дня лунного месяца и скреплено моей печатью.

Король Египетский».

Глава 151

Когда Тирант увидел послание и узнал, о чем оно, он собрал всех рыцарей из своего лагеря и попросил их дать ему совет: отвечать на этот вызов или нет; а ежели отвечать, то в каком духе и соглашаться ли на поединок. Первым заговорил герцог Македонский и сказал:

Мне кажется, что вы должны отвечать ему в склад, ибо что священник запевает, то певчий и повторяет. В послании сем речь идет о двух вещах: во-первых, о дамах, которым служат, во-вторых, о нарушении клятвы. Что касается первого, то король этот влюблен в дочь Великого Турка и утверждает, что она красавица; ее отец обещал отдать ее в жены королю, когда закончится война. Подумайте же, столь ли знатна ваша соотечественница, которую вы любите, ибо в своем послании король говорит, что его дама очень древнего рода. И не вздумайте биться, если правда не на вашей стороне, потому как Господь Наш чудесным образом может вмешиваться в сражения.

Сеньор, — сказал Тирант, — у себя на родине я любил одну вдову, но она более походила на девушку. Я надеялся взять ее в жены, и, думаю, она тоже хотела выйти за меня замуж. А потому дала мне эту рубашку. И с тех пор как я расстался с ней, я был в этой рубашке во время всех сражений.

Тогда сказал герцог де Пера:

Мне кажется, что то, о чем вы сказали, не годится. Ибо дама короля Египта — дочь Великого Хана[404], которому подчиняются шесть королей.

Хотя он и не столь могуществен, как султан, но у него больше власти, чем у короля, он владеет множеством земель и королевств, и Великий Карамань[405] — его вассал. А знаете, сколько владений у этого Караманя? Больше, чем вся Франция и Испания, ближняя и дальняя[406]. Я потому это говорю, что сам был в его землях, направляясь в Иерусалим. А затем, повинуясь благочестивому желанию, совершил паломничество к собору Святого Иакова в Галисии[407] и прошел всю Испанию. А посему, я думаю, дабы вы, в вашей распре с королем, считали себя более справедливой стороной, вам следует вообразить, будто вы влюблены в Принцессу, нашу госпожу. Тогда вы его превзойдете и в отношении знатности дамы, и во всем прочем. Вот что я вам советую, полагая, что сеньоре этой нет равных во всем мире.

Мне бы не хотелось, — отвечал Тирант, — чтобы сеньор Император заподозрил меня в чем-нибудь дурном.

Тогда выступил герцог Синопольский:

Разве может вызвать обиду у Императора то, что совершается по справедливости, без обмана и клеветы? Я уверен, что ему это будет приятно.

Если даже мы предположим, что Его Величеству сие будет приятно, — заметил Тирант, — то как нам быть с сеньорой Принцессой, если она рассердится из-за этого, потому как я — чужеземец, человек неродовитый и не имею титулов?

Ответил на это герцог Казандрийский:

Нет на земле ни одной девицы или женщины, которая не гордилась бы одинаково тем, что она любима как знатными мужчинами, так и простолюдинами. А сеньора эта столь великодушна, что поймет ваше доблестное рвение и испытает от этого гордость.

Кто властен изменить порядок, установленный Господом? — воскликнул герцог Монсанский. — Ведь не новость, что порой король влюбляется в простую девушку, а могущественная королева — в бедного дворянина, и забывают об отце, о матери и обо всей прочей своей родне. А наша госпожа преисполнена милости вкупе с честью и не прогневается ни на одно ваше слово, ни на один поступок.

Тогда сказал маркиз де Сан-Жорди:

Маршал, что за невежество вы обнаруживаете? Ведь хорошо известно среди таких рыцарей, как мы, сколько подвигов было совершено ради любви к дамам, которые теперь овеяны славой во всем мире. А в нашей госпоже сочетаются благородство и знатность. Тот же, кто забывает прошлое, не помнит себя самого.

Сказал маркиз Феррарский:

Нет для женщины ничего приятнее на свете, чем любовь мужчины. А потому не снимайте любимую туфлю у нее с ноги, чтобы не причинить ей боль. Так как наша госпожа — само совершенство и сама добродетель, ей будет приятно, что вы объявите ее своей дамой.

Все мы дети Адама и Евы, — сказал маркиз де Пещкара. — Но некоторые — из рода тех, кому суждено проклятие, а кое-кто — из рода тех, кому предначертано спасение. Я же верю в следующее: если наш Маршал победит, сражаясь ради Принцессы, он будет среди спасенных, и, даже если его руки побывают у нее под юбкой, ему лишь прибавится чести и любви оттого, что он прикоснулся к ней.

Тирант приказал секретарю записать все эти речи и передать затем с письмом Императору, дабы если что дурное и было бы сказано, то вина бы за это пала на других, а не на него.

Завершив совет, Тирант отправился к себе в шатер и написал на вызов короля Египта ответ следующего содержания.

Глава 152

«Все, что написал ты мне, возможно и правда, если ты сможешь это доказать; ты же считаешь, что слов твоих достаточно, чтобы превратились в правду твои измышления. А посему я, Тирант Белый, победитель и искоренитель языческого племени, предводимого известным и великим султаном Вавилонским, а также властителем Турции, тебе, королю Египетскому, объявляю:

Я получил через твоего герольда послание, в коем ты говоришь, что видел меня одетым в женскую рубашку поверх доспехов и что, дабы исполнить принесенный обет, вызываешь ты меня на бой со смертельным исходом, поелику дама, в которую ты влюблен, достойнее и прекраснее, чем та, которую люблю я.

Во-первых, заявляю: данным обетом умалил ты свою честь и славу. Лучше бьио бы тебе дать зарок провести десять лет в Мекканской мечети [408], отмаливая грехи, омерзительные Богу и всему миру. Всем на свете известно и ясно, что дама, чьим слугой я себя называю, не имеет себе равных на земле, как по красоте, так и по достоинству, добродетели и совершенству. Все знают, что ты любишь дочь Великого Турка, а я - дочь Императора. Твоя возлюбленная - мавританка, моя - христианка, твоя - еретичка, моя - католичка. Вот почему моя должна быть признана лучше и достойней, а твоя - не заслуживает и того, чтобы обуть ее высочество. Ты говоришь также, что, победив меня, пошлешь мою голову в подарок твоей даме. Я же отвечаю, что не быть тому, ибо скорее я убью тебя и всех твоих людей. Но если даже случится так, как ты хочешь, подобный дар неуместен и не столь уж ценен, ибо это будет голова побежденного. Я же обещал сеньоре Принцессе, что, встретившись с маврами, одержу победу в четырех битвах, а в пятой - возьму в плен кого-нибудь из королей, приведу его к ее высочеству и, не снимая доспехов, преподнесу ей свой меч, ибо он будет подарком от победителя. И ни одна достойная дама или девица не окажет тебе почета, ибо твой дар - от мертвеца и побежденного, а мой - от победившего. А теперь перехожу я к главному. Ты пишешь, что я дважды злобно и предательски разбил ваш лагерь; на это я отвечу, что один римский император издал закон, по которому тот, кого назвали предателем, опровергнуть сие может, заявив, что сие - ложь, что я и делаю. Однако твои уста в самом деле следует объявить лживыми, дабы все удостоверились в твоих злых речах. Я же во всем поступал справедливо и хорошо, что прекрасно известно всем мудрым рыцарям, опытным в сражениях. И даже почтенные женщины тебе скажут, если их спросить, что я не совершал никакого предательства, а, напротив, следовал благородным обычаям и манерам, каковые предписывает рыцарский орден в подобных случаях во время войны. Как же люжно порочить мою честь и славу, ежели я оказался более ловким и находчивым, чем вы? Твои обвинения были бы оправданы, лишь если бы я дал какое-нибудь обязательство, письменно или изустно.

Поэтому я, Тирант Белый, во имя Господа нашего и Пречистой Богоматери, а также моей дамы Кармезины, защищая свои права, честь и славу, принимаю ваш вызов на бой со смертельным исходом. Пользуясь преимуществом ответчика, кое ты за мной также признаешь, я решил, что мы будем сражаться конными, оборонительное оружие каждый выберет по своему усмотрению, то, которое привык носить на войне, и без всякого подлога. Наступательное оружие должно быть следующим: копье, длиной в четырнадцать пядей, толщиной на усмотрение каждого, кинжал с клинком шириной в четыре пальца, дабы он не сломался, меч с клинком в пять пядей от рукояти до острия, боевой топор, дага [409] длиной в три с половиной пяди. Лошади пусть будут покрыты тем, что каждому покажется наилучшим, - попонами [410] из кожи или материи, но со стальными пластинами; на голове у них пусть будут стальные наголовъя, но без шипов и прочих подобных ухищрений; седло боевое [411] со свободными стременами. После того как уговорились мы об условиях боя, должны мы решить вопрос о правомочном судье [412]. Кто им станет? Твой король, которому ты принес клятву верности? Или мой, которому поклялся верно служить я? Ты - мавр, я - христианин, кто же будет нам верным судьей? Если же ты предложишь мне: пойдем искать его по всему свету, то можешь это делать без меня, а я не могу, ибо тогда придется мне оставить стольких герцогов, графов и маркизов, что находятся под моим началом; а я - рыцарь и не люблю сражаться, когда не уверен в честном судействе. А если ты станешь меня уверять, что нас рассудит султан, я на это отвечу: у кого нет веры, тому самому не верят. Кто сможет меня убедить в том, что ежели я прибуду на твое ристалище и расправлюсь с тобой, то смогу вернуться к себе? А если ты скажешь, что придешь на поединок к нам в лагерь, то лучше этого не делай, ибо я не желаю тебе того же, чего и себе. Ибо если ты добьешься в бою со мной желаемого, то кто может тебе обещать, что мои родичи и друзья отпустят тебя в твой лагерь? Но я тебе дам совет и подскажу один способ, как тебе исполнить свое желание.

Всем известно, что в то время, как вы, собрав могучие силы, осадили герцога Македонского, я направился к вашему лагерю и разгромил его, обретя честь и славу в глазах многих коронованных монархов. После этого вы решили вступить со мной в сражение, и я опять вас победил, обратив в бегство разом всех и каждого, кто высокомерно и тщеславно именовал себя победителем трех королей в сухопутном бою. А посему мне следовало бы, подчиняясь разумной необходимости, вновь напасть на вас, ибо настал тому черед. Клянусь именем Бога, моей госпожи, а также рыцарской честью, что около двадцатого дня августа, но не раньше, чем за четыре дня до того, и не позже, чем через четыре дня после, я, со всеми силами, какие только смогу собрать, приду к вашему лагерю на восточный берег, чтобы дать вам бой, если вы его примете. И тогда ты сможешь исполнить твое желание и не посмеешь сказать, что я действовал злодейски и предательски. Письмо твое запятнано недостойными словами, на которые я не стану трудиться отвечать, ибо не желаю соперничать с тобой в низости. Оставляю тебе твою славу, и, дабы отныне все достойные дамы, девицы и рыцари узнали, что я исполнил все от меня требуемое, я посылаю тебе с твоим герольдом Египтом настоящий ответ, разделенный по буквам алфавита, писанный мной собственноручно и скрепленный моей гербовой печатью в месте, называемом Транзимено, пятого дня августа месяца.

Тирант Белый».

Глава 153

Составив сие послание, Тирант прочитал его всем сеньорам, и те единодушно его одобрили. Тогда он пригласил герольда, дал ему письмо и полукафтанье, все шитое серебром, а также двести дукатов и сказал:

Соблаговоли передать на словах твоему господину великому султану, чтобы он позволил говорить в своем присутствии моему старшему герольду, который отправится с тобой.

Египет согласился и именем своего господина провел в лагерь старшего герольда.

Когда они добрались до лагеря арабов, то все встретили Египта с большими почестями. Герольд Тиранта сказал султану, что хочет поговорить с Его Величеством в присутствии королей и всех прочих сеньоров, которые имелись в его войске. Султан тут же приказал заиграть в трубы, и его сеньоры собрались там, где он находился. Когда сошлись все, султан сказал герольду:

Теперь ты можешь спокойно передать все то, что приказал тебе твой господин.

Тогда герольд заговорил:

Маршал Греческой империи, достославный посланник Его Величества Императора, моими устами возвещает и сообщает вам, дабы вы знали военные обычаи и опыт, которые пристали королям, императорам и им подобным: правила благородного поведения в бою требуют, чтобы не несли боевого знамени ни вы, ни кто-нибудь из ваших, ибо вы, так же, как и присутствующие короли, проиграли два сражения и потеряли знамена. (Штандарты вам нести можно, но знамена — нет.) И этого он требует от вас по праву рыцарства и законов войны. А если вы не сделаете так, то он будет обращаться с вами по праву победителя, как с побежденными, иначе говоря: прикажет изобразить вас на щите со всеми вашими титулами и регалиями, привязать этот щит к хвосту лошади и протащить его по всему своему лагерю, а затем — по всем городам, где он будет проходить. И дабы сей позор и бесчестье не коснулись ни вас, ни ваших людей, он требует от вас поклясться в моем присутствии, что вы не поднимете знамен.

Будь проклят тот, кто это выдумал! — воскликнул султан. — Но раз военные законы того требуют, я согласен.

И он немедленно приказал сложить свое знамя и знамена всех своих подчиненных, оставив одни штандарты. Затем герольд Тиранта повернулся к королю Египетскому и сказал ему:

Сеньор, наш Маршал ответил на твой вызов и просит тебя сообщить ему, как ты будешь одет в день битвы, чтобы в толпе сражающихся он смог узнать тебя и вступить в бой с тобой.

Друг мой, — ответил король, — передай ему от моего имени, что я с большим удовольствием сражался бы с ним один на один. Я желал бы, высказав обвинения в присутствии судей, вступить в поединок, дабы доказать свою правоту. И коли ему не угодно извиниться за совершенные им недостойные поступки, в которых я его уличил, я уважу его просьбу. Скажи ему, что я буду одет в алую тунику, принадлежавшую даме, которой я служу; на шлеме у меня будет золотой орел, а поверх него — маленький штандарт с изображением вышеназванной прекрасной сеньоры. И если Тирант меня узнает или я его увижу, то я исполню все, о чем обещал ему в послании, и убью его своими собственными руками.

Герольд вернулся к Тиранту и дословно передал ему то, что было сказано маврами. Турки же, в ожидании битвы, приготовили свой лагерь к бою.

На следующий день после возвращения герольда герцог Македонский, завидуя славе Тиранта, решил сказать ему в присутствии всех следующее:

Поскольку вы живете не по правилам рыцарства и не признаете никаких законов, вам следовало бы, Тирант, перенять мавританский обычай, принятый у еретиков: когда не хватает им разумных доводов, чтобы защитить свое вредоносное учение, они, по великому заблуждению, защищают его с мечом в руке. Вы хотите дать сражение столь огромному количеству турецких воинов, какое собралось на восточном побережье! Да их хватило бы, чтобы победить всех желающих вступить в бой на земле. И вы еще притворяетесь доблестным маршалом! Как же удается вам слыть таковым? За что только почитают вас отважным и воздают вам почести, если вы лишь обманываете и лицемерите? Но допросите вашу совесть — ей-то известна истина! — и вы убедитесь, в каком жалком положении вы оказались. Любовь к жизни или боязнь смерти затмевают ваш разум и чувства до такой степени? Желание ли жить или страх умереть начисто лишают вас понятия о том, какую ошибку вы совершаете, когда намереваетесь вступить в бой с турками — на который мы не согласимся ни за что — и хотите заложить наши жизни ради карточной игры, надеясь вытащить козырной туз? Теперь нам ясно, как мало вы дорожите нами. И вы желаете своей властью дать туркам сражение, в коем нынче нет ни малейшей необходимости! Ежели мы его проиграем, то всех нас убьют и уничтожат, но вас совсем не волнует, что будет с нами. Для вас в мире всегда найдется место, и вы не останетесь не у дел: ведь вы можете управлять и шайкой разбойников! Но горе нам, уроженцам сей земли, тем, у кого здесь имеются жены и дочери! Неужели все, что у нас есть, мы принуждены отдать в руки чужеземца, чей род никому не известен? Скажите- ка мне, о чем вы договорились с султаном и иже с ним, будто бы выказывая намерение вступить в смертельный бой с королем Египетским, а на самом изо всех сил стараясь обмануть нас и выдать туркам? Скажите, сколько вам за это заплатили? Не окажетесь ли вы еще одним Иудой, который продал Христа за тридцать сребреников? Ведь и вы нас продаете. Уж не тот ли вы знаменитый Каин, который убил своего брата Авеля? А может быть, вы — тот доблестный рыцарь, сын короля Кипра, который возлег со своей матерью и сбросил со стены замка своего отца? А вы случайно не Канатре, обесчестивший свою сестру Маркарею[413], а затем перешедший на сторону римлян и за деньги предавший своего господина и все войско? О Тирант, раскройте глаза и поймите, что мы не дремлем и отлично догадываемся, кто вы такой; нам хорошо известны ваши «доблестные деяния»: и то, как вы покинули родину, и из-за каких бесчестных дел, и почему не решаетесь вы туда вернуться, запятнав себя сговором с нашими извечными врагами, которых по природному и христианскому законам следует гнать подальше, вы же вступили в связь и в союз с ними. Неужто не знаете вы, хотя сами сказали об этом в письме королю Египетскому, что тому не верят, у кого нет веры? Как мы можем доверять вам, если вы подобное злодеяние задумали совершить над нами? А ведь мы все держали вас за родного брата и подчинялись вам. Однако теперь, когда раскрылось зловредство, вами изобретенное, содеянное и осуществленное вероломно во вред нам и всей Греческой империи, вас надлежало бы бросить в кипящее масло, ибо лишь этой награды заслуживаете вы, гнусный преступник. Ибо я не знаю никого среди христиан, кто бы осмелился совершить злодейство, подобное предпринятому вами. Камни и те должны были бы восстать против вас, не говоря уж о живых людях, ибо все мы твердо верим, что христиан ждет вечная слава в раю, а чересчур пытливые и хитроумные впадают в сомнение и отправляются в ад, что предстоит проделать и вам. И я не хочу, чтобы люди о ваших поступках вспоминали и говорили, ибо нет у вас никаких прав и оснований быть Маршалом без моего на то согласия и без согласия всех, кто у меня служит. А посему не желаю я, чтобы вы впредь повелевали нами.

Из-за речей герцога произошел сильный переполох: все воины стали готовиться к бою и вооружаться, а многие вскочили на лошадей, большинство же из них были довольны, ибо естественный людской грех — радоваться новой власти.

Тирант же, глубоко задетый словами герцога, сказал так.

Глава 154[414]

Зря вы думаете, что за давностью ваши прежние скверные деяния стерлись из памяти людской и что имя ваше уже не запятнано, коли никто не вспоминает о вашей прошлой позорной жизни. Не говоря о том, что слышал я отчасти о ваших «славных» поступках и могу себе представить, до чего они низкие, я и сам, как известно, терплю те речи обо мне, что вы ежедневно позволяете себе вести. Без особого удовольствия и как можно короче отвечу я вам, дабы не пересохло у меня во рту, а также из других соображений, дабы заставить тебя прикусить твой злой язык. Если же кое-что припомнить, то вовсе не я подрезал ремешки на шлеме славного принца, сына Императора, и не я нанес ему удар по темени, от которого отправился он в мир иной. И не под моим знаменем погибло так много герцогов, графов, маркизов, баронов и других рыцарей и пеших воинов, что по всей империи живых их осталось после этого меньше, чем мертвых. Вот почему и прозвали вас горе-маршалом, ибо ни одного сражения вы не выиграли, и только лишь по вашей вине; не дорожили вы собственной честью, хоть она и дороже всего на свете любому рыцарю. И вовсе не я потерял графство Албийское и герцогство Македонское, а вы, ибо теперь они — не ваши. Вы потеряли и город Каппадокию[415] со всей провинцией, каковая больше всей Греческой империи. И если бы хоть капля рассудка в вас еще пребывала, вам бы не следовало оставаться рыцарем и жить среди тех, кто вас знает. Вы полагаете, греки считают вас верным родине? Зря вы так думаете, тем паче если вам известно, как они к вам относятся, пусть и не осмеливаются сказать в лицо. Отбросив привычный вам страх, смело пустились вы предавать своих же. Но наши предки жили по такому закону: кто о зле хочет услышать, пусть первый же о нем и расскажет. И если бы грех был милостью и не принуждал вас плохо служить сеньору Императору, сеньоре Императрице и достойнейшей Принцессе, то я бы не стал купать руки в вашей крови. Но я полагаюсь на Бога и твердо верю, что по вашей вине обесчещенные женщины и из-за вас погибшие мужчины, представ перед Господом, требуют справедливости и отомстят за меня тому, кто говорил, будто я хочу продать наше войско за деньги. Это — гнусная ложь, каковую вы, по своему обыкновению, измыслили. Я не желаю более говорить с вами и оставляю вас с вашей клеветой. Лишь одно утешает меня: я говорю правду, и мне поверят, вы же сеете ложь и зло, которые не останутся безнаказанными.

Писарь, услышав все эти речи, записал их и хотел назавтра отправиться в Константинополь; однако в то время, когда он находился в шатре, где служили мессу, Маршал сказал, обратившись ко всем:

Славнейшие, прекраснейшие и достойнейшие сеньоры, я надеюсь, что из-за этого происшествия мое обещание не останется невыполненным. Я прошу всех, властью, данной мне Его Величеством Императором, чтобы в назначенный день вы были готовы дать сражение.

Герцог Македонский ответил:

Уж лучше бы вам, Тирант, отправиться спать, чем заниматься глупостями! Ни я, ни мои люди ни за что не пойдем сражаться, и, думаю, все остальные поступят так же; и никто не будет вам повиноваться ни в чем, ибо ваши приказы — не для нас. И неудивительно, что не хотят вас слушаться — то, что вам по вкусу, нашим устам горчит. А исправлять ошибки вам уже поздно: вы, вижу я, слишком во всем запутались. Еще раз повторяю: ежели б вы толком объяснили, каким образом получили маршальский жезл, и ежели бы спросили моего мнения и остальных, то теперь ваша просьба была бы совершенно законной. Но вы виноваты в том, что не захотели соблюсти этого требования. И наша с вами тяжба поможет обнаружить вашу вину. Но только уж позвольте, чтобы разницу между нами доказали искушенные в сих делах рыцари и раскрыли ее как людям непредвзятым, так и тем, кого вы подговорили. Если же вы так не сделаете, то со стыдом убедитесь в истинности моих предсказаний и пророчеств, которые не замедлят сбыться! А стыд ваш и гнев вполне порадуют мою душу и будут мне отмщением.

Ответил ему Тирант:

Не пристало мне во время войны судиться, и руки мои ныне заняты более подходящими моей чести делами, нежели писанием бумаг в свою защиту. Мне было бы неловко советовать другому, не дав совета самому себе. Но не было еще никого из моих соотечественников, кто бы допустил, чтобы его честь была оспорена. И я, с Божией помощью, намереваюсь сохранить свою неопороченной. И не думайте, будто мне было до сих пор много радости от пожалованного мне маршальского титула, ибо я никогда не стремился к нему и не добивался его. А ежели и получил я от того какую-то выгоду, то ведь я ее не просил. Я бескорыстен, и мой ум по-прежнему озабочен и не перестает трудиться, дабы герцоги и принцы были бы под моим началом целыми и невредимыми; кажется мне, что в моем командовании не было ни одного изъяна — по обману ли, по небрежности ли, — за который можно было бы меня упрекнуть. А тому, что, избирая меня Маршалом, Его Величество Император не спросил согласия вашего, удивляться вам нечего, ибо вас тогда вместе с ним не было. И дабы никто не считал, что я до маршальской должности чересчур завистлив, я извещаю, что мне приятно будет, ежели на нее изберут кого-нибудь другого, и что я к этому постоянно готов. Вы говорите, что наше войско без вашего совета не сможет дать сражения? Вы слишком много о себе мните. В назначенный день я подойду к лагерю наших врагов, и, если никто не захочет пойти за мной добровольно, я со своими людьми, которые меня не подведут, а также с теми, кто ради меня прибыл сюда по просьбе Великого магистра с Родоса, пойду в бой, как то было мной объявлено, и с Божией помощью одержу верх над маврами. О герцог! Если боитесь вы увидеть эту битву, которой испугаются и ужаснутся все презренные, оставайтесь в нашем лагере вместе с мальчиками пажами и теми, кто бесполезен и мешает в бою.

На этом все разошлись в тот день.

Назавтра по окончании мессы Маршал приказал трубить в трубы, и все знатные сеньоры немедленно собрались около него. Тирант сказал:

Славнейшие, достойнейшие и прекрасные сеньоры, вместе со мной разделяющие тяготы этой войны. По приказу Его Величества Императора принял я на себя обязанности Маршала, кои исполнял с большим старанием и в поте лица своего, беспрестанно трудясь и размышляя, как найти мне наилучшие средства, дабы под моим началом оставались вы все здравыми и невредимыми. Теперь же я оставляю маршальский жезл, ибо так угодно герцогу Македонскому. Но в утешение себе я знаю, что не имеет значения, Маршал я или нет, потому как все мы равны перед лицом наших врагов. Не стоит перекладывать хлопоты многих на одного, напротив, каждый должен взять на себя часть тех забот военачальника, каковые я столько времени испытывал на себе, не переставая утруждаться и печься о деле, не о выгоде думая, но лишь о пользе Его Величества Императора. Давайте же выберем кого-нибудь, более пригодного к сему занятию, нежели я. И не подумайте, сеньоры, будто я затаю от этого обиду, — вовсе нет! Я хочу жить и умереть вместе с вами, чтобы служить Императору. Каждый из вас может считать меня своим братом, а ежели сие покажется вам слишком большой честью для меня, то я готов вам повиноваться и не оставлю службы Его Величеству, пока не будут изгнаны мавры.

Тут маркиз де Сан-Жорди, не будучи в силах терпеть и дальше подобные речи, прервал Тиранта и, не сговариваясь с остальными, сказал следующее:

Клянусь Богом, Маршал, я не подведу вас ни в одном честном деле. Так исполняйте обещание, данное королю Египетскому, а я пойду с вами и вступлю в сражение с маврами, хотя бы я был в одной рубашке и без оружия. И я даю торжественный обет моему небесному господину святому Георгию[416], что ежели кто согласится стать Маршалом без особого на то приказа Императора, я своими собственными руками предам его смерти. Тирант — наш Маршал, его прислал нам Его Величество сеньор Император, а посему мы и должны его слушаться как самого Императора.

Тогда сказал герцог де Пера:

Сеньор Маршал, приказывайте нам сделать что угодно. И если вы скажете, чтобы мы убили герцога Македонского, то поручите это мне и увидите, как скоро я сие исполню.

Коли обнажаю я свой меч, то он не щадит уже никого, — сказал герцог Сино- польский. — И кто бы ни согласился принять маршальский жезл вместо Тиранта, я все равно разрублю того напополам до самого пояса.

Ответил на это герцог Казандрийский:

Заявляю вам всем и каждому в отдельности, что ежели вы будете поступать как кому заблагорассудится и сеять раздоры, а не исполнять то, что мы обязаны по приказу Императора, и ежели я услышу, что кто-нибудь из герцогов, графов или маркизов скажет, будто Тирант должен оставить маршальский жезл, а сам его примет, то я собственными руками лишу его жизни.

Я не говорил до сих пор, — сказал герцог Монсанский, — но уже одним злословием своим герцог Македонский ясно дал понять, что себя запятнал он теми отвратительными делами, коими сам хотел опорочить Тиранта.

Тут встал маркиз де Сан-Марко, поднялся на скамью, вынул из ножен меч и сказал:

Пусть тот, кто не согласен, что Тирант — наш подлинный Маршал, справедливый и добрый, и не совершал он ничего такого, что несправедливо и злодейски вменил ему в вину герцог Македонский, — пусть тот выйдет вперед, и я в присутствии всех буду сражаться с ним, пока кто-нибудь из нас не погибнет. И если теперь не накажем мы виновного, воздастся ему по заслугам на том свете.

Маркиз Феррарский тогда громко воскликнул:

Я желаю, чтобы все слышали и знали, что, когда герцог Македонский проиграл последнее свое сражение, женщины и девушки на большой рыночной площади Константинополя громогласно кричали: «Где этот трусливый герцог Македонский, горе- маршал, из-за которого проливается кровь греческих рыцарей и баронов? Где этот никудышный побежденный рыцарь? Давайте же лишим его жизни, ибо он отнял у нас свет наших очей и самое дорогое на свете». Говорили они о нем так, как пристало говорить лишь о враге. И причитали, словно тело ваше, герцог, в гробу проносили по той площади, на которой они сокрушались. То была бы смерть, достойная вас. И если бы вы умерли тогда, то навеки сохранили бы свою славу и честь, а теперь вы живы, но жизнь ваша хуже смерти. И случилось это с вами из-за ваших отвратительных злых речей.

Граф д’Айгвес Вивес сказал:

Наш законный господин, заявив о своих намерениях священному совету, в согласии с ним решил передать маршальский жезл и правление всей империей Тиранту. Так отчего же ныне вы, герцог Македонский, мешаете нашему Маршалу и сеете раздор среди всех нас, отчего упорствуете в своем коварстве, не страшась его последствий? Я же не могу ни согласиться с вами, ни послушаться вас, ибо вы уклоняетесь от исполнения правых дел, возжаждав того, что вам не отпущено, и чрезмерно сим желанием распаляетесь. Но если вы призадумаетесь, откуда взялось оно и на что нацелено, если вспомните, кто ваши советчики, то поймете, что никто не может им доверять, ибо они всем стали врагами, потеряв свою власть. Ведь не может быть правдивым свидетелем заклятый враг; так и ты, враждуя с Тирантом, обвиняешь во всем его. Да не ослепит тебя гнев на Тиранта, ибо именно он сможет даровать тебе спасение, будучи Маршалом, хоть и не обязан этого делать. Ведь он превосходит самого Гектора, проливая скверную кровь мавров и завоевывая славу. Мертвые продолжают жить лишь благодаря своим подвигам. Побежденные же умирают от тягот и страданий. А если кто-нибудь с этим не согласен, я заставлю его раскаяться в своем заблуждении, ибо Господь не допустит, чтобы столь отвратительное злодеяние, какое задумал совершить герцог Македонский против нашего справедливого, доброго и законного Маршала, осталось без наказания. И сие будет герцогу возмездием, а прочим — назиданием.

Сказав это, граф умолк.

Тогда герцог Македонский заговорил, обращаясь к маркизу де Сан-Жорди:

Не пристало величать вас рыцарем, ибо звание сие с вашими поступками никак не согласуется; однако — можете не сомневаться — мне известно, как вас следует называть. Но если даже я и говорю что-либо, порочащее вашу честь, то, как подтвердят все, кто меня знает, не потому, что это в моих правилах. Сие происходит из-за ваших ужасных проступков, даже слышать о которых оскорбительно для благородных рыцарей и дам и которые, к моему сожалению, не ограничиваются дурными речами. Я не нахожу никаких причин для того, чтобы вы забыли ради Тиранта ваши прежние уверения в преданности мне. Вы же всячески даете понять, что я-де настолько у вас в полной власти и в подчинении и потому никогда не расскажу о ваших лицемерных и коварных деяниях. Но куда же делись бесчисленные ваши обещания, клятвы и присяги, которые вы мне притворно давали? Однако я этому не удивляюсь, так как вижу: вы по природе своей похожи на своего отца, ибо причинили мне много зла. Злодеяния ваши столь известны среди рыцарей и дам, особливо в нашем городе Константинополе, что стали предметом насмешек и притчей во языцех. Я же, жалея вас и заботясь о вашей чести, советую вам помолчать, ибо это будет вам на пользу.

Сказав так, герцог Македонский удалился.

Герцоги, графы и маркизы! — сказал граф де Плегаманс.— Герцог Македонский ушел, а потому выслушайте меня, если вы благородны и не выносите никому приговор, не выслушав прежде человека. Поверьте же мне! Вы собираетесь дать бой, но делать этого не следует. Попусту потратите вы силы, ибо один лишь герцог может с честью претендовать на маршальский жезл. А ежели вы, Тирант, хотите услышать оскорбительные слова, позорные в особенности для рыцарей, я несомненно мог бы вам их сказать, и сие было бы уже сделано, если бы не боялся я быть высокомерным и за то отринутым Богом, а также поставить под сомнение очевидную правоту герцога Македонского. Но мои суровые обвинения лишили бы вас доблести, и вы, будучи у всех на виду, вынуждены были бы отдать маршальский жезл. Подумайте лучше о том, за какие дела вас осудят, а за какие — простят. Слава — не в красивых речах, а в добрых делах.

Поскольку все убедились, что герцог не возвращается, Тирант не пожелал, чтобы кто-нибудь еще говорил и обсуждал слова, сказанные графом де Плегаманс, но приказал всем вернуться к себе в шатры. Повелел он также, чтобы все приготовились ко дню, когда назначено было сражение с маврами.

Теперь оставим рассказ о них и вернемся к Императору, который жаждал узнать вести с поля боя; и увидел он, как приближаются к берегу семь парусных кораблей. Когда они пристали, Император узнал, что они прибыли из Сицилии с четырьмя тысячами человек и множеством лошадей на борту, каковых прислал новый король Сицилии. А произошло это по причине, о которой я сейчас вам поведаю.

Как уже говорилось, старший сын короля Сицилии, женатый на одной из дочерей французского короля, находился во Франции. Был он и скромным и доблестным, по каковой причине свекор из большой к нему любви никуда не отпускал его от своего двора. Но случилось так, что он заболел и от болезни сей скончался. Когда его отец, король Сицилии, узнал о том, он сильно опечалился. Второй же его сын, сделавшись монахом, не захотел оставить богоугодную жизнь, дабы стать королем по смерти отца.

Отец так разволновался от того, что сын не желает ему повиноваться, что упал, сильно ударился головой о кровать и решил, что смерть его близка, а посему сделал завещание относительно своей души и своего королевства, оставив единственной наследницей свою дочь, жену Филиппа.

Ставши королем, Филипп вспомнил о помощи и о чести, которые оказал ему Тирант, и решил сам, собрав как можно больше войска, пойти к нему на подмогу; однако и королева-мать, и все подданные умоляли его в этот год никуда не отправляться, ибо жена его была беременна. Филипп, увидев, что все противятся его намерению, вынужден был остаться. И вместо себя послал он командовать войском герцога Мессинского, вместе с пятью тысячами воинов, как пеших, так и конных. Королева же, узнав, где теперь Тирант, послала ему еще две тысячи человек, поставив над ними сеньора де ла Панганалеа[417].

Прибыв в порт Константинополя, сицилийцы сошли на берег, и первый, кого они встретили, был писарь, ехавший из лагеря христиан и везший послания Тиранта и короля Египетского, речи сеньоров, а также клятвы всех тех, кто встал на сторону Тиранта. Обо всем этом он подготовил подробный рассказ, дабы по порядку изложить Императору. По дороге ко дворцу герцог Мессинский сказал писарю:

Скажите, сеньор рыцарь, — да дарует вам Господь все, чего вы ни пожелаете в этом мире! — где сейчас сей знаменитый рыцарь, исполненный превеликой доблести, где Тирант Белый, Маршал греков? В каком городе его искать?

Милостивый господин мой, — ответил писарь, — сего знаменитого рыцаря, о коем изволите спрашивать, вы не найдете в городе: он раскинул свои шатры в поле, где нет ни дворцов, ни домов, напротив войска турок, неподалеку от реки Трансимено.

Каковы же нравы при его дворе? — спросил сеньор де ла Панганалеа. — Учтивы ли люди из его свиты и храбрые ли они рыцари?

Клянусь Девой Марией — да! — воскликнул писарь. — Под сенью шатров его царят милосердие и справедливость. Он словно возвышается над всеми людьми и видит, кто хороший, а кто плохой, знает, кому какая цена, и умеет вершить правый и достойный суд. А ведь это самое важное для Маршала, который командует всеми. И невозможно ни разжалобить его мольбами, ни сломить угрозами, ни подкупить деньгами. Есть у него еще один замечательный обычай: раздавать все, что у него имеется. Распределяет он все между остальными, о своей же выгоде и вовсе не печется. Не тот называется щедрым, кто, желая отдать многое, еще больше стремится оставить себе, — таких часто встретишь; но того я зову щедрым, кто ничего себе не берет и ни в чем прибыли себе не ищет; а когда нечего ему предложить просящему, он не раздумывая делится последним. Когда его друг нуждается в нем, то он, не щадя себя, на свое счастье или на свою беду, ему помогает, так что тот может распоряжаться им как угодно; и даже если не может он оказать услугу своему другу, то всегда рад его утешить словом. Обо всем, что я сказал, по всему свету идет молва. Что же до его достоинства, отваги и благородства, то в них нет ему равных на земле. Все мы воочию в этом убедились благодаря великим победам, которые он одержал и продолжает одерживать ежедневно над турками. Он радуется своим друзьям и предлагает им увеселения: собирает музыкантов и устраивает танцы с дамами. Он со всеми учтив, при этом крепок духом и не боится ничего. В его лагере одни упражняются в воинском мастерстве, другие в прыжках, третьи играют в тавлеи, четвертые — в шахматы; одни теряют голову, другие обретают ясный ум; одни говорят о войне, другие — о любви; одни играют на лютне, другие — на арфе, третьи — на виоле, четвертые — на флейте, пятые — поют на три голоса, как настоящие певцы. Нет ни одной забавы, которой нельзя было бы предаться у нашего Маршала. Ни в одной стране не видел я никого, кто бы почитал Бога так, как он. И если тысяча баронов предстанет перед ним, он всех сумеет так почтить, что каждый из них останется доволен. Весьма уважает он своих соотечественников, но еще пуще — иноземцев. Двое баронов германских, из тех, что имеют право избирать императора, недавно побывали здесь, и когда они уезжали, то признались, что никогда еще не видели человека столь любезного, как Тирант.

Писарь распрощался с сицилийцами и направился во дворец. Когда он пришел, Император заканчивал обедать. При виде писаря Император очень обрадовался и немедленно спросил его, как обстоят дела на поле сражений и хватает ли в лагере съестных припасов и всего остального. Писарь коротко отвечал:

Сеньор, еды нам теперь хватает, но недостает любви и почестей.

Сказав это, он умолк. Император приказал срочно убрать со стола, и писарь отдал ему по порядку все привезенные бумаги. Первым он предъявил вызов короля Египетского, а вслед за ним — записку о совете, который держали бароны.

Император повернулся к дочери и сказал:

Кармезина, рыцари мои говорят, что Тирант — ваш возлюбленный.

От стыда Принцесса стала пунцовой, как роза. Охваченная смущением и страхом, она далеко не сразу нашлась, что ответить, но наконец, собравшись с духом, сказала:

Сеньор, если Тирант окажется победителем мавров, я буду чрезвычайно довольна тем, что в меня влюбляются доблестные рыцари. Не верьте же, Ваше Величество, необдуманным и лживым речам злоязычников, ибо Тирант — рыцарь настолько доблестный и отважный, что одерживает победу во всех сражениях, разбивает войска турецких королей и не боится коварных происков герцога Македонского. Я люблю Тиранта как родного брата, не больше, чем других рыцарей. Я от него далеко и ему не принадлежу, у меня и в мыслях нет ничего подобного. А ежели вам, сеньор, что-то показалось, то не верьте сему, ибо вы не должны меня осуждать прежде, чем не узнаете истины. Не нужно вам по ошибке порицать дочь, которая столь горячо вас любит. Это верно, что любовь обыкновенно побеждает страх, но милосердный Господь позаботился о моей целомудренности. От того же, что вы, Ваше Величество, могли подумать подобное обо мне, грудь моя стала холоднее льда.

Дорогая дочь моя, — сказал Император, — об этом говорится вовсе не с дурными намерениями. Прочитайте записку и вы сами увидите, какие клятвы принесли рыцари.

Когда Кармезина их прочитала, то ее душа успокоилась, и она сказала, обращаясь к Эстефании:

Поверь, вся кровь отхлынула у меня от лица, ведь я решила, что наши дела раскрыты. Дьявол же до того лукав, что надоумил меня дать деньги Тиранту, а затем сам устроил так, что об этом всем стало известно. Преступление мое состоит в том, что я оказала помощь Тиранту, и оно велико, ибо касается денег; однако его должно рассматривать, учитывая цель, с каковой оно было совершено, — ведь то было сделано из милосердия.

Ответила Эстефания:

Сеньора, совершенное вами — добродетельнейший поступок, потому как необходимо приходить на помощь тому, кому желаешь добра. О делах же должно судить по тем добрым намерениям, с коими они творятся. Вы ведь любите Тиранта лишь законной любовью, желая, чтобы она завершилась браком. Но я прекрасно видела, как страстное чувство, кипящее в вашей душе, лишило вас всякой рассудительности поначалу, едва лишь Император сказал, что вы любите Тиранта.

В то время как беседовали они таким образом, вошли сицилийские бароны и поклонились Императору. Он принял их очень любезно и оказал всевозможные почести. Они же объяснили, зачем приехали, и передали ему грамоты с прежними и нынешними соглашениями о мире и союзе между их королем и Императором. Тот принял грамоты и подписал все, чего хотели сицилийцы. Затем, распорядившись предоставить им роскошные покои, а также все, что окажется необходимо, Император оставил их беседовать с Императрицей и Кармезиной. Сам же он отправился на совет.

Сицилийские рыцари изумились необыкновенной красоте Принцессы, и сеньор де ла Пантаналеа начал так свою речь.

Глава 155

Воочию можно убедиться, сеньора, что природа не могла создать ничего более совершенного, чем неповторимая красота вашего высочества. Созерцая ее ныне, понимаю я, какое блаженство испытывают святые угодники в раю, созерцая Божественную сущность, как написано о том в Священном Писании. И говорит псалмопевец, обращаясь к Иисусу: «Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел»[418]. Клянусь Богом, сеньора, я совершенно уверен, что если бы все дни моей жизни, как прошедшие, так и грядущие, я находился перед вашим высочеством подобно тому, как нахожусь теперь, то они бы показались мне не одним днем, ибо день длится слишком долго, а одним часом. Ведь если для страждущих малая толика времени кажется вечностью, то для блаженствующих время не движется, как происходит ныне со мной. И недолго останется жить и здравствовать тому, кто заставит меня отсюда уйти, и несдобровать ему! Да бродить ему до смерти по белу свету, не находя нигде пристанища! В нашем королевстве известно о великой вашей красоте и о том, как вы, благодаря достойнейшим своим деяниям, возродили к жизни греческое войско. Кажется мне, что совершенство вашего высочества в действительности во многом превосходит все слухи о вас, равно как ваши милость и бесконечный ум. Столь восхищаются вами во всем мире, что готовы именовать вас богиней. Невозможно и перечесть все великие достоинства, кои вы нам являете, и я счастлив уже тем, что смог собственными глазами увидеть вас.

В этот момент в залу вошел Император, и Принцесса не смогла должным образом ответить сеньору де ла Пантаналеа на его слова. Император некоторое время оставался там, ведя разговор о войне и прочих вещах.

Когда герцог Мессинский счел, что настало время отправиться им к себе, они попрощались с Императором и с дамами. Придя в отведенные им покои, сицилийцы обнаружили, что, по распоряжению Императора, столы уже накрыты к ужину. Император же после того, как сицилийцы распрощались, спросил, обращаясь ко всем присутствующим:

Вы когда-нибудь где-нибудь слышали или читали, чтобы маршалу, находящемуся на чьей-либо службе, родичи или друзья посылали в помощь своих людей? Сие достойно великого изумления, и я весьма обязан Тиранту тем, что десять тысяч человек на собственном довольствии служат мне из любви к нему — как те, что прибыли теперь, так и люди, присланные Великим магистром с Родоса. А посему я решил сам отправиться на поле боя и примирить герцога Македонского и Тиранта, ибо иначе они, чего доброго, убьют друг друга. Два раза чуть не дошло до этого, значит, третьего нельзя допустить. А если попадется мне в руки этот герцог Македонский, я клянусь, что снесу ему голову с плеч.

После сих слов Император приказал своим слугам приготовиться к отъезду.

Как, сеньор, неужели с вами поедет так мало людей? — спросила Императрица.

Здесь сицилийские бароны, и они отправятся со мной, — ответил Император.

Все слуги Императора с великой поспешностью стали готовиться к отбытию.

На следующую ночь, когда Принцесса спала, Эстефания пришла к ее постели, разбудила ее и сказала следующее:

Сеньора, мне привиделся Диафеб, который говорил: «Жизнь моя, Эстефания! Как бы счастливы были мы с Тирантом, если бы вы с Принцессой приехали к нам! Ведь уже от того, что мы вас увидим, битва с турками наверняка будет выиграна». Поэтому, сеньора, проснувшись, я пришла сюда, чтобы сказать вашему высочеству, что, если хотите, мы вскорости сможем исполнить наши желания и сказать: «Разлуке — конец, теперь мы вместе». И тогда Тирант с Диафебом узнают, какова наша любовь, ведь, когда они не могут приехать к нам, мы приедем к ним.

Принцесса сказала:

Достаточно слов, подай мне рубашку.

Она быстро оделась, причесалась и отправилась в спальню к Императору, который еще не вставал. Принцесса сказала:

Сеньор, девицы страшатся разговоров о войне и тем более о битвах. А посему я милостиво прошу вас не отказать мне в одной услуге и вот по каким двум причинам. Во-первых, вы, Ваше Величество, ввиду вашего возраста, никуда не должны отлучаться без меня. Никто не любит вас сильнее меня, а если вы заболеете, никто лучше меня не сможет ухаживать за вами и сидеть у вашей постели, ибо я лучше всех знаю, что вам нужно. Во-вторых, по закону природы, тот, кто раньше родится, раньше и умрет, хотя иногда мы и видим противоположное. И я, отправившись с вами, смогла бы сама увидеть, что такое война, и побольше узнать о ней, сие же в будущем мне пригодится и поможет при необходимости, а также научит меня побеждать страх.

Дочь моя, — ответил Император, — мне хорошо известны ваша любовь ко мне и ваши добрые намерения. Однако не приличествует девицам идти на войну, и нигде об этом не слыхано, ибо сие чрезвычайно опасно. Особливо же для вас, ибо вы еще столь юны. И, желая вам только добра, я не хочу, чтобы вы тревожились, оказавшись рядом с врагами.

Сеньор, — сказала тогда Принцесса, — не бойтесь за меня; ведь для меня не видеть вас — страшнее, чем быть среди врагов. И если уж я была вам хорошей дочерью и служанкой в худшие времена, позвольте мне оставаться такой же и во времена благоденствия. Ибо, покуда душа моя остается в моем теле, я вас не покину, а после кончины вашей прикажу соорудить для вас такую гробницу, какая приличествует вашему императорскому достоинству. И чудится мне, что ежели не поеду я вместе с Вашим Величеством, то никогда более глаза мои вас не увидят.

Дочь моя, если вы так этого хотите, — ответил Император, — я буду рад, ибо знаю, сколь благие намерения побуждают вас к этому. Однако спросите вашу матушку, что предпочтет она — поехать с нами или остаться. И собирайтесь немедленно, ибо я уезжаю весьма скоро.

Принцесса тут же пошла к Императрице и обо всем ей сказала. Та отвечала, что ни за что не поедет в лагерь, потому что, если только увидит герцога Македонского или то место, где погиб ее сын, от боли тут же и распрощается с жизнью.

Принцесса разослала слуг по всем самым умелым чеканщикам города, способным исполнить то, чего она хотела. Приказала она выделать для нее оплечья, наполовину из золота, наполовину — из серебра, и такие же наручи и рукавицы[419], но только очень легкие[420]. Золотой была правая часть доспехов, а серебряной — левая. Помимо этого, поручила она сделать маленький шлем без забрала[421], весь из серебра, а на него прикрепить богато изукрашенную корону, которую она обыкновенно носила. И упросила Принцесса своего отца дать ей тех воинов, которых королева Сицилии послала Тиранту.

В день отъезда Принцесса одела чеканные набедренники и набрюшник и облачилась в доспехи, выполненные по ее приказу. Она села на белоснежного коня и, держа в руке арапник, возглавила свой отряд. Вместе с ней ехали шестьдесят придворных дам, самых прекрасных и учтивых при дворе. Главным коннетаблем своего войска Принцесса назначила Эстефанию; Саладрия, дочь герцога де Пера, исполняла обязанности герольдмейстера; Контезина была главным альгвасилом; Услада-Моей- Жизни несла штандарт, на котором были вышиты цветок, называемый Венерин дар[422], и девиз: «Но не мне». Элизеу несла войсковое знамя; Заскучавшая Вдова получила звание королевского оруженосца, и каждая из прочих дам также имела какую-нибудь обязанность. Таким образом они доехали до места, где раскинул лагерь Тирант. Однако там они не обнаружили ни одного из способных к бою воинов, но только лишь тех, кто не мог сражаться, и пажей, оставшихся в лагере по приказу Маршала.

Тирант же уехал в ночь на девятнадцатое августа, а Император прибыл в три часа пополудни следующего дня. Турки, которые могли хорошо просматривать лагерь христиан, наблюдали за ним денно и нощно. Тирант с войском ночью перешел реку, предварительно послав людей перехватить пастухов и лазутчиков, дабы они не сообщили туркам о его действиях. Взяли их множество. А после того, как Тирант переправился через мост, он прошел с добрых полмили вверх по реке, повернул вправо, поднялся вверх в гору и две мили двигался выше того места, где был разбит лагерь турок, а затем спустился в долину, называемую Терновой, и стал дожидаться рассвета. Каждый из его воинов имел с собой запас провианта и овса на один день.

Император же, расположившись в лагере Тиранта, послал за сеньором де Малвеи, дабы тот пришел с ним побеседовать. Сеньор де Малвеи, едва ему сообщили об этом, направился к Императору и, выразив ему почтение, рассказал все о Тиранте и о том, какие доблестные деяния совершал тот каждодневно. Принцессе было чрезвычайно приятно слышать хвалы Тиранту. Сеньор де Малвеи нижайше просил Императора оказать ему милость и расположиться в его замке, ибо там он будет в наибольшей безопасности. Так Император и поступил. А все сицилийские бароны раскинули шатры на берегу реки.

Тем временем сеньор де Малвеи выбрал одного из своих слуг и как можно незаметнее отправил его в Терновую долину, дабы предупредить Маршала о том, что прибыл Император с дочерью и сицилийскими баронами. Тирант хранил это в глубокой тайне до следующего дня, опасаясь, как бы кто-нибудь не покинул войско, будто бы желая повидать Императора или своих родичей. Под большим секретом сообщил он об этом лишь Диафебу.

Примерно в полночь все рыцари в войске Тиранта сели в седло. Первыми он построил пеших воинов с Диафебом во главе; он дал ему также четыреста всадников с копьями и лошадей, защищенных доспехами. Тирант горячо умолял Диафеба встать в укрытие за скалу, находившуюся неподалеку оттуда, примерно в миле от вражеского лагеря, и ни за что на свете не выходить из засады ни самому, ни кому- либо из его воинов, и не идти к Тиранту на подмогу, даже если они увидят, что сражение проиграно, а его самого убивают. И чтобы совсем увериться в Диафебе, Тирант взял с него клятву не двигаться с места до тех пор, пока он сам не даст на то приказа.

Итак, как я сказал, Диафеб остался в засаде, а Тирант с остальной частью войска, где не было ни пеших воинов, ни пажей (кроме Ипполита, которого в тот день посвятили в воины и в рыцари), расположился на расстоянии выстрела из бомбарды от лагеря противника, но не во рву или за прикрытием, нарочно им приготовленным, а, наоборот, на совершенно ровной и открытой местности. Заметив христиан, дозорные в турецком лагере громко закричали, и всю ночь ни мало ни много семнадцать тысяч турок провели в седле, чтобы их не победили, как в первой битве. Однако же Тирант не решался начинать бой из-за огромного количества мавров. А те уже приготовились к сражению: конные выехали вперед и встали на виду у христиан.

Каждый из противников привел в боевой порядок свои войска. Тирант выстроил их следующим образом: всех лошадей он приказал поставить в одну линию, так, чтобы голова ни одной из них не выдавалась. Все стояли как следует в строю, за исключением герцога Македонского, который вовсе не желал подчиняться распоряжениям Маршала. Штандарты Императора располагались посередине строя. Герцог Синопольский командовал одним флангом, а герцог де Пера другим. Маршал ездил от одной части войска к другой и просил всех сохранять порядок, ибо ежели они это смогут сделать, то он, с помощью Божией, обещает им победу. Покуда неприятели готовились к бою, Тирант обратился к своим людям с такими словами.

Глава 156

Мне по нраву лишь та честь, которую обретаешь, подвергая себя опасности. Но наше дело правое, и надежда одолеть врагов тверда. О достойнейшие рыцари! Наконец- то пришел столь желанный для меня день, когда одержите вы славную победу над всеми вашими недругами и вернете себе то, чем по праву владели и что могли бы навсегда потерять. Каждый из вас должен возжаждать славы, которая достигается в подобных деяниях. А об опасностях, страшащих вас, лучше позабыть. А дабы как следует поняли вы мои намерения, превосходнейшие рыцари, я напомню вам о том, что Дарий по небрежности обрек на гибель и себя, и все свое войско, пренебрегши дисциплиной в бою[423]. Иные же гибли из-за своей зависти. Однако не стоит долго распространяться об этом, ибо ныне нам надлежит, отважные рыцари, собрав все мужество, вступить в бой и проложить путь к спасению. И я прошу тех, кого должен просить, остальным же говорю как братьям: будьте храбрыми и достойно сражайтесь, помните о не знающем поражения в битвах[424], и вы обретете честь и славу, а вместе с ними и свободу. Если мы победим, досточтимые сеньоры, то вся империя станет нашей: и города, и деревни, и замки окажутся в вашей власти. Если же неразумная фортуна принудит нас бежать с поля боя, то мы потеряем все. Не забывайте, что свои привилегии я получил, одержав верх над врагами нашей веры. Они не очень-то опасаются битвы с нами, имея столь огромное войско. Но мы будем сражаться, чтобы спасти свою родину, свою свободу и свою жизнь. Вспомните о наших предыдущих победах. Не бойтесь, доблестные рыцари, несметных полчищ вражеских, ибо хорошо известно, что часто малое войско побеждает большое — ведь чем больше воинов, тем сложнее удержать среди них порядок. В сражениях же побеждает тот, кто подчиняется приказам и слушается Маршала. Дважды сражались мы с одними и теми же маврами, и не надо думать, будто нынче они станут храбрее, помня и печалясь о недавней смерти своих соратников и о том большом уроне, который вы благодаря вашей доблести им нанесли. Подумайте о том, скольких сил они лишились из-за страдания. И по причине всего, о чем я сказал, надлежит нам вступить в бой, раз уж не смогли мы договориться о мире. Начав сражение и победив, мы завладеем всем их богатством и оружием. Так бейтесь же со всем пылом, на какой вы способны, и не сомневайтесь в успехе, ибо маврам недостает вашего мужества, чтобы противостоять вам и отвести от себя смертельную опасность. И если вдруг трусливому захочется бежать, то пусть он остерегается это делать: лучше уж ему погибнуть в бою, чем ослушаться моего приказа и повернуться спиной к врагу, а не то будет он схвачен и изрезан на куски, как жалкая овца. Сражаясь храбро и мужественно, прольем мы много крови мавров и дорого заплатят они за нашу победу. Видите замок этого достойного и щедрого рыцаря? Его Величество Император с прекраснейшей Принцессой сейчас там и будут следить за битвой. О влюбленные рыцари, любящие истинной любовью! Какая честь для вас одержать победу на глазах у дам и Его Величества и в качестве победителей поцеловать ему руку! Но какой позор вы потерпите, если он увидит вас побежденными и бегущими с поля боя! Найдется ли тогда у кого-нибудь из вас храбрости предстать перед взором дам и вашего сеньора? Пусть лучше земля закроет мне веки и пожрут меня дикие звери, чем постигнет меня такое несчастье.

Ничего более не стал говорить Тирант, видя, что турки приготовились к сражению.

Глава 157.

Увидев, что христиане изготовились к бою, султан приказал срочно построить свое многочисленное войско. Первыми он поставил пехотинцев[425], вооруженных копьями, длинными щитами, называемыми павезы[426], и прочим оружием. За копейщиками следовали арбалетчики[427] и лучники[428]. За ними, на расстоянии пятнадцати шагов, ехали верхом на лошадях, украшенных плюмажем и покрытых доспехами, христиане, нанявшиеся в войско к Великому Турку. Турки шли самыми последними и имели наготове более четырехсот пищалей[429]. Они полагали, что только с их помощью убьют больше семисот человек. Когда все полки были приведены в боевой порядок, король Египетский выслал герольда к Тиранту, чтобы поблагодарить его за то, что тот сдержал свое обещание, а также сообщить, что король в тот же день убьет его или захватит в плен, а затем прикажет отлить свою статую из чистого золота и водрузить ее на ворота Константинополя, после того как турки возьмут город. И еще король просил передать, что вскоре Тирант отведает, до чего горьким бывает его копье. Тирант же отвечал, что рад будет его попробовать, ибо у него с собой столько сахару, что он и не заметит горечи, но что он не простит королю вызова на поединок и сегодня наконец прольется кровь короля.

После этого Тирант принялся вновь наставлять своих воинов и уговаривать их оставаться стойкими, так что в конце концов они перестали бояться и, воодушевленные Маршалом, обрели непоколебимую веру в победу. Турки выстрелили из бомбарды, но ядро пролетело слишком высоко и никого не задело. На плече Тирант держал небольшой боевой топор, прикрепленный к доспехам шелковым шнуром[430], а в руке держал флажок[431]. Он взмахнул им, и герцог де Пера, командовавший одним флангом, сохраняя полный порядок в рядах, спокойным шагом развернул свои отряды спиной к врагам и поставил их полукругом. На другом конце фланга находился герцог Синопольский[432], обеспечивавший полную готовность своих воинов. Когда герцог де Пера развернул и выстроил своих людей, Тирант опять дал сигнал флажком и герцог Синопольский проделал тот же маневр. Теперь все войско стояло лицом к горе, у которой находился Диафеб, и спиной к врагам. Все отряды резвым галопом поскакали вперед, по-прежнему не нарушая строя и ведя лошадей строго в ряд.

Турки, увидев, куда устремилось войско Тиранта, радостно закричали:

Они бегут! Они бегут!

Одни пешие воины побросали свои щиты, другие — копья, третьи — самострелы, чтобы догнать своих врагов христиан. Те из всадников, кто мог скакать быстро, полагали, что захватят добычи больше всех. Те же, кто был на конях, покрытых тяжелыми доспехами, сбрасывали их, чтобы животным было легче двигаться. Тирант время от времени оборачивался и видел, как христиан преследовало все войско турок в полнейшем беспорядке. Поэтому-то он и заботился лишь о том, чтобы его воины скакали галопом, сохраняя строй. Те же христиане, у кого были особо выносливые лошади, иногда даже подстегивали их ударами копий.

Когда Император, наблюдавший за боем с башни замка, увидел, как его воины бегут, он решил, что битва проиграна. А придворные дамы всю ночь накануне не ложились в постель, истово молясь Богу и прося Победителя всех битв[433], а также Пресвятую Богоматерь ниспослать христианам победу.

Когда Тирант увидел, что пешие воины у турок остались далеко позади, а конница их уже проскакала то место, где находился в засаде Диафеб, он вновь поднял свой флажок, и все остановились. Затем полки развернулись и встали на расстоянии выстрела из пищали друг от друга. Турки же, увидев, что христиане остановились, крайне изумились. Тирант приказал герцогу де Пера вступить в бой первым. Тот с величайшей отвагой врезался в гущу врагов, сражаясь чрезвычайно доблестно. Когда же Маршал заметил, что враги прибывают и их войско вновь окрепло, то приказал вмешаться в битву полку брата герцога де Пера, маркиза де Сан-Жорди. Затем нанес удар герцог Синопольский, и так — один полк за другим. И уничтожили христиане огромное количество воинов, что было достойно большого восхищения.

Тирант увидел, что почти половина его людей вступила в бой и они все время одерживают верх над турками. Он заметил также, как в гуще боя король Каппадо- кийский — его он узнал по гребню нашлемника[434], на котором был золотой лев с флажком, — рубил направо и налево множество христиан. Тогда взял Тирант крепкое копье и ринулся к нему. Король же, заметив, что тот мчится прямо на него, не стал уклоняться, но нарочно подождал его. И с такой силой столкнулись они, что оба упали на землю вместе с лошадьми. Но каждый из них вскочил, выхватил меч из ножен, и стали они наносить друг другу мощные удары. Однако со всех сторон на них так напирали, что они не могли сражаться как следует, а турки и христиане уже бились, не разбирая, с чужими и со своими. Но вопреки желаниям христиан, турки, поднапрягшись, вновь посадили короля Каппадокийского в седло. И дабы Тирант тоже мог сесть на коня, Пиримус встал перед королем и не переставая сражался до тех пор, пока не вмешался в бой отряд графа де Плегаманс[435] и не подоспел на помощь Тиранту. Сеньор д’Аграмун[436] на своей спине вынес его из толпы сражавшихся. Вокруг было множество лошадей, потерявших седоков, и одну из них взяли под уздцы и подвели к Маршалу. Он тут же снова ринулся в бой и с помощью небольшой секиры, которую носил на плече, стал наносить смертельные удары, повергая мавров наземь. Тирант сражался за двоих, не щадя себя, ведь коли одержал бы он верх над врагами, то принес бы победу родине[437], а для себя приобрел великую честь и славу.

Тут приказал Маршал вступить в битву всем полкам, как с левого, так и с правого фланга. И все устремились в бой. Надо было видеть, как летят на землю шлемы и падают убитые и раненые лошади христиан и мавров. То было зрелище, от которого дух захватывало! Тирант продолжал сражаться, появляясь то здесь, то там. Он бил врага не в одном месте, а во многих, и приходил на помощь туда, где в ней нуждались в данное мгновение.

Король же Египетский, на свое счастье, заметил отважно сражавшегося Тиранта. Тогда король выбрался из гущи боя, а вслед за ним — короли Каппадокийский и Африканский. И попросил их король Египетский не биться со всеми христианами подряд, а позаботиться лишь о том, как бы убить Тиранта. Договорившись, все трое вернулись к бою. А в то время, как Тирант разил врагов, подъехал к нему сзади герцог Македонский и, нанеся ему со спины удар мечом, попал под затыльное прикрытие и пронзил шею. Это увидели Ипполит с Пиримусом и громко воскликнули:

О проклятый предатель! Зачем же ты хочешь убить одного из лучших рыцарей на земле?

Обо всем этом они затем рассказали. А трое королей с копьем наперевес так яростно бились, прокладывая себе дорогу, что наконец увидели Тиранта. Все трое устремились к нему, но добраться до него смогли лишь король Египетский и король Каппадокийский. Они налетели на Тиранта с такой силой, что и он сам, и его конь оказались на земле. На теле коня было семь ран.

А король Африки столкнулся с герцогом Македонским, который сражался поблизости от Тиранта. И с такой силой нанес король герцогу удар копьем в грудь, что пронзил его насквозь. Сей смертоносный удар был расплатой за все его злодеяния.

Тирант же, упав, поначалу не мог подняться, ибо лошадь придавила ему ногу. Однако, приложив невероятные усилия, он все-таки встал. Но подбородник его отпал от шлема, потому что по нему ударили копьем; другой удар пришелся по левому наручыо. И не будь на Тиранте крепких доспехов, быть бы ему на сей раз мертвым. Король Египетский, увидев Тиранта поверженным, хотел тотчас сойти с коня. Но когда он уже занес ногу над ленчиком седла, подоспел сеньор д’Аграмун и, нанеся ему удар в бедро, пронзил его насквозь. От нестерпимой боли король, как ни силился удержаться в седле, упал с коня. Тирант, увидев его простертым на земле, устремился к нему, но не смог приблизиться в сумятице боя. А король, встав на ноги, поднял с земли чье-то копье и встал рядом со сражавшимися. Подойдя к Тиранту, он ударил его копьем. Поскольку Тирант был без подбородника, копье попало ему в щеку и выбило четыре коренных зуба, отчего он потерял много крови. Но из-за этого он не переставал сражаться. Ипполит, заметив, что Тирант ведет бой пешим и в столь тяжком положении, постарался как можно быстрее добраться до него и, покинув седло, сказал:

Ради Бога, сеньор, прошу вас сесть на моего коня.

А Тирант, нанося удары, продвигался к краю фланга, стремясь выбраться из толпы сражавшихся. Он сел верхом и спросил Ипполита:

А ты что будешь делать?

Тот ответил:

Сеньор, берегите свою жизнь! Даже если меня убьют, я, из любви к вам, сочту, что моя смерть была необходима.

Тогда Тирант вновь вернулся в гущу сражения, пытаясь отыскать короля Египетского. Но тот из-за раны покинул поле боя. Тирант, не найдя его, продолжал биться с остальными маврами и через некоторое время по счастливой случайности оказался рядом с королем Капп ад окийским. Король, завидев Тиранта, направил коня в его сторону и ранил ему слегка ту руку, в которой Тирант держал боевой топор. Тирант же подъехал совсем близко к королю и боевым топором нанес ему удар по голове такой силы, что продавил шлем и выбил полумертвого короля из седла. Тирант немедленно спешился и обрезал ему ремни на шлеме.

Вдруг подъехал один рыцарь из христиан и стал громко умолять:

Сеньор, сделайте милость, соблаговолите не убивать этого короля, ибо он и так смертельно ранен, а значит, побежден. Будьте же великодушны и продлите ему немного жизнь, ведь вам достаточно того, что вы его победитель.

Тирант сказал:

Что за причина побуждает тебя заступаться за нашего общего врага, который, полагаясь лишь на свои собственные силы и доблесть, решил во что бы то ни стало столь жестоко лишить меня жизни? Разве не справедливо будет наказать его тем же способом, каким он хотел расправиться с нами? Ныне мы должны действовать со всей жестокостью, ибо наша победа зависит только от того, с какой мощью проявится наша доблесть, а не от того, сколь доблестной будет моя мощь.

И несмотря на уговоры рыцаря, Тирант отвязал шлем у короля Каппадокийско- го и отрубил ему голову[438]. Боевой топор Тиранта был наиболее приметен среди всех прочих, ибо был весь красный от струящейся по нему крови убитых им мавров. Тирант вновь сел на коня. Турки же, увидев, что столь отважный король мертв, со всех сторон набросились на Тиранта, всеми силами стараясь убить его. Он оказался тяжело ранен и выбит из седла, но тут же вскочил, не потеряв сознания от падения и не страшась за свои раны. Напротив, он пешим устремился в бой, то и дело нанося удары врагам. А затем с помощью своих людей вновь сел на лошадь.

Это была долгая и жестокая сеча. Но чем сильнее разгоралась битва, тем яснее становилось, сколь великой она была. Близился час заката, а бой все не прекращался.

Диафеб проклинал Тиранта за то, что тот поставил его в этом месте, и говорил:

Вечно он хочет присвоить себе весь почет, не желая ни с кем поделиться. Оставил меня здесь, как будто я ни на что не гожусь. Клянусь Богом, я жажду своей доли почестей. Ну же, бросимся на врагов, не страшась опасности!

Диафеб вышел из укрытия и с большим воодушевлением ринулся в бой. Когда турки увидели столько новых воинов (они-то полагали, что у христиан больше никого нет), они перепугались до смерти. Султан ненадолго покинул поле битвы — он был ранен, но не тяжело. Он сказал своим воинам:

Вижу я, что нас меньше. Но я считаю, что лучше умереть, чем бежать от врага.

Когда увидел Тирант, что султан со своим войском бежит с поля боя[439], унося знамена, он устремился за ними, отбил знамена и продолжал преследовать мавров, убивая их во множестве. Битва эта началась с утра, как только поднялось солнце, и продолжалась до трех часов пополудни. Неверных было такое несметное количество, что христиане утомились изничтожать их. Столь необычным и удачным оказался этот день для христиан, что они, подбадриваемые успехом, продолжали на протяжении трех миль преследовать и убивать турок. Тиранта же можно было бы назвать королем битвы и непобедимым рыцарем, ибо если прежде фортуна обыкновенно благоволила туркам, то ныне Божественное Провидение заставило ее повернуться к Тиранту лицом и увеличить его славу.

Тирант вместе с частью войска, устав разить врага, ибо время было уже позднее, добрался до одного города, который раньше принадлежал маркизу де Сан-Жорди и назывался по его имени. Однако маркиз его потерял. Город отдан был во владение королю Египетскому, и тот все время заботился, чтобы там имелся большой запас продовольствия. Король же в этот день, поняв, что битва проиграна, бежал с поля боя, равно как и все остальные мавры. И так сильно болела его рана на бедре, что он вынужден был покинуть султана и остановиться в этом городе, благо турки должны были пройти через него, чтобы добраться до Бельпуча[440]’, куда и направлялся султан. Итак, зная, что в городе много съестных припасов, и не в силах более терпеть боль, король Египетский вошел в него. Когда подъехал к его стенам Тирант, была уже глубокая ночь. Христиане решили остановиться в поле. Раненым была оказана помощь, но многие из них к утру умерли. Ибо никогда еще не видывали на восточном берегу Трансимено столь жестокой битвы.

Множество жен остались в тот день вдовами, множество девушек — сиротами, но грела их надежда освободиться от рабского ига.

Наутро Тирант приказал всем вооружиться, и христиане стали брать приступом город. Однако турки хорошо защищались, ибо у них было много храбрых бойцов. Четыре раза безуспешно пыталось войско Тиранта прорваться в город. Видя это, маркиз де Сан-Жорди направился вдоль крепостных стен и, подъехав к воротам, ведущим в еврейский квартал, позвал одного еврея по имени Яков. Еврей, услыхав голос маркиза, признал своего господина, подбежал к воротам и открыл их. Христиане тут же ворвались в город и уже успели захватить половину его, а король Египетский и остальные мавры ничего об этом не знали. Маркиз послал сказать Маршалу, что сражаться больше не нужно, ибо город взят и можно войти в него через ворота еврейского квартала. Когда Тирант через них проехал и оказался внутри крепостных стен, маркиз со своим отрядом уже разбил турок и взял в плен короля Египетского, который из-за тяжелой раны командовал боем, находясь в укрытии. Турки, увидев в городе христиан, поняли, что проиграли. Маркиз же, захватив короля, послал передать Тиранту, чтобы тот пришел и перерезал горло своему врагу. Но Маршал ответил, что ни за что на свете он не убьет пленного. Получив ответ Маршала, маркиз де Сан-Жорди схватил короля за волосы и вонзил ему меч в горло.

Завоевав город, христиане обнаружили там множество съестных припасов. Маркиз сказал:

Сеньор Маршал, поскольку мы, милостью Божией, выиграли сражение и взяли город, то можем в нем укрепиться. И если вдруг нападут на нас враги и откроют все арыки, то вода устремится в поля и тогда никто на свете не сможет попасть в город, а попав, не сможет из него выбраться. Но даже если бы враги успели выпустить воду, никогда не удалось бы им взять город: ведь я, зная этот секрет, послал большую часть моих людей охранять эти арыки.

Спросил тогда Маршал:

Скажите мне, сеньор маркиз, как случилось, что вы потеряли столь хорошо укрепленный город?

Я вам это сейчас объясню. Я доверил его одному не очень знатному сеньору, которого посвятил в рыцари и одарил большой частью своего имущества, драгоценностей, нарядов, а также дал ему жену и дом. Он же, узнав о том, что турки захватили город Бельпуч, что в четырех милях отсюда (куда теперь отступил султан со всеми своими спасшимися от смерти сеньорами), послал за одним турецким полководцем и уступил ему город вместе с правом на управление им, лишив жителей прежней свободы.

Хотя Тирант в тот день одержал победу, он нисколько ей не радовался и никто не видел на лице его улыбки или светлого выражения; он не позволил устроить ни увеселений, ни празднеств. Так что никому не казалось уже, что Тирант — победитель, и не желал он, чтобы кто-нибудь об этом говорил. Так умерил он радость христиан, умерив тем самым и горе турок. Лишь одно сказал он в присутствии всех:

Если бы Диафеб выполнил мой приказ, я бы убил султана, взял в плен всех знатных сеньоров его войска и отвоевал бы всю империю.

Вернемся же к Императору. Поначалу он сильно огорчился, решив, что Тирант проиграл битву; но затем великое горе его превратилось в несказанную радость, когда сеньор де Малвеи выслал на разведку одного из своих рыцарей. Тот вернулся с доброй вестью и рассказал Императору, как все происходило и как Маршал преследовал турок. Император, узнав сию славную новость, при всех опустился на колени, возвел к небу очи и, сложив в молитве руки, воздал Иисусу и святейшей Деве Марии, Госпоже нашей, бесконечные хвалы за то, что одержали греки верх над своими врагами и убит был его Маршалом король Каппадокийский. И молил Император Господа нашего Иисуса Христа, чтобы оберег он Маршала от всяческого зла, ибо без этого не будет впредь у греков надежды на победу. Затем Император сказал:

Несомненно, что наши бароны и рыцари победили в этой битве и в двух других благодаря доблести Тиранта. Ведь прежде они все сражения проигрывали. Но с тех пор, как сей отважный рыцарь появился здесь, туркам ничего не остается, как прекратить разбой. Мы же должны надеяться на полную победу, зная нынче, сколь велики деяния Тиранта, под знаменами которого все становятся благородными и знаменитыми.

Вскоре Император вместе с сицилийскими баронами сели на лошадей, и Принцесса пожелала поехать с ними. Когда доскакали они до лагеря мавров, то обнаружили все шатры нетронутыми, а внутри — огромные богатства. Всем захотелось тут же разграбить их, но Император не позволил этого и приказал сеньору де Пантаналеа и сеньору де Малвеи охранять трофеи, покуда он не даст разрешения их разграбить тем воинам, которые разбили мавров.

В то время как Император осматривал лагерь врагов, Принцесса заметила вдалеке маленького арапчонка и направилась к нему. Немедленно сойдя с лошади, она вошла в шатер, где он спрятался, схватила его за волосы и доставила Императору со словами:

Я смогу похвастаться перед нашим Маршалом, что оказалась храброй рыцар- шей и, проявив мужество, сумела захватить во вражьем лагере турка.

Изящество, с которым Принцесса это говорила, доставило необыкновенное удовольствие Императору.

А Диафеб, видя, что Тирант на него прогневался, из стыда не осмеливался показаться ему на глаза. Поглощенный мыслями об этом, забыл он послать гонца Императору, как обыкновенно делал прежде, чтобы сделать приятное монарху. Когда же Императору стало известно, что успеху битвы помогли все, кроме Диафеба, он сказал Принцессе:

Новости о Диафебе вызывают у меня опасение, как бы он не погиб: ведь он ничего не сообщил о сражении и не рассказал, как оно происходило.

Услышав эти слова, Эстефания, на глазах у Императора и всех, кто там находился, не смогла сдержать потоки слез. Принцесса увела ее, дабы не показывала она своих страданий.

Когда же они вернулись в замок сеньора де Малвеи, Эстефания позвала одного из слуг и послала его узнать, что с Диафебом, и передать тому письмо следующего содержания.

Глава 158

«Уповая на то, что любовь не умирает навсегда, я смиренно прошу тебя, ради твоей любви ко мне, сообщить мне о себе. Ведь ты глубоко оскорбил свою Эстефанию, так верившую в тебя, когда не послал ей привета после битвы. Безусловно, любовь заставляет человека тревожиться и бояться. Прежде я больше доверяла тебе, чем теперь. А тебе прежде по душе были благородные поступки. И даже если я ни в чем тебя не упрекну, ллои слезы разжалобят тебя, если ты жив и увидишь их на бумаге. Слезы эти, а вернее следы от них, должны походить на слова - однако слова ллои плодов не приносят. Телг не менее негоже мне расстаться с жизнью из-за тебя - ведь я твердо намеревалась не сдаваться преступной любви. Но сегодня, услышав из уст нашего седовласого монарха, что ты мертв, я не смогла сдержать горьких слез перед Его Величеством. И не в силах была я скрыть краску стыда на моем лице. А посему я умоляю тебя, мой господин, явиться ко мне как можно скорее. А если ты не жив, то лучше мне закончить свои дни вместе с тобой. На могиле же моей пусть напишут: “Causa odiosa”, [441] и из надписи сей будет всем ясно, что я умерла из-за любви к тебе».

Глава 159

Итак, Эстефания отправила верного слугу к Диафебу. Слуга, прибыв к нему, вручил письмо, а также передал на словах то, что поручила Эстефания. Когда Диафеб увидел письмо от своей госпожи и прочитал его, то обрадовался несказанно. Захватив письмо, отправился он с ним к Тиранту, дабы тот его прочел. Тирант же, прочтя письмо, вызвал оруженосца и спросил у него об Императоре и о достойнейшей Принцессе. Оруженосец рассказал обо всем, что произошло в лагере мавров: и как Принцесса поехала туда, облачившись в доспехи, и как она вошла в один шатер и захватила там арапчонка, которого держала теперь под особой охраной.

Это для того, господин мой, чтобы показать его вам при первой же возможности.

Тирант с большим удовольствием выслушал рассказ оруженосца и приказал Диафебу отправиться к Его Величеству Императору. Диафеб немедленно пустился вскачь.

Добравшись до замка сеньора де Малвеи, он пошел прямо к Императору. По всему замку тут же стало известно, что прибыл Диафеб. Все придворные дамы и девицы приготовились его встретить, а особенно — Эстефания: из-за него она достаточно напереживалась и не могла этого скрыть, ибо выражение лица ее было не таким, как обычно. Все дамы пошли в комнату Императора и застали там Диафеба, который повествовал о том, как происходило сражение, о гибели двух королей и о ранах, полученных Тирантом во время битвы. Когда же Принцесса услышала о ранах Тиранта, она сильно переменилась в лице из-за невыносимого горя. Но, собравшись с силами, она спросила:

Скажите, Диафеб, очень ли опасны и глубоки раны, нанесенные нашему Маршалу? Уж не смертельны ли они?

Нет, сеньора, — ответил Диафеб. — Врачи пришли к другому мнению и сказали, что он никакой опасности не подвергается.

Я думаю, он сильно страдает от боли, — заметила Принцесса.

И, не будучи в силах долее говорить, залилась она слезами. Все дамы заплакали вместе с ней, и старый Император — тоже. Так проплакалионидовольно долго,а Диафебу пришлось их все это время утешать.

Наконец Император спросил его, какие потери, предположительно, понесли обе стороны.

Клянусь вам, Ваше Величество, я не смогу сказать, сколько турок погибло в бою, но могу засвидетельствовать, сеньор, что отсюда и вплоть до города Сан-Жорди вам не проехать королевской дорогой, ибо она завалена телами убитых и по ней не продвинешься, не отъехав в сторону на целую милю. Что же до наших погибших, то про них я знаю, потому что Маршал приказал собрать все тела христиан, дабы захоронить их. Во-первых, мы нашли герцога Македонского насмерть сраженным ударом копья, пронзившим его насквозь; погибли также маркиз Феррарский, герцог Вавилонский, маркиз дель Гуаст и граф де Плегаманс. Это из тех, кто был во главе полков. Убито еще немало других рыцарей и среди прочих — главный коннетабль. Многие его оплакивали, ибо он был очень хорошим и отважным рыцарем. Всего же погибло тысяча двести тридцать восемь человек. Маршал приказал их всех похоронить с почестями, хотя герцог Македонский этого и не заслуживал. Ибо сеньор д’Аграмун и Ипполит утверждают, что видели, как он ранил в шею нашего Маршала, который, по своему добросердечию и благородству, воздает добром за добро и милует, но никогда не вспоминает о зле и ущербе, ему причиненном.

Император был необычайно доволен великой честью, оказанной ему Тирантом, и не знал, как его вознаградить. Диафеб же, сказавшись больным, остался у Императора, и тот приказал ухаживать за ним как за собственным сыном.

И попросил Император сицилийских баронов, чтобы они не уезжали, ибо он пошлет сообщить Маршалу, дабы все поделили между собой трофеи. Немедленно были отправлены к нему два рыцаря, чтобы узнать, как он пожелает распределить пленных и завоеванное имущество. Тирант отвечал, что там, где находится Его Величество, ему делать нечего, ибо в присутствии старшего младший умолкает. И послал он Императору всех своих пленников, а также все захваченное добро. Император раздал пленных и трофеи всем своим людям.

Несмотря на раны, Тирант чувствовал себя хорошо и не переставая объезжал дозором город и лагерь в поле перед ним, ибо людей его было столько, что они не помещались. внутри крепостных стен. А султан вместе с теми, кто избежал преследования, укрепился в Бельпуче, который располагался на четыре мили ближе к морю, чем город Сан-Жорди, где был Тирант. Укрывшись в Бельпуче, султан счел себя вне опасности. Две недели не выходил он из своей комнаты, сокрушаясь о проигранной битве и оплакивая смерть короля Каппадокийского. Но еще не знали турки о том, что погиб король Египетский. И очень хотелось им получить о нем известие. Тогда сказал Сипрес де Патерно:

Ваше Величество, не хотите ли, чтобы я поехал к христианам? Если мне удастся поговорить с моим другом, я выведаю у него все, что можно.

Султан в присутствии множества турок стал умолять его так и сделать и сказал:

Не медли же, скачи что есть мочи!

Сипрес де Патерно облачился в подаренную ему Тирантом куртку из белого дамаста, на которой был вышит Георгиевский крест[442], а поверх нее надел алую тунику. Затем он сел на одного из самых резвых скакунов султана. На полпути, там, где туркам уже не было его видно, он снял тунику, бросил ее на землю и проехал по ней, а затем привязал белое полотно к верхушке копья. Когда дозорные в лагере христиан его заметили, они решили, что он из их войска, и ничего ему не сказали. Оказавшись в городе, Сипрес де Патерно спросил, где находится шатер Маршала. Ему указали.

Увидев его, Маршал очень обрадовался и стал его обо всем расспрашивать. Он отвечал, что султан был ранен, но не тяжело, а король Африканский и Великий Турок, а также его сын еще не оправились от ранений в голову. Кроме того, он поведал о великом трауре, царившем среди турок из-за поражения, которое они потерпели. Сипрес де Патерно добавил еще, что приехал, потому что ему очень хотелось повидать сеньора Маршала, а также дабы узнать, жив или нет король Египетский. И передал Тиранту все слова султана.

Скажите, сколько людей потеряли турки в бою по их подсчетам? — спросил Тирант.

Сеньор, — ответил Сипрес де Патерно, — учитывая сведения, данные военачальниками, они насчитали убитыми и пленными сто три тысячи семьсот человек. Никто не упомнит столь кровавой битвы. А если бы вы еще дальше их преследовали, то всех бы захватили, ибо их лошади уже не могли держать седоков, потеряв последние силы в сражении. В ту ночь турки не смогли добраться до Бельпуча и остановились на полдороге, кто — раненый, кто — обессиленный. И многие скончались прямо в пути. Так как не было с ними лекарей, сами они прикладывали к ранам холод, но все равно умирали. Короля Африканского везли на лошади, уложив поперек седла.

Есть ли у вас для меня еще какие-нибудь вести? — спросил Тирант.

Да, сеньор, — ответил Сипрес де Патерно. — Из Турции прибыли семь больших кораблей, груженных пшеницей, овсом и другим продовольствием. И все с уверенностью говорят, что приплыл на них Великий Карамань с пятьюдесятью тысячами воинов пеших и конных. Он привез с собой также свою дочь, чтобы отдать ее в жены султану. Вместе с ним приехал и верховный владыка Индии.

А успели ли турки разгрузить эти корабли? — поинтересовался Тирант.

Нет, сеньор, — ответил Сипрес, — ибо из-за неблагоприятного ветра они никак не могут войти в порт.

Они поговорили еще о многом другом. Тирант всячески обласкивал Сипреса, делая ему подарки и угощая сладостями и лакомствами, дабы он смог угодить султану.

Затем Сипрес де Патерно уехал, попросив пропуск у Тиранта, который тот охотно дал ему. Вернувшись же к султану, Сипрес показал пропуск и сказал, что друг получил его от Маршала после долгих просьб и уговоров. Он рассказал также, что король Египетский умер. Эта весть прибавила горя и страданий туркам, ибо он был всеми любим за великую доблесть.

А Тирант, уже почти не чувствуя боли от ран, взял с собой одного человека, хорошо знавшего те края и тайные тропы, по которым хотел пробраться, дабы избежать каких-нибудь неожиданностей. Выехав к побережью, заметили они на высоком холме город Бельпуч, а на море — парусные суда, которые плавали на некотором расстоянии от берега, ибо никак не могли войти в порт. Маршал немедленно вернулся в свой лагерь. Он узнал, что Император собрался отправиться в поход с сицилийскими баронами, дабы захватить множество замков и поселений, находившихся в ближайшей округе. Что и было сделано, и в считанные дни Император завладел ими в большом количестве. А сицилийским баронам очень хотелось наконец предстать перед Тирантом. После чего готовы они были выполнить любой приказ Императора. Видя это, Диафеб умолял их от имени Маршала поступить так, как повелит Император.

Когда Тирант узнал, что Император успешно завоевывает земли, он, захватив часть войска, вместе с герцогом де Пера отправился в путь. Другую часть оставил в лагере под началом маркиза де Сан-Жорди. Подъехав к замку сеньора де Малвеи, Тирант и герцог де Пера узнали, что Принцесса осталась здесь со своими придворными дамами и с Диафебом, который их охранял. Тирант позвал к себе Ипполита, приказал ему отправиться к Принцессе и сказал, что передать ей.

Представ перед Принцессой, Ипполит преклонил колено, поцеловал ей руку и сказал следующее:

Сеньора, меня послал к вам мой господин. Он просит, чтобы вы, ваше высочество, соблаговолили дать ему охранную грамоту, дабы мог он свободно и без ущерба для себя к вам входить и выходить от вас.

Сказав сие, Ипполит умолк.

Никогда не встречала я такого рыцаря, как вы! — ответила Принцесса. — Чего вы хотите от меня? Разве не известно Маршалу, что это мы находимся под его началом и охраной, что он может завоевывать и брать в плен, миловать и приговаривать всех, кто, по его мнению, того заслуживает? По какой же такой причине он просит меня дать ему охранную грамоту и ограждать его от опасностей? Передайте ему, что он может смело приезжать сюда, ничего не боясь. Тем более что я не имею полномочий выписывать ему подобную бумагу и не знаю, от чего его нужно охранять. Ведь сеньору Императору и мне хорошо известно, что Тирант не совершал никаких проступков, а стало быть, он — в безопасности. И не пристало ему так бояться, ибо в бою с турками он должен был навсегда позабыть о страхе.

Ипполит встал с колена и отправился целовать придворных дам. И не думайте, будто Услада-Моей-Жизни не обрадовалась встрече с ним.

Ипполит слово в слово передал Тиранту ответ Принцессы.

Тирант же и не подумал сдвинуться с места. Напротив того, он еще раз послал Ипполита к Принцессе. Когда он вновь предстал перед ней, то опять сказал:

Мой господин готов бесконечно умолять ваше высочество, чтобы вы не отказали ему и соблаговолили выписать ему охранную грамоту собственноручно, в противном же случае он не войдет ни в замок, ни в любое другое место, где вы находитесь.

Не могу я понять нашего Маршала, — сказала Принцесса. — Чем же он так оскорбил сеньора Императора или меня, что столь настойчиво требует сию бумагу?

Эстефания же заметила:

Сеньора, что вы теряете, написав Тиранту охранную грамоту, которую он так просит?

Тогда Принцесса приказала принести чернила и бумагу и начертала следующее.

Глава 160

О том, какую охранную грамоту сочинила Принцесса для Маршала Тиранта.

«Надежда внушает нам веру, а страх обращает ее в сомнения. Вы сами не знаете, зачем просите у меня охранную грамоту, и словно помешались на этой чепухе. Не по мне позволять доблестному Маршалу путаться в словах и тем более не в моих правилах давать бумагу, в которой нет нужды. А посему я подписываю собственной рукой данную охранную грамоту, будучи совершенно уверенной в вашей ошибке и осознавая, насколько она велика. Я ни в чем не ущемлю ваше право свободно передвигаться туда и обратно, пребывать где-либо и куда-либо возвращаться. Однако защититься от опасностей с помощью бумаги надеются лишь трусливые.

Писано в замке сеньора де Малвеи десятого сентября».

Глава 161

Получив охранную грамоту, Тирант немедленно поехал в замок. Он нашел Принцессу в большой зале. При виде его Принцесса встала. А Тирант, едва заметив ее, принялся во весь голос — так, чтобы все в замке могли его услышать, — кричать:

Поступайте же, сеньора, согласно охранной грамоте! Почему вы не делаете то, что обещали в охранной грамоте? Почему вы меня так жестоко пленили? Ведь не пристало столь благородной сеньоре брать в плен своего слугу. Поступайте согласно охранной грамоте и верните мне свободу!

Сеньор Маршал! — ответила Принцесса. — Я рада исполнить условия охранной грамоты. Но я вижу, что никто вас здесь не трогает и не собирается брать в плен — ни я, ни сеньор Император.

Выполните то, что вы обещали в охранной грамоте, сеньора, — сказал Тирант. — Ибо пока что вы держите меня в плену. И еще никто никогда не заключал меня в столь суровую и столь неприступную тюрьму.

Тут заметила Заскучавшая Вдова:

Ах, сеньора, тюрьма, в которую вы его поместили, вся в облачениях любви. Туника на ней выткана из страданий, но расшита надеждой. А рубашка, служащая эмблемой, радует ее, ибо скроена по мерке госпожи Тиранта.

Тогда наконец Принцесса поняла, что означает жалоба Тиранта, и сказала ему:

Маршал, фортуне угодно было, чтобы вы попали в плен; но наступит время, и вы получите свободу.

И Принцесса взяла у него из рук охранную грамоту, порвала ее и прибавила:

Зря вы, Маршал, попросили у меня охранную грамоту, чтобы прийти сюда. И если мне было суждено ошибиться, то я совершила это, побуждаемая честными намерениями, и не заслуживаю слишком суровых укоров. Ты явился сюда победителем. А в земле нашей, где приумножается былая слава греков, в мирное время уважают законы, а в военное — силу оружия. Я дала тебе охранную грамоту во имя Императора, чтобы не стал ты ему врагом.

И Принцесса взяла за руку герцога де Пера и Тиранта и села между ними. Они подробно рассказывали, как погибли в бою герцоги и другие знатные сеньоры. Тирант говорил, сколь прискорбна для него смерть герцога Македонского, Рикара и Пиримуса. Побеседовали они и о том, как Император отвоевывал города и замки. И в присутствии Принцессы решили герцог де Пера с Тирантом отправиться на следующий день утром к Императору, который уже четыре дня не мог взять приступом один город. Принцесса сказала:

Клянусь честью моего отца! Если вы отправитесь к Императору, я ни за что не останусь здесь, а поеду с вами.

С этими словами она приказала привести своего пленника и прибавила:

Вы думаете, что если я не участвовала в таких жарких битвах, в каких бывали вы, то не могу взять в плен наших жестоких врагов?

Закончив на этом разговор, все встали и пошли ужинать. Принцесса ела очень мало в тот вечер, ибо созерцание Тиранта было главным ее отдохновением. Герцог вел беседу с женой владельца замка и с Заскучавшей Вдовой, повествуя им о недавних сражениях, о том, как добились они победы благодаря Тиранту, и вознося ему бесконечные хвалы. Заскучавшая Вдова сгорала от любви к Тиранту, но не смела показать своих страданий и мыслей, боясь уронить достоинство. И от тяжких дум много обмирала она. Принцесса спросила герцога, не хочет ли он сесть рядом с ней. Он отвечал, что, закончив беседу с дамами, непременно это сделает.

Эстефания находилась подле Принцессы, когда та сказала Тиранту:

Благая фортуна повелела мне прибыть сюда не для того, чтобы наслаждаться зрелищем битвы, но чтобы исполнить мое желание и увидеть того, кто распоряжается моей свободой. Страдая от глубокой тоски и не находя иных путей и способов излечить мою страсть, задумала я пойти на обман, дабы вернуть себе силы. Притворными речами убедила я отца, что из любви к нему должна поехать с ним. Не думайте, однако, что те, кто меня знают, обо мне плохо подумают, ведь им неведома истинная причина моего приезда. Но я сама обрекла себя на ложь, побуждаемая добродетелью, желая дать, если можно так выразиться, небольшую передышку моим горестным мыслям. Ибо во мне то страх перед бедой сменяется надеждой, то надежда на хорошее сменяется страхом. Теперь же я успела забыть обо всех моих страданиях из-за вас. Все поступки объясняются целью. Зная ее, видишь, что можно сделать, какой ценой и какую это принесет тебе славу. Всем известно о вашем сражении с маврами, и все о нем говорят. И если бы даже я, по неправоте своей, вздумала ни словом о нем не обмолвиться, ваши любовь и милость помешали бы мне совершить сию ошибку. А посему я и позволила себе приехать сюда, дабы узреть то, что мне дороже всего.

И Принцесса умолкла.

Боль от ран несравнима с той, которая терзает меня ныне, — отвечал на это Тирант, — ибо никогда еще я не страдал до того ужасно, что готов потерять всякий разум и впасть в отчаяние, видя несравненную красоту вашего высочества. Вы превосходите всех дам на земле, отчего я и не могу не любить вас так сильно. Однако, зная, что вы — воплощение всех добродетелей и достоинств, не могу я не удивляться, как случилось, что обладаете вы — да не прогневайтесь на мои слова — одним изъяном. Вы не любите так, как должны были бы любить. Ведь если бы я так же преданно и с такой охотой служил Богу, как служу вам, я бы давно творил чудеса, словно святой. А я, несчастнейший, люблю вас истиннее, чем кто бы то ни было, и не ведаю, любим ли я в ответ. Язык ваш волен говорить все что угодно, но где найду я подтверждение вашим словам, дабы обрести совершенное счастье? Ведь в человеке, уверенном, что его любят, даже сомнение порождает надежду, потому как любовь не уживается со стыдом, не признает низостей, но любит того, кого следует, иначе говоря, того, кто ее саму любит, и ниспосылает ему славу в этой жизни и покой — в иной. Вас же страх заставляет забыть сию истину, и вы уклоняетесь от данных обещаний. Когда я прощался с вашим высочеством, вы, в присутствии Эстефании, сказали мне следующее: «Тирант, ты уезжаешь от меня; постарайся вернуться живым. Я остаюсь здесь и буду готова вознаградить тебя за верную и истинную любовь ко мне. Господь справедлив и всезнающ. Да окажет он мне милость и исполнит мое желание, дабы я могла исполнить твое». Так что не пристало, ваше высочество, столь благородным и знатным девицам отрекаться от данного слова. Однако давайте поступим так, сеньора: расскажем о том, что произошло между нами, другим, и пусть они определят, кто прав. А все, что я вам сейчас сказал, нашептала мне Заскучавшая Вдова, едва я прибыл сюда: не стоит мне, мол, доверять речам вашего высочества, ибо все это выдумки под стать стихам. И дабы устранить всяческие сомнения и не задеть вашу честь, я думаю, что лучше, чтобы наш спор стал всем известен. Защищать мои интересы я попрошу несравненную Эстефанию, вы же можете доверить свои Усладе-Моей-Жизни или Диафебу.

Недаром говорят, — ответила Принцесса, — что тот, у кого судьей отец, — уверенный в победе истец. Вы поступаете так не потому, что сказанное вами — правда, а потому, что вы хотите, чтобы это было правдой. И вам прекрасно известно, что выбрали вы всех троих, дабы не проиграть, ибо они для вас скорее защитники, чем судьи. А иной, знающий, что такое любовь и честь, осудил бы вас. И если и дальше вы будете упорствовать в вашем безудержном коварстве, то сами себя обречете на смерть, коли Господь создал вас, чтобы лишить меня чести и славы.

В это мгновение подошла Услада-Моей-Жизни и, сев у ног Тиранта, сказала:

Сеньор Маршал, никто не желает вам добра, кроме меня одной. Я глубоко сочувствую вашей милости, ибо ни одна из присутствующих здесь дам не сказала, чтобы вы сняли доспехи. А ведь ваша рубашка изукрашена столь замечательными прорехами, что, ей-богу, не найдется на земле ни одного портного, которому удалось бы сделать ее краше. Я видела, как ее надевали пропитанной благовониями и мускусом, а ныне вижу ее повсюду порванной и благоухающей железом и сталью.

А Принцесса сказала:

Дайте же мне руку, не пощадившую тех королей, что были нашими врагами.

Эстефания взяла руку Тиранта и положила ее на колени Принцессе. Та наклонилась и поцеловала ему руку.

Почести не испортят меня, — заметил Тирант, — я, напротив, всегда почту их за великую милость. Но вижу я, что оказался нерасторопен, ибо вы, ваше высочество, соблаговолили опередить меня и сделали то, что надлежало сделать мне. А если бы вы дали мне разрешение целовать вам руки, когда мне вздумается, то я счел бы себя счастливейшим человеком на свете, но стал бы еще счастливее, если бы мне было позволено целовать и ваши ноги!

Принцесса взяла его ладони в свои и сказала:

Я хочу, чтобы отныне и впредь, сеньор Маршал, твои руки обладали исключительным правом обнимать меня, ибо ты его честно заслужил.

И Принцесса поспешно поднялась, потому как было уже далеко за полночь.

А дабы не было никаких кривотолков среди присутствовавших, все проводили Принцессу до самых ее покоев и пожелали ей спокойной ночи. Герцог же и Тирант спали в одной постели.

Утром заиграли горны, все вооружились и сели на коней.

Тирант приказал забрать из замка осадные лестницы, которые он там оставил. Принцесса пожелала ехать вместе со всеми. Она облачилась в сделанные по ее приказу доспехи. Все они доскакали до того места, где находился Император. Он в это время пытался взять укрепленный город, в котором засело множество иноземцев, людей султана, храбро защищавшихся. Подъехав поближе к городу, герцог с Тирантом оставили Принцессу под охраной Диафеба и других рыцарей в таком месте, куда не могли долететь ядра бомбард. Тирант обошел сражавшихся сицилийцев и приказал немедленно подать лестницы и прислонить их к крепостной стене. Он стал подниматься первым, но, когда он был уже у самой стены, какой-то турок метнул в него большим камнем. Тирант, уклонившись от летевшего ему в голову камня, покачнулся. Камень попал в лестницу, которая треснула и, накренившись под Тирантом, упала вдоль стены. Тирант тоже упал, но не причинил себе вреда. Он приказал водрузить новую лестницу, а по ее бокам еще две. Сверху на стене находилось множество арбалетчиков, ядра которых били без промаха в любого, кто протягивал руку к лестницам. Но Тирант снова полез вверх.

Император, поехавший повидать свою дочь, спросил, кто был упавший с лестницы. Ему отвечали, что упал его Маршал. Император очень огорчился, а когда увидел, что Тирант опять стал подниматься, послал гонца сказать ему, чтобы ни за что на свете он больше этого не делал. Однако, даже когда Тиранту передали слова Императора, он не отступился. И после того как установили все лестницы, христиане так решительно стали подниматься, что ворвались в город и поубивали и захватили в плен множество народу.

Когда город был взят, сицилийские бароны предстали перед Тирантом и передали ему письма от короля и королевы Сицилии. Тирант принял сицилийцев со всей любезностью, оказал им большие почести и поблагодарил короля, королеву и их самих за благое намерение приехать ему на помощь. Затем, не садясь на коней, вышли все из города и направились туда, где находились Император со своей дочерью. После того как Тирант поклонился Императору, тот сказал:

Дорогой Маршал, не вам надлежит подниматься по лестницам в подобных сражениях, потому как это слишком опасно. Хорошо, что на сей раз милосердный Господь, видя нашу правоту, помог нам захватить этот город. Но ежели вы, полагаясь на ваше правое дело, надеетесь всегда побеждать — случай, не описанный ни в одной хронике, — ежели намереваетесь так играть своей жизнью и подвергать себя смертельной опасности, подобно тем, кто из-за этого уже покинул наш свет, то разве принесете вы пользу себе и тем более остальным, тем, кто останется жив, избежав сражений? А посему я желаю, чтобы ваша жизнь была в большей безопасности и чтобы вы не пренебрегали ею столь безрассудно. И если вы хотите вершить благие дела, то должны внять моим советам, которые нередко оказываются верными.

Маршал ответил:

Мне, сеньор, больше чем кому-либо полагается совершать подобные дела, ибо они вселяют мужество и присутствие духа в тех, кто оробел. Как же иначе надо действовать мне и всем остальным, если должны мы постараться достигнуть благих целей? В таких делах не годится участвовать вам, ни по возрасту, ни по рангу, и вряд ли добьетесь вы в них успеха. Ваша сила не в оружии, а в добродетели.

Император, услышав слова Тиранта, решил, что происходят они от его усердия, верности и великой любви. И Тирант повел Императора и его дочь в захваченный город.

На следующий день Император собрал совет, дабы решить, что им делать и куда идти отвоевывать потерянные земли. Одни советовали направиться в одну сторону, другие — в другую. Маршал держал речь после всех и сказал:

Сеньор, я уже говорил, что негоже Вашему Величеству продолжать поход. Вместе с сицилийскими баронами, которые пришли с вами, возвращайтесь в ваш несравненный город, забрав с собой и всех пленных, находящихся здесь. Ибо на них тратится много еды и идет немало прочих расходов, и те, кто их охраняют, уже весьма недовольны. Герцог же разделяет вместе со мной заботу о том, чтобы охранять и отвоевывать близлежащие города и поселения. Вы же, Ваше Величество, пришлите нам корабли с продовольствием, ибо война длится так давно, что здешним крестьянам не из чего печь хлеб. А посему необходимо обеспечить лагерь зерном, доставленным из-за моря, — ведь в империи запасы закончились.

Вчера ночью получил я известие, что пять кораблей, которых я дожидался, прибыли в порт Кафу[443], груженные пшеницей, — сказал Император.

Очень мне по душе сие известие, — ответил Маршал.

Он тут же послал предупредить, чтобы начали работать все мельницы, стоявшие на реке Трансимено. Тирант также распорядился, чтобы назавтра всех пленных, которые находились в лагере и в городе Сан-Жорди, собрали у замка сеньора де Малвеи. Затем Император отбыл вместе с сицилийскими баронами и раскинул шатры на берегу реки. Герцог же остался, имея достаточно воинов. Однако Тирант приказал прислать еще людей из своего лагеря и себе, и герцогу. Когда Тирант с герцогом были в замке, Император позвал Тиранта, а также приказал явиться Принцессе вместе с придворными девицами и сказал следующее:

Сеньор Маршал, поскольку фортуна оказалась столь враждебной к нашему главному коннетаблю, графу Витимскому, и он погиб, я хочу знать, кого предлагаете вы сделать ныне коннетаблем?

Тирант преклонил колени и ответил:

Ваше Величество, если бы вам угодно было даровать звание главного коннетабля Диафебу, я был бы очень благодарен вам за это.

Я не буду противиться вашему желанию, — сказал Император. — И из любви к вам, а также потому, что Диафеб того весьма заслуживает, я сей же час награждаю его званием и должностью Главного коннетабля, а вас — графством де Сант-Анжел. Я забираю это графство у своей дочери и передаю вам вместе со всеми правами и доходами, а также владением Алтафулья[444], ежегодная рента с которого составляет семьдесят пять тысяч дукатов. Я надеюсь, с Божьей помощью, преподнести вам в дальнейшем и другие подарки, гораздо более ценные. А пока я желаю, чтобы завтра был объявлен праздник и вы приняли титул графа. Я предпочитаю сделать вас графом, а не маркизом, хотя титул маркиза и знатнее; однако «граф» означает «брат по оружию», и я хочу, чтобы таким образом вы стали мне еще ближе.

Тирант ему ответил так:

Сеньор, я бесконечно благодарен вам за то, что вы соблаговолили оказать мне столь великую честь. Это графство для меня столь же ценно, как если бы оно приносило доход в четыреста тысяч дукатов. Однако я ни за что на свете не приму ваш дар по двум причинам. Во-первых, я вам почти совсем еще не служил, ибо нахожусь у вас совсем недавно и не достоин подобной награды. Во-вторых, если бы мой родной отец узнал, что я принял какой-нибудь титул, то потерял бы надежду вновь увидеть меня, и тем более — та, что меня родила и столько мук претерпела, вынашивая меня девять месяцев во чреве своем. Узнав о том, что я стал графом, они бы так сильно разволновались, что из-за меня сократились бы их дни. И следовало бы назвать меня отцеубийцей, потому как я — их единственный сын и они с полным основанием прокляли бы меня. Мне же не пристало причинять им горе. А посему я тысячекратно благодарю вас, Ваше Величество, как то и подобает сделать покорному и верному слуге.

А я ни за что на свете не позволю, чтобы графство, которое я вам подарил, не стало вашим, — ответил Император. — И если не угодно вам принять титул графа, соблаговолите без оного вступить им во владение и пользоваться рентой.

Я очень боюсь, что ее высочество Принцесса рассердится, — сказал Тирант, — если ее лишат графства, чтобы передать его мне.

Это графство когда-то подарила мне, по своему великодушию, одна моя тетушка, — сказала Принцесса. — А все, что принадлежит мне, равным образом принадлежит и моему отцу, здесь присутствующему, каковой может по своему усмотрению распоряжаться всем моим имуществом и мною, как покорной дочерью, и может раздавать мое добро как его душе будет угодно. И не вздумайте не принять от него то, что он милостиво и щедро вам преподносит. Я же подтверждаю свое согласие на дар Императора вам и вашим людям.

И Император вновь стал настойчиво просить Тиранта принять графство. Но тот сказал:

Сеньор, я не соглашусь ни за что на свете.

Правы будут те, кто решит, что ваши мысли и намерения не согласуются с вашими словами, — сказал Император. — Я же прямо скажу, что я обо всем этом думаю. Вашей милости стоило бы поразмыслить о том, что мой дар — слишком большая для вас честь, а затем — обрадоваться, а не отказываться, памятуя, кто одаривает и кого. Графство, которое я вам дарую, — это прекрасный подарок самой судьбы, который ищут по всему свету множество людей и который приносит не только честь, но и выгоду. И если говорить без обиняков, то не настолько уж вы избалованы подобными подарками, чтобы их не принимать. А ежели вы ненароком полагаете, что люди сочтут, будто я хочу таким образом наградить вас за оказанную мне честь и совершенные мне на пользу дела, то можете не заблуждаться на сей счет, ибо мнение всех людей, в том числе и дам, и девиц, еще никому не известно. А поскольку не хотите вы принять того, что я так щедро вам предложил, я вынужден предположить, что вы, доблестный рыцарь, хотите меня покинуть.

Да не допустит Господь, чтобы я покинул Ваше Величество в трудную минуту! — воскликнул Тирант. — И ежели вы, сеньор, так настойчиво меня об этом просите, я соглашусь владеть графством и принесу вам вассальную клятву верности в служении. Но поскольку Диафеб находится в столь близком родстве со мной и все, что мое, — принадлежит ему, а все, что его, — принадлежит мне, то он примет титул графа.

Что мне за дело до того? — сказал Император. — Коли я вам этот титул дал, а вы на него согласились, можете его продавать или дарить кому угодно.

Тогда Тирант бросился к ногам Императора и поцеловал ему туфлю и руку в благодарность за оказанную милость. Император же сказал:

Мы останемся здесь и завтра устроим празднество в честь Диафеба: объявим его графом и главным коннетаблем.

Сеньор, я нижайше прошу Ваше Величество быть нашим гостем, вместе с сеньорой Принцессой и всеми дамами.

Диафеб же обо всем этом ничего не знал. Маршал расстался с Императором и дал приказ сеньору де Малвеи приготовить к следующему дню множество индюков, каплунов, куропаток и кур; было приказано также испечь много хлеба и раздобыть все необходимое для пиршества. Диафеб, прибывший в замок с другими рыцарями, увидел Тиранта, который с озабоченным видом направился к нему, и спросил:

Кузен, куда вы так торопитесь? Что-то стало известно о врагах?

Нет, — ответил Тирант. — Но вы отправляйтесь немедленно к Императору и целуйте ему туфлю и руку за то, что он пожаловал вам графство де Сант-Анжел и должность главного коннетабля. Я же распоряжусь обо всем, что необходимо для завтрашнего празднества.

Диафеб сделал так, как сказал ему Тирант. А затем направился в комнату, где находились Эстефания с остальными дамами. И каждая в шутку просила пожаловать ей что-нибудь или в его графстве, или в войске. Тут вышла Принцесса, и Диафеб, сразу же встав на колени, поцеловал ей руку в знак благодарности за то, что сделал для него Император. А Принцесса дала ему завязанные в платок десять тысяч дукатов и сказала:

Мой дорогой брат, возьмите это. Прошу вас не развязывать платок до тех пор, пока вы не окажетесь в своей комнате. Я хочу, чтобы вы обещали мне это.

И Диафеб поклялся ей исполнить все так, как будет сказано в записке, которую он обнаружит. Он взял платок и почувствовал тяжесть, но так и не догадался, что лежит внутри.

Выйдя от дам, он отправился к Тиранту и сказал:

Раз уж я поцеловал туфлю и руку сеньору Императору и несравненной Принцессе, мне кажется, что будет справедливым, поскольку вы отказались от титула графа и подарили его мне...

И он, не договорив, быстро опустился на колени и взял руку Тиранта, желая ее поцеловать. Однако Тирант никак на это не соглашался. Он сам положил руку на голову Диафебу, а затем трижды поцеловал его в уста. А затем они долго беседовали, и Тирант сказал, чтобы Диафеб ни о чем не беспокоился, ибо это лишь малая толика того, что он хотел бы сделать для него:

Но я надеюсь, что, с Божьей помощью, я впредь одарю вас чем-нибудь более ценным.

Диафеб же бесконечно благодарил его.

А теперь, сеньор Маршал, не хотите ли посмотреть, что именно дала мне достойнейшая сеньора?

Он передал платок в руки Тиранту, и они нашли записку, в которой говорилось:

«Брат мой, главный коннетабль и граф де Сант-Анжел! С великой любовью прошу вас не прогневаться и принять небольшой дар, посылаемый лтой для того, чтобы вы устроили праздник. Я глубоко сожалею, что люгу дать лишь немного, однако вы, по своему великодушию, простите меня, приняв во внимание, что здесь я нахожусь не у себя во дворце. Но я признаю, что совершаю ошибку, оделив столь малыми деньгами человека, столь великого своими достоинствами».

Прочитав эту записку, каждый из них подумал по-разному.

И Диафеб сказал, чтобы испытать терпение Тиранта:

Хотите, мы не возьмем деньги и вернем их Принцессе?

Не делайте этого! — воскликнул Тирант. — И отец, и дочь столь возвышенны и благородны душой, что, если вы вернете Принцессе деньги, она будет глубоко оскорблена.

Когда все было готово к празднеству, Тирант с Диафебом пошли в комнату Императора и долгое время беседовали с ним о войне. Диафеб подошел к Принцессе и много раз благодарил ее за то, что она для него сделала. Эстефания помогала ему в этом.

Император спустился к реке и увидел множество людей, которые устанавливали там столы и скамьи. Он спросил, что они делают и зачем. Сеньор де Малвеи ответил, что все это делается для завтрашнего пира и празднества.

Тирант же под руку с Принцессой прогуливался по берегу реки. Принцесса сказала:

Тирант, скажите, по какой причине вы не хотели принимать мое графство, которое сеньор Император по моей просьбе вам жаловал? Трижды пыталась я вступить в разговор, и трижды язык меня не слушался, а слов не хватало, когда хотела я сказать: «Да примите же графство, коли оно вам пожаловано!» Но от стыда я не решилась на это, дабы не узнал старый Император о моем недуге, ибо стыд зачастую соседствует с любовью. Однако все, что вы делаете, в моих глазах оправдано, хоть и подозреваю я, что вы не хотели стать владетелем графства, потому что прежде оно принадлежало мне.

Да не видать мне вечного спасения, если такое пришло мне в голову! — воскликнул Тирант. — Ведь мне это графство, наоборот, было бы дороже и милее десяти герцогств и маркграфств только лишь потому, что оно прежде было вашим. Да угодно будет Богу ниспослать то, что я у него прошу, иначе говоря — укрепить вас в намерении исполнить мое желание. А дабы вы, ваше высочество, лучше уяснили себе мои намерения, скажу вам, что, покуда жив, не приму я никакого иного титула, кроме титула Императора. Знаете, чем вы меня сразили насмерть? Несравненной красотой вашей. Ибо с того самого дня, когда я впервые увидел вас, одетую в черное атласное блио, когда глаза мои беспрепятственно узрели вашу грудь и когда пряди волос ваших, выбившиеся из прически, сверкали, подобно золотым нитям, а лицо ваше, с пунцовыми от смущения щеками, казалось букетом роз и лилий, — с того самого дня душа моя оказалась в плену у вашего высочества. О, до чего же жестоко заставлять страдать того, кто вас любит! И я жалею, что не настигла вас кара, которую вы заслуживаете, столь безжалостно обращаясь со мной. Мой же иск справедлив и оправдан, ибо без конца взываю я к Господу Богу: «Рассуди нас!» А вы на Страшном суде скажете: «На беду свою отвергла я верного Тиранта, который так сильно любил меня». И если значат что-нибудь мольбы вассала к своей госпоже или рыцаря — к возлюбленной и могут они помочь, то я встану на колени, а вы, увидев, как я поклоняюсь вам, перекрестите меня и не сможете отказать в милости.

И Тирант чуть не расплакался от жалости к самому себе.

Принцесса же не замедлила ответить ему следующее.

Глава 162

Бывает, льются слезы настоящие, а бывает — притворные. Просьба твоя слишком обременительна и огорчительна для меня, ибо ты требуешь того, что благоразумные люди не могут и не должны делать. Ведь дурное начало к хорошему концу не приведет. И ежели бы ты думал о своей и моей чести и хотел мне добра, как говоришь, ты бы не стремился к такому бесчестью для себя и позору для меня. Зачем ты спешишь с жатвой, коли зерно у тебя еще не вызрело? Ведь истинным безумием было бы доверить переменчивой фортуне то, что от тебя не уйдет.

Тут к дочери подошел Император, и она вынуждена была прервать свою речь. Император повел с ней беседу, и, не переставая разговаривать, они вернулись в замок.

На следующее утро Император пожелал, чтобы отслужили мессу посередине большого луга и чтобы во время нее Диафеб стоял между ним и Принцессой. Когда обедня закончилась, Император надел ему на палец кольцо и поцеловал в уста, после чего все герольды начали громко трубить в трубы, а глашатай провозгласил: «Се — выдающийся и доблестнейший рыцарь, граф де Сант-Анжел и главный коннетабль Греческой империи».

После этого начались танцы и празднества. В тот день принцесса танцевала лишь с Главным коннетаблем. Когда подошло время обеда, Император усадил его по правую руку, по левую сели все герцоги, а Принцесса — справа от коннетабля. Тирант же исполнял обязанности мажордома, ибо он устраивал празднество. За следующими столами ели придворные дамы; справа от них — бароны и рыцари. За ними — все прочие воины. И все пленные, сколь их там ни было, в тот день тоже ели здесь, дабы почтить празднество. Тирант пожелал даже, чтобы и лошади в это же самое время ели овес, смешанный с хлебом.

Посередине обеда Тирант собрал всех герольдов и герольдмейстеров и дал каждому по тысяче дукатов реалами[445]. И все глашатаи шли, трубя в трубы, а подойдя к столу Императора, восклицали:

Да здравствует щедрость!

После обеда были поданы разнообразные сладости. А затем все рыцари, облачившись в доспехи, скакали под знаменами главного коннетабля перед Императором. Они сражались на копьях и устроили прекрасный турнир, но не наносили друг другу ран. А еще рыцари доезжали до того места, где прежде был лагерь султана, и, очень веселые, оттуда возвращались.

Когда все сочли, что пора ужинать, то устроили трапезу на том же месте, где только что состязались. Ужин был необыкновенным, и всем в изобилии были поданы различные кушанья. Тирант же, прислуживавший гостям, в течение всего ужина казался грустным. Принцесса подозвала его и сказала ему на ухо:

Скажите, Тирант, что за беда случилась с вами? Ваши страдания написаны у вас на лице, и я это прекрасно вижу. Умоляю, вас, скажите же, в чем дело?

Сеньора, испытываемые мной страдания столь велики, что и не передашь, и жизнь моя мне не дорога, потому как завтра вы, ваше высочество, уедете, а я, несчастный, останусь, терзаясь от мысли, что больше вас не вижу.

От кого беда происходит, тот пусть из-за нее и страдает, — сказала Принцесса. — Ведь вы сами, на свою голову, посоветовали Императору вернуться вместе со всеми пленными в Константинополь. Никогда еще я не видела, чтобы влюбленный давал такой плохой совет. Однако, если хотите, я из любви к вам скажусь больной дней на пятнадцать или двадцать. Я уверена, что Император останется здесь из-за меня.

Но что нам делать с пленниками, которых мы здесь держим? — спросил Тирант,— И как мне утолить мою боль? Не один раз я думал о яде, не один раз хотел заколоть себя кинжалом, мечтая внезапно умереть, чтобы положить предел страданиям.

Тирант, не делайте этого! — воскликнула Принцесса. — Пойдите к Эстефании и поговорите с ней — посмотрим, не найдется ли какого-нибудь средства, которое и вам бы пошло на пользу, и мне не навредило.

Тирант немедленно направился к Эстефании и рассказал ей о своей беде. И договорились они вместе с коннетаблем, что когда все в замке улягутся и придворные дамы заснут, то Тирант с Диафебом придут в комнату Эстефании и придумают, каким способом пособить им в их страстной любви. На том они и порешили.

Наступила ночь, и подошло время, когда все в замке спали, придворные девицы находились в постелях, а придворные дамы отправились почивать отдельно вместе с Заскучавшей Вдовой — все, кроме пятерых, расположившихся в той комнате, через которую должны были пройти Тирант и Диафеб. Принцесса и Эстефания спали в смежных покоях. Но Услада-Моей-Жизни, увидев, что Принцесса не ложится, а ее отсылает в постель, и заметив, как та натирается благовониями, тут же сообразила, что не иначе, как этой ночью будет отпразднована тайная свадьба.

Когда наступил условленный час, Эстефания взяла в руки свечу и направилась к кровати, где спали пять придворных дам. Она вглядывалась в лицо каждой из них, дабы убедиться, что они спят. А Услада-Моей-Жизни очень хотела все услышать и увидеть, а потому постаралась не заснуть. Когда Эстефания подошла к ней со свечой, она закрыла глаза и прикинулась спящей. Увидев, что все уснули, Эстефания тихонько открыла дверь, чтобы никого не разбудить, и нашла уже стоявших у порога рыцарей, которые поджидали ее с таким благоговением, с каким даже евреи не ожидают прихода Мессии.

Выйдя к ним, Эстефания задула свечу, взяла за руку коннетабля и пошла впереди всех. Тирант следовал за коннетаблем. Так они и дошли до двери в комнату Принцессы, которая в одиночестве ждала их.

Я расскажу вам, как она нарядилась: на ней была юбка из зеленого дамаста, с прорезями на подоле и расшитая крупными, круглой формы жемчужинами. Шею ее украшало ожерелье в виде золотых листьев, покрытых эмалью, с подвесками из одних лишь рубинов и бриллиантов. Золотистые волосы прикрывала великолепная шапочка в виде цветка со множеством лепестков.

Увидев Принцессу такой нарядной, Тирант низко поклонился ей и, опустившись на одно колено, много раз поцеловал ей руки. Затем они долго беседовали о любви. Когда же рыцарям показалось, что пора уходить, они распрощались и вернулись к себе в комнату. Но разве мог кто-нибудь уснуть в ту ночь, одни — переполненные счастьем, другие — страданиями?

Едва рассвело, как все поднялись, ибо в этот день Император должен был уехать. Услада-Моей-Жизни, проснувшись, пошла в комнату к Принцессе. Та одевалась, а Эстефания, полуодетая, сидела на полу. Руки ее не слушались и никак не могли завязать ленты у шляпы. Ей хотелось лишь одного — чтобы оставили ее в покое. Взор ее затуманился, так что она почти ничего не видела вокруг.

Ах, Пресвятая Дева Мария! — сказала Услада-Моей-Жизни. — Эстефания, что с тобой происходит? Скажи, что у тебя болит? Я позову врачей, чтобы они полечили тебя и оказали помощь — ту, которую ты пожелаешь.

Не стоит, — отвечала Эстефания. — Я быстро поправлюсь, ведь у меня всего- навсего болит голова: этой ночью мне навредил речной воздух.

Подумай, стоит ли тебе отказываться, — сказала Услада-Моей-Жизни, — а то я сильно опасаюсь, как бы ты не умерла. А если ты умрешь, то смерть твоя будет преступлением. Смотри, как бы не разболелись у тебя пятки, а то я слышала от врачей, что у нас, женщин, все боли начинаются с ногтей, потом переходят на ступни, поднимаются в колени и бедра, иногда проникают и в ложесна, доставляя особые страдания, а оттуда добираются до головы, поражают мозг и вызывают падучую. Не подумай, что болезнью этой заболевают много раз, наоборот, как говорит великий философ Гален[446], поражает она человека лишь однажды, и, хотя она и неизлечима, множество существует средств для ее облегчения. Наставления мои тебе — благие и истинные. Не удивляйся, что мне хорошо известны болезни, а лучше покажи язык, и я скажу, чем ты больна.

Эстефания высунула язык. Посмотрев на него, Услада-Моей-Жизни сказала:

Да потерять мне всю премудрость, которой научил меня мой отец, покуда я его слушалась, если ты сегодня ночью не потеряла много крови.

Ты права, она шла у меня из носа, — быстро ответила Эстефания.

Уж не знаю, из носа или из пятки, — заметила Услада-Моей-Жизни, — но она у вас текла. Теперь вы убедились: мне и моим знаниям можно доверять и все, что я вам скажу — истинная правда. Я буду рада, ваше высочество, если вы соблаговолите выслушать рассказ о том сне, какой привиделся мне этой ночью. Я прошу лишь наперед простить меня, коли что-нибудь в этом рассказе досадит вам.

Принцессе доставили большое удовольствие речи Услады-Моей-Жизни, и она с громким смехом сказала, чтобы та рассказывала все что угодно и что она заранее прощает ей все грехи — вольные и невольные — своей апостольской властью[447]. Тогда Услада-Моей-Жизни принялась повествовать о том, что ей приснилось, в следующем духе.

Глава 163[448]

Я расскажу вам, ваше высочество, обо всем, что я видела во сне. В то время как я спала в парадной опочивальне вместе с другими четырьмя девушками, появилась Эстефания с одной свечой — дабы не слишком ярким был свет, подошла к нашей кровати посмотреть, спим ли мы, и убедилась в этом. Я же была словно в бреду и сама не знаю, спала или бодрствовала. И привиделось мне, будто Эстефания тихонько, чтобы никого не разбудить, открывает дверь и видит сеньора Тиранта вместе с коннетаблем, которые ее там поджидают. Они были при мечах, в плащах и куртках, а на ноги надели короткие шерстяные носки, чтобы громко не топать. Едва они вошли в комнату, как Эстефания задула свечу и пошла впереди всех, взяв за руку коннетабля. Предоблестный Маршал шел последним, и Эстефания, которая очень походила на поводыря, провела наших слепых к вам в спальню[449]. Вы же, ваше высочество, были умащены благовониями, однако одеты, а не разоблачены и весьма нарядны. Тирант взял вас на руки и носил по комнате, беспрерывно целуя, а вы ему говорили: «Отпусти меня, Тирант, отпусти!» Тогда он положил вас на вашу кровать. — Тут Услада- Моей-Жизни подошла к кровати и воскликнула: — Ах, кровать! Сегодня — не то, что вчера, и нынче ты пуста, всеми оставлена и никому не нужна. Где же тот, кто был здесь, когда я видела сон? Мне кажется, что в забытьи я встала в одной рубашке, подошла к замочной скважине и стала смотреть, что вы делаете.

А еще что-нибудь тебе приснилось? — весело спросила Принцесса, громко смеясь.

Клянусь Пресвятой Девой Марией — да! — ответила Услада-Моей-Жизни. — Я от вас ничего не утаю. Вы, сеньора, взяли затем часослов и сказали: «Тирант, я из великой любви позволила тебе прийти сюда, чтобы немного тебя успокоить». Тирант же не знал, что ему делать теперь. А вы сказали: «Если ты любишь меня, то отныне постоянно должен рассеивать все мои страхи и сомнения. Из любви к тебе я взяла на себя сей грех, недостойный девицы, столь приближенной к трону. Не отказывай же мне в моей просьбе, ибо до сих пор я жила похвально целомудренной и свободной от прегрешений. Однако благодаря мольбам Эстефании — и по ее вине — ты смог получить милость от влюбленной женщины и теперь заставляешь меня сгорать от благородной любви. А посему я прошу тебя: соблаговоли довольствоваться уже тем, что тебе позволено прийти».

«Все, кто знает толк в любви, — отвечал вам Тирант, — осудят вас за чрезмерную и безумную тревогу, которую вы постоянно испытываете, тем самым нанося раны самой себе. Я же надеялся, что вы исполните мое желание, не страшась последствий. Однако я не хочу, чтобы вы разуверились в моей честности. И поскольку вашему высочеству не угодно мне уступить, но угодно мне доставлять мучения, то я готов с радостью исполнить все, что вы прикажете». «Замолчи, Тирант, — говорили вы, ваше высочество. — И не тревожься ни о чем, ведь моя честь полагается на твою любовь». И вы заставили его поклясться, что он не причинит вам никакой обиды. «А если ты захочешь совершить это, то немалый принесешь мне вред, и охватит меня такая тоска, что до конца дней своих буду я сетовать на тебя, ибо утраченную невинность не вернешь». Весь этот разговор между вами и Тирантом слышала я во сне. А еще — тоже во сне — видела я, как он без конца вас целовал, а затем, распустив шнуровку на лифе[450], торопился покрыть поцелуями всю вашу грудь. Когда же он хорошенько вас расцеловал, то захотел, чтобы рука его очутилась у вас под юбкой, дабы поискать насекомых. Но вы, моя добрая сеньора, никак не соглашались. И боюсь, что ежели б вы согласились, то данная Тирантом клятва тут же и была бы нарушена. Вы же, ваше высочество, ему говорили: «Придет время, и ты получишь в полное распоряжение то, чего так желаешь, а я сохраню невинность, чтобы отдать ее тебе». Затем приблизил он свое лицо к вашему и обнял вас за шею, а вы — его, и, прильнув к вам, как лоза, обвившая ствол дерева, он пылко вас целовал. Привиделось мне затем, что Эстефания лежала на своей кровати, и даже показалось, что я вижу ее белоснежные ноги, и будто бы она говорила: «Ах, сеньор, вы мне делаете больно! Сжальтесь надо мной хоть немного и не убивайте меня!» Тирант же ей говорил: «Сестрица Эстефания, неужели вы хотите запятнать свою честь, крича так громко? Разве вам не известно, что у стен часто бывают уши?» Тогда она взяла край простыни, положила его в рот и стиснула изо всех сил зубами, чтобы не кричать. Но вскоре не удержалась и снова громко воскликнула: «Что же мне делать, несчастной? Я не могу не кричать от боли, а вы, как я вижу, решили убить меня». Тут коннетабль заставил ее умолкнуть. Я же, слыша сладостную жалобу Эстефании, сокрушалась, что мне не повезло и не была я с вами третьей вместе с моим Ипполитом. Хоть и не искушена я в возвышенной любви, поняла я теперь, в чем ее цель. И узнала душа моя о любви то, что ранее было ей неведомо. Страсть моя к Ипполиту стала вдвое сильнее, потому как не досталось мне от него поцелуев, какие получили Принцесса от Тиранта, а Эстефания от коннетабля. Чем больше я о нем думала, тем больше страдала. Кажется, набрала я немного воды и смочила грудь и живот, дабы облегчить страдания.

Затем, опять взглянув во сне в скважину, вскоре услышала я, как Эстефания, лежавшая в забытьи, раскинув руки и сдавшись противнику, тем не менее сказала: «Уходи прочь, бессердечный! В тебе так мало любви, что ты имеешь жалость к девицам, только покуда не лишишь их целомудрия. Знаешь ли ты, бессовестный, какое наказание тебя ждет, если не получишь ты моего прощения? А я, несчастная, из сострадания к тебе, еще больше люблю тебя. Зачем же давал ты мне обещание, если теперь его нарушил? Зачем в знак клятвы соединил ты свою правую руку с моей? Зачем не далее как вчера призывал в свидетели святых, когда обманно ручался, что не причинишь мне зла и оправдаешь мои ожидания? Дерзость твоя неслыханна, ибо, полагаясь на свою власть надо мной, ты заранее вознамерился лишить меня покрова целомудрия. И дабы истинная причина моей жалобы стала вам известна...» — воскликнула Эстефания, обращаясь к Принцессе и Тиранту и показывая им свою рубашку, а затем добавила: «Любовь должна искупить эту кровь».

Все это она говорила со слезами на глазах. Потом сказала: «Кто теперь захочет знаться со мной, кто будет доверять мне, если я саму себя не смогла уберечь? Как же мне следить за девицей, которую мне препоручат? Утешает меня лишь одно: я не сделала ничего, что повредило бы чести моего мужа, и лишь выполнила его волю, хотя и против своего желания. На моей свадьбе не было придворных, и не служил священник в парадном облачении, не пришли на нее ни моя мать, ни мои родные; не раздевали меня, дабы затем облачить в свадебную рубашку, не поднимали силою на ложе, ибо я сама сумела на него подняться; не трудились ни музыканты играть и петь, ни любезные рыцари — танцевать, потому как свадьба моя была тайная. Однако все, что я сделала, будет приятно моему мужу». Много чего еще в том же роде говорила Эстефания. Затем, видя, что день близок, вы, ваше высочество, вместе с Тирантом старались ее утешить изо всех сил. Некоторое время спустя, когда запели петухи, вы стали умолять Тиранта уйти вместе с Диафебом, дабы никто в замке их не заметил. Тирант же нижайше просил вас, ваше высочество, оказать ему милость и снять с него клятву, дабы мог он одержать столь желанную победу, подобно своему кузену. Но вы не соблаговолили согласиться. И остались победительницей в сем сражении. Когда они ушли, я проснулась и не увидела вокруг ничего и никого, в том числе и Ипполита. Я глубоко задумалась, ибо, обнаружив влагу на груди и животе, решила, что сон этот — на самом деле явь. И до того мне стало горько, что я вертелась с боку на бок, словно больной, который находится при смерти, но никак не умрет. Решила я тогда любить Ипполита безо всяких ухищрений и прожить свою несчастную жизнь, как Эстефания. Но неужели глаза мои навсегда закроются, а никто мне так и не поможет? От любви до того взбудоражились все мои чувства, что я умру, если Ипполит не придет мне на помощь. Пусть бы уж лучше я провела всю жизнь в грезах! И в самом деле тяжко просыпаться тому, кому снились хорошие сны[451].

Тем временем остальные придворные дамы встали с постели и вошли в спальню Принцессы, чтобы помочь одеться своей госпоже. Когда отслужили мессу, Император отъехал вместе со всеми сицилийскими баронами, а герцог де Пера — вместе со всеми пленными. Тирант с коннетаблем сопровождали их целую лигу. Тогда Император просил их возвращаться в лагерь. Так как он сказал им это уже во второй раз, пришлось им исполнить его просьбу. Распрощавшись с Императором и баронами, Тирант подъехал к прекраснейшей Принцессе и спросил, не прикажет ли ему что- нибудь ее высочество на прощание. Принцесса приподняла с лица покрывало, и из глаз ее полились слезы. Только и смогла она произнести:

Да будет... — и, не в силах более говорить, разрыдалась, испуская горестные стоны. Она закрылась покрывалом, дабы о ее проступке не узнал ни Император, ни остальные.

И не упомнят люди, чтобы с каким-нибудь рыцарем произошло нечто подобное тому, что случилось затем с Тирантом, который, будучи без чувств от прощания с Принцессой, на ходу упал с лошади. Однако, едва оказавшись на земле, он вскочил на ноги и погладил своего скакуна, говоря, что у того что-то болит. Император и многие из присутствовавших там увидели это и поспешили к нему. Он же сделал вид, что рассматривает копыто лошади.

Император спросил его:

Маршал, как же это вы упали?

Тирант ему ответил:

Сеньор, мне показалось, что у моего скакуна что-то болит. Я наклонился посмотреть, что с ним, и под тяжестью доспехов порвался стремянной ремень. Однако, сеньор, нет ничего удивительного в том, что падает человек: конь и о четырех ногах да спотыкается, а у человека их всего две.

И Тирант поскакал в одну сторону, а Император со своими людьми — в другую. Принцесса же не могла унять слез и потому не захотела вернуться к Тиранту. Она спросила у Эстефании, что с ним случилось. Та передала ей ответ Тиранта Императору.

Это произошло с ним не иначе, как из-за моего отъезда, — сказала Принцесса. — Покуда тебя не было, я так испугалась, что ни о чем не могла думать, и страдала еще больше, чем прежде.

Такой они вели разговор. Тем временем Тирант доехал до замка сеньора де Малвеи. Он распорядился, чтобы коннетабль взял половину людей, пеших и конных, и отправился охранять лагерь.

А я поскачу в порт, куда пришли корабли, и прикажу их немедленно разгрузить, — сказал Тирант. — А коли увижу, что зерна недостаточно, то пошлю их опять в Константинополь или на Родос — мне говорили, что нынче там собрали большой урожай пшеницы. А ежели и тогда мало у них будет груза, пусть идут они на Кипр.

Ночью Тирант прибыл в порт и обнаружил, что почти все судна уже разгружены. Их хозяева и моряки очень обрадовались приезду Тиранта и рассказали ему, что семь генуэзских кораблей вошли в порт Бельпуча.

Все мы опасались, как бы они не дошли досюда и не взяли нас в плен.

Тирант же сказал им:

Судя по всему, они еще больше боятся вас, чем вы их, коли они не решились напасть. Хотите, мы нагоним на них еще большего страху?

Взяли они тогда рыбачью лодку и послали на ней вооруженных людей узнать, сколько примерно народу прибыло на генуэзских кораблях[452] и сколько галиотов[453] находится в порту. В ту же ночь Тирант приказал разгрузить всю оставшуюся пшеницу. Утром рыбачья лодка привезла такие новости: больших кораблей было семь, всех людей и лошадей уже высадили на берег и теперь начали разгружать зерно и остальной провиант.

Клянусь Всемогущим Господом, — воскликнул Тирант, — раз они уже высадили на берег лошадей, я сделаю все, чтобы отведать хлеба из их зерна!

Он быстро снарядил корабли, отправив на них множество вооруженных воинов и самострельщиков. В порту стояло еще три галеры, но они не смогли отплыть с Тирантом, так как их в это время чинили. Ночью Тирант вывел корабли в море. От одного порта до другого было не более тридцати миль. Когда рассвело, находившиеся в порту Бельпуча обнаружили на море пять кораблей Тиранта и, решив, что это суда, шедшие с Великим Караманем, ничего не заподозрили. Суда Тиранта подплыли к порту, вошли в него, атаковали сначала пять из семи генуэзских кораблей, на которые тут же перебралось множество людей Тиранта, а затем и остальные два. Так как на них почти никого не было, захватили их почти без труда и без крови. После чего вывели из порта эти корабли, полные пшеницы и овса, вяленого бычьего мяса и кипрского вина. Все это, говорю вам, весьма оказалось кстати и помогло христианам, ибо из-за длительной войны не было в стране ни зерна, ни мяса и все поступало к ним лишь с моря. Тирант отдал часть пшеницы сеньору де Малвеи, остальное же отправил в лагерь под городом Сан-Жорди.

Когда Тирант возвращался с добычей, то разговаривал с турками, захваченными в плен. Он расспрашивал их о новостях из Турции, чтобы проверить, сходятся ли они с теми, которые сообщил ему Сипрес де Патерно. Турки подтвердили, что Великий Карамань ведет огромный флот и что вместе с ним плывет верховный владыка Индии[454]. Великий Карамань везет свою дочь, девицу необыкновенной красоты, дабы отдать ее в жены султану.

Везет он также множество девиц, очень знатных, а еще — невесту сына Великого Турка. Все они разодеты в дорогие парчовые туники до пят, расшитые бриллиантами и рубинами.

Один из турок[455] сказал:

Я видел однажды дочь Великого Караманя. Это было почти две недели назад, в пятницу после салята[456]. На ней была туника, украшенная драгоценными каменьями, за которые, как говорили, можно купить целый город. И каждая из девиц везет с собой приданое, ведь среди них едет двадцать пять невест, и все — для знатных сеньоров. С ними плывет жена короля Каппадокийского. Когда мы прибыли сюда, то в порту нам сказали, что какой-то чертов француз сделался

Маршалом греков и выигрывает все сражения. Говорят, зовут его Тирантом. Он, может, и совершил благие дела, как идет о том молва, но, ей-богу, имя у него некрасивое и подлое: ведь тиран[457] означает узурпатор добра, а проще говоря — вор. Поверьте, каково его имя, таковы должны быть и дела, ибо ходят слухи, что в своем письме к королю Египетскому, с которым не решился он сражаться один на один, сообщал он, что влюблен в дочь Императора. Когда выиграет он все сражения, то обесчестит его дочь, его жену, а затем убьет его самого. Ведь именно так привыкли поступать французы. Что за отвратительный народ! Вот увидите: коли не убьют его вскорости турки или христиане, сделается он Императором!

Клянусь, ты совершенно прав, — сказал Тирант. — Эти французы — отвратительный народ. А Тирант и еще хуже дел натворит, чем ты говоришь, ведь он — ужасный вор и только и ищет, где бы украсть. И как знать, может, и в самом деле обесчестит он дочь Императора и захватит власть. А кто ему хоть слово скажет, если даже он перепортит всех девиц?

Да дарует вам Господь благодать! — сказал моряк. — Вы, кажется, с ним хорошо знакомы и знаете, какие он уже совершил предательства и какие еще способен совершить.

Ипполит, который был там, выхватил меч, чтобы снести моряку голову, но Тирант быстро встал и забрал у него оружие, а затем снова принялся беседовать с моряком, беспрестанно понося себя самого. Моряк сказал:

Клянусь святой водой, в которой меня крестили, что, попадись мне в руки этот предатель Тирант, как попадались многие другие до него, я бы повесил его на верхушке самой высокой мачты корабля.

Тирант весело смеялся и получал большое удовольствие от слов моряка. Будь это кто-нибудь другой, Тирант проучил бы его как следует или повесил бы. Но ему он вручил шелковую куртку и тридцать дукатов в придачу, а как только сошли они на берег, тут же отпустил его на свободу. Представьте себе, каково было несчастному моряку, когда он узнал, что это и есть Тирант! Моряк опустился перед ним на колени и просил прощения. Тирант охотно простил его и сказал:

Плохих людей следует поощрять, чтобы они говорили хорошее, а хороших — чтобы не говорили плохого.

После этого Тирант собрал моряков и пригласил их пообедать с ним. А после обеда держал с ними совет и сказал им следующее:

Сеньоры, вам известно уже, что говорят о Великом Карамане и о верховном владыке Индии: ведут они сюда огромное войско и везут множество жен, замужних и на выданье. А еще захватили они с собой пожертвованные богатства, собранные следующим образом: когда мавры ведут войну с христианами, то, по обыкновению, пускают по всем мавританским землям особый чан для добровольной подати. И как сказал мне Сипрес де Патерно, слышавший об этом от самого султана, везут они более трехсот тысяч дукатов, ибо каждый мавр давал сколько мог, дабы завоевать Греческую империю, и были дома, жертвовавшие до сорока дукатов. Говорят, что из Тунисского королевства передали более семидесяти тысяч дукатов. Вот и подумайте, какую славу приобретем все мы и какую добычу каждый из вас, коли случится так, что добьемся мы победы над маврами. А теперь пусть каждый из вас скажет, что он думает по этому поводу.

Глава 164

Доподлинно известно, сеньор Маршал, что турки плывут на двадцати трех генуэзских галиотах, и за каждого турка генуэзцы получают два с половиной дуката, а за каждую лошадь — три. А посему они скорее дадут себя изрубить на куски, чем потерять этот источник прибыли. И везут турки с собой столько людей, что, дабы победить их и подчинить нам, пришлось бы собрать половину всех существующих на земле христиан. У нас же всего двенадцать боевых кораблей и три галеры, а их двадцать три галиота — самые большие и самые лучшие во всей Генуе. Кроме того, они имеют четыре вельбота[458] и две малые галеры. Вот почему все мы советуем вам не лезть вон из кожи — ведь морской бой нечего и сравнивать с сухопутным, ибо после того, как все люки задрают, бежать некуда.

Тут поднялся моряк, который столько плохого наговорил про Тиранта. Звали его Галансо, происходил он родом из Славонии[459] и моряком был очень отважным. И сказал он вот что:

Сеньор Маршал, не удивляйтесь моим давешним речам и настрою, ибо я — давний враг вашей родины. Однако то великое достоинство, которое явили вы мне сегодня, умерило мой страшный гнев на французов. И потому, что я, став вначале вашим пленником, получил затем от вас свободу, хочу я дать вам совет моряка, ибо сызмальства знакомо мне морское искусство. Если же вы соблаговолите им воспользоваться (а план мой выполним, коли не побояться возможных опасностей), то я обеспечу вам полную победу над врагами. Прислушайтесь к моему совету и, если он придется вам по душе, примите его. Если же нет, то последуйте тому, который вам уже дали, ведь из двух зол следует выбирать меньшее. Итак, известно, что у мавров двадцать три галиота, а всего — около тридцати кораблей. И кто пожелает разбить все тридцать, должен поступить так, действуя сообразно моему совету. У вас двенадцать боевых кораблей и три галеры. Разгрузите ваши корабли, пусть они идут налегке. Галиоты мавров везут огромный груз и не смогут так быстро плыть на всех парусах, как ваши. И именно вы сможете решать, продолжать вам бой или уйти от него. Вы покроете себя великой славой, осмелившись всего-навсего с двенадцатью кораблями вступить в бой со всем флотом турок и генуэзцев. А если какой-нибудь из их галиотов зайдет к вам с кормы — что легко предположить, — то вы почти без труда сможете его захватить. И тогда наведете вы ужас на турок, ибо они знают, что вы одержали много побед в сухопутных боях и в их же портах захватили у них семь кораблей. Не забывайте, что они очень боятся вас и просыпаются в страхе с именем Тиранта на устах, особливо когда вспомнят, чего вы можете добиться в сражении. Необходимо лишь выстоять во время их первой атаки, ибо они поначалу обрушивают множество камней на противника. Но когда все камни закончатся, турки не опасны: выпустив еще немного стрел, они теряют и силы и отвагу. А ежели вы меня спросите, откуда мне это известно, то я отвечу, что у меня были собственные галеры и галиоты и я одиннадцать лет воюю с маврами, и в Турции захватил я множество добра у них.

Довольно! — воскликнул Тирант. — Я узнал достаточно и желаю, чтобы было принято одно решение: немедленно подготовиться к бою. Пусть сейчас же разгрузят корабли и снарядят их всем необходимым для сражения.

Отдав сей приказ своим людям, Тирант, не одевая доспехов, сел на доброго жеребца и вместе с четырьмя другими рыцарями поскакал в замок сеньора де Малвеи, а на следующий день появился в лагере. Воины, находившиеся там, успокоились при виде его и тут же сообщили, что на днях показались на рассвете турки — добрых семь тысяч, и все конные. И что маркиз де Прощита в суматохе пошел на них одним из первых и стал мужественно сражаться с ними, думая, что свои ему помогут.

Но случилось все наоборот: полчшца турок, увидев, что его отряд совсем маленький, набросились на него и изрубили на куски. Затем они подошли к стенам города, а все наши бежали из лагеря и укрылись внутри, оставив убитыми около ста восьмидесяти человек.

Пресвятая Дева Мария! — воскликнул Тирант. — Что за безрассудные дела творятся у вас! Как же можно было поддаться туркам и выйти на бой, коли вам известно, что они решаются подойти к нам только с огромными силами? А вы, маркиз де Сан-Жорди, стольких зубов на войне лишились, а разрешаете ввязаться с ними в сражение! Почему же вы, увидев мавров, не приказали перекрыть все арыки, как сами то мне советовали сделать, чтобы всех их взять в плен? Сказать вам, что я думаю? Не богатствами приобретается доблесть и власть, а мужеством и изобретательностью. — Тут Тирант умолк, подумав, что судьба сыграла с ним злую шутку, ибо не оказалось его в это время в лагере. Затем он добавил: — Вспомните о том, что прежде мы были свободны от мавров, и о том, какие ужасные гонения вы от них претерпели.

Долго затем говорили они о разных вещах. И под конец Тирант попросил главного коннетабля отобрать ему две тысячи самых лучших воинов. Уже отъехав довольно далеко, коннетабль задумался над тем, что сказал ему Тирант, вернулся и спросил его:

Вы обратились ко мне с непростой просьбой: доставить вам две тысячи самых лучших во всем войске воинов и две тысячи самострельщиков. Но откуда знать, какие хорошие, а какие плохие, кто храбр и мужествен, а кто труслив?

Коли вы не умеете отличить одних от других, я вас этому научу, — ответил Тирант. — Трубите тревогу и сделайте вид, что напали враги. Когда все соберутся в лагере, спешьтесь и пройдите мимо всех, проверяя шпоры каждого. У кого они плохо держатся, тех оставьте, а у кого хорошо — тех пошлите ко мне, ибо не может быть, чтобы не оказались они лучшими и доблестнейшими в сражении.

Коннетабль поскакал было прочь, но вернулся и спросил:

А как я опознаю лучших среди пеших, коли они не носят шпор?

Точно так же, — ответил Маршал. — Прикажите находящимся поблизости от вас воинам спустить затвор у арбалета и увидите, готово ли оружие к бою. Так вы и сумеете отделить зерна от плевел.

И Маршал отбыл, захватив с собой тех людей, которых отобрал для него коннетабль. А приор ордена Святого Иоанна пошел к Маршалу и сказал:

Сеньор Маршал, я узнал, что вы хотите вернуться на море, не довольствуясь семью захваченными кораблями. Окажите же мне милость и позвольте поехать с вами.

Тирант ответил, что будет рад этому.

Когда они прибыли в порт, Маршал увидел, что все корабли разгружены и снаряжаются всем необходимым.

Сеньор Маршал, — сказал Галансо, моряк из Словении. — Мне кажется, вам стоит выслать две галеры в открытое море. Когда же они заметят приближающийся флот турок, то одна из них пусть вернется, а вторая все время плывет вслед за галиотом Великого Караманя. И если вам удастся его захватить, то вы обретете большие богатства и еще большую честь.

Маршал сказал:

Как же узнать галиот Великого Караманя?

По парусам, сеньор, — ответил Галансо. — Они у него красные, и на них изображен его герб. Все реи на корабле — шелковые, а кормовая башня вся обита парчой. Он приказал это сделать из любви к своей дочери, которая едет вместе с ним и никогда прежде не плавала по морю.

Маршал выслал две галеры, дав морякам одной из них приказ не возвращаться, а денно и нощно следовать за турецким флотом и в темноте держать зажженным фонарь над кормой.

А в это время сицилийские бароны, сопроводив Императора до Константинополя и передохнув там два дня, выехали в лагерь. Когда прибыли они в замок сеньора де Малвеи, то обнаружили множество повозок с бомбардами, которые отправлялись в порт. Разузнав, что Маршал находится в порту и хочет выйти в море, бароны направились к нему и стали просить позволения плыть с ним. Маршал очень обрадовался этому, ведь сицилийцы живут на острове и привыкли плавать по морям. Он приказал капитанам кораблей приготовиться к отплытию и отправил на борт множество народу — вооруженных воинов и арбалетчиков. И хотя его корабли были не такие большие, на них находились прекрасные и проворные воины, обеспеченные всем необходимым. Турецкие же галиоты плыли, до предела нагруженные зерном, лошадьми и людьми.

Весьма скоро увидели в войске Тиранта, что одна из их галер направляется к ним с надутыми парусами, подгоняемая также гребцами. Они тут же поняли, что вражьи галиоты приближаются. Маршал приказал закончить погрузку людей, а также бомбард и других необходимых вещей. Когда подошел час вечерни, галиоты стали видны из порта. Тогда корабль Маршала вышел первым. Заметив его, турки стали сильно радоваться, говоря, что корабль уже можно считать захваченным. Великий Карамань пригласил свою дочь и остальных женщин, бывших на галиоте, выйти на верхнюю палубу, дабы поглядеть на корабль, который вот-вот будет взят. Вслед за ним вышел корабль сеньора де ла Пантаналеа, затем — герцога Мессинского. Радость турок и генуэзцев лишь увеличилась. А Великий Карамань сказал своей дочери:

Выбирай себе любой из этих трех кораблей — он будет твой, ибо я тебе его дарю.

Она попросила самый первый для себя, и он был ей обещан. После этого вышли

корабли сеньора д’Аграмуна и Ипполита, и все они следовали в строгом порядке. А добрый приор ордена Святого Иоанна плыл последним, замыкая строй кораблей. И когда он отошел от берега, стояла уже темная ночь.

Генуэзцы, завидев двенадцать больших кораблей, изумились, откуда они взялись. А христиане вывели затем все вельботы и все корабельные шлюпки, а за ними — рыбачьи лодки. И на тех из них, где не было мачты, водружали длинную палку или весло и, укрепив их как следует, привязывали к ним фонарь. Первым, как было договорено, зажегся фонарь на корме маршальского корабля. А затем и на всех остальных суднах, как больших, так и маленьких, было сделано то, что приказал Тирант. Когда загорелись все фонари, оказалось их семьдесят четыре. Увидев столько огней, враги решили, что все это — военные корабли, и сказали:

Не иначе, как флот Великого магистра Родоса прибыл сюда вместе с флотом короля Сицилии. Узнав о том, что мы плывем, хитрые христиане, видимо, попросили помощи у венецианцев[460] и собрали огромную армаду, а теперь намерены разбить нас.

И порешили тогда мавры повернуть назад, к берегам Турции.

Уж лучше нам спасти жизнь, чем дожидаться боя с их семьюдесятью четырьмя кораблями.

Один из генуэзских галиотов трижды зажег и погасил фонарь. После этого сигнала все галиоты развернулись и как можно быстрее поплыли прочь с места боя. Одни направились на восток, другие на запад, третьи на юг, четвертые на север. А посланная Тирантом галера не переставая следовала за галиотом Великого Караманя. Тот двинулся к Кипру, дабы обойти острова и, если будет возможно, высадиться неподалеку от Александрии. На галиоте надеялись, что никто не будет их преследовать. Однако, заметив галеру, турки встревожились. А Тирант на своем корабле не отставал от галеры. И на каждом судне как можно выше поднимали паруса на бизань-мачте и на фок-мачте и натягивали столько лиселей[461], сколько мог выдержать каждый корабль.

С наступлением утра Тирант не увидел поблизости ни одного своего корабля, однако обнаружил невдалеке галиот Великого Караманя. Почти в самый полдень Тирант настиг его, и суда стали сближаться для боя. Сражение было необыкновенно жарким, ибо турки обрушили на корабль Тиранта столько камней, что почти никто не мог передвигаться по палубе. А ежели камень попадал в человека, то валил его с ног, будь тот даже в доспехах. На корабле Маршала находилось множество баллист. Но после первой атаки много оказалось у него раненых и убитых. Не думайте, однако, что галера, прежде преследовавшая Караманя, так и не осмелилась подойти к месту сражения. И с каждого судна на вражье цепляли абордажные крюки, чтобы задержать его, так что ни одно из них не могло свободно двигаться. На корабле Тиранта сражавшиеся имели большое преимущество, ибо были облачены в стальные латы и в панцири со шлемами, так что едва кто-то был убит или ранен, как с него снимали все доспехи и надевали их на другого. А с марса метали они железные прутья[462]’, нанося смертельные удары противнику.

После первой схватки на кораблях устроили передышку в полчаса. А переведя дух, и мавры и христиане снова храбро ринулись в бой. Турки забрасывали христиан известью, чтобы ослепить их. Затем черпаками лили в них кипящее масло. Обе стороны поливали друг друга кипящей смолой. И ни днем, ни ночью не переставали они вести бой, не останавливаясь ни на мгновение. Множество народу погибло на этих двух суднах. И столько было сломано копий, щитов, дротиков и стрел, что мертвые тела, которые сбрасывали в море, не шли ко дну.

Однако оставим их сражаться, а сами посмотрим, что делают тем временем остальные бароны и рыцари.

Прочие одиннадцать кораблей не видели судна Тиранта, ибо тот приказал погасить на нем огни. Но, подойдя к десяти турецким галиотам на расстояние выстрела из бомбарды, они сошлись борт к борту. Ипполит же не захотел подойти ни к одному из них, а расположился с наветренной стороны и стал наблюдать за сражением. Он увидел, что корабль сеньора де ла Пантаналеа вот-вот будет захвачен и что очень много турок поднялись на него и числом уже превосходят христиан. Тогда Ипполит атаковал вражий галиот. А поскольку большая часть турок перешла на другой корабль и захватила его почти целиком — кроме кормовой башни, — то Ипполит без особого труда вместе со своими людьми проник на турецкий галиот. Всех раненых и мертвых турок и генуэзцев, которых они там находили, сбрасывали они в море. Затем, как нельзя кстати, пришли они на подмогу сеньору де ла Пантаналеа. Помощь их — так показалось всем — была оказана очень умело и спасла., как вовремя данное лекарство. К тому же подали они пример доблести и мужества, избавили от страха боязливых и внушили всем отвагу и надежду. Ипполит со своими людьми тут же покинул корабль сеньора де ла Пантаналеа и, вернувшись на свой, направился вновь помогать тем, кто в первую очередь в этом нуждался.

А сеньор де ла Пантаналеа, увидев, что на турецком галиоте никого не осталось, отправил на него часть своих воинов. Он приказал натянуть сильнее паруса и бросился вдогонку за галиотами. Он нагнал их первым и атаковал один из галиотов. Пока они сражались, подплыл еще один галиот, который вскоре сдался. Так что теперь у сеньора де ла Пантаналеа было три судна. И подобным же образом поступали остальные одиннадцать кораблей христиан и две их галеры, захватившие четырнадцать галиотов в море. Еще два заставили они сдаться, когда те пристали к берегу. Прочие же галиоты ушли.

Теперь посмотрим, что делает Тирант и бьется ли он до сих пор с турками. Его корабль и галера сражались с турецким галиотом с полудня и весь день, и всю ночь, и еще один день до самого заката. Двадцать семь раз начинали они атаку. Тирант бился в одиночку, отражая все удары до единого. Отбросив всякий страх, он сказал:

Пусть будет мне это во вред, но я или захвачу тебя, Великий Карамань, или умру.

Во время этого сражения Тирант был ранен стрелой в руку. И когда захотел он подняться в носовую башню, еще одна стрела попала ему в бедро. А туркам так хотелось захватить его корабль, что в отчаянии прыгнули трое из них в носовую башню, но едва лишь они там оказались, как были сброшены за борт.

Когда Великий Карамань увидел, как мало осталось у него людей, приказал он принести сундук с деньгами, драгоценностями и платьем. Он заставил свою дочь нарядиться в парчовую тунику, привязал золотую цепь вместе с шелковой веревкой одним концом к ее шее, а другим — к сундуку с драгоценностями и прочими богатствами и сбросил и дочь, и сундук в море. Затем поступил он так же со всеми другими женщинами, которые были у него на галиоте. После чего он и верховный владыка Индии вошли в каюту, где прежде ехала дочь Караманя, и, бросив галиот на произвол судьбы, легли на кровати и накрылись покрывалами в ожидании смерти.

Когда христиане захватили галиот, Тирант, хоть и был ранен, перешел на него и спросил, что стало с Великим Караманем.

Сеньор Маршал, — ответил ему один рыцарь, который плыл на его корабле, а затем первым проник на турецкий галиот и убил множество турок, — страх битвы ужаснее ее самой: вместе с верховным владыкой Индии спрятались они внизу, в каюте и, ожидая кончины, укрылись с головой.

Как, и верховный владыка Индии здесь? — спросил Маршал.

Конечно, сеньор, они здесь оба.

Приведи их сюда, — приказал Тирант. — Я желаю с ними поговорить.

Рыцарь исполнил приказ Маршала. Однако Великий Карамань не хотел идти, говоря, что предпочитает умереть в каюте своей дочери, нежели на палубе.

Не делайте этого, — сказал ему владыка Индии. — Поднимемся наверх и умрем с честью.

Но тот ни за что не хотел идти, и рыцарю даже пришлось применить силу. Когда же они поднялись наверх, Тирант оказал им почести, подобающие монархам, ибо он был весьма благородным рыцарем. Он усадил их, а сам встал, но рана в бедре не позволяла ему долго находиться на ногах. Поэтому приказал он принести ему какое-нибудь сиденье. Сев перед королями, он благосклонно и любезно начал говорить следующее.

Глава 165

Благородные короли и отважные рыцари! Господу Богу угодно было даровать нам полную победу над вами, но не потому, что ваше мужество и боевое рвение оказались не на должной высоте. Вы, напротив, как доблестные, честные и достойные рыцари защищали по мере сил свое дело, кое проиграли не из-за того, что не хватило у вас войска, и не из-за трусости, но потому, что не было оно правым. И посему, видя чрезвычайную жестокость, с которой вы беззаконно и безосновательно хотите разрушить всю Греческую империю, только ради того, чтобы оскорбить истинного Бога[463] и Спасителя нашего Иисуса Христа, Всемогущий наш Господь возжелал поспособствовать нашей справедливой борьбе, дабы явить величие нашей веры, и дал нам столько сил, что мы смогли одержать победу и разбить огромные ваши войска, а вас взять в плен и обратить в рабство или сделать с вами то, что прикажет Его Величество Император. Вы же, Великий Карамань, жестоко и бесчеловечно погубили вашу дочь и всех женщин, что могли бы попасть в руки человека, который предоставил бы им полную свободу. Жестокость ваша до того велика, что никакая самая жестокая смерть ваша ее не искупит. Однако хотя вы и не заслуживаете прощения, сеньор Император столь великодушен, что дарует вам жизнь — не за ваши достоинства, но по своей несказанной доброте и благородству.

Тут Тирант умолк и не произнес более ни слова. Тогда ответил ему Великий Карамань таким образом.

Глава 166

Если ты ведешь столь дерзкие речи, зная, что я пребываю в крайней печали и что меня ждет презренное иго рабства, то я не только не желаю жить, но сочту смерть благом. И утешаясь тем, что беды и страдания обрекают столько благородных душ на неудачу, а также учитывая, что такие великие муки и далеко не малые потери, какие терплю я, Господь допустил ради того, чтобы увеличить твою славу и испытать мое терпение, прошу я тебя: что задумал ты сделать со мной, исполни немедленно, ибо ожидание смерти страшнее ее самой, наступающей мгновенно. Ты говоришь, что я стал убийцей своей дочери; на это я отвечу, что не должен давать в сем отчет никому, ибо полагаю, что поступил как должно. Большим утешением мне будет обручить свою дочь со смертью, нежели видеть, как ты или кто-нибудь из твоих людей ее обесчестит. Что же до сокровищ и драгоценностей, то я не хочу, чтобы кто-либо смог ими пользоваться. И не надейся, что я испугаюсь тебя, ибо я скорее предпочту предать свое тело морю или земле, нежели сделать то, что ты попросишь. Правда, люди твои неведомым образом заставили меня явиться перед тобой, хотя это тебе с большим основанием полагалось бы прийти ко мне, несмотря на то, что победа за тобой. И не думай, будто рыцари и бароны в моей земле менее знатны, менее достойны, менее отважны и благородны, менее умелы в сражении, чем французы. Если только я окажусь вновь на свободе, я проучу тебя за тяжкое оскорбление, которое ты нанес столь могущественному королю, как я, который повелевает другими королями!

Тирант не пожелал отвечать Великому Караманю, но лишь учтиво попросил его и верховного владыку Индии перейти на свой корабль. Те, против воли, вынуждены были это сделать. Когда они оказались на корабле Маршала, тот распределил по местам немногих воинов, оставшихся у него в живых, и поднял паруса. На корабле открыли шпигаты[464], и оттуда вырвался такой фонтан крови, что казалось, будто она заполнила весь корабль. Никогда прежде не слыхано было и не записано ни в каких книгах, что случалось столь жестокое и кровавое сражение между двумя кораблями. На турецком галиоте не осталось ни одной живой души, кроме двух монархов, а на корабле Тиранта из четырехсот восьмидесяти человек остались невредимыми лишь пятьдесят четыре и раненными шестнадцать. Итак, бой с суши был перенесен на море, и Тирант показал себя самым отважным среди всех, являя доблесть и славу, а также наивысшее достоинство свое, служащие залогом его будущего могущества. И молва о бесстрашном рыцаре Тиранте превратилась в несмолкаемую хвалу ему.

Когда Тирант подошел к порту на реке Тринсимено, то увидели те, кто шел на вельботах вместе с турецким флотом, как входили турки в порт Бельпуча, спасаясь бегством и крича во всю мочь, и горестно рассказывали дурную новость о том, что потерпели поражение два монарха и разгромлено их огромное войско. Султан вместе с остальными маврами сильно сокрушался об этом; плакали они и причитали и не могли понять, как какой-то чужеземец сумел добиться стольких славных побед над ними. И проклинали они фортуну, которая стала к нему столь благосклонна, а затем, кипя гневом, порешили дать сухопутный бой воинам Тиранта.

Дважды сражались турки с ними, и весьма успешно, ибо заперли христиан в городе и взяли в плен графа Бурженского и графа Малатеста. В тот день очень удачно вели они бой и убили много христиан. И попросили мавры выдать их тела в знак одержанной победы, а также спросили, желают ли христиане заключить перемирие или мир. Но не из-за того, что сами хотели мира, а из страха перед новыми сражениями.

Когда Тирант добрался до порта, то нашел там много своих кораблей и много захваченных у турок. А приор ордена Святого Иоанна, потеряв Маршала, принялся его искать, однако они так и не встретились нигде. Лишь через два дня после возвращения в порт Тиранта прибыл туда и приор. После того как были захвачены турецкие галиоты, вернулись в порт все, кроме Ипполита.

Ипполит же, не видя своего господина, решил, что Тирант поплыл к берегам Турции, и приказал кормчему следовать тем же курсом. Маршала они не отыскали, зато заметили один из турецких галиотов. Ипполит приказал следовать за ним, а галиот обратился в бегство и почти доплыл до одного необитаемого острова. Ветер дул слабо и был встречным галиоту. Тогда турки оставили его и, пересев на лодки и фелюги, высадились на остров. Ипполит приблизился к судну и захватил его, благо на борту не осталось ни единого человека. Однако на галиоте обнаружилось множество богатств, и Ипполит захватил его с собой.

Маршал же, найдя всех, кроме Ипполита, снарядил три корабля на его поиски. Ипполита вскоре заметили, ибо он торопился вернуться. Когда Маршал узнал об этом и увидел, что Ипполит плывет назад, снискав такую славу, он был очень доволен.

Из этого Ипполита вышел прекрасный рыцарь, щедрый и отважный, и совершил он множество замечательных деяний, ибо старался быть таким же, как его наставник и господин. Вот почему и говорят многие, что, прежде чем отдать сына на воспитание какому-нибудь рыцарю, нужно выяснить, каков тот: если он доблестен, то вырастит тысячу таких же доблестных рыцарей, а если порочен, то таким же станет и его подопечный.

Когда сеньор де Малвеи узнал о том, что Тирант вернулся, одержав столь блистательную победу, то очень обрадовался. Он вскочил на лошадь и поскакал к нему. Но, прежде чем уехать, отправил он, чтобы сообщить о случившемся, одного человека к Императору, а другого — в лагерь, где началось большое ликование. Когда же Императору сказали столь замечательную новость, он приказал звонить во все колокола и устроить повсюду потешные огни и бурные празднества. Император вместе со всеми остальными изумлялся величайшим рыцарским деяниям, совершенным Маршалом. Принцесса и прочие дамы были очень рады и превозносили Тиранта.

Встретившись с Тирантом, сеньор де Малвеи посоветовал ему как можно скорее отправиться к Императору. Тирант весьма охотно согласился, чтобы иметь возможность увидеться и поговорить с Принцессой. И едва погода стала благоприятствовать отъезду, Тирант приказал собраться всем, кто был там с ним, и корабль поднял паруса.

Когда в Константинополе их заметили, то сообщили Императору, что его Маршал плывет вместе со всем войском (уже были видны все корабли). Император не знал, какие почести оказать Тиранту и какие торжества устроить в его честь. Он приказал немедленно соорудить длинные деревянные подмостки, уходившие в воду больше, чем на тридцать шагов, и покрыть их роскошной атласной тканью. И повелел также Император возвести посередине большой рыночной площади помост для него, Императрицы, Принцессы и всех придворных дам и обить его парчой и шелком. А от помоста до начала подмостков, в том месте, где должны были следовать прибывшие, приказал он положить отрезы багряного бархата, чтобы его Маршал ступал по нему, не касаясь ногами земли. И когда он позднее прошел по бархату, каждый старался отрезать от него кусок побольше, а многие из-за этого были ранены в руку мечами и кинжалами.

Судна доплыли до порта и вошли в него под радостные приветствия встречавших. Корабль Маршала пристал кормой к деревянным подмосткам. С него сошел Тирант, ведя справа от себя Великого Караманя, а слева — верховного владыку Индии. Сам он шествовал посередине, а бароны шли впереди него. Весь народ высыпал на улицы, чтобы встретить его с превеликой честью: никто не сводил с него взора, словно он был посланцем небес. И почитали его не только как человека, но как самого Бога. А дабы оказать Тиранту еще большее уважение, ему навстречу вышло с процессией и все духовенство вместе с прелатами, неся все реликвии. И коли могли бы они, то отвели бы ему самое почетное место в раю. Наконец сие торжественное шествие прибыло на рыночную площадь, где находились Император и знатные дамы, как придворные, так и все прочие, какие только имелись в городе.

Поднявшись на помост к Императору, Тирант встал перед ним на колени и поцеловал ему руку, а затем велел Великому Караманю сделать то же самое. Но Карамань ответил, что не желает. Тогда Тирант стальной рукавицей, которая была у него на руке, нанес ему такой сильный удар по голове, что заставил его склониться до самой земли, говоря при этом:

Ах ты пес, сучий сын, придется тебе поцеловать и туфлю и руку Императора, хочешь ты того или нет.

Ты заставишь меня сделать это лишь силой, а не по доброй воле, — ответил Великий Карамань. — И если б мы с тобой были в другом месте, не опасном для меня, я бы тебе показал, как не церемониться с королями. Ты еще не знаешь, до чего я могуществен. Но я клянусь пророком нашим Магометом, что, если я только окажусь на свободе, тебе придется целовать ноги моим рабам.

На этом Карамань умолк. А его товарищ, владыка Индии, боясь подзатыльника, опустился на колени и поцеловал императору туфлю и руку. Так избежал он наказания. Караманю же Тирант сказал следующее.

Глава 167

Присутствующий здесь благородный владыка Индии мог бы правдиво рассказать о том, что произошло между нами. Ты же, пока мы сюда не прибыли, не решался испытывать мое терпение. Отчего же теперь, перед Его Величеством Императором, осмелился ты вести столь оскорбительные речи? На все, что тобой было сказано, не стоит и отвечать. Напомню лишь (чтобы не забывали вы о том и страшились меня, будучи от природы трусливым, как женщина), что я не только взял вас в плен, но и сломил ваше мужество, ибо вы, Карамань, предпочтя жить, а не умереть достойно, встали передо мной на колени посередине палубы и сложили руки крестом, поступившись честью, а затем произнесли слова, столь ужасные для тех, кто знает, что такое доблесть: «Я твой пленник, а ты мой господин». В тот час доказал я тебе, что во мне — сердце рыцаря, и сохранил тебе жизнь, которую купил ты столь дорогой ценой. А сей достойный владыка Индии, находясь в родстве с тобой и движимый долгом и благородством, пришел сюда вместе с тобой. Помните, сколь разумный совет дал он вам на корабле? Вы же, вместо того чтобы поблагодарить его за это, обрушили на него свой гнев. Трудно и припомнить, кто был более недостойным, чем вы, королем, разве что — король Польши, каковой в день, назначенный королем Германии для сражения с ним, бежал с поля боя.

Тут Тирант закончил свою речь, а Император приказал немедленно взять под стражу обоих королей, посадить их в железную клетку и как следует охранять.

После этого Император вместе с дамами спустился с помоста и все отправились в большой храм Святой Софии. Там воздали они хвалы и благодарность Благому Господу, а также Его Святой Матери и Госпоже нашей за великую победу, которой добились христиане. Тирант шел под руку с Императрицей, а та говорила Тиранту, сколь довольна его успехами. Она сказала ему:

Маршал, никто в мире не добился большего величия, чем вы, ибо благодаря вашему рыцарскому искусству, а также необыкновенной изобретательности победили вы и покорили этих двух королей во славу себе и на пользу всей Греческой империи. Вижу я вашу доблесть, и так захотелось мне, чтобы в прежние времена, тогда, когда отец мой был властителем Римской империи, а моей руки просили тысячи влюбленных в меня, — чтобы вы тогда приехали в Германское королевство. Увидь я вас в то время, из молодых людей я бы выбрала именно вас. Но нынче я стара и несвободна, а посему мои мечты запоздали.

Так беседовали они, пока не подошли ко дворцу.

Принцесса услыхала сии речи и сказала Тиранту:

Моей престарелой матери стало жалко себя, ибо и она не прочь поразвлечься, подогреваемая любовным пламенем. Из-за него она вся дрожит от нетерпения при виде вас, лучшего рыцаря во всем мире, преисполненного благородства. Она вспомнила о своей прежней необыкновенной красоте и полагает, что ежели бы вы приехали к ней в былое время, то она была бы достойна вашей любви. О, что за безумие желать невозможного и раскаиваться в добродетельной жизни, желая провести в распутстве свои последние дни!

Ах вы, обличительница преступной любви! — сказал Тирант. — Вы сами заслуживаете тяжкого наказания, ибо не любите, хотя и знаете, что любимы. А я не хочу ни усомниться в ваших словах, ни впасть к вам в немилость. Ведь те дамы не смягчают сурового ответа, что лишь пекутся о своей чести, но ничего не смыслят в куртуазии и потому не дают благосклонного ответа благородным рыцарям. Дамы сии хотят и оскорбить рыцарей, и получать оскорбления от них. Но это не пристало благородной девице, а тем более столь знатного рода, как вы.

Тут подошел к ним Император и спросил Маршала, что с его ранами. Тот ответил, что из-за них у него появился небольшой жар.

Думаю, что в скором времени они затянутся.

Император велел Тиранту пойти в покои вместе с лекарями. Осмотрев его, те сказали, чтобы он не вставал с постели, если хочет выздороветь и не лишиться руки. Тирант был рад последовать этому совету. Император навещал его каждый день и наказал Императрице и своей дочери проведывать Тиранта ежедневно утром и вечером. А Заскучавшая Вдова, движимая более любовью, чем жалостью, постоянно ухаживала за ним в течение всей болезни.

Но вернемся к рассказу о том, что делали турки и христиане, оставшиеся в лагере. Турки, узнав о жестокой битве между Маршалом и Великим Караманем и захватив двух графов, часто подходили к городу де Сан-Жорди, убивали и брали в плен множество христиан, а затем скрывались вместе с пленными. И вели они жестокую войну, так что лишь немногие из тех, кто к ним попадал, оставались в живых. Христиане же, вынужденные защищаться и рисковать жизнью в сражениях, сильно сокрушались от того, что не было с ними Тиранта и что им приходится вести бой без него, без мудрого Диафеба, их главного коннетабля, и без доблестного сеньора д'Аграмуна. И, попав в беду, призывали они к себе Тиранта словно святого, не чувствуя себя ныне в безопасности и испытывая сильный страх перед турками: ведь в отсутствие Маршала они совсем потеряли то великое мужество, которое пришло к ним во время победных сражений благодаря самому его присутствию. И обращали они особую молитву Господу Нашему, дабы помог он Тиранту и вернул им его, ибо на него одного они уповали.

И послали они письмо Императору, умоляя его направить к ним их Мессию, Тиранта, без коего вновь они оказались в немилости у фортуны. Говорили они, что в нем — залог их победы. Сочинили они и другое письмо, самому Тиранту, которое было следующего содержания.

Глава 168

«О отважный Маршал! Твой благородный меч непобедим, а твоя доблесть известна и Богу, и всему миру! Сообщаем и доводим до сведения твоей милости, что, страшась и далее столь постыдно терпеть поражения в нашем лагере, надеемся мы, что ты окажешь нам милость и посетишь своих подданных и слуг. Молим мы Бога только о тебе, ибо полагаем, что отныне ожидает нас безнадежная участь. А посему уповаем мы на одного тебя, лучшего из всех рыцарей, потому как победа наша кажется нам трудной и почти недосягаемой. Напрасно пойдем мы в бой, ведь у нас нет теперь ни желания, ни намерения сражаться без тебя в смертельных битвах, и предпочитаем мы скорее потерять славу, чем жизнь. Велика наша любовь к тебе. И подобно тому, как ты исполнишь то, о чем мы тебя все умоляем, та, кого ты любишь, сжалится над тобой, не смея отказать тебе в твоих желаниях».

Глава 169

Когда Император прочел оба письма и узнал, в каком положении находятся его люди, до чего они пали духом и напуганы, то не знал, как ему быть: отдать ли сразу письмо Тиранту или подождать, пока тот оправится от ран. В этих сомнениях провел он три дня, никому ни о чем не говоря. А затем отдал письмо для Тиранта Кармезине, чтобы та вручила ему послание и попросила его отправиться в лагерь, как только он сможет держаться в седле.

Принцесса, войдя в комнату Тиранта и увидев его, с приветливым лицом направилась к нему и сказала следующее:

О лучший из лучших! Послушай, как все в твоем лагере сокрушаются: «Накормите нас! Накормите! Где же сей доблестный рыцарь, с которым жизнь наша была достойной? Где тот, кто не знает поражений в битвах? Мы потеряем последнюю надежду, если этот непобедимый воин не явится к нам». Они послали тебе это письмо, а сверху написали: «Вручить лучшему из всех рыцарей». Кому же еще, как не тебе, оно должно быть отдано.

Тирант взял письмо и прочитал его. Затем он показал его Императрице, и все прочие его также увидели. Тогда Принцесса обратилась к нему с такими словами:

Если соблаговолите вы, благородный Маршал, отправиться туда, где ведутся трудные и жестокие битвы, то прославитесь на века, ибо благодаря самому вашему присутствию турки будут повержены. Ведь, едва увидев вас, они так испугаются, что не посмеют выступить против вашего войска. Так исполните вы до конца благородное дело, которое предприняли, сослужив великую службу Их Величествам Императору и Императрице и доставив мне не меньшую радость. И ежели не хотите вы сделать этого из любви к нам, то совершите сие, повинуясь вашей неиссякаемой доброте и достоинству.

Тирант же ответил ей так:

Не стоит вашему высочеству утруждать себя уговорами, ибо просьбы Императора для меня — все равно что строгий приказ. Его Величество должен не просить меня о чем-либо, но повелевать мной как своим простым слугой, который стремится исправно служить ему. А вы, ваше высочество, хорошо знаете, сколь рад я услужить и вам, ибо нет на свете ничего, что я в силах был бы сделать, но не исполнил бы, коли вы прикажете, пусть и уверен был бы, что расстанусь при этом с жизнью. И тем паче если сие принесет вам еще больше чести и благополучия. Можете уверить Его Величество Императора и сеньору Императрицу, здесь присутствующую, что, покуда я буду жив, я всегда буду делать ради вашего высочества то, что мне прикажут.

И Тирант взял руки Принцессы и поцеловал их, наполовину против ее воли, наполовину — с ее согласия.

После этого Императрица поднялась со своего места и, с часословом в руках, удалилась в другую часть комнаты, где принялась читать молитвы вместе с прислуживавшей ей девушкой. Принцесса же осталась с Тирантом в обществе Эстефании, Заскучавшей Вдовы и Услады-Моей-Жизни. Тирант часто брал руки Принцессы и целовал их. Наконец Принцесса не выдержала и сказала ему следующее.

Глава 170[465]

Я прекрасно понимаю, что мои слова, противные твоим желаниям, лишь сильнее разожгут их. Но я намереваюсь сказать, ибо мне не по нраву позволять тебе то, чего ты так хочешь: ведь достигнутое без труда теряет свою ценность. Я же вижу: дай волю твоим ненасытным рукам, как они сейчас же позабудут приказ их госпожи.

Пальцы же твои не имеют ни стыда, ни совести, потому как Императрица находится здесь и может нас увидеть. И тогда тебе перестанут доверять и сочтут тебя нетерпеливым. А Императрица, возможно, скажет, чтобы ты оставил ее дочь в покое, и впредь не даст тебе былой свободы. Так отчего же не вспомнишь ты как следует о сдержанности, дабы убояться бесчестья и избежать стыда? Что будет с твоей совестью, коли возьмешь ты себе в друзья вероломство? Но сдается мне, что ты испил из того источника, в котором окончил свои дни прекрасный Нарцисс[466], — воды его изгоняют память не только о прошлом, но и о чести. Однако ежели вдруг мои просьбы поехать на поле боя, обращенные к тебе от имени Императора, из-за любви твоей ко мне помешают твоему твердому намерению это исполнить, то выслушай тогда мои более смиренные слова. Ведь я покорна тебе по твоему же примеру, ибо много раз покорен мне и смиренен был и ты. И я готова склониться к твоим стопам, дабы послужил ты моему отцу.

Глава 171

Враждебная фортуна решила поддержать турок, чтобы отнять у меня возможность лицезреть вас — высшее благо, какое только доступно мне нынче, ибо лишь это способно отчасти облегчить мои мучительные страдания, — ответил Тирант. — Коли уеду я, благо сие достанется другим. И не будет мне покоя, тем паче если останусь я один со своей мукой: ведь для того, кто страдает, великое утешение найти себе сочувствующего своей беде. И ежели совершается то, что менее всего должно случиться, то уж тем более должно произойти то, чему более всего подобает сделаться. И я отныне не знаю, как смогу стерпеть тоску и неизбежную разлуку с вами. Что же может быть губительнее для спасения моего, чем расстаться с вашим высочеством? Много раз я слышал, что сражения вредоносны, а пение и музыка — приносят наслаждение. А посему, сеньора, вам следует возместить мне ущерб, ибо вы приняли сторону моих врагов, ищущих моей смерти, а не того, кто желает вам служить. Я — ваш пленный и подневольный, а пленнику не подобает жаловаться на свою госпожу. Но не ради всех прежде живших и ныне живущих достойнейших рыцарей, кои были отвергнуты, но ради одного — за всех них — согласитесь воздать ему должное. Кто же из всех достоин столь великого блага? Я, Тирант, заслуживший право узнать все достоинства прекраснейшей Кармезины и стать их обладателем. А коли вы меня спросите, откуда я это знаю, то я отвечу: потому, что я этого хочу. Но ежели сие слишком претит вам, тогда лучше заставьте умереть ради вас того, кого принуждаете без вас жить. Сдается мне, что силы покидают мое тело. Однако надежда, еще теплящаяся в сердце, меня поддерживает. Но коли лишат меня и ее, то не у кого будет мне просить помощи. Говорю я все это, движимый только любовью, ибо я жил и живу в беспрестанных страданиях. А посему заявляю, что с радостью предпочту не уехать, а остаться здесь, дабы ежедневно созерцать ваше высочество. И коли останусь я, то заслужу похвалу, а коли уеду — не миновать мне хулы.

Выслушав Тиранта, Принцесса не замедлила ответить ему следующим образом.

Глава 172

Я уверена, что в присутствии баронов и благородных рыцарей, знающих толк в вопросах чести, вы не захотите выказывать противоречивые свои чувства, говоря то о любви, то о муках, ибо слова эти неуместны в устах рыцаря. Так помните же, покуда вы живы, что обманные речи, делами не подтвержденные, бесчестят любого. Я не сомневаюсь, что вас вокруг пальца не обведешь. К чему вам так утомлять себя мыслями обо мне? Я частенько слыхала, что честь с наслаждением плохо уживаются. Отчего же вы пренебрегли именно честью и славой? Лучше бы вам поступить так, как сделал сей знаменитый Александр Македонский. Когда победил он войско Дария[467], а самого его предал смерти, то захватил и его город, где находились жена Дария и три дочери. На всем белом свете невозможно было бы сыскать девиц более красивых, разумных и понятливых, ибо Бог наградил их талантами щедрее, чем прочих. Узнав о смерти Дария, его жена и дочери пали на колени при виде первого же полководца, вошедшего в город, и стали умолять его не убивать их, покуда не предадут земле тело Дария. Тот, узрев необыкновенную красоту женщин, весьма их обнадежил. И все, кто хоть что-то понимал в любви, останавливались перед ними, чтобы полюбоваться. После того, как женщины вернулись к себе во дворец, полководец вместе со многими другими рыцарями рассказали о них Александру, расписывая небывалую красоту и матери и дочерей и убеждая его отправиться взглянуть на них. Александр, побуждаемый естественным желанием любви, ответил, что с удовольствием это сделает. Он вышел из своих покоев и уже был в виду дворца, где располагались девушки, как вдруг повернул обратно. Рыцари спросили, почему он вернулся. Александр же ответил: «Сильно опасаюсь я, что пленит мой взор одна из девушек и, усладив меня сообразно моему возрасту, угодит всем пяти моим чувствам, так что вынудит меня забыть о благородном воинском деле в придачу с честью. А я бы не хотел отдавать свою свободу во власть чужеземке». Видно, недаром никогда не расставался сей рыцарь с доблестью. И я бы хотела, чтобы вы поступили так же, как он. Волей-неволей придется вам претерпеть тревоги и тяготы, дабы восстановить вашу честь, ежели она вам дорога (а иначе не будет вам оправдания и нанесете вы тем и мне оскорбление), и дабы люди, завидующие милостивой к нам фортуне, не думали, что они смогут нас одолеть. Однако ежели пренебрежем мы своим достоинством, то и фортуна от нас отвернется. Говорю я это не для того, чтобы досадить вам, но потому, что вы упорствуете в ваших ошибках и дурных делах. А посему прошу я вас оказать мне милость и не уронить из-за меня вашу честь и достоинство. Ведь иначе добрые рыцари обвинят вас в неверности долгу и в изнеженности, а меня — в коварстве, говоря, что я намеренно лишила вас сил и доблести. Соблаговолите же обратить свои взоры на деяния древних рыцарей, которые хорошо начинали, но дурно закончили. Взгляните на Соломона[468], бывшего самым большим мудрецом в мире, но из-за женщины ставшего идолопоклонником. Посмотрите на Самсона[469], всех превосходившего силой, источник которой находился в его волосах, — он был обманут женщиной: выпытала она у него его секрет и, едва успев обрезать ему волосы, выдала его врагам, ибо потерял он всю свою мощь. Посмотрите, что случилось с царем Давидом[470] и с нашим праотцем Адамом, который захотел нарушить Божью заповедь не есть

Тирант Белый запретного плода. Взгляните на Вергилия[471], великого поэта, какового провела одна девица и подвесила в корзине на целые сутки, выставив на всеобщее обозрение; и хоть сумел он потом за себя как следует отомстить, от стыда он так и не избавился. Посмотрите также на Аристотеля[472] и Гиппократа, знаменитых философов, — обоих обхитрили женщины, равно как и многих других, о ком не стану я теперь рассказывать, чтобы не быть чересчур многоречивой. А что вы скажете, если я столь же хитра, как те женщины, и лишь нарочно выказываю вам сильную любовь и благосклонность, дабы лишить вас здравомыслия и хитроумия или только ради того, чтобы вы, рыцарь, не знающий поражений, освободили всю нашу империю и вернули нам наши владения? Смотрите, сеньор Тирант, что вы делаете, и не любите никого так сильно, ибо тогда поплатитесь вы своей честью и славой и не сможете гордиться множеством побед, которые вы уже одержали и еще одержите. И нехорошо, коли вы из-за девицы готовы поступиться столькими достоинствами, ибо, скажу вам, что нет в мире ничего загадочнее, чем девичье сердце, — ведь язык девицы говорит совсем не то, что у нее на душе. Если бы только мужчины знали, сколь низменны наши обычаи, то ни один из них ни за что не полюбил бы нас, не будь они столь великодушны. Ведь естественно, чтобы мужчины испытывали любовь к женщинам. Однако если бы известны были вам наши пороки, то никогда бы не пожелали вы нам добра, но испытывали бы природное вожделение, которое толкает вас на все без разбору. А посему я прошу вас, от души желая вам добра: постарайтесь не совершить ошибку из-за какой-нибудь женщины или девицы. Разве не знаете вы, что сказал сам мудрый Соломон? — «Три вещи есть на свете, которые трудно мне распознать, и четвертая, которой я знать не могу вовсе: след корабля в море; след птицы в небе; след змеи на скале; след, который юноша оставит на земле, после того как проживет жизнь»[473]. А стихи об этом следующие:[474]

Случится ли гадюк тебе

На склоне увидать —

Их злые мысли сможешь ты

От женщины узнать.

Никто не скажет наперед,

Где сядет воробей

И что за доля суждена,

О юноша, тебе[475].

Вот потому-то и говорю я вам, Тирант, — оставьте любовь и приумножьте вашу честь. Я не хочу сказать, что вы должны оставить любовь насовсем, ведь в мирные времена она доставляет нам большую радость. Но во время войны вынуждены мы сносить тяготы и тревоги. Посмотрите на римлян — они овладели всем миром, ибо сочетали благородство сердца с мудростью. Столько славных деяний они свершили, что чернила не успевают просыхать у тех, кто о них пишет. И я об этом только что рассказала. Однако, хоть и прошу я вас поехать в лагерь, сие не означает, будто душа моя не трепещет из-за великих опасностей, кои подстерегают воинов в сражении. Вот почему взываю я к безграничной доброте Иисуса Христа и молю его даровать вам исполненную чести жизнь и место в раю после смерти. Ведь Всевышний Господь повелел и пожелал, чтобы все в мире подчинялось человеку, ибо всех превзошел он достоинством. Недаром вижу я и во сне и наяву, как вы всегда одерживаете победу. И сдается мне по праву, что я была рядом с Богом, когда он вас создавал, и приговаривала: «Господь, сделай мне его таким, ибо именно таким я хочу его видеть».

Едва закончила Принцесса говорить, как Тирант сказал следующее.

Глава 173[476]

О достойная бессмертия сеньора! Умный враг постоянно размышляет и продумывает, как бы ему обмануть своего противника; и делает он все наперекор своему потерявшему рассудок другу, презирает благородные его свойства и слабую надежду избавиться от страданий, что еще живут в его сердце. Ваше высочество, помимо того, что вы внушаете мне постоянное желание видеть вас и служить вам, вы заставляете меня быть не просто человеком, но почти что Богом. В присутствии вашем взношусь я на высоты, с которых без вас благородному взору моего разума все земное кажется столь ничтожным, что я взираю на него со скукой и презрением. Я не стану теперь рассказывать о ваших поступках и о добродетелях, которыми вы, ваше высочество, обладаете. Однако я не скрою, чего прошу у вас, а именно — чтобы вы позволили мне с любовью поцеловать вас. Если бы я ежедневно имел возможность получать от вас поцелуи, то меня можно было бы назвать более чем блаженным и находящимся на вершине счастья. И потому не могу я удержаться и не возразить на ваши слова о том, что будто мы, мужчины, более достойны и совершенны, нежели женщины. Не прогневайтесь, но только мне невозможно согласиться с вашим мнением, ибо всеми учеными мужами, как древними, так и настоящими, установлено обратное и большее совершенство признается за женщинами, а не за мужчинами. Все это я воистину докажу благодаря Священному Писанию, а именно благодаря четырем евангелистам, каковые лгать не могли, озаренные Святым Духом. И они повествуют, что Иисус, воскресши, поначалу явился женщине, а не мужчине;[477] из чего разумно было бы предположить, что женщина совершеннее, ибо Господь, по доброте своей, знал, что из-за ее особой добродетели именно она заслуживает такой чести. И поэтому прежде всего явился Иисус своей Пресвятой Матери[478], а также Магдалине, но не апостолам, ибо знал, что недостойны они опередить женщин. Вот почему вас всегда будут считать лучшими и почитать более мужчин. А дабы еще подтвердить мною сказанное, напомню, что наш Господь Бог сотворил мужчину из глины, а женщину — из ребра мужчины, материала более чистого, из чего явствует, что сотворена женщина из более благородной вещи, чем мужчина. И помимо свидетельств Священного Писания сие явствует также из каждодневного опыта: если женщина помоет руки и, едва вытерев их, снова проделает то же, вода во второй раз будет течь чистая и прозрачная. Но заставьте вымьггь руки мужчину один раз, а затем другой, не давая ему ни до чего дотронуться, и вы увидите, что вода останется мутной и грязной, сколько бы раз ни мыл он руки. Происходит это оттого, что мужчина походит на то, из чего он сделан[479], и иного от него ждать нечего. А значит, достаточно уже приведено доказательств тому, что женщина благороднее и совершеннее мужчины. Много еще можно привести этому подтверждений, каковые я оставляю для другого случая.

Тут появились лекари, а Императрица закончила читать молитвы и подошла к Тиранту. Она спросила лекарей, когда разрешат они Тиранту пойти во дворец.

Дня через три или четыре, сеньора, — ответили те.

Императрица вышла вместе со всеми дамами, и Тирант остался с лекарями. Одному лишь Богу известно, как болела у него душа, когда Принцесса ушла.

А Принцесса, вернувшись к себе, принялась размышлять над словами, сказанными ей Тирантом. И нежность и любовь к нему так переполнили ей сердце, что впала она в беспамятство и упала без чувств на пол. Увидев ее в таком состоянии, придворные дамы громко закричали, так что их услышал Император и поспешил к дочери, опасаясь, что стряслось что-то непоправимое.

Когда же он увидел свою дочь лежащей на полу, будто она была мертва, то бросился к ней, скорбя и причитая изо всех сил. А мать ее положила голову своей дочери к себе на колени и так ужасно стенала и рыдала, что было слышно по всему дворцу. Лицо ее и платье были мокрыми от слез. Об этом немедленно послали сообщить лекарям, находившимся в покоях Тиранта. Явился туда один рыцарь и втайне от всех сказал им:

Поторопитесь, сеньоры, ибо ее высочество Принцесса в таком состоянии, что дай Бог поспеть вам застать ее в живых!

Лекари прервали свой ужин с Тирантом и поспешили в покои Принцессы. Сердце тут же подсказало Тиранту, что случилось что-то неладное с Принцессой, а услышав громкие крики мужчин и женщин во дворце, он совсем уверился в этом.

Он тут же встал, хоть ему и было очень плохо, и направился в спальню Принцессы. Там Тирант обнаружил, что Кармезина лежит в постели — она уже пришла в себя. Он узнал, что лекари едва-едва смогли спасти ее. Император же, удостоверившись, что его дочь в сознании, направился к себе в покои вместе с Императрицей. Лекари поддерживали его, ибо видели, что он совсем без сил из-за того, что произошло с Кармезиной. Тирант, в страхе, вошел в спальню Принцессы, приблизился к ней и, с испуганным лицом, начал жалобным голосом говорить ей следующее.

Глава 174

Никогда прежде не испытывал я, несчастный, такой боли, как теперь, когда подумал, что утрачено мной то единственное благо, которым, как я твердо надеялся, я располагал. А посему мне не терпится узнать, что за ужасная напасть доставила столько страданий вашему высочеству. И ежели бы зло могло вооружиться, то, клянусь водой, в которой меня крестили, я сразился бы с ним и так проучил его, что никогда впредь не осмелилось бы оно причинять мучения вашему высочеству. Но Господь, по бесконечной своей доброте, видя, что жизнь моя полна превратностей, смилостивился надо мной и — хоть я и великий грешник — услышал мои праведные молитвы о том, чтобы вы стали мне наградой за мою победу. Для меня же лучше умереть, чем жить, видя, на какие муки обречены вы, ваше высочество. И вот я, услышав крики, поначалу не мог понять, почему я так встревожился, но немедленно подумал о вас и, однако, сам себя уговаривал: «Если бы какое-нибудь несчастье случилось с Принцессой, она бы послала сказать мне об этом». Ведь необходимо было, чтобы я узнал о том, что с вами происходит. Но теперь я уверен, что вы, ваше высочество, забыли обо мне. И уж коли суждено было тому случиться, молю я всемилостивейшего Иисуса, дабы я сего не видел и умер поскорее, избежав злой судьбы и не терзая себе ни сердце, ни душу. Вы пережили такой ужас, но не призвали меня на помощь. Я же имею право знать о ваших несчастьях и не обрету вновь радости до тех пор, покуда мои сомнения не будут рассеяны.

Принцесса не замедлила ответить ему следующим образом.

Глава 175

Тирант, господин мой, прошу тебя, сделай милость и не лишай меня надежды, ибо ты один стал причиной недуга, постигшего меня, в то время как я думала о твоей любви. Любовь уже распоряжается мной больше, чем мне бы того хотелось. А я бы, конечно, предпочла сохранить ее в тайне до тех пор, пока не наступят радостные времена и не пройдут все мои страхи. Но на самом-то деле плохо мне удалось скрьггь мое чувство, потому что кто же сможет утаить огонь, если от него валит дым?[480] Слова эти, что я сейчас тебе говорю, идут от души и от самого сердца. И я прошу тебя отправиться теперь же к Императору, дабы ему не стало известно, что ты пришел сначала ко мне, а не к нему.

Тут Принцесса закрылась с головой одеялом, попросив Тиранта сделать то же самое. Затем она сказала ему:

Поцелуй мне грудь ради моего утешения и твоего отдохновения.

Тирант весьма охотно исполнил ее просьбу. И, поцеловав ей грудь, расцеловал затем ее глаза и лицо, а Принцесса сказала:

Сеньор, в данном случае награда — не по услугам, и потому упустить ее не так опасно, как мы того боимся. А кто этого испугается, потом раскается от стыда.

Тирант не захотел возражать Принцессе, но ушел от нее чрезвычайно довольный. Когда добрался он до покоев Императора и лекари его увидели, то стали они ему сильно пенять за то, что он встал с постели без их дозволения.

Но Тирант им ответил:

Если бы даже я знал, что это будет мне стоить жизни, я бы все равно пришел навестить сеньора Императора. Когда я видел, Ваше Величество, каким уставшим вы покидали меня и сколь поспешно, я не мог не понять, как важно, чтобы я пришел к вам.

Император ответил Тиранту следующим образом.

Глава 176

Нынче дочь моя вновь здорова, однако невероятные страдания, которые я испытал только что, невозможно и передать. Таковы мучения того, кто, имея один глаз здоровый, а другой больной, теряет здоровый. Вообразите, какое утешение испытала моя душа, когда узнал я, что Кармезина жива. У меня осталось лишь две дочери, из коих одну я потерял наполовину — я не могу ее ни увидеть, ни услышать, так как она вышла замуж за короля Венгрии. А посему в Кармезине — вся моя жизнь. И когда я увидел ее при смерти, то сам чуть не умер от горя. Но нынче возношу я хвалы и благодарности Всемогущему Господу, который избавил нас обоих от гибели. Теперь же мы вне опасности, и я себя чувствую замечательно. А посему прошу вас пойти проведать Кармезину — она весьма обрадуется вашему приходу.

Император с Тирантом долго беседовали, однако лекари беспокоились за Тиранта и просили его пойти к себе.

Оттого, что я нахожусь рядом с Его Величеством, силы мои, наоборот, прибывают, — отвечал он.

Император поблагодарил Тиранта за добрые слова, но попросил его исполнить то, что советуют лекари, правда, прежде посетив Кармезину. Тиранту, довольному любезными речами Императора, все же больше хотелось находиться не с ним, а с Принцессой.

Придя в спальню Принцессы, Тирант нашел там Императрицу, которая очень ему обрадовалась. Они долго говорили о болезни Тиранта, и тот в конце концов увидел, что ему не удастся побеседовать с Кармезиной. Он вынужден был покинуть ее, опасаясь, как бы не пришли лекари и не донесли Императору, как он ведет себя с Принцессой. Тирант распрощался с ней, испустив изрядное количество вздохов, а прелестная Эстефания проводила его до лестницы и сказала на прощанье:

Сеньор Тирант, избавьте меня от страданий или предайте смерти, а затем похороните мое тело, омытое слезами, посередине того пути, коим проследует этот счастливец главный коннетабль, чтобы он смог сказать: «Здесь покоится та, которая больше всех меня любила». Я, несчастная, достойна сей награды, ибо я вся дрожу, словно колеблемые легким бризом нежные колосья пшеницы. Кровь стынет в жилах, леденя мое тело и сердце. И вместо того, чтобы слышать хвалы, получаю я укоры. Но я ни в чем не раскаиваюсь, хоть и преследует меня злая судьба. Что такого я сделала? За какой грех вынуждена я жить в разлуке с тем, из-за кого терплю столько бед? Одно лишь мне осталось утешение — сны и видения, являющиеся мне по ночам. Так скажите же, сеньор Маршал, неужели не будет мне избавления от столь мучительных страданий?

На это Тирант ответил ей так.

Глава 177

Язык наш выражает то, что хочет сердце. Рыцарю же необходимо от природы быть благоразумным. Если он разучится сражаться, то будет презираем всеми благородными и честными рыцарями — ведь владение оружием главное их наследство. И ежели бы видели вы, с каким благоразумием ведет себя Диафеб в сражении, какие тогда отдает приказы, то набрались бы похвального мужества, помня о том, какой чести можете достигнуть благодаря Диафебу. Молчание зачастую говорит больше, чем слова. Но я, сеньора, скажу вам, что будет. Вы сами слышали, как Ее Величество Принцесса повелела мне отправиться в лагерь, чтобы я исполнил свои обязанности. Поскольку все так верят в меня, я не могу не ехать. И когда я окажусь в лагере, то, будь наш коннетабль хоть во чреве какой-нибудь рыбы[481], я его достану оттуда и пошлю к вам.

Герцогиня весьма развеселилась от слов Тиранта, а он направился к себе в покои, где обнаружил уже давно поджидавших его лекарей. Они уложили его снова в постель и, осмотрев раны, нашли, что Тирант их разбередил: все из-за того, что когда он находился у Принцессы, то сильно разволновался от пылкой любви к ней. Вылечить раны Тиранта оказалось гораздо сложнее, чем то показалось вначале, так что те, кто оставался в лагере, пришли в отчаяние от его болезни, ибо и не мечтали одержать победу без доблестного Маршала. Любовь же, которую испытывали к нему все воины, была поистине достойна великого изумления.

Тем временем султан отправил послов, чтобы заключить договор с Тирантом. Прибыв в лагерь христиан, послы не нашли там Маршала. Весьма сожалея об этом, послали они нарочного к Императору, а тот срочно приказал им передать, чтобы приехали они к Его Величеству сами и что никто не будет чинить им в этом препятствий, ибо ни один государь не должен пренебрегать визитом чьих-либо послов.

Когда же послы явились в Константинополь, раны Тиранта зажили уже настолько, что он мог наведываться во дворец. Каждый день обсуждал он с Императором, когда сможет уехать в лагерь.

Император, узнав, что послы подъезжают к городу, не захотел отпускать Тиранта. И в день их прибытия Император повелел, чтобы встречали их, в доброй миле от Константинополя, все знатнейшие горожане и придворные. Маршал же выехал лишь к воротам города. Абдалла Соломон, посланный султаном, едва увидев Тиранта, немедленно спешился и преклонил перед ним колено. Оказав ему честь, он вновь стал бесконечно благодарить его за то, что Тирант даровал ему свободу — как то произошло у берегов Трансимено. Маршал попросил Абдаллу снова сесть в седло, и вся процессия направилась ко дворцу. Послы явились к Императору, каковой любезно принял их и оказал большие почести, ибо среди послов был король Арминии[482], брат Великого Караманя. Попросили говорить Абдаллу Соломона, наиболее сведущего среди всех, и тот начал свою речь так.

Глава 178

Посланы мы к тебе, Твое Величество, сим превосходным, наводящим ужас на врагов и лучшим из лучших сеньоров во всем магометанском мире, а именно — Великим султаном Вавилонским, а также Великим Турком, и с ним правителем Индии. Равно как и прочими королями, каковые находятся в войске султана.

Мы приехали к тебе, чтобы сообщить следующее (не считая того, что упомянутые правители весьма желают знать, пребываешь ли ты в добром здравии и в чести и каковы твои дела). Во-первых: тебе будет предоставлено трехмесячное перемирие на суше и на море, коли ты того захочешь. Во-вторых: мы узнали, что доблестный Маршал христиан своим могучим мечом подчинил себе властительнейшего сеньора, Beликого Караманя, и верховного владыку Индии, который находился вместе с ним. Коли пожелаете вы вернуть нам за выкуп Великого Караманя, то пусть его взвесят, и сколько будет составлять его вес, увеличенный трижды, столько золота за него и дадут. Когда же одна чаша весов будет до конца нагружена, то пусть вторую наполняют драгоценными каменьями, покуда она не уравняется в весе с первой. А за верховного владыку Индии дадим мы золота в полтора его веса. И в-третьих: если соблаговолит твое Величество, оставив в стороне жестокость и злую волю и вновь обратившись к согласию и любви, заключить мир с Великим Турком, то он станет почитать тебя как отца родного, ты же сможешь держать его за сына. А особливо ежели в награду за такой уговор пожелаешь отдать ему в жены твою дочь Кармезину на следующих условиях: коли родится у них сын, то должен он будет принять веру пророка нашего Магомета; коли родится дочь, то будет отдана матери, дабы жила она согласно христианскому закону. Султан же сохранит свою веру, а Принцесса — свою. Так мы сможем положить конец всем бедам. А за то, что согласишься ты на этот брак, султан возвратит тебе все города, поселения и замки, которые захватил он в твоей империи. В придачу к этому заплатит он тебе много денег, заключит окончательный мир с тобой и твоими людьми и обязуется быть союзником против всех, кто захочет нанести тебе ущерб.

Сказав это, Абдалла умолк. Император хорошо понял все, что предложил ему посол. Он встал со своего места и перешел в другую залу вместе с Маршалом и теми, кто состоял в его совете. Все согласились, что ввиду болезни Маршала следует дать маврам перемирие. После чего Император повелел пригласить в сию залу послов и сообщил им, что из любви и уважения к Великому султану, а также к Великому Турку он рад подписать перемирие на три месяца. Однако на прочее он своего согласия не дает.

Когда соглашение о перемирии было подписано, императорские глашатаи разгласили его всем жителям города. То же самое проделали и турки. После этого Император многократно собирал совет, и многие, желая добиться мира с турками, всячески расхваливали предложение о браке Принцессы с султаном, так что Тирант потерял всякий покой. И однажды, будучи в комнатах Принцессы, в присутствии множества придворных дам он сказал:

Зачем я, несчастный, только явился сюда? Неужели ради того, чтобы видеть, как два врага объединились в одном желании: отобрать право у того, кому оно поистине принадлежит?[483] О многострадальный Тирант! Почему не решаешься ты умереть, видя, как отец вступил в сговор со своим советом против своей превосходнейшей дочери? Отдать ее во власть мавру — врагу Господа и святой нашей веры! Обречь на подобное унижение и падение девицу столь прекрасную, добродетельную, милостивую и родовитую! Коли позволено было бы мне поведать о совершенствах и великих достоинствах сеньоры Принцессы, которую я люблю и которой желаю служить, то мог бы я ее сравнить с богиней. Ах, в мыслях проникаю я туда, куда не проникнуть наяву. О Абдалла, самый жестокий вестник из всех! Когда-то ты оказался у меня в плену. И коли знал бы я, сколько огорчений ты мне принесешь, не подарил бы тебе свободы и не пощадил бы твоей жизни. Почему же теперь — после того как я охотно дал тебе то, чего ты желал, — ты злонамеренно ведешь со мной столь жестокую битву? О посол, прозываемый Абдалла Соломон! Помнишь ли ты, как говорил мне, что сам когда-то любил? Нынче же я желаю, чтобы знал ты, коли это тебе не известно: хоть не совершаешь ты жестокости по отношению к сеньоре Принцессе, зато совершаешь ее по отношению ко мне, принесшему тебе столько добра. Что бы ты делал, если бы не узнал от меня, что такое любовь? Благословенна смерть, что избавляет от всех бед! И я, дамы, не знаю, есть ли на свете страдания сильнее, чем мои! Посоветуйте же, как мне быть — покидать или нет то, что я более всего люблю? Ныне, когда я нахожусь рядом с сеньорой Принцессой, надежда раздувает во мне жгучее пламя. Но часто этот огонь заставляет меня проливать горькие слезы. А то, что от нас на расстоянии, хоть и не вселяет большой надежды, зато и не позволяет ей разгореться жарким огнем. А посему страдания тогда не столь сильны, правда, длятся они дольше. А вблизи пламя жжет больнее. И ежели не будет со мной вашего высочества, мучительное желание, которое я почувствую, когда не смогу вас видеть, станет походить на муки Тантала: едва он хочет укусить яблоко, как оно исчезает, едва жаждет напиться, как вода становится недоступной для его уст. Что же мне остается делать? Коли вы, ваше высочество, меня покинете, то я предам себя смерти, и сие послужит верным знаком того, что я любил вас без притворства, больше, чем себя самого.

Принцесса не замедлила ответить на слова Тиранта следующим образом.

Глава 179

Судьбе угодно было сделать тебя судией, решающим, даровать мне спасение или нет, и распоряжающимся моей жизнью и смертью. Ты властен положить предел моим дням, и эта власть — коли она тебе по сердцу — должно быть, приумножит твою славу. Однако ты обретешь большую честь, ежели получишь меня в награду за твои страдания. Неужто мог ты предположить, что я, императорская дочь, соглашусь подчиниться какому-то мавру, а мое сердце, столь возвышенное и благородное, склонит меня стать подругой этого басурманского пса? Ведь я знаю, что у неверных столько женщин, сколько они пожелают иметь, но ни одна из них не жена, ибо мавр волен оставить ее, когда ему заблагорассудится. Я же отказывала множеству благородных королей, каждый из которых просил меня стать его женой. Вот почему ныне немыслимо и предположить для меня подобный брак, ибо коли такое пришло бы мне в голову, то означало бы одно — что я потеряла рассудок и здравый смысл. А если боишься ты, как бы мой отец не сговорился со своим советом, то можешь отбросить всякий страх: воля Императора ничего не значит перед моим словом, все зависит от того, скажу я «да» или «нет». Но твоя любовь и надежды — легкомысленны и непостоянны, потому как коварная фортуна беспрестанно повергает в отчаяние тех, кто сомневается в своих достойных и благородных возлюбленных. А я вижу, что ты теперь не намного счастливее, чем был поначалу. Гони же от себя прочь, доблестный рыцарь, все тяжкие думы и доверься своей Кармезине: ведь именно она лучше всех защитит твои права, подобно тому как ты защищал и продолжаешь защищать ее. И можешь как господин приказывать мне все, что тебе будет угодно.

Покуда они так беседовали, пришла Императрица. Увидев, что они прервали разговор, она спросила, о чем они говорили.

Тирант ответил:

Вашему Величеству угодно знать, о чем мы говорили? О том, что этим послам пришла в голову безумная мысль просить сеньору Принцессу стать женой мавританского пса, собачьего отродья, который отрекся от Господа Бога. Так почему бы ему не отречься затем и от жены? Уверяю вас, сеньора, он так и сделает. А когда он, увезши ее в свои земли, станет ее обижать, кто сможет ее защитить и помочь ей? К кому пойдет она просить о помощи? К своему отцу? Нет, ему это уже не под силу. Коли позовет она свою мать, та еще менее сможет спасти ее: побоится она плыть через море, трепеща при одной мысли об опасном путешествии, как то свойственно женщинам. К тому же кто может поручиться, что какой-нибудь турок не надругается над Ее Величеством и что вместо одной сеньоры потеряем мы двух? Как подумаю я про такое, так душа моя начинает исходить кровавыми слезами и все тело покрывается холодным потом. Одни лишь слова об этом столь оскорбительны для моего слуха, что я предпочитаю скорее умереть, нежели видеть подобное злосчастье, когда ере- тика-мавра предпочитают рыцарю из своей земли. Позорно мне продолжать говорить об этом, и я хочу, чтобы душа моя поскорее обрела небесный покой, а тело оказалось в могиле.

Императрица же решительно сказала следующее, дабы утешить Тиранта.

Глава 180

Когда суд вершится обманно и приговор несправедлив, он тут же бывает обжалован. Эти послы приехали с дурными намерениями и хотели бы, чтобы мы играли по их правилам. Пускай же Император совещается и решает, что делать, — мы с дочерью обязаны ему подчиниться. Тому же, кто считает деньги без хозяина, приходится их потом пересчитывать. И вижу я, доблестный Маршал, что вы знаете, как надлежит поступать, а как — нет. Так будьте же на нашей стороне и пусть строит нам козни кто может, лишь бы не причиняли они нам слишком большого вреда. Однако если лопнет мое терпение, уверяю вас, что тот, кто окажется дурным советчиком, глубоко в этом раскается и понесет наказание, дабы другим неповадно было. А ежели случится то, о чем вы говорили, то я бы припомнила тысячу способов умереть, так как предпочла бы лишиться жизни, нежели казниться при виде дочери замужем за неверным. Чужеземцы однажды уже нанесли мне обиду, вот почему я и научилась их бояться. Ведь другая моя дочь находится в чужой стране. Ничего не осталось мне, кроме слез, и, плача, избываю я свой гнев. По ночам глаза мои не спят, а источают горькие слезы. Однако перестанем об этом вспоминать, ибо я, не видя для себя никакого выхода, не могу говорить без боли, доблестный Маршал! Ты — рыцарь, достойный высшей похвалы. Я же скорее отдала бы свою дочь замуж за рыцаря, знатного доблестью и отвагой, хоть бы и бедного, нежели за самого знатного сеньора в мире, но трусливого и скаредного. Однако пусть никто не думает, что я отпущу ее от себя, покуда жива. Хочу я, чтобы муж ее был храбрейшим рыцарем и умел приумножить собственную честь и честь своего дома, ибо лишь о таких рассказывают очевидцы и хранится память по всей земле. Но коли любовь его несовершенна, а сам он не очистился от прежних проступков, то не будет он принят ни мной, ни тем более моей дочерью.

Сеньора, — сказала Принцесса, — к чему рыцарю мужество, коли нет у него мудрости? Это правда, что истинные рыцари благородны, отважны и мудры равным образом, но для настоящих сеньоров мудрость полезнее мужества, потому как мудрых больше уважают по всему миру.

Тут вошел Император и пожелал узнать, о чем они беседуют. Маршал сказал:

Сеньор, мы обсуждаем здесь один весьма тонкий вопрос, о котором я недавно слышал, и заключается он в следующем. Сеньора Императрица, которая его и задает, говорит, что, ежели бы у нее был сын, она предпочла бы, чтобы он покорился не кому иному, как доблестному сеньору, имя которому мужество, ибо это — самый великий дар и величайшее совершенство, каковые только можно получить от природы. А сеньора Принцесса считает, что мужество — великий господин, которому во всем мире должны поклоняться, однако, по ее мнению, еще выше и еще достойнее мужества мудрость, потому как никто не способен совершить благое деяние, не будучи мудрым. Вот в чем состоит предмет спора сих двух сеньор. Соблаговолите же, Ваше Величество, сообщить, кто из них в большей степени прав.

Император ответил:

Я не смогу их правильно рассудить, ежели сначала не выслушаю каждую из сторон. А посему прошу вас, дочь моя, сообщите мне немедленно ваше мнение.

Сеньор, мне не пристало говорить о таких делах перед вами, и тем более прежде сеньоры Императрицы, моей матушки и госпожи, столь горячо мной любимой.

Говори, ибо отец твой тебе приказывает, — сказала Императрица. — Не бойся показать нам всю свою ученость, ибо из-за этого моя любовь к тебе не станет слабее.

Принцесса еще долго обменивалась любезностями с матерью, не желая говорить первой, но, дабы послушаться веления родителей, наконец начала говорить следующую речь.

Глава 181[484]

Множество было мнений среди древних философов о том, в чем состоит наивысшее благо в этом мире. Занимали, к примеру, мудрецов богатства, потому что их весьма ценят, как они замечали, а богатые люди благодаря своим сокровищам процветают и пользуются всеобщим почитанием. Таковы были Вергилий, сочинивший книги о том, как приобрести богатства[485], и Цезарь, видевший счастье всей жизни в земной роскоши и великолепии[486]. Иные считали, что оно — в рыцарстве, ибо храбрые рыцари обретают честь и славу по всей земле, добиваются победы над врагами и благородным образом завоевывают многие королевства и земли. Из таких был Лукан[487], сочинивший книги о рыцарстве и покоривший большую часть нашего мира. Находились и иные, полагавшие счастье в здоровье, ибо оно продлевает жизнь. Среди них были Гален, написавший книги о том, как можно сохранить здоровье, и император Константин[488], один из ваших предков, который ради здоровья хотел отдать Римскую империю. Существовали также те, кто говорил, будто высшее счастье на земле — в любви, ибо она делает человека веселым и остроумным, отодвигает его на доблестные деяния. Так считали Овидий, написавший книги о любви, и Парис, который совершил множество подвигов ради Елены. Иные почитали счастьем добрые обычаи, ибо благодаря им человек из низшего сословия мог вознестись вверх. Так писал Катон[489], сочинивший книги о благих обычаях. Иные же говорили, что счастье в мудрости, ибо благодаря ей человек может познать Бога и себя самого. Так думали Аристотель, написавший книги о мудрости, и царь Соломон, которого, как и некоторых других, Господь Наш приветил, послав ему ангела. Каковой ангел сообщил Соломону[490], что Господь может оказать ему милость и даровать то, что тот предпочитает, а именно: мудрость большую, чем у кого-либо из людей, богатство, победу над любыми врагами. Соломон же избрал мудрость, и ангел сказал, что он избрал лучшее. И благодаря сему дару приобрел он и все остальное, став самым мудрым и самым богатым человеком на земле, владевшим и серебром и золотом, потому что знал секрет философского камня[491]. А с помощью своих несметных сокровищ добивался он победы над врагами. И все это он получил благодаря мудрости. Кроме того, вспомните, Ваше Величество, о римлянах, которые владели всем миром, и все — благодаря мудрости, ведь, чтобы владеть им лишь силой оружия, их было слишком мало. И существовал среди них такой обычай, что никто — хоть бы и лучший на земле рыцарь — не мог стать ни консулом, ни сенатором, если не был он мудрым человеком. И покуда они сего порядка придерживались, их владычество продолжалось. Как только забыли они о мудрости и стали назначать консулами да сенаторами всех подряд, тут и настал их империи конец. Ибо мудрость побеждает в сражениях, делает влюбленного щедрым и знающим, мирит белое с черным, заставляет беречься дурных дел. Коли человек мудр, всем хочется его в правители, в князи, в короли и в сеньоры, чего не происходит, даже если кто-то необыкновенно храбр, — ведь отвага без мудрости почитается безумием. Я думаю, что каждый человек должен бояться смерти, потому как переход из мира сего в иной — это ultimum terribilium[492], а когда душа покидает тело, то оно пустеет. А посему заключаю я, что мудрость превыше всего остального.

После того как Принцесса закончила превозносить мудрость, Императрица незамедлительно возразила следующее.

Глава 182

Много раз случалось, что правое дело было проиграно, поскольку не умели его как следует изложить. И я, не изучавшая семи свободных искусств[493], в отличие от моей дочери, не могу подкрепить свое мнение высказываниями философов и ученых подобно тому, как это сделала она. А посему буду я полагаться лишь на свой собственный разум, данный мне от природы, и таким образом, что Его Величеству Императору и всем, кто меня слушает, станут ясны мои суждения. Прежде всего я скажу, что мудрости не следует давать рыцарям, ибо ни один мудрый рыцарь не в состоянии совершить настоящее доблестное деяние, размышляя об огромной опасности в бою и памятуя обо всех нежелательных последствиях оного. Ведь тогда теряет он мужество, необходимое, дабы предпринять что-либо, служащее его чести, но не достижимое без риска, и становится трусом. Вот почему я и считаю, что мудрость нельзя объединять с храбростью. Разве вы не знаете, кому служит мудрость? Горожанам и законникам, которые управляют городом и ведают правосудием. Вот они-то должны поступать мудро, дабы и им самим, и прочим людям жилось в постоянном покое и дабы всячески избегать любой войны. Что же до отваги, то каждый день можно увидеть, как благодаря ей простой человек становится большим сеньором, и это можно прочесть об Александре, который поначалу был обыкновенным воином, а силою мужества стал властителем мира, а также о Юлии Цезаре, каковой также с помощью отваги завладел миром. Разве неизвестно тебе, дочь моя, как благодаря храбрости Гектора и Троила[494] оказывали троянцы десять лет подряд сопротивление грекам и те не могли взять город? Что уж и говорить о добром короле Артуре, о Ланселоте и Тристане, о смелом рыцаре Галеасе, который вместе с Боором и Персевалем завоевали благодаря своей отваге Святой Грааль? Обо всех о них и не упомянули бы на земле, сколь бы мудрыми они ни были, если бы не великая их смелость. А рыцарю без отваги лучше сразу умереть, чем жить. Отчего и явствует, что отвага ценнее мудрости и с ней несравнима, ибо мудрец всегда бежит оттуда, где есть опасность смерти. Кроме того, довольствуется он малым, ибо безо всяких помех может оное получить, и не заботится о своей земной славе, сопряженной со столькими опасностями. А смелые рыцари странствуют по свету, одерживая победы, терпят голод, жажду, холод и зной, сражаются за города, селения и замки, рискуя жизнью. Мудрецу же все это чуждо. Летом бережет он себя от зноя и пота, зимой — от холодной росы, и вся его жизнь подчинена строгому распорядку. Коли видит он пожар в селении или городе, то молится лишь о том, чтобы не уничтожил огонь все добро. Битва его не привлекает вовсе. Из всего, что его окружает, выбирает он уже готовое и идет не трудным путем, а легким. Отважный рыцарь между тем поступает совсем иначе: постоянно радеет он о том, чтобы низвергнуть своих врагов, и тем довольнее бывает, чем больше может он им досадить. Чтобы увидеть тому лучший пример, взгляните на доблестного Тиранта, как повел он себя в сражениях с маврами, как отважно и смело поверг он их, вернув нам свободу и позволив Его Величеству вновь с триумфом восседать на императорском престоле. И все это — по причине его чрезвычайного мужества. А посему ясно видно, что именно мужество превыше всего, а мудрость — лишь ему советчик. Более того: Иисус благодаря своей смелости не колеблясь принял смерть и страдания на кресте, дабы искупить грех человеческой природы. Отрешился он тогда от своей великой мудрости, ибо благодаря ей прекрасно смог бы избежать смерти и отыскать множество других способов загладить грех Адамов.

Тем не менее благодаря великому мужеству не устрашился он сразиться со смертью, зная, что, умерев сам, победит ее. Вот отчего тому, кто стремится к славе небесной, необходимо иметь отвагу и смелость, дабы победить земные соблазны и свою плоть, а также нечистую силу, постоянно строящую козни людям. А ежели не хватает ему мужества, то он ни на что не годится. Взгляни на святых мучеников, смело принявших венец жертвы и обретших поэтому вечную славу. Те святые, что, не страшась язычников, заявляли о своей приверженности Христу, были мудрыми и также удостоились Божьего призрения и места в раю. Думаю, ты удостоверилась, что я могу привести множество доводов, дабы мне доказать свое мнение, а тебе понять меня, коли захочешь. Я даю тебе право сказать все, что можешь и желаешь в защиту своих взглядов. Докажи же, употребив свою ученость, что именно мужество — это оплот духа, что мужеством наградил искупитель наш Иисус своих апостолов, дабы смело несли они по всему миру святую веру Христову, как читаем мы о том в «Деяниях апостолов»[495]. А посему, полагая, что мое мнение справедливо, я прошу его Величество Императора немедленно предать его огласке.

Принцесса же незамедлительно ответила Императрице следующее.

Глава 183

Повинуясь голосу моего разума, не могу я ослушаться вашего высочества, а посему скажу то, что думаю, без особых прикрас. Вынуждена я возразить своей матери и госпоже, которую люблю больше всего на свете, а потому прошу прощения и снисхождения, коли что-нибудь в моих словах будет несогласно со складными речами Вашего Величества. И дабы не утомлять слуха присутствующих, без пользы повторяя уже сказанное, я кратко скажу лишь самое главное. И тогда будет ясно видно, кто из нас смог лучше доказать свое мнение. Прежде всего упомяну я Александра, на которого ссылались и вы, Ваше Величество, говоря, что благодаря своей храбрости он из обычного воина превратился во властителя мира. Однако, при всем моем уважении к вам, замечу, что это было не так. Это Аристотель своей мудростью помог ему покорить мир[496], дав совет сжечь все, что добыли его воины в битве, дабы стремились они завоевать еще больше, не предавались безделью и все время упражнялись в бою. О Цезаре, одном из великих правителей на земле, скажу, что он всего добился с помощью мудрости. Когда же счел он себя весьма могущественным и достигшим высшей чести и богатства, то занесся и стал править с непомерной жестокостью, отчего свои же его и убили. О прочих не стану я говорить. Что же до того, будто мудрец довольствуется малым, как сказали вы, ваше высочество, так это потому, что Господь Бог одарил его естественной способностью отличать хорошее от дурного. Господь и нам неустанно велит ничего не брать себе по несправедливости, а тот, кто мудр, и сам этого бережется. Однако мудрость двояка: одна касается всего преходящего, другая — вечного. Мудрость, направленная на вечное, лишь учит нас остерегаться греха, слушаться Господа, верить в двенадцать догматов святой веры Христовой[497], избавляться от наших грехов в течение жизни, исповедуясь и раскаиваясь в них, а также неся за них наказание и покаяние. И все это исполняет умудренный. Мудрость же, направленная на преходящее, нужна, чтобы человек познал себя самого, понял, что ему необходимо делать, прочел книги о тех, кто мудрее и доблестнее всех жил, дабы им подражать. Ведь поистине о мудром человеке можно сказать, что он создан для того, чтобы править миром. А лучшее, на что способен человек мужественный, — это умереть в отчаянии. Посмотрим, как пришел в наш мир Христос и заставило ли его это сделать мужество. Только безумный мог бы так подумать! Ведь всеми богословами доказано, что сделал он это по своей великой мудрости, ибо знал: род людской обречен из-за греха праотца нашего Адама и не получит спасения, коли он, Христос, не явится на землю, объединив природу божественную и земную. А потому, что причиной погибели рода человеческого была женщина, Господь Бог, по величайшей своей мудрости, распорядился, чтобы и избавление его свершилось через женщину, им предопределенную, каковая была бы не запятнанной никакими грехами[498] — ни первородным, ни поныне совершаемыми: будничными, смертными и простительными. И в ее девственном чреве пожелал он воплотиться в человека, а затем принял смерть и страдание через распятие, дабы вернуть нам вечное спасение. Из чего, без сомнения, явствует, что одного мужества не хватило бы для свершения столь великого деяния. Ведь известно, что мудрость — природный дар и обретается в разуме — самой главной и самой благородной части человеческого тела. Мужество же заключено в сердце, каковое тут же погибает, если причинить ему хоть малую боль, обрекая на гибель и тело. Вот почему и говорят, что сердцу необходимо дать в советчики мудрость, дабы хранить его от всех бед. Тот же, кто часто полагается лишь на свою храбрость, живет недолго, постоянно испытывая несчастья и горести земной жизни: ведь при плохом начале нечего ждать хорошего конца.

Так пусть же Ваше Величество отныне не забывает, что вечной славы можно достигнуть лишь благодаря мудрости. А посему прошу я моего высочайшего отца и господина, чтобы он соблаговолил посчитаться с моими доводами, изложенными весьма бесхитростно, ибо иначе не могу я доказать свою правоту, которая в больших свидетельствах и не нуждается по причине своей очевидности.

Весьма по душе пришлись старому Императору искусные речи его дочери. И всем ясно стало, сколь способствует изящный слог уяснению истинного суждения. Однако Императрица не замедлила тут сказать следующее.

Глава 184

Ежели приглядишься ты к тому, как устроена вселенная, то увидишь, что одно лишь мужество ее поддерживает. А коли оно исчезнет, погибнет и весь мир, придя к полному разладу. Ты же вотще пытаешься выиграть спор, ибо нет сомнения, что мужество превыше мудрости. Ты еще слишком молода и тебе не хватает знаний, а посему яснее должна я тебе объяснить, почему мудрость коренится в разуме, а мужество в сердце. Натурфилософы[499] недаром утверждают, что сердце — самая благородная из частей человеческого тела, каковой остальные подчиняются: все они покорны сердцу и сами по себе ничего не могут сделать, но только по его желанию. Все, на что способно тело человека, берет начало в его сердце, из чего ясно следует, что именно оно главенствует. И если человек расстроен, то по его виду тотчас становится заметно, что у него на сердце. Если же сердце засыпает, то все остальные части тела неподвижны и бесчувственны. Из этого ясно, что именно сердце правит телом. Видишь, как неоспоримо доказала я с помощью естественных доводов, что сердце — хозяин тела, а следовательно, и мужество превыше мудрости. Не случайно Божественное Провидение, создавая человека, поместило сердце — дабы лучше его уберечь — в середину тела, подобно тому как короля ставят в середину войска, перед тем как дать сражение, дабы враги не смогли ему сделать вреда: ведь его гибель станет гибелью для всех. Потому и говорят попросту, что мужество — начало и исток всех добродетелей и без него человека и вовсе не почитали бы. Полагаю я, что достаточно уже сказала всего и сполна доказала, что без мужества не достигнуть райского блаженства и не завоевать мира. На сем я заканчиваю свою речь и нижайше прошу Его Величество Императора, чтобы он соблаговолил вынести свой приговор на сей счет.

Благородный Император сейчас же ответил следующее.

Глава 185

Подчиняясь нашим прихотям, поддаваясь мрачным мыслям и теряя ясный рассудок, часто судим мы о вещах ошибочно и потому порочим высокое положение человека, забываем о горнем благе и высочайшем нашем предназначении. Полагаем мы тогда, что утешение от бед и высшее наше счастье — в земном, и поступаем против природного здравого смысла, каковой указует на истинный смысл поступков разумных, что более ценны, нежели те, что продиктованы нашими вздорными желаниями. Однако хороший совет поможет постичь истину, и спор ваш будет разрешен по справедливости, хоть ни одна из вас, по моему мнению, и не нуждается в адвокатах и защитниках, ибо обе вы со всем здравомыслием изложили свое мнение, ни о чем не забыв упомянуть. Но поскольку каждая хочет, чтобы признали именно ее правоту, прошу вас завтра быть здесь и выслушать наше постановление. Я же, посоветовавшись с рыцарями и людьми учеными и избегая пристрастия к какой-нибудь из сторон, вынесу справедливое решение.

Засим Император вышел в другую комнату, куда созвал на совет рыцарей и судейских. На совете разгорелись страсти, ибо одни защищали превосходство мужества, другие — превосходство мудрости, и долго они спорили, но так и не смогли договориться.

В конце концов Император согласился с суждением большинства и приказал составить постановление. На следующий день в назначенный час Император пришел в парадную залу, где собрались все дамы, и воссел на императорский трон. Императрица села подле него, а Принцесса — впереди них. Все благородные бароны и рыцари также расселись, дабы лучше услышать постановление, которое надлежало обнародовать.

Когда все заняли места и установилась тишина, Император приказал своему главному советнику зачитать решение совета. Тот встал, а затем, преклонив одно колено, принялся его зачитывать. А было оно следующего содержания.

Глава 186

«Во имя Предвечных Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа и Истинной Троицы. Мы, Генрих [500] Божьей милостью правитель Константинополя и всей Греческой империи, сообщаем: внимательно рассмотрев дело о тяжбе между превосходнейшей и дражайшей супругой нашей, Императрицей, и прекраснейшей и любимейшей дщерью нашей, Принцессой; пристально изучив доводы, приведенные каждой стороной, разумно изложенные и защищенные; обращая взоры наши к Господу и укрепившись в возвышенных мыслях, дабы вынести правое решение; согласившись с большинством нашего священного совета; невзирая на великую любовь, которую питаем мы к каждой из участвующих в тяжбе, но заботясь лишь о справедливости и признании правоты за тем, кто сего заслужил, считаем мы и полагаем, что мудрость есть наивысший дар, коим могут наделить Бог и природа человека, самый совершенный и благородный. В мудрости же заключены начало и основа всех достоинств человеческого сердца, кои без нее ни на что не пригодны. Подобно тому как солнце вбирает в себя свет от всех звезд и планет и озаряет им зелию, так и мудрость управляет всеми остальными достоинствами человека, дабы воссиять по всему миру, отчего и почитается его полноправным господином. Однако весьма необходимо человеку обладать мужеством, ибо без оного не станут его ценить, вот почему мужество следует признать вторым достоинством вслед за мудростью. Из-за этого и говорят, что мудрец ничего не стоит, коли не мужественен, ибо мужество с мудростью должны быть словно брат и сестра. Так что рыцарь, столь же мудрый, сколь отважный, пребывает на вершине рыцарства. И должно воздать ему величайшую честь и отдать королевский престол, коли ведет он достойную жизнь. Тот, кто отважен, бывает обычно и щедр, как Помпей, одержавший поэтому столько побед в битвах. И ежели оба достоинства сполна воплощаются в одном рыцаре, то, кем бы он ни был, ему должны принадлежать высшая власть и верховный титул, какие только есть на зеллле. А посему мы заявляем и постановляем, что Императрице, восхвалявшей мужество, отныне вменяется в обязанность превозносить мудрость. Повелеваем мы также, чтобы, находясь там, где ведутся речи о мудрости и мужестве, с большим почетом говорила она о мудрости, коей безусловно обладает, и делала бы это от всего сердца, без принуждения и дурного умысла. И желаем мы, чтобы между Императрицей и Принцессой не осталось бы никакого недоразумения, но чтобы было все так, как должно быть между матерью и дочерью».

После того как постановление было зачитано, обе стороны его похвалили, а прочие слушатели воздали хвалы Императору за то, что столь верно он рассудил. Вспомнили тут и поговорку, что в ходу у простонародья, в которой говорится: «Крестьянин от хорошего урожая богатеет, а добрый рыцарь о справедливости радеет».

А в то время, как читали еще решение совета, находились в зале послы султана, Великий Карамань и верховный владыка Индии. Император спросил совета у своего Маршала и других рыцарей, и было решено устроить большое празднество, прежде чем дать послам ответ, за которым они приехали. Император поручил Тиранту устроить все на этом празднике — турниры, танцы и прочее, что необходимо. Тирант согласился, ибо иначе и не мог поступить. Праздник был назначен через две недели.

Эстефания же, увидев, что, ввиду перемирия, все бароны вернулись, а главного коннетабля среди них не было, написала ему письмо, в котором говорилось следующее.

Глава 187

«Нарушение клятвы не приносит пользы рыцарям, ибо коварству не избежать наказания, особливо когда оскорблена бывает любовь. Ты же нанес оскорбление мне, потому что давно пообещал вернуться как можно скорее и до сих пор этого не сделал. Но достаточно извинить коварного клятвоотступника за один проступок, и единожды простивший может приготовиться прощать многократно. И не побоюсь я сказать, что ты легковеснее, чем шелуха от зерна. Уж не опасаешься ли ты, что я не достойна принадлежать тебе и выйти за тебя замуж? Не знаю, по какой причине ты не едешь ко мне! А ежели вдруг ты охвачен новой любовью, пусть я первая положу конец любви нашей. О Всевышний! Дай мне умереть прежде, чем столь преступно оскорбит меня мой супруг, нарушив верность! Пусть же умру я первой, чтобы почувствовал ты, Диафеб, свою вину! Не для того говорю я все это, чтобы услышать от тебя слова о грядущей беде и узнать об ужасной новости - я, напротив, страшусь их. Ведь кто может быть уверен в любви? Каждый твой проступок лишает меня сна. Так поступай же таким образом, чтобы смерть настигала твоих врагов, а не твою супругу. Моя любовь превращается то в радость, то в горе, однако ты, уронив свою честь, нанесешь сам себе непоправимый урон. Объясни же мне без обмана, зачем гневишь ты милостивую ко мне фортуну. Надежда на лучшее и страх перед худшим заставляют меня думать то так, то иначе, а рука моя, уставшая писать, без сил падает мне на колени».

Глава 188

«О, если бы я мог теперь умереть! Блестящая слава моя жила бы в веках, не опороченная хулой, которая скорее напрасна, чем заслуженна, ибо это ты вотще навлекаешь ее на меня. И при этом ты просишь, чтобы я вознаградил тебя за страдания, которых ожидаешь от будущих бед! Но ты требуешь от меня слишком многого. Ведь твоя красота поразит и того, кто не любит тебя, и потому ты заслуживаешь не только любви, но и поклонения, словно святая. Лишь эта мысль и заставляет меня ответить на твое письмо. Ты полагаешь, что моя рука никогда не дрогнет в бою, я же, сочиняя письмо, полагал, что радость, которую ты почувствуешь, получив мое послание, поможет тебе догадаться о том, что я из-за любви прежде скрывал от тебя. Горькой жизни моей, без сомнения, наступил бы конец, если бы любовь не заступилась за меня. Но она доказала мне со всей ясностью, как нуждаешься ты в скорейшем ответе на письмо, дабы мог я, воскресив к жизни тебя, уйти из жизни. Знай же, что душа моя исполнена постоянства. Так что не думай, будто я могу любить кого-нибудь, кроме тебя. Помнишь, как в последнюю ночь мы с тобой лежали в постели и лунный свет заглядывал в окно. Ты же, спутав ночь с днем, жалобно сказала: “О дневное светило! Смилостивься над несчастной Эстефанией, внемли ее тяжким стонам и глубоким вздохам! Не гневись и умерь свое могущество! Дай Эстефании немного отдохнуть подле своего Диафеба!’’ И еще ты говорила так: “О, какой бы я была счастливой, если бы владела искусством волшебства, высшей наукой кудесников, которые умеют превращать день в ночь!” Однако я доволен и той блаженной наградой, которую дает нам добродетель, а также - тем, о чем просишь ты меня в твоем письме. За сим кончаю, боясь, как бы, задержавшись с ответом, не подверг я опасности твою жизнь».

Глава 189[501]

Закончив письмо, коннетабль отдал его оруженосцу, который привез ему послание от Эстефании, сказав при этом:

Друг мой, передай своей госпоже, что нынче у меня здесь множество дел и забот и не в моей воле оставить их без высочайшего на то приказа. Однако когда закончится празднество, которое устраивает сеньор Император, то я сделаю все возможное, чтобы приехать. Поцелуй от моего имени ту, что преисполнена всех достоинств на земле, а затем и мою госпожу.

Оруженосец распрощался с коннетаблем и направился прямо в Константинополь. Прибыв во дворец, он застал Эстефанию за беседой с Принцессой. Когда они заметили оруженосца, то та, которой не терпелось получить ответ, немедленно поднялась с места и с улыбкой молвила ему:

Есть ли что-нибудь от рыцаря, чьим желаниям подчиняются все мои помыслы?

Оруженосец, не говоря ни слова, направился к Принцессе и поцеловал ей руку, а

затем повернулся к Эстефании, поцеловал руку и ей и вручил привезенное послание. Едва письмо оказалось в руках Эстефании, как она воздела его к небесам в знак благодарности за сей дар. Когда письмо было прочитано, Эстефания с Принцессой еще долго разговаривали, и Эстефания сокрушалась, что коннетабля не окажется в городе во время празднества — ведь оруженосец не раскрыл тайны и не сказал, что тот намеревается тайком и не без риска для себя приехать в Константинополь.

Когда подошел день празднества, коннетабль тайно ото всех подъехал в одно место в миле от города и остановился там до следующего утра. Эстефания же ни за что на свете не желала пойти на празднество, ибо на нем не хватало ее возлюбленного. А Принцесса очень просила ее туда отправиться, говоря, что иначе и сама она не пойдет, и весь праздник будет испорчен. Так что в конце концов Эстефания вынуждена была ей уступить.

После того как весьма торжественно отслужили мессу, все проследовали на рыночную площадь. Крыша рынка и его стены были затянуты шерстяной тканью — белой, зеленой и темно-фиолетовой, а по стенам — атласом с вытканным по нему французским узором[502]. Вокруг всего рынка стояли накрытые столы. Император был облачен в очень богатый и очень тяжелый паллий[503], отороченный по краям парчой. Он уселся в середине стола, а послы по бокам от него. Во главе села Императрица с дочерью. А Великий Карамань и верховный владыка Индии ели, сидя прямо на земле, как то и положено пленникам. Придворные дамы и остальные знатные госпожи сидели справа. И все женщины города, которые только хотели есть, могли это сделать. Эстефания занимала место во главе стола, прочие располагались за ней по порядку. Герцоги же и знатные сеньоры находились за столом слева. Было выставлено также двадцать четыре поставца[504], полных серебра и золота. В первом поставце были собраны все городские реликвии. Во втором — все церковное золото. Затем стояли десять поставцов с чашами и корзинами, из сокровищ Императора, наполненными золотыми монетами. После них — поставцы с золотыми кубками, поставцы с блюдами и солонками, поставцы с драгоценностями, наконец — поставцы с вазами и солонками из золоченого серебра. Вся серебряная посуда подана была на стол. И подобными вещами были заполнены двадцать четыре поставца. Каждый из них охранялся тремя рыцарями, одетыми в длинные, до полу, парчовые туники и державшими в руках серебряные трости. В тот день Император выставил на обозрение огромные богатства. Столы же, за которыми совершали трапезу, окружали ристалище.

В первый день празднества ристалище защищали Маршал, герцог де Пера и герцог Синопольский. И покуда Император обедал, они состязались. Первым выехал герцог де Пера. Наряд его был из золотой парчи на голубом фоне. Убор герцога Синопольского был наполовину из парчи на зеленом фоне, наполовину — на темносером. Тирант оделся в зеленый бархат, и весь костюм его был изукрашен дукатами, такими большими, что каждый из них стоил тридцать обычных. Убранство Тиранта было необычайно дорогим.

А надо сказать, что как-то раз Тирант, подойдя к двери спальни Принцессы, столкнулся с Усладой-Моей-Жизни и спросил ее, чем занимается Принцесса. Придворная дама ему ответила:

Эх, простофиля! Что же теперь спрашивать, чем занимается моя госпожа? Вот если бы пришли вы пораньше, то застали бы ее еще в постели. А коли увидели бы ее так, как я, то душа ваша обрела бы высшее блаженство. Ведь то, что любишь, тем больше радует, чем больше его созерцаешь. А посему я полагаю, что гораздо приятнее нам что-либо видеть, чем об этом думать. Но коли желаете, заходите и найдете Принцессу уже облаченной в блио[505]. Чувствует она зуд в руках и жжение в пятках, ибо наступают дни веселья и желания наши, видимо, сбудутся к нашей радости. Вот отчего все мы и веселимся. И потому хочу я высказать вам, чего бы я желала. Зачем нет с вами моего Ипполита? Часто я вижу его в своих печальных мечтах. Горько и больно мне думать, что он не здесь, ибо ни одно доброе дело нельзя ни откладывать, ни упускать ради некоего грядущего блага.

Прошу вас, сеньора, — сказал Тирант, — будьте любезны и соблаговолите сказать со всей откровенностью: неужели ее Величество Императрица или кто-нибудь еще, к несчастью, проникли в мою тайну? Если это так, то я прошу у вас совета и помощи, в которых ни одна дама не должна мне отказать.

Я не стану вас обманывать, — ответила Услада-Моей-Жизни, — ибо нас с вами все равно обвинят — вашу милость за то, что вы вошли в спальню Принцессы, меня же за то, что я вас туда впустила. Однако мне известно наверняка: Принцессе хочется, чтобы вы заслужили ее любовь. И насколько я вас знаю, неукротимое стремление к желанной цели должно вам тут помочь. Ведь кто испытывает желание и не может его исполнить, мается как неприкаянный. И нет ничего проще, чем потерять то, что нет надежды вернуть.

Тогда Тирант вошел в спальню ее высочества и увидел Принцессу. Она придерживала рукой свои собранные в пучок золотистые волосы. Увидев его, Кармезина воскликнула:

Кто позволил тебе входить сюда? Не по чину и не по праву тебе являться ко мне в спальню без моего позволения. Ведь ежели узнает о том Император, тебя могут обвинить в низких намерениях. Прошу тебя удалиться, ибо сердце замирает у меня в груди от глубочайшего страха.

Тирант же не обратил никакого внимания на слова Принцессы, а, наоборот, подошел к ней, взял на руки и много раз подряд поцеловал ее в грудь, в веки и в уста. А все придворные девицы, видя, как Тирант забавляется с их госпожой, следили, чтобы никто не вошел. Когда же его рука оказалась под юбкой Принцессы, то все они принялись ему помогать. И, развлекаясь подобными играми и шутками, услышали они, что в спальню идет Императрица, а за развлечениями хватились они, только когда она была уже у порога.

Тирант не раздумывая бросился на пол, и на него навалили ворох одежды. Затем Принцесса уселась на Тиранта и стала причесываться. Императрица же села рядом с ней. Еще немного — и она устроилась бы прямо на голове Тиранта. Одному Богу ведомо, какой страх и позор пережил он в это время! В Такой тревоге пребывал он довольно долго, покуда дамы беседовали о грядущих празднествах. Наконец одна из придворных дам принесла часослов, и Императрица встала, прошла в другой конец комнаты и принялась читать молитву. Принцесса же не двинулась со своего места, опасаясь, как бы ее мать не увидела Тиранта. И, причесавшись, она опустила руку под набросанную одежду и стала расчесывать волосы Тиранту, а он потихоньку целовал ей руку и отнимал гребень. Тревожась за него и за свою госпожу, придворные девицы окружили Императрицу, и Тирант, стараясь не шуметь, выбрался из-под платьев и вышел из спальни, унося с собой гребень, отданный ему Принцессой.

Оказавшись за дверью и полагая, что он в безопасности и его никто не видит, Тирант внезапно заметил, что навстречу ему в сопровождении спальничеш движется Император, направлявшийся прямиком в покои Принцессы. Увидев, что они идут из большой залы, Тирант весьма обеспокоился. Он поспешно вернулся в спальню Принцессы, говоря:

Сеньора, спасите меня как-нибудь — сюда идет Император!

Ах я несчастная! — воскликнула Принцесса. — Не успели мы избежать одной беды, как угодили в еще худшую! Что я вам говорила — вечно вы приходите не вовремя!

И немедленно приказала она придворным девицам подойти поближе к Императрице, а Тиранта тайком провели в соседнюю комнату, на сей раз навалив на него груду перин, дабы Император, по обыкновению пройдя в спальню своей дочери, его не обнаружил.

Когда Император пришел к Принцессе, та украшала волосы драгоценными каменьями. Он дождался, покуда она покончит с этим занятием, Императрица прочтет часы, а придворные дамы оденутся. После чего Императрица встала первой, а за ней последовали остальные. Когда все были уже у дверей, Принцесса попросила подать ей перчатки, но затем прибавила:

Я их убрала в такое место, что никто из вас не отыщет.

Она вернулась в комнату, где остался Тирант, и приказала снять с него наваленные перины. А он подскочил и, взяв Принцессу на руки, стал кружиться с ней, без конца целовать ее и сказал:

Подобной красоты и подобного совершенства не было еще ни у одной девицы в мире. Ваше высочество превосходит всех в познаниях и в скромности, и неудивительно, что этот мавр, этот султан, мечтает заключить вас в свои объятия.

Ты обманут видимостью, — возразила Принцесса, — ибо я вовсе не настолько совершенна, как ты говоришь. Тебя же лишь благие намерения заставляют высказываться таким образом, потому как, чем сильнее человек любит что-нибудь, тем больше хочется ему это любить. Но все же, хоть и одета я в черное платье, однако под скромным покрывалом ношу украшения. А пламя, что озаряет мой взор и отражается в твоем, — не что иное, как любовь: ведь добродетельной любви довольно одного созерцания. И посему я сделаю так, чтобы ты приобрел вечную и земную славу вместе с честью. Но ежели тебе этого мало и ты останешься недоволен, то, значит, ты — неблагодарный человек, более жестокий, чем император Нерон. А теперь поцелуй меня и отпусти, потому что Император меня ждет.

Тирант не мог исполнить ее просьбы, поскольку девицы держали его за руки, чтобы он, продолжая игры и шутки с Принцессой, не испортил бы ей прическу. И когда Тирант увидел, что Принцесса уходит, а он не может руками к ней прикоснуться, то ногой приподнял ей юбку и туфлей дотронулся до запретного плода, а его нога оказалась как раз между ее бедер. Тогда Принцесса выбежала из комнаты и поспешила к Императору, а Заскучавшая Вдова через черный ход вывела Тиранта в сад.

Придя к себе в покои, Тирант снял с себя штаны и туфли. Штанину и туфлю, которыми он прикоснулся к Принцессе под платьем, приказал он богато расшить жемчугами, рубинами и брильянтами, коих цена была более чем в двадцать пять тысяч дукатов.

В день ристания на Тиранте были и сия штанина, и туфля. Все, кто при этом присутствовал и видел их, были изумлены необыкновенными драгоценными каменьями, красовавшимися на них, а столь дорогой кожаной туфли никто никогда и не видывал. И на одетой таким образом ноге у Тиранта не было ни поножей, ни шпоры, но лишь на левой. Однако он, казалось, прекрасно себя чувствовал. На его нашлемнике были водружены четыре золотых колонки и чаша Святого Грааля, на манер той, которую завоевал славный рыцарь Галеас. А над чашей находился гребень, данный Тиранту Принцессой, с изображенным на нем девизом, каковой сообщал тому, кто мог его прочитать: «Нет такой добродетели, которой бы она не имела». Вот в таком виде он выехал в тот день.

Посреди ристалища находился большой помост, устланный парчой. А посреди помоста — огромное, богато изукрашенное кресло на столпе, которое благодаря этому могло вращаться. На нем восседала мудрая Сивилла[506], роскошно одетая и исполненная великолепия. Она постоянно поворачивалась во все стороны. Внизу, у кресла, сидели все богини с закрытыми лицами, так как в прежние времена язычники считали их небесными созданиями. Вокруг богинь расположились все женщины, которые были хорошими возлюбленными, такие как королева Гиньевра, любившая Ланселота, королева Изольда, любившая Тристана, королева Пенелопа, любившая Одиссея, Елена, любившая Париса, Брисеида, любившая Ахилла, Медея, любившая Ясона, Дидона, любившая Энея, Деянира, любившая Геракла, Ариадна, любившая Тесея, и королева Федра, которая домогалась Ипполита, своего пасынка, а также многие другие, коих утомительно перечислять и кои в конце своей любви были обмануты возлюбленными, как любезная Медея Ясоном, ее погубившим, или Ариадна Тесеем[507]. Тот, украв Ариадну из дворца отца ее, короля, посадил ее на корабль, а потом бросил на пустынном острове, где она в горести и закончила свои дни[508]. Женщин, подобных тем, о которых я сказал, было там множество. И каждая держала в руке плеть. Рыцаря же, который во время турнирного боя был выброшен из седла и падал на землю, вели к помосту, и мудрая Сивилла зачитывала ему смертный приговор за то, что пренебрег он любовью и ее властью. Тогда все женщины преклоняли колена перед Сивиллой и умоляли ее оказать рыцарю милость и пощадить ему жизнь, заменив смертный приговор на удары плетью. Сивилла уступала просьбам стольких сеньор, и тогда с рыцаря прилюдно снимали все доспехи и сильно пороли его плетью, заставляя при этом спуститься с помоста на землю. И каждого, кто в сражении оказывался поверженным, ждало подобное вознаграждение.

В день турнира защитники ристалища заняли боевые места еще до рассвета и не разрешали сражаться никому, кто не был бы одет в парчу, бархат или шаперию.

А коннетабль, узнав, что Император повелел устроить это празднество, необыкновенным образом разоделся и как раз в то время, когда Его Величество наслаждался обедом, въехал на главную площадь и предстал перед всеми в следующем виде: половина его костюма была из парчи, подбитой другим слоем парчи, алого цвета, а половина из темно-фиолетового дамаста; дамаст покрывал узор, изображающий снопы кукурузы, причем початки были расшиты жемчугом, а стебли — золотом. Наряд этот был весьма живописным и роскошным. На голове коннетабля красовался шлем с наметом из той же ткани[509], а под ним — шляпа из войлока[510], также богато расшитая жемчугом и золотом. По мечу на его поясе легко было догадаться, что он явился прямо с дороги. Его сопровождало тридцать сеньоров, все в алых плащах, но у одних они были оторочены собольим мехом, а у других — горностаевым. А десять рыцарей, которые также с ним приехали, облачены были в костюмы из парчи. Лица всех закрывали капароны[511]. Подобным же образом были одеты и шесть глашатаев, которых взял с собой коннетабль. А впереди него ехала девица в богатом убранстве, и она держала в руке конец серебряной цепи, а другой был привязан к шее коннетабля. Сверх того, она вела на привязи двенадцать мулов в попонах из алого шелка и с шелковой же подпругой. На одном муле везли кровать коннетабля, на другом длинное копье, завернутое в парчу. Таких копий всего везли шесть, каждое — на отдельном муле. Так явился коннетабль на празднество и, сопровождаемый двенадцатью мулами, каждый из которых вез что-нибудь из его вещей, объехал вокруг ристалища. Оказавшись напротив Императора, он глубоко поклонился ему и обошел представителей всех сословий, поприветствовав каждого из них. Когда Император увидел, что у всех прибывших лицо закрыто, то послал узнать, что же это за рыцарь явился столь торжественно. И тот, кто был спрошен об этом, ответил, как ему было приказано:

Перед вами рыцарь, ищущий приключений.

И большего от него невозможно было добиться.

Император тогда сказал слуге, привезшему ответ:

Имени своего он назвать не хочет, но вполне ясно указывает, что является пленником, раз ведет его на цепи девица. Поезжай снова к нему и спроси у девицы, что за любовь его так пленила. А если он опять не захочет сообщить, как его зовут, то посмотри, не прочтешь ли имя на его щите, где имеется какая-то надпись.

Слуга поспешил исполнить повеление Императора. Девица же ему ответила:

Рыцаря сего обрекла на муки, и заточила в тюрьму одна целомудренная девица, и, сообразно его желанию, подчинила себе так, как вы видите.

Более девица ничего не прибавила, и слуга передал ответ, а Император молвил:

Таков удел рыцарей — нередко они любят, а их нет. И каждому хочется вновь быть юным, хотя я уже и не припомню безмятежных дней в моей жизни, а одни лишь суровые. Но скажи-ка: прочитал ли ты, что написано на его щите, устрашающем и непобедимом?

Сеньор, — сказал слуга, — прочитал, и не один раз. Надпись сия составлена на испанском или французском языке.

Она гласит:

«Будь проклята любовь, что делает ее в моих глазах прекрасной,

Коль скоро делает она меня — несчастным!»

Между тем коннетабль подъехал уже к краю ристалища с копьем наготове. Он спросил, с кем надлежит ему состязаться, и было сказано в ответ, что с герцогом Синопольским.

И понеслись они друг другу навстречу, и стали наносить прекрасные удары. Когда поскакали они в бой в пятый раз, главный коннетабль столь храбро атаковал герцога, что выбил того из седла. С ристалища отвели герцога Синопольского к помосту мудрой Сивиллы, где он был немедленно разоружен и высечен женщинами, которых оставили коварные любовники.

После того как сия церемония подошла к концу, коннетабль вновь стал состязаться, на сей раз с герцогом де Пера. Когда сошлись они в бою в десятый раз, коннетабль попал копьем прямо в середину забрала герцога, оглушил его и повалил вместе с конем на землю.

Да кто же это такой? — воскликнул Тирант. — На беду себе ищет он приключений, коли смог победить моих лучших друзей!

И не мешкая приказал он покрыть себе голову шлемом, сел на коня, попросил толстое копье и, вооружившись им, встал в одном конце ристалища. А в то самое время, когда он приуготовлялся к бою, герцога де Пера, который пришел в сознание, отвели к помосту мудрой Сивиллы и поступили с ним так же, как и с герцогом Синопольским. А коннетабль, увидев на ристалище Тиранта, заявил, что не желает больше состязаться. Судьи же сказали, что он обязан непременно двенадцать раз сойтись верхом на коне в состязании с противником, как то было предписано. Дамы и все зрители, располагавшиеся за столами вокруг рынка, весело обсуждали, как сей неведомый рыцарь поверг на землю двух герцогов.

Император же сказал:

Погодите, вот как он сейчас еще и нашего Маршала выбьет из седла.

Не выйдет у него этого, — возразила Принцесса. — Святая Троица да охранит Тиранта от такой неприятности! Однако ежели сей рыцарь одолеет его, то вполне можно будет назвать его удачливым.

Император на это ответил:

Клянусь Богом, я за всю свою жизнь не видел, чтобы кто-нибудь за десять сходок с противником выбил из седла двух герцогов и явился бы на турнир, столь безупречно подготовившись, как это сделал сей рыцарь. Помимо того, оцените, какие у него мулы: подпруга на них из шелка, а попоны из парчи. Это под стать не простому рыцарю моей империи, но королю или королевскому сыну. А посему желаю я знать, откуда сей рыцарь, ибо опасаюсь, что он уедет, дабы не испытать на себе неприязни тех, кого он победил на турнире.

И Император приказал двум девицам несказанной красоты и богато разодетым поехать к рыцарю и от имени Принцессы попросить его назвать свое имя, ибо всем не терпелось его узнать.

Коннетабль ответил девицам:

Лишь одно я могу теперь сказать и прошу передать вашему повелителю: самое дорогое получить не так-то просто. Однако, дабы слова мои не казались напрасными, скажу: я — с Дальнего Запада[512]. Так и передайте сеньоре Принцессе.

С таким ответом вернулись девицы, передав его своей госпоже. А коннетаблю пришлось состязаться с Тирантом[513]. Они поскакали навстречу друг другу, но коннетабль положил копье на фокр[514] и поднял его острием вверх. Когда Тирант увидел, что сделал коннетабль, то тоже поднял копье и не пожелал нападать на него, но с вызовом спросил, почему коннетабль оказывает ему такую любезность. Ежели из-за того, что он Маршал, то пусть не беспокоится, выходит на бой и не стесняясь показывает свою доблесть, не сдерживаясь из вежливости.

Герольд, передавший его слова коннетаблю, произнес их весьма оскорбительно. Коннетабль в ответ промолвил:

Скажите пославшему вас, что я сделал это из вежливости, но пусть он помнит, что я могу поступить с ним так же, как с остальными.

И коннетабль потребовал, чтобы ему дали наиболее толстое из его копий. Но перед самым боем он вновь его поднял вверх. Тирант опустил острие копья к земле, сильно раздосадованный, ибо не смог отомстить за оскорбление, нанесенное герцогам. Тут, по приказанию Императора, лошадь коннетабля немедля взяли под уздцы, чтобы он не уехал поспешно. Подошли также судьи и с большими почестями отвели коннетабля к помосту Сивиллы. Там сняли с него шлем. Все богини встретили его с несказанной радостью и оказали необыкновенную честь.

Когда они узнали, что перед ними главный коннетабль, то усадили его на трон Сивиллы, а она вместе с остальными угощала его всевозможными блюдами и сладостями. Все за ним ухаживали как могли: кто расчесывал ему волосы, кто отирал пот со лба. И подобным образом поступали со всеми, кто оказывался победителем на турнире. И полагалось каждому из них оставаться на троне до тех пор, покуда не приходил новый рыцарь, сражавшийся еще лучше.

Когда Император, Императрица и все дамы узнали, что победившим рыцарем оказался коннетабль, то перестали тревожиться. А Эстефания, услышав их разговоры и узнав об этом, так обрадовалась, что взор ее затуманился, сердце замерло и она упала в беспамятстве. Лекари, бывшие при Императоре, бросились оказывать ей помощь. Недаром говорит Аристотель, что девицам становится плохо как от сильных страданий, так и от сильной любви.

Когда она пришла в себя, Император спросил, отчего ей стало так худо, и она ответила:

Оттого, что на мне слишком узкое платье.

А коннетабль весь день восседал на троне Сивиллы, ибо не нашлось никого, кто бы смог его заменить.

С наступлением темноты рыцари продолжали состязаться при факелах, которые были зажжены во множестве. Через два часа — когда все уже отужинали — настал черед танцев, шуточных интермедий[515] и прочих разнообразных развлечений, которые очень украсили праздник. Все это длилось еще три часа. После полуночи Император и все остальные отправились спать.

А дабы не нужно было возвращаться во дворец и можно было бы наслаждаться празднеством денно и нощно, Император приказал устроить в здании рынка прекрасные покои, где и разместился вместе со всеми дамами.

Празднества эти продолжались восемь дней. На следующее утро множество рыцарей пытались заставить коннетабля уступить им место на сивиллином троне. И явился на турнир один рыцарь, родич Императора, по прозванию Большой Барон. Он ехал, готовый к поединку, а на крупе его лошади стояла девица, опираясь на его плечи руками, голова же ее возвышалась над его шлемом, так что лицо ее было хорошо видно всем. Она держала щит, на котором золотыми буквами было написано:

«Взгляни, влюбленный, на девицу эту —

Зря совершенней станешь ты искать по свету».

А еще прежде явился другой рыцарь. Он тоже вез девицу, держа ее на плечах, подобно святому Христофору, перенесшему на плечах Христа[516]. На его доспехах и на наглавии лошади имелся девиз, который гласил следующее (ибо его девица звалась Лионор) :

«Влюбленный, окажн ей честь[517] —

Ее прекрасней в целом мнре несть».

Тирант вступил в сражение с Большим Бароном, и они много раз сходились в бою. Последняя схватка оказалась почти смертельной. Тирант пробил копьем обшивку на щите Барона, а также и сам щит и, оглушив его ударом по шлему, выбил из седла, так что его противник перелетел через круп лошади. Большой Барон был настолько высоким и грузным, что при падении получил сильнейший удар и сломал два ребра. Однако в схватке он успел ударить копьем Тиранта в руку, чуть пониже щитовых ремней, но его копье при этом не сломалось, будучи очень толстым. Рыцари столкнулись с такой силой, что лошадь Тиранта, отступив на три шага, рухнула на колени. Тирант же, почувствовав это, выдернул ноги из стремян, но вынужден был опереться правой рукой о землю. Ему помогли, чтобы не упал он на землю всем телом. Лошадь его тут же издохла. Большого Барона, невзирая на боль, перенесли на помост мудрой Сивиллы, где он получил удары плетьми, но не такие сильные, как прежние рыцари, ввиду его переломанных ребер. Что же до Тиранта, то судьи постановили следующее: по причине того, что лошадь его упала и испустила дух, а он покинул седло, но не упал всем телом на землю, а лишь коснулся ее рукой, отныне он был обязан состязаться без пышного убранства[518] и не надевать на турниры правой шпоры и правой наручи.

Тирант, видя, что подвергся стыду из-за своей лошади, поклялся никогда в жизни больше ни с кем не сражаться в поединке на турнирах за исключением короля или королевского сына.

После этого коннетабль спустился с трона, и на его место посадили другого рыцаря. А коннетабль стал защищать ристалище вместо Тиранта. И все восемь дней, что длилось празднество, было там всего вдоволь — как приключений и представлений, так и угощений и прочих вещей, и все происходило чрезвычайно благородно и возвышенно.

На следующий день после того, как Тирант перестал биться на турнире, он вышел, облаченный в черный бархатный плащ, на котором серебряными и золотыми нитями было вышито дерево, называемое «тщетные усилия любви»[519], — оно дает маленькие белые плоды, из каковых делаются четки. На Тиранте были те самые штаны, в которых он сражался, — с одной штаниной расшитой, а другой нет, а также туфля, коей он дотронулся до того, чего желал больше всего в жизни. А прежде чем явиться в таком костюме, приказал он нарядить лучшую из своих лошадей и вместе с теми убранствами, которые были у него на ристалище, вместе с упряжью, нашлемником и прочими турнирными атрибутами послал ее Большому Барону. Тот очень благодарил его за этот дар, который стоил более сорока тысяч дукатов.

Каждый день Тирант находился при дворе, развлекая беседами Императора и всех присутствующих, а особливо дам. И каждый день он появлялся в разных нарядах, но штаны не менял. Однажды Принцесса в шутку ему сказала:

Скажите, достославный Тирант, откуда эта мода на парадные штаны вроде ваших, с одной штаниной расшитой, а другой нет — из Франции или из другой какой страны?

А спросила она об этом на следующий день после празднеств, когда ехали они в город Пера, в присутствии Эстефании и Заскучавшей Вдовы. Тирант ответил:

Как, сеньора, неужели вы не знаете, откуда эта мода? Разве вы не помните, как пришла к вам внезапно ваша матушка, а придворные девицы накрыли меня ворохом одежды и спрятали под ней, и Императрица чуть не села мне на голову? А затем явился и ваш отец и меня спрятали под перинами во внутренних покоях. Когда же они ушли, то я затеял с вами игру, но поскольку меня держали за руки, то пришлось мне воспользоваться другой частью тела, и нога моя проникла между ваших бедер и почти коснулась того места, благодаря которому моя любовь может достигнуть самого большого блаженства, какое только существует на этом свете. Но боюсь, из-за грехов моих не видать мне подобного счастья.

Ах, Тирант! — воскликнула Принцесса. — Я прекрасно помню обо всем, что ты сейчас сказал, ведь тот день навсегда остался в моей памяти! Придет время, и ты прикажешь расшить обе штанины, ибо сможешь касаться ногами чего захочешь.

Услышав подобные слова, произнесенные с такой любовью, Тирант мгновенно спешился, якобы поднять перчатки, которые он нарочно уронил, и поцеловал Принцессе ногу, поверх ее юбки, а затем сказал:

Оказанную милость следует принять, ответив на нее поцелуем.

Когда они прибыли в город Пера и рыцари уже собирались облачиться в доспехи для участия в турнире, все заметили девять галер, подплывших к самому берегу. Император приказал не начинать ристания, покуда не выяснится, что это за галеры. Не прошло и часа, как корабли торжественно пристали. Император весьма обрадовался, узнав, что они из Франции. Капитаном их был кузен Тиранта, служивший пажом у французского короля, который пожаловал ему титул виконта де Бранша[520]. Виконт, видя, как его дядя, отец Тиранта, хочет увидеться со своим давно уехавшим сыном, уступая просьбам матери Тиранта и зная, что тот повел жестокую и справедливую войну с неверными, одержал множество побед, но еще не одолел их до конца, решил попробовать свои силы в славном ратном деле и вместе с другими рыцарями и баронами прийти на помощь своему кузену. Он захватил с собой пять тысяч вольных стрелков[521], которые дал ему король Франции, прослышавший о великих подвигах, совершенных Тирантом ради защиты Императора Константинопольского. Каждый лучник имел пажа и оруженосца. Как раз по случаю сей экспедиции и пожаловал король Франции кузену Тиранта титул виконта, множество владений, а также дал денег на оплату войска за полгода и галеры, вооруженные и снабженные всем необходимым. Виконт заехал на Сицилию и увиделся с новым королем, которому оказал великие почести и подарил целый табун лошадей.

Когда Тирант удостоверился, что прибыл сеньор д’Амер, его кузен, он тут же сел на небольшой корабль вместе с коннетаблем и другими рыцарями, и все они поднялись на прибывшую галеру. Все чрезвычайно обрадовались встрече, а затем сошли на берег, чтобы отдать почтение Императору, очень довольному прибытию французов. Он был весьма доволен и тем, что послы султана еще не отбыли. Затем французы оказали почтение дамам, а те старались в ответ быть как можно любезнее из уважения к Тиранту. Турнир, по приказу Императора, был отложен до следующего дня.

Наутро все рыцари вооружились. Император очень просил Тиранта участвовать в турнире вместе с остальными, ибо он вполне мог это сделать, не нарушая принесенной клятвы[522]. Тирант был рад послушаться повеления Императора, потому как на турнире затевался общий бой. В тот день он выехал на ристалище весьма пышно разодетый.

Виконт де Бранш попросил Тиранта одолжить ему лошадь, также желая принять участие в турнире. Император и дамы уговаривали его не сражаться, ибо он еще не оправился от путешествия по морю. Он же в любезных выражениях им возражал, утверждая, что ни за что на свете не откажется состязаться на турнире, поскольку плавание на корабле для него не в тягость, а в удовольствие. Тирант, видя его непреклонное желание, послал ему десять лучших своих лошадей. Тогда Император послал ему еще пятнадцать, одну прекраснее другой. Императрица — тоже пятнадцать, а Принцесса, по приказу отца, — десять. Коннетабль отправил ему семь превосходных скакунов, герцоги и графы тоже, так что в тот день у него оказалось восемьдесят три лошади из самых лучших во всем городе.

Виконт явился на турнир в наряде, подаренном ему королем Франции. Наряд был расшит фигурами лежащих львов, на шее у которых висели большие колокольчики, сделанные из золота, и фигурами мальчиков, держащих в руке серебряные колокольчики. Когда лошадь шла, то одно удовольствие было слушать, как мелодично все они звонят.

Всего на поле выехало восемьсот рыцарей с золотыми шпорами. Того же, кому не была оказана честь посвящения в рыцари и у кого не было убранства из шелка, бархата или шаперии, к ристанию не допускали. И многие приняли рыцарство в тот день, дабы участвовать в ратном деле.

Виконт, который не был еще посвящен в рыцари, зная о данном распоряжении Императора и не желая его нарушать, приехал на поле и, когда все собрались, спешился и поднялся на помост, где находилась Императрица. Он попросил Ее Величество оказать ему милость и честь посвятить его в рыцари.

Принцесса же спросила:

Как же так? Разве не лучше было бы, если бы сам сеньор Император своей собственной рукой посвятил вас?

Сеньора, — отвечал виконт, — я поклялся, что не приму посвящения в рыцарство от мужчины, потому как родила меня женщина, я люблю женщину, ради любви к женщине я сюда приехал, и в женщине обнаружил я наивысшую честь. А посему я полагаю, что и произвести меня в рыцари должна женщина.

Императрица послала сообщить об этом Императору. Тот пришел вместе с послами и повелел Императрице посвятить виконта в рыцари, что и было исполнено. Принцесса приказала принести прекраснейший меч своего отца, с рукоятью и украшениями из золота, и повязала его виконту. А Император велел подать ему шпоры, целиком из золота, у которых в каждое колесико был вставлен бриллиант, рубин или сапфир, и передал их дочерям герцогов, дабы те одели шпоры виконту. Правда, Император приказал одеть только одну из них, ибо тот, кто желает быть посвященным в рыцари женщиной, имеет право носить лишь одну шпору и одну половину вооружения золотую, а другая должна быть серебряной. Меч можно носить весь позолоченный, но камзол, штаны и все убранство необходимо украшать наполовину золотом, наполовину серебром. Существует также обычай, чтобы сеньора, посвятив кого-либо в рыцари, его поцеловала. Так и поступила Императрица.

Виконт сошел с помоста и выехал в поле. Герцог де Пера возглавлял одну половину рыцарей, а Тирант другую. А для того, чтобы рыцарей не перепутали, они носили на шлемах значки, одни — зеленые, другие — белые. Тирант вывел на середину поля десять своих рыцарей, для которых настал черед биться, а герцог — десять своих, и они начали бой. Затем к ним добавили еще по двадцать, потом еще по тридцать с каждой стороны, и постепенно все вмешались в сражение. Каждый старался биться как можно лучше. Тирант следил за своими людьми. Заметив, что им приходится туго, он с копьем наперевес врезался в гущу сражавшихся и так отважно наскочил на одного из рыцарей, что насквозь пронзил его копьем. После чего Тирант вынул меч из ножен и стал наносить могучие удары во все стороны, походя на разъяренного льва, так что все, кто смотрел на бой, пребывали в изумлении от недюжинной силы и великой храбрости, им проявленных.

Император был чрезвычайно доволен, видя столь выдающееся ристание. Через три часа он спустился с помоста, сел на лошадь и верхом направился в гущу сражавшихся, чтобы разнять их, ибо заметил, что некоторые начинают действовать не без коварства и что имеется много раненых. После того, как рыцари сняли доспехи, все направились во дворец и там вели беседы о турнире, столь необыкновенном, что, по словам чужеземцев, нигде еще не видано было таких великолепных рыцарей, таких прекрасных доспехов и богатого убранства лошадей. Император сел за стол и пригласил всех рыцарей, участвовавших в сражении, разделить с ним трапезу. Когда обед подходил к концу, Императору сообщили, что в порт прибыл какой-то корабль без мачты и без парусов[523], весь затянутый черной тканью. Покуда рассказывали эту новость, в залу вошли четыре девицы необыкновенной красоты, одетые в траур. У них были удивительные имена. Одну звали Честь, о чем говорил весь ее облик; вторую звали Непорочностью все рыцари и дамы, знавшие толк в любви; третью — Надеждой, потому как была она крещена в водах Иордана;[524] четвертой же по наследству досталось имя Красота. Собравшись перед Императором, они с глубоким почтением поклонились ему, и Надежда, бывшая старшей над ними, начала свою речь таким образом.

Глава 190[525]

Мы прибыли, дабы обратиться с мольбами к Вашему Величеству, сеньор Император. Злой фортуне, врагине радости и покоя, удалось подчинить себе добродетельную и усердную любовь, отнять у нас силы для исполнения наших желаний и обречь нас на вечное изгнание. Установила она суровые законы, враждебные всяческой любви и состраданию и осуждающие то, чем щедро одарила нас природа, — хотя удалось это ей с большим трудом: ведь чрезвычайно дурное никогда не может стать хорошим. Однако законы фортуны не могут повредить великому могуществу моей госпожи. И мы, оставив безопасный порт и спокойную жизнь, с чистой душой поднимаем паруса и бороздим бурное море невзгод (и можем поведать не одну историю о кораблекрушениях тех, кто, безрассудно плывя по волнам, находил в них плачевный и скорбный конец). Добрались мы до вашего процветающего города, желая отыскать того знаменитого короля, что по всему миру зовется Артуром, правителя британского острова, и хотим узнать, не слышали ли вы, Ваше Величество, в каких землях может он находиться. Ведь уже четыре года прошло с тех пор, как скитаемся мы по морю с его родной сестрой, носящей имя Моргана. И вот на нашем корабле, где царит горе, приплыли мы — дамы и девицы, преданные Артуру, — в твой великолепный порт и, без конца проливая слезы, рассказываем о наших бедах и страданиях.

Император не дал продолжить речь прелестной девице, ибо, едва услышав о том, что сюда пожаловала Моргана, мудрая сестра славного короля Артура, он немедленно поднялся из-за стола и вместе со всеми рыцарями, что находились при его дворе, направился прямо к кораблю. Взошедши на него, увидели они сию сеньору лежащей на ложе и с головы до ног облаченной в черный бархат. И весь корабль затянут был такой же материей. Удрученную горем сеньору сопровождали сто тридцать девиц несравненной красоты в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет. Великодушному Императору и всем его рыцарям был оказан любезный прием. И Император, сев в царское кресло подле Морганы, повел такую речь.

Глава 191

Оставь слезы печали, благородная королева! Они мало помогут отыскать того, кого ты ищешь по свету. Я же чрезвычайно рад твоему приезду, ибо смогу нынче оказать тебе честь, которой ты достойна. У меня побывали уже четыре девицы от твоего имени и умоляли сообщить им о знаменитом короле англичан, коли я хоть что-нибудь знаю или слышал о нем. Честь моего древнего и могущественного рода обязывает меня сказать все, что мне о том ведомо, а именно, что находится в моем государстве один рыцарь, вида весьма почтенного, но никому не знакомый (имя его я так и не смог узнать), и имеет он особый меч, прозываемый Эскалибур, и, как мне кажется, обладает необыкновенными достоинствами. И при нем есть один немолодой рыцарь, который зовется Вера-Без-Жалости[526].

Едва услышала королева Моргана слова Императора, как немедленно поднялась с ложа, преклонила колени и стала молить его оказать ей милость и позволить взглянуть на этого рыцаря. Император ответил, что будет тому очень рад. Он помог королеве подняться с земли, взял ее за руку, и все направились в императорский дворец.

Император провел Моргану в комнату, где был сей рыцарь. Он сидел в красивейшей клетке с серебряными прутьями. Меч покоился у него на коленях, и он пристально вглядывался в него, низко склонив голову. Хотя все смотрели на рыцаря, он не глядел ни на кого. Однако королева Моргана тут же его узнала и заговорила с ним, но он не желал отвечать. А Вера-Без-Жалости прекрасно узнал свою госпожу. Он тут же подошел к прутьям клетки, низко поклонился ей и поцеловал руку. Тогда король Артур начал говорить следующее.

Глава 192

Королям полагается склонять всех к добродетели, ибо нередко случается, что вопреки нашей душе, повелевающей человеку принимать истинные суждения, желания наши сбивают разум с верного пути. Только в добродетели кроется источник благого, а от порока нечего ждать, кроме зла и сеющего страх хаоса. А посему каждый и должен полагаться в грядущем лишь на хорошее. Благородство же, богатство и могущество следует почитать благом, соответствующим добродетели, коль скоро используются они правильно. Но, надобно сказать, меж собой они различны, ибо случается, что кто-нибудь благороден, потому как принадлежит к знатному роду, но не богат. Стало быть, бедность вовсе не доказывает, что тот, кто благороден сердцем, не может быть знатного происхождения: но коли человек не благороден душой, то никогда не признают его знатным. Есть и такие, которые богаты, но не родовиты, однако же столь добродетельны, что дорожат благородством, даваемому происхождением, и ведут себя как знатные от рождения. Они достойны особых похвал, потому что совершают больше, нежели уготовано им природой. С этим суждением согласны как святые мудрецы, так и философы, ибо добродетелям надлежит объединяться. Ведь сказано, что, кто обладает одной добродетелью, обладает и всеми остальными, а у кого отсутствует хоть одна, лишен и прочих. Стало быть, там, где найдется разум и доброта, каковая главенствует над всеми достоинствами, тем паче отыщется и любовь к Божественному. К чему веду я свою речь? К тому, что, как я вижу, сей жалкий мир все больше и больше клонится к упадку; и замечаю я, что дурные люди, обманывающие всех и неверные в любви, процветают, а добродетель и верность исчезают, дамы же и девицы, в прежние времена умевшие любить истинно, ныне ослеплены златом и серебром.

Не осталось никого, кто любил бы достойно, — произнес рыцарь Вера-Без-Жа- лости в присутствии всех. — Скажите же, сеньор, — коли вы, ваша милость, благодаря своему мечу подобные вещи о добродетелях узнать можете — каковы чувства молодой девицы?

А спросил он об этом потому, что так просила его Принцесса. Король же ответил:

Позволь, я посмотрю, а затем скажу тебе.

Вглядевшись в меч[527], Артур сказал:

Молодая девица испытывает любовь, ненависть, отвращение, надежду, отчаяние, страх, стыд от того, что кто-то узнает о ее любви, решимость, гнев, наслаждение, грусть. Наивысшее же достоинство добродетельной и благородной девицы — целомудренная жизнь.

Окажите еще одну милость, — продолжал Вера-Без-Жалости, — и скажите, кто из мужчин достоин порицания?

Вновь пристально посмотрев на меч, Артур сказал:

Мудрец без добрых дел[528], бесчестный старик, непослушный юнец, богач, не дающий милостыню, нерадивый аббат, подлый король, заносчивый бедняк, несправедливый господин, ничего не боящийся пленник, непослушный народ, государство без законов.

Император промолвил:

Спросите у него, каковы благие качества, даруемые человеку природой.

Король отвечал, что их восемь, каковые суть следующие.

Глава 193

Во-первых, древность рода, во-вторых, высокий рост и стать, в-третьих, сила, в-четвертых, проворство, в-пятых, здоровье, в-шестых, ясное и хорошее зрение, в-седьмых, сильный и красивый голос, в-восьмых, жизнерадостность и веселый нрав.

Тогда Император сказал:

Спросите у него, какую клятву должен принести король, восходя на трон?

Артур на это ответил.

Глава 194

Должен он поклясться, во-первых, что будет править ради любви и мира в своем государстве, во-вторых, что будет избегать всяческих козней и дурных дел, в-третьих, что будет радеть лишь о равенстве подданных и справедливости, в-четвертых, что никогда не будет забывать о милосердии, в-пятых, что изгонит прочь от себя тиранию, в-шестых, что все будет совершать лишь ради любви к Господу, в-седьмых, что докажет делами истинность своей веры, в-восьмых, что будет защитником своему народу и полюбит его как родное дитя, в-девятых, что будет поступать разумно и на благо общего дела, в-десятых, что признает себя сыном святой нашей матери-Церкви и станет защищать ее изо всех сил, не желая для себя ни выгоды, ни заступничества и никак ее не оскорбляя, в-одиннадцатых, что будет добр и честен со своими подданными, а также предан им, в-двенадцатых, что будет преследовать и наказывать дурных людей, в-тринадцатых, что будет отцом и покровителем несчастным беднякам, а также тем, в-четырнадцатых, и в-последних, кто будет наставлять его почитать, бояться и любить Бога.

Обо многом другом расспрашивали также короля Артура, и всем дал он ясные ответы. После чего распахнулись стеснявшие его свободу дверцы, и те, кто хотел к нему войти, смогли это сделать. Когда все желавшие оказались внутри клетки, то забрали у короля Эскалибур, он же ничего не заметил. Император приказал вернуть королю меч и спросить у него, что такое честь, ибо сам он этого не знал, а никто из известных ему ученых мужей и рыцарей не сумел сего объяснить. Когда задали Артуру вопрос Императора, он опять посмотрел в меч и любезно ответил следующее.

Глава 195

Мужам достойным и знатного рода, кои стремятся заслужить уважение, приличествует знать, что такое честь. Ведь ее любят и добиваются большинство благородных людей, но коли не будут знать они, как она выглядит и каково ее обличье, то никогда не смогут ее обрести. А посему говорю я вам, заручившись помощью Всевышнего, что честь есть знак почитания, свидетельствующий о достоинстве того, кто ею обладает. При этом слава и известность отличаются от чести и хвалы, кои служат для них основанием, и лишь тот прославлен и знаменит, кого почитают и хвалят. Однако честь разнится также и с хвалой, с коей связаны почтение, слава и известность, и всех их обыкновенно путают, не различая. Слава, равно как и известность, — это сияние, и таков закон, что славу порождает честь. Стало быть, слава зависит от чести, от страха перед тем, чего следует убояться, от решимости рисковать жизнью ради незыблемости королевского величия. Поступать так свойственно тем, кто отмечен разнообразными добродетелями, и не ради человеческой славы, а ради блага и благих целей. И в первую очередь люди хотят, чтобы их окружали почестями для того, чтобы явить себя всем мудрыми и доблестными, ведь именно мудрецы и доблестные мужи почитаемы превыше всех. Но знак и свидетельство всего-навсего проявляют что-либо обозначенное. То, что находится внутри, от нас сокрыто, и необходимо сие чем-либо явить, дабы мы о нем узнали. Ведь никто не знает о мыслях какого-нибудь человека иначе, чем по тем знакам, которые явлены вовне. Почтение же, кое суть честь, должно быть явлено в достоинстве того, кому оно оказано. Недостаточно того, чтобы добродетель коренилась в душе, необходимо, дабы она проявила себя вовне. Стало быть, честь — это видимое проявление добра, равно как и почтение оказывается с помощью определенных внешних знаков. Почтение еще более явно, когда чести больше в том, кто почитает, а не в том, кому ее оказывают. Вот почему и говорится, что честь — это почтение, оказанное в знак доблести.

Когда король умолк, император вновь обратился с просьбой к Вере-Без-Жалос- ти, дабы тот спросил, что требуется воину. Вера-Без-Жалости спросил, а король ответил.

Глава 196

Первое, и самое главное, что требуется рыцарю, коли хочет он стать настоящим воином, — это справиться с тяжестью вооружения. Второе — это постоянно давать работу своим рукам, упражняясь в бою. Третье — уметь переносить лишения в пище. Четвертое — привыкнуть к неудобному жилищу и ложу. Пятое — не щадить жизни ради справедливости и общего блага, ибо тогда спасет рыцарь свою душу, все равно как если бы всю жизнь он прожил в воздержании и монашестве. Шестое — быть способным защитить себя и поразить врага. Восьмое — стыдиться подло бежать с поля боя.

И еще спросил Император, как обрести мудрость. Король Артур ответил.

Глава 197[529]

Мудрость обретается пятью способами. Во-первых, особой молитвой. Во-вторых, собственным прилежанием в занятиях. В-третьих, любознательностью во всем. В-четвертых, благодаря щедрым в ней наставникам. В-пятых, бесконечным усердием в ее достижении.

Спросил Император, каковы блага фортуны. Король ответил.

Глава 198

Благ, даруемых фортуной, пять. Во-первых, богатство. Во-вторых, великие почести. В-третьих, красивая жена. В-четвертых, множество детей. В-пятых, милость ближних.

Спросил Император, что свойственно благородству. Король ответил.

Глава 199

Благородство имеет четыре свойства и особенности. Во-первых, рыцарь должен действовать не таясь. Во-вторых, он должен быть правдивым. В-третьих, отважным. В-четвертых, благодарным, ибо неблагодарность Богу противна. Благородным слывет тот, кто признателен своим вассалам и слугам. Так не останьтесь же неблагодарны Богу за благо, которым он вас одарил.

И вновь спросил Император, каковы должны быть мысли побежденного в поединке рыцаря. Король ответил.

Глава 200

Рыцарь, побежденный в поединке, должен думать о шести вещах. Во-первых, что победа дается Господом. Во-вторых, что Господь, ныне даровавший победу другому, может впоследствии ее даровать и ему. В-третьих, что он был побежден для того, чтобы смирился перед Богом и людьми. В-четвертых, что и величайшие государи мира терпели поражения. В-пятых, что за грехи свои достоин он поражения сейчас и впредь. В-шестых, что так угодно фортуне, вращающей свое колесо.

Еще спросили короля, каковы обязательства государя перед своими вассалами. Король ответил.

Глава 201

Доблестный государь имеет пять обязательств перед своими вассалами. Во-пер- вых, уважать их законы и привилегии. Во-вторых, исполнять обещанное им. В-третьих, любить их и почитать, как то подобает ему по чину. В-четвертых, не давать их в обиду. В-пятых, сохранять за ними их владения и добро, ничего насильно у них не отнимая.

О многом еще спрашивали короля. Наконец Император, дабы не утомлять его более, приказал забрать у него меч, и король Артур не видел и не узнавал никого. Тогда королева Моргана, его родная сестра, сняла с пальца кольцо с небольшим рубином и коснулась им век короля. Тут же он вновь обрел естественное зрение. Он встал со своего места, с большой любовью обнял и поцеловал сестру. Она же сказала:

Брат, окажи честь и принеси благодарность Его Величеству Императору, сеньоре Императрице и Принцессе, присутствующим здесь.

Король так и сделал. А затем все рыцари, которые там находились, поцеловали руку доблестному королю Артуру, ибо он, без сомнения, сего заслуживал. Все перешли в парадный зал и там устроили веселые танцы и праздник. Император попросил станцевать и королеву Моргану, раз уж она нашла то, что больше всего на свете желала отыскать. И она, уступая просьбам Императора, приказала принести с корабля другие ее наряды, которые не были траурными. Затем она пошла переодеться со своими девицами. Когда все они были готовы, то девицы явились одетыми с ног до головы в белый дамаст, украшенный горностаем. Их госпожа нарядилась в юбку из темно-серого атласа с разрезами, изящно расшитую прекрасными большими жемчужинами. Надетое поверх платье было из зеленого дамаста, шитое золотыми и серебряными нитями. Эмблемой ее были колеса водокачки и золотые черпаки с дырявым дном, к которым вместо веревки были привязаны золотые проволочки, покрытые эмалями. Девиз же, изображенный крупными буквами, гласил: «Напрасный труд, ибо вина так и не узнана». Одетая таким образом, Моргана предстала перед Императором и королем Артуром, своим братом, и сказала в присутствии всех:

Непросто тому, кто, мучимый жаждой, приходит к источнику, но не пьет из него, а уступает другому. И посему великодушен тот рыцарь, который жертвует своей честью.

Сказав это, Моргана не медля пустилась в пляс, не желая ни о чем более говорить. Она взяла под руку Тиранта, ибо, как ей показалось, к нему все относились с особым почтением, и они долго танцевали в окружении присутствовавших. А затем и король Артур поднялся с места и станцевал с Принцессой. Когда же танцы закончились, королева Моргана попросила Императора оказать ей великую честь и сопроводить короля Артура на ее корабль. Там собиралась она устроить небольшой ужин, ибо, как королеве то было прекрасно известно, всякой добродетели должны сопутствовать благородные нравы и добрые обычаи. Его же Императорское Величество превосходил добродетелями всех прочих государей мира, а также каждого награждал за добродетель, как тот заслуживал. А посему никто не сомневался, что в Императоре кроется начало и источник всякого блага и добродетели.

Императору невмоготу было далее слушать, как восхваляет его королева Моргана, и он почтительным жестом и любезными словами попросил ее прервать речь и заговорил сам следующим образом.

Глава 202

Твое королевское величие и твое изящество, любезнейшая королева, заставляют меня увериться в том, что ты наделена всеми добродетелями, какие только могут быть сообщены человеческому существу. Ведь о тебе можно сказать, что ты — начало и исток всяческого блага и, движимая великой своей добродетельностью, долго бороздила ты соленые воды моря, неустанно хлопоча о том, чтобы отыскать твоего пропавшего брата, и являя особыми своими деяниями величие твоего королевского достоинства. А поелику твои высочайшие заслуги обязывают меня доставлять тебе удовольствия и оказывать почести, я чрезвычайно рад восхвалять и превозносить тебя, тем паче что ты попросила меня посетить твой корабль.

Все поднялись и направились к кораблю Морганы.

Император взял под руку королеву, король Артур Императрицу, а Вера-Без-Жа- лости Принцессу. Так и взошли они на судно, с которого уже сняли траур. Теперь его убрали парчой, и не чувствовалось никакой вони от нечистот, но слышно было лишь благоухание всех возможных на свете ароматов. Когда ужин был готов и столы накрыты, сели за трапезу все славные рыцари, пришедшие с Императором, и все девицы королевы. И подавали им там всего вволю.

После ужина Император распрощался с дамами и вместе со своими людьми сошел с корабля. Все были удивлены и восхищены увиденным, сотворенным, казалось, по волшебству.

Спустившись на землю, Император сел у берега в роскошнейшее кресло, а все дамы расселись подле него. Тирант же остался покуда на корабле вместе со всеми своими родичами. Когда корабль собрался поднять паруса, Тирант пересел в лодку, чтобы доплыть до суши. Императрица, заметив, что он плывет, сказала Кармезине и остальным девицам:

Хотите, разыграем Тиранта? Прикажем рабу — из тех мавров, что здесь имеются, — войти в воду и перенести его на руках. И когда мавр войдет в море, пусть он сделает вид, что падает, и намочит Тиранту ногу, на которой тот носит расшитую туфлю. А то весь праздник он менял пышные наряды, не переодевая лишь свои штаны. Не знаю, что сие означает, но мне бы очень хотелось об этом узнать. А если мавр намочит ему только ту ногу, на которой расшиты туфля и штанина, то наверняка с уст Тиранта сорвется какое-нибудь слово, по которому мы сможем догадаться, делает ли он это из любви или от отчаянья.

Все согласились сыграть шутку над Тирантом, а мавр рад был исполнить повеление Императрицы. Он вошел в воду там, где плыла лодка Тиранта, и взял его на руки. Дойдя почти до самой земли, мавр нарочно упал как будто бы из-за того, что слишком тяжела была для него ноша. Мавр хотел намочить Тиранту лишь ногу, но намочил его всего.

Как был весь вымокший, предстал доблестный Тирант перед всеми дамами и увидел, что Императрица и Принцесса вместе с остальными весело смеются. Он понял, что с ним сыграли шутку. Тогда взял он мавра за волосы и беззлобно попросил его лечь на землю. Тот вынужден был это исполнить. Тогда Тирант поставил ногу в расшитой туфле мавру на голову и принес следующую торжественную клятву.

Глава 203

Я приношу клятву Господу и даме, которой служу, что не буду спать в постели и одевать рубашки до тех пор, покуда не убью или не возьму в плен короля или королевского сына.

Затем он поставил ногу мавру на правую руку и сказал:

Ты, мавр, подверг меня стыду, но я не считаю себя оскорбленным. Однако, хотя сам проступок твой и простителен, ты совершил его в присутствии Ее Величества Императрицы, и посему я сделаю все, чтобы сочли его преступлением, пусть бы и воспротивилась этому сама фортуна.

Тут подошел виконт де Бранш, поставил ногу на тело мавра и сказал следующее.

Глава 204

Ты пренебрег законами благородства, но, поскольку являешься ты пленным, совершенный тобой проступок — простителен, и ты не заслуживаешь наказания, ибо исполнил то, что было тебе приказано. А посему я даю клятву Господу и всем святым не возвращаться в родную землю, покуда не вступлю в сухопутный бой с не менее чем сорока тысячью мавров и не одержу над ними победу, сам ведя в наступление полки христиан или сражаясь под штандартом Тиранта.

После этого подошел коннетабль и, поставив ногу на голову мавру, принес следующую клятву.

Глава 205

Я было попробовал усмирить разыгравшиеся во мне чувства. Однако я вижу, что пылающий во мне огонь преданности и любви к Тиранту лишь усиливается, когда его сдерживают, и еще ярче горит во мне надежда исполнить желаемое. И дабы утолить непомерное желание сражаться, я приношу клятву Господу и той даме, которая меня пленила, что не буду я брить бороду, потреблять в пищу мяса и есть сидя, покуда не окажется нашим трофеем красный штандарт Великого султана, тот самый, на котором вышиты гостия и потир1. Тогда лишь освобожусь я от сего обета.

Тут вышел вперед Ипполит, поставил ногу на шею мавру и принес следующую клятву.

Глава 206

Не устрашусь я подвергнуть себя смертельной опасности, дабы в будущем доставить себе радость, как то делал уже много раз, когда, ради приумножения своей чести и из желания послужить моему господину, Тиранту, сражался я с полчищами турок и не был ни побежден, ни повержен. И чтобы подвергнуть себя испытанию и добиться большей милости от моей прекрасной дамы, исполненной столь великих достоинств, что невозможно мне представить большего блага, чем ее любовь, решил я принести клятву, которую и произношу во всеуслышанье: не притрагиваться ни к хлебу, ни к соли, есть коленопреклоненным и не спать в постели, покуда без чьей-либо помощи, своими собственными руками не убью я тридцати мавров. Только тогда буду я свободен от данного обета. — И Ипполит, опершись на голову мавра, встал ему на спину и сказал: — Я надеюсь, что проживу долго и вскоре смогу благодаря своему мечу исполнить свое желание.

Глава 207

Увидев, что все его родичи из любви к нему принесли клятву, Тирант снял все бриллианты, рубины и жемчужины, которыми были расшиты его штанина и туфля, и отдал их мавру, а в придачу и свой роскошный плащ. Затем Тирант пошел переодеться и подарил мавру всю свою одежду, вплоть до рубашки, но штаны и туфлю ни за что не захотел ему отдавать. Мавр почел сей дар большой удачей, ибо из пленного превратился в свободного и богатого, и не грозили ему теперь ни рабство, ни нищета. А прежде бедность не давала ему покоя, ведь недаром говорится, что бедность — одно из самых сильных страданий, на которых держится мир. И по той же причине сказал Император, что именно такой рыцарь, как Тирант, и называется щедрым, ибо дает, не думая, откуда потом сможет сам взять.

А послы султана, увидев столь пышные празднества, чрезвычайно ими восхитились. Однако они потеряли всякую надежду на мир, услышав клятвы Тиранта и его родичей. И Абдалла Соломон сказал королю, который приехал вместе с ним в посольстве, что коли не будет им прегражден путь назад, то стоит им уехать, не дожидаясь ответа.

Император в тот же вечер вернулся вместе с дамами и всеми своими людьми в Константинополь. На следующее утро, отстояв мессу, они вновь направились на рыночную площадь, где все было украшено и приготовлено, как в первый день празднеств.

Когда прибыли туда и послы султана, Император, в присутствии всего народа, ответил им подобным образом.

Глава 208

Нет ничего мучительнее и ужаснее, чем видеть, как оскорбляют Императора столь пагубными речами, оскорбительными самому Господу Богу и всем людям на земле. О многом хотелось бы умолчать моим устам, привыкшим к учтивости, ибо я предпочел бы не исполнять предложенного мне султаном и стыжусь даже говорить об этом. И кажется мне, что было бы справедливо, чтобы я, устанавливающий законы и принуждающий им следовать остальных людей, каковые обычно забывают о разуме и справедливости, соблюдал их сам с еще большей строгостью. Ибо, хотя страсти склоняют людей к безрассудным поступкам, я должен терпеливо слушать рассказы о них, пусть и не по нраву они мне, коль скоро неугодны и Господу. И я умоляю Его, по безмерной Его доброте не допустить, чтобы я совершил нечто, противное святой вере Христовой, отдав свою дочь в жены человеку иного закона. Что же до другой стороны дела, то желаю я сказать вот что: каких бы сокровищ ни дали за выкуп Великий Карамань и верховный владыка Индии, не получат они свободы, коли не заключат истинного мира, вернув мне всю мою империю.

Услыхав эти речи, послы поднялись с мест и, распрощавшись с Императором, направились туда, где находился султан.

Когда празднества завершились, а послы отбыли, Император, заботясь о том, как вести далее войну, часто собирал совет, Тирант же, хлопоча о своей любви, настойчиво старался быть все время подле Принцессы, ибо видел, что срок перемирия на исходе. Император выказывал сильное желание, чтобы его Маршал находился в лагере, дабы привести в боевой порядок все войско, а Маршал делал вид, будто озабочен тем, как бы обучить всему необходимому тех, кого он должен был вести на долгожданный для него бой с турками.

Тирант изо всех сил умолял Принцессу оказать ему милость и, в знак высочайшей награды и совершенного счастья, исполнить его заветное желание, ибо его блаженство зависело от достижения той цели, которая обретается лишь в любви и служит залогом высшего блага.

Ведь когда человек достигает богатства, пережив крайнюю нужду, жизнь в роскоши тем более ему приятна. Однако и богатства не избавляют меня от страданий и любви, сопутствующих мне постоянно, поскольку моя надежда на счастье увяла, когда понял я, сколь велико ваше недолжное упорство. А посему хочу я поведать о прежних моих бедах, не желая думать о грядущих, ибо на всей земле, на море и на суше, всему роду человеческому невыносимо видеть, до чего я удручен. Но слабая надежда на будущее блаженство заставляла меня забыть о невыносимых муках любви. Потому-то любая боль, которую вы причиняете мне, вынуждая так долго ждать желаемого, покажется мне ничтожной в сравнении с наградой, которую я надеюсь получить. И если вам, ваше высочество, угодно было бы удовлетворить мою просьбу, дабы не прозвучала она вотще, то вы бы узнали, каково мое постоянство, ибо я не изменю своей цели ни при жизни, ни перед лицом смерти. И по этой причине не устану я, побуждаемый любовью, повторять вам свою просьбу в присутствии Эстефании и всех прочих любезных дам, коих почитаю своими сестрами. Коли не растрогаю я вас, то как вы сможете пожалеть меня? Коли не пощадите вы вашей собственной красоты, кто найдет в вас сострадание? Из двух зол выбирают меньшее[530]. Каково же будет большее, если я выберу смерть? Так скажите напрямик, какое именно предпочитаете вы, ваше высочество?

Принцесса почувствовала, сколь велика страсть Тиранта к ней, и с любезной улыбкой ответила ему следующее.

Глава 209

Твои слова, Тирант, заслуживают ответа, потому как я прекрасно знаю, чего ты хочешь. Однако имя мое не запятнано, ибо я до сих пор жила, не зная греха. Так скажи, по какой же причине надеешься ты оказаться в моей постели? Одна лишь мысль об этом бесчестит девиц, не говоря уж о речах! Пусть остальные предаются греху, ибо много есть таких, кому не дорого целомудрие. Мне же никто не запретит быть упомянутой среди немногих! А коли уступлю я тебе, то не может быть, чтобы это не стало известно, и ничто на свете не способно будет скрыть мой проступок. Чем оправдаю я тогда свою вину? Я прошу тебя, Тирант, мой повелитель, позволь мне защитить красоту, дарованную фортуной, и не похищай легкомысленно моего хрупкого девичества, ибо та девица зовется целомудренной, которая боится опорочить свое имя. Поверь тому, что я скажу тебе: мне вовсе не неприятно, что ты меня любишь, но я боюсь любви того, кто, как я думаю, едва ли может мне принадлежать. Ведь никто еще не видел постоянства в чувствах чужеземцев, которые часто приезжают, но быстро уезжают. Посмотри, что наделал этот обманщик Ясон (и многие другие, каковых я могу тебе назвать имена), и до чего страдала безутешная Медея, так что убила своих сыновей, а потом и себя, дабы положить конец своему горю, ибо была обманута в своих надеждах[531]. Отныне я хочу думать не о настоящем, но лишь о прошлом, из коего мы можем извлечь пользу, ибо так уж устроено — и избежать сего никак нельзя — что того, к чему мы стремимся, достичь невозможно (если только не будет на то Божьей воли). Правда, ежели девица чего-нибудь возжелает, хоть и самой дурной вещи, то под маской или покровом добра она своего добивается. Я же, пренебрегши владениями могущественных королей, решила никогда не покидать моего отца, Императора, полагая, что смогу достойно облегчить его старость. Хотя он частенько мне повторял: «Кармезина, сделай так, чтобы я, прежде чем расстаться с земной жизнью, обрел радость, увидя тебя в объятиях достойнейшего рыцаря, будь он из нашей земли или из чужой». Нередко я даже принимаюсь плакать от благожелательных его слов, которые постоянно от него слышу, а он полагает, что слезы мои оттого, что боязно мне вступить в сражение, более приятное, нежели опасное, перед которым, однако, нередко испытывают страх благочестивые девицы. Отец мой восхваляет мои целомудрие и стыдливость, полагается на мою праведную жизнь, что рассеивает его опасения, но красота моя внушает ему тревогу. Не однажды, когда ваши уста превозносили мою красоту в его присутствии, я расстраивалась, что он это слышит, хотя, не буду отрицать, мне ваше суждение было весьма приятно. Ах, Тирант! Мне дана полная свобода, однако я не сведуща в искусстве любви, и поначалу показалось мне, что она трудна и опасна. Если бы не любила я тебя, то слыла бы счастливой, не ведая, что такое страсть. Но я помню ночь в замке сеньора де Малвеи, а посему скажу тебе так, как диктуют мне мои мучения: «Нечего ждать милости тому, кто сам не знает пощады».

Промолвив это, Принцесса умолкла. Тирант был ошеломлен ее словами, столь явно свидетельствовавшими, как невелика ее любовь к нему. Он-то полагал себя счастливцем, который добился большого успеха у дамы, а увидел, что дело обстоит совсем иначе. Подавленный горем, он тем не менее собрал все свое мужество и сказал следующее.

Глава 210

Многое остается тайным, когда тот, кто ищет, не очень усерден. И я поначалу не смог обнаружить, сколь невелика любовь вашего высочества ко мне. До сих пор я заботился о том, чтобы сохранить себе жизнь, дабы служить вам, способствуя вашему процветанию и приумножая вашу честь.

Однако ныне я убедился, что мои надежды напрасны, и не хочу больше жить для того, чтобы из-за любви, неослабно держащей меня в своих путах, против воли оказывать услуги неблагодарной даме. О злая судьба! Зачем пощадила ты меня в бою с доблестным и славным сеньором Вилезермесом, коли знала, что близка моя смерть от невыносимых мук? Ведь я вижу, что и пространными речами, красноречиво говорящими о моих страданиях, я не в силах склонить к милости ваше высочество. И никак не могу я убедить вас исполнить то, что вы сами разумно и любезно обещали сделать, дабы исцелить меня от мучений. Но отныне не желаю я верить на слово! Ведь коли особа столь достойная и не знающая себе равных в добродетелях меня обманула, как же можно довериться остальным?

А что такое вера? — спросила Принцесса. — Мне бы очень хотелось узнать это, чтобы в нужную минуту сии знания мне помогли.

Ох, сеньора, ловко же вы прикидываетесь несведущей, чтобы скрыть вашу вину! Но мне-то хорошо известно, что вы не столь уж невежественны. Однако я, при всей своей неискушенности и необразованности, рад буду сказать все, что знаю на сей счет, заранее испросив прощение, коли произнесу нечто оскорбительное для вашего высочества. Мне кажется, в соответствии с тем, что я читал, вера и правда между собой тесно связаны, потому как вера — это способность верить в то, чего человек не видит своими собственными глазами, как бывает тогда, когда мы имеем дело с вещами божественными: в них нужно без сомнения уверовать, как учит нас святая Церковь. Ибо человеческого разума недостаточно, чтобы доказать божественные таинства, заключенные в христианском учении, — о них свидетельствует Священное Писание. Именно такая вера и принесет нам спасение. Господь — это истина, не способная лгать, и все, что сказано устами Божьими, — правда.

В это должны мы вертъ без малейшего сомнения. Вот почему вера и правда связаны между собой так тесно. Вы же, ваше высочество, поступаете иначе, нарушая данное слово, и отступаетесь от правды, то есть от Бога. Но действовать против Бога — значит отрекаться от Него, ибо все, кто обманывают доверие, совершают клятвопреступление и становятся врагами Божьими. А вы, ваше высочество, хотите загладить свою вину, вновь препоручая меня моей главной врагине, прозываемой Надеждой, которая призвана многих ввергать в отчаяние, ибо помогает лишь в одном случае — когда люди уповают на долгую жизнь и на то, что благодаря своим добрым делам и ценой священнейших крестных страданий Христовых обретут они место в раю. И пребываю я в полном изумлении, оттого что, по вашим словам, великодушнейшая сеньора, не было случая, чтобы вы, посулив кому-нибудь милость, не выполняли сполна своего обещания. Вы говорили об этом в присутствии всех дам вашего двора. Так неужели мой жребий столь злосчастен, что я, стремящийся служить и повиноваться вам больше, чем кто бы то ни было на всем свете, буду обделен вашей щедростью? Не могу я повертъ, что девица столь достойная пожелает стать клятвоотступницей: ведь, чем больше уважают человека, тем больше он — буде случится ему совершить преступление — оскорбляет Бога. Вам же в таком случае никто не захочет впредь оказывать доверие. Думаю, что нынче я достиг предела своих страданий. А посему хочу я испытать фортуну, которая нередко оказывается милостивой как раз к тем, кто ее искушает. Из всех моих несчастий более всего угнетает меня то, что я не имею возможности явить вам, как подобает, мою бесконечную любовь к вашему высочеству, к коей побуждают меня ваши достоинства. А посему я лучше дождусь той поры, когда без всякого опасения смогу доказать вам, что моя жизнь мне совсем не дорога. Часто хочу я заплакать горькими слезами из-за моей злосчастной доли, но величайшая любовь, которая во мне пребывает, заставляет меня бояться грядущих опасностей для вас. И даже мелкие невзгоды кажутся мне ужасными, коли могут быть во вред вашему высочеству. Страшусь я тех бед, которые могут вас постигнуть, благороднейшая сеньора, ибо уверен, что смерть очень скоро придет за мной и причинит вам сильное горе, а мне — еще большее, хотя бы уже потому, что лишит меня возможности созерцать вашу великолепную красоту. Однако тогда уж не буду я напоминать вам своим присутствием об оскорблении, которое — по вашим словам, будто бы продиктованным заботой о чести — вам грозит, коли вы уступите моей просьбе. Но если бы вы снизошли до нее, я бы не забыл этого никогда. Я рад, что вы достаточно имели возможность узреть мои немалые достоинства и устыдиться своих поступков. Так что, да не прогневайтесь вновь на меня, было бы справедливо, коли вы, ваше высочество, соблаговолили бы согласиться с моими доводами и не выдавать черное за белое. Тяготясь неприязнью, которую вы мне выказывали, поведал я о своих огорчениях Заскучавшей Вдове и Эстефании. Однако если сомнение закралось в вашу душу из-за того, что я — чужеземец и допустил какую-то оплошность, пусть ваше высочество не сомневается во мне, как и положено не сомневаться в рыцаре. Влекомый бесконечной любовью, я покинул дом, и ежели по пути чувствовал влечение к какой-нибудь даме, то взывал к сеньоре Принцессе, не ожидая помощи от иного божества. И, продолжая надеяться на нее, вошел я в эти покои, думая найти здесь исцеление от моих страданий.

У Принцессы не хватило более терпения выслушивать Тиранта, и она, собравшись с духом, повела такую речь.

Глава 211

О неразумный Тирант! Благодаря талантам, полученным от природы, коими не умеешь ты и воспользоваться как следует, желаешь ты просльггь доблестным? Однако добиться сего можно лишь бесконечными подвигами. А ты так уверен в своих силах, что решаешься в моих покоях, в присутствии стольких дам и девиц, просить о награде, которая кажется тебе заслуженной? Знай же: как дурной язык твой способен не умолкать бесконечно, так и мои уши способны спокойно выслушивать твои речи о том, что я пообещала тебе то, что ты хочешь представить благим делом.

В то время, как они подобным образом беседовали, в комнату вошел Император и застал их в пылу разговора. Он спросил, о чем они говорят, и Принцесса в ответ сказала:

Сеньор, мы спрашивали у нашего Маршала, что такое вера — ведь он хорошо умеет читать проповеди. И он нам это только что объяснил.

Маршал, прежде чем Император успел ответить, принялся рассуждать:

Сеньор, наш учитель и господин Иисус повелел в своих святых Евангелиях, чтобы мы верили истинно и твердо во все, что в них написано, без какого-либо сомнения, и чтобы в святой христианской вере жили и умирали. Те же, кто поступит иначе, будут почитаться за еретиков и отлучаться от благ, свершаемых святой матерью-Церковью. А посему дамы и девицы, давшие какое-либо обещание, пусть остерегутся нарушать его и обманывать доверие, ибо иначе будут они отлучены от Церкви и после смерти не смогут их похоронить ни в храме, ни около него, на освященной земле.

Император охотно поддержал Маршала, говоря, что тот несомненно прав, ибо большой грех нарушить данное слово, как для мужчин, так и для женщин. Однако, знай он настоящую причину спора Тиранта и дочери, вряд ли похвалил бы он такое рассуждение.

После этого Император взял за руку свою дочь Кармезину, и они вдвоем, не желая, чтобы кто-нибудь еще был с ними, поднялись в башню, где находилась казна, дабы взять денег и передать их Тиранту перед тем, как отправится он в лагерь.

Покуда Император с Кармезиной были наверху, Тирант оставался с дамами. Раздумывая над словами Принцессы, понял он, что Заскучавшая Вдова догадалась о его тайне и о том, почему он так говорил с Кармезиной. Тогда решил он попытаться всяческими обещаниями разуверить во всем Заскучавшую Вдову и с любезным видом и глубоким чувством повел такую речь.

Глава 212

Тяжко думать человеку о грядущих невзгодах. Особливо ежели тот, кто властен отнять рассудок у думающих, полностью лишает мудреца разума. Высшая мука для страждущих вспоминать в несчастье о прежних радостных временах[532]. А посему душа моя оскорблена как никогда моей госпожой. Если верно понял я ее сетования, полагает она, что ее любовь недостаточно имеет власти надо мной, и потому не может она на слово верить в мои страдания. Однако душа моя жаждет утешения и требует, чтобы я свершил необыкновенные деяния ради сеньоры Принцессы и ее высочество убедилось бы, что я достоин ее любви. А также ради того, чтобы каждая из вас смогла заключить достойный брак. Мою особо любимую, присутствующую здесь Эстефанию, каковую с удовольствием называл бы я сестрой, хотелось бы мне осыпать несметными богатствами, хоть она и без того имеет много добра и сокровищ. А сеньоре Заскучавшей Вдове, моей наперснице, дал бы я в супруги герцога, графа или маркиза, столь богатого, чтобы она осталась довольна и обогатила всех своих родичей. То же хотел бы я сделать для Услады-Моей-Жизни и для всех остальных девиц.

Эстефания стала горячо благодарить Тиранта от себя и от имени всех прочих дам за его добрые намерения. А Заскучавшая Вдова сказала ей:

Благодари его за себя, я же сама сочтусь с ним как умею.

И она повернулась лицом к Тиранту и с любезным видом молвила следующее.

Глава 213

Хотя дар, подобный вашему, и не самый щедрый, однако он может послужить началом дружбы и сильной любви. К тому же то, что предлагают не мешкая, особенно ценно и доставляет нам большее удовольствие. Хорошо поступает и тот, кто не может отказать в дарении. Но хоть и полагают его после этого щедрым, все равно дар его всегда мал. Я бесконечно благодарна вам за то, что вы не забыли обо мне. Но я не хочу в мужья никого, сколь бы именитым сеньором он ни был, кроме одного человека, которому поклоняюсь как Богу и который денно и нощно со мной, хотя его и нет рядом. Тот, кого я люблю, еще не погубил меня, но способен стать причиной моей смерти. А посему предпочитаю я терпеть беды, но не открывать свое сердце из- за тех опасностей, что могут оттого воспоследовать и стать препятствием для исполнения моих намерений. Так что лучше мне хранить о них молчание, тем более что рассказ мой не к месту и не ко времени.

Когда Заскучавшая Вдова умолкла, Услада-Моей-Жизни сказала следующее.

Глава 214

Сеньор Маршал, сколько бед приносит вам ваше долготерпение! Но разве не знаете вы, ваша милость, что, совершив грех, следует покаяться? Вы явились в покои моей сеньоры, которые для вас все равно что могила, потому как не найти вам здесь сострадания. Но я прошу вас, ради Бога, не теряйте надежды! Ведь и Рим не в один день строился. Неужели из-за тех пустяков, что наговорила вам моя сеньора, вы готовы упасть в обморок? В жестоких сражениях подобны вы яростному льву и не знаете поражений в битвах, а тут испугались дамы? Да вы с нашей помощью и нашими стараниями уж непременно одержите верх над ней. Воинов вы вдохновляете, а нас, дам, недооцениваете. Но я вижу, ваше мужество отступает перед страхом и жалостью. Сдается мне тогда, что Господь воздал вам по заслугам. Помните, в ту веселую ночь в замке сеньора де Малвеи (когда я крепко спала), как вы умоляли, чтобы случилось то, чего вы так желали? Вот почему и говорится в простой поговорке, которая бытует в наших краях: «Кто пожалеет да раскается, участливым не прозывается». Но больше не стану я ничего про то говорить, скажу лишь, что все мы поможем вашей милости, чтобы были вы довольны. И самый верный способ, который мне тут известен, вот каков: нужно добавить к любви немножко решимости, дабы прогнать от себя страх, каковой происходит от недостаточной осведомленности. Ведь это отвратительно, когда девицы слышат признание в любви, а не должны произносить сии «ужасающие» слова: «Мне это приятно». О, до чего неподобающими кажутся они всем в девичьих устах! Но я даю вам слово благородной сеньоры, ради того, что мне дороже всего на свете (хоть и знаю я, что станет это моим тяжким крестом), приложить все свои старания, чтобы вы добились успеха. И тогда сделайте, ваша милость, так, чтобы Ипполит сохранил свою любовь ко мне, ибо, как любой справедливо скажет, это будет мне лишь малой наградой за великие мои труды. А то я начинаю сомневаться в его любви, видя, куда он направляет свои шаги, правда, пока что еще робко. И действия его мне не очень-то нравятся. Посему и боюсь я грядущей беды, зная, что он прекрасно владеет оружием и наносит удары не по ногам, но метит в голову. И догадывается он, что я знаю больше, нежели напрямик ему говорю.

Тирант, ободренный игривыми речами Услады-Моей-Жизни, встал и сказал:

Сеньора, мне кажется, вы не стремитесь хранить в тайне вашу любовь к Ипполиту, но, напротив, хотите, чтобы о ней стало известно всем, кто только пожелает.

Что мне до того, что весь мир о ней прознает, — ответила Услада-Моей-Жизни, коли Господь дал мне охоту любить вкупе с надеждой? Вы, мужчины, нередко ошибаетесь, стремясь скрыть свою вину под благопристойными речами и полагая, будто у девиц не хватит мужества сказать о ней. Поначалу вы обыкновенно безупречны, а под конец — скверны, все равно что море: когда войдешь в него, вода кажется пленительной, а как побудешь в нем подольше, станет оно чересчур бурным и опасным. Так и в любви: поначалу вы нежны, а затем суровы и грозны.

В то время как они беседовали подобным образом, пришел Император, взял Маршала под руку и вывел его из комнаты. Долго говорили они с Тирантом о войне. Когда подошло время ужина, Тирант со своими людьми отправился к себе в покои.

С наступлением ночи, когда Принцесса собиралась было лечь в постель, Заскучавшая Вдова повела с ней такую речь:

Сеньора, если бы вы только знали, до чего сильно страдает Тирант из-за вашего высочества, если бы слышали, что он всем нам сказал, то не могли бы не изумиться! Однако затем отвел он меня в сторону и такого наговорил мне о вашем высочестве, что мне неприятно и пересказывать, ибо подлыми речами своими доказал он, как мало добра желает вам. Но коварство его не могло не обнаружиться: ведь Провидение Господне не допустит, чтобы не наступил скорый конец дурным делам и мыслям.

Принцессу сильно встревожили слова Заскучавшей Вдовы. И, горя желанием узнать обо всем, она вновь оделась, и они уединились в маленькой комнатке, чтобы никто их не услышал. Сначала Заскучавшая Вдова передала, что сказал Тирант всем девицам и как хотел он всех по достоинству выдать замуж, обещая, как то водится у сватьев, богатые дары. А затем, движимая злобой и отчаянием, отвратительная Вдова начала плести свои козни.

Глава 215

Опыт ясно показывает людям рассудительным, что они должны доверяться более разуму, чем прихотям. И чем более человек достоин и благороден, тем большей он должен обладать доблестью и совершенством. Однако будь мужчина хоть каким находчивым и опытным, как, например, Тирант в боях, он все равно, как и все прочие, от природы склонен дурно говорить о женщинах и еще хуже с ними обходиться. А мы, зная об этом, должны пустить в ход свои средства и не следовать слепо вздорным желаниям, ибо никто не сможет быть сам себе хозяином и владеть собой, коли не имеет мудрости. А если будет он поступать иначе, то прослывет безумцем. Вам прекрасно известно, ваше высочество, сколько умных и рассудительных рыцарей стремились получить то же, что и Тирант. Но он — человек жестокий и жаждущий крови, он думает, что он — лучше всех. На самом деле он такой же, как остальные, просто, обезумев, он готов на все. И не мудрее он прочих, но просто не знает стыда и потому более решителен, чем другие. И если бы вы только услыхали, что он про вас говорит, то никогда не желали бы ему добра.

Скажите же мне поскорее обо всем и не мучайте меня больше, — взмолилась Принцесса.

Он сообщил мне это под большим секретом, — продолжала Заскучавшая Вдова, — и заставил меня поклясться на Евангелии, что я никому ни о чем не скажу. Но поскольку вы моя законная сеньора, я бы не хотела быть неверной вам, в чем бы ни пришлось мне присягнуть, и действовать наперекор милосердию. Во-первых, признался он, что, вступив в сговор с Эстефанией и Усладой-Моей-Жизни, добром или силой овладеет он вашим высочеством. А ежели не получится у него это сделать с вашего согласия и по его желанию, то он перережет вам горло, обрекая вас на страшную смерть. А затем поступит так же с вашим отцом и захватит все его сокровища, сядет на свой корабль и уплывет вместе со своими людьми к себе домой. Благодаря же богатствам, платьям и драгоценностям, которые они заберут с собой, раздобудут они там себе множество девиц, гораздо более прекрасных, чем вы. Ибо, по его словам, вы похожи на распутницу без стыда и совести, ибо водите его за собой повсюду и рассказываете всем, как он домогается вашей любви. Ради всего святого, сеньора, послушайте только, что думает о вас этот прикидывающийся благородным предатель! И еще говорит этот мерзкий обманщик, что прибыл он к нам вовсе не для того, чтобы сражаться с маврами и страдать от стольких ран, что в недобрый час узнал он вас и вашего отца. Вот какова его благодарность вашему высочеству и сеньору Императору за все добро и почести, которые вы ему оказали! Да пусть сгорит в огне тот, кто произносит такие слова, как он! И знаете, что еще он сказал? Что он любит женщину только за ее богатства, а не саму по себе. Много подобных мерзостей он наговорил. И припоминаю я, как он уверял меня: повторись то, что случилось однажды ночью в замке сеньора де Малвеи, и принеси он вам хоть тысячу клятв, не сдержит он ни одну из них. Добром или силой овладеет он вами, а затем покажет вам кукиш и оставит с носом, говоря: «Теперь, когда я получил все, что хотел, не получишь ты, бесстыжая, ни благодарности, ни любви от меня». Ох, сеньора, душа моя исходит кровавыми слезами, как вспомню я о тех мерзостях, что наговорил он про вас. А посему, сеньора, хочу я дать вам один совет, хоть вы у меня его и не просили. Ведь, кроме отца и матери ваших, нет никого на свете, кто жалел бы вас так, как я. Оттого, что столько времени качала я вас на руках и кормила своим молоком, хочу я для вас только почестей и радостей. А вы, ваше высочество, сторонились меня, чтобы веселиться с этим нечестивым Тирантом, доверяя больше Эстефании и Усладе-Моей-Жизни, чем мне. Но они вас предали и продали. Ах вы несчастная! Как вас ославили и как еще ославят! Эстефания не глупа: нашла себе товарку для грязных дел! Оставьте дружбу с ними! Ведь теперь вы знаете от меня правду, а я никогда не совру, могу поклясться на Евангелии. Однако вы должны обещать мне, ваше высочество, никогда никому не говортъ о том, что я вам сейчас сказала, ибо опасаюсь я, как бы подлый Тирант, узнав об этом, не приказал убить меня, а сам не сбежал бы отсюда. Вы же, сеньора, не подавайте виду, что осведомлены обо всем, и потихоньку отдалите его от себя, чтобы вел он лучше войну во благо вашему отцу. Потому как если немедленно вы его прогоните, он догадается, что я вам рассказала о его намерениях. Девицы же сии достойны наказания, но тоже не теперь. И остерегайтесь доверяться им, ваше высочество. Разве не видите вы, какой большой живот у Эстефании? Удивляюсь я только, как Император не замечает ничего. Та же участь ждет и Усладу-Моей-Жизни.

Принцесса глубоко опечалилась, и душа ее омрачилась от новых страданий. Охваченная гневом, она горько заплакала и стала причитать.

Глава 216

Когда думаю я, что заслужила порицание отца, то душа моя готова расстаться с телом. Я хотела бы теперь провести остаток моей горестной жизни, проливая слезы и оплакивая мое ужасное несчастье. Но поскольку необходимо мне оправдать мою жизнь, исполненную мучений, я сама, без чьей-либо помощи оботру лицо, залитое слезами. А ежели спросишь ты, на кого я жалуюсь, то отвечу, что только на законы людские, каковые, словно из ревности, удерживают меня вдали от того, кто как раз, думала я, и должен меня любить. Я же любила его необычайно сильно из-за тех великих благодеяний, которые, согласно всеобщему ожиданию, смог бы он совершить ради Греческой империи. О Боже праведный! Зачем медлишь Ты воздать по заслугам этому жестокому и неблагодарному Тиранту, который, надеялась я, будет принадлежать мне? Отчего не ниспошлешь не медля пламя с небес, дабы испепелить его? Он был первым рыцарем, которого я в мыслях почитала за своего господина, полагая, что наступит конец моим бедам. А теперь я вижу, что все иначе. И он-то должен был властвовать надо мной и над всей империей! Его-то полагала я почитать отцом и братом, мужем и господином, а себя — его служанкой! Но к чему я жалуюсь и говорю подобные вещи, когда его нет рядом? Ведь он вовсе не слышит моих горестных сетований, а лучше бы был он здесь. Ах я несчастная! Как болит сердце! Любовь во мне смешалась с гневом! И все четыре страсти бушуют в измученной душе, каковые суть: радость, скорбь, надежда и страх[533]. И никто в настоящей жизни не обходится без них, каким бы богатым и именитым сеньором он ни был. Истинная добродетель состоит в том, чтобы любить одного Бога. О, кто бы мог предположить, что с уст столь доблестного рыцаря сойдут подобные слова! Чем обидела я его, чтобы он желал смерти моего отца, моей матери и их бедной дочери? Хотите, я скажу вам вот что, сеньора Вдова: скорее Тиранту удалось бы повернуть вспять солнце, чем я бы совершила что-нибудь бесчестное. О Тирант! Куда делась любовь, которая существовала прежде между нами? Отчего вдруг сделалась я для тебя столь презренной и отвратительной? Каким образом столь скоро улетучилась твоя легкомысленная и недолговечная страсть? Я, злосчастная Кармезина, привыкшая тебе служить, прошу, спаси мне жизнь, как спас ты ее магистру Родоса и всем братьям его ордена! Разве может случиться, что ты обойдешься с нами более жестоко? Неужто в то время, когда я восхищалась твоей доблестью, зная о премногих твоих заслугах, ты произнес слова, недостойные уст рыцаря, говоря, что любишь дам и девиц только за их богатства и что насильно хочешь лишить меня девственности? О, сколько крови может пролиться из-за этих речей! Однако я предпочитаю прослыть среди людей благожелательной и милосердной к чужеземцам, нежели, наоборот, жестокой и злой по отношению к людям доблестным и достойным почестей. А иначе, коли душа моя дала бы волю жестокости, не успело бы и солнце взойти, как твои покои, Тирант, были бы залиты твоей кровью и кровью твоих людей.

И она умолкла, но, услышав, как звонят к заутрене, сказала:

Вдова, пойдем ляжем, хоть нынче ночью не буду я как следует спать из-за гнева на Тиранта, которого я прежде так любила.

Заскучавшая Вдова ответила на это:

Умоляю вас, сеньора, ради всего святого, никому не рассказывайте о том, что я вам сказала. Иначе меня может ждать большая опасность. А сверх того, не хочу я, чтобы меня считали сплетницей.

Не бойтесь, — успокоила ее Принцесса. — Я берусь защитить вас от любой беды, а себя — от обвинений.

Когда вошли они в спальню, Эстефания, заметившая их, сказала:

Видимо, с большим удовольствием, сеньора, выслушали вы рассказ Вдовы, коли так долго были вместе с ней. Хотелось бы мне узнать, чем заняты нынче ваши мысли.

Принцесса легла в постель, ничего ей не ответив, укрылась с головой одеялом и горько заплакала.

Когда же Вдова удалилась, Эстефания спросила, отчего она плачет и что ее так мучает. Принцесса ответила:

Оставь меня в покое, Эстефания, и смотри, как бы задуманное вами зло не обернулось против тебя, — ведь это гораздо более вероятно, чем ты думаешь.

Эстефания не могла догадаться, что бы значили слова Принцессы. Она больше ничего не сказала своей сеньоре и, по обыкновению, легла рядом с ней.

Всю ночь Принцессе не спалось, она лишь плакала и стенала. Утром она встала совершенно больной от бессонницы, однако через силу пошла к мессе.

Когда Тирант узнал о болезни Принцессы, а Эстефания сообщила ему о том, как она плакала и терзалась всю ночь, то он никак не мог догадаться, по какой причине Принцесса так огорчилась. Тогда он подошел к Принцессе и со смиренным поклоном начал проникновенным голосом говорить следующее.

Глава 217

Пробуждающие жалость речи опечаливают слушателей, особливо тех, кто сильно любит. И кажется мне, что ни о чем не могу я больше думать, кроме вашей беды. О, если бы вы, ваше высочество, оказали мне великую милость и поделились мучительным вашим горем или хотя бы рассказали о причине, заставляющей вас горько сетовать, душа моя обрела бы в этой жизни райское блаженство. Говорю вам об этом, ибо вижу по вашему лицу, что вы страдаете, и уверен, что вы ни в чем не повинны. И если не хотите вы моей смерти, то, умоляю вас, улыбнитесь и не пренебрегайте моим участием. Ведь даже если вы не надеетесь, что я найду верный способ избавить вас от страданий, не может быть, чтобы не принес я хоть какой-нибудь пользы вашему высочеству. И, оставив в стороне пространные речи, на которые, как я вижу, нет теперь у меня времени, скажу лишь кратко о величайшем огорчении, переполняющем мое сердце от того, что не могу я беспрерывно созерцать вашу необыкновенную красоту. А посему я немало доволен тем, что Его Величество Император отложил мой отъезд в лагерь.

Произнеся сии слова, Тирант не мог сдержать слез[534], но, увидев, что Принцессе они неприятны, сказал:

Дабы не досаждать вам, ваше высочество, я, хоть и стоит мне это большого труда, умерю свои страсти, которые терзают мою душу так сильно, что она готова скорее вырваться из плена, оставив измученное тело, нежели влачить столь бедственное существование. А коли мои исполненные муки речи докучают вам, сеньора, я постараюсь так служить вашему высочеству, чтобы моя любовь заставила вас забыть о неприязни, каковую нынче вы мне выказываете, словно радуясь моим мучениям и не желая дозволить мне хотя бы коснуться вашей одежды. Разве такой награды должен я ожидать за мое благожелательство? Но коли так, я расстанусь с жизнью, дабы сохранить свое достоинство, тем более что вы снова обладаете короной Греческой империи благодаря моим стараниям, которые, хотя и не оценены по достоинству вами, навсегда сохранятся в памяти людей.

Тирант не в силах был более говорить из-за сильных страданий, а Принцесса тихим голосом сказала следующее.

Глава 218

На твою просьбу я хочу ответить как можно короче, ибо настолько она бесцеремонна, что язык мой с трудом найдет нужные слова для ответа. На лице же моем нет и следа красоты, но лишь страх и стыд, так что ты не сможешь теперь не признать во мне уродства, а стало быть, и изъяна. И дабы узнал ты, каковы мои терпение и смирение, не желаю я более с тобой вступать в спор. Ведь от бесконечных страданий и недугов, порождаемых несчастьем, терплю я ужасные мучения. Видно, так и проведу я всю свою безрадостную жизнь с великой мукой в груди. Но не думай, будто так легко человеку скрывать свою боль, потому как ежели измучены мы горем, то великое утешение находим, когда можем поплакать и повздыхать вместе с верным наперсником. И мне нынче дорого то, что тебе, как я надеюсь, тоже полюбится в будущем.

Больше ничего не смогла она прибавить, ибо пришли в комнату лекари вместе с Императрицей. Тирант распрощался и ушел к себе в покои, ни на мгновение не переставая размышлять о том, что сказала ему Принцесса. И впал он в столь глубокое раздумье, что не ел и не желал выходить из своей комнаты, так что коннетабль наконец отправился во дворец и долго беседовал с Эстефанией и Усладой-Моей-Жизни. И поведал он им про глубокие размышления Тиранта о том, что высказала ему Принцесса.

Чем можем мы пособить ему в его большом горе, — спросила Эстефания, — коли по ночам Вдова портит все, чего добиваюсь я днем? Ведь поначалу Принцесса желала, чтобы денно и нощно только и говорили с ней о Тиранте и о том, как обстоят дела с его любовью, теперь же — наоборот: стоит лишь заикнуться о нем, как она надевает на себя покров стыдливости и чести. А ведь та девица, у которой не хватает решимости и смекалки в любовных делах, плохо и с большим трудом отдается своему чувству. Вдова же хорошо разбирается в любви, ибо сама ее познала, и, выдавая себя за искушенную в сем искусстве, морочит Принцессе голову. Ведь все любящие — слепы, они не боятся потерять честь и ни во что не ставят подобные заботы. И потому, коли не Вдова, я бы не один, а сто раз провела Тиранта в спальню Принцессы, хочет она того или нет, как в ту самую ночь в замке сеньора де Малвеи. Но теперь, покуда меня еще не лишили свободы, я пошепчусь с ней о Тиранте, пользуясь правом подруги выразить ей свое участие.

Закончив беседу, вошли они в покои Принцессы, как раз когда та беседовала с Заскучавшей Вдовой, и поэтому не смогли с ней переговорить. Эстефания поняла, что сие окажется совсем некстати. Император же, узнав, что коннетабль во дворце, решил, что и Тирант должен непременно быть вместе с ним. А поскольку собирались они держать совет, Император приказал позвать их и сказал:

Пойдемте к Кармезине и проведаем ее, ибо сегодня ей целый день нездоровится.

Коннетабль направился первым, затем шли Эстефания с Тирантом, а за ними —

все состоявшие в совете Императора и пожелавшие пойти к Принцессе. Они застали ее играющей в карты со Вдовой, в углу комнаты. Император сел подле Принцессы, справляясь о ее здоровье. Она же немедленно ему отвечала:

Сеньор, едва я вижу вас, как недуг меня отпускает... — И, обратив взор к Тиранту, принялась улыбаться.

Императору было очень приятно услышать слова Кармезины, а еще больше — увидеть ее в столь хорошем настроении. Они о многом говорили, и Принцесса охотно отвечала на все, что говорил ей Тирант: ведь Заскучавшая Вдова посоветовала Принцессе быть приветливой с Тирантом, но не так, как она делала обычно вначале, а попросту как с остальными.

А на самом деле Вдова вовсе не хотела, чтобы Тирант уехал к себе домой, но надеялась, что он потеряет всякую надежду на любовь Принцессы, видя ее отпор, и полюбит ее саму. Вот почему с жестоким коварством и наговорила она столько плохого Принцессе и причинила всем множество страданий.

Когда почти стемнело, Император и его люди разошлись.

Он беспокоился, ибо назавтра все должны были отправиться в лагерь. Тирант и все прочие завершали последние приготовления. А Эстефания, беседуя этой ночью с Принцессой, заговорила с ней о Тиранте. Принцесса же ее перебила:

Замолчи, Эстефания, и не докучай мне этим больше! Ни одному святому, заслужившему высокое место в раю, нет дела до того, что ты болтаешь о наших горестях, — ведь нам воздастся за наши дела, только если мы будем жить добродетельно. Ибо у тех, кто притворяется, что любит, далеко не золотой характер, который нравится всем на свете — людям великим и простым, богатым и бедным; и далеко не все они одинаковы, ибо есть среди них особо склонные бросать слова на ветер. И если бы я только рассказала тебе обо всех выдающихся деяниях Тиранта, то ты бы поняла, что он рыцарь — только когда не нужно сражаться. Но я лучше буду хранить молчание, до тех пор пока враждебная фортуна не позволит мне наконец его нарушить. Что же до тебя, то выходит так, будто ты хочешь подвергнуть меня опасности. А потому лучше нам пойти спать, а тебе — не бередить мою рану.

Эстефания хотела было все же поговорить с Принцессой, но та никак не соглашалась. Кармезина ушла, а недоумевающая Эстефания погрузилась в глубокие размышления.

Прошло два или три дня, а Принцесса продолжала быть любезной со всеми рыцарями, в том числе и с Тирантом, зная, что они вот-вот должны были уехать. И в присутствии Императора она сказала:

Сеньор, перед вами Тирант, ваш доблестный Маршал. Я надеюсь, что вскоре он поступит с султаном так же, как с Великим Караманем, с верховным владыкой Индии и с королем Египта. Ведь даже если бы весь мир вышел на бой с ним, он один завоевал бы честь и славу для тех, кто пойдет сражаться вместе с ним. Сей непобедимый воин достоин высшей награды, ибо во всех битвах он вел себя отважно и бесстрашно, смиренно служа Вашему Величеству.

Тогда Император обратился к Тиранту и сказал:

Доблестный Маршал, я премного благодарен вам за то, что вы оправдали мое доверие, и прошу, чтобы и впредь вы действовали столь же мужественно, потому как глубоко верю в вас. Да поможет мне Господь отблагодарить вас по заслугам.

Когда Тирант услышал столь чрезмерные хвалы, кои Принцесса первой стала воздавать ему почти что в насмешку, то мог произнести только одно:

Да будет так.

Затем, желая пройти к себе в покои, он спустился по какой-то лестнице и оказался в комнате, где находились коннетабль, Эстефания и Услада-Моей-Жизни. Они вели важный разговор. Тирант спросил:

О чем беседуете, мои названые сестрицы?

О том, сеньор, — отозвалась Эстефания, — что, хотя вам скоро уезжать, Принцесса проявляет к вам слишком мало любви. А ей бы надо постараться нынче, как никогда, приветить вас, хотя бы и поступившись немного своей честью. А еще, сеньор, говорили мы о том, что станет со мной, когда вас не будет рядом. Ведь сегодня ночью Императрица мне сказала: «Эстефания, ты влюблена». Я покраснела от стыда и посмотрела на свой живот. Этого было достаточно, чтобы я, пусть молча, признала, что люблю. Ведь поначалу я и не знала, что такое любовь, но поняла это после ночи в замке сеньора де Малвеи. А коли вы уедете от нас, не будет мне удачи в любви, но придут лишь беды да страдания. Ах я несчастная! Ведь это мне придется расплачиваться за ваш грех.

Сеньора, — сказал Тирант, — разве не обещал я, что в день нашего отъезда попрошу Императора, в присутствии Императрицы и Принцессы, чтобы дал он свое согласие на ваш брак с коннетаблем? Коннетабля мы оставим здесь, препоручив его обязанности виконту. Вы же тогда и отпразднуете свою свадьбу.

Но как же я смогу ее праздновать, коли вас не будет? — возразила Эстефания. — Ведь без вашей милости никто не станет ни веселиться, ни танцевать?

А что мешает веселиться на свадьбе, если не было праздника при помолвке? — спросил Тирант. — Припасите радость и веселье для брачного ложа, на котором исчезнут навсегда все страхи и опасения.

В то время как они беседовали подобным образом, к ним спустился Император, ведя под руку Кармезину. Тирант решил, что настало подходящее время попросить Его Величество о свадьбе. Он подошел к Императору и, в присутствии Принцессы, преклонив колено, со смирением и обходительностью повел следующую речь.

Глава 219

Земная слава Вашего Величества явлена нам для того, чтобы мы могли узреть, как стремитесь вы к славе небесной и к райскому блаженству, коих несомненно заслуживаете, ибо счастливо прожили всю свою жизнь, следуя достойным обычаям и творя милосердные дела[535]. И вы можете не сомневаться в том, что достигнете вечной славы, потому как за долгие годы вашей жизни покрыли себя славой в этом мире, прослыв преданнейшим Христу сеньором благодаря успешным вашим свершениям, кои основаны на вере, надежде и любви к ближнему. И поелику Вашему Величеству известно, что жизнь даже самого великого государя коротка и не остается на земле после нас ничего, кроме добрых дел, нами творимых, я с покорностью прошу, коли моя просьба может быть удовлетворена, чтобы вы, сеньора Императрица и присутствующая здесь Принцесса, позволили заключить брак между девицей Эстефанией Македонской и моим горячо любимым братом, графом де Сант-Анжел, главным коннетаблем Вашего Величества (коему вы великодушно пожаловали и титул, и графство). Потому как браки, подобные этому, еще сильнее связывают величайшую любовь, и от них происходящие дета навсегда пребудут вассалами, преданными императорской короне, равно как, из любви к ним, и все их родичи и друзья. И так как жизнь человеческая коротка, а опасностей в ней предостаточно, естественно, что люди себе в утешение оставляют потомков, которые смогут наследовать их состояние. Особливо же это делают те, кто часто бывает на войне: ведь когда есть у них дета, они покидают дом спокойнее, а их родные, друзья и отпрыски утешают друг друга. И ни в чем нельзя найти счастья, коли не заслужить его добрыми делами и коли не будет оно прочным.

Сказав это, Тирант умолк. Император же не замедлил ответить ему следующим образом.

Глава 220

Говорится в одном трактате, писанном Сенекой:[536] нет на свете ничего дороже того, что куплено ценой просьб и молений. Однако мне не нравится, Маршал, когда именно вы так умоляете меня сделать то, что у императоров должно быть испрошено. И я передаю свои полномочия и власть моей дочери, коя здесь присутствует, дабы она, с согласия матери, исполнила вашу просьбу вместо меня.

И, не прибавив ни слова, Император удалился, оставив с ними Принцессу. Когда Эстефания увидела, как внезапно покинул их Император, то решила, что ему не по душе этот брак. Не раздумывая, оставила она общество Принцессы, Тиранта, коннетабля и Услады-Моей-Жизни, пошла в одиночестве в другую комнату и начала там плакать и причитать.

А Тирант взял под руку Принцессу и в сопровождении коннетабля и Услады- Моей-Жизни отправился к Императрице. Тирант вместе с Принцессой стал умолять ее благословить сей брак, говоря, что Император ему очень обрадовался. Императрица сказала, что и ей он по нраву. Немедленно приказали всем при дворе приготовиться к тому, чтобы присутствовать при обручении Эстефании. Все собрались в парадной зале, и находившемуся при дворе кардиналу велено было явиться, дабы обручить Эстефанию и коннетабля. Послали за невестой, которую нашли в слезах, ибо она ничего не знала, покуда не пришли за ней и не сообщили, что Император и все остальные ее дожидаются. Все девицы полагали, что она одевается в своей комнате, а она рыдала в три ручья.

После того как весьма торжественно была заключена помолвка, сопровождаемая танцами и угощеньями, Император пожелал, чтобы на следующий день сыграли свадьбу, дабы не откладывать более отъезд Тиранта. Так и было сделано. Были устроены многочисленные турниры, танцы, выступления жонглеров и многие другие развлечения, украсившие празднество. Все были чрезвычайно довольны, кроме несчастного Тиранта.

И в первую ночь, когда новобрачную проводили к коннетаблю, Услада-Моей- Жизни взяла пятерых котят и положила их на окошко в той спальне, где почивала Эстефания. После чего она направилась к Императору и сказала ему:

Сеньор, идите скорее в комнату к новобрачной! Я слышала оттуда громкие крики — видно, коннетабль обращается с ней дурно. Сильно опасаюсь я, как бы не убил он вашу дорогую племянницу или, по крайней мере, не ранил сильно. Коли вы в самом деле так любите свою родственницу, то помогите же ей!

Император так развеселился от слов Услады-Моей-Жизни, что немедленно поднялся с постели и оделся. Затем они вдвоем встали у дверей спальни, где была новобрачная, и прислушались. Когда Услада-Моей-Жизни убедилась, что ничего не слышно, принялась она говорить:

Сеньора новобрачная, что это вы притихли? Видно, самый сильный натиск уже позади и боль прошла! Да чтоб отнялись у тебя ноги! Неужто не можешь ты сладким голоском воскликнуть: «ай!»? Так приятно слышать это от девиц! Но ты молчишь, а стало быть, уже успела проглотить семечку[537]. Пусть не пойдет она тебе на пользу, коли не проглотишь ты ее еще раз! Ведь тут Император стоит и слушает, не закричишь ли ты, ибо боится, как бы не сделали тебе больно.

Император попросил Усладу-Моей-Жизни замолчать и не говорить, что он здесь.

Что угодно делайте, но я не уймусь, — отвечала Услада-Моей-Жизни, — так как хочу, чтобы все знали, что вы тут.

Тогда новобрачная принялась кричать, что ей больно и что Император может не волноваться. А Услада-Моей-Жизни сказала:

Сеньор, по-моему, она прикидывается и говорит не от души, а все выдумывает. И мне это очень не нравится.

Император не мог удержаться от смеха, слыша двусмысленные речи Услады- Моей-Жизни. А новобрачная, до которой донесся смех, воскликнула:

Кто подсунул мне этих проклятых котов? Они не дают мне уснуть. Прошу вас, унесите их отсюда!

Но Услада-Моей-Жизни ответила:

Ни за что, клянусь Богом! Разве ты не знаешь, что я и из мертвой кошки добуду живых котят?

Что за находчивая девица! — произнес Император. — И до чего мне по душе все, что она говорит! Клянусь Всевышним, не будь я женат, я бы взял в жены только ее.

Тем временем Императрица пошла в спальню к Императору и обнаружила, что она заперта и нет никого, кроме одного пажа, каковой и объяснил ей, что Император стоит под дверью у спальни новобрачной. Императрица направилась туда и нашла Императора в обществе четырех девиц. Услада-Моей-Жизни, увидев ее, воскликнула, не дав никому опомниться:

Скорее отправляйтесь на тот свет, сеньора, потому как Его Величество Император сейчас заявил мне, что коли не было бы у него жены, то он женился бы на мне. Так не вредничайте и помирайте как можно скорее!

Ах ты негодная! — ответила Императрица. — Так-то ты со мной разговариваешь? — И она повернулась к Императору: — А вам, олух, зачем другая жена? Чтобы не пронзать ее вашей шпагой, а только ударять плашмя? Только имейте в виду, что ни одна дама или девица не скончалась еще от уколов такой шпаги.

И, продолжая весело шутить, они проводили Императора до его спальни, а затем Императрица с девицами ушли в свои покои.

На следующее утро все вновь были в радостном настроении и оказали большие почести коннетаблю и его молодой жене. Их проводили в главный храм, где служили торжественную мессу. После чтения Евангелия проповедник поднялся на кафедру и произнес торжественную проповедь о грехах и добродетелях. А затем, по повелению Императора, сказал он следующее поучительное слово, дабы вселить надежду во всех, кто от доброго сердца служил Господу.

Глава 221

Недостаточно обучен я красноречию, дабы подобающим образом рассказать о тех доблестных и достопамятных деяниях достославного, благоденствующего и могущественного сеньора Императора, кои уже совершил он ради блага, процветания и возвеличивания своих слуг, подданных и вассалов и еще будет совершать во множестве, покуда будут длиться его дни. И не стану я восхвалять его совершенства и добродетели, кои подтверждают его величие (хотя и приятно говорить о великодушии и благородстве государей, пекущихся о славе и делах своих подданных, слуг и вассалов, и о том, например, что сделал Император для этого славного и доблестного рыцаря-чужеземца, который, будучи родом из Франции, столько услуг оказал нашей родине). Нынче же наш досточтимый Император, со всей щедростью и милосердием, отдал отважному Диафебу, графу де Сант-Анжел и главному коннетаблю Греческой империи, свою кровную родственницу, именуемую Эстефанией, законную дочь сего знаменитого и наводящего страх сеньора, вожделевшего наимогущественнейшую во всем мире корону Греческой империи, — сеньора, каковой был Императору братом и прозывался герцогом Македонским. И вместе со своей названой дочерью и племянницей Эстефанией отдал Его Величество Император вышеупомянутому коннетаблю герцогство Македонское, а в придачу — все имущество, драгоценности и платье, которые остались после герцога. Из своей же казны светлейший Император пожаловал названной Эстефании сто тысяч дукатов, дабы распорядилась она ими по своему усмотрению. Такому сеньору не станут плохо служить, ибо умеет он наградить всех своих подданных и выказать им почет и любовь. Он в дружбе с честью и не расстанется с ней, потому как честь рождается величием души и украшена добродетелями. Ведь из великодушия проистекает щедрость, превосходящая все благие качества, достойные почитания. Вот почему и говорит Сенека, что все деяния человека великодушного исполнены добродетели[538]. И те государи, которые великодушны и щедры, непременно также мудры, отважны и честны. Три вещи есть на свете[539], каковые по совершенству своему превосходят все остальные. Первая — это презрение к земной или преходящей славе, а также к милостям фортуны. Вторая — это желание вечного блаженства. Третья — это озарение мысли и укрепление воли. И хочу я сказать, сеньоры рыцари, почему не везет вам иногда в сражениях. Сие проистекает из-за пяти прегрешений. Во-первых, когда бой или война ведется из ложных притязаний и несправедливо. Во-вторых, когда рыцарь своевольно убивает кого-либо или обманывает другого в судебном поединке. В-третьих, когда познает он плотски монахиню или нную женщину, отданную для служения Богу. В-четвертых, когда он злостно преследует людей духовного звания и грабит их. В-пятых, когда сильно оскорбляет он Бога и его святых. Хочу я также просветить вас, какие добрые обычаи должны наследовать потомки рыцарей. Во-первых, ежедневно слушать мессу и произносить какую-нибудь краткую молитву. Во-вторых, уметь хорошо читать и писать, а также знать грамматику и другие науки, дабы стать мудрее. В-третьих, не сквернословить. В-четвертых, не заноситься, но вести себя с другими любезно и почтительно. В-пятых, стыдиться растратить все деньги. В-шестых, бояться Бога и слушаться святую матерь-Церковь. В-седьмых, охотно здороваться и кланяться при встрече. В-восьмых, общаться с рыцарями и добрыми людьми. В-девятых, не быть чересчур болтливым и не распускать язык. В-десятых, не быть ни любителем осуждать, ни насмешником. В-одиннадцатых, не лгать и не злословить. В-двенадцатых, уметь нести службу, хорошо скакать верхом и быть гостеприимным. В-тринадцатых, быть всегда хорошо накормленным и напоенным. В-четырнадцатых, быть верным и честным. В-пятнадцатых, не быть игроком. В-шестнадцатых, быть чистым. В-семнадцатых, быть обученным соколиной и псовой охоте. В-восемнадцатых, уметь биться копьем, боевым топором и упражняться в бою. А теперь хочу я сказать немного о девицах, чтобы они не обиделись, после чего и закончу наставление, ибо будете вы просвещены на предмет того, какие свойства и какое воспитание они должны иметь. Во-первых, должны они уметь читать. Во-вторых, быть набожными и молиться. В-третьих, поститься тогда, когда идет пост. В-четвертых, быть честными и стыдливыми. В-пятых, говорить мало, спокойным голосом и размеренно. В-шестых, быть честными во всем. В-седьмых, проявлять смирение. В-восьмых, знать меру в еде и в питье. В-девятых, жить в страхе и послушании. В-десятых, не бездельничать. В-одиннадцатых, не насмешничать. В-двенадцатых, быть скромными и смиренными. В-тринадцатых, ловко выполнять всю женскую работу и не сидеть сложа руки. Вот какими должны быть девицы, но на самом-то деле они совсем другие. И скажу я вам всю правду о них. Во-первых, они очень своевольны. Во-вторых, болтливы и суетливы. В-третьих, легко изменяют и делают глупости. Но ведь говорит Овидий, что наивысшее благо в этом мире — любовь, а Священное Писание сие подтверждает, ибо не иначе как из любви к людям принял Иисус смерть и страдания и пожелал простить того разбойника, который попросил его о любви и прощении[540]. Ведь высшая любовь — это любовь к Богу, и цель ее — доблесть, через которую и получает человек бессмертие. Целью же земной любви являются наслаждения. А любовь между мужем и женой существует ради детей. И от любви происходят следующие добродетели: чистосердечие, каковое должен иметь любой рыцарь, отвага, вежество, смирение, изящество речи, радость, сдержанность, скромность, доблесть, терпение, образованность, умение хранить тайну, благородная ученость и мужественность. В следующем должен поклясться рыцарь. Во-первых, мужественно исполнять то, что прикажет его сеньор. Во-вторых, никогда не оставлять стези рыцаря. В-третьих, не бояться смерти ради защиты дам, девиц, государства и святой матери-Церкви. И еще должен обладать рыцарь следующими достоинствами. Во-первых, быть правдивым. Во-вторых, верным. В-третьих, смелым. В-четвертых, щедрым. В-пятых, приверженным справедливости. Ибо недаром говорит святой Иоанн, что человек справедливый оправдывает и дурного ради милосердия на земле и ради славы на небесах, тот же, кто осуждает невиновного, противен Богу[541].

Глава 222

По завершении проповеди и мессы Император повелел принести сто тысяч дукатов, а также все одеяния и драгоценности, которые отец оставил в наследство Эстефании. После этого коннетабля облачили в тунику с изображением его герба. И он оставался в ней некоторое время. Затем ее сняли, облачили его в тунику с гербом герцогства Македонского, развернули стяги того же герцогства, а на голову коннетабля надели богатую корону из чистого серебра, ибо в те времена имели обыкновение короновать всех, кому даровали какой-нибудь титул[542]. Графов увенчивали короной из кожи, маркизов — из стали, герцогов — из серебра, королей — из золота, а императоров — короной с семью золотыми венцами. Посему-то Диафеб и был увенчан в тот день серебряной короной, и была она очень богата, ибо усыпали ее драгоценными каменьями. Такой же короной увенчали и Эстефанию.

Когда вышеуказанный обряд был совершен, все вышли из храма и проехали верхом с развевающимися стягами по всему городу. Император вместе со всеми дамами, знатными сеньорами, герцогами, графами и маркизами, в сопровождении своей конницы и многочисленных верховых объехали Константинополь. Затем выехали они за городские стены на прекрасный луг, где находился прозрачнейшей воды источник, прозываемый Святым. И все, кому жаловали тнтул, приходили к нему, дабы освятить в нем стяги и принять тнтул герцога, графа, маркиза, короля или императора. После того как были освящены стяги, окрестили коннетабля и Эстефанию герцогом и герцогиней Македонскими, окропив им головы водой, пахнущей мускусом.

А ежели новоявленный герцог тут же желает посвятить кого-либо в герольды или герольдмейстеры[543], то может это совершить, воспользовавшись оставшейся водой. И обязан он дать герольду или герольдмейстеру прозвище по своему герцогству и одарить его богатыми подарками[544]. Герольдами же и герольдмейстерами могут стать лишь сыновья людей родовитых, ибо им доверяют больше, чем кому бы то ни было, и все остальные должны их слушаться.

После того как был посвящен в герольдмейстеры один человек, герцог Македонский вернулся к Святому источнику, и Император взял из него воды и снова окропил коннетабля, даруя ему титул герцога Македонского. Тогда все трубы заиграли как одна, и герольды и герольдмейстеры провозгласили:

Се — прославленный государь, герцог Македонский, из великого рода Соляной Скалы.

И явились туг же триста рыцарей с золотыми шпорами, облаченные в серебряные доспехи. Они почтительно поприветствовали Императора и оказали великие почести герцогу Македонскому. И впредь уже не называли его коннетаблем, ибо сию должность препоручили отважнейшему рыцарю по имени мессир Адедоро. Триста рыцарей разделились на две части. Каждый из них выбрал себе самую красивую девицу по своему вкусу и повел под уздцы лошадку, на которой она сидела. Все делали это по очереди: сначала самые старшие по возрасту и самые родовитые, а затем все, кто пожелает. Но нашлось много и таких, кто не захотел участвовать в этом и укрылся в роще с дамой. И когда два рыцаря съезжались, то один приказывал другому оставить свою даму или же сражаться, покуда не будут сломаны два копья. Тот, кто скорее лишал двух копий своего противника, забирал себе его даму.

Покуда рыцари развлекались подобным образом, Император прибыл к ним в сопровождении Императрицы. Однако ни Принцесса, ни герцогиня и герцог Македонские на турнир не поехали. Тирант тоже не смог на него прибыть, поскольку поклялся не состязаться ни с кем, кроме короля или королевского сына. Однако виконт был на турнире одним из первых. Император же затем переместился в город Пера, где все уже было приготовлено к празднеству. Пробило полдень, а рыцари все еще не возвращались с состязаний. Тогда Император поднялся на башню, чтобы посмотреть на рыцарей, которые ломали копья, желая отличиться перед Его Величеством. Император приказал затрубить в огромный рог, который был слышен за милю в округе, и все рыцари, заслышав его зов, направлялись по дороге к Пере. Тогда выехали еще триста рыцарей, в убранстве одинакового цвета, и заняли дорогу, не давая прохода едущим в город. Началось тут необыкновенное сражение, доставившее большое удовольствие Императору. А все плененные дамы и девицы сбежали и укрылись в городе, оставив своих рыцарей посреди поля.

Сражение между рыцарями длилось добрых два часа, а Император все не хотел, чтобы они разъехались. Когда все копья были сломаны, начали биться мечами. Император приказал тогда трубить в рог, и сражавшиеся разошлись — кто в одну сторону, кто в другую. Прекратив бой, рыцари стали искать своих дам, но не находили их и говорили, что их забрали другие рыцари. И каждый обращался с жалобой о том, что его девица потерялась, к Императрице или Принцессе. Те же отвечали, что им ничего не известно и что, видимо, дам спрягали другие рыцари. Тогда часть рыцарей в великом гневе выхватывала мечи и бросалась на остальных, и снова начинали они биться.

Через некоторое время сражавшиеся увидели дам в окнах дворца. Затрубили в горн, все рыцари собрались в одном месте, спешились и с большим рвением стали прорываться во дворец. Дамы его защищали, однако те, кто был снаружи, ворвались внутрь благодаря силе оружия. Оказавшись в просторном внутреннем дворе, разделились они на две части, выбрали одного герольдмейстера и отправили его к рыцарям, которые вошли последними, дабы попросить их покинуть дворец, потому как вошедшие прежде желали вновь получить своих дам — ту, которую каждый сам выбрал, и тех, которых завоевал в поединке. Но вошедшие во дворец последними ответили, что ни за что на свете не уйдут и хотят получить причитающуюся им долю, ибо подвергли свою жизнь смертельной опасности. После этого начали все рыцари сражаться пешими во дворце, и было одно наслаждение смотреть, как одни падают в одну сторону, другие — в другую, а третьи наносят друг другу великолепные удары боевыми топорами. Те же, кто ронял топор или касался рукой или телом земли, не мог продолжать биться. Таким образом дошло до того, что остались сражаться лишь десятеро против десятерых, и приятно было их бой видеть. Наконец Император приказал их развести. После того как со всех рыцарей сняли доспехи, они вошли в большую залу и там отобедали. После обеда устроены были танцы. Начали плясать за полчаса до заката солнца. Рыцари исполнили долгий красивый танец, а затем взяли в пару всех дам (в том числе и Принцессу) и, не переставая танцевать, добрались до Константинополя.

После ужина Тирант собрал всех своих родичей, числом тридцать пять. Так как они приехали вместе с Тирантом и виконтом, то все они прозывались рыцарями и баронами Соляной Скалы. И было это потому, что во времена завоевания малой Бретани жили два брата. Один из них был полководцем и родичем короля Англии, носил он имя Утера Пендрагона[545] и приходился отцом королю Артуру. Полководец сей вместе со своим братом захватил один замок, который стоял на высокой скале из чистой соли. И оттого, что это была первая крепость, которую они взяли силой оружия, с большим трудом и понеся много потерь, оставили они свое прежнее прозвище и взяли новое, в память об этом подвиге. Старший же брат стал именоваться герцогом Бретонским. Король Франции тогда послал к нему своих послов, дабы предложить ему в жены дочь. Он же послал Утера Пендрагона, с его собственного согласия, во Францию, чтобы тот привез ему будущую жену. Когда Утер Пендрагон увидел девицу столь восхитительной красоты, то сказал королю Франции, что не будет выполнять поручение своего брата, ибо герцог не захочет жениться на чужой жене. И Утер Пендрагон составил подложные верительные грамоты и вручил их королю Франции, а тот принял их и отдал ему свою дочь и двести тысяч экю в придачу, потребовав через три года сделать его королем Британии. Утер Пендрагон пообещал все, чего хотел король, и увез с собой его дочь, вместе с большой свитой, как и положено было королевской дочери. Он поместил ее в замок Соляной Скалы и взял себе в жены, а прибывших с ней оставил в близлежащем селении.

Когда герцог Бретонский узнал об этом, то не прогневался на брата, желая ему лишь добра. Рыцари же, которые приехали с девицей, вернулись во Францию и рассказали обо всем королю. Тот счел сие большим оскорблением, немедленно собрал огромное войско и отправился осаждать замок Соляной Скалы. А герцог Бретонский, услышав, что король Франции хочет уничтожить его брата, послал гонцов с мольбой не делать этого. Брату же своему герцог послал множество воинов и съестных припасов, снабдив его всем необходимым для защиты замка. Король осаждал его год и два месяца, но, сколько раз он ни пытался взять замок приступом, ничего не мог добиться, даже хоть немного разрушить его. Герцог же не отступался от короля и все время умолял его простить Утера Пендрагона. Когда король убедился, что все его усилия напрасны, то договорился с герцогом отдать ему в жену другую свою дочь. И дабы не пострадал брат, герцог согласился заключить сей брак и взять в жены незаконную дочь короля безо всякого приданого. И все, кто прибыл теперь с Тирантом в Греческую империю, происходили от Утера Пендрагона и принадлежали к этому древнейшему роду, в котором всегда было много славных рыцарей и достойнейших дам.

Тирант, стало быть, собрал всех своих родичей из рода Соляной Скалы и отправился вместе с ними поцеловать туфлю и руку Императору и поблагодарить его за великую милость, которую он оказал ему и его людям, отдав свою прекрасную племянницу в жены Диафебу. Выслушав благодарные речи, Император с любезностью сказал следующее.

Глава 223

В этом мире славу приносит не родство, а благие деяния. И, зная вашу великую доблесть, Тирант, я испытываю к вам глубочайшую любовь, так что не хотел бы я даже и слышать, чтобы моя племянница была отдана за того, кто не принадлежит к рыцарям Соляной Скалы. И все это благодаря вашим, Тирант, стараниям, ибо я думаю о ваших непревзойденных подвигах с такой радостью, что забываю о тех, кто принадлежит к иному роду. Вот почему и просил я вас, дабы еще прочнее вы были связаны с Греческой империей, соблаговолить принять герцогство Македонское и взять в жены мою племянницу Эстефанию, со всеми прочими дарами, которые я во множестве пожаловал бы вам в придачу. Но, как говорит простая пословица, насильно мил не будешь, а лишь себе навредишь. Разве недостаточно получил Диафеб и разве не должен он радоваться, став графом де Сант-Анжел и главным коннетаблем? Хотя вы-то сами не пожелали принять ни графство, когда я его вам жаловал (но уступили его своему родичу), ни герцогство (вместе с моей прекрасной и добродетельной родственницей). Чего же вы ждете? Коли желаете, чтобы я отдал вам свою империю, то не надейтесь — она еще нужна мне! Я уверен: вы до того великодушны, что предпочтете разорить меня, но не принять от меня богатства. И потому-то любой рыцарь, попавший в чужие края, должен стараться сохранить прежде всего то, что сам имеет, а затем уж и то, что передадут ему другие. Ведь отличать надо пороки от добродетелей, отдавая предпочтение последним. Пороки же часто незримы и имеют личину добродетели. И нет на свете более злостных слуг порока, чем те, что скрываются под видом верных помощников добродетели.

Тирант не замедлил ответить на речь Императора следующим образом.

Глава 224

Нет в мире никого богаче человека довольного. Я же не стремлюсь ни владеть богатствами, даруемыми фортуной, ни править огромными землями, но лишь иметь возможность служить Вашему Величеству так, чтобы стараниями своими я смог возродить и приумножить величие Греческой империи, сделав ее вновь первой из держав. Ведь хотя я и раздаю великодушно, я не забочусь о том, как бы приобрести для себя побольше сокровищ и власти, довольствуясь честью как лучшей наградой и не желая ничего иного. Высшая слава для меня — отдать все в наследство моим родичам и друзьям, ибо себе хочу я оставить лишь коня да доспехи. А посему, Ваше Величество, не усердствуйте, дабы обогатить меня. Мне не нужно от вас ничего из того, что могло бы принести пользу вам самому, ведь, поскольку служу я Господу, укрепляя нашу святую веру, Он дарует мне свою милость, в коей никогда и прежде мне не отказывал. Я же целую вам руки и приношу бесконечную благодарность за то благодеяние, которое оказали вы, сеньор, Диафебу, вознаградив тем самым и меня так, как если бы сделали государем над всеми язычниками. Диафеб и родичи мои мне дороже всего на свете, и я буду рад, коли к ним, а не ко мне перейдет все добро и честь.

Весьма понравились умудренному жизнью Императору речи Тиранта, и весьма оценил он его необыкновенное благородство.

Обратился тогда он к своей дочери и сказал:

Никогда еще не видывал я рыцаря, столь осененного добродетелью, как Тирант, и весьма восхищен я его добротой. И коли продлит Господь мои дни, я отдам ему корону и королевство.

Диафебу, герцогу Македонскому, отвели покои в императорском дворце. И на следующий день после окончания празднеств он пригласил к себе всех своих родичей, то есть тех, кто принадлежал к роду Соляной Скалы. И покуда все они обедали, Император, завершивший трапезу прежде, сказал своей дочери, чтобы пошла она в покои герцогини и оказала ей почтение, ибо во дворце собрались все чужеземцы, бывшие родом из Бретани.

Герцог старается устроить им праздник и оказать честь, но подобные празднества никуда не годятся, коли не украшают их девицы.

Принцесса в ответ сказала:

Сеньор, я тороплюсь исполнить Ваше приказание.

И в сопровождении множества дам и девиц она направилась к покоям герцогини. А Заскучавшая Вдова, продолжая плести свои козни, подошла поближе к Принцессе и сказала ей следующее:

Ох, сеньора! Почему вы согласились пойти к этим чужакам? Неужто хотите вы помешать им есть и развлекаться? Ведь едва они увидят ваше высочество, как никто больше не осмелится ничего вкушать в вашем присутствии! Вы с вашим батюшкой полагаете, что окажете им удовольствие и честь, а на самом деле причините им неприятность, ибо вид куропачьего крыла им приятнее, чем лицезрение всех девиц в мире. И не следует вам, ваше высочество, разгуливать где ни попадя, ведь вы — дочь Императора. Относитесь к себе с почтением, если хотите, чтобы и остальные вас почитали. Весьма удивлена я тем, что вижу, как желаете вы постоянно быть рядом с этим легкомысленным Тирантом, хотя и могли бы повременить. В этом усматриваю я дурной знак. И говорю вам сие потому, что люблю вас больше всех на свете. В то время как неосторожный и нетерпеливый ваш отец не может дождаться другого часа и теперь посылает вас туда, где пируют мужчины.

Разве могу я не исполнить повеления моего отца? — спросила Принцесса. — И разве позволено кому-либо отчитывать меня за то, что я не смею его ослушаться? Вижу я, что фортуна мне изменила и хочет лишь усугубить мои страдания, добавив нынче к моим грустным мыслям и неисполнимые желания, ибо вы добиваетесь своими суровыми речами, чтобы я не ходила на празднество. Но коли есть у меня наперсница, хочешь — не хочешь, есть у меня и госпожа!

И Принцесса не пошла к герцогине, но вернулась к себе.

Когда все отобедали, Услада-Моей-Жизни захотела увидеть, что делает Тирант, а также поговорить с герцогиней. И обнаружила она, что Тирант сидит у окна в глубокой задумчивости. Услада-Моей-Жизни подошла к нему, желая утешить, и сказала следующее:

Сеньор Маршал, моя душа страдает, видя, что вы грустите, глубоко задумавшись. Скажите, ваша милость, чем я могу вам помочь? Ведь обещай мне Господь райское блаженство, я бы вас не подвела, даже если бы мне пришлось за это поплатиться жизнью.

Тирант горячо поблагодарил ее за эти слова. А герцогиня подошла к ним и спросила Усладу-Моей-Жизни, почему не пришла на обед Принцесса. Услада-Моей-Жизни отвечала, что причиной тому — Заскучавшая Вдова, ибо она сильно ругала Кармезину. Однако она не захотела передать, что сказала Вдова про Тиранта, боясь, как бы тот не пришел в гнев. Герцогиня же не замедлила сказать следующее.

Глава 225

Долгое время находилась я в полном подчинении у другого человека, а теперь наконец-то обрела свободу и возможность поступать так, как душе моей угодно. И от радости до сих пор не удосужилась я выяснить, что хотела сказать Принцесса и каковы ее истинные желания. Но нынче, когда я вольна делать что мне угодно, я обещаю вам: не далее как завтра, в то же самое время, я смогу рассказать вам всю правду, — сказала герцогиня.

Ах я несчастная! Как же я страдаю из-за вас! — воскликнула Услада-Моей-Жизни. — Вам-то легко теперь ждать, когда вы уже разговелись и забыли о чужих постах. Но все равно я уверена, что Принцесса вам ничего не скажет и, когда заговорите вы с ней, прикинется, будто у нее заложило уши, покуда Вдова будет рядом. Ибо я и не решаюсь даже произнести те ужасные слова, что говорит она о вас, сеньора.

О, как бы мне хотелось, чтобы эта Вдова была мужчиной! — сказал Тирант. — Ведь я не сомневаюсь, что все ее злословие тогда обернулось бы против нее самой.

Знаете, как нам лучше поступить? — спросила Услада-Моей-Жизни. — Оставим злые речи и обратимся к делам. Ведь они и принесут нам утешение. Я уверена, что мы ничего не добьемся, если не будем настойчивей, и скажу, что я думаю обо всем этом. Сеньора просила меня приготовить ей ванну послезавтра. И в то время, когда все будут ужинать, я упрячу вас в потайную каморку, рядом с комнатой, где Принцесса будет купаться, и никто вас не увидит. А когда она искупается и уснет в своей постели, вы сможете лечь рядом с ней. И это будет небывало удачный случай, дабы вы проявили себя в постели столь же отважно и доблестно, как на поле боя. Именно таким способом вы скорее всего добьетесь желаемого. А ежели вам известен какой-нибудь еще, более надежный, то побыстрей говорите о нем, чтобы не пропал он втуне.

Герцогиня сказала:

Дайте мне сначала поговорить с Принцессой, и я подпою ей в лад. Ведь то, что ты советуешь, — лишь крайнее средство для исполнения задуманного нами.

Тогда заговорил Тирант:

Никогда не будет мне по нраву то, что достигается силой, ибо я не хочу совершать ничего против желания моей госпожи. Что мне от того, если я добьюсь своего, но против ее воли? Я предпочел бы, напротив, умереть жестокой смертью, нежели вызвать малейшее неудовольствие ее высочества.

Клянусь моей верой в Господа, не нравятся мне ваши слова, — сказала Услада- Моей-Жизни. — Если бы и в самом деле вы любили Принцессу так сильно, как о том говорите, то не упустили бы вы верного случая, который я вам предлагаю. Видит Бог, я стараюсь помочь вам, сделать для вас все, что в моих силах, и даже больше того. Однако я вижу, что вы заплутались и попали в тупик. Так ищите впредь кого-нибудь другого, кто осуществит ваши фантазии, а меня — увольте.

Сеньора, прошу вас, сделайте милость, не гневайтесь, — взмолился Тирант. — Давайте обсудим все вместе, что делать, и выберем лучшее. Ведь если вы меня на сей раз бросите, то мне останется лишь впасть в отчаянье, словно безумному, потому как сеньора герцогиня не сможет оставаться с Принцессой так часто и долго, как мне бы хотелось.

Сами ангелы не смогли бы дать вам лучший совет, чем я, — сказала Услада- Моей-Жизни. — Ведь нынче мы должны повиноваться милости, а не справедливости. А если говорить яснее и безо всяких прикрас, то вашей душе не хватило смелости представить себе сладчайшие утехи, которые уготовила я для вас, потому как мне дорога моя честь и я, следуя рыцарским обычаям, довожу начатое до конца. И так или иначе придется вам вкусить сладость сих утех, ибо известно, что, ежели бы никто и никогда не пробовал сладкого, людям не удалось бы узнать, каково оно на вкус.

Затем решили все, что герцогиня пойдет в спальню Принцессы и постарается поговорить с ней. Когда же они явились к Принцессе, то обнаружили, что она причесывается в своих покоях. Герцогиня же решила тогда, как истинная женщина, пойти на хитрость. Она вошла в комнату, которую не могла миновать Принцесса, выйдя из внутренних покоев, и села в ногах кровати, опершись на спинку и низко опустив голову. Когда Принцесса узнала, что пришла герцогиня, то послала сказать, чтобы она зашла к ней. Но герцогиня, ставшая замужней дамой, не захотела туда пойти. А Услада-Моей-Жизни, все нарочно так устроившая, сказала Принцессе:

Оставьте ее, она не придет, потому что ей очень нездоровится. Но я ума не приложу, отчего она такая грустная!

Принцесса, закончив причесываться, вышла, увидела опечаленную герцогиню и, подойдя к ней, начала говорить так.

Глава 226

О моя возлюбленная сестра! Отчего ты так страдаешь? Прошу тебя, сделай милость и немедленно скажи мне обо всем: ведь я так расстраиваюсь из-за твоих горестей. И если хоть чем-нибудь смогу я тебе помочь, то охотно это сделаю.

Герцогиня ответила:

Госпожа моя, я пребываю в величайшем смятении, потому как потеряла былую веру в вас, которая была столь тверда во мне из-за великой моей любви к вам. Утомленная долгими речами, я бы желала уединиться в горах или в чаще леса, ибо думы мои таковы, что не хочется мне никого видеть рядом. Вот отчего и села я в горести и печали, одна, на эту кровать. И хочу признаться вам, ваше высочество, что причина моих страданий, из-за которых могу я распрощаться с жизнью, одна: невозможно мне вернуть назад обещание, данное Тиранту, по вашему же приказанию, в замке сеньора де Малвеи. Ведь и после того, как вернулись мы в Константинополь, вы вновь повелели сказать и посулить ему то, что теперь не грех было бы повторить. И оттого что не могу я сохранить верность своему обещанию, я страдаю и лишаюсь сил. Умоляю вас, сеньора, не допустите, чтобы обвинили меня в клятвопреступлении и не навлекайте на меня беду — иначе не будет мне добра ни от герцога, ни от Тиранта. Вам же от моих страданий лучше не станет. Вот и все мои прегрешения, в коих я должна вам признаться.

Все это герцогиня говорила, горько плача, дабы убедить Принцессу в своих страданиях. Слезы ее так разжалобили Принцессу, что та забыла, как сильно гневается она на Тиранта, и с ласковой улыбкой сказала герцогине смиренным голосом:

Эстефания, прошу тебя, не забывай, что и я не меньше тебя страдаю из-за того, о чем ты мне говорила. Но, дорогая моя кузина и госпожа, пожалуйста, не расстраивай себя так больше. Ведь ты знаешь, что я люблю тебя сильнее всех на свете и, даст Бог, впредь буду любить так же. И коли ты хочешь, чтобы я поговорила с Тирантом, я исполню это из любви к тебе, хоть и нет у меня оснований делать что-нибудь ради него. Но если бы ты знала, как он со мной обошелся и что наговорил про меня, ты бы весьма была изумлена. Однако есть времена радостные, есть печальные, а есть и такие, когда нужно терпеть. И я потерплю, потому что все мы должны так делать. Иначе, клянусь тебе благословенным нынешним днем, я бы никогда не захотела его даже видеть перед собой! И кто бы мог предположить, что в сердце столь доблестного рыцаря может таиться такая неблагодарность! Так полюбила я его, что хотела бы стать его единственной наградой за многие достойные деяния, совершенные им ради нас. Но причина нашей размолвки столь ужасна, что мне остается лишь закрыть глаза, чтобы никогда больше не смотреть на Тиранта.

Герцогиня отвечала на это так:

Дорогая сеньора, я пребываю в полном изумлении оттого, что вы могли поверить, будто столь обходительный и достойный рыцарь, как Тирант, мог сказать что- либо оскорбительное для вашего высочества. Ведь если бы он услышал что-нибудь, унижающее вашу честь, то вступил бы в смертельный бой хоть со всем светом. Уж не думаете ли вы, что он на самом деле таков, каким, видимо, изобразил его вам какой-нибудь зложелатель и обманщик, заставивший вас поверить во всякие россказни и возведший напраслину на самого лучшего рыцаря в мире?

Услышав обо всем этом, Услада-Моей-Жизни воскликнула:

Сеньора, гоните прочь от себя ваши греховные мысли и не негодуйте более на Тиранта. Ведь коли есть на земле рыцарь, достойный наивысшей мирской славы, то это не кто иной, как Тирант. Какой злодей пытается внушить вам, что есть на белом свете кто-то, способный сравниться с ним в чести и доблести? Ни один человек, если он не хочет солгать и совершить зло, не может не признать, что Тирант всегда лишь превозносил ваше высочество. Не слушайте же дурных людей, лучше любите тех, кого вам следует любить. Сколько славы принесет вам столь доблестный и услужливый рыцарь, коли возьмете вы его в мужья! Пусть он хозяйничает у вас в спальне и в вашей постели, вы же будете распоряжаться им самим, ибо он — ценнее всех богатств на свете. Любите, сеньора, того, кто любит вас, и забудьте о злословии одержимой бесом Вдовы. Ведь это она причинила все зло, и я надеюсь, что Господь обратит его на нее саму. Ох, до чего бы хотелось мне увидеть, как провезут ее голой по всему городу да закидают бычьей требухой, не щадя ни лица, ни глаз и награждая ударами плети[546].

Замолчи, — приказала Принцесса. — Ты думаешь, что это Вдова рассказала мне обо всем? Ничего подобного, я сама вижу, какие мне грозят беды. Но тем не менее я рада буду сделать то, что вы мне советуете.

Слушайтесь лучше моих советов, — ответила Услада-Моей-Жизни, — а я не подскажу вам ничего, что не было бы на благо вам и вашей чести.

На сем они расстались. Герцогиня вернулась к себе в комнату и рассказала обо всем Тиранту. Тот, сильно обрадованный и повеселевший, вышел в парадную залу, где собрались Император, Принцесса и Императрица со всеми дамами. Начались танцы, и Принцесса не переставала оказывать знаки внимания Тиранту.

Когда танцы закончились, Принцесса пошла ужинать, а Вдова подошла к ней и, убедившись, что ее никто не может услышать, сказала следующее.

Глава 227

Речи вашего высочества заставляют меня страдать все сильнее, ибо я паче остальных женщин пекусь о честности. Однако все мои старания напрасны, потому как я вижу, что вы, ничтоже сумняшеся, желаете угодить в бездну вечного позора. От ваших непристойных желаний впала я в отчаяние и сокрушаюсь о том, что их возбуждает в вас любовь. И проклинаю я тот злосчастный день, когда вы родились всем на горе, ибо многие из тех, чей взор устремлен на вас, обращают его затем и на меня, чтобы трижды переспросить, добиваясь ответа: «О Вдова! О Заскучавшая Вдова! Как позволяешь ты, чтобы мужчина, прибывший сюда из чужих земель, овладел непорочной Кармезиной?» Подумайте только, до чьего слуха могут дойти эти речи, если я от бесконечных переживаний за вас уйду из жизни? Ведь я знаю: ни одна из нас, ваших наперсниц, никогда не обидит ваше высочество. Но смерть принесет мне облегчение и покой, освободив от мук, а ушам моим не придется услышать, что я вам попустительствовала. Из-за всего этого не могу я удержаться от слез. Как, сеньора, неужели вы не помните о том, что задуманное вами не должно совершаться втайне от епископов и архиепископов? Вы сами заявили в присутствии множества людей — не отпирайтесь! — что не хотите брать в мужья чужеземца, ни короля, ни королевского сына, потому как не знаете ни законов его страны, ни храбр он или труслив; что не нужны вам богатства, ибо Господь и отец ваш наградили вас ими сполна; что не хотите вы быть подвластной никому в мире, будь то король или император, но ежели и выйдете замуж, то только за одного Тиранта: его вы хотите в мужья, а другого — ни за что. Все это я напоминаю, сеньора, лишь дабы вы не забывали, что я уже говорила вам однажды то же самое. И если вам, ваше высочество, из одной прихоти вздумалось сделать его своим мужем, а также если совершите вы с ним что-либо, не достойное вашей чести, то когда выйдете вы за него замуж, не преминет он, из своего коварства, сказать вам: «Прочь от меня, низкая женщина! Ведь то, что ты делала со мной, ты сделаешь и с другим». Кто тогда сможет успокоить его подозрительную душу? И Бог знает, не так ли уж окажется он не прав, когда, не доверяя вам, будет держать вас в заточении всю жизнь, не давая перемолвиться словом ни с кем. И поделом вам, ибо, следуя добродетели, прослывете вы благородной и целомудренной, а действуя иначе, заслужите презрение и бесчестье. Но пусть я лучше умру, нежели увидят это мои глаза и услышат об этом мои уши.

И она замолчала, желая знать, что ответит ей Принцесса. Немало выстрадала в этот миг Кармезина, ибо не успела ответить на ядовитые речи зловредной Вдовы, потому как Император давно сидел за столом и дожидался свою дочь, за которой уже дважды были посланы слуги.

Принцесса лишь сказала:

Сеньора Вдова, сколь приятным показался бы мне ужин, если бы я имела время ответить на то, что вы мне сейчас сказали.

И Принцесса вышла из своих покоев, а герцогиня, пришедшая сюда, чтобы узнать, сможет ли Тирант прийти к ней сегодня ночью, увидела ее такой раскрасневшейся от расстройства, что не отважилась ни о чем спросить. Но Услада-Моей-Жизни, заметив, в каком она состоянии и углядев идущую вслед за ней Вдову, сказала:

Ох, сеньора, всякий раз, как я вижу алое небо, я знаю, что затем разразится буря.

Замолчи, несносная, — ответила ей "Принцесса. — Вечно ты болтаешь глупости.

Вообразите, в каком виде явилась она на ужин, если даже Император заметил сие и спросил, что с ней и не обидел ли ее кто-нибудь. Принцесса отвечала:

Нет, сеньор, но едва я рассталась с вами, как почувствовала ужасную боль в сердце и прилегла. Но, слава Богу, нашла я прекрасное средство утолить ее.

Тогда Император повелел лекарям решить, что можно есть Принцессе. Те приказали подать ей на ужин мясо фазана, потому как оно очень хорошо помогает при болезни сердца. За трапезой герцогиня села рядом с Принцессой, но не оттого, что хотела есть, а чтобы иметь возможность поговорить с ней — ведь Тирант поджидал герцогиню в ее покоях, надеясь на добрые вести. И когда ужин подходил к концу, герцогиня склонилась к уху Принцессы и сказала ей следующее.

Глава 228

Если знатность моего рода и мое доброе имя особы благородной склоняют вас к доверию, которое вы мне обещали оказывать, то пусть оно поскорее проявит себя. Ведь явное несет на себе печать правды, а то, что скрывают, как делает это Вдова, свидетельствует о зле и вероломстве. И вассалу ничего не утаить от сеньора. А говорю я сие потому, что Вдова — у меня в вассалах и ей бы стоило остерегаться сердить меня. Ведь я и так желаю, чтобы она умерла, ибо смерть была бы заслуженным возмездием за ее деяния, достойные жестокого наказания.

Дорогая герцогиня, — сказала в ответ Принцесса, — я чрезвычайно люблю вас и ради вас сделаю все, что только можно и должно сделать для сестры, не противореча благоразумию. А вы оставьте в покое Вдову: разумеется, она у вас в вассалах, но в данном случае — она совершенно ни при чем. И я прошу вас, ради Бога, умерьте вашу заботу о ней, ибо я не в силах буду отблагодарить вас по заслугам. Меня же заботит только мое сердце: оно — часть смертного нашего тела, посему я и не знаю, как мне быть, и опасаюсь, что из-за моего горя буду страдать как всякая смертная. Вот почему я умоляю вас: не отнимайте у меня того, что не сможете потом мне дать. Вдову же вы по любезности вашей можете одарить платьями, украшеньями и деньгами на всевозможные траты. Вы преисполнены терпения, дорогая моя сестрица, так пусть вас: не тревожат мои слова. А учтивость нашу давайте припасем для Страстного четверга.

Тогда герцогиня спросила:

Сеньора, отвечайте же мне прямо про Тиранта: хотите, чтобы он пришел к вам сегодня ночью? Ведь он так ждет ее! Не говорите, что нет, если вы дорожите своей жизнью!

Я буду очень рада, если он придет этой ночью, — ответила Принцесса. — Я буду ждать его здесь, и мы потанцуем. А ежели он пожелает мне что-нибудь сказать, то я охотно его выслушаю.

Ах, госпожа Наивность, как мы нынче покорны! — воскликнула герцогиня. — Нет на земле существа рассудительней вас, ваше высочество. Теперь вы сменили правила игры. Но остерегайтесь, сеньора: того, кто долго сдерживается да один раз соблазнится, потом не остановишь! Я вас спрашиваю напрямик: хотите ли вы, чтобы к вам пришел сей доблестный Тирант (без которого не достичь вам ни блага, ни чести) так, как он приходил в ту веселую ночь в замке сеньора де Малвеи. Теперь-то вы, надеюсь, меня поняли?

Мысли мои туманятся, когда ты говоришь со мной о Тиранте, — ответила Принцесса. — Однако сие происходит лишь оттого, что хочу я сказать о его злодействе, которое не выходит у меня из головы, принося мне боль и горе. Воистину грустна доля той девицы, которая слезами понапрасну изводит себя. Можете передать Тиранту, что я умоляю его как доблестного рыцаря, достойного веры, перестать испытывать мою душу, каковая вот уже несколько дней исходит кровавыми слезами. Скажите ему также, что, после того как он придет, я соглашусь на гораздо большее, чем он предполагает.

О сеньора! — сказала герцогиня. — Оплакивать должно лишь свои грехи, страхи же лучше отбросить. Тем более что вы тут же и позабудете Тиранта, даже если он умрет у вас на глазах. И коли угодно вам сражаться с ним, то придите к нему в объятия, опять дрожа от страха, как в замке сеньора де Малвеи, и требуя от него обещаний и клятв, как тогда, чтобы затем похваляться своей добродетелью. Однако томить ожиданием умирающего опасно. К тому же во всех христианских и языческих землях не сыщешь наследницы имперской короны, что была бы достойней и любезней, чем вы. И раз уж не уступаете вы никому в красоте, не должны уступать и в верности слова.

Сестра и госпожа моя, хотите, я скажу вам, что думаю об этом? — спросила Принцесса. — Я хочу сохранить свое доброе имя и честь до конца дней моих, ибо добропорядочной девице пристало ценить их превыше всего на свете. Иного вы от меня не услышите. Так я стану поступать и впредь, коли будет на то воля Господня.

Герцогиня ушла от нее сильно расстроенная и передала ее слова Тиранту. Тот огорчился еще пуще прежнего.

Когда Император отужинал и узнал, что Тирант находится у герцога, то послал за ним и сказал Принцессе:

Пригласите музыкантов, чтобы рыцари могли еще немного повеселиться, ведь их отъезд уже близок.

Сеньор, я предпочитаю полежать, а не танцевать, — ответила она, сейчас же распрощалась с отцом и удалились в свои покои, дабы не разговаривать с Тирантом. Услыхав ее слова, Заскучавшая Вдова очень обрадовалась тому, как она все устроила. А Услада-Моей-Жизни пошла в комнату герцогини и сказала Тиранту:

Сеньор Маршал, не надейтесь ничего получить от сей дамы, покуда рядом с ней будет Вдова. Они уже успели укрыться в спальне Принцессы и вдвоем беседуют о вас. Ничего вы не добьетесь от нее, коли не последуете моему совету. Завтра Принцесса будет мыться, и я все устрою так, что уложу вас к ней в постель, где вы найдете ее совершенно обнаженной. Ведь теперь именно я сплю с ней в одной постели, заменив герцогиню, и знаю, что Принцесса не проронит ни слова, если вы сделаете то, что я вам говорю. Так предоставьте все мне.

Сеньора, я бесконечно благодарен вам за вашу любезность, — молвил Тирант, — но хочу, чтобы вы знали: ни за что на свете не стану вынуждать я силой совершить что-либо девицу или даму, знай я даже, что все они на то прогневаются и возненавидят меня или что потеряю я тогда корону Греческой или Римской империи или власть над всем миром. Как можно подумать, что я поступлю против воли той девицы, которую я люблю больше, чем свою собственную душу? А ежели я увижу, что она плачет и тревожится, боясь насилия, то предпочту лучше отпустить врага, нежели хоть чем-то ее обидеть или ей досадить. Когда в жестокой битве случается мне повергнуть на землю противника, дабы лишить его жизни, ежели просит он тогда о пощаде, я его милую. Делаю я это лишь из жалости к нему, хоть и знаю, что он мой смертельный враг, который меня не пощадит, но не могу не сохранить ему жизнь. Так неужели же обижу я свою госпожу, отняв у нее то, что женщины берегут как зеницу ока? Говорю вам, что ни за что не причиню я горя ее высочеству. И даже если бы я и хотел этого, душа моя воспротивится. Уж лучше я проведу всю жизнь в страданиях, не теряя своей благородной надежды, продолжая служить ей и оказывать почести, с оружием в руках и без него, верхом и спешившись, ночью и днем, не переставая на коленях умолять ее высочество сжалиться надо мной. Ибо я не желаю ради того, чтобы утолить свое тщеславие и получить наслаждение, прослыть потом предателем: естество мое и моя честь побуждают меня к состраданию. Неверен Принцессе тот, кто обманно лишит ее главного приданого! Ведь всегда, когда вассалы совершают преступление против сеньоров, покрывают они себя несмываемым позором и достойны бывают суровейшего наказания. А посему предпочту я страдать, умоляя Принцессу о милости, ибо не сомневаюсь нисколько, что Бог сотворил ее в раю, судя по ее прелестному облику, более ангельскому, чем земному.

Сказав это, Тирант умолк, а Услада-Моей-Жизни, прикидываясь недовольной, сказала ему следующее.

Глава 229

Ах, Тирант, Тирант, никогда в сражении не будете вы отважным и не устрашите врагов, коли, завоевывая любовь девицы или дамы, не используете немного силы, особливо когда не хочет она уступить. Но если уж питаете вы благородную и возвышенную надежду и так сильно любите девицу, то ступайте к ней в спальню и лягте с ней в постель, не важно, в рубашке она будет или без нее, и отважно наносите удар, ведь меж друзей не требуется церемоний. А ежели вы так не сделаете, то я вам больше не слуга. Я знавала многих рыцарей, которым за их ловкость и храбрость в любви возлюбленные воздали честь и славу. О, Боже, что за наслаждение держать в объятиях девицу четырнадцати лет, такую юную, да к тому же совершенно нагую! Боже, до чего славно лежать с ней в постели и вволю целовать ее! До чего благородна королевская кровь, текущая в ее жилах! До чего прекрасно, когда ее отец — Император! Как чудесно, когда возлюбленная богата, щедра и чиста! И как мечтаю я, чтобы вы сделали то, что я вам говорю!

Поскольку было уже далеко за полночь и дворцовые ворота запирали, Тиранту пришлось уйти. Когда он уже распрощался с герцогиней и стоял на пороге, Услада- Моей-Жизни сказала ему:

Сеньор Маршал, я не найду больше никого, кто сделает для меня столько, сколько сделали вы. Ложитесь спать и доверьтесь мне.

Тирант рассмеялся и сказал:

Вы — словно ангел: всегда даете хорошие советы.

Дающий советы всегда имеет в них свой прок, — ответила Услада-Моей-Жизни.

Но разве вы не знаете, сеньора, что тот, кто часто советует дурное, иногда терпит горе и бесчестье?

На этом они расстались.

Всю ночь Тирант размышлял над тем, что наговорила ему Услада-Моей-Жизни. На следующее утро Император пригласил к себе Маршала. Тот немедля отправился к нему. Император как раз одевался, и Принцесса пришла ему помочь. На ней была бархатная юбка, но грудь ее была неприкрыта, а волосы, еще не уложенные в прическу, ниспадали почти до полу. Подойдя к Императору, Тирант изумился, узрев столь необыкновенную красоту в земной женщине. Император сказал ему:

Дорогой Маршал, прошу вас, немедленно приготовьтесь к отъезду в лагерь вместе со всеми воинами.

Тирант же, словно лишившись рассудка при виде столь прекрасной дамы, не мог проронить ни слова. Наконец он опомнился и ответил:

Увидев вас, Ваше Величество, я задумался о турках так глубоко, что не расслышал ваши слова. И поэтому я прошу вас, сеньор, соблаговолите повторить, что вы мне приказывали.

Император пришел в изумление от того, что Тирант так сильно изменился в лице и что он не разобрал ни слова из сказанного им, пребывая в беспамятстве добрых полчаса. Однако Император поверил в его объяснение и повторил то, что говорил Тиранту поначалу, а тот ответил:

Сеньор, Вашему Величеству должно быть известно: по всему городу объявлено глашатаями, что отъезд твердо назначен на понедельник, а сегодня — пятница. Так что в самом деле, сеньор, день нашего отъезда вот-вот настанет, и почти все уже готовы к нему.

Тирант встал за спиной Императора — чтобы тот его не видел, но прямо напротив Принцессы и закрыл лицо руками. Принцесса и все прочие девицы стали громко смеяться, а Услада-Моей-Жизни, стоя перед Императором, сказала следующее, ибо Тирант все еще не отнимал рук от лица:

Кто хочет быть настоящим сеньором в своих владениях, должен иметь свободу брать себе или оставлять то, что он любит, или же своего вассала. Ибо быть сеньором без власти никуда не годится.

И, взяв Императора за руку, она повернула его к себе лицом и добавила:

Коли и совершил ты что-то достойное награды, то в этом заслуга Тиранта. Ведь именно он победил Великого султана в прекрасном бою, навсегда отняв у него безумную и опасную для христиан надежду стать правителем Греческой империи. Хотя и бахвалился султан, что победит старого Императора, ныне здесь присутствующего в добром здравии, однако, вместе с прочими турецкими королями, бросился укрываться в надежном месте, то есть в огромной крепости города Бельпуч, и не по доброй воле, а гонимый страхом перед врагом. Тирант же заслужил награду благодаря своей доблести. И коли обладала бы я скипетром королевской власти или правила Греческой империей и дала бы жизнь Кармезине, я отлично знаю, кому посулила бы ее в жены. Но все мы, девицы, до безумия желаем лишь одного: чести, знатности и достоинства. Вот почему столькие из нас идут не той дорогой. Но коли я принадлежу к роду Давидову, то что со мной случится, если по вине одного доброго рыцаря могу я потерять то, что имею? А ты, сеньор Император, укрепи-ка нынче душу, поелику при недавних сражениях тело твое осталось в целости и невредимости, и не надейся даже обещать свою дочь никому другому, кроме... Стоит ли говорить? Пожалуй, нет... Однако как не сказать: кроме доблестного Тиранта. Утешься еще при жизни и не думай, что сие должно свершиться после твоей смерти. Ведь, ежели осуществишь ты то, что назначено природой и предопределено Господом, — обретешь славу в этом мире и райское блаженство — в ином. О своих же делах я сейчас умолчу, ибо не пристало девице говорить о собственных намерениях и следует оставить сие мужчинам. Но я все же не хочу умалять и своих заслуг. Смотри же, могущественнейший сеньор и самый преданный Христу государь, не поступи как тот король Прованса, у которого была прекраснейшая дочь: когда посватался к ней великий король Испанский, ее отец выказал такую любовь к ней, что не захотел, чтобы она вообще вышла замуж. И случилось так, что она со временем состарилась в замке своего отца, а он умер. И не нашлось более никого, кто захотел бы ее взять в жены. Отняли затем у нее земли, а саму ее отправили умирать на чужбину. И невинная девица, уступившая мольбам отца, скончалась в странноприимном доме в Авиньоне.

Затем Услада-Моей-Жизни повернулась к Принцессе и сказала:

Ты, чья кровь самая благородная, выходи замуж как можно скорее! И коли не подберет тебе мужа отец, это сделаю я. Но никого я не дам тебе в мужья, кроме Тиранта, ибо для замужней дамы нет в жизни ничего важнее мужа-рыцаря. Тирант же своей доблестью превосходит всех на свете. И много раз случалось, что благодаря одному-единственному рыцарю совершались великие деяния и завоевывались многие земли, хотя поначалу, казалось, всем грозило полное поражение. Вспомните, ваше высочество, какая смута и хаос творились в вашей империи, до того как не появился в наших землях Тирант.

Ради Бога, сеньора, замолчите! — воскликнул Тирант. — И не смейте более воздавать мне столько незаслуженных похвал.

Отправляйтесь на поле боя, — ответила Услада-Моей-Жизни, — и оставьте меня в покое.

Император же ответил:

Клянусь останками отца моего, императора Альберта, равных тебе девиц не сыскать во всем мире. Чем дальше, тем больше ты мне нравишься. Нынче же я жалую тебе в качестве подарка пятьдесят тысяч дукатов из моей казны.

Услада-Моей-Жизни опустилась на колени и поцеловала руку Императору. Из-за ее речей Принцесса потеряла покой, а Тирант чувствовал себя сильно смущенным. Император же закончил одеваться и пошел к мессе. Тирант сопровождал Его Величество и Кармезину. Когда Тирант вышел из церкви, ему представился счастливый случай поговорить с Принцессой, и он сказал ей следующее.

Глава 230

Кто обещает, тот в долг попадает.

Обещание не скреплено печатью нотариуса, — заметила Принцесса.

Услада-Моей-Жизни, находившаяся неподалеку и слышавшая ответ Принцессы,

тут же сказала Тиранту:

Ну так и что же с того! Ведь ни обещание любить, ни обещание исполнять обязанности мужа не требуют свидетелей или бумаги стряпчего. Что было бы с нами, бедняжками, если бы каждый раз приходилось писать грамоты! Да всей бумаги на свете не хватило бы. Знаете, как это делается на самом деле? В сумерках, без свидетелей, — ведь и впотьмах влюбленный не ошибется дверью.

Полно тебе, глупая! — сказала Принцесса. — Когда ты кончишь твердить об одном и том же?

И что бы Тирант ей ни говорил, как бы ни умолял ее, никак не хотела она ни в чем уступить ему.

Когда вернулись они во дворец, Император позвал Кармезину и спросил:

Скажите-ка, дорогая моя дочь, от кого услышала Услада-Моей-Жизни речи, которые она произносила?

Ума не приложу, сеньор, — ответила Принцесса. — Сама же я никогда с ней о таком не говорила. Однако у нее шальные мысли и острый язык, вот она и говорит все, что ей на ум приходит.

Она не шальная, но самая остроумная девица при моем дворе. Она добра и всегда дает хорошие советы. Разве ты не видишь, на нашем совете, что, когда я прошу ее говорить, она всегда отвечает весьма благоразумно? А ты бы хотела в мужья нашего Маршала?

Принцесса смутилась, покраснела и не смогла ничего сказать в ответ. Но через некоторое время, собравшись с духом, она промолвила:

Сеньор, после того как ваш Маршал победит мавров, я сделаю все, что вы, Ваше Величество, мне прикажете.

Тирант тем временем прошел в покои герцогини и послал слугу пригласить туда Усладу-Моей-Жизни. Когда она явилась, он сказал:

О любезная дама! Уж и не знаю, поможет ли что-нибудь мне, ибо моя душа сговорилась с телом и тоже предпочитает умереть, ежели не найдете вы средства избавить меня от страданий[547].

Коли вы мне доверитесь, я вам дам его сегодня же ночью, — заверила Услада- Моей-Жизни.

Скажите, сеньора, — спросил Тирант, — да прибавит вам Господь еще больше чести: кто просил вас произнести те речи, которые сказали вы в присутствии Императора, сеньоры Принцессы и меня? Вы меня повергли в глубокие раздумья, и я очень хотел бы знать об этом.

Те же самые мысли одолевают мою сеньору, а также и Императора, коли он меня о том спрашивал, — отвечала Услада-Моей-Жизни. — Я же еще более основательно доказывала ему, что вы достойны взять в жены Принцессу. Кто же лучше вас подойдет ей? Но ежели ничто в мире не имеет начала, ничто не должно иметь и конца. Что бы я нынче ни говорила Императору, все кажется ему замечательным. Я скажу вам по секрету, отчего это происходит. Он влюбился в меня и хотел бы пошарить у меня под рубашкой, коли я бы на то согласилась. И он поклялся мне на Евангелии, что ежели бы Императрица умерла, то немедленно взял бы меня в жены. Он сказал: «Поцелуемся в знак согласия, и хотя этот поцелуй — пустяк, но все-таки это лучше, чем ничего». Я же ему ответила: «Состарившись, вы стали сластолюбивым, а в юности следовали добродетелям?» Не прошло и нескольких часов, как он подарил мне на память эту нить крупного жемчуга, а теперь спрашивает у своей дочери, хочет ли она вас в мужья. Знаете, зачем я давеча ему все сказала? Затем, что ежели вы ночью войдете в спальню Принцессы, а Его Величество, к несчастью, тоже туда забредет и меня захотят из-за этого обвинить, то у меня будет чем защититься, и я скажу: «Сеньор, я ведь вам уже говорила об этом. А Принцесса послала меня привести сюда Тиранта». Таким образом, всем придется прикусить язык.

Тирант сказал на это:

Научите же меня, что я должен сделать, я очень хочу это знать.

Услада-Моей-Жизни не замедлила ответить ему следующее.

Глава 231

Я питаю надежду, что вскоре вы испытаете наслаждение, и это сподвигает меня служить вам, хотя и знаю я, что вина моя безгранична. Однако уверенность в том, что вы достойны такой награды, вселяет в меня уверенность и в собственной правоте. И дабы узнали вы, каково мое к вам расположение и желание услужить и оказать честь вашей милости, то в час, когда Император соблаговолит отправиться ужинать, потрудитесь быть наготове, отбросив все свои сомнения. Я же обещаю отвести вас в уборную моей госпожи, и в ночи, приносящей покой, познаете вы восторги влюбленных. Коли же придется вам приложить вдвое больше сил, дабы сломить ее упорство, то вкусите еще большее наслаждение.

Покуда беседовали они таким образом, Император, узнав, что Тирант находится в покоях герцогини, послал за ним. Тирант пришел к Императору, который как раз держал совет, и они долго вели речь о грядущем сражении и о том, что для него потребуется. На совет все явились уже готовыми к бою.

А Тирант, глубокой ночью, вернулся в покои герцогини. И поскольку Император как раз ужинал в обществе придворных дам, Услада-Моей-Жизни, очень довольная, вошла к герцогине в комнату, взяла за руку Тиранта и повела его с собой. На Тиранте была куртка из алого атласа, поверх нее — плащ, а в руке он сжимал меч. Услада- Моей-Жизни отвела его в уборную Принцессы. Там стоял большой сундук с отверстием, которое заранее проделали для того, чтобы Тирант не задохнулся внутри него. Дамы же, отужинав, стали танцевать с учтивыми кавалерами, но, увидев, что Тиранта нет, прекратили танцы. Император удалился к себе, девицы также разошлись, оставив Принцессу в ее покоях (где находился Тирант) в обществе лишь тех, которые должны были ей прислуживать. Услада-Моей-Жизни, как будто бы для того, чтобы достать тонкую льняную простыню, необходимую для купания, открыла крышку сундука, а затем не закрыла ее до конца и, дабы никто этого не заметил, набросала сверху всяких вещей. Принцесса начала раздеваться, и стараниями Услады-Моей- Жизни она оказалась совсем рядом с сундуком, так что Тирант мог прекрасно ее видеть. И когда Принцесса совсем разделась, Услада-Моей-Жизни взяла горящую свечу и, чтобы доставить удовольствие Тиранту, рассматривала обнаженную Принцессу, приговаривая:

Ей-богу, сеньора, будь здесь Тирант и прикоснись он к вам так, как это делаю теперь я, то, думаю, он не захотел бы сего лишиться, хоть бы и пришлось ему пожертвовать титулом самого короля Франции.

А не думаешь ли ты, что он предпочел бы лучше стать королем, чем прикасаться ко мне так, как ты? — спросила Принцесса.

Ах, сеньор Тирант, где же вы теперь? Почему вы не рядом? Почему не можете увидеть и потрогать то, что любите больше всего на земле и на небесах? Смотри, сеньор Тирант: вот волосы сеньоры Принцессы. Я целую их от твоего имени, лучший рыцарь всего мира. Вот ее глаза и уста: я целую их за тебя. Вот ее груди фарфоровой белизны: я держу их в руках и целую вместо тебя. Смотри, какие они маленькие, тугие, белоснежные и гладкие. Гляди же, вот ее живот, бедра и сокровенный тайник. Ах я несчастная! И почему я не мужчина? Я бы тогда желала лишь в нем провести остаток дней своих. Где же ты, Тирант? Почему не идешь сюда, хоть и зову я тебя изо всех сил, сочувствуя тебе? Ведь руки одного лишь Тиранта заслуживают права коснуться того, до чего дотрагиваюсь я. Этим лакомым кусочком никто не устанет наслаждаться.

Тирант же все это видел и получал величайшее в мире наслаждение от того, что говорила Услада-Моей-Жизни. И готов был он вылезти из своего сундука.

После того как они некоторое время поразвлекались подобными шутками, Принцесса села в лохань и предложила Усладе-Моей-Жизни раздеться и принять ванну вместе с ней[548].

Я это выполню лишь при одном условии.

Каком же? — спросила Принцесса.

Услада-Моей-Жизни ответила:

Если вы разрешите Тиранту пробыть час в вашей постели, тогда же, когда и вы там будете.

Замолчи, безумная! — воскликнула Принцесса.

Сеньора, сделайте милость и скажите мне: если бы Тирант однажды ночью пришел сюда, без нашего ведома, и если бы вы вдруг обнаружили его у себя под боком, то что бы вы на это сказали?

Что бы я должна была ему сказать? — переспросила Принцесса. — Чтобы он шел прочь отсюда, а ежели бы он этого не захотел сделать, то я предпочла бы промолчать, нежели быть ославленной.

Ей-богу, сеньора, я поступила бы точно так же, — сказала Услада-Моей-Жизни.

И покуда они беседовали таким образом, вошла Заскучавшая Вдова, и Принцесса попросила ее искупаться вместе с ними. Вдова разделась и осталась в красных штанах и в льняном колпаке на голове. И хотя она была пригожа лицом и хорошо сложена, красные штаны и колпак делали ее столь безобразной, что она казалась дьяволом. И, безусловно, любая девица или дама, которую вы бы увидели в подобном обличии, показалась бы вам уродливой, какой бы миловидной ни была она на самом деле.

Когда все вымылись, Принцессе принесли угощение: пару куропаток с кандийской мальвазией, а также дюжину яиц с сахаром и корицей. Поужинав, Принцесса легла спать.

Вдова ушла к себе в спальню вместе с остальными девицами — кроме двух, которые спали в уборной Принцессы. Когда все уснули, Услада-Моей-Жизни встала с постели и, в одной ночной рубашке, подошла к сундуку и выпустила Тиранта. Она заставила его тайком раздеться, так чтобы никто ничего не слышал. У Тиранта же тряслись руки и ноги и ходило ходуном все тело.

Да что же это такое? — приговаривала Услада-Моей-Жизни. — Нет на свете ни одного отважного в бою мужчины, который не страшился бы женщины! Сражаясь, вы не боитесь целой армии врагов, а тут дрожите при виде одной-единственной девицы. Но можете ничего не опасаться: я вас не покину и буду все время рядом.

Клянусь верой во Всемогущего Господа, я предпочел бы вступить в смертельный поединок с десятью рыцарями сразу, нежели совершить подобное тому, что делаю сейчас.

Услада-Моей-Жизни без конца подбадривала и воодушевляла Тиранта, и он тоже все время пытался перебороть себя. Девица взяла Тиранта за руку, он же, по-прежнему дрожа, пошел за ней со словами:

Сеньора, я дрожу от стыда, потому как не желаю своей госпоже ничего, кроме добра. Я бы хотел вернуться назад, а не идти дальше, когда подумаю, что ее высочество ни о чем и не подозревает. А уж когда она узнает великую новость о нашем приходе, то — ничуть не сомневаюсь — весьма разволнуется. А я лучше умру, чем хоть как-то оскорблю ее высочество. Я бы хотел завоевать ее любовью, не причиняя ей страданий. Однако я вижу, что должен добиться ее с помощью поступков, кои мне не свойственны и никак не вяжутся с моим глубоким почтением к сеньоре Принцессе. А посему намерения мои не совпадают с вашими. И я молю вас, ради Бога, достойнейшая девица, давайте повернем обратно! Уж лучше я потеряю то, что так сильно желал, и ту, кого люблю больше всего на свете, чем обижу ее. Не подумайте, что я из страха не хочу идти дальше, но лишь из-за великой любви к сеньоре Принцессе. А когда она узнает, что я был в двух шагах от нее и, от любви к ней, не посмел ей докучать, то сильнее уверится в моем глубочайшем чувстве к ней.

Услышав слова Тиранта, Услада-Моей-Жизни пришла в ужасный гнев. Рассердившись на него, сказала она следующее.

Глава 232

Вами следует возглавить перечень тех, кто когда-нибудь совершал смертные грехи и преступления. Нашли время рассуждать! Если вы теперь ничего не сделаете, то навлечете на меня беду и сократите мои дни. Но я всем расскажу о ваших лживых и притворных речах, так чтобы стали известны ваши несчастья, коим можно, разжалобившись, помочь, но лишь с помощью смекалки. И сделаю я это, чтобы те, кто меня будет слушать и узнает обо всем, исполнились сострадания ко мне, а не к вам.

Говорю вам об этом, ибо потеряла я всякую надежду, что исполните вы то, о чем, коли помните, изо всех сил просили меня и чего теперь бежите. И в присутствии герцогини обронили даже, что будто бы сделаете Принцессу из девицы женщиной. Вы прекрасно знаете, что я при этом не мешкала, но, напротив, проявила, как известно, расторопность, приведя вас в ту чудесную комнату, где для вас было больше удовольствия, чем опасности. Однако теперь я вижу, какое неблагодарное у вас сердце. А посему я должна наказать вас собственноручно, как полагается наказывать рыцаря побежденного. Хочется мне положить конец этому делу, ибо я устала ждать, когда же смогу исполнить вашу просьбу. И сдается мне, что вас больше прельщают хвастливые речи, чем дела, и больше вам по сердцу искать, чем находить. Ввиду всего этого предупреждаю вас: поскольку сие вменяется мне в обязанность, я буду громко кричать, чтобы Император и все вокруг знали, что вы силой ворвались сюда. О трусливый рыцарь! Неужели вы так боитесь девицы, что даже не подойдете к ней? О несчастный Маршал! Неужели вы так струсили, что решаетесь сказать мне подобные слова? Ну, приободритесь же! Коли войдет сюда Император, каких небылиц вы ему насочиняете? А я ведь раскрою, что вы здесь, и тогда Бог и все люди узнают, что вы лгун, и любовь вашу поборет страх. И не сберечь вам в этом случае чести и славы. Делайте, что я вам говорю, и все у вас будет в порядке. Я помогу вам надеть корону Греческой империи. Но нынче я не могу приказать вам ничего иного, кроме как пойти с честью к Принцессе. Сие вам позднее зачтется. Ну же, вперед!

Тирант, слыша столь решительные речи Услады-Моей-Жизни, тихонько ответил следующее.

Глава 233

Страх покрыть себя позором лишает меня райского наслаждения в этом мире и покоя в ином. Однако я все-таки скажу, что думаю: в дни бедствий родичи и друзья нередко становятся врагами. У меня одно невинное желание — с любовью служить той, кому принадлежу я и буду принадлежать, покуда продлятся мои дни. С этим убеждением хочу я прожить всю жизнь и умереть. И коли бы твои желания с моими намерениями совпадали, душа моя обрела бы утешение. Все, что предстает ныне моим глазам, затмил страх позора. К тому же ночь темна и я не могу видеть того, что желаю, и должен буду принять на веру, что передо мной — ее высочество. В таком случае я отбрасываю всякий стыд и страх и призываю к себе на помощь любовь и милосердие. И я прошу вас — пойдемте же отсюда, не медля более, и да увижу я наконец расхваленное вами тело. И раз нет света, то узрю я его мысленно.

Хоть и исхитрялась я, чтобы сохранить мою честь и послужить вашей пользе и наслаждению, вы продолжаете упорствовать, — сказала Услада-Моей-Жизни.

С этими словами она выпустила его руку из своей. Тирант понял, что Услада-Моей-Жизни его бросила, а он не знал, где она, так как света в комнате не было. Так он находился по ее милости с полчаса в одной рубашке и босиком. И он, как можно тише, звал ее, а она прекрасно его слышала, но отвечать не желала. Когда наконец она увидела, что он уже порядком замерз, то сжалилась над ним, подошла и сказала:

Так наказывают тех, кто недостаточно влюблен! Или вы полагаете, что даме или девице, будь она знатного рода или простолюдинка, может не понравиться, что ее всегда желают и любят? И именно того, кто найдет тысячу честных (иначе говоря — тайных) путей, чтобы к ней проникнуть — будь то ночью или днем, через окно, дверь или крышу, — именно того-то и считает она лучшим. Едва ли Ипполит не угодил бы мне, поступи он так же! Ведь тогда вместо той любви, которую испытываю я к нему теперь, я бы воспылала любовью в сорок крат сильнее! А коли бы этого мне не хватило, то я не возражала бы, чтобы взял он меня за волосы и, протащив по комнате, волей-неволей заставил бы меня замолчать и выполнить все его желания. Я бы гораздо больше его уважала, знай я, что он настоящий мужчина и не сделает так, как вы, когда говорите, что ничем не хотите прогневать Принцессу. Иначе нужно ее почитать, любить и служить ей. Так что, когда окажетесь вы с ней наедине в спальне, забудьте про вашу куртуазность. Или вам неизвестны слова псалмопевца, говорящего: «Manus autem» [549]. Толковать их следует так: коли хотите завоевать девицу или даму, отбросьте стыд и страх. А если вы этого не сделаете, то не сочтут вас лучшим.

Клянусь Богом, — ответил Тирант, — вы, сеньора, просветили меня насчет моих изъянов лучше, чем любой исповедник, будь он хоть магистром теологии! Прошу вас, отведите меня поскорее в постель моей госпожи.

Услада-Моей-Жизни провела его в спальню и уложила рядом с Принцессой. А край ее кровати в изголовье не был вплотную придвинут к стене. Когда Тирант лег, Услада-Моей-Жизни приказала ему ни о чем не беспокоиться и не шевелиться, пока она не скажет. А сама встала в изголовье и положила голову на подушку между Тирантом и Принцессой, повернувшись лицом к своей госпоже. Затем она отвязала рукава своей рубашки, чтобы они ей не мешали, взяла руку Тиранта и положила ее на грудь Принцессы. Тирант стал ласкать ей груди, живот и то, что ниже. Принцесса проснулась и сказала:

Боже мой, как ты на меня навалилась! Дай мне поспать.

Услада-Моей-Жизни, не поднимая лица с подушки, ответила:

Какая вы невоспитанная! Вы только что искупались, и ваша кожа такая гладкая и приятная на ощупь. Мне так хочется ее погладить.

Гладь где хочешь, — отозвалась Принцесса, — только не внизу.

Чем скорее вы опять заснете, тем будет лучше, — сказала Услада-Моей-Жизни. — И позвольте мне ласкать вас там, где мне хочется, — ведь я здесь вместо Тиранта. О коварный Тирант, где ты теперь? Если б твоя рука лежала там, где держу ее я, ты был бы так счастлив!

Рука Тиранта лежала на животе Принцессы, а Услада-Моей-Жизни прикрыла своей рукой ему голову. Когда она поняла, что Принцесса засыпает, то отпустила голову Тиранта, и он вволю стал ласкать Принцессу. Когда же Принцесса готова была проснуться, Услада-Моей-Жизни вновь клала руку на голову Тиранту. Таким образом он мог не волноваться, что Принцесса о чем-нибудь догадается. Подобными играми развлекались они в течение доброго часа, и все это время Тирант гладил тело Принцессы.

Когда Услада-Моей-Жизни убедилась, что ее госпожа глубоко заснула, то совсем убрала руку от Тиранта, и он поддался искушению исполнить свое желание до конца.

Принцесса опять стала просыпаться и, полусонная, спросила:

Что ты, несчастная, делаешь? Неужели ты не можешь оставить меня в покое? Или ты сошла с ума, действуя противно женской природе?

Тут Принцесса совсем очнулась и почувствовала, что она уже не девица. Возмущенная, она начала громко кричать. Услада-Моей-Жизни, пытаясь закрыть Принцессе рот, зашептала ей на ухо, чтобы другие девицы не услышали:

Замолчите, сеньора, а не то вы осрамитесь. Я очень боюсь, как бы не донеслись ваши крики до ушей сеньоры Императрицы. Замолчите, ведь рядом с вами ваш рыцарь, готовый отдать за вас жизнь.

Будь ты проклята, коли не убоялась ни меня, ни вселенского позора! — воскликнула Принцесса. — Ты без моего ведома предала меня такому ужасному горю и бесчестью!

Сеньора, дело сделано, — ответила Услада-Моей-Жизни. — Помогите лучше и себе и мне. И я думаю, что самое правильное и надежное средство в этом случае — умолкнуть.

Тирант шепотом успокаивал Принцессу как мог. Она же поняла, что попала в западню: с одной стороны, одолевала ее любовь, с другой — страх. Но страх был сильнее, и она решила не кричать и не говорить ни слова.

Однако, когда Принцесса испустила свой первый крик, его услышала Заскучавшая Вдова и тут же смекнула, что причина его — проделки Услады-Моей-Жизни и что Тирант должен сейчас быть у Принцессы. Она решила, что Тирант пробрался к Принцессе в спальню и что ей самой не добиться от Тиранта того, что она желает. Теперь уже не слышно было ничьих криков, и Принцесса лишь в шутку защищалась, сожалея о том, что веселая битва окончилась раньше времени.

Вдова же села к ней на кровать и вдруг громко воскликнула:

Что это с вами, дитя мое?

Подняв крик и шум, она перебудила всех девиц, о чем узнала и Императрица. Все вскочили с постелей и, кто голый, кто в рубашке, побежали к дверям спальни Принцессы. Обнаружив ее накрепко закрытой, потребовали принести свечи. Покуда все ломились в дверь и ждали света, Услада-Моей-Жизни схватила Тиранта за волосы, вытащила из того места, где он хотел бы закончить свои дни, втолкнула в уборную и заставила спрыгнуть на крышу, которая была прямо под окном. Она бросила ему пеньковую веревку, дабы он смог по ней спуститься в сад и выйти через калитку: она ведь заранее позаботилась о том, чтобы, когда Тирант придет к Принцессе, он смог бы до рассвета уйти не через ту дверь, где ходят все. Но во дворце поднялся такой сильный переполох и девицы вместе со Вдовой так громко кричали, что Услада-Моей- Жизни не смогла подвести Тиранта к тому месту, куда хотела. Она оставила его одного на крыше с длинной веревкой, а сама вернулась назад, быстро закрыла окно в уборной и пошла к своей госпоже.

Тирант обвязался веревкой и крепко привязал другой ее конец к крыше. Однако торопясь, чтобы его не увидели и не узнали, он не успел посмотреть, достает ли веревка до земли, и быстро спустился. Конец веревки не доходил до земли больше чем на двенадцать локтей[550]. Тирант вынужден был прыгнуть вниз, ибо руки его ослабли. Он так сильно ударился о землю, что сломал себе ногу. Но оставим теперь распростертого на земле Тиранта, не способного двинуться с места.

Когда Услада-Моей-Жизни вернулась в спальню, свечи как раз принесли и все вместе с Императрицей вошли к Принцессе. Императрица тут же спросила дочь, что за переполох случился и отчего она так кричала.

Сеньора, — отвечала Кармезина, — огромная крыса прыгнула ко мне на кровать и пробежала по моему лицу. Она так меня напугала, что я громко закричала, не помня себя от страха. Она оцарапала мне лицо, а если бы попала когтем в глаз, то, представьте, какую бы боль она мне причинила!

А на самом деле поцарапала Принцессу Услада-Моей-Жизни, когда закрывала ей рот, чтобы она не кричала.

Император тоже поднялся и с мечом в руке явился в спальню Кармезины. Узнав про крысу, он обшарил все комнаты. Однако Услада-Моей-Жизни оказалась расторопнее: пока Императрица беседовала со своей дочерью, она спрыгнула на крышу и подобрала веревку, как вдруг услышала стоны Тиранта. Тут же сообразила она, что он упал, и, не говоря ни слова, вернулась опять в спальню. Во дворце был такой переполох и шум из-за криков караульных и слуг, словно в город ворвались турки. Страшно было все это видеть и слышать. Император, будучи человеком весьма догадливым, понял, что то была не крыса. Он приказал обыскать даже все сундуки и открыть все окна. Так что опоздай Услада-Моей-Жизни забрать веревку, Император наверняка бы ее нашел.

Когда герцог и герцогиня, посвященные в то, что должно было произойти, услышали страшный шум, они решили, что Тиранта обнаружили. Вообразите, что почувствовал герцог при мысли о несчастье, приключившемся с его родичем, ибо он решил, что Тиранта убили или схватили. Он быстро вооружился, благо держал при себе доспехи и оружие на случай, если Тиранту потребуется его помощь, и сказал сам себе:

Сегодня я лишусь своего звания и владений, раз Тиранта постигла такая беда.

—' А что же делать мне, коли не хватает у меня сил даже надеть рубашку? — спросила герцогиня.

Вооружившись, герцог вышел из спальни, чтобы узнать, что происходит и где Тирант. По пути он столкнулся с Императором, который возвращался к себе в покои, и герцог его спросил:

Что происходит, сеньор? Из-за чего столько шума?

Император ответил:

Из-за глупых девиц, которые переполошились по пустякам. Какая-то крыса, как мне объяснили, пробежала по лицу моей дочери и, по ее словам, оцарапала ей щеку. Отправляйтесь спать, вам не стоит к ним ходить.

Герцог вернулся к себе в спальню и пересказал все герцогине. Оба успокоились, узнав, что с Тирантом ничего не случилось. Герцог сказал:

Пресвятая Богоматерь, я был полон решимости убить этим топором Императора и всех, кто ему повинуется, коли бы Тиранта схватили. А затем, Тирант — или я — стал бы императором.

Слава Богу, этого не случилось, — ответила герцогиня.

Она поднялась и побежала в спальню Принцессы. Увидев ее, Услада-Моей-Жизни сказала:

Сеньора, прошу вас, побудьте здесь и позаботьтесь, чтобы никто не говорил ничего дурного о Тиранте. А я пойду посмотрю, что с ним.

Очутившись снова на крыше, Услада-Моей-Жизни не осмелилась подать голос, из страха, что ее кто-нибудь услышит, и тут до ее слуха донеслись громкие сетования Тиранта, который причитал следующим образом.

Глава 234

О, как желал бы я найти кого-нибудь, кто посочувствовал бы мне в моем горе. Но вижу я, что должен расстаться с этим миром и спуститься в грустные чертоги теней, ибо бесконечные мои стенания не способны вернуть мне моей жалкой жизни. А посему приятней мне умереть, нежели влачить дни, ненавистные мне донельзя без тебя, сеньора Принцесса. И поскольку в этой жизни вкусил я наслаждение, прошу я тебя, Всемогущий Господь, преисполненный милосердия: дабы причина моей смерти стала явной для всех, окажи мне милость и дай умереть в объятиях сей добродетельнейшей Принцессы, чтобы обрела моя душа в ином мире высший покой!

В это время Ипполит, не знавший, что произошло с Тирантом, услышал страшный шум, доносившийся из дворца, и увидел, что по всему городу поднялась суматоха. Помня, что его господин, Тирант, ночует во дворце (ибо тот сообщил всем своим людям, что будет спать в покоях герцога), и, зная о его любви к Принцессе, виконт и Ипполит приказали всем вооружиться. Сеньор д’Аграмун сказал:

Не иначе как Тирант совершил какую-нибудь шалость в спальне Принцессы, и об этом прознал Император. И ему, и нам теперь не избежать участия в свадебном обряде. Так что живо вооружайтесь и будьте готовы помочь Тиранту в случае надобности. Ведь все ночи, что он спал здесь, никаких происшествий не было. Но стоило ему ночевать на стороне, как сами можете видеть, какие события разыгрались во дворце.

Ипполит сказал:

Покуда вы будете вооружаться, я пойду к воротам дворца и послушаю, что говорят.

Идите поскорее, — согласились остальные.

Виконт пошел было за Ипполитом, когда они вышли из покоев. Но Ипполит сказал:

Сеньор, соблаговолите отправиться к главному входу, а я пойду к калитке, ведущей в сад. Тот из нас, кто первым узнает, отчего весь этот переполох, пусть скорее сообщит другому.

Виконт охотно согласился. Когда Ипполит оказался у калитки сада, то, полагая, что она закрыта, он прислушался и услышал, как кто-то причитает весьма жалобным голосом. Ему показалось, что голос этот — женский, и он подумал:

«О, как бы я хотел услышать голос Тиранта, а не этой девицы, кто бы она ни была!»

Ипполит стал присматриваться, нельзя ли перелезть через стену. Однако подходящего места не нашлось, и он вернулся к калитке, успокоенный, ибо решил, что шум был из-за какой-нибудь девицы.

Пусть плачет кто угодно, дама или девица! — сказал он. — Пусть причитает — ведь это же не мой господин Тирант.

И он ушел оттуда, направившись к главной площади, где застал виконта и всех остальных, кто хотел узнать причину переполоха. Однако крики уже стихли, и все мало-помалу успокоились. Тогда Ипполит рассказал виконту, что постоял у калитки сада, но не мог туда войти, и что слышал чей-то жалобный голос, судя по всему — женский. Он не знал, кто причитает, но подумал, что именно из-за этой женщины и случилась суматоха.

Ради Бога, пойдемте туда, — сказал виконт. — А если этой даме или девице нужна помощь, то поможем ей, коли возможно, ибо рыцарский долг обязывает нас к этому.

Подойдя к калитке, они услышали громкие стенания, доносившиеся из сада, однако не могли разобрать слов и узнать, чей это голос. Ибо из-за сильной боли голос Тиранта совершенно изменился. Виконт сказал:

Давайте выбьем дверь, ведь теперь ночь и никто не узнает, что это сделали мы.

А калитка не была заперта, потому как Услада-Моей-Жизни оставила ее открытой, чтобы Тирант, пожелав уйти, спокойно смог это сделать. И не предполагала она, что случится с ним такая беда.

Когда Ипполит вместе с виконтом навалились что есть силы на калитку, она тотчас же отворилась. Виконт вошел первым и направился в ту сторону, откуда доносился голос, казавшийся весьма странным.

Виконт промолвил:

Кем бы ты ни был, я прошу тебя именем Бога сказать мне: отлетела ли уже твоя душа или ты жив и нуждаешься в помощи?

Тирант решил, что это люди Императора, и, чтобы они его не узнали и ушли поскорее, он изменил голос, хоть, из-за боли, его и без того было трудно узнать. Он сказал:

Некогда я был крещеным христианином, но из-за грехов моих брожу теперь как неприкаянный. Я — незримый дух, однако могу воплощаться, и потому вы меня видите. А злые духи, также присутствующие здесь, терзают мою плоть и мои кости и, разъяв их на кусочки, разбрасывают вокруг. О, что за страшное наказание мне послано! И коли вы тут останетесь, то разделите мои страдания.

Виконт с Ипполитом сильно испугались его слов. Они осенили себя крестным знамением и стали читать по памяти Евангелие от святого Иоанна. Виконт громко про изнес, так что Тирант его смог услышать:

Ипполит, хотите, вернемся в наши покои и, взяв с собой всех вооруженных людей, святую воду и распятие, вернемся, дабы выяснить, в чем дело? Должно быть, это что-то необычайное, и не зря мы пришли в сей сад.

Нет, — возразил Ипполит, — не стоит даром ходить. И у вас, и у меня при себе мечи с изображением креста. Дайте-ка я подойду к нему поближе.

Тирант, услыхав, как они называют друг друга Ипполитом и виконтом, сказал:

Если ты Ипполит, родом из Франции, подойди ко мне и ничего не бойся.

Тогда Ипполит вынул меч из ножен, повернул его рукоятью вперед[551], осенил себя крестным знамением и сказал:

Я, будучи истинным христианином, истинно и праведно верю в заповеди святой христианской веры и в то, во что верит святая римская Церковь, и в этой святой вере желаю я жить и умереть.

И вопреки сильнейшему страху подошел он к Тиранту.

Виконт же, несомненно, боялся еще больше, не решаясь к нему приблизиться. Тогда Тирант шепотом позвал его и сказал:

Подойди ко мне, я — Тирант.

Но виконт перепугался еще сильнее и был готов бежать.

Тирант понял это и сказал погромче:

О, какой же ты трусливый рыцарь! Да будь я хоть покойником, отчего же ты опасаешься подойти ко мне?

Ипполит, узнав Тиранта по голосу, подбежал к нему и воскликнул:

Господин мой, неужели это вы? Какая беда вас сюда занесла? Я вижу, вы в столь плачевном состоянии, что, должно быть, ранены и не можете подняться?

Не волнуйся и ничего больше не говори, — приказал Тирант. — Но кто пришел с тобой? Если он родом из Бретани, то приведи его сюда.

Да, сеньор, ведь это виконт.

Ипполит подозвал виконта. Тот, увидев Тиранта, чрезвычайно изумился такому повороту событий, всему, что Тирант им прежде наговорил, и тому, что они его не узнали.

Не время теперь тратить слова, — сказал Тирант. — Быстро вынесите меня отсюда.

Рыцари взяли Тиранта под мышки и вытащили из сада, заперли калитку, отнесли его поближе к их покоям и оставили в укрытии портика, который там находился.

Никогда прежде не чувствовал я такой боли, — сказал Тирант, — хотя и не один раз бывал ранен почти смертельно. Но теперь мне кажется, я умру, и нужно бы позвать лекарей, но только так, чтобы об этом не узнал Император.

Сеньор, хотите, я дам вам один совет? — спросил Ипполит. — Вашу болезнь не скроешь, тем более сейчас, когда во дворце все только и обсуждают случившееся. Так что садитесь на коня, если сможете, и скачите во дворец Бельэстар[552], где стоят в конюшнях ваши лошади. Мы ж пустим слух, будто по дороге ваш конь упал, а вы при падении сломали ногу.

А виконт прибавил:

Сеньор и кузен мой, Ипполит, говорит правильно, и я полагаю, что так и надо поступить, ведь Император в любом случае узнает о вашей ране. От любви же нечего ждать, кроме страданий, тревог и бед. И за одно удовольствие платишь сотней невзгод. Так что думается мне, что, когда вы выздоровеете и мы исполним наши клятвы, нам стоит вернуться домой. Вы меня весьма обяжете, коли послушаетесь моего совета.

Сеньор виконт, — отвечал Тирант, — оставим этот разговор: разве тот, кто навсегда пленяет наше сердце, может выпустить его из тюрьмы, в которую оно попалось? Не место теперь говорить об этом. А ты, Ипполит, тайком приведи сюда лошадей и кобылу, которая скачет не слишком резво.

Но вернемся теперь к Принцессе. Услада-Моей-Жизни оставалась на крыше до тех пор, пока не увидела, что Тиранта унесли. Тогда она вернулась в спальню Принцессы, где та находилась в обществе герцогини и прочих девиц. Императрица пребывала в глубочайшем изумлении оттого, что из-за какой-то крысы поднялся такой переполох во дворце. Она села на кровать Принцессы и сказала:

Знаете, как нам лучше быть теперь, милые девицы? Раз во дворце все успокоилось, пойдем снова спать.

Принцесса подозвала Усладу-Моей-Жизни и спросила ее на ухо, где Тирант.

Он, сеньора, уже далеко, — сказала Услада-Моей-Жизни, — но ушел он, превозмогая боль.

Однако она не решилась сообщить Принцессе, что Тирант сломал ногу, равно как и рассказать, что он говорил Ипполиту и виконту. Принцесса очень обрадовалась, что Тиранта не заметили и не нашли. Императрица встала с постели, и все дамы и девицы, в ночных рубашках, уже пошли было в спальни. Но Заскучавшая Вдова сказала, обращаясь к Императрице:

Вы бы лучше положили спать вашу дочь вместе с вами, Ваше Величество: а ну как крыса опять прибежит и испугает ее пуще прежнего.

Императрица ответила:

Вдова правильно говорит. Идем ко мне, дочь моя, рядом со мной ты будешь спать лучше, чем одна.

Нет, Ваше Величество, идите почивать без меня, а мы ляжем вместе с герцогиней, дабы не потревожила я ваш сон.

Тогда Вдова сказала:

Поскольку я уже не молода, то без помех могу следовать презренной тропой, тем паче что в жилах моих течет горячая кровь. Я раньше всех, призвав на помощь всю свою находчивость, обдумывала, как бы избежать того ужасного случая, который все же приключился, и все сильнее желала сцапать эту крысу, но она, повредив себе лапу, сумела сбежать из моей спальни.

Императрица сказала дочери:

Пойдем, а то мне здесь холодно.

Сеньора, раз вы так настаиваете, — ответила Принцесса, — идите к себе, а я приду вслед за вами.

Императрица удалилась, наказав Принцессе немедленно прийти к ней. Тогда Кармезина повернулась к Заскучавшей Вдове и начала в гневе выговаривать ей.

Глава 235

Теперь-то мне хорошо известно, сколь велика ваша вина. Мне остается лишь со стенаниями разорвать на груди рубашку, ибо вы, обуреваемая то гордыней, то тщеславием, расставляете мне на каждом шагу силки и опутываете меня ложными речами. Кто дал вам право говорить моей матери, чтобы она приказала мне спать с ней? Как смеете вы лишать меня приятных сновидений и причинять мне страдания, обрекая на беспокойную ночь? Вами, как я вижу, руководит не добродетель, но зависть и хитрость. Вот потому-то и написано, что ни одна женщина не может быть мудрой, если она зла на язык: ведь по делам ее нетрудно понять, сколь соответствуют они ее речам. Доброе же имя — это знак доброты человека. Вы же хотели бы, чтобы и свободные люди вам повиновались. Но вы не столь могущественны, чтобы получить такую власть. О подобном мы хорошо знаем по романам, повествующим о древних историях. Например, как один из сыновей римского сенатора, стремившийся властвовать в доме одного государя, так часто подвергал себя опасности в бою, что в конце концов погиб. Ведь он хотел все время повелевать и иметь власть, и потому упомянутый государь приказал убить сего спесивца, дабы остальным не повадно было так хозяйничать в чужом доме и брать с него пример.

Заскучавшая Вдова не замедлила ответить на это следующее.

Глава 236

Если страдания мои все усиливаются, так это потому, что я, из любви к вашему высочеству, вынуждена терпеть огорчения, муки и заботы. Обо мне можно судить не по словам, а по делам моим, каковые у всех на виду и далеки от лукавства, бесчестия и тем более сводничества, как то свойственно многим другим людям. Доброе имя мое всем известно. Но хотите знать, каковы мои дела и ради чего я усердствую в них? Верша их, я радею о вере, надежде и милосердии, о смирении и терпении, о честности и истинном вероучении, о подаянии бедным, исповедании и раскаянии. Я гоню прочь от себя гордыню, тщеславие, зависть, гнев и ненависть и злые намерения, любовь к роскоши и все прочие грехи и пороки. Вот почему плоды трудов моих мне слаще сахара. И вы, прекраснейшая сеньора, не должны сердиться на меня, если мои глаза зорче ваших и если мне лучше знать, что я должна делать, чтобы защитить вашу честь, которая мне дороже собственной жизни. А ведь я не сомневаюсь, что вы охотно предъявили бы мне обвинение, коли могли. Но я скажу вам, в чем я провинилась: в том, что я любила и почитала вас больше, чем вам бы того хотелось. Из- за этого-то и буду я страдать всю жизнь, не зная ни веселья, ни праздников, ибо отныне любой день принесет мне лишь мученья. Но я вовсе не желаю, чтобы окружающие девицы и тем более вы, ваше высочество, полагали, будто я — светильник, дающий свет другим, но сжигающий себя дотла. Вы думаете, что мне не жаль Тиранта? Вы думаете, я не видела, как он спустился по веревке, которая оборвалась, и ударился о землю так сильно, что, должно быть, переломал себе обе ноги и все ребра?

И она с громкими рыданиями стала кататься по полу и рвать на себе волосы, возопив:

Погиб светоч рыцарства!

Услышав ее слова, Принцесса трижды промолвила: «Иисусе! Иисусе! Иисусе!» — и упала без чувств. Она так громко призывала Иисуса, что Императрица, уже спавшая в своей постели, услышала это. Она вскочила, побежала в спальню дочери и увидела ее в беспамятстве, ибо ее никак не могли привести в чувство. Императору тоже пришлось встать, призвали всех дворцовых лекарей, но Принцесса и через три часа не пришла в себя. Император спросил, отчего его дочь в столь ужасном состоянии. Ему сказали:

Сеньор, она вновь увидела крысу, на сей раз совсем маленькую, и, вспомнив ту, которая пробежала по ее кровати, лишилась чувств.

О, горе мне, старому Императору! Неужто на склоне лет должен я испытать столь тяжкие муки? О жестокая смерть! Почто ты медлишь и не приходишь ко мне, когда я тебя зову?

Воскликнув так, и Император лишился чувств и упал на пол рядом со своей дочерью. Тут поднялись во дворце такие крики и стенания, что трудно было и представить себе, будто люди способны кого-нибудь так оплакивать. И случился переполох еще больший, чем прежде.

Тирант, ожидавший у портика, когда ему приведут лошадей, услыхал крики, столь громкие, что, казалось, вот-вот обрушатся небеса. Он поспешил сесть в седло, несмотря на сильную боль. Он чувствовал себя еще хуже оттого, что боялся, как бы не случилась какая-нибудь беда с Принцессой. Ипполит принес с собой накидку из собольего меха и укутал ею ногу Тиранта, чтобы она была в тепле. И, как могли, они добрались до городских ворот. Стражники узнали Тиранта и спросили, куда он направляется в столь поздний час. Он ответил, что едет в замок Бельэстар проведать лошадей, ибо скоро должен отправиться в лагерь. Ворота тотчас же открылись перед ним, и Тирант поехал своей дорогой. Когда они проехали с полмили, Тирант сказал:

Весьма опасаюсь я, как бы не пострадала из-за меня сеньора Принцесса. Я хочу вернуться во дворец, чтобы помочь ей, коли она в этом нуждается.

Виконт же ответил ему:

Ей-богу, сеньор, вы как раз в том состоянии, чтобы ей помогать!

Сеньор виконт, я уже не чувствую никакой боли! — воскликнул Тирант. — Вы же знаете, что большая беда прогоняет меньшую. Прошу вас, вернемся в город и посмотрим, не можем ли мы быть чем-нибудь полезны Принцессе.

Вы совсем обезумели, — сказал виконт. — Ведь вы не держитесь на ногах, а хотите вернуться в город, чтобы Император и придворные узнали о том, что с вами случилось. Достаточно и того, что нам нужно будет скрыть это от своих, чтобы никто не смог вас ни в чем заподозрить и обвинить. Можете не сомневаться, что если вы поедете назад, то не избежите смерти или позорного наказания, коли все, что вы нам рассказали, правда.

Но разве не справедливо, чтобы я понес наказание, раз совершил дурное дело? — возразил Тирант. — Я сочту свою смерть заслуженной, если приму ее ради столь достойной сеньоры.

Пусть оставит меня Господь, если вы против моей воли туда вернетесь! — воскликнул виконт. — Разве нет во дворце герцога, чтобы защитить Принцессу, коли случится ей что-нибудь во вред и пострадает ее честь? Видите теперь, к каким несчастьям приводит любовь? Соблаговолите же ехать дальше, ведь чем больше мы медлим, тем хуже для вас.

Тогда окажите мне милость, — попросил Тирант, — и, раз уж вы не пускаете меня, поезжайте в город сами. И если кто-нибудь обидел Принцессу или же захочет это сделать, убивайте его безо всякой пощады.

Так сильно просил Тирант виконта, что тот не мог ему отказать. Но перед тем как уехать, он отвернулся от Тиранта и тихо сказал, чтобы только Ипполит мог его услышать:

Клянусь Богом, не бывать тому, чтобы я позаботился о какой-нибудь даме или девице, кем бы она ни была, — разве что позову ей лекарей.

Тирант поехал дальше с Ипполитом.

Когда виконт подъехал к городским воротам, стража не хотела его пускать до тех пор, пока он не сказал, что Тирант упал с лошади и что он сам приехал за лекарями. Только тогда его пропустили. Однако лекарей виконт долго не мог доискаться, ибо все они были при Императоре и его дочери. Позаботившись о его Величестве, лекари захватили с собой все необходимое для лечения Тиранта, но не осмелились сообщить Императору, что Маршал заболел. Виконт же сделал все возможное, чтобы повидать Принцессу и затем поведать Тиранту о том, что с ней.

Придя в чувство и едва открыв глаза, она сказала так:

Неужто умер тот, кто пленил мою душу? Умоляю, скажите поскорее, так это или нет, ибо, если он мертв, я хочу умереть вместе с ним.

Императрица, чей разум помутился от ужасной тревоги за дочь, а взор — от бесконечно проливаемых слез, не смогла разобрать слов Принцессы и спросила, что она сказала. Герцогиня, которая держала Принцессу на коленях и обнимала ее, ответила:

Сеньора, Принцесса спрашивает, убили ли крысу.

Но Принцесса сказала, по-прежнему не открывая глаз:

Я спрашиваю не об этом, а о том, убит ли тот, в ком вся моя надежда.

Герцогиня громко ответила:

Сеньора, ее не убили, потому что так и не смогли поймать. — И она повернулась к Императрице, прибавив: — Она бредит. Болезнь эта такова, что и самых мудрых превращает в безумцев, которые сами не знают, что говорят.

Когда Принцесса совсем оправилась от обморока, двое лекарей отправились вместе с виконтом и герцогом к Тиранту. Узнав об этом, Принцесса пришла в невероятное беспокойство и стала жаловаться:

О господин мой Тирант, о цвет рыцарства! Нынче пришел в упадок род Соляной Скалы, а бретонский дом понес страшную потерю! Вы мертвы, мертвы! Ведь тот, кто падает с такой высоты, вряд ли может выжить. Почему не пострадала и не попала в беду я, виновница ваших бед, почему не избежали вы сей ужасной опасности ?

Герцогиня сильно переживала как из-за неприятностей Принцессы, так и из-за раны Тиранта. Она не стала ничего больше говорить, опасаясь окружавших их девиц. Лекари немедленно выехали, не сказавшись Императору, дабы он опять не разволновался. А по складу своего характера был он человеком весьма впечатлительным.

Когда врачи добрались до Тиранта, то нашли его лежащим в постели. Он мужественно терпел ужасную боль. Они осмотрели его ногу и обнаружили, что она вся переломана и кости торчат наружу. Покуда они лечили Тиранту ногу, он трижды лишался чувств, и каждый раз приходилось приводить его в сознание с помощью розовой воды. Лекари как могли оказали ему первую помощь, наказали ни за что на свете не вставать с постели, коли ему дорога жизнь, и уехали во дворец. Император спросил, откуда они возвращаются и куда ездили, удивляясь, что за обедом он их не видел.

Один из лекарей ответил:

Сеньор, мы были в Бельэстаре, чтобы оказать помощь вашему Маршалу, который заболел.

Император спросил:

А что с ним?

Сеньор, — сказал лекарь, — по его словам, на рассвете он выехал из города и отправился туда, где он держит своих лошадей, дабы приказать своим слугам быть готовыми к отъезду в назначенный день, то есть в понедельник утром. Он ехал на сицилийском скакуне и, с усердием пришпоривая его, мчался во весь опор по дороге, как вдруг упал в арык и немного повредил себе ногу.

Пресвятая Дева Мария! Из огня да в полымя попадает Тирант! — воскликнул Император. — Я хочу немедленно поехать его проведать и внушить ему, что, живя доблестно, сохраняешь себе жизнь, а живя в грехах, сам творишь свою смерть. И тот, кто завоюет славу и честь благодаря доблестной жизни, не должен со своей доблестью расставаться, но лишь приумножать ее.

Лекари, видя намерение Императора поехать к Тиранту, уговаривали его отложить это до следующего дня, когда больной немного окрепнет. Император, послушавшись их совета, решил остаться и прошел в спальню к Принцессе. Он спросил ее, как ее болезнь, и рассказал о болезни Тиранта. О, как сжалось при этом сердце Принцессы! Но она не осмеливалась никак показать этого, боясь отца. Ее собственная беда казалась ей ничтожной в сравнении с той ужасной и печальной судьбой, которая постигла Тиранта.

Император пробыл с дочерью до самого ужина. На следующий день, узнав, что лекари едут к Тиранту, и увидев их в окно, послал он сказать, чтобы они подождали немного с отъездом. Император сел на лошадь и поскакал вместе с ними. Он присутствовал при втором осмотре больного. Увидев, в каком он состоянии, Император тотчас понял, что Тирант еще не скоро сможет отправиться в лагерь. Когда лекари закончили лечение, Император сказал следующее.

Глава 237

В настоящей нашей жизни никому не следует печалиться из-за того, что приуготовлено и ниспослано нам Божьей мудростью, особливо же когда являет свою власть над нами фортуна, ибо никакое благоразумие людское не способно противостоять неожиданностям. А посему надлежит людям доблестным терпеливо сносить все превратности судьбы, какие только известны в нашем мире. Я прекрасно знаю, что сие несчастье послала вам фортуна в наказание мне за грехи, ибо теперь укрепится величие турков и смогут они меня уничтожить. Однако надежда увидеть, как вы отправляетесь на поле боя, ныне, когда множество новых врагов прибыло в мои земли, придает мне силы противостоять горю, несмотря на мою старость и немощь, и отбросить печальные мысли. Не к месту было бы теперь рассказывать о моих опасениях. Однако в тот час, когда узнал я о вашей беде, я пришел в отчаяние, потому как уповал лишь на мощь вашей конницы и представлял, словно наяву, как благодаря вашей отваге, а также доблести и силе вашего меча прольется кровь жестоких врагов моей империи и святой веры Христовой. Теперь же, увидя, что вас нет, не убоятся они никого и завоюют все мои земли, опозорят и обесчестят меня и хулой и бесчинствами. Потому-то ничего я так не желаю, как поскорее увидеть вас здоровым, ибо без этого не быть моей империи свободной. И я прошу вас, доблестный Маршал, коли дорога вам ваша жизнь и моя, приободритесь и с мужеством, достойным рыцаря, терпеливо сносите ниспосланную вам болезнь. Я верю, что милосердный Господь сжалится над вами и над верными ему христианскими народами, страждущими под игом неверных, из коего вызволить их способны лишь вы с вашей доблестью. Так не печальтесь же более о случившемся несчастье.

Тирант из-за сильной боли с трудом мог говорить и, собрав последние силы, сказал едва слышным и хриплым голосом.

Глава 238

Горе мне, несчастнейшему из несчастных! Думаю, уж не выбраться мне из беды и близок мой ужасный конец. И больнее всего мне видеть, как печалитесь и страдаете вы, Ваше Величество, из-за того, что со мной случилось. Надежда покидает меня, и я желаю лишь поскорей умереть.

Испуская бесконечные вздохи и не зная, как сказать Его Величеству об ужасных страданиях, которые он пережил, Тирант приподнял голову, чтобы Император его лучше услышал, и произнес:

Сеньор мой, моего меча и маршальского жезла не так уж станет недоставать в вашем войске, хотя меня там и не будет: ведь в вашей империи достаточно отважных и доблестных рыцарей, чтобы дать ныне отпор врагам. Однако мне кажется, что, коли Ваше Величество так настойчиво меня о том просит, следовало бы мне отправиться в лагерь. Сеньор, в назначенный день я буду готов туда поехать.

Услышав от Тиранта подобные речи, Император очень обрадовался и вернулся в город. Когда Императрица его увидела, она сказала ему:

Сеньор, да ниспошлет вам Господь долгую жизнь в этом мире, а когда вы преставитесь, да уготовит место в раю, коли вы скажете нам теперь всю правду о нашем Маршале: грозит ли ему смерть и в каком он состоянии.

Император, в присутствии Принцессы и прочих девиц, сказал Императрице:

Сеньора, думаю, смерть ему не грозит, но несомненно рана его тяжела, ибо кости на ноге, вместе с мозгом, находящимся внутри них, вышли наружу, порвав кожу. Больно было мне смотреть на это. Однако он говорит, что в понедельник будет готов поехать в лагерь.

Пресвятая Дева Мария! — воскликнула Принцесса. — Что вы задумали, Ваше Величество? Неужели вы хотите, чтобы человек, у которого такая рана и которому грозит смерть, отправился в лагерь? А что, если по пути прервется его жизнь? Да и чем он сможет помочь своим воинам? Неужели вы хотите поставить под угрозу и его самого, и все ваше государство? Нет, сеньор, подобные сражения так не проводятся. Ведь жизнь Тиранта весьма ценна, ибо, будь он жив, все враги его будут бояться, а умри он — не станут страшиться ничего. И ежели он не оправится до конца от раны, то лучше ему уйти в монастырь. Я думаю, что он дорожит честью и еще сможет ее заслужить. Вы будете этим довольны, а он будет чувствовать себя в безопасности и забудет о страданиях. Но коли поступите вы иначе, то явите себя злым, жестоким и безжалостным правителем.

Император прошел в залу, где собирался совет и где его ждали, дабы решить, что делать. После того как Император рассказал о том, что знал про Тиранта, решено было всеми предоставить ему полнейший покой.

Тирант же, после отъезда Императора из Бельэстара, немедля приказал соорудить ему прочный ящик, в котором он мог бы передвигаться. Никто не был посвящен в задуманное, кроме Ипполита, отвечавшего за все. И в воскресенье ночью, когда герцог вместе с остальными людьми вернулись в город, Тирант отослал виконта и сеньора д’Аграмуна, чтобы не помешали они ему в чем-нибудь, и повелел им приготовиться к отбытию в лагерь. А они и не подозревали, что Тирант совершит столь великую глупость и уедет оттуда. Тирант же заплатил много денег одному из лечивших его лекарей, чтобы тот сопровождал его. А второй лекарь никак не хотел разрешить Тиранту трогаться с места и не соглашался поехать вместе с ним. И когда наступила полночь, Тирант приказал положить себя в ящик, и на носилках, которые слуги несли на плечах, выбрался из дворца Бельэстар и направился к лагерю, расположенному около города Сан-Жорди. Уезжая, Тирант приказал завесить окна во дворце бархатными портьерами и говорить тем, кто наведается из города, что ночью он плохо спал и нынче отдыхает. Одни возвращались тогда назад, а другие оставались и ждали, что он проснется. В полдень герцог Македонский, приходившийся Тиранту ближайшим родичем, вместе с виконтом, столь же близким с ним в родстве, захотели войти к Тиранту, уверяя, что раненый человек не может спать без просыпу так долго. Силой одолев сопротивление стражи, вошли они в спальню и убедились, что Тирант уехал. Они пустились вскачь по его следам, послав уведомить Императора, что Маршал исполнил его приказ. Однако оба они проклинали и Императора, и весь его род.

Император, узнав новость о Тиранте, воскликнул:

Клянусь истинным Богом, он держит свое слово!

Когда герцог с виконтом догнали Тиранта и узнали, что по пути он пять раз лишался чувств, стали они сильно бранить и врача, и Ипполита, выказывая сильнейшее неудовольствие его действиями:

Как же мог ты, принадлежа роду рыцарей Соляной Скалы и Бретонскому дому, позволить уехать нашему господину и повелителю? Ведь в тот день, когда придет конец его жизни, мы все пропадем, и о нас никто и не вспомнит! Ты заслужил высшее наказание, и, если бы не мой страх перед Богом и перед людьми, я бы обошелся с тобой еще хуже, чем Каин с Авелем. О злосчастный рыцарь, нет в тебе ни капли жалости и сострадания! Прочь с глаз моих, иначе, клянусь честью, ты поплатишься за содеянное!

Затем повернулся герцог к лекарю и обрушил свой гнев на него.

Глава 239

Терпению моему пришел конец, когда узнал я о неслыханном безрассудстве сего лекаря, каковой дерзнул пресечь рыцарский род Соляной Скалы. Из-за этого охватили меня гнев, гордыня, печаль, бешенство и горе. Сие преступление не может остаться неотмщенным, а возмездие за него должно послужить уроком остальным.

И с невиданной яростью герцог поднял меч и бросился на лекаря. Несчастный, пытаясь уйти от смерти, кинулся было бежать, но напрасно. Настигнув его, герцог с такой силой ударил его мечом по голове, что раскроил ему череп до основания, так что мозги у него вывалились наружу.

Когда Император узнал о смерти столь замечательного своего лекаря, немедля поскакал он туда, где находился Тирант. Он нашел его в скиту, называвшемся Монашьей Пустынью. Тиранта приказал поместить туда герцог, ибо там ему было удобнее всего находиться. Увидев Тиранта в таком положении, Император ему глубоко посочувствовал и приказал привезти всех своих лекарей. Он хотел знать, в каком состоянии его рана. Осмотрев ее, лекари сочли, что в гораздо худшем, чем прежде, и заключили, что если бы Тирант проехал еще одну милю, то у него началось бы воспаление, и тогда не избежал бы он смерти или лишился бы ноги.

Все знатнейшие бароны империи съехались проведать Тиранта. Император собрал совет, и постановили на нем следующее: поскольку Тирант не мог передвигаться, все воины, получившие жалованье, на следующий день должны были отправиться в лагерь без него. Тирант сказал:

Ваше Величество, я полагаю, что, хотя они обязаны служить полтора месяца, вам следует заплатить им за два. Ведь тогда они будут рады и станут сражаться еще отважнее.

Император пообещал, что немедленно так и сделает, и прибавил:

Сегодня ночью мне доставили из лагеря письма от маркиза де Сан-Жорди. Он сообщает, что прибыли несметные полчища мавров, но вынуждены были покуда направиться в Ливию, дабы переждать, когда закончится срок перемирия. Они хотят завоевать Ливийское королевство, а оно граничит с моей империей. И сделали это мавры из-за того, что мы держим в плену Великого Караманя и верховного владыку Индии. Говорится еще в письме, что прибыл король Иерусалимский, двоюродный брат Караманя. Он привез с собой жену, сыновей и шестьдесят тысяч воинов, родом из Энедаста[553], земли плодородной и изобильной. Там, когда в семьях рождаются мальчики, немедленно сообщается об этом в Сеньорию, и каждого воспитывают с большим тщанием. После того как достигают они десятилетнего возраста, начинают обучать их езде на лошади и владению мечом. Когда же они этому хорошенько обучатся, отдают их в подмастерья к кузнецу, чтобы стали их руки ловкими и сильными и чтобы наносили удары как следует. Затем заставляют их упражняться в борьбе и метании копья, а также во всех прочих занятиях, каковые способствуют хорошему владению оружием. Последнее, что должны они освоить, — это ремесло мясника, дабы научиться четвертовать туши животных и не бояться пролить кровь. Промысел этот делает их жестокими, так что когда они сражаются и захватывают христиан, то четвертуют их, не боясь ни вида крови, ни освежеванного тела. Кроме того, дважды в год заставляют их пить бычью или баранью кровь. И потому они — самые стойкие и мужественные воины из всех язычников, и десятеро таких стоят сорока прочих. Прибыл сюда также и король Малой Индии[554], который утверждает, что он — брат верховного владыки, взятого нами в плен. Он очень богат и привез с собой сорок пять тысяч воинов. Прибыл и еще один король, по имени Менадор, с тридцатью семью тысячами воинов, и король Дамаска, с пятьюдесятью пятью тысячами, и король Верумтамен[555], с сорока двумя тысячами. И многие еще вместе с ними.

Тирант сказал:

Пусть себе едут, сеньор! Я твердо надеюсь, что, милостью Господа нашего и Пресвятой Богоматери, с помощью столь выдающихся рыцарей, кои служат Вашему Величеству, мы одержим над ними победу, будь их хоть вдесятеро больше.

Когда совет закончился, Император, препоручив Тиранта Богу, приказал лекарям не оставлять его и не позволять ему двигаться с места.

Принцесса была чрезвычайно опечалена болезнью Тиранта.

С наступлением понедельника все войско было готово отбыть в лагерь. Император вместе с дамами взирали на герцогов и баронов, пускавшихся в путь. Герцогу де Пера и герцогу Македонскому, по всеобщему согласию, было поручено командовать войском. Когда через несколько дней они прибыли в лагерь, маркиз де Сан-Жорди и все остальные весьма им обрадовались. Со дня их приезда до конца перемирия оставалось около месяца. Тирант же оставался в Монашьей Пустыни до тех пор, пока лекари не разрешили ему перебраться в город. Тирант был очень доволен, что, не имея возможности уехать с войском, оказался в скиту. С Тирантом пребывал сеньор д’Аграмун, ни за что не пожелавший с ним расстаться, ибо, по его словам, он покинул свою землю лишь из-за любви к своему господину, а посему ни за что не бросит его больного. Ипполит также остался с Тирантом и каждый день наведывался в город за всем необходимым, а больше всего — чтобы привезти Тиранту новости о Принцессе, на милость которой тот уповал. И когда хотели лекари заставить его поесть или еще что-нибудь сделать, то говорили, что так просит Принцесса, и тогда он немедленно это выполнял.

После того что произошло с Тирантом, Принцесса часто укоряла Усладу-Моей-Жизни за содеянное. В наказание она хотела даже закрыть ее в совершенно темной комнате, но та по-доброму отговаривалась, отшучивалась и избегала наказания, говоря:

А что скажет ваш отец, если обо всем проведает? А знаете, что скажу ему я? Что это вы мне посоветовали, чтобы Тирант похитил остатки вашего целомудрия. Ваш батюшка хочет, чтобы я была вашей мачехой. Можете не сомневаться — став ею, я вас накажу, и, когда сей отважный Тирант снова явится к вам, вы уж не закричите, как в тот раз, но будете вести себя тихо и не шелохнетесь.

Но Принцесса разгневалась и приказала Усладе-Моей-Жизни замолчать, а не болтать всем на беду.

Раз вы, сеньора, так грубо со мной говорите, я не желаю вам больше служить и покидаю вас. Лучше я вернусь в дом моего отца, сеньора графа.

И Услада-Моей-Жизни тотчас же вышла из спальни Принцессы, собрала все свои наряды и драгоценности и отдала их на хранение вдове де Монсан, бывшей при дворе. Затем, в сопровождении пяти оруженосцев, она выехала верхом на лошади из дворца, никому не сказав ни слова, и поскакала туда, где находился Тирант.

Когда Принцесса узнала, что Услада-Моей-Жизни ее покинула, она очень встревожилась и готова была сделать все, лишь бы ее вернуть. И разослала она множество слуг во все стороны, чтобы они добром или силой привезли ее обратно.

А Услада-Моей-Жизни окольными дорогами добралась до скита Тиранта. Тот, увидев ее, сразу почувствовал себя в три раза лучше. Услада-Моей-Жизни подошла к нему поближе и, найдя его столь бледным, не могла сдержать горьких слез, хлынувших из глаз ее. И тихим голосом, с сочувственным видом сказала она следующее.

Глава 240

О я несчастнейшая из несчастных! Неизбывная грусть поражает мою душу» когда думаю я о том, как вы пострадали. И явилась я к вашей милости, чувствуя ужасный стыд, ибо стала причиной несчастья, приключившегося с лучшим в мире рыцарем. Но поскольку, как вам известно, я испытываю сильную любовь к вам и желаю вам служить, решилась я все же предстать перед вами, полагая, что вы — самый благородный рыцарь, какой когда-нибудь рождался на белом свете. Ведь в вас всегда найдут сострадание как друзья, так и недруги ваши, и при дворах всех знатных баронов помнят о вашей величайшей доблести. Я же, несчастная, никак не приду в себя из-за ужасной беды, которая стряслась с вами, и призываю вас одного в свидетели тому, что сделала все, дабы избежать ее.

Я пыталась возражать Заскучавшей Вдове, что покажется вам невозможным, ибо ни одной другой девице не под силу. Но теперь я потерпела поражение и вынуждена со страхом просить вас о милости, ибо в вашей власти казнить меня или сохранить мне жизнь. Ведь безжалостной фортуне угодно было, чтобы именно по моей вине случилась с вами беда. Посему и прошу я вашу милость оказать мне снисхождение и простить меня.

Глубокий вздох, вырвавшийся из самых глубин сердца, предшествовал следующим словам Тиранта:

Доблестная сеньора, у вас нет никаких причин просить у меня прощения, ибо вы не повинны ни в чем. Но даже если бы вы и были виновны, то я не один, а тысячу раз простил бы вас, помня о вашем постоянном ко мне расположении. И я молю Бога, чтобы он поднял меня с ложа, ибо вам причитается наибольшая доля моего имущества и моей любви, нежели кому-либо из прочих придворных дам и девиц во всем свете. Я не стану дольше говорить об этом, испытывая сильнейшее желание узнать, что делала прекраснейшая сеньора Принцесса в мое отсутствие. Думаю, она уже разлюбила меня, не захочет теперь меня видеть и запретит мне появляться у нее. Худшего горя нет для меня в этом мире. Боль от моей раны — ничто, ведь я бывал ранен много раз и едва не отдавал Богу душу. Но вот эта беда лишает меня рассудка. Причина же моих ужасных страданий — недовольство моей госпожи. А посему прошу вас, сеньора, коли желаете вы мне добра, соблаговолите рассказать обо всем — и дурном и хорошем — и не длите моих мучений.

Услада-Моей-Жизни любезно сказала Тиранту, что очень рада оказать ему сию услугу, и негромко начала говорить следующее.

Глава 241

Счастье и утехи, которые вы испытали, раздосадовали враждебную и безжалостную фортуну. И после того как вы расстались с Принцессой, крики и шум во дворце настолько усилились, что старому Императору пришлось встать с ложа. Придя в неописуемый гнев, он, с мечом в руке, хотел обыскать все комнаты и, не сдержавшись, заявил, что безо всякой пощады убьет любого, кто будет им обнаружен, будь то крыса или человек. Когда же Императрица, уже уставшая от бдений, отправилась к себе в опочивальню, а стража успокоилась, влюбленная Вдова явилась к Принцессе, терзаемая страстью и злобой. Она ведь сродни старой ведьме, которая вредит лишь тому, кто делает ей добро, хотя, памятуя о том, что вы, ваша милость, для нее сделали, иначе должна была бы она себя вести. Однако, делая вид, что ей вас жаль, она сказала Принцессе: «Сеньора, я видела, как Тирант спускался по веревке, которая разорвалась, и он упал с такой высоты, что переломал себе все кости». И принялась кричать что есть мочи. Услышав эту новость, принцесса только и могла вымолвить: «Иисусе! Иисусе! Иисусе!» — и тотчас лишилась чувств. И невозможно сказать, где витала ее душа, ибо она находилась без памяти в течение трех часов. Все лекари собрались вокруг нее, но не могли привести ее в чувство, так что Император решил было, что лишился всех благ, дарованных ему природой и фортуной. Переполох и шум, поднявшиеся во второй раз во дворце, были еще сильнее, чем в первый.

Затем Услада-Моей-Жизни рассказала Тиранту о том, какой разговор произошел между ней и Принцессой.

Невозможно и передать, как сильно желала она вас увидеть и, если бы не страх за свою честь и не стыд, приехала бы сюда сама. И все терзания, которые она себе напридумала, происходят от того, что не знает она и не может решить, как вести себя с вами при будущей встрече: то ли показать вам, до чего огорчает ее ваша болезнь, то ли нет. И склоняется она то к одной мысли, то к другой, говоря, что ежели будет любезной с вами, то вы приметесь за прежнее, а если поступит иначе, то ее высокомерие обидит вас.

На это Тирант не замедлил ответить следующее.

Глава 242

Всякий смертный чувствует, что его жизнь в безопасности, коли защищает его тот, кому и он желает добра. Во власти моей госпожи вернуть меня к жизни, но коли она откажется от этого, забыв о милосердии, то убедит меня, что хочет пренебречь мною. Ведь, как вы знаете, ни страх перед смертью, ни забота о славе не уменьшили моей любви. Пусть же ее высочество соблаговолит поскорее вынести мне суровый приговор или воскресить меня, коли пожелает. Какое преступление совершил я, кроме того, что любил ее? И посему я умоляю, ради этой заслуги, не карать меня. Величайшую милость окажет мне ее высочество, если позволит мне хоть взглянуть на нее, ибо полагаю я, что тогда сильно поубавится ее несправедливый гнев.

Услада-Моей-Жизни ответила:

Сеньор, окажите мне милость: напишите Принцессе письмо, а уж я приложу все усилия, чтобы она послала вам ответ. Благодаря ему вы сможете понять, чего она втайне желает.

В то время, когда они так разговаривали, вошли в скит люди, посланные Принцессой на розыски Услады-Моей-Жизни. Увидев ее, передали они все, что приказала сказать Принцесса. Услада-Моей-Жизни ответила им:

Передайте моей госпоже, что ей не удастся силой заставить меня служить ей. Я же хочу уехать к моему отцу.

Если бы я нашел вас в другом месте, то насильно вынудил бы вернуться, — сказал ей один из рыцарей. — Однако я полагаю, что сеньор Маршал будет недоволен тем, что кто-либо не желает служить ее высочеству. И он благодаря своим доблестям найдет подобающий способ исправить это.

Можете не сомневаться, что моей госпоже будут оказаны все надлежащие услуги, — подтвердил Тирант. — Я сумею так попросить об этом сию девицу, что она немедленно поедет с вами.

Тирант приказал принести чернила и бумагу, хотя и не мог, из-за боли в ноге, даже писать как следует. Несмотря на это, он начертал следующие слова любви.

Глава 243

«Коли, из опасения оскорбить ваше высочество, рукам моим запрещено было бы прикоснуться к вам, исполненной такого совершенства и великолепия, бесконечная любовь моя никогда не обрела бы утешения. Однако моего слабого ума недостает, чтобы понять, как могу я получить прощение иначе, чем благодаря вашему долгожданному приезду. В том, что я так считаю, вина моя несомненна. Но кто лучше меня знает о ваших непревзойденных совершенствах, коих не встречал я ни в одной другой женщине? Теперь же сподобился я обрести блаженство, неведомое и святым. И страх, что вы, ваше высочество, разлюбите меня, удваивает мои муки, которые никому не известны, кроме меня. Ведь, потеряв вас, навсегда потеряю я все, что есть у меня в жизни. Подумайте только, что лучше всех знает вас тот, кто сам исполнен совершенства, и просить награды мне надо было бы тогда, когда, услышав омоем несчастье, промолвили вы трижды “Иисусе!”, что мне столь приятно.

Горестно думать мне, что вы слишком благородны для меня, ибо с того дня, как моя любовь была отдана вам, все мои старания подчиняются вашим желаниям. И рука моя не устанет писать вашему высочеству, ибо кажется мне тогда, будто я беседую с вами, не боясь быть оклеветанным. Я был бы достоин порицания, ежели не писал бы вам. Любовь побуждает меня к этому, хоть и покажутся вам, быть может, мои слова слишком низменными. Предпочитаю я ничего не доверять фортуне, врагине моего блаженства, но, думаю, все, что вы ни прикажете мне, будет для меня лучше всего. И не было еще ни одного смертного, не совершавшего ошибок».

Глава 244

После того как Услада-Моей-Жизни рассталась с Тирантом, Принцесса, узнав, что она возвращается, выбежала ей навстречу и, поджидая ее у самой лестницы, сказала:

О моя дорогая сестра! Отчего вы так разгневались, что покинули меня?

Что же мне было делать, ваше высочество! — воскликнула Услада-Моей-Жизни. — Ведь вы обо мне забыли и не пожелали, чтобы я являлась перед вами.

Принцесса взяла ее за руку и отвела в одну из своих комнат. А тех, кто привез Усладу-Моей-Жизни, она по заслугам отблагодарила за их старания. Когда они вышли, Принцесса начала говорить так:

Разве не знаешь ты, Услада-Моей-Жизни, что между родителями и детьми не один раз бывают раздоры и что случается им разгневаться друг на друга, равно как сие происходит и между братьями и сестрами? И предположим даже, что мы с тобой кое-что друг другу наговорили, тебе не следует из-за этого сердиться на меня. Ведь тебе известно, что я люблю тебя больше всех на свете, и во все мои тайны ты посвящена не хуже, чем я сама.

Это на словах, ваше высочество, вы добры, — сказала Услада-Моей-Жизни. — А дела ваши — дурны. Вам угодно верить обманам Заскучавшей Вдовы, которые скоро раскроются. А меня и всех остальных вы предаете опале. Но именно по милости Вдовы и случилась беда. И я опасаюсь, как бы вы, ваше высочество, не пострадали еще больше прежнего и как бы не навредила она вам так, как успела навредить мне. Я хорошо помню ту злосчастную ночь, когда мой господин Тирант сломал ногу, а вы лишились чувств. Все плакали и тревожились, одна лишь Вдова радовалась. Всеми добродетелями вы наделены, но недостает вам терпения. Нехорошо, когда кто-то взывает к благородству, а сам прикрывается мантией клеветы.

Давайте не будем больше рассуждать об этом, — сказала Принцесса, — и поговорим лучше о Тиранте. Каково его состояние, и когда я смогу его увидеть? Мне так приятно о нем думать, что я это делаю чаще, чем того бы хотела. Я смертельно страдаю при мысли о его болезни. Да, любовь несет с собой столько опасностей, что моего разумения не хватает, чтобы их осмыслить. Тем не менее я чувствую в душе любовь столь сильную, как никогда прежде, и это началось с того дня, когда был установлен нашими предками прекрасный закон — право достойнейшего. Я бы подчинилась ему, если бы не случилось несчастья с Тирантом. А посему я тебя умоляю, дорогая сестра, соблаговоли же мне сказать о нем всю правду, даже если грозит ему смерть. Ибо, если он умрет, я бы так проявила свою любовь к нему, что люди помнили бы об этом до скончания века и ставили меня всем в пример как преданную возлюбленную. Я бы сделала это не тайно, но прилюдно, чтобы всем стало известно и запомнилось навсегда. И наивысшей милостью, которую мог бы, по доброте своей, оказать мне Господь, было бы для меня видеть, как предоблестный Тирант, окончательно оправившись от раны, входит в эту комнату живым и здоровым.

Услада-Моей-Жизни не замедлила ответить следующим образом.

Глава 245

Да пошлет Всемогущий Господь, оказывающий всевозможные милости, доброе здоровье и скорейшее исцеление Тиранту, дабы смог он оказаться подле вашего высочества. Ведь, находясь рядом с вами, он сочтет себя самым счастливым рыцарем в мире. А если отказали бы вы ему в свидании, то предпочел бы он и вовсе не встречать вашего высочества. Без вас он плачет и вздыхает, едва вспомнит о ваших бесконечных достоинствах и неповторимой красоте. И можете быть уверены, что только он и заслуживает высшей награды от вас. И одних ваших слов ему недостаточно. Я не хотела бы оскорбить вас, ваше высочество, но все же, по правде говоря, вы с Тирантом в любви не равны. И не из-за разницы в богатстве или в знатности рода не соответствуете вы друг другу — ведь у любви иные законы. Но из-за разных взглядов в одних людях она сильнее, чем в других. Вы же, сеньора, слишком привыкли быть добродетельной. А теперь я отдам вам письмо от доблестного Тиранта. Принцесса с большим удовольствием взяла послание и, прочитав его, продиктовала ответ, которого оно заслуживало.

Глава 246

«Рука люя не поднималась написать тебе, ибо привыкла писать бесхитростно слова дружеские и приятные, а нынче ссша она выводит послание, высказывающее неудовольствие твоими поступками. Письму моему нельзя будет отказать в искренности, и придется тебе поверить, что причинил ты мне новые страдания, которые терпеливо буду я сносить до конца дней моих, ибо никогда еще не видывал мир такой жестокости и любви одновременно. Лишь эта мысль заставляет меня ответить тебе. Ты полагаешь, что рукам твоим удалось достигнуть главной цели в новом для них ремесле. Дали они тебе испытать высшее блаженство и сладость победы, но не достойны прощения, потому что не знали жалости. Много раз пыталась я благосклонными речами умолить тебя не похищать сокровища моей чести. И ежели слова мои не склоняли тебя к милосердию, то должны были убедить мои слезы и грусть на моем челе. Но ты, жестокий, словно хищный лев, действовал напролом и причинил столько горя твоей Принцессе. О непорочное мое целомудрие, где ты? Не дано мне умереть достойно! Донеслись мои крики до ушей Заскучавшей Вдовы, и пришла ко мне Императрица. Стыд, враждебный любви, не позволил мне сказать правду, но мои тяжкие вздохи выдавали тайный смысл моих речей. И, не в силах собрать свою волю, сама не помню как произнесла я “Иисусе! Иисусе! Иисусе!” и упала на руки герцогини, ибо ненавистна мне стала жизнь. Тот, кто заблуждается, достоин кары. Она такова: не думай больше обо мне, Тирант, ибо я не желаю отныне думать о тебе».

Написав ответ, принцесса вручила его Ипполиту, дав ему также множество наставлений.

Вернувшись к Тиранту, Ипполит отдал ему послание от Принцессы. Тот взял его с большой радостью, но был сильно опечален тем, что прочел в нем. Приказал он тогда принести бумагу и чернила и, несмотря на боль, написал письмо такого рода.

Глава 247

«Все на зелгле обретают покой, кроме меня одного, ибо я не могу забыться, постоянно думая, ваше высочество, о прискорбных ваших словах: “Не думай обо мне, Тирант, ибо я не желаю отныне думать о тебе”. И, превозмогая постоянные муки, которые посылает мне любовь, взялся я за перо, дабы избежать ужасных невзгод, порождаемых вашим презрением, с коим вы ко мне относитесь, обрекая на забвение многолетнюю мою любовь к вам. Я пишу вам, дабы вы ясно увидели, как восхищаюсь я вами, ваше высочество, и как хочу я вас увидеть. За возможность вас лицезреть воздам я хвалу Господу, которому и без того благодарен за то, что сподобил он меня узнать девицу, исполненную всех совершенств. И поскольку люблю я вас так сильно, не в силах я понять, почему вы мной пренебрегаете. Ведь я прекрасно знаю, что один я достоин вкусить всю прелесть вашей красоты. Коли рассудите вы, что я заслуживаю ответа, да будет так! Коли нет, пусть прервется поскорее моя жизнь, ибо нету меня другого намерения, как только исполнить все, что вы, ваше высочество, мне ни прикажете».

Глава 248

Написав письмо, Тирант отдал его Ипполиту и наказал вручить Принцессе в присутствии Услады-Моей-Жизни, а также дождаться ответа, если таковой воспоследует. Ипполит исполнил все так, как ему было приказано. Принцесса взяла письмо от Тиранта с большим удовольствием. В это время пришла Императрица повидать свою дочь, и та не смогла сразу прочесть послание. Однако, увидев, что ее мать стала беседовать с Ипполитом, справляясь о здоровье Тиранта, Принцесса встала со своего места и в обществе Услады-Моей-Жизни направилась в другую комнату, чтобы прочитать письмо.

Императрица, долгое время проговорив с Ипполитом о Тиранте, сказала:

Вижу я, Ипполит, что ты осунулся и побледнел. Это понятно — ведь всех родных столь доблестного рыцаря, как Тирант, его болезнь должна сильно огорчать. Я тоже огорчена из-за этого и ночью просыпаюсь с мукой, как если бы Тирант был мне мужем, сыном, братом или иным близким родичем. Вспомнив о его беде и посочувствовав ему, я вновь с облегченной душой засыпаю.

Ипполит немедля ответил ей:

Коли я лежал бы в постели с какой-нибудь дамой, как бы ни любила она поспать, я не дал бы ей почивать так долго, как это делаете вы. Однако я не удивляюсь, что с вами так происходит, ибо вы спите одна и не с кем вам поговорить и поворочаться в постели. От этого-то я худею да бледнею, сеньора, а вовсе не из-за болезни моего господина Тиранта. Каждый день молю я Господа Бога избавить меня от сих тягостных мыслей. Но что такое страдание, знает лишь тот, кому знакома любовь.

Императрица решила, что Ипполит влюблен и что печаль на его лице — не что иное, как признак любовных мук. Более того, подумала она, что причиной их была Услада-Моей-Жизни, много раз говорившая прилюдно, что любит Ипполита. Тогда принялась Императрица тут же расспрашивать Ипполита, кто та дама, которая безжалостно причиняет ему такие страдания.

Глава 249

Пусть Господь пошлет тебе исполнение желаний в этой жизни и райское блаженство — в иной, коли скажешь ты мне, кто заставляет тебя так страдать?

Мой печальный жребий, — отвечал Ипполит, — лишает меня покровительства Господа нашего и всех святых. И не думайте, Ваше Величество, что жизни моей грозит меньшая опасность, чем жизни Тиранта, до того я измучен.

Коли желаешь ты поступить правильно, то не должен по скромности скрывать своих славных деяний, — сказала Императрица. — И если ты расскажешь о них мне, то я буду молчать, как и подобает мне по чести.

Кто же осмелится поведать о своем горе сеньоре столь превосходной? — возразил Ипполит. — Разве Вашему Величеству недостает хоть чего-нибудь, дабы возложили на вас венец, как на святую, спели вам во славу «Те Deum laudamus»[556] и по всем церквам отслужили в вашу честь торжественную обедню с чтением двенадцати Евангелий. Ведь вас впору провозгласить по всему миру богиней нашей земли!

Всякий смертный должен выслушивать, что о нем говорят, будь то хорошее или плохое, — заметила Императрица, — ибо Господь дал нам право свободно судить обо всем. И чем более достоин человек, тем с большим смирением надлежит ему слушать суждение о себе.

Сеньора, — сказал Ипполит, — я охотно согласился бы с вами, если бы не было преткновений для моих слов. Но закон против меня. Ведь у меня нет ни вассалов, ни имущества, ни наследства, кои смог бы я представить Вашему Величеству. И раз уж так вам угодно знать, главное, что у меня есть, — это любовь, и ее я не поменяю, как платье.

То, о чем ты говоришь, от меня не ускользнуло, — сказала Императрица. — Однако отвечать надо так, как задан вопрос. Ты говоришь, что любишь, а я тебя спрашиваю: кого?

Все пять чувств моих изменяют мне, и не могу я сказать этого, — ответил Ипполит.

О неразумный! — воскликнула Императрица. — Отчего не хочешь ты сказать о том, что приносит тебе страдания?

Четыре вещи есть, которые своим совершенством превосходят все остальные, пятая же — это говорить правду. И поскольку вы, Ваше Величество, и есть именно та, кого мне небом предсказано любить и кому должен служить я до скончания дней моих...

Сказав это, не осмелился Ипполит продолжить и ушел.

Когда он выходил, Императрица окликнула его. Но Ипполит, от стыда, не осмелился вернуться и решил, что если она спросит, почему он этого не сделал, то он скажет, что не слышал ее. Он отправился прямо в свои покои, будучи уверенным, что плохо говорил с Императрицей, а еще хуже себя вел, и сильно раскаивался в содеянном.

Императрица же задумалась над словами Ипполита, которые столь глубоко запали ей в душу, что она не забыла их до самой смерти.

Ипполит узнал, что Императрица вернулась к себе в покои. Он и стыдился, и страшился решимости, которую только что проявил, и в глубине души сожалел о ней. А посему он хотел поскорее уехать к Тиранту, дабы не попадаться на глаза Ее Величеству. Однако ему пришлось вернуться во дворец, чтобы получить ответ Принцессы. Когда он пришел к ней, то обнаружил, что она лежит, положив голову на колени Услады-Моей-Жизни, в обществе прочих девиц, сочувствовавших Тиранту. Ипполит попросил Принцессу дать ему ответ на привезенное письмо, и Принцесса не замедлила, на словах, ответить следующим образом.

Глава 250

Я с радостью трачу столько времени на то, чтобы читать слова любви в письме Тиранта. Рука его, кажется, не устает писать, и я дам ему недвусмысленный ответ, ибо, хотя мы пребываем вдали друг от друга, души наши едины в своем желании. Однако коли бы я была уверена, что могу дать ему ответ изустно, то сделала бы это весьма охотно. И поскольку на гонца нашего можно положиться, я прошу его избавить меня от лишнего труда. Скажи же Тиранту, что я устрою все так, чтобы вместе с Императором приехать проведать его на этой неделе. И если будет на то Господня воля, Тирант быстро выздоровеет, и мы перестанем печалиться из-за него. Прошу тебя, поезжай и передай ему то, что я сказала. Мне же становится все хуже и хуже, так что я почти в беспамятстве вошла в эту комнату, чтобы прочитать письмо. И теперь я хочу побыть в одиночестве, ибо любое общество мне неприятно.

Ипполит ответил:

Сеньора, у вас, наверно, безжалостное сердце. Соблаговолите же, ваше высочество, смилостивиться над Тирантом и дать труд своим очам. Ведь вы и без того принесли ему столько бед, а теперь я могу его обрадовать лишь немногими хорошими новостями, которых ждет он от вас в изобилии. Если бы вы знали о причине его страданий, если бы ведали о том, как надеется он на исполнение своего желания и как любит вас! Я бы мог подтвердить это, указав вам на исхудавшее его чело, если вы помните еще, как он выглядит. В вашей власти продлить его жизнь или положить ей конец. Выбирайте, что вам угодно, но не забывайте одного: тот, кто вас желает, — не враг ваш, но слуга, который еще больше увеличивает свою славу, желая связать себя с вами крепкими узами. Но нет у меня больше терпения ждать вашего ответа, дабы разделить судьбу Тиранта и либо пролить горькие слезы, узнав о грядущей его смерти, либо приехать с письмом, запечатлевшим вашу бесконечную любовь к нему. А посему я сообщаю вам о желании Тиранта получить от вас на бумаге послание, в коем запечатлятся слова любви, ибо я знаю, что ему известна ваша снисходительность. И я прошу вас оказать мне милость и внять моим речам в защиту того, кто хочет лишь бесконечно вам угождать.

Принцесса не замедлила отозваться на слова Ипполита следующим образом.

Глава 251

Я не желаю выглядеть перед тобой неучтивой и лучше промолчу, хотя твои дерзкие слова и заслуживают ответа. И я не желаю также, чтобы те, кто слышал твои лживые речи, решили, узнав мой ответ, будто ты, следуя совету твоего господина, явился с недостойными просьбами. Ведь прежние свидетельства о твоей вине перед Тирантом хорошо известны. Ты же, Услада-Моей-Жизни, вырви у меня на голове три волоса и отдай их Ипполиту: пусть он передаст их своему господину и скажет ему, чтобы взял их вместо ответа, поскольку не могу я ему написать.

Клянусь Богом, я не заберу эти волосы, если только вы не объясните мне, почему их именно три, а не четыре, не десять и не двадцать, — сказал Ипполит. — Как, сеньора, неужели вы думаете, что мы все еще живем в прежние времена, когда были приняты сии знаки милости? Тогда девица, имевшая возлюбленного и сильно его любившая, вручала ему букетик предушистых цветов или прядь своих волос, и ее друг считал себя самым счастливым на свете. Что вы, сеньора, нынче не те времена! Я прекрасно знаю, чего хочет мой господин Тирант: оказаться в постели вместе с вами — обнаженной или в рубашке. В случае, если постель не будет надушена, он возражать не будет. Но коли вы, ваше высочество, дадите мне для Тиранта три ваших волоса, то я признаюсь, что не привык привозить ему такие подарки. Пошлите лучше их с кем-нибудь другим или скажите мне, ваше высочество, ради чего вы ими пожертвовали.

Я с радостью скажу тебе правду, — ответила Принцесса,— Один волос означает большую любовь, которую я всегда питала к Тиранту, предпочитая его всем остальным, и до такой степени, что забывала об отце, о матери и, если позволено сказать, о самом Господе Боге. И я решила избрать именно Тиранта и хотела предложить ему себя и все, что только у меня есть. Душа моя должна отойти к Богу, когда закончится моя здешняя жизнь. Однако если бы Тирант и душу мою пожелал, то и ее бы я отдала ему вместе со всем тем, что имею и чем надеюсь еще обладать. Всем бы я щедро и вдосталь его одарила. Второй волос означает те сильные страдания, на которые Тирант меня обрекает. Даже знатнейшие сеньоры впадали в грех и завидовали ему, ибо мне чрезвычайно нравилось его любезное и обходительное обращение, в котором нынче я воочию могла убедиться. Но устам моим, а тем более моей чести, претят рассказы о том, как он меня оскорбил. Третий волос означает, что я знаю, как мало он любит меня. О, сколь плачевное зрелище являю я собой всякому, кто захочет на меня взглянуть после того, как претерпела я столько ужасных бед! Тирант же, привыкший проявлять милосердие к другим, со мной поступил жестоко и лишил меня спасения. И если бы не боялась я повредить моей чести, то во весь голос крикнула бы, как угрожает он моей жизни. Однако я должна вести себя так, чтобы никто не догадался, до какой степени задета моя честь, каковая мне дороже жизни. Теперь ты имеешь представление о том, что означают волосы, но, раз ты столь зловреден, я не дам тебе забрать их с собой.

И Принцесса взяла из рук Ипполита свои волосы, в гневе разорвала их и бросила на пол, одновременно проливая столь обильные слезы, что вся грудь ее стала мокрой. Когда Ипполит увидел, что Принцесса по столь незначительному поводу рассердилась на его слова, то он с сожалением и смирением в голосе принялся говорить следующее.

Глава 252

Хотя вы, ваше высочество, и утверждаете, что над вами совершили насилие, но, говоря так, вы хотите скрыть свою вину и обречь Тиранта на наказание худшее, чем сама смерть. Вас и в самом деле задержали в комнате вашей матери, но только никто вас не насиловал. Скажите, сеньора, в чем можно обвинить моего господина Тиранта, коли он попытался совершить столь замечательный подвиг? Кто должен подвергнуть его каре? Лишите себя, ваше высочество, красоты, милости, разума и необыкновенных познаний, достоинства и всевозможных добродетелей и не будьте столь строги в любви к тому, кто всегда желает вам служить и любит вас чрезвычайно. Ибо вы, ваше высочество, не должны забывать, к чему вас обязывает любовь Тиранта и слава, которую она вам приносит. И вы хотите отнять у него надежду, без которой он не проживет? Удивляюсь я тому, что услышали нынче мои уши. Неужели вы решили обречь моего господина Тиранта на столь тягостные мучения? Ведь вам бы следовало, напротив, оставить все опасения, которые могли бы его оскорбить, потому как его тоска по вашему высочеству приносит ему невыносимую боль. И ежели нынче вы, несмотря на ваше бесконечное благоразумие, не осознаете, сколь ужасные беды и огорчения могут воспоследовать по вашей вине, хоть и кажутся они вам незначительными, знайте, что вы станете причиной гибели лучшего из лучших и не избежите справедливой кары в этой жизни и в иной. Ведь, когда вы доставляете радость Тиранту, его раны быстрее затягиваются. Но ежели будет он по вашей милости страдать, то вы сами себе принесете великое горе, равно как и всем, кто принадлежит Бретонскому дому. С его кончиной придет конец и десяти тысячам воинам, ибо без него не смогут они отвоевать империю. Взгляните, сколько людей привели на службу вашему высочеству и король Сицилии, и Великий магистр Родосский, и виконт де Бранш. Но никто бы не прибыл сюда, не будь Тиранта. Посмотрим, как без него станет сражаться Заскучавшая Вдова ради вашего отца и вас. Вы, ваше высочество, похожи на лекаря без лекарств. Но лишь тот хорошо лечит, кто врачует и тело и душу. Однако я вижу, что несчастный Тирант не дождется ни спасения от ран, ни радости от того, кто не хочет ему добра.

Тут Услада-Моей-Жизни, желая помочь Ипполиту и защитить Тиранта, сказала следующее.

Глава 253

Как бы я была счастлива узнать наконец, на что вы в самом деле способны, сеньора, ибо тогда не пришлось бы мне прилагать столько усилий, служа вам, как теперь. Ведь нынче я вижу, как долго вас не удается разжалобить и вызвать в вас сочувствие к тому, кто удачлив на войне и кому не везет в любви. Меня же надо пожалеть, потому как большую часть своей жизни потратила я на вас. Из-за вас придется мне страдать. Ведь когда я вижу, что вы — девица, которую Господь наградил столькими добродетелями, то не могу представить, будто лишены вы высшей милости природы, то есть дара любви. Но вы не любите так, как должно любить того, кто заслуживает вашей любви и кто столь преданно служит вашему высочеству.

Как тогда могу и я вам служить от всего сердца, зная вашу неблагодарность? Ведь если бы я была уверена, что вы, ваше высочество, сможете испытать такие же огорчения и радости любви, какие испытали другие девицы, и если бы, Господней милостью, удалось мне помочь вам вкусить все любовные восторги при жизни, то вы сподобились бы быть причисленной к сонму счастливцев, которые любили как должно и заслужили бы хвалу при жизни. Однако с вами, ваше высочество, происходит то же самое, что с тем, кто вдыхает запах мяса, но не решается его попробовать. Если бы вы отведали любовь и вкусили ее сладость, то и после вашей смерти сохранилась бы слава о вас. Однако вы, сеньора, как я вижу, не любите Тиранта, а стало быть, нет у вас повода и любить кого-либо из его родичей. Но придет время, и вы будете плакать по нему и по его родным, царапая себе лицо, и проклянете день, ночь и самое жизнь. Ибо я не сомневаюсь, что в тот день, когда Тирант сможет сесть на коня, он, узрев великое недовольство вашего высочества, уедет к себе домой, а из любви к нему — и все его люди вместе с ним. Вы останетесь одна, как того и заслуживаете, и вся империя погибнет. А когда вы умрете и предстанете перед судом Господа Бога, то он попросит вас отчитаться в вашей жизни не иначе, как следующим образом.

Глава 254

«— Повелел я, чтобы человек был создан по образу и подобию моему. Из ребра же мужчины была сотворена ему спутница жизни. После чего я сказал: плодитесь и размножайтесь и наполняйте все земли. Кармезина, я взял у тебя твоего брата, дабы стала ты во главе всей империи, оказав тебе величайшую честь в земной жизни. Скажи-ка мне, как ты выполнила то, что тебе было доверено? Вышла ли замуж? Оставила ли потомков, дабы смогли они защищать святую веру Христову и укрепить ее по всему миру?» Что вы тогда ответите? — спросила Услада-Моей-Жизни. — Ох, сеньора, я так и вижу вас смущенной оттого, что не сможете вы ничем похвалиться! И ответ ваш будет таким, каким я скажу теперь: «О Господи, смилостивься надо мной и пощади! Прости мне, Господи милосердный!» А ваш ангел-хранитель заставит вас произнести следующие слова: «Правда, Господи, я любила одного рыцаря, весьма доблестного в сражениях, какового Ты своей пресвятейшей волей направил к нам, дабы освободить от неверных твой христианский народ. Я любила, и почитала его, и желала его себе в мужья. И угождала ему как возлюбленному своему во всем, что не вредило моей чести. И была у меня одна девица в услужении, по имени Услада-Моей-Жизни, и всегда она давала мне хорошие советы, а я не хотела их слушать. И однажды уложила она меня в постель, а я, невинная, закричала, но, опамятовавшись, замолчала и притаилась. А одна вдова, услыхавшая мой крик, тоже сильно раскричалась, подняв переполох во всем дворце. Из-за того, что я перепугалась, воспоследовало немало бед и тревог для множества людей. После этого много раз меня просили уступить страстному желанию сего рыцаря, но я так и не согласилась». В это мгновение заметит святой Петр (ведь это у него находятся ключи от рая): «Сеньор, сия особа недостойна пребывать среди нашей славы и блаженства, ибо при жизни не пожелала послушаться наших святых велений». И вынуждены будут они низринуть вас в ад, а в придачу к вам и Заскучавшую Вдову. Когда же я покину сей мир, то в раю с превеликой радостью ветретят меня и посадят на трон вечной славы, превыше всех, и я, как послушная дочь Божья, удостоюсь венца среди прочих святых.

В это мгновение незаметно для всех в комнату вошел Император. Он побыл немного с дочерью, а затем взял Ипполита под руку, и они на ходу стали говорить о военных делах и о болезни Маршала. Беседуя таким образом, вошли они в комнату, где находилась Императрица. Ипполит, вне всякого сомнения, хотел бы в это время находиться от нее на расстоянии целого дня езды. Императрица же, увидев Ипполита, ласково и доброжелательно взглянула на него, поднялась со своего места и подошла к Императору. Все трое долго беседовали о разных вещах, и среди прочего — о жестокой фортуне, которая заставила наследника трона покинуть сей несчастный мир в столь раннем возрасте. Императрица расплакалась.

В комнату вошло множество пожилых рыцарей из Императорского совета, и они принялись горячо утешать Императрицу и поведали Ипполиту, с каким достоинством воспринял Император новость о смерти своего сына: услышав ее, он смиренно сказал кардиналу и всем остальным, сообщившим ему об этом:

Знайте — вы меня не удивили, ибо мне было известно, что он родился, дабы умереть. Согласно закону природы мы получаем жизнь и отдаем ее, когда требуется, так что нет ни одного живого существа на земле, которому не пришлось бы расстаться с жизнью.

Услышав, что скончался его сын, чья душа отлетела во время сражения с неверными (а это случилось в первый день нового года, когда Император, по обыкновению, устраивал большой праздник и являлся перед всеми в короне), Император не изменил ничего в своем обычае, лишь только снял с головы корону и расспросил, как именно сын погиб. Когда же узнал он, что сие произошло во время боя, в котором принц сражался с превеликим мужеством, как подобает доблестному рыцарю, то вновь надел корону и поклялся, что удовольствие, которое он получил, услышав о славных рыцарских деяниях своего сына, было гораздо большим, нежели горечь и боль от его утраты. И обо всем этом долго еще говорили Император, Императрица, Ипполит и все сеньоры.

Затем Император отошел в сторону, чтобы поговорить с некоторыми баронами из его совета, а Ипполит остался с Императрицей, но не говорил ей ни слова. Она решила, что его мучит стыд, и обратилась к нему с такими речами.

Глава 255

Хотя, по моему невежеству, и не могу я столь изысканно сказать тебе о моих намерениях и желаниях, как мне бы хотелось, ты, благодаря твоему бесконечному благоразумию, поймешь все гораздо лучше, чем я смогла бы это выразить словами. Быть может, я, по недомыслию своему, выдаю желаемое за действительное и преувеличиваю значение сказанного, глубоко заблуждаясь, как то бывает с людьми в моем возрасте.

А посему я сомневаюсь, правильно ли поняла тебя, и, терзаемая своими сомнениями, прошу: окажи мне милость и объясни, кто сподвигнул тебя произнести те слова, которые ты сказал мне. Может быть, то был Тирант, пожелавший, чтобы я решилась полюбить тебя, но он бы мог добиться своей цели лучшим образом. А может быть, ты говорил, внушаемый пророческим духом. Очень не терпится мне это знать.

Ипполит не замедлил тихо ответить следующее:

Какой самый решительный и смелый человек посмеет говорить в присутствии Вашего Величества? Какой самонадеянный гордец не будет трепетать душой и телом при одной мысли о том, что вы, Ваше Величество, будете им недовольны? Видя малейший знак презрения на лице вашем, я предпочел бы провалиться сквозь землю на глубину десяти копий. Я скажу вам всю правду: придя сюда с Императором и увидев вас, преклонил я колени. И я боялся, как бы Император не заметил этого, ибо страх и стыд владели мной попеременно. Затем я тяжко вздохнул и обнаружил, что вы, Ваше Величество, ласково улыбаетесь, услышав мой вздох. А посему, сеньора, я умоляю и прошу вас, смилостивьтесь надо мной и позвольте ничего вам более не объяснять, но лишь повелевайте мной, как моя госпожа, и прикажите мне совершить все, что вам будет угодно, даже если это опасно для моей жизни. И тогда вы узнаете, Ваше Величество, до чего тверд и непоколебим Ипполит. Ваша власть надо мной столь велика, что даже если вы вырвете мне волосы и исцарапаете все лицо, я сие терпеливо снесу и к тому же буду бояться, не повредили ли вы о меня руки. Касательно же того, что подумали вы про Тиранта, я клянусь вам всем самым святым для меня, что ни Тирант, ни даже мой исповедник ничего о моей любви не знают. Да и кто, сеньора, может заподозрить то, что случилось с таким запозданием? Я не в силах сказать вам ничего более, ибо любовь полонила мою душу.

Глава 256

Я бы хотела, Ипполит, чтобы ты рассеял все мои сомнения, и ты должен сказать мне ясно о своих намерениях, ибо любовь не признает ни знатности рода, ни различия в положении и одинаково относится к высшим и к низшим. Тому, кто расторопен и умеет пользоваться оружием любви тайной или колдовской, не раскрывая своих способностей людям недостойным и злоязычникам, заслуживающим порицания, — тому, кто любит верно, следует воздать честь и хвалу, ибо любовь покорна природе и любящие должны хранить свою тайну и преисполняться своим чувством. Скажи, Ипполит, ты полагаешь, что выпадает удача тому рыцарю, которого знатная сеньора приветит и будет поминать чаще, чем всех остальных? Смотри же, мужчине следует быть весьма твердым: ведь когда дама любит, она забывает об отце, муже, детях, до конца препоручает свою честь возлюбленному и целиком отдает себя ему на суд. И ежели она некрасива или имеет какой изъян, избранник ее не должен замечать этого. Не думай, будто я говорю это из пустой прихоти или потому, что лежит на мне какое-нибудь пятно. Я всего-навсего хочу сказать, как сильно должен мужчина опекать женщину, которая отдает себя ему во власть. А посему я хочу вновь напомнить тебе, что была бы очень рада услышать твои речи. Ты уже набрался мужества и признался мне в твоем чувстве, так разъясни же подробнее свои слова, дабы были они мне понятнее. И сколь бы смелыми они ни были, можешь не сомневаться, я не передам их ни Императору, ни кому-либо еще в целом свете. Но если ты не сможешь говорить от стыда, то сие мне будет даже приятно, ибо сказанные заплетающимся от смущения языком признания в любви еще более дороги, и именно так и должны делаться. Ведь та любовь, что быстро приходит, еще стремительнее исчезает.

Так подбадривала Императрица Ипполита, и он хриплым и тихим голосом наконец сказал следующее.

Глава 257

Благодаря вашему расположению ко мне, сеньора, не один раз испытывал я искушение признаться в сильнейшей любви, каковую я к вам питаю. Но страх совершить ошибку вплоть до нынешнего дня не позволял мне рассказать, что со мной происходит из-за вас, совершеннейшей из всех совершеннейших на этой земле. Однако сама возможность наслаждаться созерцанием вашей красоты делает мою жизнь счастливой. Кто из рыцарей сравнится со мной в блаженстве, ежели Господь оказал мне эту милость? Я слишком молод, чтобы язык мой смог поведать о том, чего жаждет моя душа, и вы, Ваше Величество, должны простить мне неискушенность в речах. Ваши любезные слова наполняют меня новой радостью, когда вспомню я, что без вас жизнь моя была бы ничтожна. И коли приблизите вы меня к себе, я обрету к своей пользе много того, чего никогда и ни от кого не смог бы получить. Я хочу, чтобы вы знали: надежда на вашу любовь сохраняет мне жизнь. Но если я буду ее лишен, то лучше мне принять смерть. А потому я уверен, что, любя вас, о сеньора, исполненная всех достоинств и бесконечного благоразумия, я готов на все, и все, что вы ни прикажете, я с легкостью исполню, ибо вы сполна наделены мудростью и изяществом. Знайте же, коли вам сие угодно, что вы кажетесь мне воплощением всех добродетелей. Я не сомневаюсь, что, живи вы во времена Париса, никто, кроме вас, не был бы достоин получить в награду известное яблоко[557]. И, зная о вашем достоинстве, возлагаю я на Ваше Величество всю свою надежду. В вас — источник и моего счастья, и моих бед. А ежели любовь заставляет меня говорить чересчур вольно, да простит мне сие Ваше Величество великодушно и соблаговолит наказать меня любя. Припадая к вашим стопам, я прошу лишь одного: научите меня, как я должен себя вести, дабы не оскорбить вашу честь. Сие будет для меня неоценимой похвалой, ибо разговор с вами сладостен мне до слез.

Императрица не замедлила ответить ему следующим образом.

Глава 258

Твои любезные речи заслуживают ответа, но не того, какого желаешь ты, ибо ты поверг меня в глубокие и мучительные раздумья. Я не знаю, что дало тебе повод полюбить меня? Ведь я так не подхожу тебе по возрасту, и, коли про твою любовь прознают, что скажут обо мне? Что мой возлюбленный годится мне во внуки! Кроме того, мне известно, что любовь чужеземцев не верна и не крепка. К тому же счастливы те женщины, у которых нет мужа, ибо могут они свободнее распоряжаться собой, когда полюбят. Я же не вольна поступать так, как они. Знай поэтому, что мне будет очень сложно удовлетворить сполна твои желания. Поздно и вотще тебе надеяться, ибо другой имеет то, чего желаешь и ты, хоть и могла бы я, если бы захотела, позабыть о своем брачном обете, как бы велика ни была при этом моя вина. Хотя и повел ты себя весьма дерзко, твои намерения добры, и тебя можно простить по молодости. Любой девице было бы лестно, коли бы ты полюбил ее. И я предпочла бы, чтобы ты осчастливил другую своей любовью, не навлекая на нее грех и бесчестье, нежели бы я погибла из-за любви к чужестранцу.

Императрица не смогла более говорить, ибо Император уже поднялся со своего места. Он подошел к Императрице, взял ее под руку, и они направились ужинать.

В ту ночь Ипполит не имел возможности побеседовать с Принцессой, но зато поговорил с Усладой-Моей-Жизни. Та ему сказала:

О чем это вы столь загадочным образом беседовали с Императрицей? Видно, важные то были переговоры, раз вы так часто с ней разговаривали.

Она расспрашивала меня о нашем Маршале, — ответил Ипполит. — О том, как он себя чувствует и когда сможет ходить. Думаю, она ждет не дождется, когда он присоединится к остальным, ибо каждый день из лагеря приходят новые вести. Она кровно заинтересована в том, чего хотели и евреи от истинного Мессии[558].

На следующий день Ипполит уехал, так и не получив никакого ответа от Принцессы. При виде его Тирант воскликнул:

Я целых пять дней вас не видел.

Сеньор, — отвечал Ипполит, — меня задержал Император, а Принцесса захотела, чтобы я ее сопровождал. Прохаживаясь, мы с ней беседовали о вашей милости. И Император, и Принцесса хотят проведать вас. По этой причине Принцесса и не пожелала написать вам, ибо очень скоро увидится с вами.

Тирант сказал:

Вы меня очень утешили этой новостью.

Он немедленно приказал позвать лекарей и попросил их разрешить переправить его в город, так как чувствовал себя гораздо лучше:

Уверяю, что в городе я поправлюсь в десять раз быстрее, чем здесь. И знаете почему? Я родился и вырос у моря, и морской воздух мне привычен. Не однажды нападали на меня рыцари и я бывал ранен; и всякий раз после пяти перевязок я немедленно приказывал перевезти меня к морю и тут же выздоравливал.

Лекарям понравилось то, что сказал Тирант, и они повелели так и сделать. Двое из них отправились уведомить Императора. Тот в сопровождении большой свиты поскакал к Маршалу. И Тиранта на носилках, которые слуги несли по очереди, доставили в город за четыре дня.

Когда Маршала поместили в его покои, Императрица со всеми своими придворными дамами пришла его проведать. Все несказанно обрадовались, увидев, что Тирант выздоравливает. И весьма часто и придворные дамы, и те, которые жили в городе, навещали его. Однако Императрица, кое-что заподозрившая, благодаря одной своей придворной девице, каковой она очень доверяла, почти никогда не отлучалась из покоев Тиранта, когда там была Кармезина. А посему никак не удавалось им предаться любви, хотя Услада-Моей-Жизни каждый день прикладывала все усилия для того, чтобы битва завершилась победой.

Но оставим рассказ о Тиранте и вернемся к тем, кто находится в лагере. По окончании перемирия война возобновилась, еще более жестокая и решительная, ибо турки проведали о болезни Тиранта. И все несметные полчища их, прибывшие недавно, ежедневно подходили к городу Сан-Жорди, где располагался лагерь христиан, и каждый день совершались там славные подвиги и деяния и погибало множество людей как с одной, так и с другой стороны. И вот однажды турки подошли, собрав все свои войска, чтобы перекрыть воду в арыках, которая причиняла им столько неудобств, но не смогли этого сделать. А христиане нарочно выпустили всю воду, чтобы не дать туркам вернуться назад.

Все поля оказались залитыми водой, так что было в тот день убито больше трех тысяч турок. Мавры горели желанием вступить в бой с христианами. Но поскольку нехристей вокруг было такое множество, христиане решили не начинать сражения. Все ждали выздоровления Тиранта, словно своего собственного, и все полагали, что ежели бы Тирант был здесь, то не стали бы они откладывать битвы.

Каждый день Император, дабы поддержать их, сообщал в посланиях, каково положение Тиранта, и писал, что он уже встает с постели, потому как весьма необходимо, чтобы нога его окрепла и он бы впоследствии не хромал. Всех это сильно утешало, а особливо — герцога Македонского, горячо любившего Тиранта.

Тиранту с каждым днем становилось лучше, так что он мог уже, опираясь на костыль, ходить по комнате. Дамы почти каждый день навещали его и с удовольствием развлекали своим обществом. Принцесса, из сочувствия, а также из любви к Тиранту, ухаживала за ним и оказывала ему всякие почести. И не подумайте, будто Тирант мечтал как можно скорее выздороветь. Ведь опасности, что он останется калекой, не было, и посему он мог без забот ежедневно наслаждаться лицезрением Принцессы. Тирант вовсе не стремился отправиться побыстрее на войну. Больше всего ему хотелось сполна испытать наслаждение со своей госпожой. А воюет пусть тот, кто желает! И не один раз доблестные рыцари бывали околдованы безумной и чрезмерной любовью, которая часто лишает разума людей мудрых.

Император и Императрица, находясь все время в покоях Тиранта, мешали ему поговорить с Принцессой так, чтобы Императрица ничего не слышала. И вот Тирант позвал Ипполита и сказал ему тихо:

Выйди из комнаты и тут же вернись, а затем подойди к Императрице и поговори с ней о чем-нибудь, что ей будет приятно услышать, а я попробую сказать о своих страданиях Принцессе.

Ипполит сделал, как они договорились, и, приблизившись к Императрице, собрался с духом и тихо сказал ей следующее.

Глава 259

Вы преисполнены такой мудрости и благородства и достойны столь глубокого почитания, что я испытываю величайшую муку, ибо чрезвычайно люблю вас и воистину не могу находиться вдали от Вашего Величества. Без вас я чувствую себя словно в чистилище. Происходит это потому, что я питаю бесконечную любовь к вам. И я прошу вас, достойнейшая сеньора, ибо на вас возлагаю все надежды, оказать мне одну милость, что послужит моей чести и славе. Полагаю, что вы не откажете мне в силу вашей неоценимой добродетели, уже потому, что вспомните: говорят, несказанное облегчение для осужденных на смертные муки — подумать вновь, что и они хоть что-то да значат. То же происходит и со мной, ибо я терзаюсь мукой и не знаю, любим ли я Вашим Величеством. Но одна лишь мысль о ваших достоинствах утешает меня в моей беспросветной жизни: ведь, чем достойнее человек, тем сильнее его любят. И поелику фортуна так мало мне сопутствовала, осчастливьте же меня любезным даром вашей любви, сеньора. Подарите мне саму жизнь, и если судьба окажется ко мне столь щедрой и благосклонной, что я денно и нощно смогу вам служить и вас любить, то никого не найдется на свете блаженнее меня.

Тут Ипполит умолк. А Императрица не замедлила с ласковой улыбкой дать ему такой ответ.

Глава 260

Твоя необыкновенная доблесть и любезность заставляет меня забыть о супружеской верности, ибо я вижу, что ты достоин любви. И если ты клянешься верой и правдой, что ни Император, ни кто-либо еще ни о чем не узнают от тебя, то поступай как тебе будет угодно. А ежели хочешь ты получить высшее наслаждение, то не бойся грядущего, ибо было бы жестоко и несправедливо считать, что все случится к худшему и я подвергнусь позору и горю, а жизнь моя — опасности. Однако я полагаюсь на твою доблесть и думаю, что все совершится мне на радость и таким образом: глубокой ночью, когда все люди спят и отдыхают от дневных забот, должен ты непременно ожидать меня на крыше, рядом с моей опочивальней. Коли явишься ты туда, можешь ни в чем не сомневаться, ибо я очень люблю тебя и поспешу к тебе, если только не остановит меня смерть.

Ипполит хотел было, чтобы Императрица развеяла еще одно сомнение, охватившее его, но она ответила, что ежели любовь его столь велика, как он говорит, то все сомнения надо отбросить, ибо рождает их лишь малодушие.

Делай, как я тебе говорю, и ни о чем теперь не заботься.

Ипполит ответил:

Сеньора, я рад исполнить любое ваше повеление.

И он, в свою очередь, рассеял все ее страхи. Когда они закончили беседу, Императрица в сопровождении своих дам покинула покои Тиранта. Вернувшись во дворец, она сказала:

Пойдемте навестим Императора.

Придя в покои Императора, все немного побеседовали, а затем Императрица, которой не сиделось из-за возникшей любви к Ипполиту, встала и сказала Кармезине:

Побудь здесь с этими девицами и развлеки отца.

Кармезина с удовольствием осталась. Императрица же направилась к себе в опочивальню и приказала своим придворным дамам позвать спальничих, ибо желала сменить бархатные занавеси на шелковые, с вышивкой. Она прибавила:

Император сказал, что желает сегодня ночью прийти сюда. Я хочу ему сделать приятное, ведь он так давно здесь не был.

И Императрица тут же приказала все поменять в спальне и украсить ее бархатом и шелком. Затем повелела она надушить благовониями всю спальню и свое ложе.

После ужина Императрица удалилась, сказав, что у нее болит голова. И одна из придворных девиц, по имени Элизеу, спросила ее:

Ваше Величество, не угодно ли вам, чтобы я позвала лекарей, дабы они полечили вас?

Делай что хочешь, — ответила Императрица, — только так, чтобы Император ничего не услышал и не задумал прийти сюда этой ночью.

Вскоре пришли лекари, измерили Императрице пульс и нашли его слишком частым: сие проистекало от чересчур сильного ее волнения, ибо она готовилась вступить в поединок один на один с молодым рыцарем и боялась этого опасного сражения. Лекари же сказали:

Ваше Величество, вам полезно было бы принять немного конопляных семян в сахаре и выпить кубок мальвазии. От этого ваша головная боль должна пройти и вы заснете.

Императрица ответила:

Думаю, сегодня я буду спать плохо и не отдохну из-за нестерпимой боли. Судя по тому, как теперь я себя чувствую, всю ночь не смогу я найти себе места.

Сеньора, — отвечали врачи, — коли случится так, как вы говорите, немедленно пошлите за нами. И если вам угодно, то мы будем бдеть у дверей вашей опочивальни или внутри нее до самого утра, дабы время от времени по лицу вашему следить, каково ваше самочувствие.

Не приму я вашей услуги и одолжения, — сказала Императрица, — ибо мне угодно, чтобы постель моя была лишь в моем распоряжении, и не хочу я, чтобы кто-нибудь из вас заглядывал мне в лицо и увидел на нем отражение моих тайных чувств. Мне так нехорошо, что я не желаю никого видеть. Засим вы можете удалиться, ибо я намерена теперь лечь спать.

Лекари откланялись. Уже стоя в дверях, они напомнили, что Императрице необходимо принять конопляное семя в сахаре, как следует сдобрив его мальвазией. Сие окажет благотворное действие на ее желудок. Императрица их послушалась и съела целую коробочку конопли, обильно окропив ее напитком. Она распорядилась, чтобы надушили благовониями ее ложе, а в простыни и подушки положили мускус. Когда сие было исполнено, она, надушенная, приказала своим придворным дамам идти спать и закрыть дверь в ее опочивальню.

А в опочивальне Императрицы имелась небольшая комнатка, где она любила читать, в комнатке же была дверь, которая вела на крышу, где находился Ипполит. Когда Императрица встала со своего ложа, Элизеу, услышав это, тоже немедленно поднялась, подумав, что с ее госпожой что-то случилось. Она вошла в опочивальню и спросила:

Отчего вы поднялись, Ваше Величество? Вам стало хуже?

Нет, — ответила Императрица, — теперь я чувствую себя прекрасно. Но я забыла сотворить молитву, как то обыкновенно делаю каждый вечер.

Элизеу попросила:

Сеньора, окажите мне такую милость и соблаговолите прочитать ее мне.

С радостью, — сказала Императрица. — Вот она: когда с наступлением ночи увидишь ты первую звезду, опустись на колени, трижды прочти «Отче наш» и трижды «Богородица Дево, радуйся!», дабы почтить волхвов, чтобы соблаговолили они, купно с Господом и Пресвятейшей Девой Марией, ниспослать тебе милость и, подобно тому, как сами они были ведомы и хранимы в их пути, бодрствовании и покое и избежали короля Ирода, оградить тебя от позора и бесчестья, способствовать твоему процветанию во всех делах и приумножению твоего имущества. И тогда можешь быть уверена, что получишь то, чего хочешь. А теперь не мешай мне предаваться благочестивым думам.

Элизеу снова легла спать, а Императрица вошла в комнатку. Когда услышала она, что девица улеглась, а часы пробили час, назначенный для свидания, одела она поверх рубашки платье зеленого бархата, подбитое собольим мехом, и, выглянув в дверь, заметила Ипполита, плашмя лежавшего на крыше, чтобы его ниоткуда не могли заметить.

Императрица этому весьма обрадовалась, решив, что сей рыцарь будет печься о ее чести. Хотя ночь и была совсем темной, Ипполит тут же заметил Императрицу и устремился к ней. Он встал перед ней на колени, поцеловал ей руки и хотел было поцеловать стопы. Однако достойнейшая сеньора воспротивилась этому и много раз поцеловала его в уста. Затем она взяла его за руку, выказывая бесконечную любовь к нему, и сказала, чтобы он шел с ней в опочивальню. Ипполит произнес:

Простите меня, Ваше Величество, но я не войду к вам в опочивальню, прежде чем не изведаю хоть часть будущих наслаждений.

После чего он поднял ее на руки и положил прямо на крышу, и здесь же испытали они высший восторг любви. Затем, несказанно радостные, вошли они в комнатку при опочивальне. Ипполит, чрезвычайно довольный и обретший настоящий покой, ликуя в душе, начал с глубокой любовью говорить Императрице следующее.

Глава 261

Коли попытался бы я рассказать о том, какое счастье испытываю всей душой нынче, когда смог познать все совершенство Вашего Величества, то, думаю, слов моих не хватило бы, чтобы поведать, сколь прелестны вы, превосходнейшая сеньора. И я не знаю, с помощью каких искусных речей мог бы я выразить вам свою любовь, которая становится сильнее час от часу, потому как не в моих силах изъявить вам хоть малую толику ее. Тем более не желал бы я, чтобы вы узнали от другого, как велика ваша власть надо мной, ибо тогда удвоились бы мои страдания, от которых теперь я надеялся отдохнуть.

Императрица не замедлила ласково ответить ему так.

Глава 262

Хоть и сильно смущен теперь мой разум, однако не настолько, чтобы не в силах была я как следует узнать тебя. Но дабы не оскорбить твоей необыкновенной любви, не стану я жаловаться ни тебе, ни Господу, ни самой себе, раз уж ты сумел неоспоримо взять верх надо мной.

Сеньора, — отвечал Ипполит, — не время сейчас вести долгие беседы. Я же прошу вас оказать мне снисхождение и милость и возлечь со мной на ложе. Там мы и поговорим обо всем, что доставит вам удовольствие, а мне утешение.

Сказав так, Ипполит быстро разделся, подошел к любезной даме и снял с нее платье. Императрица осталась в одной рубашке. И хотя была она уже немолода, но по-прежнему сложена была столь изящно, что всякий, увидевший ее раздетой, понял бы, что в юности не имелось ей равных по красоте. И дочь ее, Кармезина, во многом походила на мать, однако не во всем, ибо Императрица в ее годы обладала большим совершенством. Ипполит взял Императрицу под руку и подвел к ложу. И, возлегши на него, они шутили и разговаривали, как то водится у влюбленных. Когда пробило полночь, сеньора тяжко вздохнула.

Отчего вы вздыхаете, Ваше Величество? — спросил Ипполит. — Разве Господь не исполнил вашего желания? Умоляю вас, скажите, в чем дело! Быть может, я принес вам мало удовольствия?

Как раз наоборот, — отвечала Императрица. — Теперь моя любовь к тебе сильнее. Прежде я почитала тебя просто красивым, а теперь вижу, что ты гораздо лучше и достойнее, чем мне казалось. А вздыхаю лишь потому, что боюсь, как бы тебя не сочли безбожником.

Неужели я натворил что-то столь ужасное, сеньора, чтобы меня сочли таковым? — воскликнул Ипполит.

Разумеется, — ответила Императрица. — И скажут так о тебе, ибо ты влюбился в собственную мать и выказал тем большую дерзость.

Сеньора, никто не знает о ваших величайших достоинствах, кроме меня, ибо я взираю на вас, преисполненную всяческого совершенства, и не вижу ничего, к чему можно было бы придраться.

Об этих и многих других вещах беседовали влюбленные, услащая свои беседы удовольствиями, каковые обычны для тех, кто любит друг друга. Всю ночь они не спали, и уже почти рассвело. Правду сказала Императрица лекарям, что не сомкнет она глаз нынешней ночью. Но, утомившись, Ипполит и Императрица уснули при свете дня.

Когда было уже позднее утро, девица Элизеу, одевшись, вошла в опочивальню Императрицы, дабы спросить, как она себя чувствует и не пожелает ли она чего-нибудь. Подойдя к ложу, увидела она рядом с Императрицей мужчину, голова которого покоилась на плече Императрицы, а губы касались ее груди.

Пресвятая Дева Мария! — воскликнула Элизеу. — Что это за дерзкий предатель, обманувший мою госпожу?

Элизеу хотела было громко закричать: Смерть предателю, который хитростью и обманом проник в эту опочивальню, чтобы похитить радость с этого блаженного ложа!

Но затем она решила, что вряд ли бы он осмелился войти сюда без дозволения Императрицы, к тому же приказ ее убрать опочивальню был окружен некой тайной. Элизеу постаралась узнать, кто этот мужчина, но это ей не удалось, так как он лежал лицом вниз и она не могла его как следует рассмотреть. Она стала опасаться, что остальные придворные дамы войдут в опочивальню, чтобы прислуживать Императрице, как то было принято. Тогда Элизеу направилась в комнату, где все они спали, и сказала:

Ее Величество приказала вам не выходить отсюда, дабы вы не шумели, потому как она еще не соблаговолила разомкнуть очи и пребывает во власти сладостного сна.

Через полчаса пожаловали лекари справиться о здоровье Императрицы. Девица подошла к дверям и ответила, что госпожа ее до сих пор почивает, ибо ночь прошла несколько беспокойно.

Мы останемся здесь, до тех пор пока Ее Величество не проснется, — решили лекари. — Ибо так повелел нам сеньор Император.

Элизеу, не знавшая, что ей делать и будить Императрицу или нет, глубоко задумалась и очнулась, только когда в дверь постучал Император. Тогда она, разволновавшись, без особого почтения и осторожности, бросилась к ложу и громко зашептала:

Вставайте, сеньора, пришла ваша смерть: ваш несчастный муж стучится в дверь! Он знает, что вы изменили ему и ни за что ни про что нанесли ему обиду и недостойное оскорбление. Что за жестокий злодей, принесший столько горя, лежит рядом с вами? Какой-то неведомый король? Дай Бог мне увидеть огненный венец у него на голове! Если он герцог, пусть закончит свои дни в тюрьме. Если маркиз — пусть в бешенстве пожрет себе руки и ноги. Если граф — пусть погибнет от предательского удара. Если виконт — пусть турок раскроит ему череп и разрубит его до самого пупка. А если он рыцарь, то пусть в сильнейшую бурю окажется в море и утонет, не найдя ни в ком помощи. И ежели бы обреталось во мне столько же достоинства, сколько было в королеве Пенфесилее[559], я бы заставила его покаяться, но наш горький удел — одни лишь слезы да страдания.

Когда Императрица проснулась от столь угрожающих слов, что были хуже трубного гласа, мужество покинуло ее, и она, не будучи в силах говорить, онемела. Ипполит, разбуженный голосом девицы, не разобрал ее слов и, дабы его не узнали, спрятался с головой под одеяло. Увидев, как сильно встревожилась его госпожа, он обнял ее за шею и, привлекши к себе, под одеялом спросил, отчего она так испугалась.

Ах, дорогой мой сын! — воскликнула Императрица. — Не бывает в этом мире полного счастья. Вставай, Император у дверей. И твоя, и моя жизнь нынче в руках Божиих. И коли не суждено будет нам более поговорить, прости меня от всего сердца, как я прощаю тебя! Я вижу теперь, что этому дню суждено было стать началом и концом твоего счастья и наслаждения, а также положить предел твоей жизни и моей. Горько мне думать, что после твоей смерти не смогу я орошать твою могилу скорбными слезами и рвать на себе волосы от страданий. И нельзя мне будет обнять твое безжизненное тело в церкви и с грустью и горечью покрыть его безответными поцелуями.

Когда Ипполит услышал подобные речи из уст Императрицы, почувствовал он бесконечную жалость к себе самому, как тот, кто никогда не оказывался прежде в подобном положении. И будучи весьма юным, присоединился он к Императрице и стал утешать ее слезами, а не советом. Тем не менее он все же попросил девицу оказать ему милость и принести меч, который остался в комнатке, а затем сказал, собрав все свое мужество:

В присутствии Вашего Величества хочу я принести себя в жертву и вручить небесам душу, найдя смерть, которую заслужил сполна.

Однако Императрица в это мгновение уже не слышала никакого шума за дверью. Она сказала Ипполиту:

Иди же, сын мой, скройся в моей комнатке. И если хотят они сообщить мне что- то важное, я задержу их расспросами, а ты сможешь спасти свою жизнь - и дай Бог прожить тебе подольше с честью и в подобающем звании.

Хоть бы посулили мне всю Греческую империю и еще в четыре раза больше в придачу, я бы не бросил вас в беде, Ваше Величество. Я скорее расстанусь с жизнью и всем, что имею, чем покину вас, сеньора. А посему я прошу вас поцеловать меня, дабы придать мне твердости, — сказал Ипполит.

Когда Императрица услышала сии слова, страдания ее усилились, а вместе с ними усилилась и любовь к Ипполиту. Она по-прежнему не различала больше никакого шума и подошла к дверям опочивальни, дабы лучше расслышать шаги воинов или иной звук, предвещающий беду. Через щелку в двери разглядела она Императора и лекарей, которые говорили о ее болезни, и поняла наверняка, что ничего страшного не произошло. Она бегом вернулась к Ипполиту, обняла его голову и крепко поцеловала его, говоря:

Сын мой, заклинаю тебя своей любовью — пойди в эту комнатку и оставайся там, покуда здесь будут находиться Император с лекарями. А я уж постараюсь дать им какое-нибудь правдоподобное объяснение.

Сеньора, — отвечал ей Ипполит, — во всем остальном я буду слушаться вас лучше, чем если бы вы купили меня себе в рабы, но только не приказывайте мне уйти отсюда. Ведь я не уверен, что они не пришли, чтобы не сделать вам какого-нибудь вреда.

Не тревожься ни о чем, — сказала Императрица. — Я прекрасно знаю, что не случилось ничего подобного тому, о чем говорила Элизеу. Иначе во всем дворце давно бы случился большой переполох.

Тогда Ипполит быстро вошел в комнатку, а Императрица снова улеглась на ложе и приказала открыть двери спальни. Император и лекари приблизились к ней и спросили, как она себя чувствовала прошедшей ночью. Императрица отвечала, что головная боль вкупе с коликой в желудке не давала ей ни уснуть, ни передохнуть, покуда не стали угасать звезды на небесах:

Тогда глаза мои не могли не сомкнуться, и я заснула. Теперь же я чувствую себя гораздо более веселой и довольной, чем поначалу. И мне кажется, была бы я еще веселей и довольней, ежели бы подольше продлился мой радостный сон, благодаря коему душа моя в одну ночь обрела несказанное утешение. Однако в этом мире никому не суждено в одну ночь или в один день испытать полное счастье. И мучительное пробуждение, кое послала мне эта девица, так растревожило мою душу, что и передать нельзя, как я теперь терзаюсь. И коли бы снова могла я вернуть прежний сон, то большим утешением для меня было бы вновь заключить в объятия то, что я любила и люблю в этом мире. И думаю я, что коли достигла бы этого, то обрела бы рай на земле и полное блаженство. И не сомневайтесь, сеньоры, что, вернувшись к этому блаженному покою и сну, душа моя бы так возрадовалась, что я бы тут же и выздоровела.

Император спросил:

А скажите, сеньора, что это вы держали в своих объятиях?

Императрица ответила:

Сеньор, высшее благо, кое имела я в этом мире и еще и поныне люблю больше всего на свете. Истинно говорю вам, что, мучимая бессонницей, я наконец уснула и тут же привиделось мне, будто я в одной рубашке и коротком платье зеленого бархата, подбитом собольим мехом, вышла на крышу, чтобы сотворить свою обычную молитву трем волхвам. И, прочитав сию праведную молитву, услышала я чей-то голос, сказавший мне: «Не уходи, ибо на сем месте ниспослана будет тебе милость, которую ты испросила». И тут же увидала я моего горячо возлюбленного сына, окруженного множеством рыцарей в белых одеждах. И вел он за руку Ипполита. Подойдя ко мне, оба взяли меня за руки и поцеловали их, намереваясь затем поцеловать и мои стопы, но я воспротивилась. И, сев прямо на крышу, долго вели мы утешительные беседы, доставившие мне большое наслаждение, — столь большое, что никогда мое сердце о них не забудет. Затем, взявшись за руки, вошли мы в опочивальню. Мы с сыном легли на ложе, я положила руку ему под голову, а его губы касались моей груди. Никогда еще не снился мне такой приятный сон. Сын мой говорил мне:

«Сеньора, поскольку в сем презренном мире не можете больше вы иметь сыном меня, считайте своим сыном моего брата Ипполита, которого я люблю так же, как сестру свою Кармезину». Говорил он это, лежа подле меня, а Ипполит в знак смирения стоял на коленях посередине комнаты. Я спросила сына, где он пребывает ныне, он же сказал, что в раю, среди рыцарей-мучеников, потому как умер в сражении с неверными. А более ничего не успела я его спросить[560], ибо Элизеу разбудила меня голосом еще более громким, чем трубный глас. Разве не говорил я вам, что все ее речи — только о сыне? — спросил Император.

Ах, сеньор, мне ведь тяжелее всех! — воскликнула Императрица. — И он лежал вот тут, у меня на руке. Его прекрасные губы касались моей груди. Утренние же сны по обыкновению своему — вещие. Я думаю, что ему еще не время было исчезать. Я хотела бы попробовать вновь уснуть: вдруг он опять со мной заговорит и вернется ко мне прежнее наслаждение.

Прошу вас, выбросьте из головы все эти бредни, — сказал Император. — И если вам лучше, то вставайте с постели. А тот, кто вашим россказням доверяет, рассудок совсем потеряет.

Умоляю вас, сеньор, — сказала Императрица, — во имя моего спасения и наслаждения, которое уповаю я вновь обрести, дайте мне еще немного отдохнуть, а то у меня глаза слипаются оттого, что я не выспалась.

Ваше Величество, вы можете не волноваться и уйти, — сказали лекари. — Дадим сеньоре Императрице поспать, потому как, если мы лишим ее этого удовольствия, неудивительно будет, если ее болезнь усилится.

Император ушел, и всем дамам приказано было покинуть опочивальню, кроме Элизеу, которая осталась.

Когда двери за ними закрылись, Императрица вернула из комнатки Ипполита и сказала девице:

Поскольку судьбе было угодно, чтобы ты обо всем узнала, я приказываю тебе во всем угождать Ипполиту, словно мне самой. Побудь в комнатке, покуда мы с ним не выспимся, и тогда станешь моей любимицей. Я выдам тебя замуж лучше всех других девиц, а Ипполит одарит тебя столькими богатствами, что ты будешь весьма довольна.

Пусть Господь отвернется от меня, если я захочу служить Ипполиту и тем более — любить и почитать его, — ответила Элизеу. — Лишь чтобы исполнить просьбу Вашего Величества, я это сделаю. А иначе я бы и иголки не подобрала с полу ради него. Говорю вам, что возненавидела Ипполита сильнее, чем кого-либо, едва увидев его лежащим рядом с вами. О, как бы мне хотелось, чтобы свирепый лев выцарапал ему глаза, изуродовал лицо и порвал всего на куски!

Ипполит же сказал ей:

Милая девица, и в мыслях не было у меня обидеть вас. Я желаю лишь угождать вам и сделать для вас больше, чем для других.

Угождайте другим, а обо мне не заботьтесь, — отозвалась Элизеу. — Я же не приму от вас ничего.

И она удалилась в комнатку и там горько заплакала.

Влюбленные оставались в постели почти до самой вечерни. Поднявшись, они обнаружили, что девица все еще проливает слезы. Увидев, что они вошли в комнатку, она перестала плакать, а Императрица принялась утешать ее и просила не брать себе на ум все, что касается Ипполита. И говорила так Императрица, опасаясь, как бы Элизеу не рассказала об их любви.

Сеньора, — сказала девица, — не беспокойтесь за меня: я скорее приму смерть, чем скажу о чем-нибудь без вашего на то приказа. Ведь, вижу я, вы пали так низко, что должны будете принять муки более тяжкие, чем ниспосланные самим апостолам. Не бойтесь также и о другом: и при вас, и в ваше отсутствие я буду служить чем могу Ипполиту, из почтения к Вашему Величеству.

Императрица осталась довольна ее речами. Она закрыла Ипполита в комнатке, а сама вновь легла на ложе, приказав открыть двери опочивальни. Немедленно пришли к ней ее дочь, все придворные дамы и девицы, Император и лекари. И она снова пересказала им увиденный ею приятный сон.

Скоро все пошли обедать. Императрица ела так, как едят после хорошей прогулки. А Элизеу проявила расторопность в услужении Ипполиту и принесла ему поесть двух фазанов и все, что необходимо для поддержания сил. Она ублажала его изысканными сладостями, чтобы он не грустил в отсутствие Императрицы. И поскольку Ипполит не хотел есть, она просила его сделать это именем своей госпожи. Ипполит же развлекал Элизеу шутками, но она говорила с ним только по необходимости.

Императрица не покидала ложа до следующего дня и появилась тогда, когда Император уже позавтракал.

Причесавшись, она вошла в часовню, чтобы отстоять мессу, но священники пришли в замешательство, ибо им пришлось служить после полудня[561].

Целую неделю пребывал Ипполит в комнатке Императрицы, наслаждаясь своим счастьем. Когда же Императрица сочла, что получила от него достаточно, она отпустила его, говоря, что, отдохнув, он снова сможет вернуться в ее опочивальню и располагать ею самой, как пожелает. Императрица вынула из шкатулки, в коей хранила свои драгоценности, золотое ожерелье в виде маленьких полумесяцев. На концах каждого из них была вделана крупная жемчужина, а посередине — большой бриллиант. Посередине ожерелья свисала стальная цепочка с золотой шишкой, покрытой эмалью. Половина чешуек шишки были приоткрыты, и виднелись внутри ядрышки из больших рубинов. Я не думаю, чтобы кто-нибудь видывал столь соблазнительные ядрышки. Их вкус был знаком Ипполиту, который успел их отведать. На той части шишки, которая была закрыта, в каждой чешуйке находился бриллиант, рубин, изумруд или сапфир. И не думайте, что стоили они меньше, чем сто тысяч дукатов. Императрица собственными руками надела ожерелье на шею Ипполиту и сказала:

Я молю Господа, Ипполит, чтобы пожила я подольше, ибо не удивляйся, если я весьма скоро увенчаю твою голову королевской короной. Ты станешь ее носить из любви ко мне и при виде ее вспоминать о той, кто любит тебя больше жизни.

Ипполит преклонил колени перед Императрицей, не переставая благодарить ее, поцеловал ей руку и уста и сказал:

Сеньора, как можете вы лишить себя столь необыкновенной драгоценности и отдать ее мне? Если бы она была моя, я бы подарил ее Вашему Величеству, ибо вы можете лучше меня ею воспользоваться. А посему я прошу вас забрать ее обратно.

Императрица ответила:

Ипполит, никогда не отказывайся от того, что дает тебе твоя возлюбленная, ведь известное правило гласит: когда двое становятся друзьями, тот, кто знатнее, должен одарить другого, он же — не должен отвергнуть дара.

Как же, сеньора, вы прикажете мне теперь жить? Что я должен делать по вашему повелению?

Прошу тебя, сделай милость и покуда удались, ибо я сильно опасаюсь, что завтра Император войдет в эту комнатку и обнаружит тебя. Уходи теперь, ведь через несколько дней ты сможешь вернуться, и дай пройти моим страхам.

Ипполит рассмеялся и, с ласковой улыбкой и смиренно склонив голову, стал говорить следующее.

Глава 263

Теперь я знаю: вы меня любите меньше, чем я вас, потому что можете быть уверенной в моей любви; ведь она далеко превосходит то чувство, которое предписано мне моей земной жизнью. И побуждает меня к ней необыкновенная прелесть Вашего Величества. Однако я чувствую себя покинутым, когда вспомню о том, как мало любви от вас вижу или, быть может, как мало наслаждений я вам приношу. Иначе не выпроваживали бы вы меня. И как подумаю я, что вас не будет рядом и не смогу я вас видеть, как то было в эти счастливейшие дни, душу мою охватывает неисцелимая боль. Но я хочу поскорее сказать о самом главном. С вами, Ваше Величество, происходит подобное тому, что случилось с одним человеком, который был сильно измучен голодом — так же, как я любовью. И идучи своей дорогой, он заблудился, зашел в чащу леса и не мог выбраться оттуда до самого утра. Стал он озираться по сторонам в надежде увидеть поблизости какое-нибудь селение. Но, пройдя целый день, так и не встретил он ни деревни, ни хутора. Оголодал же он настолько, что с трудом мог передвигать ноги. Наконец вынужден был он на ночь остановиться и улечься спать прямо на земле. На следующий день погода стояла ясная и светило солнце, и человек этот из последних сил взобрался на ближайшую гору и вдалеке увидел замок. Он направился прямиком в ту сторону, терзаемый сильнейшим голодом. Когда он был уже неподалеку от замка, хозяин оного, рыцарь, стоя у окна, заметил издалека бредущего человека и стал наблюдать, откуда и куда он направляется. Тот же, подойдя близко к замку, увидел виноградник, где созрело много ягод. Тогда он свернул с дороги, по которой двигался к замку, и вошел в виноградник. Когда рыцарь увидел это, он позвал одного из слуг и сказал ему: «Пойди поскорее к винограднику. Ты найдешь там человека. Смотри, ничего ему не говори, но понаблюдай за тем, что он делает, и немедленно возвращайся рассказать мне об этом». Слуга, вернувшись, сказал: «Сеньор, он лежит на земле, обеими руками хватает гроздья, не отрывая их от лозы, и набивает виноградом рот, не смотря, зрелый он или нет». «Сие означает, что он находит его вкусным. Иди и посмотри, что он теперь делает». Слуга возвратился во второй раз и сказал господину: «Пригоршнями собирает он и ест виноград». «Пусть ест, значит, он находит его вкусным. Сходи и посмотри еще раз». Слуга вернулся и сказал: «Сеньор, теперь уже он не ест с такой жадностью, но выбирает через одну ягоду». «Пусть ест, значит, он еще находит его вкусным». И еще раз вернулся слуга и сказал: «Сеньор, теперь он выбирает только самые спелые плоды, съедает мякоть, а кожуру выплевывает». Тогда хозяин закричал: «Беги к нему живо и скажи, чтобы убирался из моего виноградника и не разорял его!» Так же поступаете со мной и вы, сеньора. Ведь когда я вошел в эту опочивальню, то сначала обеими руками хватал гроздья и набивал рот виноградом, затем выбирал через ягоду, и вы, Ваше Величество, не говорили мне, чтобы я ушел или что сейчас придет Император и обыщет ваши комнаты. Но теперь, когда я ем самые спелые плоды, вы со мной желаете распрощаться и приказываете мне уйти[562]. Что ж, я рад повиноваться Вашему Величеству.

Речи Ипполита так понравились Элизеу, что она весело рассмеялась всем на удивление, ибо последние дни никто не видел ни улыбки на ее лице. Но на сей раз она с любезным видом сказала следующее:

Сеньор Ипполит, вы доставили мне особое удовольствие, рассказав сию историю моей госпоже, ибо теперь я не сомневаюсь, что вы оценили ее по достоинству. А посему я приношу вам клятву благородной женщины[563] и обещаю, что до скончания дней моих буду верна и стану угождать вам, как Услада-Моей-Жизни Принцессе и даже еще лучше. И буду я печься о вашей особой привилегии, дабы не перешла она к другому, ибо сама добрая судьба привела вас сюда.

Тут Элизеу повернулась к Императрице и стала ее со смирением умолять, чтобы Ее Величество оказала милость Ипполиту и разрешила ему остаться у нее столько, сколько ему угодно. Императрица разрешила ему это, дабы доставить удовольствие Элизеу. Ипполит, сидевший подле Императрицы, встал и направился к девице. Поцеловав ее, он стал бесконечно благодарить ее за то, что она помогла получить ему такую милость от Императрицы. Так примирились Элизеу с Ипполитом.

И однажды, когда Ипполит находился в комнатке, Императрица и Элизеу разговаривали о нем. Девица сказала:

Как, сеньора, неужели, имея влюбленного в вас рыцаря, вы допустите, чтобы он оставался с Тирантом? Разве вы, Ваше Величество, не в состоянии оказать ему поддержку и щедро одарить столькими из ваших богатств, что он не будет нуждаться ни в ком? Я хоть и бедная девица, но коли бы имела возлюбленного, то помогала бы ему как могла и заложила бы последнюю юбку, чтобы спасти его. Тем более подобает это вам, сеньоре могущественной и богатой. Ведь достойные женщины должны, как могут, печься о себе.

Императрица сказала:

Раз ты мне так советуешь, я с радостью это сделаю, хотя едва этих чужеземцев оделишь своей любовью и своим добром, как они или исчезают, или становятся чересчур надменны и клевещут на тебя.

Этот, сеньора, не таков, — возразила Элизеу. — Ведь при вашем дворе он объявился весьма юным.

Сделай ему приятное и скажи об этом, чтобы он больше любил тебя, — сказала Императрица.

Ипполит пробыл в комнатке у Императрицы две недели, и однажды, когда они сидели в ее опочивальне и голова Ипполита покоилась на коленях у Императрицы, он попросил ее спеть какую-нибудь песнь об их любви, из тех, что она исполняла охотно и с большим искусством. Сеньора, чтобы доставить ему удовольствие, спела вполголоса романс о Тристане, который жаловался на рану, нанесенную ему королем Марком[564], а потом сказала, обращаясь к самой себе: «Ты останешься одна, без твоего Ипполита». И, растроганная пением, не смогла удержать она слез. Элизеу же, дабы не пустились они в грустные разговоры, причиняющие страдания, уговорила их подняться и перейти в комнатку. Там она взяла ключи от сундука с драгоценностями и отперла его. Но Императрица прикрыла рукой крышку, чтобы Элизеу не подняла ее, прежде чем она не скажет Ипполиту то, что задумала сказать, и произнесла следующее.

Глава 264

Твои рыцарские достоинства таковы, что не пристало тебе состоять у кого-либо на службе. Не сомневайся во мне, ведь я поклоняюсь тебе как Богу, от которого надеюсь получить бесконечное блаженство. И я буду очень рада, коли, еще при жизни, щедро истрачу все свое состояние тебе на благо, ибо твои доброта и доблесть возвращают меня к жизни. И посему хочу я обеспечить тебе приятную жизнь в обществе трехсот человек, каковые ежедневно смогут столоваться у тебя в доме и служить тебе как своему господину. А богатства, посланного нам фортуной, хватит и для тебя, и для меня.

Ипполит преклонил колено и стал бесконечно благодарить Императрицу. Однако он попросил ее оказать ему милость и не разлучать его так скоро с Тирантом, дабы люди не стали судачить об этом. А через несколько дней он сделает все, что Ее Величество ему прикажет.

Элизеу открыла сундук и достала большой мешок с дукатами, который Ипполит с трудом мог поднять. Императрица повелела отдать мешок Ипполиту, но тот насилу согласился его принять. Затем девица вынула из сундука тысячу четыреста жемчужин, отличавшихся необыкновенной величиной и блеском, и попросила его, из любви к ней, расшить себе штаны виноградными лозами, а виноградины сделать из жемчуга, так как именно благодаря им между ними установился мир.

С наступлением ночи, когда Император и все остальные ужинали, Ипполит вышел из дворца, но направился не в покои Тиранта, а к одному торговцу, прозывавшемуся мессир Бартоломеу Эспикнарди. Ипполит велел принести отрез зеленого бархата и заказал себе камзол, отороченный собольим мехом, а также штаны, которые наказывала ему сделать Элизеу.

Отдав эти распоряжения, он тайком уехал из города и поскакал в Бельэстар, якобы проверить лошадей. Он также дал знать Тиранту, где находится, и просил передать, что вот уже десять дней чувствовал слишком сильное недомогание, чтобы являться ко двору. Гонец его так разумно сказал обо всем, что Тирант и все прочие этому поверили.

Когда же Ипполит узнал, что наряд его готов, он, верхом на резвом коне, выехал из Бельэстара. Прибыв в город, облачился он в бархатный камзол и расшитые штаны, сделанные с таким изяществом, что глаз не отведешь, ибо изображены были на них и листья лозы, и виноград. А Императрица с Принцессой находились в это время в покоях Тиранта. Когда Ипполит прискакал во дворец и увидел стоявших у окон дам, он пришпорил коня и сделал несколько кругов по двору. Затем, спешившись, он поднялся в покои и поклонился Императрице и всем прочим дамам, не забыв и о своем господине, Тиранте. Ипполит спросил его о болезни, и Тирант отвечал, что чувствует себя превосходно и два дня назад уже ходил в церковь к мессе.

Невозможно и описать великую радость, которая охватила Императрицу, когда она увидела Ипполита. Она сказала ему:

Сын мой, я желаю знать, чем ты занимался в последние дни и был ли вместе с моим первенцем в то утро, когда я вкушала отдохновение во время моего приятного сна.

При этих словах невольно полились у нее из глаз слезы, и Тирант вместе с остальными подошли к Императрице, чтобы утешить ее. В это мгновение вошел в покои Император в сопровождении множества рыцарей. Увидев Императрицу в слезах, он сказал:

Так-то, сеньора, вы премило утешаете нашего Маршала? Мне сдается, что было бы лучше развлечь его не слезами, а каким-нибудь более занятным способом.

Сеньор, — ответила ему Императрица, — безутешная боль, отнимающая у меня все силы, неотступно терзает мой и без того измученный разум, а мое сердце беспрестанно исходит кровавыми слезами. Только что я снова увидела Ипполита, и мои страдания удвоились, ибо вспомнила я то чудесное утро, когда вы, Ваше Величество, явились ко мне с лекарями и лишили блаженства, коего я в то мгновение сподобилась. В сем блаженстве желала бы я закончить свои дни, ибо нет на свете смерти лучшей, чем в объятиях того, кого любишь и кому желаешь добра. И поелику того, кого я любила, больше нет рядом со мной... — Тут она взяла за руку Ипполита и прибавила: — Сей рыцарь его заменит. Я беру тебя в сыновья, ты же бери меня в матери. И нет в мире ничего, что было бы мне по силам, но что я бы не сделала ради тебя. Во имя любви к тому, кого любила я больше всех на свете, я желаю любить тебя, ибо ты этого достоин.

Все подумали, что Императрица говорит об умершем сыне, она же говорила об Ипполите. Затем она пересказала весь свой сон, каковой раньше мы уже пространно рассказывали, и Император удалился в сопровождении дам. Императрица не согласилась подать руки никому, кроме Ипполита, который ее сопровождал.

Теперь оставим рассказ о постоянных знаках внимания, которые Императрица оказывала Ипполиту, о многих дарах, которые она ему преподносила в присутствии Императора и придворных, о том, как не желала она ни обедать, ни ужинать без него. Вернемся к Тиранту и посмотрим, как продвигаются его любовные дела, ибо он не терял ни часа, ни мгновения и настойчиво напоминал Принцессе о своей великой любви — когда на словах, коли то удавалось, когда в письмах.

Услада-Моей-Жизни тоже не дремала.

Когда нога Тиранта стала заживать, он частенько стал самостоятельно наведываться во дворец, хотя лекари и не позволяли ему этого делать вволю. Император все время спрашивал их, через сколько дней сочтут они Тиранта здоровым, а нога его окрепнет настолько, что он сможет уехать в лагерь. Лекари отвечали, что весьма скоро он будет в состоянии ездить на лошади. Тирант, знавший, с каким нетерпением ждет Император его отъезда, пребывал в сильной тревоге, ибо не мог утешить свою душу или, по крайней мере, сговориться о чем-нибудь с Принцессой.

Чрезмерная страсть, горевшая в груди Заскучавшей Вдовы, до сих пор никак не проявилась, ибо, поняв из слов Императора, что отъезд Тиранта весьма близок, думала она, как бы с помощью своих ласковых речей склонить Тиранта взять ее с собой в лагерь якобы для того, чтобы служить ему. А коли это ей не удалось бы, то додумалась она своим дьявольским умом посеять при дворе одно чудодейственное семя, называемое сорной травой[565], и примешать к нему побольше злобы, дабы дало оно лучшие всходы. И для того пошла она к Принцессе и сказала ей:

Известно ли вам, сеньора, что, выходя из церкви, Тирант захотел поговорить со мной о чем-то нужном и важном для меня? Я ответила, что, с позволения вашего высочества, буду рада это сделать, подумаю об этом и охотно поговорю с ним, если будет возможно. Сдается мне, сеньора, что все сие происходит из-за его скорого отъезда, и ему хотелось бы попытаться весьма вольно обойтись с вашим высочеством. Он размышляет так: если у него получится это — прекрасно; а если нет (как то было в прошлый раз) — он уедет и едва переправится через реку, как и не вспомнит про вас. Ведь он мне намедни так и сказал, весело смеясь при этом, словно сообщал мне о каком- нибудь своем подвиге. Он мне обо всех своих делах рассказывает, и о хороших и о плохих. Такой человек, как он, не должен очаровывать вас ни красотой, ни хорошими манерами, ибо он способен на любое предательство. А иначе — будьте готовы к такой же дерзости от него, на какую он однажды уже отважился. Бог наградил его по заслугам за нее. Знаете, что еще говорил Тирант? Что ради дамы не нужно сражаться, что из-за девицы не стоит забывать об оружии, сколь бы прекрасной она ни была. Он рассуждает как храбрый воин, но вовсе не как влюбленный рыцарь. Но ведь все доблестные подвиги достойны славы лишь потому, что свершались большей частью ради дам.

Сделаем так, — сказала Принцесса. — Поговорите с Тирантом, и посмотрим, замыслил ли он какое-нибудь коварство. Вы же дадите мне правильный совет, как быть, ибо теперь я должна сильно остерегаться Тиранта.

Но только, сеньора, — заметила Вдова, — дабы смогла я как следует распознать его мысли, вам необходимо никуда не выходить из этой комнаты, пока я не вернусь.

Вдова вышла в залу, подозвала пажа и сказала ему:

Скажи Тиранту, что сеньора Принцесса находится в парадных покоях и весьма желает с ним поговорить. Он доставит ей большое удовольствие, коли явится, в противном же случае он погубит все ее надежды.

Паж немедленно отправился передать сие Тиранту. Тот, узнав, что его госпожа послала сказать, дабы он явился по ее желанию, не стал дожидаться никого, кто бы его сопровождал. Вдова же, подстерегавшая Тиранта, едва заметив его в парадных покоях, сделала вид, что как раз выходит от Принцессы. Она подошла к Тиранту и с поклоном сказала:

Следуя зловредному своему нраву, Императрица не иначе как сейчас задумала прийти к Принцессе в спальню, именно тогда, когда мы с ней беседовали о разных вещах. А я-то попросила ее высочество соблаговолить послать за вами, ибо подобно тому, как Иисус озаряет своим светом апостолов, вы озаряете всех нас, являясь во дворец. Но в день, когда вы покинете нас, одолеют нас грусть и тоска. Ибо сколь бы грустна ни была моя душа, она тут же утешается, едва лишь замечу я ваш любезный взгляд, и в тот же миг исчезают все мои печали и невзгоды. И пусть Господь не дарует мне больше желаемой радости, если это неправда. Пусть не смогу я узреть Господа Бога по окончании дней моих, коли я вам лгу. Поскольку же моя госпожа повелела мне прийти сюда и развлечь вас, покуда Императрица не уйдет, мне кажется, мы могли бы сесть, дожидаясь ее высочества, ибо мне не хотелось бы, чтобы из-за меня вы утруждали больную ногу.

Они сели, и Тирант сказал следующее.

Глава 265

Я благодарю вас, сеньора, за то, что вы сейчас сказали мне об утешении, кое доставляет вам возможность лицезреть меня, и о свете, коим озаряю я пребывающий во мраке дворец моей богини, хотя моя печальная судьба и лишила меня способности подниматься выше второй ступеньки лестницы. И если вам сие будет угодно, хотел бы я одарить вас богатствами и славой, осчастливив тем самым самого себя больше всех на свете.

Думаю я, сеньора, что просьбы мои, обращенные к Богу, могу я затем обратить к вам, дабы с вашей помощью найти спасение в этой жизни, ибо вследствие благодеяний, что от вас воспоследуют, смог бы я передохнуть от мученической моей жизни. Этим буду я вам весьма обязан, ибо страсть моя, каковую, я думал, мне удалось изгнать из души, на самом деле лишь растет. О, если бы фортуна улыбнулась мне и принесла мне столько блага, сколько я ожидаю от вас! Я хотел бы, чтобы простили вы мою дерзость, и не желаю больше с вами ссориться. Благое мое расположение к вам явлю я, рассказав назидательную историю об одном купце[566] по имени Гаубеди. Отправившись один раз на корабле из большого и прекрасного города Пизы, доплыл он по морю до берегов Испании. А все свое состояние и имущество положил он в бочонок, полагая, что таким образом вместе со своими богатствами доплывет он живым и невредимым до назначенного порта. Полагал он также, что товар, который он вез с собой, сильно прибавит ему богатства. Когда очутился его корабль в море Руана, неподалеку от порта Айгвес-Мортес[567], темной ночью налетел он на риф и дал сильную течь. Все матросы в отчаянии побросались в море, чтобы сохранить себе жизнь. А несчастный купец, думавший больше о том, как спасти ему бочонок, нежели жизнь, спустился в трюм и увидел, что корабль наполовину заполнен водой. С огромным трудом, подвергая себя страшной опасности, достал он бочонок, столкнул его в море и сам бросился вслед за ним. Изо всех сил хватался он за бочонок, чтобы вытащить его на берег. Два или три раза терял он и вновь ловил его, так что, выбившись из сил, едва не распрощался с жизнью. Наконец, к его великому огорчению, пришлось ему расстаться с бочонком. И когда плыл купец к берегу, потеряв всякую надежду вновь отыскать его, натолкнулся он на большой сундук. Истратив столько сил на борьбу с морем и на поиски бочонка, вынужден был он забраться на сундук, чтобы не утонуть, и через несколько мгновений море выбросило их на сушу. Огорченный купец, присев на сундук, стал громко стенать, жалея о затонувших богатствах. Он потерял всю одежду, даже рубашки на нем не было, и потому желал скорее умереть, нежели жить дальше. Посокрушавшись некоторое время, он встал с сундука и в отчаянии пошел прочь. Но, отойдя на расстояние двух выстрелов из баллисты и несколько отвлекшись от своего горя, купец вернулся назад посмотреть, не найдется ли в сундуке какой-нибудь одежды. Взломав замок, нашел он в нем множество одеяний из бархата и шелка, множество юбок и штанов, дно же было завалено дукатами, пряжками и драгоценными каменьями, которые стоили несметных сокровищ. Но и они, сеньора, ничто в сравнении с вашими достоинствами, и я говорю вам от всей души, что желал бы быть для вас тем самым сундуком. И ежели бы потеряли вы свой драгоценный бочонок, то все равно жили бы счастливо и безбедно. И прежде чем вы дадите мне ответ, прошу вас, соблаговолите принять в дар от меня эту цепочку на память о том, кто желает вам принести столько добра.

На это сообразительная Вдова не замедлила ответить так.

Глава 266

Чтобы развеять сомнения, стоило бы мне ответить вам, ибо я ясно поняла, что вы хотели сказать с помощью ваших речей. Однако я предпочту пощадить свой язык и не тревожить свою честь, потому как теперь, испытывая то страх, то надежду, боюсь я сказать что-нибудь обратное тому, что говорила прежде. Но дабы удовлетворить вашу просьбу, я прошу вас и умоляю, коли дороги вам честь и жизнь, не идти дальше тем опасным и не приносящим счастья путем, который вы избрали. Вижу я, что вы погрязли в бесконечных грехах, и потому страшусь, как бы не лишили вас света ваших очей. Ведь нет никого, кто не знал бы, отчего и как вы сломали ногу. Однако все по необходимости скрывают это и делают вид, будто никому ничего не известно, боясь вызвать ваш гнев или неудовольствие, покуда продолжается война с турками. А будь это во времена прочного мира, Кармезина первая наслала бы на вас вечные горести и мучения. Неужели вы столь слепы, что не видите, до чего подлые и бесчестные вещи творятся и вершатся в этом дворце? Мне они кажутся отвратительными и ужасными, я бы ни за что не пошла на такое, а посему и не любит меня никто. И я наверняка знаю, что и вас не любят так, как вы того заслуживаете. А ежели хотите вы найти себе верную возлюбленную, то поищите такую, которая была бы честной, искренней и рассудительной, а также, коли то будет возможно, не слишком для вас знатную и надменную. Ибо, как справедливо гласит пословица, коли двое хотят жить друг с другом в мире, должно быть у них согласие в трудах, в речах и в благих делах. Скажите, разве не лучше было бы вам полюбить женщину, сведущую в искусстве любви и достойнейшую, хотя и не невинную? Ведь такая последует за вами по суше и по воде, хоть на край света, как на войне, так и в мирное время. В шатрах ваших будет служить она вам денно и нощно и ни о чем другом не будет думать, кроме того, как получше ублажить вашу милость.

Скажите, сеньора, да дарует вам Бог честь, кто же та дама, которая столь необыкновенные услуги смогла бы мне оказать? — спросил Тирант.

Ах я несчастная! — воскликнула Вдова. — Да разве недостаточно я вам уже сказала? За что хотите вы меня обречь на еще большие страдания? Не прикидывайтесь, будто вы ничего не поняли. Ведь я насилу дождалась подходящего часа, чтобы самой рассказать вам о своей муке, которую так долго скрывала, — с того самого дня, как появились вы в нашем городе. И кажется мне, что достаточно ясно дала я понять о своих чувствах. Рыцарь же, которому оказана такая милость, должен почитать себя весьма счастливым.

Тирант не замедлил тогда ответить ей следующим образом.

Глава 267

Дабы не оставить без внимания ваши любезные речи, решил я ответить на них. К моему удручению, я не могу откликнуться словами, преисполненными такой же любви. Ибо сие уже не во власти моего раненного любовью рассудка и воля моя не свободна. Даже если бы я и попытался попробовать сие совершить, все мои пять чувств воспротивились бы. И если в мыслях расстаюсь я с возлюбленной хоть на мгновение, с такой силой нападают они на мой разум, что остается во мне одно лишь раскаяние. Раньше не ведал я, что такое любовь, но теперь хорошо знаю. Пусть лишится всех благ тот, кто лишит меня ее высочества. И дабы не терзалась больше моя измученная душа, прошу вас, сеньора, соблаговолите обратить ваши взоры на другого рыцаря, в коем найдете вы больше отваги, доблести, достоинства и благородства, нежели во мне. Говорю вам совершенно откровенно: ежели бы обратил я всю свою любовь на вас так, как на ту, что достойна носить корону властительницы всего мира, никогда бы не смог я нанести вам ни малейшего оскорбления. И вы должны быть мне благодарны, ибо, будь другой на моем месте, мог бы он, видя вашу любезность, много пообещать, да мало выполнить, и заставить вас краснеть, вкусивши от вашей любезности в каком-нибудь укромном месте. И думаю я, что не стерпели бы вы, ежели бы тот, кто вас любит, оставил вас ради другой. Однако мне известны многие ваши достоинства, из-за коих заслуживаете вы великих похвал, ибо, следуя добродетелям, с необыкновенным тщанием искореняли вы в себе все пороки.

Сказав так, Тирант умолк. Вдова же, собравшись с духом, не замедлила высказаться следующим образом.

Глава 268[568]

Я отнюдь не пыталась сравнять законы Божественные и человеческие. И я с великим трудом могла управлять своими речами, ибо не знала того, что знать не должна, иначе говоря — рассудительны и верны ли вы в своей любви. И если это именно так, то вы заслужите награду за вашу добродетель. И говорила я вам все, дабы испытать ваше терпение и дабы знали вы, сеньор Тирант, как желаю я вам служить, расторопно сообщая вам обо всем, что вам неизвестно, а также дабы не разочаровались вы в том, что касается Принцессы. Она же забыла о почтении к отцу и к матери и о собственной чести и совсем лишилась рассудка.

Ведь, зная о том, какой вы отважный и доблестный рыцарь и сколько других рыцарей еще в нее влюблены, могла бы она достойным образом утолить свою страсть. Она же впала в грех, отвратительный и небесам, и земле, и морю, и песку (и каждый день ему предается). И как только Всемилостивейший Господь наш позволяет столь ужасный грех супружеской измены, не карая его немедленно! Если бы знали вы все, что известно мне, то плюнули бы Принцессе в лицо, а затем, из-за нее, и всем женщинам, существующим на земле. Но к чему я излишними речами расписываю столь безобразный грех? Хладнокровно обдуманный, вызывает он больше страха, чем изумления. Те, кто услышат о нем, не смогут впредь вкушать спокойно ни пищи, ни сна. И теперь, когда столько лет несчастной своей жизни истратила я, чтобы служить Принцессе, печальны стали мои мысли. И от этих страданий не могу я вечно скрывать то, что знаю.

Заблуждается тот, кто постоянно прячет грех за честными речами, а дурные люди от этого радуются. Правда, есть множество разных грехов: одни из них простительны, другие — смертны. Однако тот, который совершила Принцесса, так велик, что язык мой, уставший от стольких речей, не поворачивается сказать о нем. Всем известно: закон предписывает женщинам быть честными, а если они этого не делают, то получают наказание, особливо замужние. Если грешат они с мужчиной, который не находится вне закона, то еще куда ни шло, ибо грех, совершаемый против закона, гораздо более отвратителен Господу и ужасен для девиц. И если бы Принцесса вздумала утверждать, что была обманута по неведению благовидными посулами, что она не виновата и собой не владела, подобные речи были бы неуместны, ибо всем известны ее бесчестные нравы. И девицам достойным оказывают вдвое больше почестей, а провинившихся — вдвое больше наказывают, воздавая каждому по заслугам. Ведь как сияние добродетели проступает на нашем челе, так и пороки наши немедленно становятся всем заметны. А посему доверьтесь мне и как можно скорее забудьте Принцессу. Сие пойдет вам на пользу, ибо связалась она с чернокожим мавром по имени Лаузета, рабом, который у Императора в садовниках. Не думайте, ваша милость, что все сказанное мной — выдумки, но будьте благодарны мне за то, что вы это узнали и держите все в тайне. Я же сделаю так, что вы собственными глазами сие увидите. Ведь Принцесса уже давно вынуждает меня жить в ужасных страданиях, потому как забыла о добродетели и отвергла общество королей и благородных сеньоров. Негоже мне рассказывать об этом, но побуждают меня к тому ее бесчестные дела. И сколько бы я ни делала ей внушений, не оставляет она их. А не так давно пришлось ей сжимать корсетом живое существо во чреве. Что сказать вам об этом злосчастии? Стала есть она через силу, сон тяготил ее, и ночь тянулась для нее, словно год. Когда мучила ее боль, душа моя страдала. С лица ее сошел румянец, тело ее ослабло. Сколько и каких только трав не набирала я и не давала ей недрогнувшей рукой, дабы избавилась она от столь позорного бремени! О, горе мне, ведь несчастный ребенок пострадал за мои грехи! Тело его не было погребено, но пущено вниз по реке. Какой еще способ могла я изобрести, чтобы не увидел Император такого внука? И вот Принцесса наслаждается, а расплачиваюсь за это я. Потому-то и следовало мне сказать вам обо всем, дабы не погубили вы себя совсем и не задохнулись здесь, словно в грязной лохани с прогорклым маслом. Об остальном я умолчу, боясь, что и так сказала вам слишком много. Но мне бы хотелось, чтобы вы, рассудив по справедливости, по заслугам проучили ее, дабы отвратить от греха. Сколько раз говорила я ей: «Дочь моя, пора отступиться от столь ужасного зла. Гони от себя прочь любовь низменную и развратную, а коли победишь ее, то будешь жить спокойно. И тогда узришь ты вновь благородство рода твоего, славу о добродетели твоей, цвет красоты твоей, достоинства окружающего мира и другие подобные же вещи, каковые следует ценить девице столь достойной, как ты, а особливо — прекрасного рыцаря, который тебя любит и желает служить тебе одной. А ты ради этого черномазого мавра хочешь его потерять! Разве может мавр тебе нравиться? Подумай сама: коли будешь ты разумной и спросишь совета у себя самой, то не станет он вскорости тебе больше угоден. Так забудь же о неправедных утехах и о позорных надеждах и избавься от них поскорее!» Но, повторяю вам, сеньор Тирант, не внимает она мне, сколько бы я с ней ни говорила. И отныне ни о чем благом она и не мыслит.

Тирант, хоть и впал в глубокую печаль, не замедлил ответить следующее.

Глава 269[569]

О, до чего слепы те, кто любит безоглядно! С каким рвением, упорством и усердием стремятся они погубить свою душу и жизнь! О, сколь отважны те, кто, в душе своей страшась жить и умереть в грехе, с непобедимым и никому не видимым мужеством оставляют земную жизнь ради Царствия Небесного! Ваши слова, сеньора Вдова, поразили мое бедное сердце и причинили мне такую боль, какой не испытывал я никогда прежде. Впервые страдаю я от столь ужасного горя. Отныне проведу я всю жизнь, проливая слезы из-за смятения, кое вы во мне посеяли. И теперь я стану безутешен, хотя вовсе не привык проливать слезы. Тысяча мыслей проносится в моей голове, но все они сводятся к одной: коли любит она другого, я напомню ей о себе, бросившись вниз с высокой башни или со скалы в морскую бездну, отдав свое тело на съедение рыбам. А посему прошу вас, достойнейшая сеньора, окажите мне милость: дайте мне воочию увидеть причину моего горя, ибо я не могу поверить на слово в то, что противоречит всему разумному и естественному. Ведь полагаю я невозможным, чтобы она, с ее небесной душой, отдала свою красоту во власть дикому негру и все бы узнали, сколь оскверненной перейдет она к тому, кто желает вести достойную жизнь. Где витают теперь твои мысли, сеньора Принцесса? Приди и послушай, что говорят о тебе! Я сомневаюсь в этом, и благой Господь не позволяет мне поверить, что женщина, преданная своей чести, могла совершить такой проступок или даже помыслить о нем. Однако ужасная молва о тебе все же доходит до меня. О сеньора Принцесса, в тебе все мое блаженство!

И из груди Тиранта вырвался слабый вздох, сопровождаемый следующими словами:

О, Боже милостивый! Куда подевался священный стыд? Где нынче целомудрие и прекрасная скромность честных девиц! Кто из твоих родных и ближайших друзей, о Принцесса, пожелает и сможет полюбить тебя так, как я? Напрасно ты думаешь, что кому-нибудь это окажется под силу. А коли я люблю тебя больше всех, то и больше всех заслуживаю снисхождения.

Тирант умолк, не желая ничего более говорить, а Заскучавшая Вдова погрузилась в глубокие раздумья, видя, что Тирант не до конца поверил ее лживым речам.

В то время как они вели сей разговор, в покои вошел Император. Увидев Тиранта, он взял его под руку, и они удалились, дабы побеседовать о делах военных. Вдова, оставшись одна, принялась рассуждать следующим образом:

Раз не поверил Тирант моим словам, не получилось у меня обмануть его так, как я задумала. Но я все сделаю, чтобы добиться желаемого, хоть и пришлось бы мне для того отдать душу дьяволу. Ведь иначе не смогу я показаться Тиранту на глаза, и странно будет, коли не скажет он обо всем Принцессе. И тогда раскроется мое злодейство... Но подожду-ка я лучше здесь, пока не выйдут они с Императором после совета. — И стала она рассуждать дальше: — О, неизбывный гнев мой, можешь не сомневаться: я не расстанусь с тобой, на кого бы ты ни обратился! И, отвергнув всякую жалость, не отступлюсь я от начатого мною благословенного дела, дабы не померкла слава моего доброго имени и моей добродетели. Что же я медлю, хотя нечего мне опасаться? Ведь я расторопна, да к тому же способна и не на такое злодеяние. Огорчает меня и отравляет радость лишь одно — почему я уже давно не совершила его.

В исступлении вошла она в покои, где находилась Принцесса, и с притворным смехом показала золотую цепь, подаренную ей Тирантом, которая весила больше десяти марок, а затем сказала Принцессе:

Вы бы весьма удивились, сеньора, узнав о последнем его желании. Он хотел, чтобы я помогала ему в ужасном преступлении, которое задумал он совершить. А решил он снарядить галеру и ночью забрать вас силой и увезти в свою землю. Но когда говорит он, то подобен тому, кто набирает полный рот воды и дует на огонь, надеясь его раздуть, а на самом деле лишь тушит.

Такого рода измышления произносила Вдова, издеваясь над Тирантом. Когда же Принцесса поняла, что Вдова насмехается над ним, то взяла ее досада на саму себя.

Она встала и ушла к себе в уборную. Там погрузилась она в беспрестанные думы о Тиранте, ибо испытывала к нему глубокую любовь и видела, какие дорогие подарки делает он ее придворным дамам из-за любви к ней. И когда размышляла она о том, как сильно любит его, то впадала в мучительные раздумья. Проведя так достаточно времени, она причесалась и оделась подобающим образом и вышла в парадные покои, чтобы побеседовать с Тирантом и особенно приветить его, так как знала, что очень скоро должен был он уехать в лагерь.

Меж тем Заскучавшая Вдова дождалась Тиранта у дверей залы, где проходил совет, и сказала ему:

Сеньор Маршал, я бы хотела быть уверенной, что сказанное мною вам под большим секретом ни шутками, ни пытками не выведает у вас моя госпожа, Принцесса. И не пройдет и двадцати четырех часов, как вы, с моей помощью, увидите все своими собственными глазами.

Сеньора Вдова, вы окажете мне великую милость, коли покажете мне сие, — сказал Тирант. — А чтобы вы были уверены во мне, я клянусь вам благословенным святым Георгием, чьим именем поклялся я, принимая звание рыцаря, что никому на свете ничего не скажу из того, что вы мне сообщили.

Тут Император огляделся и заметил Вдову. Он приказал ей:

Идите поскорее к Императрице и к моей дочери и скажите им, чтобы немедленно спустились они в сад. Я буду их там ждать.

Вскоре все дамы собрались вокруг Императора и стали беседовать о разных вещах, в том числе о том, что Император послал гонца в лагерь, дабы прислали оттуда две тысячи копейщиков сопровождать Тиранта. Услышав об этом, Принцесса побледнела и, притворившись, будто у нее болит голова, сказала:

Мне нет никакого дела до этого. Даже если Тирант и придет сюда, я перед ним стану расчесываться.

Она сняла все украшения с головы и осталась с неприкрытыми волосами, прекраснее которых не было ни у одной девицы на свете. Когда Тирант увидел ее в таком великолепии, то пришел в еще большее восхищение, а желание его усилилось вдвое. В тот день на Принцессе было надето блио из белого дамаста, а поверх него — котарди[570] из французской ткани, украшенное по швам золотым шнуром, заплетенным в толстые косы. Когда пошла она прогуляться по саду, то весь вид ее выражал сильнейшее волнение, а ее пальцы, как будто рассердившись на ее пояс, не переставали теребить его. Император спросил, что у нее болит и не хочет ли она, чтобы пришли лекари. Но Принцесса отказалась и добавила:

Болезни моей требуется другой лекарь.

Между тем Вдова встала со своего места, взяла с собой одну из дам и двух оруженосцев, чтобы они ее сопровождали, и отправилась к одному художнику. Она сказала ему:

Ты превзошел всех в живописном искусстве. Можешь ли ты, по моему желанию, изготовить маску так, чтобы казалось, будто это живое лицо, и обтянуть ее тонкой черной кожей, дабы походила она на лицо Лаузеты, нашего садовника? Да приделай ему бороду, наполовину черную, наполовину седую, с помощью смолы она хорошо будет держаться. А то скоро праздник Тела Господня[571], и мне хотелось бы разыграть одно действо. Не забудь еще черные перчатки, чтобы казалось, будто все тело у него черное.

Сеньора, — отвечал художник, — все это нетрудно сделать, но теперь у меня много работы. Однако если вы хорошо мне заплатите, я доставлю вам удовольствие и, отложив остальные заказы, сделаю то, что вы просите.

Вдова запустила руку в кошелек и достала оттуда тридцать золотых дукатов, чтобы угодить художнику. И тот сделал маску, которая казалась вылитым Лаузетой.

Принцесса же, прогулявшись некоторое время по саду, увидела Лаузету, который окапывал апельсиновое дерево, ибо в его обязанности входило ухаживать за садом. Принцесса остановилась поговорить с ним. А Вдова, которая к тому времени уже вернулась, смотрела на Тиранта, знаками показывая ему, чтобы он взглянул, как его госпожа беседует с чернокожим Лаузетой. Тирант, сидевший рядом с Императором, обернулся и заметил, что Принцесса оживленно разговаривает с садовником-мавром. Тогда он подумал:

«Ох уж эта отвратительная Вдова! Своими обманными уловками она еще, чего доброго, в самом деле заставит меня поверить, что ее слова правдивы. Но что бы она ни делала и ни говорила, невозможно и представить, чтобы Принцесса впала в столь ужасный грех. Ни за что я в это не поверю, если не увижу своими собственными глазами».

В это время Император подозвал одну из девиц и сказал:

Иди сюда, Праксидис, — ибо таково было ее имя. — Пойди к моей дочери и скажи ей, чтобы она попросила Маршала подойти к ней. Пусть она попросит его поскорее отправиться в лагерь, а то ведь часто бывает, что юные рыцари больше пекутся о девицах, чем о своих обязанностях.

Принцесса отвечала, что так и сделает, коли о том просит Его Величество. Наговорившись вдоволь с Лаузетой об апельсиновых и миртовых деревьях, она еще прогулялась в свое удовольствие по саду. Когда же подошла она поближе к Императору, то подозвала Тиранта и сказала ему, что очень устала, попросив, чтобы он дал ей руку. Они вместе прошлись по саду. Одному Богу известно, до чего утешился Тирант, когда Принцесса обратилась к нему. И после того, как отошли они подальше, Тирант сказал следующее.

Глава 270

Если бы в душе вашей было столько же любви, сколько в ваших словах, каким бы счастливым почувствовал я себя, ибо жил бы в беспрестанном веселье и радости! Но враждебная мне фортуна повернула свое колесо, как она и поступает именно тогда, когда я думаю, что она мне благоволит. Так и в вашем высочестве нет ни малейшего постоянства. Фортуна же, по всей видимости, на меня сердита, так как являет мне добрый лик, но дела ее совсем не добры. И изыскивает она любую возможность, чтобы лишить меня любых благ. И посему денно и нощно вижу я вас лишь в своих мечтах. Но если бы фортуне угодно было пощадить меня, то пусть бы позволила она мне утолить мое желание хоть отчасти. Я и тогда бы почувствовал себя самым счастливым рыцарем, который ког- да-либо существовал на земле. Ведь и те крохи надежды, которую вы когда-то в меня вселили, способны поддержать меня. И ежели вы, ваше высочество, выслушаете всех несчастных в ваших владениях, то кое-кому все-таки простите прегрешения. А посему я прошу вас: соблаговолите оказать мне милосердие и склонить ваш слух к моим столь справедливым мольбам. Ведь тот, кто благороден от рождения и в делах добродетелен, не должен хранить в душе жестокость, каковая является уделом только злых людей.

Прекраснейшая Принцесса покорно терпела мучавшую ее боль и в большом волнении начала говорить таким образом.

Глава 271

Невозможно и описать, какие мучительные страсти рождает любовь в моей истерзанной душе. Ведь из одной беды попадаю я в другую. Видя мою любовь, называют меня счастливой, но лишь потому, что не знают о моих несчастьях. Вотще страдаю я, понапрасну растрачивая свою юность, и несу покаяние за то зло, которого не совершала. Ведь не привыкла я ни к той страсти, что вызывает во мне любовь, ни к страданиям, которым подвергается нынче мое сердце. И дабы положить конец моим невзгодам и дать покой моему измученному разуму, с помощью следующих слов удовлетворю я твою просьбу. Дай мне правую руку, и я вложу ее в свою.

Когда соединили они свои правые руки, Принцесса сказала:

Чтобы брак сей был истинным[572], заявляю я нижеследующее: я, Кармезина, отдаю вам, Тирант Белый, свое сердце в знак того, что буду вашей верной женой, и беру ваше, в знак того, что вы будете мне верным мужем.

Те же, или похожие, слова произнес и Тирант, как то было принято. Затем Принцесса сказала:

Скрепим наши клятвы поцелуем, ибо святой Петр и святой Павел, поручатели сих браков, так повелели[573]. А после этого я, во имя Святой Троицы, даю тебе полную свободу поступать со мной как с женой, каковая является подругой своего мужа. Клянусь я также в том перед святыми судьями, святым Петром и святым Павлом[574]. Сия клятва да станет для тебя залогом того, что я — твоя целомудренная жена. Клянусь я также вышеназванными святыми, что до конца твоих и моих дней не изменю я тебе ни с одним мужчиной на свете и буду перед тобой всегда чиста и тебе верна. Тирант, сеньор мой, не сомневайся ни в одном моем слове. Ведь хотя я иной раз и выказывала излишнюю жестокость по отношению к тебе, не думай, будто в душе не была я согласна с тобой. Я всегда тебя любила и почитала за божество и должна тебе сказать, что со временем любовь во мне лишь прибывает. Однако страх быть преданной позору заставляет меня хранить мою честь и целомудрие. Девицам надлежит особо блюсти их, дабы в непорочности достичь законного брачного ложа. Так и я хочу хранить непорочность, до тех пор пока тебе это будет по нраву. Но теперь наступило время, когда ты до конца сможешь узнать, люблю ли я тебя, ибо хочу я наградить тебя за твою любовь ко мне. Пребывай же в доброй надежде и, молю тебя, дорожи моей честью, как своей жизнью. Среди всех мучений страшнее всего мне то, что не увижу я тебя некоторое время. Вот отчего и не радуюсь я, говоря тебе о бесконечной моей любви, к которой склоняют меня твои достоинства. Поэтому лучше дождусь я той поры, когда смогу безо всяких опасений доказать тебе, как мало дорожу я собой из любви к тебе.

Тут Принцесса умолкла. Тирант же, премного довольный тем, как она его утешала и какую особую милость ему оказала, со смиренным видом и любезной улыбкой сказал следующее.

Глава 272

В неописуемый восторг пришел Тирант, когда понял, что недалек тот день, когда он сможет обладать короной Греческой империи благодаря грядущей свадьбе. Ведь он увидел, что прекрасная сеньора соблаговолила с такой преданностью и благожелательством заявить о своей любви к нему и говорила с ним столь искренне и доверительно. Тирант был так счастлив, что ему казалось, будто ничего не стоит ему завоевать весь мир. И очень захотелось Тиранту сказать об этом своему кузену Диафебу, герцогу Македонскому, ибо он полагал, что любой должен обрадоваться его счастью. И дабы еще больше удостовериться в нем, взял он бывший при нем ковчежец с Lignum Cruris[575], которого Сын Непорочной Матери касался своими священными плечами, и попросил Принцессу, возложив на него руки, поклясться в том, что она с чистым сердцем и добрыми намерениями желает, чтобы их брак был заключен. Принцесса с превеликой радостью принесла сию клятву, и Тирант сказал:

Дабы не сомневаться во мне, желаете вы, ваше высочество, чтобы было соблюдено равенство в браке, и потому я также клянусь быть вам верным и истинным мужем и не покинуть вас ради другой женщины.

Принцесса принесла также клятву отказаться от всех имперских привилегий и от всего, что может принести ей пользу, но навредить Тиранту.

После всего этого Тирант опустился на колени и хотел поцеловать руки Принцессе, потому что боялся обидеть ее больше, чем любую святую. Но она не позволила ему этого сделать, и он смог лишь высказать свою бесконечную благодарность за оказанную ему милость. И поскольку Тиранту не терпелось вновь услышать от ее высочества, что она теперь чувствует, Принцесса на замедлила сказать следующее.

Глава 273

Из-за юных лет моих и страха быть преданной позору не могла и не решалась я до сих пор открыть вам все свои желания. Но нынче, побуждаемая бесконечной любовью к вам и мучительными раздумьями, вынуждена была я хоть отчасти наградить вас так, как вы того заслуживаете. Однако моя честь и доброе имя не позволяют мне уступить вам в том, чего вы более всего желаете и что буду хранить я для вас как зеницу ока. После же того, как одержите вы блестящую победу над маврами и немного передохнете, сможете вы сорвать сладчайший и дивный плод любви, который достается тем, кто сочетается священными узами брака. Он принесет вам на всю жизнь и корону могущественной Греческой империи, которой вы достойны благодаря великой вашей доблести. Пусть не гнетет вас долгое ожидание, ибо в сем презренном мире счастье и наслаждение обретаются лишь тяжкими трудами. Однако высшее наслаждение, какое только может испытать моя душа, — это любить вас, ибо нет ничего для меня дороже на свете. Какой злодей сможет разлучить нас — двух любящих, которые так стремятся друг к другу, — если только вы не пожелаете этого? О многих вещах хотела бы я сказать вам, но не решаюсь, опасаясь предать их огласке. Теперь вы знаете, как сильно желаю я вам добра. Ни от чего так не страдаю я, как от мысли, что долго не увижу вас. Но, твердо надеясь на ваше скорое возвращение с победой, я утешаюсь и перестаю терзаться. Мне нечего добавить, кроме того, что вы можете повелевать мной как господин, которому я себя препоручила, и поступать со мной как вам будет угодно.

Тирант, желая ответить на столь любезные речи Принцессы, заговорил голосом, дрожащим более от несказанной радости, чем от волнения, и сказал следующее.

Глава 274

Никогда не испытывал я такого счастья, как теперь, когда вы, ваше высочество, столь щедро отблагодарили меня за труды мои. Так щедро, что даже если буду я всю жизнь служить вам, то не смогу воздать сполна за ваше благородство и милость. Ведь, несмотря на нежный ваш возраст, вы исполнены мудрости и благоразумия, каковые проявили, пожелав мне дать саму себя в награду за мои столь малые услуги. А кто бы не отдал все самое ценное ради достоинств вашего высочества!

Нынче же так лелею я драгоценную мечту получить в грядущем то, что желаю больше всего на свете, что каждый час ожидания кажется мне вечностью. Сдается мне, что из-за грехов моих никогда не дождаться мне этого. А посему почел бы я величайшей милостью, коли смог бы до того, как в печали отбуду отсюда, испытать хоть крупицу несказанного блаженства, щедро обещанного мне вашим высочеством, в благодарность за которое я готов без конца целовать вам руки. О, если бы грядущий день превратился в сегодняшний! Большего счастья для меня не было бы в этом мире. Клянусь, я ни в чем не нарушил бы вашу волю, ибо почитаю вас словно богиню и поклоняюсь вам, как самому Господу Богу, каковой, как я надеюсь, пошлет спасение моей грешной душе.

Принцесса не замедлила любезно ответить ему следующим образом.

Глава 275

Я не знаю никого среди смертных, кто исполнен был такой любви, как ты, ободряемый благой надеждой. Необыкновенные твои заслуги принесут тебе блестящую славу и на земле, и на небесах, ибо твоими стараниями укрепляется святая вера Христова, а своими подвигами оставишь ты по себе память в веках. И как бы ни тщилась я, не могу устоять перед твоими чересчур смелыми мольбами, ибо боюсь тебя обидеть. Но стыд и страх держат меня в узде, угрожая позором, и боюсь я потерять то, чего никогда не вернешь. Я почти теряю рассудок от опасения, что проговорюсь о своей любви и Император обо всем узнает. Не один раз думала я про тебя: «Он не стыдится ничего». Лучше мне сейчас расстаться с тобой, ибо мысли мои приводят меня в замешательство. А посему, прошу тебя, закончим сей разговор, чтобы Император ничего не заподозрил на мой счет. Ты же поговори с Усладой-Моей-Жизни, а я согласна буду исполнить все, что вы постановите.

Много раз поцеловались Принцесса и Тирант, не видимые никем, ибо густые апельсиновые деревья скрывали их от взоров Императора и всех остальных.

Когда вновь вернулись они в общество Императора, Принцесса, увидев его погруженным в глубокие раздумья, спросила:

Сеньор, о чем вы так глубоко задумались?

Император ответил:

Дочь моя, я хочу устроить завтра большой праздник во славу Тиранта, дабы почтить все его победы на море и на суше. Пусть в нашей церкви Святой Софии выставят столько боевых знамен, сколько раз выиграл он сражение, и столько водрузят у главного алтаря штандартов с его гербом, сколько замков, городов и селений отвоевал он у турков и вернул Греческой империи. Пусть все это исполнят в память о той великой пользе, которую принес он сей империи, доказав, что воистину печется об общем благе и способен покорить весь мир.

Сие повеление было записано, дабы увековечить память о доблестном Тиранте и побуждать последовать его примеру как ныне живущих, так и будущих рыцарей. Император послал за членами своего Совета и рассказал им о том, что намеревался сделать. Те весьма его похвалили, а кроме того, подсчитали, что за четыре с половиной года[576] Тирант отвоевал триста семьдесят два города, селения и замка.

Когда же Император держал совет, дабы подготовить все к празднику, Тирант, зная об этом, не захотел на нем присутствовать, но ушел в свои покои, чтобы не слышать похвалы самому себе. К тому же на советах, где собираются знатные сеньоры, мнения часто расходятся, а Тиранту не хотелось слышать, как кто-нибудь в его присутствии вступит в спор с Императором. По завершении совета Император послал за необходимыми мастерами, чтобы назавтра же были выставлены в полном порядке все знамена и штандарты.

Тем временем Тирант вышел из сада и сказал Ипполиту:

Попроси Усладу-Моей-Жизни прийти в парадную залу, мне нужно с ней поговорить.

Глава 276

Твоему благоразумию, любезная и милейшая девица, препоручаю я свой рассудок и свою жизнь, ибо без дружеского твоего совета и помощи я не способен ни на что. Я постоянно теряю разум и ничего не вижу, хотя глаза мои открыты. Я хотел бы провести всю свою исполненную терзаний жизнь во сне, подобно Иоанну Крестителю, который, как говорят, в день, когда ежегодно устраивается в честь него великое празднество среди христиан, мавров и евреев[577], спит с блаженной душой, чтобы не впасть в гордыню и не потерять хоть крупицу своего блаженства. К этому же пришел и я из-за любви к той, кто всех превосходит своими добродетелями. Ее готов я созерцать беспрестанно, ей я поклоняюсь, к ней обращаю особую молитву, говоря: «О милосердная богиня, сошедшая на землю, чей облик впервые был явлен мне в этой самой зале и породил в моей душе великую страсть и любовь, равно как страдания и треволнения! Укрепи же мою душу, дабы превозмогла она сии невзгоды, утоли мою боль и избавь от скорбей!» Посмотри, дорогая сестра моя, как терзаюсь я из-за ее высочества, сколько раз уже я был из-за нее на волоске от смерти. Скажи, разве заслужила это моя вера в нее? Ведь я столько претерпел, чтобы остаться истинным влюбленным, хотя и не до конца вкусил совершенную любовь моей госпожи. И я виделся только что с ее высочеством, и обменялись мы словами любви и согласия. Она же поклялась мне исполнить все, что твоя милость и я вместе порешим, а также поклялась поведать тебе обо всех моих прошлых, настоящих и грядущих бедах. Еще обещала она, что нынешней благословенной ночью смогу я с ней поговорить. И мы дали друг другу руки и принесли по всем правилам обет, что до скончания дней наших будет она почитать меня своим слугой, мужем и господином и что я буду обнимать ее, возлежа на ее ложе, которое станет источником вечного нашего блаженства и наслаждения. И потому как на тебя одну, милостивая девица, возлагаю я все свои надежды, ибо от тебя лишь зависит как мое счастье, так и отчаянье, молю я от всей души: соблаговоли не отказать мне в помощи и облегчить мою печаль, дабы впредь мои старания и любовь моя не пропали вотще.

Услышав подобные сетования Тиранта, Услада-Моей-Жизни помолчала немного, а затем, желая его ободрить, сказала ему следующее.

Глава 277

Слова суть знаки, с помощью коих являем мы другим наши устремления. Ведь когда желания замурованы внутри нас и хранятся за семью печатями нашей воли, то известны одному лишь Господу Богу. Что же до меня, то я принадлежу не к простолюдинам. Мать моя родилась в Риме, и предки мои были знатными гражданами этого города, пользовались большим почетом и были увенчаны лаврами за великие победы, притом породнились они с греческими императорами. Однако до поры до времени я умолчу о знатности моего рода, ибо не должно мне сим похваляться. Но, покоряясь фортуне и помогая тем, кто истинно любит, скажу я так: Тирант, вы — властитель мира, так отчего же говорите вы со мной столь робко? Разве не известно вам, кто я перед вами? Ведь я всем сердцем, телом, всей своей волей и чувствами готова служить вам как родному отцу. Не сомневайтесь же во мне! Все, что ни будет вам на пользу и на благо, не премину я сделать, ибо мое расположение к вам возникло, едва я вас увидела, и исчезнет лишь тогда, когда положат меня в могилу. Многие дамы, быть может, превосходят меня в образованности и красоте, но ни одна — в преданности. Не хочу я вас больше занимать разговорами, потому как не следует рыцаря, который рвется в бой, утомлять беседами. Скажу лишь, что в час, когда Император будет ужинать, я приду к вам в покои и сообщу нечто такое, отчего вы будете совершенно счастливы.

Придя в неописуемый восторг, Тирант расцеловал Усладу-Моей-Жизни, осыпая ее благодарностями. Затем он ушел, а Услада-Моей-Жизни вернулась в сад, где застала Принцессу сидящей вместе с Императором под знаменами, над коими славно потрудились многочисленные мастера. После того как те удалились, Император поднялся к себе в покои, а Принцесса и Услада-Моей-Жизни задержались в саду, чтобы решить, в котором часу следует прийти Тиранту. Принцесса рассказала Усладе-Моей-Жизни обо всем, что произошло между ней и Тирантом. Услада-Моей-Жизни весьма обрадовалась, видя, как ее госпожа довольна.

Когда наступило для Императора время ужина, Тирант поторопился отправиться в полном одиночестве во дворец и на лестнице повстречал Усладу-Моей-Жизни, которая спускалась, чтобы пойти к нему. Так как поблизости никого не было, она рассказала ему, как все должно произойти и в котором часу ему следует явиться. Затем каждый вернулся туда, откуда пришел.

После того как все во дворце улеглись спать и уже видели первый сон, Принцесса встала с постели. С ней не было никого, кроме Услады-Моей-Жизни и еще одной девицы, которая была во все посвящена. Звали ее девица де Монблан. Принцесса облачилась в платье, которое Император приказал сшить для ее свадьбы. Поскольку прежде она его еще не надевала, никто ее в нем не видел. Платье это было таким роскошным, какого не видывали в те времена нигде. Оно было из багряного атласа, расшитого жемчугами. Иных украшений на нем не было, кроме двух мер жемчуга на юбке и на платье[578]. Подол был оторочен горностаем. На голову Принцесса надела драгоценнейшую корону Греческой империи. Кармезина была очень тщательно причесана и наряжена, так, как подобало ее достоинству. Услада-Моей-Жизни вместе с девицей де Монблан взяли по факелу в каждую руку и стали дожидаться прихода Тиранта. Тот же, услышав, как пробило одиннадцать (а это и был условленный час, коего дожидался он с великим нетерпением), немедленно направился к садовой калитке и, поднявшись по лестнице до комнатки около спальни Принцессы, нашел там девицу де Монблан с факелом в руках. Увидев его, она опустилась на колени в знак почтения и сказала ему следующие слова:

О, лучший из лучших рыцарей и счастливейший вассал самой прекрасной в мире дамы!

Тирант же в ответ произнес:

Да исполнятся все ваши желания, сеньора.

Оба поднялись в комнатку и подождали, покуда не пришла туда Услада-Моей- Жизни, которая была счастливее самого Париса, похитившего Елену. Затем все трое вошли в комнату, в которой появилась и Принцесса. Во время этой радостной встречи Тирант опустился на колени перед Кармезиной, а она перед ним. Они поцеловались, и поцелуй этот был столь сладок для них и так долго не могли они разомкнуть уста, что можно было бы за это время пройти пешком целую милю. Услада-Моей-Жизни, почувствовав, сколь опасно так долго затянувшееся лобзанье, подошла к ним и сказала:

Объявляю вас истинными и верными влюбленными и хочу прервать ваше сражение до тех пор, покуда не окажетесь вы на ложе. Но я не буду считать вас настоящим рыцарем, Тирант, коли помиритесь вы с противником прежде, чем прольется его кровь.

Тогда они поднялись с колен, а Принцесса сняла с головы корону и возложила ее на голову Тиранту. Затем, вновь преклонив колени, она произнесла следующие речи.

Глава 278

О Господи Иисусе, всемогущественный и милостивый! Взываю я к тебе, из сострадания к роду человеческому соблаговолившему спуститься с небес на землю, воплотиться в человека во чреве святейшей Девы Марии, матери Твоей и Госпожи нашей, и принять смерть крестную, дабы искупить грехи человеческие, а через три дня воскреснуть и во славе воссиять на небесах! О истинный Боже и истинный человече! Да будет угодно Тебе Твоей святейшей волей передать, с благословения отца моего, во владение моему господину Тиранту, здесь находящемуся, сию корону — каковую Ты, своей милостью и добротой, позволил отвоевать у неверных — и сделать Тиранта императором и властителем всей Греческой империи. И да свершится сие во славу и хвалу Твою и святейшей Госпожи нашей Божией Матери, а также на благо святой христианской веры.

Произнеся молитву, Принцесса поднялась с колен и взяла весы, на которых Император обычно взвешивал золотые монеты.

Затем она сказала:

Сеньор Тирант, милостивой фортуне угодно было, чтобы я сегодня покорилась тебе как господину по своей доброй воле, а не по желанию отца, матери или греческого народа. Вот тебе поэтому весы, чтобы взвесить твои достоинства: на правой чаше их лежат любовь, честь и целомудрие, на левой — стыд, бесчестье и страдание. Посмотри же, Тирант, какая из них тебе угодней и приятней.

Тирант, всегда приверженный чести, коснулся правой чаши весов и промолвил:

Прежде чем узнал я о вашем высочестве от всеведущих людей, которые все разузнают первыми, услыхал я рассказы о ваших необыкновенных добродетелях. Теперь же, когда убедился я в них воочию, было бы излишне говорить о том, что своими достоинствами и красотой превосходите вы остальных дам на земле. Будучи в этом твердо уверен, намерен я сделать истинный выбор, потому как даже наслаждение не склонит меня к ужасной ошибке. И посему выбираю я то, что ближе моим желаниям. — С этими словами Тирант взял в руки правую чашу весов и продолжал: — Любовь и честь ставлю я превыше императорской власти и решительно предпочитаю эту чашу. И дабы поняли вы, сеньора, как не терпится мне познать все совершенства вашего высочества, в коих столько раз и столь достоверно убеждали вы меня на словах, прошу вас: окажите мне честь, и, если мои просьбы находят в вашей душе отклик, не говорите со мной больше об этом. Давайте же поскорее исполним наше заветное желание и, не мешкая дольше, совершим наш брак.

На это Принцесса поспешила ответить Тиранту следующим образом.

Глава 279

Ты не желаешь следовать закону тех, кто, хотя и носит доброе имя отважных рыцарей — кои всю свою жизнь потратили, чтобы любить честно и безо всякого обмана, — на самом деле «отличился» совсем иначе. И поскольку истину ни от кого не скроешь, те, кому она известна, дали мне понять, что я достойна прощения. Вина же моя открыла мне правду, ибо я знаю, что ты ненавидишь бесчестье, но привержен доблести и чести, а посему прошу тебя не пренебрегать ими. Теперь же скажу я о главном: ты избрал на весах чашу с любовью и честью, которые даруют нам в этом мире процветание, а в ином — бесконечное блаженство. А посему я прошу тебя оказать мне величайшую милость и не лишать пока что меня целомудрия. Я знаю, как легко ранить моей просьбой твое сердце, но, если ты поступишь иначе, не смогу я скрыть свою вину и свой позор. Что скажут тогда мой отец, моя мать и весь народ греческий, почитающий меня святой? Какая молва пойдет обо мне? Никто не станет больше доверять Кармезине. Этого окажется достаточно, чтобы лишили меня короны империи и всяческой власти, и тогда не смогу я одарить тебя ни нарядами, ни драгоценностями, ни деньгами. А ежели в отсутствие твое кто-нибудь станет меня оскорблять, у кого попрошу я защиты? Ведь у меня нет ни брата, ни мужа. Если же буду я беременна, кто меня утешит? Хочешь, скажу я тебе всю правду, господин мой? Я так далеко зашла, что назад мне пути нет. И если ты полон решимости исполнить задуманное, не в силах я противиться Богу, потому как я твоя жена и обязана тебе повиноваться. Но вспомни — не все то золото, что блестит, и тебе не следует забывать обо всех мучениях, которые выпадут на мою долю, прежде всего — о грядущем моем бесчестье. Ведь тогда твоя супруга, нынче — знатная сеньора, станет узницей, заключенной в тюремную башню. И ты сам не захочешь слушать моих упреков тебе, ибо столь ужасным образом оскорблю я отца и мать и столь велик будет мой грех, что стану я ненавистной Господу Богу и людям. Злосчастная судьба моя не позволит, чтобы мой голос достиг твоих ушей, когда будешь ты по ту сторону реки Трансимено. Тирант, ты теперь мой господин и пребудешь им до скончания дней моих. Душа моя принадлежит Господу, который вдохнул ее в меня, но мое тело и все, что я имею, — твое. И если совершишь ты что-либо против моей воли, то станешь разом и порицателем, и соучастником нашего преступления. И кажется мне уже сейчас, что все смотрят на меня, а я горю от стыда.

Тирант, не будучи в силах слушать дальше стенания Принцессы, с любезной улыбкой на устах сказал ей следующее.

Глава 280

Сеньора, мне не терпится увидеть вас поскорее в рубашке или и вовсе без нее в постели. Не нужна мне ни ,ваша корона, ни власть, что она приносит. Позвольте же мне воспользоваться своими правами, как повелевает нам то делать Святая Церковь[579], ибо сказано ею следующее: «Тот, кто не может и не желает совокупиться с девицей, данной ему в законном браке, совершает смертный грех». Я же полагаю, сеньора, что коли любите вы мое тело, то должны любить и мою душу, а стало быть, не пристало вам заставлять меня грешить. Ведь вам хорошо известно, что рыцаря, который идет в бой отягченный смертным грехом, Бог не щадит.

Произнося сии речи, Тирант начал снимать с Принцессы платье, расшнуровывать ей юбку и бессчетное количество раз целовать ее, приговаривая:

Когда будем мы в постели, час покажется мне целым годом. Господь ниспослал мне такое счастье, что я боюсь потерять его.

Услада-Моей-Жизни тут сказала:

Ах, сеньор, зачем вам дожидаться, когда вы уляжетесь в постель? Начните сейчас, не снимая с Принцессы всей одежды, дабы больше иметь вам доказательств вашей битвы. Мы же закроем глаза и скажем, что ничего не видели. А то неровен час наступит утро, покуда ее высочество разденется. А вам Господь пошлет потом наказание за ваше непокорство любви. Не дай Боже, упустите вы такой случай или вдруг что непредвиденное стрясется, станете потом жалеть! А Господь наш, зная, какой вы искушенный любовник, не захочет больше предлагать вам ни столь лакомого кусочка, ни чего-либо вообще. А ведь вряд ли найдется во всем мире человек, который бы не расстроился из-за этого, знай он даже, что может сим кусочком подавиться.

Замолчи, нечестивица! — воскликнула Принцесса. — Вот уж не думала я, что ты такая жестокая! До сих пор почитала я тебя за мать или сестру свою, а теперь вижу, что ты хуже мачехи, раз даешь такие негодные советы во вред мне.

В это мгновение Тирант наконец расшнуровал юбку и, взяв Принцессу на руки, отнес ее в постель. Тут она увидела, что деваться ей некуда, ибо Тирант, раздевшись, лег рядом с ней и пустил в ход свое артиллерийское орудие, чтобы проникнуть в замок. Поняв, что с помощью боевых доспехов ей не защититься, решила она пустить в ход оружие женское, рассчитывая благодаря ему сдержать натиск противника, и, проливая горькие слезы, стала говорить следующее.

Глава 281

Дрожащей рукой утру я свои горькие слезы, прежде чем заговорю с тобой. О, сколь жалобные речи обращала я к тебе, но ты не соблаговолил внять им! Пусть пробудят в тебе жалость мое заблуждение и мой стыд за бесконечную вину, а иначе ты сам потеряешь великую мою любовь к тебе, возжелав злоупотребить своей полной властью надо мной, и обременишь мою душу нестерпимым гневом. Сильно обидишь ты меня тогда, и могу сказать тебе наверняка: до того уменьшится моя любовь к тебе, что будешь ты изумлен не меньше, чем Люцифер, когда падал с небесного трона. Не хотела бы я, чтобы совершил ты столь ужасную ошибку. И не хотела бы также, чтобы пришлось мне подумать, будто ты свое наслаждение ставишь превыше моего счастья и моей чести. Однако я всегда останусь тебе послушна, и ты сможешь делать со мной все, что пожелаешь. Я снесу это, глубоко страдая, потому что увижу, как ничтожна твоя любовь. Но да не будет воли Божьей на то, чтобы так мало обреталось ее у французов и у тех, кто принадлежит Бретонскому дому! Тирант, воззри мысленно на те несчастья, которые тебя могут ожидать! Приди в себя и услышь в себе глас разума, оставь и умерь свои алчные желания, обрати свои неумеренные устремления на другие дела, разберись в своих мыслях и воспротивься похотливым страстям. Ведь законы любви превосходят все прочие, и сильнее они законов не только дружбы, но и божеских (ибо так назвать можно узы между женой и мужем). Так не гневи же меня и не заставляй ненавидеть тебя, сеньор Тирант, ибо величайшая добродетель — устоять против дурных соблазнов наслаждения.

Таким и подобным образом причитала Принцесса, проливая потоки слез. Увидев их и услышав жалобные речи своей госпожи, в коих было столько любви к нему, решил Тирант на сей раз доставить ей радость и исполнить ее волю. Тем не менее всю эту ночь влюбленные почти не спали, но предавались играм и утехам то в изголовье кровати, то в изножье, осыпая друг друга ласками и испытывая великое удовольствие. Когда уже почти рассвело и слуги во дворце стали вставать, Принцесса сказала:

Как бы я была рада, если бы день не наступил так быстро, как хотела бы, чтобы наслаждение сие длилось год и никогда не кончалось. Вставай, Тирант, вставай, властитель Греческой империи. Ведь завтра или когда только захочешь, сможешь ты сюда вернуться.

Тирант, сильно расстроенный, встал и сказал:

Мне приятно исполнять ваши приказы, но боюсь, никогда не исполнится мое желание, и сие повергает меня в сомнения и страх.

Дабы никто его не услышал и не увидел, он в сильной тревоге покинул Принцессу, которая при расставании наградила его бессчетными поцелуями. Услада-Моей-Жизни исстрадалась донельзя, ожидая, когда Тирант уйдет. Наконец Принцесса послала за ней и приказала позвать также девицу де Монблан. Когда они появились, Услада-Моей-Жизни воскликнула (потому как обе доподлинно знали, что было между Принцессой и Тирантом):

Опять все не слава Богу! Ваше высочество развлекается, сеньор Тирант услаждается, а спросят за это с меня! Потому-то тем более мне обидно, что ничего так и не произошло, и кажется мне, я сейчас разорвусь от бешенства. Подайте мне сюда этого немощного и беспомощного рыцаря, и услышите, что я ему скажу! Что никогда больше я пальцем не пошевелю ради него, но, наоборот, буду делать назло ему все, что в моих силах.

Клянусь Богом, — сказала девица де Монблан, — Тирант поступил весьма достойно, как и подобает такому отважному и куртуазному рыцарю, как он, ибо предпочел скорее пожертвовать своим наслаждением, нежели обидеть мою госпожу.

Об этом они беседовали некоторое время, покуда совсем не рассвело и Император не послал сообщить Императрице и Принцессе, чтобы они, вместе со всеми дамами, нарядились и явились на праздник, который был устроен в честь Тиранта. Так же послал он за всеми городскими рыцарями и дамами, прося их прибыть во дворец. Одному Богу известно, как хотела бы Принцесса всласть выспаться и не покидать своей спальни. Но из любви к Тиранту, а также чтобы не портить праздник, поднялась она с постели, красиво оделась и, сопровождаемая дамами, вышла в парадную залу, где пребывал Император вместе со всеми знатными сеньорами, рыцарями и дамами Константинополя. Выстроившись в должном порядке, направились они по городу. Впереди сей процессии несли двести семьдесят два знамени. И так, строгим чередом, прошествовали все до самой церкви.

Тирант подошел к Принцессе, и она его встретила с любезной улыбкой, желая высказать ему, как она довольна, но смогла произнести лишь одно:

Тирант, ты мой господин и волен распоряжаться всем, что у меня есть.

Началась торжественная месса. В то время как кропили святой водой, водружено было одно знамя. После проповеди — второе, и затем после каждого псалма или антифона[580] водружали по знамени. В конце мессы у алтаря стояли все знамена. Тирант же не занял ни своего обычного места, ни места подле Императора, а вошел в один из приделов с молитвенником в руках. Оттуда ему было хорошо видно Принцессу. По правде говоря, немного молитв прочел Тирант во время сей мессы. Сколько прочла их Принцесса, я не могу вам сказать, но, покуда продолжалась священная служба, она не спускала глаз с Тиранта, так что все вокруг заметили это.

После того как отслужили мессу и установили знамена в храме, все вышли из него. На дворцовой площади дома снизу доверху были украшены красным сукном, а сама площадь уставлена накрытыми для пиршества столами. Так приказал великодушный сеньор, исполненный всех добродетелей, желавший проявить заботу обо всех рыцарях, достойных почитания: так, по обыкновению щедро, награждал он всех и имуществом, и всяческими почестями за доблестные труды. И повелел сей великодушный сеньор, чтобы длились празднества восемь дней в городе Константинополе, чтобы все восемь дней приходили к трапезе все те в городе, кто хочет. Но злая фортуна, врагиня всякого блага, воспротивилась его желанию и не позволила празднествам продлиться все восемь дней.

После того, как Император и все остальные отобедали, на площади были устроены веселые танцы. Во время сих танцев Принцесса поднялась в свои дворцовые покои, чтобы сменить платье, и приказала закрыть дверь. Раздевшись до нижней юбки, она в сопровождении двух девиц поднялась в казначейскую башню, набрала с их помощью корзину дукатов и приказала Усладе-Моей-Жизни, чтобы та велела отнести ее в покои Тиранта. Переодевшись, Принцесса вернулась на площадь и подошла к Императору и к Тиранту, который стоял рядом. Она сказала ему на ухо, так чтобы Император не слышал:

Руки твои доказали мне, что нет во мне ни одного члена, который бы не желал тебя.

Тирант же ей ответил:

Великое счастье для меня, что рукам моим довелось освоить новое дело.

Император спросил:

О чем это вы беседуете тайком?

Сеньор, — отвечала ему Принцесса, — я спрашивала Тиранта, будут ли на столь замечательном празднике поединки и турниры, он же ответил, что нет, потому как надеется поучаствовать в них при сражении с турками.

Это самая лучшая новость для меня, — сказал Император. — Вы и в самом деле чувствуете себя в состоянии поехать в лагерь?

Клянусь Пресвятой Девой, да! — воскликнул Тирант. — Когда закончится празднество, я заберу с собой лекарей и вполне смогу уехать.

Они побеседовали еще о других вещах, а затем явилась Услада-Моей-Жизни и издалека поманила Тиранта пальцем. Тирант, улучив удобную минуту, когда Император стал говорить с кем-то другим, незаметно отлучился и направился к Усладе-Моей-Жизни. Он спросил, зачем она его звала, и девица ответила ему следующим образом.

Глава 282

Воздаяния за столько трудов, которых вы, сеньор, неоднократно от меня добивались, вы сами себя лишили либо сочли его уже полученным. И из-за вашей оплошности и нерасторопности никакой награды вы больше не заслуживаете, коли довольствуетесь тем, что имеете. А упустили вы все по вашей же вине. И покуда я жива, на меня вам нечего более рассчитывать. Вы, рыцарь, и так опозорились! И посему не желаю я отныне заниматься вашими любовными делами. Не я вам нужна, а Заскучавшая Вдова. Уж она-то сделает все, как вы того заслуживаете! Мне же не стоит больше стараться ради вас, потому как вы — самый взбалмошный и не покорный любви рыцарь на свете. И уж на это вам нечего возразить. Будь я рыцарем, я бы вызвала вас на поединок! Ведь вы держали в своих объятиях, лежа в постели, самую прекрасную, самую прелестную и самую благородную девицу в мире, которой не должны были бы вы потакать, как бы она вас ни умоляла и сколько бы слез ни проливала! Но она, к величайшему вашему стыду и смущению, девицей в постель легла и девицей же встала. Я до самой смерти с горечью буду думать об ужасной ошибке, которую вы совершили. И я не знаю, какая девица или дама, узнав о подобном, будет вас почитать и согласится на дружбу с вами. Напротив, все сочтут вас человеком с дурной славой. Не хочу я больше говорить об этом, ибо сие излишне. Скажу лишь, что, когда Император соблаговолит сесть за стол, чтобы обедать, вам необходимо быть подле него. Я же только что была в ваших покоях — вот ключ от них, который я приказала мне отдать. Прошу вас, идите немедленно туда. Я унесла ключ, чтобы никто не смог прочесть ту бумагу, что вы найдете там.

Тирант взял у Услады-Моей-Жизни ключ и хотел ответить ей, но не смог, ибо Император срочно призывал его. Тирант вынужден был пойти к Императору, и тот повелел ему сесть одному за стол. А Император, Императрица, Принцесса и все придворные дамы прислуживали ему во время трапезы. Не было ни одного другого рыцаря или дамы, которые бы осмелились подойти и также прислуживать Тиранту. Все тем временем сидели и слушали, что скажет один пожилой рыцарь, весьма опытный в бою, весьма красноречивый и сведущий в книжной премудрости. Тот начал повествовать обо всех подвигах, когда-либо совершенных Тирантом. И мужчины, и женщины забыли о еде, слушая о славных деяниях Тиранта. Когда же Тирант закончил обедать, рыцарь окончил свою повесть, которую рассказывал три часа подряд.

Вслед за Тирантом пообедал Император вместе с остальными, и каждый сидел за столом в соответствии со своим чином. Когда же отобедали все, то направились к главному рынку. Он был разукрашен необыкновенной красоты атласной тканью. Тут начались бега буйволов, столь могучих, что все пришли в изумление от сего зрелища. Так и провели все этот день в развлечениях и веселье.

С наступлением вечера подали обильный ужин, который прошел так же, как и обед. После ужина начались танцы, сопровождаемые действами и представлениями, подобающими сему торжеству. В них изображалось, как Тирант участвует в сражениях. Празднество продолжалось всю ночь, ибо Император пожелал удалиться только на рассвете. Принцесса тоже с радостью оставалась на площади, чтобы видеть Тиранта и беседовать с ним. Он же почти не осмеливался говорить с ней, опасаясь, что их услышит находившийся поблизости Император, но все-таки прошептал ей:

Клянусь вам, сеньора, предыдущая ночь была мне больше по душе.

Принцесса же тотчас ответила:

Ваши слова радуют меня сильнее, чем ваши дела.

Тем временем Император, заметив, что приближается рассвет, пожелал, чтобы все вместе с ним проводили Тиранта до его покоев. Тирант же, поблагодарив за оказанную ему высокую честь, хотел сопроводить Императора, но доблестный монарх не допустил этого.

Когда Тирант пришел к себе, он решил, что Услада-Моей-Жизни, недовольная им, никакого послания ему не оставила. Но, войдя в спальню, он обнаружил на полу мешок золота и изумился щедрости Принцессы. Еще больше, чем сам дар, было ему приятно ее расположение. Тирант позвал Ипполита и приказал убрать золото.

Когда подошло время заутрени, весь добрый люд уже собрался, чтобы продолжить веселье, и Тиранту до самого обеда не удалось поблагодарить Принцессу за посланный ему в дар мешок с золотом. Пышными были празднества и увеселения в тот день, но еще более роскошным был обед, о котором слишком долго пришлось бы рассказывать подробно. После трапезы все посоветовали Его Величеству Императору, который мало спал в предыдущую ночь, пойти отдохнуть. Решено было, что в условленный час все вернутся на площадь и празднество продолжится. Что и было сделано. Когда же дамы пришли во дворец, Тирант шепнул на ухо Принцессе:

У меня уже не хватает духу, а у языка моего — слов, чтобы поблагодарить вас за вашу необыкновенную любовь и почести, которыми одариваете вы меня ежедневно. Трудно мне выразить всю мою глубочайшую вам признательность.

Хотя Принцесса и не решалась много говорить, ибо рядом с ней шла Императрица, тем не менее она торопливо сказала Тиранту:

Ты — мой господин, и я принадлежу тебе. В твоей власти вести со мной войну или заключить мир. Но кому же мне помогать, как не моему господину? То, что я сделала для тебя, ничтожно мало по сравнению с тем, как решила я тебя одарить. Однако если ты хочешь взять больше, то знай, что сокровищница наша открыта для тебя — и более ни для кого.

Покуда Тирант продолжал благодарить Принцессу, все успели дойти до опочивальни Императора. Тирант вошел к нему вместе с дамами, одна лишь Заскучавшая Вдова осталась за дверьми и отправилась поджидать Тиранта у лестницы. С женской хитростью продумала она до малейших подробностей, как совершить преступление, каковое никогда прежде не замышлялось на земле. И когда увидела она Тиранта, то с любезностью и изяществом — дабы очаровать его — обратилась к нему со следующими речами.

Глава 283

Неудивительно, что вы хотите завоевать весь мир: меня вы уже пленили. Фортуна, врагиня всякого покоя, наслала на меня, беззащитную и слабую, любовь к вашей милости. Движимая ею, и решилась я заговорить, ибо вижу, как вы по своей собственной воле хотите погибнуть в бочке с маслом. Вы впали в тоску, сбились с истинного пути, и некому вам помочь и посочувствовать. Я же хочу оказаться той, кто, сжалившись над вашей милостью, защитит вас и извлечет из тины беспрерывных страданий и горя. И оттого сможете вы сказать, что мое сердце — ясное и чистое, а не мрачное, как видения Апокалипсиса. И коли желаете вы узреть свои страдания и спасение, радость и веселье в грядущем, то должны, как и во все лучшие времена, воздавать хвалы Господу и молиться за меня. Ведь, думаю я, безумец тот, кто в здешней жизни стремится навлечь на себя гнев Божий и людской. Сеньор Тирант, ежели в два часа пополудни угодно будет вам явиться в одно потайное место, то вы сможете увидеть своими глазами то, о чем я вам говорила.

Тирант ответил, что готов прийти и с нетерпением будет ждать назначенного часа. Вдова же поспешила расстаться с ним. А на задворках дворцового сада находился домик одной уже очень старой женщины. Вдова договорилась с ней заранее и приказала ей приготовить роскошную постель, какая была бы под стать Тиранту.

Тем временем Принцесса, почти не спавшая всю ночь, разделась и улеглась в постель, чтобы всласть выспаться.

Когда озлобленная Вдова решила, что настал подходящий час, она тайком направилась к Тиранту и, взяв с него клятву молчать, заставила переодеться. После этого оба пошли в домик старухи. В комнате имелось небольшое окошко, выходившее в сад, так что через него было хорошо видно все, что там происходило. Однако окошко находилось слишком высоко, и без помощи лестницы ничего нельзя было увидеть. Вдова взяла два больших зеркала: одно поставила наверху, у окна, а второе внизу, напротив первого и напротив Тиранта. И все, что виднелось в верхнем, отражалось и в нижнем. А чтобы лучше вам объяснить это, предположим: у человека рана на спине. Как ему увидеть ее? Он должен взять два зеркала и повесить одно из них на одной стене, а другое — напротив первого, чтобы вы видели его в них. Рана отражается в первом зеркале, а это отражение видно и во втором.

Проделав все сие и оставив в этой комнате Тиранта, Заскучавшая Вдова побежала со всех ног во дворец. Обнаружив, что Принцесса спит, Вдова принялась ее будить и сказала:

Поднимайтесь, сеньора! Его Величество Император послал меня передать, что лекари велят вам вставать, а не спать так долго, ибо когда такое долгое бдение, как ваше накануне ночью, сменяется долгим послеобеденным сном, да еще в сильную жару, то могут произойти от этого многочисленные недуги, опасные для вашего телесного устройства.

И Вдова распахнула все окна в спальне, чтобы Принцесса проснулась. Кармези- на покорилась, услышав, что об этом якобы просил ее от всего сердца отец. Поднявшись с постели, нарядилась она в юбку из бархата, но не стала шнуроваться и прикрывать грудь косынкой. Волосы ее свободно спускались по плечам.

Вдова ей сказала:

Лекари советуют вам спуститься в сад и насладиться созерцанием зелени. Давайте устроим там веселые игры, дабы прогнать ваш сон. Ведь у меня остались с праздника Тела Господня наряд и маска[581], в которых можно изобразить вашего садовника. Услада-Моей-Жизни, которая смыслит в подобных вещах, должно быть, их уже надела и, как всегда, развлечет вас своими шутками.

Принцесса вместе со Вдовой и остальными девицами спустились в сад. Тирант, не спускавший глаз с зеркала, увидел, как Принцесса пришла в сопровождении девиц и села неподалеку от арыка. Вдова заранее как следует подумала обо всем, что нужно, и устроила так, что чернокожего садовника в это время в саду не оказалось: она уже отправила его в город Пера. Вдова помогла одеться Усладе-Моей-Жизни и нарядила ее в маску, которая нарочно по просьбе Вдовы была изготовлена и как две капли воды походила на садовника. И вот в одежде садовника Услада-Моей-Жизни вошла в сад. Когда Тирант ее увидел, он и в самом деле решил, что это садовник- мавр, а тот нес на плече лопату и принялся затем копать. Вскоре он подошел к Принцессе и сел рядом, взял ее за руки и поцеловал их. Потом он начал ласкать ей грудь и умолять уступить ей; а Принцесса громко смеялась, и весь сон ее прошел. Затем садовник прижался к ней и приподнял ей юбку, а все смеялись тому, что Услада-Моей-Жизни говорила при этом. Вдова оборачивалась к Тиранту, заламывала руки и плевалась, показывая своим видом, как она огорчена и возмущена тем, что делала Принцесса.

Представьте себе, что творилось с бедным Тирантом, который только что был так горд и счастлив, удостоившись великой чести стать супругом столь высокой сеньоры, о которой он мечтал больше всего в своей жизни, а теперь воочию увидел свою боль, горе и несчастье! И, усомнившись в душе, что зеркала истинно отражали увиденное им, он разбил их, чтобы посмотреть, не было ли внутри какого-нибудь лукавства, добытого с помощью искусства чернокнижия, однако не нашел там ничего подобного. Тогда захотел он подняться к самому окну и взглянуть, не увидит ли он чего-нибудь еще и чем закончится сие происшествие. Но Тирант, обнаружив, что лестницы поблизости нет, ибо Вдова на всякий случай ее унесла, и не находя иного средства, придвинул под окно скамью, которая стояла у кровати, и залез на нее. Затем он срезал с занавесок шнур, перекинул его через балку и поднялся по нему. Через окно он увидел, как чернокожий садовник взял под руку Принцессу и отвел ее в сторожку, которая находилась в саду и в которой он держал садовые орудия, а также спал. Услада- Моей-Жизни оставила Принцессу в этой самой сторожке. Затем принесли Принцессе целый сундук с одеждой и заставили ее перемерить все платья. Вскоре Принцесса вышла, а Вдова тем временем прогуливалась у сторожки с еще одной придворной девицей. Увидев Принцессу, Вдова подошла к сей придворной девице и подала головной платок, сказав так, чтобы разыграть еще более веселый спектакль:

Положи его под юбку Принцессе.

Девица, едва лишь оказалась перед Принцессой, сделала так, как научила ее Вдова, и, опустившись перед ее высочеством на колени, положила платок под юбку. Так ни о чем не подозревавшая Принцесса помогла Вдове осуществить ее козни.

Узрев столь ужасные вещи, Тирант впал в глубокие раздумья, затем, страдая от горя, жалобным голосом принялся он причитать следующим образом:

О злосчастная фортуна, врагиня тех, кто желает жить по чести! Зачем позволила ты моим бедным очам узреть то, чего ни один смертный не видел? Никто в мире не мог даже предположить, что такое возможно, хотя, как видно, женской природе по силам любое зло. О враждебная фортуна! Чем так обидел я тебя, что в сражениях посылаешь ты мне победу и славу, а в любви делаешь меня самым невезучим человеком на всем белом свете? Теперь, когда связала ты меня узами столь достойного брака, каковой заслужил я не положением своим, но добивался трудами и подвигами с твоей помощью, — теперь, дабы унизить меня, позволила ты, чтобы оскорбил мою честь человек самого низшего сословия и самой низменной природы, к тому же враг нашей святой веры Христовой. О сеньора Принцесса! Неужели ты столь легкомысленна, что, связав меня брачной клятвой и затем оскорбив столь тяжко, не убоишься ни Бога, ни отца своего, ни меня, твоего супруга, пострадавшего от того больше всех? Никогда не поверил бы я, что в столь юной девице так мало стыда и так много дерзости, чтобы без зазрения совести совершить до того отвратительное преступление. О фортуна, до чего же прогневалась ты на меня, что, временами вознося меня выше всех, в другой раз низвергаешь столь низко! К моим прежним бедам прибавляешь ты новые горести. Но хотя ты равнодушна и глуха к моим жалобам и стонам, успокой меня и смягчи мои страдания, чтобы не пришлось мне совершить чего-нибудь, в чем потом бы я раскаялся. О я несчастный! Каким бы я ни был, проявил я себя в делах не малых, а теперь, не в силах сдержать желание отомстить за свою поруганную честь, сам себе стал отвратительным, ибо, как жалкий слуга, отвергнут моей госпожой.

В это мгновение в домик вошла Заскучавшая Вдова. Она провела достаточно времени под дверью и слышала жалобы Тиранта, а потому сказала ему:

Вот и свершилось то, что я предсказывала.

Вдова увидела, что Тирант глубоко страдает и не в силах сдержать слез. Он продолжал стенать, и она подсела к нему, готовая, если Тирант чего-нибудь пожелает от нее, выполнить все что угодно. Но, увидев, что Тирант не говорит ей ни слова, стала она его утешать следующим образом.

Глава 284

Движима я сей величайшей любовью, каковая обыкновенно посещает тех, кто любит человека достойного, а потому глубоко к сердцу принимаю я оскорбление вашей чести и вашего доброго имени и не могу найти утешения, когда вижу, что вы, рыцарь столь необыкновенный и исполненный стольких достоинств, совершили такие выдающиеся подвиги и деяния ради той, кто не хочет о них знать и оценить их как должно. Предпочитает она золоту обыкновенный свинец и потому заслуживает осуждения. Ведь ей любо бесчестье и не хочет она думать об ужасном позоре, который заслужит, ведя столь отвратительную жизнь. Не слушает она ни просьб моих, ни угроз и лишь с радостью предается своим утехам. Что мне делать, несчастной? Не придумать мне, чем тут помочь. Вот этими сосцами вскормила я сию сеньору!

Тут Вдова обнажила грудь, чтобы Тирант увидел ее, и долго не прикрывала, делая вид, что от расстройства забыла это сделать. Затем она вновь заговорила:

Сеньор Тирант, пусть принесет вам утешение мое сочувствие, ведь сострадание облегчает несчастья страждущих. О, Всемогущий Боже, о, Пресвятая Троица! При мысли обо всем этом охватывал меня неистовый гнев, слезы лились из глаз моих и тревога не отпускала мою душу. Однако угасшая любовь и надежды лишь на худшее остудили мое прежнее рвение. Лицо мое осунулось, и все вокруг наводило на меня тоску, ибо пошли обо мне разные кривотолки и россказни, и от горестных моих мыслей я сильно страдала. Но с наступлением ночи, когда не было у меня больше сил страдать, оставалась я в своей комнате в полном одиночестве и утирала слезы грубым полотном, чтобы еще сильнее почувствовать боль.

Тирант не замедлил ответить ей следующим образом.

Глава 285

Великое утешение для несчастных иметь сочувствующих их скорбям, хотя мои прошлые и грядущие беды не сравнятся ни с чьими в мире, ибо превосходят их многократно. Ваша любовь точно так же не может сравниться с моей, ведь она постоянно идет на спад и убывает, тогда как моя любовь не перестает расти, она естественна и потому все прибывает и будет прибывать, покуда не преисполнится благодати, с каковой и пребудет неизменной, коли то окажется возможным, столь долго, сколь угодно будет фортуне. И я с большим основанием могу посетовать, что случилось мне влюбиться: ведь не далее как вчера был вознесен я судьбой на вершину счастья, а нынче я — обманутый и самый удрученный в мире влюбленный, потому что собственными глазами видел, как легко досталось чернокожему мавру то, чего не мог я добиться ни мольбами, ни столькими стараниями, подвергая опасности свою жизнь ради любви к ней. Столь несчастному человеку, как я, не стоит дольше жить на земле, чтобы никогда более не доверился он ни единой женщине или девице.

И Тирант поднялся с постели, желая уйти, но Вдова ему сказала:

Сеньор, переждите немного, на улицах теперь много народу. Клянусь жизнью, я бы не хотела, чтобы кто-нибудь видел, как вы выходите отсюда. Но я сейчас поднимусь к окну и предупрежу вашу милость, когда можно будет уйти.

Тирант, охваченный горем, снова сел на кровать, сокрушаясь о постигшем его несчастье. Вдова же пошла в комнатку хозяйки дома и, быстро раздевшись, надела рубашку, надушенную по всем правилам, — словно она собиралась пойти в наступление, — и черную бархатную юбку. В таком виде, не зашнурованная, вошла она в комнату, где находился Тирант, и, подсев к нему, с превеликой дерзостью и бесстыдством обратилась к нему с таким признанием.

Глава 286

Коли почувствовали бы вы, какие страдания испытывает моя измученная душа из-за любви к вам, то не могли бы не сжалиться надо мной, ибо нет в мире большей силы, чем та, которую пробуждает в нас любовь. О доблестный рыцарь! Сколько раз взывала я к святым, сколько богатств жертвовала им, прося спасти вас и сохранить вам жизнь! Сколько молитв произнесла я, сколько милостыни раздала, сколько постилась, умерщвляя свою плоть, ради того, чтобы вас не постигло никакое зло! Я страдала, а Принцесса думала о наслаждениях. И нигде прежде не видывали дамы или девицы, столь приверженной добродетели, как я. У кого еще вы найдете такую выдержку? Никогда я не видела сама себя в смятении, кроме как когда без памяти влюбилась в вас. Я заслужила вашу любовь, ибо всегда была верна своему мужу и не знала ни одного мужчины, кроме него. И кажется мне, что большим счастьем для вас было бы всегда иметь подле себя меня — благо стану служить я вам изо всех сил, — нежели любить обманщицу, покорившуюся чернокожему мавру, проданному и купленному в рабство. Ведь она не была честна со своим отцом: как же сможет она быть честной с мужем? Она обманула свою мать: как же не обмануть ей своего мужа? Да, дамы благочестивые скажут о Заскучавшей Вдове лишь одно: она покорилась только тому, кто достоин носить королевскую корону. А что скажут добрые рыцари, узнав о подобных делах императорской дочери? А что станется с вами, ваша милость, ежели вы возьмете ее в жены? Вы поплатитесь больше всех, так как заранее обо всем знали. Сеньор Тирант, лучше любите ту, что любит вас, и выбросьте из головы ту, что не желает вам добра. И хоть не пристало мне так говорить, — возьмите меня в служанки и знайте, что я люблю вас больше жизни. Если знакома вам истинная любовь, то также известно вам должно быть, что она дорожит не богатствами и родовитостью, но честью, верностью, целомудрием и доброжелательством.

Сеньора, — ответил Тирант, — сделайте милость и соблаговолите не терзать более мою бедную душу, которая желает лишь покинуть тело. Я не в силах понять все, что вы мне только что наговорили, а посему не стоит вам больше тратить слов. Одно могу сказать: как никогда не отступлюсь я от нашей веры, так никогда не забуду ее высочества.

Тогда Вдова сказала:

Раз уж не можете вы полюбить меня, то уж разрешите мне, раздевшись донага, возлечь ненадолго с вашей милостью.

И она тут же сняла юбку, которую уже заранее расшнуровала. Когда Тирант увидел ее в одной рубашке, то он одним прыжком выскочил из кровати, распахнул дверь домика и поскорее направился в свои покои, одолеваемый ужасными страданиями. Вдова страдала не меньше него.

Когда Тирант очутился наконец в своей комнате, то был он охвачен столь сильным горем, что не находил ни в чем облегчения, но, напротив, расхаживая по комнате, проливал горькие слезы. И так он метался и терзался в течение добрых трех часов. Затем вышел он в одиночестве из своих покоев, обуреваемый гневом, и пошел переодетым к садовой калитке, стараясь, чтобы никто его не обнаружил. В саду застал он только что вернувшегося садовника-мавра: Тирант увидел, как тот у дверей своей сторожки одевает красные шаровары. Тогда Тирант огляделся по сторонам и, не обнаружив никого поблизости, схватил садовника за волосы, втащил в сторожку и перерезал ему горло. Затем вернулся к себе, никем не замеченный, так как все были на главной площади, где проходил праздник. Тирант же принялся говорить так:

О Боже праведный и справедливый, наставляющий нас на путь истинный! Не милости я прошу сей жестокой сеньоре — воздай ей по делам ее! Скажи, безжалостная девица, разве мои намерения не были более сообразными твоим желаниям, нежели намерения черномазого садовника? О, если бы ты и в самом деле меня любила (как я надеялся), то продолжала бы быть моей и не нашла бы никого, кто любил бы тебя больше, чем я. Коли любовь владела бы тобой так же сильно, как мной, то ничто бы теперь тебе было не мило, но говорю тебе: ты никогда меня не любила.

Оставим пока Тиранта, сетующего на свои беды, и вернемся к Императору, который приготовился в сопровождении дам выйти на праздник. Но как раз в это время прибыл гонец и привез ему известие о злополучном и прискорбном случае, который три дня назад произошел в лагере, а именно — о нижеследующем.

Герцог Македонский и герцог де Пера были поставлены предводителями всего войска и часто выезжали сражаться с турками. Турки очень боялись, когда христиане поливали их водой, и тогда легко давались в руки. Во время этого погибало множество людей, как с одной, так и с другой стороны, однако на десять павших христиан приходилось триста погибших турок. И происходило сие вот отчего: когда турки вступали в город де Сан-Жорди, все христиане обливали их водой из реки и из арыков. Земля же там — глиняная, и ни лошади, ни тем более пешие воины не могли дальше продвигаться. Поэтому-то и убивали столько турок.

И случилось, что как-то в один из таких печальных для турок дней они собрали четыре тысячи пеших воинов, которые были вооружены мотыгами, калебасами, пиками, а также несли с собой уксус и зажженные факелы, чтобы расколоть одну из гор и заставить реку изменить течение и направиться по высохшему руслу, лишив тем самым христиан воды. А в миле от турок находилось одно всеми брошенное место, где сохранилась большая часть полуразрушенной стены. С наступлением ночи все пешие люди султана и Великого Турка собрались в этом заброшенном месте, а конница спряталась в лесу, в полумиле оттуда, чтобы христиане ее не заметили. Утром к христианским полководцам пришли их лазутчики и сообщили о том, что турки подходят. Христиане срочно собрали совет и решили сесть на лошадей и, как следует вооружившись, поскакать навстречу туркам.

Первыми выслали лазутчиков, и те вернулись с точным известием, что враги хотят расколоть гору и лишить христиан воды. Войско христиан направилось к тому месту, где были турки, и, когда оно туда подошло, пешие турки завязали бой, и он длился довольно долго, так что много погибло в нем народу с обеих сторон. Наконец, уже почти что в полдень, турки, убедившись, что их теснят отовсюду, бросили на поле боя доспехи и обратились в бегство. Христиане устремились к проходу, который находился в полумиле оттуда, но по дороге к нему нужно было преодолеть такой глубокий брод, что перейти его можно было только с большим трудом и риском для жизни. Так что, когда христианам удалось перебраться через брод, турки уже сумели уйти далеко от них. Христиане же, пустив коней вскачь, оставили пеших воинов позади. Около пяти тысяч христиан пустились в погоню за турками, а они укрылись в том самом заброшенном месте. И на грех христианам, слишком много турок там собралось, и укрепились они особенно в том месте, где недоставало стены. Герцог Македонский сказал тогда:

Сеньоры, мне кажется, не стоит продвигаться дальше, ибо мы не знаем, какие вражьи хитрости и западни ждут нас впереди, а турки ведь только о том и думают, как нам навредить.

Тут герцог де Пера, бывший вторым главой войска и соратником герцога Македонского и охваченный завистью к нему, повел следующие коварные речи.

Глава 287

О герцог Македонский, несведущ ты в военном искусстве и неопытен в бою, раз говоришь нам теперь о грядущих опасностях. — И, испустив тяжкий вздох, с превеликим гневом продолжал герцог: — Тело твое следует не могиле предать, а огню, так как ты покрыл себя величайшим позором и в память о тебе сохранится он навечно. Пора наконец проверить, есть ли в тебе хоть капля доблести, хотя, я думаю, никогда ты ею не отличался. Послушайся же разума, а не прихоти своей и, не помня себя от страха, беги прочь отсюда. Прояви благоразумие и вернись в город, где вместе с дамами ты проведешь время веселее, чем здесь, уберегшись от забот и опасностей, без которых не обойтись в бранном деле, коему предался ты необдуманно.

Герцог Македонский, дабы не случилось раскола среди воинов и не позабыли они про недругов ради того, чтобы повздорить с друзьями, решил на сей раз терпеливо снести оскорбление, но не смог-таки удержаться и не сказать герцогу де Пера следующее.

Глава 288

Почтеннейший герцог, лучше было бы вам помолчать и осенить себя крестным знамением, чем так говорить, ибо в лагере сем все хорошо знают нас с вами и каждому воздают почести по заслугам: мне, герцогу Македонскому, как победителю, а вам, герцогу де Пера, как побежденному, никаким почетом не пользующемуся, за то, как имеете вы обыкновение сражаться. Изумляете вы этим всех, кто смыслит в делах чести. И из-за гордыни вашей не хотите подчиниться никому, кроме самого себя. Но вершите вы дело неправое и пребываете в заблуждении, навлекая на себя вину и бесчестье, каковых должен стремиться избежать всякий рыцарь: ведь имей он сто жизней, всеми бы должен был рискнуть, лишь бы не обвинили его в трусости. И полагаю я, что не прав благородный рыцарь, обращаясь в бегство при поражении; тем доказывает он, что не хватает ему доблести, чтобы попросить о смерти. Однако тебе придется просить о ней у меня, вместо того чтобы противостоять грядущим невзгодам. И хочу я вас предупредить: ежели случится так, что вы меня переживете, — какую бы смерть ни пришлось мне принять, несчастный дух мой покинет мое тело и в ярости будет разыскивать вас.

Тут вмешались в речи двух герцогов остальные рыцари и бароны, вынудив их замолчать. Но одни считали, что надо идти дальше, другие — что надо вернуться. Так случается с теми, кто хочет иметь много полководцев. Вот почему и говорит Аристотель, что полководец должен быть старым — ибо у стариков больше опыта — и доблестным. Говорил также и Цезарь[582], что полководец должен прибегнуть в борьбе с врагом к тому же средству, к коему обращаются лекари в борьбе с недугами людскими: когда лечат они голодом, когда ножом. Однако в конце концов все должны были сняться с места, ибо герцог де Пера сказал:

Кто хочет идти вперед, следуйте за мной, кто желает вернуться — тот волен сделать это.

И он поехал первым, а все остальные невольно последовали за ним. Когда подъехали христиане к заброшенному месту, турки, укрываясь за полуразрушенной стеной, храбро защищались. И там была небольшая лощина, из-за которой христианам пришлось спешиться. И они весьма доблестно сражались пешими, нанося удары копьями, ибо другого оружия у них не было. В это время появились с разных сторон султан и Великий Турок, вклинились в середину войска христиан и убили многих из них и не меньше еще взяли в плен. И могу я сказать об этом печальном злоключении, что все те из христиан, кто спешился, погибли или попали в плен[583], и ни один из этих рыцарей не спасся.

Турки же, одержав победу, вернулись в город Бельпуч и заключили пленных в надежные башни.

Вот об этой-то новости и узнал Император, ожидая в парадной зале дам, чтобы с ними отправиться на главную площадь, где проходило празднество. В тот день многие жены были опечалены и сражены горем, ибо потеряли кто отца, кто мужа, кто сына, кто брата! Император в присутствии всех сказал:

О безутешные вдовы! Пролейте новые слезы и горше стенайте, с новой силой рвите на себе волосы и царапайте себе лицо, не снимайте траура, ибо цвет рыцарства нашего погиб безвозвратно! О Греция, ты обездолена, ты беспомощна, ты пребудешь сиротой и вдовой! Попадешь ты теперь под власть иную!

Во дворце поднялся стон и плач невиданный и неслыханный. Затем прошел он по всему городу, так что веселье и празднество обернулись причитаниями и горем. Затем Император послал за Тирантом, чтобы рассказать ему об ужасной новости и показать полученные письма. Когда слуга подошел к двери Тиранта, услышал он, что тот, чем-то сильно опечаленный, говорит следующее:

О я несчастный! О жестокая фортуна! За что ты так наказала меня, за что послала мне столько горя? Лучше бы ты позволила мне умереть, прежде чем стать свидетелем столь омерзительного греха, что все, кто будет жить на свете после меня, заткнут себе уши, дабы не слышать о неслыханной низости: ее высочество отдалась мавру, врагу святой нашей веры. О, лучше бы Милосердный Господь лишил меня зрения, нежели дал мне увидеть после этого ту, кого любил я больше всего на свете, желая служить ей одной! Ослепнув или умерев, не испытывал бы я такой боли в душе! О проклятая Вдова, врагиня моего счастья! Лучше бы мне не знать тебя совсем, ведь именно ты стала причиной моего унижения и смерти!

Слуга Императора хорошо слышал, как говорил и причитал Тирант, но как следует не мог разобрать слов, ибо дверь была закрыта. И чтобы исполнить приказ своего господина, он сказал из-за двери:

Сеньор Маршал! Нельзя отчаиваться, ведь не подобает рыцарю жаловаться на то, что творится по воле Господа нашего: за плохими временами наступят хорошие. А если нынче пора для вас трудная, вы своими же стараниями сможете все поправить. Разве не известно вам, что вслед за хмурым и холодным утром наступает прекрасный солнечный день? Вижу я, что вы, пребывая во гневе, ищете смерти, а не разумного совета, и сами станете причиной своей кончины.

Тирант прекратил стенать и спросил:

Кто ты, что хочешь помочь моему горю?

Слуга ответил:

Я — спальничий Его Величества Императора, который послал меня к вам сказать, что он приказывает вам и просит вас соблаговолить немедленно явиться к нему.

Тирант, у которого на глазах еще не высохли слезы, открыл дверь и сказал:

Друг мой, прошу тебя, не бери в голову мои горести и не говори о них никому. Передай Его Величеству, что я сей же час у него буду.

Вернувшись к Императору, спальничий с печалью сказал ему:

Сеньор, ваш Маршал уже знает о случившемся в лагере несчастье, это видно по его заплаканным глазам, к тому же я слышал, как он горестно причитал.

Ибо слуга подумал, что Тирант страдает из-за дурного известия, которое поступило из лагеря.

Тирант облачился в плащ из толстого черного сукна и в штаны того же цвета, взял с собой меч, один прошел через садовую калитку и стал подниматься в парадную залу к Императору. Он увидел, что все во дворце плачут и стенают что есть силы и никто не в силах сказать ему ни слова.

В удручении вошел Маршал в одну из комнат и обнаружил там Принцессу, лежавшую неподвижно на полу в окружении всех придворных лекарей, которые пытались привести ее в чувство. Тирант подошел к ней поближе и, увидев ее в таком состоянии, не смог удержаться, чтобы не сказать:

Почему вы безжалостно даете умереть этой сеньоре? Ведь негоже ей принять смерть, не получив прощения за свою вину, ибо без этого не вернется к ней высочайшее благополучие. Я же не хотел бы, чтобы сие произошло, а иначе беспрестанно буду я бояться за ее жизнь. А я молю Господа, дабы сеньора эта прожила дольше меня. Ах я несчастный! На что мне теперь моя жизнь, если я боюсь сказать о том, что не выходит у меня из головы!

Лекари не поняли ничего из его слов, но подумали, что говорит он так из-за ужасного известия. А Тирант полагал, что все оплакивают несчастную Принцессу. Он обернулся и увидел Императрицу, которая в горе изорвала все покровы на голове, шнуровку на юбке и даже рубашку, так что грудь ее оголилась, и высочайшая сеньора в отчаянии впивалась в нее ногтями и в лицо свое, громко стеная вместе с остальными придворными дамами следующим образом:

Нынче все мы отправимся в рабство, и свяжут нас крепкими цепями. Кто смилостивится отныне над нами?

В другой стороне увидел Тирант Императора, сидящего прямо на полу, неподвижно, словно каменная статуя. Он хотел оплакать ужасное несчастье свое, но не мог. В руках у него были письма, полученные из лагеря, и он знаком подозвал к себе Тиранта и передал их ему. Прочитав письма, Тирант сказал:

Случилась беда еще большая, чем я предполагал.

Тогда принялся он утешать Императора, говоря следующее:

Сеньор, не стоит вам удивляться тому, что случилось подобное. Ведь в обычаях войны, когда сегодня побеждаешь ты, а завтра — побеждают тебя, или убивают, или же берут в плен. Не нужно вам, славному рыцарю, сокрушаться о таких неприятностях. Лучше принять их со смирением, потому как в другой раз, с помощью Господа нашего, обрушатся они на турок.

В это мгновение Принцесса пришла в себя и открыла глаза.

Она попросила Тиранта подойти к ней. Тот же испросил разрешения у Императора. Когда Тирант приблизился к Принцессе, она усадила его подле себя и жалостным голосом сказала следующее.

Глава 289

О ты, последняя моя надежда! Коли в моей власти с помощью слов изменить решение, которое ты принял в душе, значит, и в самом деле ты любишь меня так, как о том говоришь. Так пусть же не уйдем ни ты, ни я из этой жизни, покуда не вызволят у турок всех герцогов, графов и маркизов, которых заключили они в тяжкий плен, а также не вернут нам тела всех погибших христиан. Не далее, как полчаса тому назад, почувствовала я, что душа моя готова отлететь, и она несомненно покинула бы сей мир, если бы не ощутила я, что нахожусь в объятиях того, кого люблю больше всех на земле.

В то время, как она так говорила, вошли двое воинов, бежавших с поля боя, и Принцесса не могла ничего больше сказать, а Тирант ей ответить. Прибывшие подробно рассказали о поражении христиан и об ужасной ссоре между герцогом Македонским и герцогом де Пера, сообщив также, что среди убитых и пленных христиан было пять тысяч рыцарей с золотыми шпорами, не считая тех, кто пропал без вести.

У слышав столь страшные известия, все принялись стенать и рыдать сильнее прежнего. Император, заливаясь слезами, хриплым голосом принялся причитать следующим образом, хотя язык его почти онемел от горя.

Глава 290

Глубочайшую боль испытываю я, но не столько по причине самой гибели сих рыцарей, ведь смерти не избежать никому. Еще больнее мне слышать, каким отвратительным и злополучным образом настигла она их. Пусть сгинет от меня стыд, ибо из-за него я, потупя взор и пряча смущение на лице, брожу среди прочих неприкаянных душ. О несчастные полководцы! Как страдаю я от бед, случившихся по вашей вине, и корил бы я себя еще сильнее, коли бы не упреждал вас обо всем. Но вы, более своевольные, чем разумные, пренебрегли моими советами, уступив своим прихотям. Печальную жизнь уготовили вы мне — и за это жестоко наказаны. Дурная молва о вас запала в умы людей. Фортуна сохранила вам жизнь, но теперь приготовьтесь к суровому заточению и не надейтесь более увидеть меня, вашего Императора, ибо поступили вы безрассудно. Умерьте же ваши тревоги и страдания, ибо вам их не избежать, и коли не способны вы сжалиться над собою, то раскайтесь же в ужасном заблуждении вашем и повинитесь нынче в известном от века преступлении. Ведь недаром вдвойне страдают из-за вас рыцари, ни в чем не повинные, я же страдаю еще и из-за того, что нарушили вы данную мне клятву и преступили законы.

С этими словами Император встал с пола, заливаясь слезами и в горе обхватив руками голову, а затем вышел вон с громкими причитаниями. Когда Принцесса увидела его в таком отчаянии, душа ее вновь чуть было не покинула тело, и она, лишившись чувств, снова упала на пол. Самый ученый из всех лекарей сказал:

Я думаю, что сия сеньора рассталась с жизнью, ибо она трижды кряду лишалась чувств, и теперь я не нахожу у нее пульса. Полагаю, что она уже на том свете.

Тирант, услышав слова лекаря, воскликнул:

О смерть, жестокая, слепая ! Ты приходишь лишь к тем, кто тебя не ждет, и бежишь тех, кто хотел бы за тобой последовать! Разве не лучше и не справедливее было бы тебе прийти прежде всех за мной, чтобы не видел я, как умрет сия уже не девица, но дама? Хоть и сильно оскорбила она меня, я хотел бы остаться ей любезным другом.

И Тирант от невыносимых страданий упал на пол, навалившись всем своим весом на сломанную ногу. И снова он сломал ее, причинив себе боль еще сильнее, чем прежде. Кровь пошла у него из носа, из ушей, а особенно — из раны на ноге, так что оставалось только удивляться, по словам лекарей, как он не умер. Немедленно сообщили об этом Императору, который с болью сказал:

Ничего удивительного, ведь из всех родичей Тиранта не осталось никого, кто не был бы убит или взят в плен. Но сие, однако, внушает мне надежду, ибо, желая вызволить своих родных и друзей, совершит он великие подвиги.

И Император, несмотря на свою скорбь, не мог не пойти к Тиранту, но, войдя в комнату, увидел, что дочь его мертва, и воскликнул:

Клянусь Богом, я не знаю, кому первому надо помогать!

Он приказал перенести дочь на ее постель, а Тиранта — в удобную и красивую комнату. Тиранта немедленно раздели, лекари занялись его ногой и стали вправлять ее, но он ничего не чувствовал и тридцать шесть часов кряду провел в беспамятстве. Когда он пришел в чувство, то спросил, как он сюда попал, и Ипполит ответил:

Ох, сеньор, ну и перепугали же вы всех нас! Ведь вы два дня уже не приходите в себя и не принимаете никакой пищи, ни питья, чтобы поддержать свои силы. Поэтому умоляю вас, примите то, что предписывают вам лекари.

Не хочу я принимать ничего, что пошло бы мне на пользу, — сказал Тирант. — Я желаю лишь смерти и ее одну призываю.

Обо всем немедленно доложили Императору. Принцесса также про это узнала, так как уже давно пришла в чувство.

Тирант же затем спросил:

Скажите, что с сеньорой Принцессой?

Ипполит ответил:

Сеньор, с ней все в порядке.

Я охотно верю, что ее болезнь не очень опасна, — сказал Тирант. — Ведь она недавно получила то, чего очень хотела, но, думаю, теперь не очень-то будет этому рада. Она не первая и не последняя так поступила. Я знаю, что Принцесса не столь тверда, как железо или камень. Так постарайтесь же, чтобы смерть моя не принесла мне позора среди людей, ведь ежели и случится мне умереть с грехом на душе, то даже страдания несчастного Иксиона[584] на железном колесе не смогут сравниться с моими! О, как тяжко тому, кто не вправе сказать во весь голос о своих бедах!

В это время вошел Император, а за ним — и все дамы вместе с Императрицей. Все спросили его, как он себя чувствует, и удивились, когда он не выразил почтения и не ответил ни Императору, ни дамам, но, углубившись в свои страдания, вновь начал жаловаться следующим образом.

Глава 291

О я несчастнейший из смертных! Я прошу так немного, а несчастья мои становятся все больше и все непоправимей, ибо жестоким жребием было уготовано мне стать свидетелем худшей беды, которую только можно ждать влюбленному! Разве заслужил я своими делами того, чтобы в таких мучениях закончить свои дни? Об одном лишь сокрушаюсь я нынче: не по праву прослывут турки победителями. Знаю я, что греков ждет поражение, но будет сие возмездием не за те грехи, которые они не совершали, а за зло, поразившее именно меня. Ведь беда, которую ожидаешь, не так уж кажется велика, а не уметь принять смерть — недостойно.

Тут попросил Тирант, чтобы подали ему распятие, и, прерывая свои речи тяжкими вздохами и рыданиями, заговорил он вновь, но так, что лишь с большим трудом можно было его понять:

О милосердный Господь! По великой доброте Твоей истинно узнал я, жалкий грешник, сколь велики грехи мои и проступки. Прошу я тебя, святейший Господь наш, прости мне все прегрешения мои, каковые совершил я против Тебя и каждодневно совершаю, и все злые дела, каковые успел сотворить. За все прошу я у Тебя милосердного прощения, ибо через милость и сострадание Твои желал бы я принять смерть и страдания, дабы спасти таких же, как я, грешников, хоть и думаю, что большего грешника, чем я, не найти. О Боже, предвечный и всемогущий! Да буду я избран Тобой на Страшном суде в сонм блаженных, да не проклянешь Ты меня!

И Тирант, молитвенно сложив руки, с превеликим смирением поцеловал распятие и поклонился ему, а затем продолжил:

О всемогущий Иисус, Сын Божий! Я умираю ради любви, и Ты, Господи, ради любви соизволил умереть, дабы спасти род человеческий и меня вместе с ним. Ради любви претерпел Ты столько мук, и удары бича, и раны, и боль, так и я испытал муки при виде чернокожего мавра. Кто, кроме тебя, Господь, сравнится со мной в мучениях? Пресвятая Матерь Твоя и Госпожа наша претерпела высшие муки, стоя у подножия креста. Так и я, Господи, несказанные мучения испытывал — коих не знает ни один христианин, — когда стоял с веревкой в руке и глядел в оба зеркала. Кому еще знакомы страдания, подобные моим? Соблаговоли же, всемогущий Боже, не взирать на мои ошибки, ибо от страданий своих потерял я власть над бедным рассудком, и да будет тебе угодно простить все мои страшные грехи, как простил ты раскаявшегося разбойника и блаженную Марию Магдалину[585].

Все, кто был тогда в комнате — и Император со всеми дамами, и Кардинал со всем клиром, — несказанно изумлялись жалостливым речам, слетавшим с уст Тиранта, ибо почитали его праведным христианином. И исповедался Тирант во всех грехах своих патриарху[586], каковой отпустил их ему. После этого Тирант слегка приподнялся на кровати и произнес следующее:

О, выслушайте меня и будьте ко мне милосердны! Взгляните, как скорблю я, ожидая скорейшего конца своего и своих страданий. Прошу вас, родичи мои, укрепите дух свой, ибо кончина моя близка.

И Тирант, обратив свой взгляд на Принцессу, продолжал:

Горько расставаться мне с вами. Оставляю я вам свое бренное тело, а душу препоручаю Богу. Думаю, что ни один рыцарь еще не умирал от печали, но ничье горе не сравнится с моим.

Император, равно как и все, кто там находился, горько рыдали и сокрушались о его смерти. И не было никого, кто не проливал бы над ним слез, оплакивая столь достойного рыцаря и думая, как всем будет его недоставать. Тут обернулся Тирант к Императору, всем своим видом выказывая глубокое сочувствие ему, и сказал с любезностью, но слабым голосом:

О Боже, столь милостивый к нам, грешным, пощади мою душу, жаждущую расстаться с телом! О я несчастный, мрак покрывает мои очи! Окажи мне, Господи, милость и яви мне Твой свет, ибо чувствую я, что смерть моя близка. Вот-вот расстанусь я с теми, кто всегда поддерживал и утешал меня. Лишь одна сеньора причинила мне горе и страдания, и лишь из-за нее покидаю я сей мир в печали. Не думайте, будто рана моя смертельна, но из-за горестей моих стала она таковой. Скажите, сеньор Император, кто сразится в жестоких и жарких боях ради Вашего Величества ныне, когда все доблестные рыцари захвачены в плен, а ваш самый преданный слуга, любивший вас больше всех государей на земле — Тирант, вот-вот умрет? Одно причиняет мне мучения — что не смог я до конца победить турок. Да дарует Господь прощение тому, кто обрек меня на такие муки, равным которым нет в мире. О сеньора Императрица, благороднее коей не существует дамы на земле! Никогда и в мыслях моих не было оставить служение вам, напротив, всей душой и сердцем желал я способствовать процветанию и вашему, и всей Греческой империи. А ежели чем-либо не угодил я вам, то прошу меня милостиво простить за это. Вас же, сеньора Принцесса, подобная Полярной звезде, по которой узнают верный путь моряки, я бы до конца дней своих защищал от тех, кто захотел бы вас оскорбить, но теперь не могу ничего ни поделать, ни сказать, а лишь сокрушаюсь о том, что я увидел. И кто может сравниться в горе со мной?

Затем обратился Тирант ко всем дамам и сказал им:

Сеньоры, хоть и распорядилась фортуна так, что не успел я на деле доказать мое ко всем вам благое расположение, прошу я вас: молите за меня Бога, чтобы был он ко мне милостив.

После сих слов Тирант опустил голову на подушку и вновь принялся лить слезы и стенать, ибо смерть уже поджидала его.

И сказал он Ипполиту:

Сын мой, вот до чего низводит нас несчастная жизнь земная; посмотри мне в лицо: таким ли ты видел его прежде?

Но Ипполит, от боли и скорби, не в силах был ответить.

Тогда Тирант снова обратился к нему:

Не плачь, я препоручил всех вас сеньору Императору и теперь опять повторю ему: Ваше Величество, ежели распознали вы во мне хоть однажды желание служить вам, то нынче, молю вас со всей любовью, на какую только способен, примите под вашу защиту и опеку моих друзей, родичей и слуг.

Но столь глубоко страдал сей благодетельный сеньор, что смог сказать только:

Да будет исполнена воля ваша.

В это мгновение голова Тиранта запрокинулась, очи его закрылись, словно он уснул, и по всему видно было, что лишился он жизни. Ипполит сказал:

О смерть, на какую жизнь обрекаешь ты меня — на печаль, горе и несчастье!

И стал он оплакивать Тиранта, выказывая искреннюю любовь к нему. Собрались

также и все слуги Тиранта, глубоко опечаленные тем, что он при смерти. На лице его и в самом деле лежала печать смерти. Ипполит опять заговорил:

Если умрет сей рыцарь, то погибнет с ним вместе и все рыцарство на земле. — И он громко воскликнул: — О господин мой, Тирант! Почему не хотите вы выслушать всех ваших слуг, собравшихся здесь?

Кто меня зовет? — спросил Тирант.

Это я, несчастный Ипполит. Из-за вас, сеньор, обречен я на тяжкие муки и тревоги, ибо все дамы осуждают меня за то, что не могу сдержать я горьких слез. И говорят они, что блажен остающийся безгрешным в сей исполненной тягостей жизни. И ежели хотите вы сполна испробовать ее, не ищите смерти, ибо она суть ultimum terribilium. Вот и сеньор д’Аграмун умоляет вас о том же.

Услышав сие, Тирант с трудом открыл глаза и произнес:

Вовремя подоспели вы, сеньоры, чтобы застать последние дни моей жизни, каковая недолго продлится. Как подумаю я, что после смерти придется мне расстаться с вами, а я не успел вознаградить вас так, как мне бы хотелось, удваиваются мои страдания. Разделите же между собой все, что я имею и что еще будет мне причитаться.

С этими словами из последних сил протянул он руку своим родичам и слугам, а затем, вновь целуя распятие, проговорил глухим голосом:

О всемогущий Господь! Бесконечно благодарен я Тебе за то, что Ты позволяешь мне умирать в окружении моих близких и друзей, в присутствии сеньора Императора, сеньоры Императрицы и их дочери. Я — великий грешник, Господи, и потому прошу Тебя оказать мне милость и простить все мои прегрешения и ошибки, забрать меня из этого мира, полного лжи и обмана, и принять мою душу в Твои драгоценные объятья. Соблаговоли же в последний день моей земной жизни проявить сострадание ко мне. Пусть плоть моя нынче претерпевает мучения, дабы вечно пребывала в раю душа, среди блаженных и святых.

Затем обратился Тирант к своим близким и сказал:

Где цвет нашего Бретонского дома и рода Соляной Скалы? Я покидаю вас, ибо жестокая смерть так терзает меня, что не в силах я даже приподнять головы. Иной мир ждет меня, и пора мне отправиться в тяжкий путь. О Диафеб, герцог Македонский! О виконт де Бранш! Расстаюсь я с вами, и тягостно мне сие прощание. Оказались вы в плену у неверных из-за любви ко мне, ведь, не будь меня, не пришли бы вы в эту землю. Кто же вызволит вас из этого плена? Моему злому и печальному року угодно лишь разлучить меня с вами. О Диафеб, как узнаешь ты о моей кончине и о том, что умираю я из-за той, что в награду мне послала обман и несчастье? Нынче впору назвать мне себя сиротой, до того нежданно настигла меня жестокая смерть. Всех родных своих, что остались в Бретани, препоручаю я вам. Тех же родичей, что находятся здесь, прошу я не покидать сеньора Императора, который столь великодушен, что доверяет вам всем. Тело мое прошу я набальзамировать и переправить в Бретань с надежными рыцарями. Шлем мой, меч и полукафтанье, что были на мне, когда сражался я в этих землях, пусть положат на мое надгробье в главной церкви, той самой, где висят щиты четырех рыцарей, коих победил я в личном поединке на ристалище, а именно: короля Польского, короля Фризского, герцога Бургундского и герцога Баварского. Коли будет сие возможно, прошу я не показывать тело мое ни престарелому отцу моему, ни блаженной моей матушке, пусть, напротив, запретят им смотреть на него. На надгробии же моем пусть изобразят головы чернокожих мавров и высекут надпись: «Се ненавистная причина гибели Тиранта».

Вслед за тем просил Тирант не говорить с ним более.

Лекари не могли ничего сделать, чтобы облегчить его мучительные страдания. Старый Император и все остальные, кто был рядом, лишь рыдали и причитали да рвали на себе волосы. Не думали они ни о еде, ни об отдыхе, но только представляли себя под игом мавров, ибо вся их надежда была на Господа Бога и на Тиранта. Увидев же его при смерти, сочли они, что надеяться больше им не на кого. И, предавшись горю своему, через некоторое время вышли все из комнаты.

Лекари прописали Тиранту множество разнообразных снадобий и средств, но все было напрасно. И вот одна старая еврейка, до которой дошли слухи о болезни Тиранта, отправилась во дворец, явилась перед Императором и решительно сказала ему следующее.

Глава 292

Истинная любовь, которую питаю я к Вашему Величеству, побудила меня явиться сюда. Сочувствуя вам, не хочу я, чтобы на склоне благословенных дней ваших лишены были бы вы своей империи. Мне известно, что ваше спасение и самое жизнь — в руках сего выдающегося рыцаря, Тиранта Белого, коему грозит смерть. Но Аристотель недаром говорит, что трус теряет надежду, впадает в уныние и боится даже того, что не опасно.

Храбрец же сражается доблестно и предпочитает скорее погибнуть, нежели подвергнуться позору. Спросите об этом у лекарей и людей сведущих. Им известно, что троянец Гектор в подобных случаях говаривал: «Что скажет обо мне Паламед, полководец греческий? Что скажут Агамемнон или Диомед?»[587] Вот почему хочу я сказать вам следующее: вы видите, Ваше Величество, что Маршал ваш — при смерти и никто из лекарей не в силах ему помочь. Однако я обещаю спасти его, а коли он все- таки умрет, можете лишить меня саму жизни или послать мне любое иное наказание. Я знаю, что рыцарь сей — чрезвычайно отважен и из-за великого своего мужества должен вновь обрести храбрость и восстать с одра. Так сделайте же, Ваше Величество, то, что я вам скажу. Прикажите собраться множеству вооруженных воинов. Пусть они, с громкими криками, ворвутся к Тиранту в комнату, грохоча мечами, копьями и щитами и ударяя мечами по щитам. Когда он очнется, увидит полчище воинов, услышит громкие крики и спросит, что случилось, пусть ему скажут, что турки подошли к самым воротам города. Весь его прежний настрой исчезнет без следа, и он, вспомнив о своей доблести и о позоре, который его может постигнуть, восстанет с одра.

Император послал за лекарями и людьми сведущими и рассказал им о том, что посоветовала еврейка. Все согласились, что хорошо было бы так и сделать. По всему городу раздавался столь сильный шум и крики, что Тирант услышал их, прежде чем воины вошли к нему в комнату.

Старая еврейка, стоявшая в изголовье его кровати, сказала:

Вставай, сеньор Маршал, и перестань бояться смерти: ведь твои недруги турки подошли уже к самым воротам города, чтобы отомстить тебе.

Услышав слова старухи, Тирант спросил:

Ты уверена, что турки так близко?

Если соизволишь ты встать, то увидишь, что они еще ближе, чем ты думаешь, — сказала еврейка. — Так поднимайся же и подойди к окну — посмотришь, что тебя ждет.

Тирант немедленно потребовал принести одежду и обвязать множеством полотенец ногу. Затем он, как мог, вооружился и сел на коня. Многие устремились за ним, а он скакал с таким усердием, что вся болезнь его прошла и почувствовал он большое облегчение. Император и лекари, которые при этом присутствовали, сказали Тиранту, чтобы он принял укрепляющие сердце капли и немного целебной настойки, ибо был очень слаб. Он исполнил все предписания лекарей. А затем узнал, что все с маврами было сделано нарочно из-за его болезни. Тогда Тирант сказал:

Хвала всемогущему Господу за то, что женщина спасла меня от смерти, ибо другая женщина обрекла меня на нее. Хороший совет дан был Императору и его лекарям.

А в то время, как Тирант встал с одра, Принцесса, не знавшая, как придумали возродить его к жизни, стояла на коленях перед иконой Госпожи нашей, Божией Матери, и обращала к ней истовые молитвы, покрывая поцелуями пол и говоря следующее:

О, всемилостивейшая Матерь Божия, Царица Небесная, милосердная заступница христиан во всем мире, услышь меня! Сжалься надо мной, ибо потеряла я всякую надежду и призываю смерть, не находя другого облегчения моим страданиям. И ежели умрет мой господин, которого люблю я больше жизни, то пусть все знают, что едва лишь удостоверюсь я в смерти супруга моего Тиранта, как в тот же самый час лишу жизни и себя саму. — И Принцесса взяла нож и спрятала его в складках юбки, приготовившись узнать подобное известие, а про себя подумала: «Лучше мне, несчастной, самой предать себя смерти, чем быть обесчещенной маврами. И взываю я к Тебе, милосердная и смиренная защитница грешников, дабы не допустила Ты, чтобы погибли тело и душа моя!»

Ипполит же, увидев, что Тирант оделся и требует подать ему оружие, скорее пошел в покои Принцессы и сказал ей сии слова:

Сеньора, прошу вас, гоните прочь от себя ваши страхи и мучения. Пусть дурные ваши мысли обратятся в глубочайшую радость, ибо несу я вам такое известие, что лучшего и быть не может.

Принцесса от чрезмерной радости застыла и просидела прямо на полу довольно долгое время, не будучи в силах говорить. Когда волнение прошло, Принцесса сказала:

В самом деле случилось то, о чем ты мне говоришь? От слез моим глазам что- то не хватает света.

Ипполит доподлинно поведал ей обо всем, что произошло.

На сей раз Принцесса, чрезвычайно обрадованная, поцеловала Ипполита в лоб, а от избытка чувств из глаз ее хлынули слезы. Ипполит сказал ей:

Сеньора, нам следует проливать слезы лишь из-за грехов и ошибок наших и постараться забыть о них.

Тут из-за сильного шума, который нарочно был поднят, Ипполит удалился, а Принцесса отправилась в покои своей матери. Они увидели, что Император возвращается вместе с Тирантом, и все дамы стали смотреть в окна, ибо ни о чем другом не могли они думать, кроме как о близкой смерти Тиранта. А он, оказавшись напротив окна, у которого стояла Принцесса, повернул к ней голову и поднял забрало, а затем закрыл ладонями лицо. Императрица спросила свою дочь, отчего Тирант так сделал: ведь сие было знаком недовольства дамой. Принцесса ответила, что не знает.

Когда Император с Тирантом проехали мимо окон дворца и были уже у дверей, Император спешился, а Тирант распрощался с ним, чтобы направиться в свои покои. Император как мог уговаривал Тиранта сойти с коня и остаться во дворце, где ему ни в чем не будет отказа, но Тирант все-таки уехал. Принцесса заподозрила, что именно в ее действиях могла крыться причина отказа Тиранта остаться во дворце, ибо прежде он не желал ничего сильнее этого, а теперь и вовсе не захотел, как ни просил его о том Император. И задумалась она тогда, почему же Тирант закрыл ладонями лицо.

Добравшись до покоев, Тирант прошел в свою комнату, приказал позвать сеньора д’Аграмуна и Ипполита и настоятельно попросил их вооружить и снарядить в плаванье десять галер, которые находились в порту. Сеньор д’Аграмун и Ипполит сказали, что весьма рады это сделать, расстались с Тирантом и распорядились как следует снабдить суда всем необходимым.

Пообедав, Тирант привел в порядок все, что было нужно для отъезда, и приказал своим людям идти посуху к замку де Малвеи. Он же отправится туда по морю, и все встретятся в замке. К вечеру лекари удалились, сообщив Императору, что Тирант чувствует себя хорошо. Когда подошло время вечерней молитвы, Принцесса уже умирала от желания увидеть Тиранта.

Она попросила Усладу-Моей-Жизни и девицу де Монблан отправиться к Тиранту и побеседовать с ним, чтобы развеять закравшиеся в ее душу сомнения. Она просила также передать ему, что уговорит своего отца разрешить всем вместе проведать Тиранта, ибо она весьма тревожится оттого, что Тирант не появляется перед ней. Девицы отправились с сим поручением к Тиранту. Один из его пажей, увидев их, с превеликой радостью побежал в его комнату и сказал:

Сеньор мой, радуйтесь: к вам пожаловало посольство от сеньоры Принцессы в лице двух любезных дам.

Пойди скорее и встань у дверей, — ответил Тирант. — И скажи им, что со мной все в порядке, но я заснул так крепко, что и поныне пребываю во власти приятных сновидений.

Паж исполнил его повеление и передал его отговорку, так как Тирант не пожелал видеть дам. Когда те вернулись во дворец и сообщили ответ пажа, Принцесса сделала так, что Император с Императрицей отправились к Тиранту. Тот, узнав, что они должны прийти, научил двух пажей, как им себя вести. И когда Император был у дверей спальни Тиранта, более бойкий из пажей сказал:

Ваше Величество, соблаговолите принять наши извинения, но в данный час к Маршалу нельзя входить по причине его тяжкой болезни. Столько дней душа его не знала покоя, но теперь, к великому его утешению, возвращается к нему все, чего недоставало ему в последнее время. Умиротворенный, набирается он сил, которых был почти лишен, и посему от слабости исходит потом. Хорошо было бы, если бы лекарь смог прийти и побыть с ним, не тревожа его сон.

Тем временем Тирант смочил лицо мокрым полотенцем, быстро лег в постель и притворился спящим. Лекарь вошел в его комнату, затем вернулся к двери и сказал Императору:

Сеньор, грешно было бы сейчас будить его. Можете не приходить до завтра, Ваше Величество, а утром вы проведаете его.

Принцессе не терпелось увидеть Тиранта, но она была вынуждена уйти вместе с Императором. Узнав, что все удалились, Тирант тут же встал, приказал собрать свою одежду и переправить ее на галеру. Когда пробило полночь, он собрался и хотел было уехать, но не смог, так как галера не была готова уйти в море.

С наступлением утра Император услышал, как на галерах трубят к отплытию. Тирант выслал гонцом к Императору сеньора д’Аграмуна, и тот, явившись перед ним, сообщил ему следующее известие.

Глава 293

Зачастую те, кто стремится свершить доблестные деяния, подобающие их чести, из-за происков зловредной фортуны изменяют свои намерения, каковые возникли у них, когда и не знали они о грядущих бедах. И именно ужасные беды не дают вашему Маршалу оказывать Вашему Величеству те услуги, кои до сих пор он оказывал. Ведь все новое доставляет нам больше удовольствия и возбуждает у нас больше желания, чем уже виденное. Потому-то так сильно стремимся мы к тому, чего не имеем, но, однако, нет ни одного наслаждения, которым со временем мы бы не пресытились. Главная же новость моя такова: с соизволения Вашего Величества ваш Маршал сел на галеру и, по причине своей болезни, приказал доставить его по морю к порту Трансимено. Оттуда он переправится на лодке к замку сеньора де Малвеи.

Войско его должно проследовать до этого же места по суше. Мне же поручено сообщить вам о решении Маршала немедленно отправиться в путь.

Император ответил ему следующим образом:

Почтенный рыцарь, весьма утешительно мне слышать столь доброе известие, и я благодарю Всеблагого Господа за то, что даровал Он достаточно здоровья и сил нашему Маршалу, дабы тот смог отбыть в лагерь. Помимо спасения души своей именно этого я желаю больше всего на свете, ибо надежда, которую я полагаю на рыцарскую доблесть Тиранта, заставляет меня позабыть о прошлых несчастьях. И поскольку полагаю я, что благодаря Тиранту обрету покой в старости, то хочу я почитать его за родного сына своего. Попросите же его от моего имени, чтобы вершил он дела не хуже, но лучше прежнего, ибо награда за них будет такова, что и он, и весь его род останутся весьма довольны.

Сеньор д’Аграмун поцеловал Императору руку и распрощался с ним. Затем он отправился к Императрице и откланялся ей, а потом — к Принцессе.

Когда Императрица поняла, что Ипполит должен уехать, а Принцесса узнала то же о Тиранте, то обе принялись громко причитать. И одна, и другая плакали и жаловались на свои несчастья, особливо же Принцесса, ибо Тирант расстался с нею, так и не сказав ни слова. Затем обе они стремительно направились к Императору, желая удостовериться, в самом ли деле рыцари уезжают, и Император рассказал им обо всем. Тогда Принцесса упросила Императора отправиться к Тиранту на галеру — с тем чтобы и самой иметь возможность с ним повидаться. Императрицу и подавно не надо было упрашивать поехать с ними. Поскольку Император прибыл на берег моря раньше дам, он сел без них в большую лодку и переправился на галеру. Он настойчиво просил Тиранта, чтобы тот заботился об империи как законный ее правитель. Тирант чрезвычайно любезно отвечал ему и не скупился на обещания выполнить все его просьбы. Он весьма утешил Императора, и тот остался очень доволен их беседой.

Тут все моряки принялись советовать Императору как можно скорее вернуться на берег, ибо заметили на горизонте грозовую тучу, которая приближалась, сверкая молниями. Император вернулся на берег. Принцесса, поглощенная своими мыслями, чрезвычайно сожалела о том, что ее не оказалось на берегу, когда Император отправился на галеру, ибо иначе смогла бы она повидаться и поговорить с Тирантом. Море уже так сильно разыгралось, что дамам невозможно было пускаться плыть куда бы то ни было. Император тем более не позволил бы сего Принцессе. Тогда она, проливая горькие слезы и не находя никакого другого средства, с горестными вздохами попросила Усладу-Моей-Жизни отправиться на галеру и вызнать у Тиранта, по какой причине, или причинам, он, не говоря ни слова, с такими предосторожностями приготовился к отъезду, почему он, проезжая мимо ее окна, закрыл ладонями лицо и тем более почему не захотел он остаться во дворце, хотя прежде только и мечтал об этом.

Услада-Моей-Жизни, будучи девицей весьма понятливой и смекалистой, прекрасно уразумела тайное намерение своей госпожи и села в лодку вместе с Ипполитом и другими рыцарями, которые отправлялись с Тирантом. Нечего и говорить о том, как в глубине души страдала Императрица, видя, что Ипполит поднимается на галеру.

Когда все взошли на палубу, Тирант никак не хотел замечать Усладу-Моей-Жиз- ни, но она принудила его выслушать ее и обратила к нему следующие речи.

Глава 294

Пожаловала я сюда, дабы положить конец моей несчастной жизни. О рыцарь, достойный великих похвал и щедро одаренный природой! Хоть и отвернулись вы от меня, я не в силах забыть вас. Чем заслужила я столь суровую кару? Ведь по всему миру идет о вас слава как о достойнейшем из достойнейших. Отчего же обрекли вы меня на тягостные мучения, которые, хоть и доставляют удовольствие другим, мне весьма неприятны? Видно, вновь зловредная фортуна позавидовала людскому благу и наслаждению: поначалу тайно покровительствовала она вам в любви и помогала исполнению ваших желаний, но затем, по своей прихоти, повергла вас в скорбь и послала вам страдания. Но довольно превозносить ваши необыкновенные достоинства, коих столько, что не всякому под силу ими владеть. Пора сказать о том, до чего несчастна девица, вотще говорившая вам о своей благородной любви, ибо вы не удостоили ее ответом, а меня предали позору. О отважнейший рыцарь, как ты жесток! Кто заставил тебя измениться до неузнаваемости? Куда делись просьбы, с коими много раз обращался ты ко мне и, плача и тяжко вздыхая, умолял спасти тебе жизнь, уверяя, будто она в моих руках? Где твои глаза, полные мольбы и слез? Куда исчезла твоя любовь ко мне, о которой вел ты столь любезные речи, благодаря меня за мои старания, когда я стремилась угодить и услужить тебе так, как себе самой? Неужели ты расстанешься не простившись с благороднейшей и достойнейшей сеньорой, коей нет равных во всем мире? Сам Каин предал брата своего не так ужасно, как вы — свою супругу. И коли вы желаете ее страданий и смерти, то не возвращайтесь на берег и не встречайтесь с ней. Но ежели хотите воскресить ее к жизни, покажитесь ей на глаза.

Сказав это, Услада-Моей-Жизни не в силах была сдержать слез. Она закрыла лицо накидкой и, тяжко вздыхая и плача, не проронила более ни слова. Тирант же пожелал ответить на ее речи и, дабы никто его не услышал, негромко сказал так.

Глава 295

Где найти мне лекарство, чтобы избавиться от ужасных и невыразимых моих страданий? Найдется ли кто-нибудь, чтобы утешить меня в моей великой печали? Ведь иначе поможет мне лишь смерть, избавляющая нас от всех бед, и, оставив земную жизнь, оставлю я наконец мысль о чернокожем садовнике. Боль моя сильнее, чем великолепие Пирра, отчаяние Медеи, могущество Дария, злосчастье Ариадны, свирепость Гигурты, бесчестье Канатре и тирания Дионисия[588]. Не стану я вспоминать беды многих других, похожие на мои собственные, ибо вижу, что вряд ли найдутся в прежние времена те, кто страдал больше меня, и послужат мне утешением и в жизни, и в печальной смерти. Из сочувствия к той, что заставляет меня страдать, не осмеливаюсь я сказать вслух о причине моих мучений, хотя и не сомневаюсь, что коли бы поведал о ней, то, подобно прочим страждущим, нашел бы в том блаженное облегчение и утешение.

О неблагодарная девица, ты потворствуешь моим бедам! Разве можно нам, чужеземцам, доверяться хоть кому-нибудь, если все, что случается, совсем не согласно с нашими желаниями? Вот почему и не отпускают меня тревоги, хоть и надеюсь я на грядущий отъезд. И несмотря на то, что тяжко мне уезжать, надежда моя истинна и светла, ибо любви во мне не убавилось. Любовь же Принцессы темнее самой черной ночи. Красотой и обходительностью своей превосходит она всех на свете, так что безумием было бы превозносить другую в ее присутствии. Сеньора сия прикидывалась, будто ей в радость прежние и недавние деяния, что я совершал, служа ей. Но нынче я не нахожу слов, чтобы выразить все свое горе и печаль. Ведь в конце концов мои очи сподобились узреть столь любимую мной сеньору, которая в то мгновение и вовсе не вспоминала обо мне, пребывая в обществе Лаузеты, чернокожего садовника.

Прежде всего стал я свидетелем непристойного поцелуя, оскорбившего меня до глубины души. Еще большим оскорблением было для меня увидеть, как, нежно обнявшись и обращая друг к другу слова любви, вошли они в хижину, готовые вкусить все утехи влюбленных. А когда вышли они оттуда, подошла к Принцессе Заскучавшая Вдова и, встав на колени, приподняла ей юбку и прикрыла ее бедра шелковым платком. О, сколь мучительные мысли и ужасные подозрения охватили меня, когда я увидел, как обошелся с ней подлый мавр. Не знаю, как удержался я тогда, чтобы не убить не хочу говорить кого.

Проклятая стена не позволила мне это сделать, оказав помощь не мне, а другому. Но все деревья вокруг поблекли, став свидетелями столь гнусного и отвратительного события. Тогда произнес я во гневе: «Не надейся больше на меня, Услада-Моей- Жизни! Ведь ежели бы я увидел тебя тут, вместе с девицей де Монблан и Заскучавшей Вдовой, то схватил бы за волосы и бросил бы тебя в сие благословенное море, чтобы нашла ты в нем достойную себя могилу. Но поскольку не попалась ты мне тогда на глаза, прошу тебя, исчезни и нынче поскорее с глаз моих долой, ведь не без твоего ведома вершила свое подлое дело твоя сеньора. После этого случая не в силах я изгнать из души своей презренную ревность к чернокожему садовнику. До того завладела она мной, что никак я не смог удержаться и перерезал мечом ему горло. О Принцесса, о врагиня чести! Отчего же не ищешь ты смерти, чтобы избавиться от страданий? Ты желаешь узнать о моем горе, но оно слишком велико, чтобы говорить о нем, ибо сами небеса содрогнутся, услышав мои слова. Ты сама пришла бы в ужас, узнав о неслыханно беспутной любви, которую ты испытывала к чернокожему садовнику. И было бы лучше тебе умереть, чтобы сохранить свою честь и доброе имя, нежели продолжать жить, умирая от вечного бесчестья! О, как жестоко ты поступила, уверяя, что любишь меня! Чтобы избавиться от сомнений — в коих лишь и могу я быть в этой жизни уверен, — бросился я к твоим ногам и сказал тебе, отчего мне моя жизнь постыла, но не лишил я тебя венца девственности. Утешаются страждущие, коли могут поведать о своем горе верному человеку. Вы же, сеньора, переживаете за меня, потому что я страдаю. Однако прощать должен я, и мне надлежит не поступать при этом так, как делает смерть, которая угождает всякому, кто к ней взывает. Я же после всего, что увидел, был объят такими муками, что почти без памяти вошел в свои покои, делая вид, будто смертельно хочу спать, дабы оставили меня одного, ибо любое общество было мне постыло,

Тирант Белый когда не смог я добиться того, чего так сильно желал. В отчаянии и полном бессилии рухнул я на кровать, не зная, какую смерть избрать, ибо полагал, что, коли останусь в живых, то вина моя станет всем известна и принесет мне вечный позор. Принцесса же в ту памятную ночь, когда сжимала меня в своих объятиях, из великого своего коварства и к моему глубокому сожалению, пожелала жалостливыми речами и слезами остановить меня в моем страстном желании, дабы не догадался я о ее ужасном грехе и преступлении. А посему я молю Бога, чтобы позволил он мне найти последний приют в безбрежном море. Пусть мое неприкаянное тело плывет по воле волн, пусть прибьет его к берегу там, где сеньора Принцесса сможет его найти и своими нежными руками облачить в саван.

Тут Тирант умолк. Услада-Моей-Жизни, узнав, отчего так страдал Тирант, и поняв наконец, кто убил садовника, была глубоко потрясена. Однако она собралась с силами, чтобы с честью выполнить поручение своей госпожи, и с веселой улыбкой сказала, в присутствии Ипполита, следующее.