Тит. Божественный тиран

1

Я, Серений, гражданин Рима, приступаю к последней главе «Хроники моей жизни».

Уже два года, как с нами нет императора Тита.[1]

Я служил ему и знаю, как много он сделал для империи.

Его брат и преемник Домициан пытается изгладить имя Тита из памяти римлян.

Надписи, высеченные на триумфальных арках, гласят: «Тит покорил евреев и разрушил город Иерусалим, который до него не мог взять ни один полководец, ни один царь, ни один народ».

Теперь по велению завистливого императора эти слова могут исчезнуть.

Если Бог, которому я молюсь, даст мне силы завершить «Хронику», она станет величественным памятником, который не позволит людям забыть о моем императоре.

Я поведаю о его пороках и ошибках, жестокости и малодушии, но также о его честности, щедрости и храбрости.

Я хочу, чтобы он занял достойное место в ряду римских императоров.

Когда я впервые увидел Тита, он был легатом Пятнадцатого легиона Аполлинарис, стоявшего лагерем в дельте Нила, у ворот прославленной, величественной, ученой Александрии. Александрия была вторым городом империи, и Рим завидовал ей.

Титу было двадцать семь лет, а мне только что исполнилось пятьдесят.

Империей тогда правил Нерон. Он путешествовал по Греции, декламировал в театрах, разъезжал на колеснице по аренам. Жаждал трофеев и триумфа и мечтал, подобно Александру, совершить великий поход в Индию, который сделал бы его самым знаменитым из всех когда-либо живших императоров.

Но евреи подняли мятеж в Иудее и Галилее.

Империя была ранена, подобно центуриону, вооруженному двумя мечами и облаченному в позолоченную кирасу, которому стрела пронзила ногу. Воин не был побежден, но теперь мог передвигаться, лишь прихрамывая, боясь, как бы рана не воспалилась и зараза не охватила всю ногу, а может, и все тело. Ибо это восстание могло распространиться на весь Восток.

Евреи были в каждом городе. Даже в Риме, в кварталах на правом берегу Тибра жили десятки тысяч евреев.

Восстание Галилеи и Иудеи против Рима стало поводом для всех, кто ненавидел евреев, подвергнуть их гонениям и уничтожить.

В Риме их презирали и преследовали. В Антиохии, третьем городе империи, устраивали их массовые избиения. Их изгнали из Кесарии, великого порта Галилеи.

Еврей-отступник Тиберий Александр, префект Александрии, велел жителям города и легионерам убить пятьдесят тысяч евреев.

Спокойствие империи было нарушено.

Новость настигла Нерона в Греции.

Я находился рядом с ним и видел, как его одутловатое лицо исказили страх и гнев.

Восстание евреев бросало тень на актерские успехи императора и мешало ему с триумфом идти во главе своих легионов по следам великого Александра. Он был вне себя от ярости.

Пришло время уничтожить восставший народ, отвоевать города Иудеи и Галилеи, взять надменный Иерусалим, где некогда Ирод, царь иудейский, построил дворец, больше похожий на крепость, чтобы возвеличить своего бога, невидимого и единственного, которого почитал выше всех богов Греции, Рима и Востока.

Нерон поручил Веспасиану восстановить повсюду власть Рима.

Этот генерал, успешно воевавший в Британии, должен был принять командование Пятым и Десятым легионами, пересечь Геллеспонтский пролив[2] и добраться до Галилеи.

Его сын Тит, назначенный легатом Пятнадцатого легиона, отправился вместе с ним.

Зимним утром, когда серые волны с грохотом разбивались о камни порта Пассос, мы с Титом взошли на трирему. Она взяла курс на Александрию, где нас ожидал Пятнадцатый легион.

2

Поначалу я остерегался Тита.

Как только я поднялся на трирему, он жестом подозвал меня к себе.

Тит стоял на корме, на капитанском мостике, окруженном перилами. Рядом с ним находились центурионы и трибун Плацид, которого я знал. Их плащи развевались на ветру, обнажая крепкие мускулистые тела и сильные руки. Послышался приказ отдать швартовы, трирема сильно накренилась, им пришлось ухватиться за ограждение. Зимнее море, даже вблизи порта, бурлило и пенилось. Дальние плавания в это время года были особенно опасны.

Осторожно продвигаясь к Титу, я заметил рядом с ним двух молодых людей с гладко выбритыми головами. Под их коричневыми плащами виднелись длинные белые туники с короткими рукавами. Глубокий вырез обнажал грудь, которая, как и голова, была бритой.

Море играло галерой, словно щепкой. Волны подбрасывали ее так высоко, что весла иногда не доставали воды, казавшейся почти черной. Безбородые юноши вскрикивали испуганно, как женщины.

По слухам, ходившим в Риме, Тит вырос в императорском дворце и стал одним из тех, с кем Нерон предавался своим порочным утехам. Говорили, будто Тит превосходит императора в извращенности и жестокости, и будто именно эта тяга к пороку спасла ему жизнь.

Он был другом Британика, но гнев Нерона не коснулся его. Отравленного блюда, предназначенного брату императора, отведал и Тит. Британик умер, а Нерон спешно призвал к изголовью Тита лекарей, не затем, чтобы лишить его жизни, приказав вскрыть ему вены (он часто давал врачам подобные указания), а затем, чтобы излечить его.

Лекарям удалось спасти Тита, и он стал в сопровождении Нерона разгуливать по улицам Рима, погружаясь в грязь притонов и публичных домов. Он, так же как и император, получал наслаждение, заставляя других страдать.

За это Нерон, не отличавшийся постоянством в связях, назначил его трибуном легионов, воевавших в Британии и Германии.

Тита теперь часто видели вместе с его отцом Флавием Веспасианом. По возвращении в Рим он обнаружил еще большую страсть ко всякого рода извращениям. Говорили, будто каждую ночь он проводит в обществе молодых женщин и мужчин, предаваясь безудержному разврату.

И этому человеку я должен был служить!

Тит шел мне навстречу, широко расставляя ноги, чтобы сохранить равновесие. Он взял меня за руку и, пытаясь заглушить вой ветра, прокричал, что счастлив и горд видеть рядом с собой философа. При встрече с народом, который считает себя на редкость ученым и сведущим буквально во всем, ему без меня не обойтись. Трирему снова подбросило, отчего расстояние между нами резко сократилось.

— Ты был другом Сенеки, — шепнул он, когда его тело прижалось к моему.

Отстранившись, он не выпустил моей руки и добавил шутливо:

— И ты еще жив! Боги оберегают тебя, Серений! Это доброе предзнаменование.

Он пристально смотрел на меня, и я, не выдержав его взгляда, опустил глаза, будто был виноват в том, что пережил своего учителя. Он мог подумать, что я достиг успеха лишь благодаря тому, что предал Сенеку и стал одним из доносчиков Нерона.

Я боялся, но ничего ему не ответил.

Его пронзительный взгляд, улыбка и красота взволновали и встревожили меня. Я чувствовал, что он, уверенный в своей неотразимости, пользовался ею, как ядом.

У Тита были правильные и живые черты лица. Черные вьющиеся волосы спадали на высокий лоб. Большие глаза на бледном лице казались ярко синими. Весь его облик был полон какой-то неуловимой, почти женской прелести.

Мы вышли в открытое море. Волны были такими высокими, что весла часто ударяли в пустоту. Трирема, взобравшись на белые и острые гребни волн, несколько мгновений оставалась неподвижной и вдруг падала, пена заливала палубу и даже установленную на ней платформу, вода обрушивалась на головы гребцов, которым в случае кораблекрушения грозила неминуемая смерть.

Тит стоял, подставив лицо ветру, крепко вцепившись в перила. Все его тело было напряжено, и в таком положении он очень походил на своего отца Флавия Веспасиана. Тот, когда я предстал перед ним, напомнил мне старое узловатое дерево с короткими ветвями, которое ветер не может ни вырвать с корнем, ни сломать. У этого полководца даже в его пятьдесят семь лет была фигура и походка центуриона.

У Тита, которому еще не исполнилось и тридцати, была такая же походка, широкие плечи и упругие ноги. Но лицо этого солдата, в особенности его взгляд, выдавало в нем утонченную личность, чистую, лишенную всякой хитрости. Однако война раскрыла перед ним все человеческое коварство, и он превратился в искусного и вдумчивого полководца, которому приходилось сталкиваться с врагом не только на полях сражений, но и в залах дворца Нерона, где к жестокости войны добавлялись сплетни и интриги соперников и придворных льстецов.

Он походил не на отца, а, вне сомнения, на свою покойную мать Домициллу, красоту и очарование которой мне расхваливали. Этими природными дарами она щедро пользовалась, пока не вышла замуж за Флавия Веспасиана.

Я вспомнил о ней, глядя на Тита, лежавшего в подвесной койке под мостиком. У его ног, как дрессированные собачки, застыли два юноши. Кивком он приказал им выйти, затем потянулся и скрестил руки за головой. Его тело покачивалось в такт движениям галеры.

Зимний шторм, не дававший нам покоя три дня, утих. По воде шла лишь мелкая зыбь. Волны стали менее яростными, и море успокоилось. Ветер стих ветер и тучи затянули небо до самого горизонта. Начался дождь.

Тит посмотрел вслед двум бритым юношам.

— Ты не любишь удовольствий, Серений, — сказал он, — значит, ты не любишь жизнь. Может быть, ты, как некоторые восточные чудаки, веришь в воскрешение? В Риме доносчики утверждали, что Сенека, стоик, стал последователем Христа. Ты тоже входишь в эту еврейскую секту?

Он улыбнулся и раскинул руки.

— Что тебе известно о евреях? Мне говорили, что в своих храмах они поклоняются ослиной голове и откармливают греческих и римских детей, чтобы потом зарезать их для пиршества в праздничный день.

Он презрительно скривился.

— А как тебе их идея отрезать себе крайнюю плоть… неплохо, не правда ли?

Он наклонился ко мне.

— Ты не обрезанный, Серений? — рассмеялся он. — Говорят, некоторые последователи Христа не обрезаны.

На его лице отразилось отвращение.

— Евреи очень своеобразны. Это не варвары, с которыми я сражался в Британии и Германии. Они более гордые и образованные, чем греки, и убеждены в своем превосходстве над всеми остальными народами. Однако им не хватает ума понять, что наши легионы сомнут их, — он сжал левый кулак, — так же, как я могу сжать птичку в кулаке. Мы оставили им царя Агриппу, священников, царицу Беренику, их храмы принадлежат им. Они могут исповедовать свою религию. Некоторые евреи получили римское гражданство. В Риме их десятки тысяч.

— Их убивают, их распинают, — сказал я.

— Ты защищаешь их, Серений?

В его голосе было больше удивления и любопытства, нежели гнева.

Тогда я рассказал ему все, что мне было известно о евреях.

Об этом народе я узнал из «Истории восстания Спартака», написанной моим предком Гаем Фуском Салинатором. В ней он расхваливал мудрого, набожного и образованного Иаира-целителя из Иудеи. Гай Фуск Салинатор дал ему приют у себя на вилле в Капуе, там же, где я писал свою «Хронику».

В Риме я узнал, что еврейский священник Иосиф бен-Маттафий встречался с императрицей Поппеей. Говорили, что она обратилась в еврейскую веру. Иосиф нанес визит Сенеке, и мой учитель был поражен обширными и глубокими познаниями этого молодого человека, который прочел всех греков и пришел в Рим, чтобы добиться освобождения из тюрьмы еврейских священников. Благодаря Поппее ему это удалось. Ему помогали самые известные актеры Рима, и среди них — мим Алитир, любимец Нерона. Он заваливал Алитира подарками и завидовал ему. Я присутствовал на многих его спектаклях. Римляне бурно приветствовали мима, и в императорской ложе я видел царя Иудеи Агриппу и его сестру Беренику, которых принимали и чествовали как законных государей.

Но в Иудее прокуратор Гессий Флор и наместник Сирии Цестий Галл обращались с евреями, одним из самых древних народов на земле, как с варварами. Флор унижал их. Римляне позволили сирийцам и арабам Антиохии и Кесарии преследовать их. Римские легионеры участвовали в разграблении их имущества, а Флор запустил руки в сокровища Иерусалимского Храма. Он велел бичевать и распять тех, кто протестовал, и на иерусалимском рынке его легионеры уничтожили более трех тысяч евреев, многие из которых была римскими гражданами. Детей убивали, женщин насиловали, и даже сама царица Береника, умолявшая Гессия Флора прекратить резню, подверглась преследованиям. Ей угрожали смертью, и она была вынуждена бежать и укрыться в своем дворце под защитой стражи.

Это было все, что я знал о евреях.

Тит молчал и не сводил с меня глаз, будто ожидал, что я продолжу рассказ.

Тогда я поведал ему то, о чем хотел умолчать: евреи очень набожны, они ожидают прихода Мессии, посланника их бога Яхве. Некоторые приняли за Мессию Христа, распятого по приказу еврейского первосвященника римским наместником Понтием Пилатом при императоре Тиберии.

Я не сказал только, что сам молюсь Христу.

Тит поднялся. Он был невысоким и мог стоять в полный рост в своей каюте с низким потолком. Он ходил взад-вперед, слегка откинувшись назад, выпятив круглый живот. Потом остановился и наклонился ко мне:

— Нерон отстранил от должности Гессия Флора и Цестия Галла, — сказал он.

Он выпрямился, скрестил руки на груди и громко добавил:

— Римляне могут быть несправедливыми и совершать преступления, и их ошибки должны быть наказаны. Но Рим никогда не должны осуждать народы, которые он победил. Рим не должен мириться с тем, чтобы ему бросали вызов. Люди, восставшие против него, должны быть наказаны. Те, что будут упрямиться, познают участь рабов Спартака. Ты прекрасно знаешь, Серений, как они были наказаны. Я тоже читал «Историю», написанную твоим предком. Если евреи не попросят пощады, не сложат оружия, их убьют или обратят в рабство, прогонят из их царства и рассеют по всему миру. Они потеряют свои земли навсегда, их храмы и города будут разрушены. Таково право Рима, и наша задача — сделать так, чтобы оно восторжествовало.

Тит посмотрел на меня, немного склонив голову набок, будто желая удостовериться, что я хорошо понял его слова. Неожиданно он схватил меня за руку и повел к носовой части галеры.

На самом краю моря, ставшего гладким, на горизонте, позолоченном сумерками, я увидел Александрию.

— Все это принадлежит Риму! — сказал Тит, сжимая мое плечо.

Я разглядел остров Фарос и его белый маяк, строения эмпория,[3] простиравшегося вдоль набережной Большого порта. Я видел купола Музея и Александрийской библиотеки, колонны царского дворца, и дальше, среди многочисленных построек, высокие стены Большого цирка, к которому сходились главные улицы, разделявшие город на кварталы.

Галера легко скользила по воде. Весла, казалось, без всякого усилия погружались в зеркально-гладкую воду. Нос судна прокладывал в ней большую борозду, которая расширялась по краям и исчезала, оставляя после себя лишь несколько складок, которые вечернее солнце окрашивало во все цвета радуги.

— Александр, Цезарь… — несколько раз повторил Тит.

Он повернулся ко мне и положил руки мне на плечи. Он был ниже меня и гораздо моложе: ему едва исполнилось двадцать семь, а мне было пятьдесят. Однако я склонил перед ним голову и слушал его так, будто он был старше меня, знал больше, был мудрее и выше меня. Он был представителем Рима и нес меч его могущества. Он командовал легионерами. Рим сделал его великим.

— Город Александра стал городом Цезаря, — продолжал Тит. — Посмотри на евреев Александрии, Серений. Напомни волю Рима. Скажи, что мы опустошим Галилею и Иудею и что у них есть только один выход: подчиниться Риму. Пусть посылают гонцов в Иерусалим, пусть велят безумцам, восставшим против легионов, услышать голос разума!

Он постучал пальцем по моему плечу:

— Если они этого не сделают, евреи Иудеи и Галилеи будут напрасно страдать до тех пор, пока не будут побеждены и убиты. Люди будут помнить лишь о победах Веспасиана, Тита и о славе Рима!

3

Я передал слова Тита Иоханану бен-Закаю, одному из самых влиятельных и почтенных евреев Александрии. Это был высокий, худой человек с черными вьющимися волосами и матовой кожей, лицо его заросло седеющей бородой.

Он поймал мой взгляд, улыбнулся и сказал усталым голосом:

— Мы, евреи, сейчас старимся быстро, а очень многие даже не успевают состариться!

Мы стояли в вестибюле его жилища, небольшого дворца, расположенного недалеко от синагоги и окруженного пальмами, лаврами и цветами. Я был поражен красотой этого места, тишиной огромного сада, в котором пение птиц смешивалось с журчанием многочисленных фонтанов.

Бен-Закай вышел мне навстречу, и я был очарован его изысканным поведением, неторопливыми жестами и печалью, сквозившей в его глазах. Он поклонился и пригласил войти в его жилище, фасады которого закрывали большие мраморные плиты. Их сверкающую белизну подчеркивали розовые и черные колонны.

В вестибюле, как и в остальных комнатах, через которые я проходил, было совсем немного мебели. Время от времени я замечал фигуры слуг, будто украдкой скользивших мимо.

Бен-Закай сказал, что счастлив видеть меня. Он знал, что я был учеником и другом Сенеки, и, не разделяя философских взглядов моего учителя, тем не менее, восхищался человеком, который имел мужество до конца не изменить своим убеждениям, хотя они и лишали его всякой надежды.

— Он умер храбро и с достоинством, — добавил он и, помедлив, продолжил тем же спокойным голосом: — Скажи легату Титу, что евреи тоже умеют храбро умирать.

Тогда мне показалось, что мой приезд к нему не принесет никакой пользы. Война кончится, только когда легионы убьют всех евреев, способных сражаться, и разрушат все города Иудеи и Галилеи. Таково, впрочем, было мнение Тиберия Александра, который поднялся на борт почти сразу после того как наша трирема пришвартовалась к пирсу эмпория в Большом порту.

Это был человек с костлявым лицом, прямой как лезвие меча. Когда Тит спросил его, с кем из евреев я мог бы встретиться, чтобы тот передал своим единоверцам в Иерусалиме волю Рима, он скорчил гримасу, свидетельствующую о его презрении и горечи.

— Бен-Закай — вот человек, которого должен повидать Серений. Его корабли продолжают служить торговцам, пришедшим из Персии и со всего Востока. Они заходят в гавани Тира, Птолемаиды, Кесарии, Иоппии. Его караваны ходят по всей Иудее, Самарии, Галилее, от Мертвого моря до Генисаретского озера, добираются до Дамаска и даже до Персии. Бен-Закай лучше осведомлен о положении дел на Востоке, чем префект Египта, который говорит с вами. И, возможно, знает больше прокуратора о войне в Иудее и Галилее.

В его словах слышалась неприкрытая злоба.

Тиберий Александр отрекся и от веры отцов, и от своих предков, щедро жертвовавших на строительство Иерусалимского Храма.

— Бен-Закай осуждает восстание, — продолжал Тиберий Александр. — Но он еврей и гордится этим. В глубине души он понимает, а может, даже и восхищается восстанием этих сикариев[4] и зелотов,[5] которых осуждают его разум и чувство выгоды. Я ни разу не слышал, чтобы он сказал хотя бы слово против Иоханана бен-Леви, Элеазара, Симона Бар-Гиоры и всех тех, кто атаковал наши когорты и убивал легионеров, но которым, однако, было обещано сохранить жизнь. Они запретили приносить в Иерусалимском Храме жертвы в честь императора. Бен-Закай против войны с Римом. Он все знает, он видит нашу мощь и понимает, что во всем виноваты бедняки, которые завидуют богатым и не желают подчиняться существующему порядку потому, что не нашли себе в нем места. Вот почему они не оставляют в покое римлян и всех зажиточных евреев, которые владеют лавками и складами, а также священников и влиятельных людей. Война, которую ведут против нас сикарии и зелоты, — это мятеж. Но евреи — не фракийские варвары, они набожны. Они верят в Яхве, и эта вера только укрепляет их мятежный дух. Те, кого они грабят и убивают, — такие же евреи, как и они, поклоняющиеся тому же богу, ожидающие, как и они, прихода Мессии…

Он внезапно остановился, не закончив фразу, будто сожалея, что сказал слишком много. И обратился к Титу:

— Серений должен встретиться с Иохананом бен-Закаем. Если часть евреев послушает нас и подчинится, победа будет легкой. Но весь еврейский народ не пойдет за ними. Они верят, что их бог принесет им победу, даже если им придется сражаться с десятью нашими легионами. И они не боятся умереть, потому что верят в бессмертие души.

Была ли это вера в жизнь после смерти, которая роднила меня с евреями, я точно не знаю. Я знаю только, что с отвращением слушал центуриона Паруса, которому Тиберий Александр поручил проводить меня в город до жилища Иоханана бен-Закая.

Парус плевался каждый раз, когда произносил это имя.

— Он ускользнул от нас, — сказал он. — Мы убили тысячи людей, но Иоханана бен-Закая как будто кто-то защищает.

Тиберий Александр велел выставить оцепление вокруг дворца Иоханана бен-Закая, чтобы защитить его от грабителей.

— Почти каждый день я видел, как с его кораблей выносят золото, слоновую кость, черепашьи панцири, пряности, жемчуг, драгоценные камни, шелк, который привозят с другого края света, из Индии, — продолжал Парус. — Но все, кто пытался возмутиться, были обезглавлены по приказу префекта Тиберия Александра, и Иоханан бен-Закай продолжает смотреть на нас свысока. Евреи презирают нас. Они крадут детей, чтобы пить их кровь. Нужно прогнать их из Александрии и из других городов империи, сделать их рабами и отправить в копи, они ведь так любят золото!

Он остановился в нескольких шагах от входа в сад Иоханана бен-Закая.

— Он богаче, чем префект Александрии. А кто он такой? Потомок прокаженных, которых фараоны изгнали из Египта!

После этих слов у меня возникло чувство, будто меня облили грязью и сунули головой в клоаку. Я отошел от центуриона Паруса. Он был из тех людей, что всегда готовы стать палачами, из тех, кто распинал последователей Христа в Риме. Из тех, кто бичевал и распял самого Христа.

Они будут терзать еврейский народ до тех пор, пока земля Иудеи и Галилеи не захлебнется в крови.

Размышляя так, я вошел в сад Иоханана бен-Закая.

Бен-Закай предложил мне сесть в тени деревьев. Посреди сада находился большой квадратный бассейн, каждый угол которого украшала мраморная пасть льва, из которой била струя воды. Повеяло свежестью.

Слуги поставили передо мной чаши с фруктами и напитками. Бен-Закай знаком предложил мне угощаться.

— Римляне едят и пьют в любое время, — заметил он и, скрестив руки, добавил: — Я не римлянин.

Его поведение, немного высокомерное, даже пренебрежительное, смутило меня.

— Римляне умеют воевать, — ответил я. — Повторите это тем, кто думает, что может победить римлян: ни одному народу не удалось справиться с Римом. Евреи познают участь галлов, германцев, бретонцев и парфян.

Бен-Закай опустил голову и сказал:

— Я знаю. Царь Агриппа говорил так, и я могу это повторить.

Он оставил меня на несколько минут, вернулся с пергаментом в руках и стал зачитывать речь, которую Агриппа произносил священникам и жителям города.

— Эту речь для Агриппы составил я. Он не изменил в ней ни слова. И сегодня я могу прочесть то, что написал тогда.

Он читал глухим, прерывающимся от волнения голосом, и я прекрасно запомнил его слова:

— «Братья мои, где ваши армии, ваши силы? Где флот, способный открыть вам доступ в моря, которые подчиняются римлянам? Где сокровища, которых хватило бы, чтобы претворить в жизнь столь смелую идею? Вы ответите мне, что рабство — грубая вещь, но посмотрите на греков, которые, веря, что своим благородством превосходят все остальные народы и которые так далеко раскинули свое владычество, безропотно подчиняются магистратам, назначенным Римом».

Бен-Закай прервался и спросил меня:

— Нерон все еще в Греции, не так ли? Мне сказали, что он предоставил грекам свободу.

Он вздохнул.

— Но греки дали римлянам своих богов, свой язык, свои мысли, свои статуи и свои трагедии. Мы…

Он пожал плечами и, взяв рукопись, продолжил чтение. Он напомнил об участи галлов и карфагенян, об их поражении и страданиях.

— «Если вы не в силах противиться желанию воевать, помутившему ваш разум, разорвите же своими руками ваших жен и детей и обратите в прах эту прекрасную землю. Не надейтесь на Бога! Как вы можете верить в то, что он проявит к вам благосклонность, если он один мог поднять римскую империю на такую вершину счастья и могущества…»

Голос Иоханана бен-Закая стал спокойнее.

— Я написал текст, а царь Агриппа произнес его перед народом. Он добавил: «Если вы последуете моему совету, мы будем жить в мире, но если вы продолжите подчиняться ярости, которая руководит вами, я не решусь пойти с вами на опасности, которых нам так легко избежать».

Бен-Закай откинул голову и поднял обе руки, будто собирался вознести молитву или даже принести себя в жертву. Я был растроган, видя, какая боль и какое неподдельное отчаяние отразились на его лице.

Он долго молился, закрыв глаза, едва шевеля губами. Потом опустил руки и посмотрел на меня с удивлением, будто забыв о моем присутствии.

Я наклонился к нему и спросил, как была встречена его речь.

— Большинство священников и вся толпа освистали Агриппу и его сестру Беренику, а самые свирепые сикарии и зелоты стали бросать в них камни. Им пришлось бежать.

Он поднес скрещенные пальцы к губам.

— Агриппа и Береника собрали войска и ушли в Птолемаиду, куда полководец Флавий Веспасиан только что подошел с двумя легионами. Рим, как всегда, находит союзников среди народов, с которыми сражается.

— Ты один из них, Иоханан бен-Закай, — начал я.

Он снова закрыл глаза и сказал:

— Ради того, чтобы мой народ выжил, чтобы мир снова вернулся к нам, чтобы у нас было будущее, — да, я один из них.

Пронзительный крик заглушил пение птиц и журчание фонтанов. Молодая женщина бежала через сад. Ее лица не было видно под синим покрывалом. Она остановилась у бассейна, довольно далеко от Иоханана бен-Закая, который повернулся к ней.

— Мир! — воскликнула она. — Ты говоришь о мире, когда уже пятьдесят тысяч евреев убито здесь, в городе, которым ты так гордишься! Где, по-твоему, тебя почитают и слушают, и славу и процветание которому, говоришь ты, приносят евреи! А сколько народу погибло в Иерусалиме, Кесарии, Тибериаде и Антиохии? Я слышала речи Агриппы, твои речи: неужели чтобы наслаждаться миром, нужно умереть?

Женщина подходила все ближе.

— Так иди же тогда до конца, — добавила она, привстав на носки, — стань как Тиберий Александр, отступником, служителем и рабом Рима!

Она исчезла так же внезапно, как и появилась, длинная туника и покрывало развевались вокруг ее хрупкой фигуры.

Бен-Закай поежился, будто от сквозняка.

— Моя дочь Леда, — сказал он. — Это другой голос, который говорит во мне.

Он вздохнул:

— Ей шестнадцать лет. Она из тех молодых людей, которые хотят войны. Они начинают ее и умирают на ней.

Я поднялся.

— Умереть в сражении — ничто, — ответил я. — Гораздо хуже стать пленным, рабом победителей.

Бен-Закай проводил меня, и мы прошлись по аллее, вдоль которой росли пальмы и лавры, разделявшие сад вокруг дома.

Центурион Парус сжимал рукоятки двух мечей — длинного и короткого, ходил взад-вперед, загребая ногами желтый песок.

— Спаси свою дочь от солдат, — сказал я, прощаясь с Иохананом бен-Закаем.

Он схватил меня за руку, заставил остановиться и посмотреть на него. Его воспаленные глаза, казалось, ввалились еще глубже.

— Если однажды, волею Бога, ваши пути пересекутся, защити ее, — попросил он.

Я пожал плечами.

Он отпустил мою руку и прошептал:

— Ты пришел в мой дом, говорил со мной. Видел Леду и слышал ее. Наш Бог, римлянин, ничего не делает случайно. Помни о ней, Серений!

4

Я не забыл Леду, дочь Иоханана бен-Закая.

Мне даже показалось, что я узнал ее в группе еврейских женщин, собравшихся неподалеку от синагоги.

Увидев, что я направляюсь к ним, они остановились. Впереди меня шел центурион Парус. Они, казалось, хотели запретить мне подходить к ним, а Парус вынул из ножен длинный меч. Они побежали прочь, размахивая кулаками и громко выкрикивая слова, которых я не понимал. Когда они были уже далеко, самые молодые из них — к ним относилась и Леда — стали бросать в нас камни.

Я удержал Паруса, который собирался бежать за ними, желая схватить и продать как рабынь, но прежде, сказал он, вытирая губы тыльной стороной ладони, вдоволь наиграться с ними.

— Еврейки толстые! Они такие мягкие, как пухлые курочки.

Мы не хотели его слушать, и я пошел вокруг синагоги, удивляясь необъятности этого здания. Тиберий Александр сказал, что это самый большой храм в мире после Иерусалимского и он может вместить почти сто тысяч верующих.

По внешнему виду синагоги не было заметно, чтобы ей нанесли ущерб мятежи, разорившие весь квартал.

Тысячи евреев погибли здесь, их дома были разграблены и сожжены. Но никто не спешил восстанавливать их, и обожженные стены напоминали черные зияющие раны на светлых, залитых солнцем улицах.

На некоторых фасадах я заметил коричневые следы засохшей крови. Легионеры, должно быть, прибивали евреев к стене мечами и копьями, а толпа бросала в них камни и била палками.

Когда вечером в палатке Тита, установленной посреди лагеря, я описывал легату то, что видел, — евреев, молившихся у развалин своих домов, у стен, залитых кровью, — Тиберий Александр остановил меня.

Мы возлежали на походных кроватях, рядом на низких столиках стояли серебряные подносы с фруктами, жареной рыбой и мясом.

Вдоль стен возвышались статуи богов, бюст императора Нерона, а вокруг алтаря красовались эмблемы и орлы Пятнадцатого легиона. Пол, посыпанный песком, был покрыт коврами.

Казалось, будто мы во дворце, а не в палатке легата, окруженной сотнями палаток, в которых спали тысячи солдат. Вокруг был настоящий, пусть и небольшой город с аллеями и форумом.

Шум лагеря — приказы, крики караульных, протяжное гудение труб и даже наши голоса или звуки кифар, когда Тит приказывал рабам играть и танцевать, — едва доносился сюда.

Тиберий говорил громко. Он догадался, что я один из тех римлян, которым нравятся евреи, и обвинял меня в этом.

— Это настоящие крысы! Быть может, они и правда ведут свой род от прокаженных.

Тит расхохотался:

— Браво, Тиберий!

Сбившись на мгновение, префект продолжал еще более резко:

— Я выставил легионеров вокруг синагоги, чтобы защитить ее от грабителей, ведь в ней находятся десятки сундуков с золотыми и серебряными монетами! Сами евреи не смогут защитить ее, как не смогли защитить себя и своих близких. Они ведь бежали! А теперь молятся перед развалинами, глядя на кровь погибших!

Я подумал о Леде.

— Они хотят сражаться, и будут жестоко биться с нами, — сказал я. — Они уже одержали победу над прокуратором Флором и наместником Галлом. Думаю, евреи прекратят сопротивление лишь тогда, когда они все погибнут. А поскольку мы не можем убить всех, их религия и народ возродятся снова.

Тит поднялся и предложил нам выйти из палатки, в которую проскользнули два эфеба с губами, выкрашенными в черный цвет, и глазами, подведенными синей краской.

— Мы, римляне, — продолжал он, — родились с оружием в руках. Другим народам суждено повиноваться нам. Если евреи подчинятся, то почему бы нам не принять их? В империи всегда найдется место народам, которые почитают наши законы, нашего императора и наших богов.

— Они останутся верны своему богу, Тит, — ответил я. — Я слышал, как пели евреи — последователи Христа, когда огонь охватывал их распятые тела. Меч бессилен против тех, кто верит в бессмертие души. Мой учитель Сенека сказал: «Кто умеет умирать, больше не будет рабом». Евреи умеют умирать.

— Ты так думаешь, Серений? — сказал Тит. — Скоро мы это узнаем.

Флавий Веспасиан ожидал нас в Птолемаиде, готовый начать войну.

Мы тронулись в путь, чтобы присоединиться к нему на следующее утро. Тит велел легиону выстроиться на форуме лагеря, все палатки которого были сложены, а рвы засыпаны землей. Следуя правилам, он собирался поджечь лагерь, чтобы его больше никто не мог использовать в своих целях.

Я держался рядом с Титом, повернувшись лицом к выстроенным в ряд когортам. Трибун Плацид, стоявший справа от Тита, трижды спросил солдат, готовы ли они к войне. Солдаты отвечали, подняв правую руку, и выкрик их прозвучал так громко, что я содрогнулся.

Что могли сделать молодые евреи, такие как Леда, против римской армии, которая пугала меня, но которой я все же гордился?

Я смотрел на легионеров, шедших в ногу. На них были шлемы и латы, по бокам два меча, за спиной мешок, а еще щиты и копья — и все это вооружение им приходилось нести по невыносимому зною пустыни, отделявшей Египет от Иудеи. Нам нужно было пересечь Иудею, идти вдоль берега Самарии, войти в Галилею и добраться до Птолемаиды — города, который служил воротами в Финикию.

Каждый солдат был на своем месте. Кавалерия и отборные пехотинцы окружали Тита, рядом с которым я ехал верхом вместе с трибуном Плацидом.

Я восхищался этой человеческой силой, без которой мощные баллисты, тяжелые тараны и катапульты были просто грудой бревен.

Каждый легионер был незаменимой частью боевой машины — легиона. Всадники несли длинные тесаки и огромные копья. На боках лошадей висели большие щиты. В колчанах, подвешенных рядом, было по три дротика с лезвием, таким же длинным, как у копья. Солдаты были нагружены не меньше чем мулы, следовавшие позади колонны. Кроме оружия и мешка, у них были пилы, корзины, заступы и секиры, а также плети, косы, цепи и трехдневный запас съестного. Они шли молча, и монотонно и протяжно пели сквозь сжатые губы. Это пение, звучавшее в ритм шагов, напоминало гудение огромной стаи шершней, которые уничтожают все живое.

Когда мы дошли до границы Галилеи, по ту сторону порта Кесарии, я попросил у Тита разрешения сопровождать трибуна Плацида, который с сотней всадников должен был углубиться в страну и убедиться в том, что еврейские войска не собираются напасть на нашу колонну.

Я увидел Галилею, плодородную и обильную, с пологими холмами. Каждый клочок земли здесь был возделан. Обширные пастбища сменялись ухоженными садами.

Нам было приказано не нападать на города и деревни. Всему свое время, сказал Тит. У Флавия Веспасиана наверняка есть план кампании. Торопиться не следует.

Крестьяне, работавшие в полях вместе с женами и детьми, оказались беззащитны перед натиском римских солдат. Кто мог остановить воинов, выламывавших двери, грабивших, воровавших съестные припасы и вино, убивавших мужчин и детей, насиловавших женщин и оставлявших после этого в живых только самых крепких, молодых и красивых — тех, кого можно было продать в рабство? Несчастных заковывали в цепи, и они шли рядом с лошадьми или бежали, когда лошади пускались рысью. Тех, кто был не в силах идти, убивали.

Оборачиваясь, я видел трупы, валявшиеся по краям дороги на всем нашем пути.

Мы присоединились к Титу в тот момент, когда он во главе Пятнадцатого легиона вошел в Птолемаиду.

По обеим сторонам широкой улицы, которая вела к порту и дворцу префекта, где остановился Флавий Веспасиан, собралась толпа, чтобы приветствовать нас.

Нигде, даже в Риме, я не видел такого скопления народа. Я узнал эмблемы и орлов Пятого и Десятого легионов, которые прибыли из Ахаии, после того как пересекли Геллеспонтский пролив и провинции Азии и Сирии. Их сопровождали двадцать три когорты и пять кавалерийских ал. Они разбили лагерь у городских ворот, и тысячи солдат, всадников, пращников, лучников, призванных из всех соседних царств, — союзников Рима, собрались в Птолемаиде и ее окрестностях.

Мы спешились перед дворцом, и я смотрел на людей, окруживших нас. Они были похожи на диких зверей, почуявших запах живой плоти. Они попытались вырвать у нас пленников, чтобы распять или четвертовать их, и нам пришлось отталкивать этих разъяренных животных.

Мы поднялись по ступенькам к ожидавшему нас Флавию Веспасиану.

В толпе трибунов, легатов и центурионов, приветствовавших Тита в тот момент, когда отец прижал его к груди, я разглядел женщину с гордой осанкой и короткими волосами.

Она сделала несколько шагов, и толпа расступилась перед ней. Казалось, она не шла, а лишь слегка касалась земли. Она склонилась к Титу, а потом примкнула к группе женщин, посреди которой я увидел вольноотпущенницу Веспасиана Цениду.

Позже я узнал, что эта женщина, которая надолго запомнилась мне, была Береникой, «еврейской царицей», как ее называли, сестрой Агриппы, тоже находившегося в Птолемаиде.

Они были союзниками Рима, я видел и слышал их в тот вечер в огромном зале дворца. Они приветствовали Веспасиана, желали ему победы. Агриппа объявил, что новые войска — пращники, лучники и всадники, — которые он собрал на севере Галилеи, идут к Птолемаиде, чтобы служить Риму под командованием Флавия Веспасиана.

Я снова подумал о Леде, дочери Иоханана бен-Закая.

Кто лучше защищал еврейский народ?

Кто обеспечил будущее евреев и их религии: тот, кто развязал войну против Рима, могущественного и непобедимого, или тот, кто, как Береника, Агриппа и Иоханан бен-Закай, решили служить ему и выжили?

Но кто избежит смерти, когда начнется война?

Кто из евреев — даже сам царь Агриппа или Береника — может быть полностью уверен, что его не унизят, не обратят в рабство или не убьют?

Бродя по городу, наполненному солдатами, я чувствовал, как они сгорают от желания грабить и убивать. Они дрожали от нетерпения.

Однажды утром Веспасиан собрал их на берегу моря. Войско представляло собой широкую черную полосу из кожи и металла. Слышался звон оружия, шлемов, лат. Эта армия в шестьдесят тысяч человек будто появилась из морских глубин и, еще не успев обсохнуть, сверкала на солнце.

Я стоял рядом с Веспасианом и Титом на возвышении и смотрел на выстроившиеся перед нами легионы. В нескольких шагах от себя я заметил царицу Беренику, и, не в силах совладать с собой, принялся рассматривать ее.

Она стояла, устремив взгляд прямо перед собой, к горизонту, будто не замечая войска и окружавших ее полководцев. Она скрестила руки на груди, ее запястья сжимали широкие браслеты, на каждом из ее красивых длинных пальцев сверкал перстень. Белая накидка, которая была на ней в то утро, подчеркивала матовый цвет ее лица.

Она оставалась неподвижной даже тогда, когда войска выкрикнули военный клич, приветствуя Флавия Веспасиана и Тита. Они объявили, что войска выйдут из Птолемаиды и направятся в Галилею, чтобы завоевать все города, и прежде всего Йодфат, самый укрепленный город. Нужно захватить все крепости и деревни, разрушить их, если они будут оказывать сопротивление, разграбить поля. Добыча будет огромной, ее справедливо поделят, так же как и пленных. Каждый солдат получит свою долю зерна, золота, мужчин и женщин!

И без того оглушительные крики солдат стали еще громче. Голоса вспомогательных войск перекрывали голоса легионеров, словно они хотели заставить всех забыть о том, что сами принадлежали этой стране, этому народу, который собирались отдать на растерзание римской армии, в которой теперь служили. Они были похожи на разъяренных псов, рвущихся к добыче.

Солдаты подняли правую руку.

Это была клятва — победить, предать разорению, убить.

Я снова подумал о Леде, дочери Иоханана бен-Закая, и взглянул на царицу Беренику. Высокомерная и гордая, она с презрением смотрела вокруг и, казалось, не заметила, как к ней подошел Тит.

5

Я приблизился к Титу, неподвижно стоявшему перед Береникой. По тому, как напряженно его руки вытянулись вдоль тела, было видно, что он едва сдерживает себя, чтобы не наброситься на Беренику, не обнять ее за талию или плечи.

Я слегка коснулся его запястья.

Возвышение постепенно пустело. Трибуны и легаты, префекты и центурионы присоединились к легионам, центуриям, когортам, которые уже пришли в движение. Им предстояло пересечь Птолемаиду, войти в Галилею, направиться сначала к Йодфату и Габаре, а затем к Тибериаде, городу на берегу озера, в царстве Агриппы и Береники.

Еврейская царица продолжала стоять, по-прежнему не замечая Тита, который находился так близко от нее, что, казалось, их тела соприкасались.

В углу возвышения я увидел Цениду в окружении слуг, наблюдавшую за Титом и Береникой.

Я снова слегка коснулся руки Тита, желая предупредить его. Легкая вспомогательная пехота и лучники, которые несли знаки отличия, проходили перед трибуной, возглавляя поход. За ними шли тяжело вооруженные римские легионеры, всадники, и, наконец, лучшие войска, впереди которых гарцевал полководец Флавий Веспасиан.

Перед этим огромным квадратом из лошадей и людей, сверкавшим золоченым оружием, шли мулы, груженные разобранными осадными и метательными машинами, таранами и баллистами, катапультами и скорпионами. За ними двигались кавалерия и отборная пехота, в центре которой должен был занять свое место легат Тит.

Но он не двигался и, казалось, вовсе не слышал ни звуков труб, кимвалов, барабанов, ни криков солдат, которые, подняли оружие, тронувшись в путь.

Он не замечал вокруг ничего, кроме Береники. Он стоял от нее так близко, будто хотел уловить ее дыхание. А царица, слегка склонив голову набок, смотрела не на него, а на простиравшийся перед нею горизонт.

В какой-то момент мне показалось, что Береника заметила меня. Но она так быстро отвела глаза, сверкнувшие сине-зеленым светом, что я не успел поймать ее взгляд.

Трибун Плацид знаками давал мне понять, что я должен поторопить Тита присоединиться к войску.

Тогда я взял Тита за локоть. Вздрогнув, он оттолкнул меня плечом и положил руку на свой короткий меч. Я испугался, как бы он, повинуясь инстинкту воина, не пронзил меня, так и не поняв, кто я и что мне нужно.

Но Береника, разняв наконец руки, положила ладонь на грудь Тита и сказала:

— Сейчас время войны. Ты должен победить и ты победишь, римский легат!

Она указала на войска, и Тит увидел, что приближаются первые когорты Пятнадцатого легиона. Наконец он заметил меня, трибуна Плацида и, помедлив секунду, склонился перед Береникой.

— Я Тит, — сказал он, — сын Флавия Веспасиана. Мы установим мир в Иудее и Галилее, в твоем царстве. Мы покараем твой народ и подчиним его себе.

— Не убивай их всех, Тит, — сказала Береника. — Во мне их кровь и вера.

Тит казался растерянным. Он спустился с возвышения и занял свое место среди всадников и пехотинцев Пятнадцатого легиона.

Я последовал за ним.

Мы вошли в Галилею, и я увидел истинное лицо войны. Кому было дело до слов царицы Береники, просившей пощадить ее народ, который оказывал нам сопротивление и унижал нас?

Когда мы подошли к Йодфату, я находился рядом с трибуном Плацидом. Город был похож на неприступную крепость, построенную на вершине горы, окруженную со всех сторон оврагами такой глубины, что дна их не было видно. Взять Йодфат представлялось возможным лишь с севера, но высокий земляной вал окружал весь город, делая подход к нему практически невозможным.

Но Плацид — и я согласился с ним — был убежден, что римской армии достаточно только появиться, чтобы евреи Йодфата подчинились нам. А так как их город был самым могущественным и укрепленным в Галилее и его защитой управлял Иосиф бен-Маттафий, который был римлянином и имел большой вес среди своего народа, то взятие крепости повлекло бы за собой полную капитуляцию мятежников.

Мы направились к Йодфату, но на подступах к городу, когда мы собирались заставить жителей открыть нам ворота, евреи внезапно напали на нас из засады с невероятным отчаянием и храбростью. И мы, граждане Рима, солдаты императора, были вынуждены отступить.

Флавий Веспасиан, Тит, трибуны, легаты, центурионы, легионеры — все верили, что кампания будет легкой, и евреи, став на колени, будут покорно ждать нашего решения — зарезать их или вытолкнуть на арену, чтобы они убивали друг друга, бросить их диким зверям или обратить в рабство. Но им хотелось беспощадной мести.

Я видел, как легионы поспешно и яростно разбивали лагерь в Галилее, солдаты днем и ночью выравнивали землю, рыли ров, чтобы обозначить границы лагеря. Они возводили земляной вал, строили башни, устанавливали между ними осадные и метательные машины и между аллеями, разделяющими лагерь, ставили палатки и готовили место под форум и квартал ремесленников.

Каждый солдат огромной, теперь беспорядочной римской армии был полностью погружен в работу, каждый желал отомстить Йодфату за поражение, каждый с нетерпением ждал начала настоящей войны. Всем хотелось убивать и захватывать добычу.

Я чувствовал нетерпение мужчин и видел их радость, когда Веспасиан, Тит, легаты, трибуны и центурионы стали наконец отдавать приказы.

Жажда войны овладела и мной.

Я восторженно кричал, когда после первой же атаки солдаты Пятнадцатого легиона овладели Габарой, маленьким городом по дороге на Йодфат.

Один из победителей, весь в пыли и крови, предстал перед Флавием Веспасианом и Титом. Они приветствовали его. С трудом переводя дыхание, он объяснил, что евреям удалось бежать, что улицы города пусты, что жители наверняка прячутся в подвалах своих низких домов, построенных на скале, тесно прижавшихся друг к другу.

Я посмотрел на Веспасиана. Он сидел, наклонившись к солдату, его лицо прорезали морщины, более заметные, чем обычно. Он медленно потирал свои толстые руки, привыкшие с отрочества сжимать меч и убивать.

Он произнес несколько слов. Я не расслышал, но понял, что он сказал.

Солдат побежал к земляному валу, бурно жестикулируя. Легионеры в ответ, подняли оружие и взревели.

Исполняя приказ Веспасиана, они взламывали двери домов и убивали мужчин, оставляя в живых только маленьких детей и женщин. Девушек насиловали. Некоторые из них, пытаясь спастись от солдат, прыгали с городских стен в ров.

Я слышал предсмертные крики мужчин и женщин. Я вспомнил призыв царицы Береники к милосердию и вызывающие слова Леды, дочери Иоханана бен-Закая.

Никто не мог помешать убийству. Потому что ничто не могло остановить солдат Рима.

Они смотрели на пламя в центре города Габара, и я узнал запах горелой плоти, тот же, что наполнял Рим, когда горели прибитые к крестам христиане. Тошнотворная вонь распространилась по всей округе.

Легионеры поджигали сады, поля и деревни. Они убивали мужчин, а женщин и детей, обреченных стать рабами, сгоняли в специально огражденные места.

Это была война: кровь, смерть, рабство, подожженные дома.

Ближайшей добычей был Йодфат, город Иосифа бен-Маттафия.

6

К северу от Йодфата, всего в нескольких сотнях шагов от городских стен, я увидел, как Флавий Веспасиан, стоя на вершине холма, поднял правую руку, прочертил в жарком летнем воздухе квадрат и, ударив пяткой о землю, отдал таким образом приказ разбить в этом месте лагерь. Он повернулся к Титу, рядом с которым стоял я.

— Евреи должны видеть наших орлов, наши эмблемы, наши осадные орудия, днем и ночью слышать наши трубы, знать, что нас больше шестидесяти тысяч. Нужно, чтобы их объял ужас, чтобы смерть забрала их раньше, чем мы убьем их. Я хочу, чтобы от страха дерьмо стекало по их ногам!

Он обхватил руками живот, и лицо его исказила гримаса, будто он собирался облегчиться прямо здесь, перед легатами и трибунами. Мы знали, что его часто мучили колики, заставлявшие его корчиться от боли. Он повторил:

— Я хочу, чтобы эти собаки там, наверху, издохли в собственном дерьме!

Так началась осада Йодфата.

Сначала страх приносил свои плоды.

Жители Йодфата, дрожа от ужаса, в первую же ночь ушли из города и, представ перед нашими часовыми, объяснили, что они дезертировали и не хотят сражаться с римлянами.

Их отвели к Флавию Веспасиану и Титу, заставили их встать на колени и рассказать все, что им известно. Некоторые отказывались говорить, и было слышно, как они кричали под пытками. Другие, обливаясь потом от ужаса, рассказали о своем предводителе, Иосифе бен-Маттафие, которого почитали в Галилее и Иудее и которому повиновались жители Йодфата. Это был молодой и образованный человек из рода первосвященников, который преподал римлянам искусство войны. Иосиф намеревался оказывать сопротивление до осени, когда дождь затопит местность и можно будет пополнить городские запасы воды. Уже сейчас Йодфату не хватало воды и съестных припасов.

Этих жалких дезертиров Веспасиан оттолкнул ногой. Они не заслужили даже смерти солдат, от удара меча, так пусть погибают от голода и жажды! И он обратился к своим легатам:

— Нужно задушить этот город пусть он издохнет, как эти люди!

Веспасиан велел окружить Йодфат двумя линиями пехотинцев и одной линией кавалерии, чтобы ни один житель больше не мог покинуть город. Он приказал поставить рядом с земляным валом арабских лучников и сирийских пращников и подогнать туда же сто шестьдесят осадных и метательных машин. По его сигналу стрелы и камни, пущенные из баллист, катапульт и скорпионов, сбивали евреев с крепостных стен и уничтожали их на площадях города, которые были видны с северного холма. На этих площадях всегда толпился народ — люди приходили туда за водой.

До нас доносились пронзительные крики женщин. Они проникали и в мою палатку, и я зажимал уши ладонями, чтобы не слышать их. Но я был на этой войне и участвовал в сражениях.

Евреи не только не сдавались и не открывали городских ворот, они сами нападали на нас, поджигали осадные машины, расстилали на стенах шкуры быков, чтобы ядра скользили и падали, не пробивая их. Они подожгли огромный таран, который двигали вперед сотни римских воинов. Завладели передней частью этого тарана и втащили ее на городскую стену, словно дразня нас. Обливали атакующих кипящим маслом, и легионеры дрожали от страха и ярости, видя, как их товарищи корчились от боли, когда масло проникало под доспехи.

В глазах Флавия Веспасиана я видел неуверенность, в глазах Тита — отчаяние, нетерпение и ярость.

Неужели этот город так и не покорится?

Однако осажденным действительно не хватало воды и пищи.

Три линии войск душили город, как веревка — приговоренного к повешению.

Но каждый раз, когда нам удавалось пробить брешь в стене, евреи закрывали его сначала своими телами, а потом новыми камнями.

Веспасиан приказал поднять земляной вал выше городской стены, но евреи надстроили стену, и она по-прежнему была выше. Ни арабским лучникам, ни сирийским пращникам не удавалось помешать им. На смену раненым мужчинам вставали женщины.

Я наблюдал за битвой и чувствовал запах смерти, который поднимался над Йодфатом и его окрестностями. Сотни людей умирали от голода и жажды в городе, на который обрушилась июльская жара, и который днем и ночью подвергался нашим атакам.

Но, желая посмеяться над нами, Иосиф бен-Маттафий велел развесить на стенах мокрые полотнища, и все мы зачарованно смотрели, как с них течет вода!

Евреи умирают не от голода и жажды, а с оружием в руках! Каждый день они бросались на городские стены, атаковали осадные машины и наш лагерь. Они убивали и поджигали, а римские когорты отступали и бежали прочь. Евреям удалось отвоевать стены своего города, и я увидел, как были унижены наши воины. Они восстанавливали частокол вокруг лагеря, толкали вперед новые осадные машины, сжимали кулаки от бессилия и гнева.

Наклонившись вперед, Веспасиан беспокойно расхаживал по лагерю или объезжал его верхом, приказывая как можно скорее построить окованные железом осадные башни. Они должны быть выше стен Йодфата, тогда евреи не смогут поджечь их.

Однажды, когда я был с Титом в его палатке, я услышал крики и топот солдат. Они бежали и кричали, что Флавий Веспасиан ранен и едет в лагерь.

Мы поспешили ему навстречу.

Стрела пронзила Веспасиану ступню. Ранение было легким, кровь уже остановилась, но солдаты, окружавшие его, никак не могли успокоиться. Не было ли это знаком богов? Свидетельством, что бог Яхве, которому молятся евреи, более могущественный, чем Юпитер или Марс?

Веспасиан не пожелал, чтобы ему помогли спешиться. Он шел один, прихрамывая, отталкивая солдат, которые хотели поддержать его. Он сказал:

— Кто отомстит за меня?

Все воины дружно закричали, сжимая оружие.

Веспасиан добавил, что нужно дождаться подходящего времени. Они разрушат этот город и оставят в живых только женщин и самых маленьких детей. Всех остальных ожидает смерть!

На сорок седьмой день осады, когда насыпь, воздвигаемая солдатами, стала выше городской стены, в нашем лагере появился еврейский дезертир, весь покрытый пылью. Тит расспрашивал его.

В тот день мы только что вернулись из похода к югу от Йодфата, в котором участвовало несколько тысяч человек. Мы осаждали Яффу. Мы видели, как часть его жителей погибла у стен города, защитники которого — братья, отцы, мужья оставшихся снаружи — отказывались открыть ворота, боясь, что мы ворвемся внутрь.

Горожане, проведя несколько дней в оврагах у подножия крепостных стен, стали молить нас о помощи, просить воды и хлеба. Женщины протягивали нам своих детей. Но мы оставили их умирать между крепостной стеной и нашими рядами. А потом захватили Яффу.

Это была настоящая резня. Все мужчины были уничтожены, а несколько тысяч женщин и детей, оставленных в живых, стали рабами.

Сейчас я слушал дезертира, стоявшего на коленях, со связанными ногами и руками, который рассказывал, что численность защитников Йодфата мала, они ослабли от жажды и голода, что караульные, сражавшиеся весь день и половину ночи, спят во время ночной стражи.

Настал момент, когда римляне должны атаковать.

— Если ты солгал, — сказал Тит, — я буду отрезать от тебя по кусочку, и ты будешь мучиться до самого конца, а он может наступить лишь через несколько дней!

Дезертир опустил голову и попросил воды.

— Ты получишь воду, когда мы победим, — отрезал Тит.

Мы выступили на рассвете следующего дня и подошли вплотную к стенам города. Тит первым взобрался на городскую стену, потом трибун Плацид и я. Легионеры, шедшие за нами, зарезали спящих караульных. Я не успевал даже пустить в ход оружие, меня опережали, такой неуемной была их жажда убивать.

Мы открыли ворота, и наша армия вошла в город.

Бог евреев хотел наказать их, но за какие грехи?

Туман в те дни был густым, он приглушал звуки, накрывал улицы и крыши, будто желая скрыть наше вторжение.

Когда евреи наконец проснулись, город был уже взят.

Наступил час отмщения.

Легионеры, вспомогательные воины — арабы и сирийцы, солдаты царя Агриппы и царицы Береники, — убивали жителей, сгоняли их в нижнюю часть города, где они скапливались на улицах, и падали вниз, в овраги, подхваченные вихрем смерти.

Еврейские солдаты из стражи Иосифа оказывали сопротивление, забравшись на одну из городских башен, но были вынуждены сдаться, и погибли от меча римлян. Другие, не желая сдаваться, убивали друг друга. Некоторые пытались скрыться в пещерах и подземельях под городом, но их преследовали по пятам. А после того как какой-то еврей убил центуриона — это была единственная потеря римлян, — наши воины стали убивать всех подряд. Мы насчитали более сорока тысяч трупов. В живых осталось лишь несколько тысяч детей и женщин.

Это произошло двадцатого июля в тринадцатый год правления Нерона.

Укрепления Йодфата были сожжены, солдаты заставили пленных, прежде чем убить их, стереть город с лица земли. Дым смешался с пылью разрушаемых домов.

Я ходил среди руин и останавливался перед каждым трупом. Воины по моему знаку переворачивали и опускали его, и мы шли дальше. Дезертир шел рядом со мной.

Флавий Веспасиан поручил мне найти Иосифа бен-Маттафия, живого или мертвого.

7

Три дня я осматривал тела, но так и не нашел среди них Иосифа бен-Маттафия.

Вид трупов удручал меня. Рассеченные шеи, расколотые черепа, вспоротые животы женщин, продавленные груди стариков, убитых во сне. Вокруг кишели черные мухи с зеленоватым отливом. Я чувствовал, что смерть была заразна как чума. Я вернулся в лагерь, испытывая отвращение к людям, будь то евреи, арабы, сирийцы или граждане Рима.

Я мечтал уехать на свою виллу в Капуе, туда, где провел свои последние дни мой предок Гай Фуск Салинатор. Мне было необходимо побыть одному. Я думал о Сенеке, жившем в пустыне, о евреях, которых называли ессеями и которые уходили в пещеры, чтобы погрузиться в тишину и медитацию, о последователях Христа, уединявшихся для молитвы.

Но Веспасиан ждал от меня отчета. Узнав, что поиски были напрасными, он стал браниться. Он снова объяснил трибунам, легатам, Титу, что хочет показать иерусалимским евреям Иосифа, мертвого или закованного в цепи. Еврейские дезертиры и шпионы заверяли, что Иосиф пользовался огромным уважением, а сопротивление, которое он оказал нам в Йодфате, только увеличило его славу. Его смерть или пленение заставят евреев капитулировать, и нам не придется сражаться с Иерусалимом, священным городом, укрепления которого так сильны, что его можно захватить лишь после длительной осады и сражений.

— Мне нужен Иосиф! — повторил Веспасиан, повернувшись ко мне. — Рой землю, взрывай пещеры и подземелья. Он не мог сбежать из Йодфата, и ни один бог не мог поднять его в воздух. Найди его!

На четвертый день в руинах города, неподалеку от крепости, я увидел, как два легионера толкают ко мне женщину с такими длинными волосами, что они закрывали ей грудь. Она встала передо мной на колени и вскричала, что, если я пообещаю сохранить ей жизнь, то она сдаст Иосифа бен-Маттафия, вместе с которым пряталась три последних дня.

Я сел рядом с ней на пыльную землю. Я слышал жужжание огромных мух, которые перелетали с одного мертвого тела на другое.

— Если ты расскажешь все, я сохраню тебе жизнь, — сказал я. — Если нет, палачи будут истязать тебя до тех пор, пока ты не выдашь все, что тебе известно.

Она заговорила, задыхаясь.

Я приказал, чтобы ей дали воды, и приготовился слушать.

Когда мы взяли город, Иосиф нырнул в глубокий бассейн, с одной стороны которого находилась просторная пещера, которую нельзя было увидеть сверху. Женщина пряталась там вместе с несколькими знатными горожанами, которые перебрались туда, захватив запасы продовольствия.

Иосиф сидел рядом с ней. На следующий день он признался ей, что ночью у него было видение, которое могло прийти только от Бога. Он рассказал, что обратился к Богу с молитвой: «Раз Ты решил покарать еврейский народ, созданный Тобой, и отдать всю удачу римлянам, если Ты избрал меня для того, чтобы открыть нам будущее, то я по собственной воле перейду к римлянам. Я выбираю жизнь, но беру Тебя в свидетели, что покину эту пещеру не как предатель, а как Твой слуга».

Голос женщины дрожал.

— Он просто хотел жить, избежать смерти! — кричала она.

Она рассказала об этом спутникам, которые возмутились, обвинили Иосифа в том, что он отказывается умереть в сражении и предпочитает рабство. Они угрожали убить его и сказали: «Ты умрешь, как еврей, если сам убьешь себя, или как предатель, если нам придется убить тебя!»

— Он говорил с нами весь день, — продолжала женщина. — Старался убедить, что самоубийство противно самой природе и что это святотатство, грех перед Богом, создавшим нас. Он переходил от одного к другому, повторяя: «Те, кого преступное безумие заставило поднять оружие против себя, те окажутся в самом темном углу ада, куда попадут их души, а Бог, их отец, покарает их потомков за преступления родителей!» Но он не смог никого убедить. Мужчины бросились на него, собирались убить. Он защищался, и они не решились зарезать его, потому что он до сих пор много значит для нас.

Женщина закрыла лицо руками и продолжала причитать, сожалеть о том, что не сказала спутникам, что Иосиф, предлагая убивать друг друга по очереди, собирался обмануть их. Он сказал: «Раз уж мы решили умереть, — давайте тянуть жребий! Пусть тот, кто вытащит первый номер, умрет от руки того, кто вытащил второй. Таким образом, мы все погибнем, но никому не придется самому накладывать на себя руки!»

Она внезапно выпрямилась, схватила меня за плечи, и закричала, что Иосифу достался самый последний номер, а все остальные, убежденные в том, что он сделает как договорились, стали убивать друг друга.

— По его глазам я поняла, что он всех обманул, — рыдала женщина. — Он не собирался убивать себя. Он наверняка сидит в пещере, среди трупов. Может, он не стал убивать последнего человека, а убедил его остаться в живых.

Я помог ей идти, и она подвела меня к бассейну. Я крикнул:

— Иосиф бен-Маттафий! Я Серений, римский всадник на службе легата Тита и полководца Флавия Веспасиана. Они обещают сохранить тебе жизнь. Рим великодушен к тем, кто храбро сражается. А ты был отважным, Иосиф. Полководец Веспасиан и Тит признают это.

Через несколько мгновений я увидел Иосифа бен-Маттафия, предводителя евреев Галилеи.

8

С первого взгляда я понял, что Иосиф бен-Маттафий не был обычным человеком, одним из главарей, которые, внезапно лишенные власти и побежденные, оказываются более заурядными, чем самые гнусные рабы. Он шел уверенно и высоко держал голову, как государь, не утративший своего влияния и достоинства. Казалось, он не обращал никакого внимания на насмешки, оскорбления и угрозы солдат, собравшихся вокруг бассейна. Некоторые кричали с ненавистью, подняв кулаки, вспомнив яростные сражения, своих товарищей, обожженных кипящим маслом, убитых и раненых. Они хотели, чтобы он был убит, там, среди руин и трупов евреев, которые повиновались ему. Некоторые солдаты усмехались, говоря, что ему не хватило мужества убить себя, как остальным, не сдавшимся в плен.

Я выкрикнул приказ, который получил от Флавия Веспасиана, — проводить Иосифа бен-Маттафия в лагерь. Я сказал, что тому, кто поднимет на него руку, отрубят голову.

Мужчины опустили кулаки, но продолжали роптать, прося смерти еврейскому полководцу. Они сопровождали нас до палатки Веспасиана, где собралось множество трибунов, легатов и центурионов. Все они толкались, стараясь пробиться вперед и получше разглядеть этого необычного врага, которого его бог сначала избрал, а потом покинул.

Я не спускал с него глаз. Велел заковать его в цепи, но он держался как свободный человек, высоко подняв голову. Я и не думал, что он так молод, и заметил, что Флавий Веспасиан и Тит были удивлены не меньше моего. Иосифу было самое большее тридцать лет. Это был высокий человек с худым лицом. Его длинные волосы спадали на щеки и путались с черной бородой.

Несмотря на цепи, сковавшие его запястья и лодыжки, ему удалось скрестить руки. Он был спокоен и, казалось, не испытывал ни малейшего страха. Этот человек решил сдаться не из малодушия. Женщина, выдавшая его, не поняла его причин и намерений. Я поверил в искренность его слов, когда у водоема солдаты заковывали его в цепи, и он сказал мне: «Я не предаю свой народ, я служу ему, сохраняя свою жизнь и повинуясь Богу».

Я вполголоса повторил эти слова Титу. Я знал, что он разделяет мое чувство, испытывает уважение и сострадание к этому человеку, такому же молодому, как и он сам, который был избран своим народом и героически сражался. Но, поскольку удача изменчива, а пути богов неисповедимы, он был теперь просто побежденным, закованным в цепи, но не утратившим гордости в испытаниях. На лицах офицеров, которые находились в палатке Флавия Веспасиана, я читал такие же чувства. А солдаты, толпившиеся на форуме и на аллеях лагеря, продолжали требовать смерти еврейскому полководцу.

Флавий Веспасиан колебался. Тит наклонился к отцу и долго говорил с ним. Веспасиан выслушал его, подошел к Иосифу, который не склонил перед ним головы, и объявил:

— Ты сражался с Римом. Рим победил тебя, как всегда побеждал своих врагов. Твой город разрушен, твой народ наказан. Бывший полководец народа, которого безумие заставило восстать, теперь ты — пленник Рима, и в качестве доказательства моей победы я отправлю тебя нашему императору Нерону.

Иосиф бен-Маттафий вздрогнул.

— Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз, — сказал он.

Веспасиан приказал офицерам выйти из палатки.

Иосиф бен-Маттафий поблагодарил Флавия Веспасиана за то, что тот согласился удовлетворить его просьбу. Он говорил так, словно решение Веспасиана не удивило его, и он был не закованным в цепи побежденным, а посланцем великого народа, которого даже Рим обязан почитать.

Однако прежде чем он продолжил речь, я понял, что он говорит не как посланник империи, а как представитель своего бога.

— Ты, Флавий Веспасиан, — сказал он, — думаешь, что я всего лишь пленный, не более того. На самом же деле я пришел к тебе, чтобы сообщить великую новость.

На лице Веспасиан было написано живейшее любопытство.

— Если бы я не был посланником Бога, — продолжал Иосиф, — думаешь ли ты, что я, знающий закон евреев, который предписывает полководцам умирать, сидел бы сейчас перед тобой, взятый в плен, но живой?

Лицо Веспасиана исказилось, будто объяснение Иосифа разочаровало его. Я испугался, как бы он не выгнал пленника из палатки. А Иосиф продолжал:

— Ты посылаешь меня к Нерону? Зачем? Думаешь, те, кто придут после Нерона, удержатся у власти? Их прогонят, и они умрут. А ты, Веспасиан, станешь Цезарем. А потом и твой сын Тит, который находится здесь.

Он замолчал, будто давая Веспасиану и Титу время осознать это пророчество.

— Теперь, — продолжил он, — вели заковать меня в цепи и оставь у себя. Потому что ты не только мой владыка, Цезарь, ты владыка земли, моря, и всего рода человеческого.

Иосиф говорил так увлеченно и торжественно, что я поверил ему. Он добавил:

— А меня, если я окажусь виновным в том, что исказил слова моего Бога, ждет кара куда более суровая, чем та, которой ты мне угрожаешь.

Веспасиан и Тит, казалось, всей душой верили ему. Вспомнив про обвинения женщины, донесшей на него, я обратился к Иосифу: его пророчество, может быть, не более чем средство спасти свою шкуру, избежать участи побежденных. Если с ним говорит его бог, открывает ему будущее, то почему же он не предсказал, что Йодфат будет завоеван и разрушен по истечении сорока семи дней осады?

Он даже не соблаговолил посмотреть на меня и ответил не колеблясь, не без презрения. Он действительно предсказал поражение. Поражение наступит после сорока седьмого дня осады, даже уточнил он, но ни один житель Йодфата не хотел верить этому. Он также сказал им, что большая часть жителей погибнет, а он, полководец, будет взят римлянами живым.

— Заковать его и не спускать с него глаз! — сказал Веспасиан, передавая мне Иосифа бен-Маттафия.

Я знал, что он велел Титу опросить нескольких выживших евреев, чтобы удостовериться в том, что Иосиф предупреждал их о скором поражении. Они подтвердили пророчества своего полководца.

Тогда Флавий Веспасиан приказал, чтобы к Иосифу бен-Маттафию относились с добротой и услужливостью, хотя и не снимали с него цепей.

9

В последующие дни стало ясно, что Флавий Веспасиан поверил в пророчество Иосифа бен-Маттафия и мечтает стать императором.

Предсказания Иосифа переменили и Веспасиана, и Цениду. В Кесарии они вступали во дворец Агриппы и его сестры Береники как императорская чета, прибывшая к царю небольшого союзного государства.

Я знал, что Веспасиан по-крестьянски хитер. Молчаливый, он всегда был настороже, подобно филину. Вольноотпущенница Ценида уже вела себя как императрица и с пренебрежением смотрела на Беренику, красота которой ослепляла любого, кто приближался к ней.

Тит следовал за Береникой, не отставая ни на шаг, будто околдованный ее фигурой, скрытой голубыми, розовыми, а иногда белыми покрывалами, под которыми угадывались широкие бедра, тонкая талия и округлые груди. Будучи римлянином, я понимал влечение Тита к ней — в Беренике была та особая привлекательность восточных женщин с пышными формами, в которых хочется раствориться без остатка. Я понимал, что испытывает Тит, но Береника играла с ним, ускользая, когда он протягивал руки, чтобы схватить ее, и он не решался овладеть ею, как это делают солдаты с женщинами побежденного народа.

Я пропадал во дворце Кесарии, увлеченный Марой, одной из прислужниц Береники, молодость и профиль которой напоминали мне Леду, дочь Иоханана бен-Закая. Когда я произнес это имя, Мара удивилась: Береника, объяснила она, несколько раз была в Александрии. Там она встречалась с префектом Тиберием Александром и этим Иохананом бен-Закаем, самым богатым евреем в Египте.

Часто в огромных залах дворца, сидя за столами, накрытыми для пиров, которые устраивали царь Агриппа и царица Береника, я испытывал стыд.

Я думал о тысячах евреев — более пятидесяти тысяч из них погибли, защищая города Йодфат и Яффу, — о женщинах и детях, проданных в рабство, о тех, кого зарезали, кому вспороли животы после сражений, чтобы наказать народ, восставший против Рима.

Я смотрел на Беренику, мирно спящую рядом с Титом, на Агриппу, оказывавшего милости Веспасиану и Цениде. Береника и Агриппа были евреями, как Тиберий Александр или Иоханан бен-Закай, но они покинули свой народ. На это у них были причины, среди которых — мудрость и их бог.

Была ли их судьба достойной?

Иногда я думал, что Иосиф — коварный лгун, хитрый предсказатель, который ради спасения своей жизни пообещал Веспасиану империю, а добрый старый полководец, опьянев от радости, потчевал своего пленника изысканными блюдами.

Когда греки Кесарии, ненавидевшие евреев, попросили у Веспасиана голову Иосифа, потребовав, чтобы еврейского предводителя судили и распяли, — а если римляне откажутся сделать это, то пусть отдадут его им, грекам, — Веспасиан сделал вид, что ничего не видит и не слышит.

Иосиф открыл ему будущее. Поэтому он должен был выжить. Все остальные евреи, напротив, могли и должны были быть уничтожены.

Я видел, как перед портом Иоппии, где укрылись многочисленные евреи в надежде найти пристанище на судах, северный ветер стал ломать корабли, и наши солдаты ждали на берегу, готовясь прикончить тех, кого не поглотили волны. Вскоре море стало красным от крови, а берег был завален трупами.

Это не прошло даром: через несколько дней во дворце Кесарии царица Береника прильнула к Титу, вернувшемуся из Иоппии.

Он недолго пробыл в Кесарии, потому что отец поручил ему уничтожить города Тарихею и Тибериаду на берегах Генисаретского озера.

Евреи собрались в долине за пределами городов, рассчитывая численностью подавить шестьсот всадников, окружавших Тита.

Я был одним из них и видел прямо перед собой толпу вооруженных людей, которые шли на нас и кричали. Тогда Тит взобрался на скалу и обратился к нам:

— Римляне! Справедливо начать мою краткую речь с этого слова, чтобы напомнить вам, кто вы есть и с кем нам предстоит сразиться. Никто до сих пор не смог избежать нашей кары. Однако евреи, нужно отдать им должное, еще ни разу не отказывались вступить с нами в бой. Смотрите, как их много, — указал он на толпу вдалеке. Но в сражениях главное храбрость, а не численность. Евреи сражаются за свою свободу и родину, но разве есть для нас что-нибудь важнее славы и желания победить?

От его слов меня, как и остальных всадников, бросило в дрожь, и мы устремились в атаку, разгромили евреев, а когда вся долина была усеяна телами, выжившие евреи разбежались и спрятались в городе.

Тит закричал:

— Пришло время! Чего же мы ждем, товарищи по оружию, если божественное провидение отдает евреев нам в руки? Давайте примем предложенную нам победу!

Он взлетел на городскую стену, объехал ее, и вслед за ним мы вошли в Тибериаду. Началась страшная резня.

Те, кому удалось убежать, садились в лодки и отплывали вглубь озера. Но Тит, а за ним и присоединившийся к нам Веспасиан велели построить плот, на который взошли легионеры. Вскоре озеро стало красным от крови.

Я больше не участвовал в происходящем. Восторг, который я прежде испытывал от сражения, миновал. Я видел кровь и трупы. Вспомнил о дворце Агриппы и Береники, о золоте и шелках, о коврах и роскошных пирах, о женщинах, которые предлагали себя, о Беренике, к которой вернется Тит. Меня тошнило, как после бурной попойки. Мне стало стыдно, когда я услышал, как Веспасиан отдает приказ убить стариков и людей, не годных для войны. Я слышал их крики. Видел, как Веспасиан сам отобрал среди пленных шесть тысяч молодых крепких людей. Их отошлют Нерону, и они будут рыть канал через Коринфский перешеек. Еще более тридцати тысяч человек он велел продать, а подданных Агриппы передал царю, и позже я узнал, что Агриппа сам продал своих соплеменников.

Я подумал о последователях Христа. Они уверяли, что по их вере в каждом человеке, будь то еврей, римский гражданин, или даже раб, есть искра Божья. А Христа распяли так же, как рабов, восставших под предводительством Спартака. Потом Он воскрес, и отныне любой, даже самый ничтожный человек мог обрести спасение. Как пережить ужасы войны и рабства, без веры в Христа?

Я молился этому Богу, победившему смерть. Мне, месяцами ходившему по трупам, видевшему, как кровь море становится красным от крови, была необходима надежда, которую Христос дает людям. Я хотел верить, что люди, чьи истерзанные тела я видел, и чьей единственной виной было то, что они принадлежали побежденному народу, однажды воскреснут.

Один Христос в отличие от всех божеств, в честь которых воздвигали статуи в городах империи и в лагерях легионов, не требовал жертвоприношений. Перед ним не нужно было убивать ни людей, ни детей, ни животных. И, чтобы стать одним из Его последователей, не нужно было обрезать кожу на члене. Даже необрезанный мог молиться Христу.

Я просил Его воскресить мертвых. Я просил у Него прощения за то, что участвовал в сражениях.

Несколько дней я провел в одиночестве. Мне нужно было освободиться от всего, что я видел и делал в Йодфате, Тарихее и Тибериаде.

Однажды утром гонец передал мне приказ Флавия Веспасиана: я должен отправиться к императору Нерону, чтобы объявить ему о победах, одержанных легионами, а также о скором прибытии судов с шестью тысячами еврейских рабов на борту. Эту добычу полководец Флавий Веспасиан вручает своему императору.

Значит, мне снова предстоит приблизиться к человеку, которого последователи Христа называли Зверем или Антихристом.