Толстый мальчишка Глеб

КАК ГЛЕБА РАЗОБЛАЧИЛИ

Чтобы не осрамиться на докладе, а также доказать матери и всем остальным, какого они неверного мнения о птицах и о нем самом, Мишаня решил досконально изучить все до одной книжки, которые дала ему Галин Петровна.

Да книжки и стоили того.

За вчерашний вечер он порядочно отхватил страничек и в одном месте наткнулся на своих знакомых мельничков: оказывается, они аж в самую Африку зимовать летают!

Сегодня, проснувшись раньше всех, он опять думал про мельничков: такие крошечные, а пожалуйста: летят себе в Африку через все моря и океаны, будто через речку Гусиновку. А там скачут по кустам, покрытым диковинными цветами и фруктами, а с попугаями, слонами и львами водят компанию запросто, как все равно с гусиновскими воробьями. Оттого, выходит, они храбрые такие, что пострашней зверей видали, чем сорока обыкновенная.

А в Африке на них глядит мальчишка, черный и курчавый, может быть, тоже Мишаней звать, только, конечно, на ихнем языке.

Но птенцов все-таки здесь выводят: значит, настоящий их дом на Гусиновке, в Мишаниной смородине, хоть в Африке они будут помнить, какая на Гусиновке удобная дуплянка у них осталась, дожидается, они еще сильней затоскуют, и никакие самые разговорчивые попугаи их не уговорят остаться.

Домашние только вставать начали, а Мишаня уже успел добить эту книжку до конца и тотчас взялся за другую.

Отец, хоть и спешил на работу, а все Мишанины книжки пересмотрел, перечитал заглавия, потом взвесил их на руке и с уважением спросил:

— Все это требуется прорабатывать?

— А то нет! — ответил Мишаня, не отрываясь от книги.

— «Указатель терминов»… — вслух прочел в одном месте отец и хмыкнул: — Ишь ты! Про термины читает!.. Потом надо будет у тебя эту книжечку одолжить для ознакомления.

Через некоторое время он закричал с кухни голосом, не предвещавшим ничего хорошего:

— Мишаня! Ну-ка, иди сюда!

Мишаня вышел на кухню и обомлел: вертя в руках подошвы от бывших галош, отец с удивлением их рассматривал, похлопывал друг о друга, не в силах сообразить, что с ними сделалось, и наконец протянул Мишане со словами:

— Это как понимать?..

В растерянности Мишаня взял их, подержал, осмотрел с той и другой стороны, словно первый раз увидел, и отдал обратно, беспомощно пробормотав:

— Это… давно уж…

Не известно, как отомстил бы отец за погубленные любимые галоши, да спасибо, мать вступилась:

— Делов-то! И давно пора запулить их под буерак, чтоб глаз не мозолили. Нынче в таких и побираться не ходют, а он на работу щеголяет, как Тарапунька какой.

Отец тряхнул головой, в последний раз взглянул на подошвы и швырнул их на загнетку, сказав только:

— Ну и Робинзон Крузо подрастает! Облюбовал!

Тем все и кончилось.

Мишаня вернулся к своим делам, ни капельки не пострадав и показав язык заспанной и растрепанной сестре Верке, которая не поленилась вскочить с постели в одной сорочке и босиком притопать на кухню, только бы потешиться страданиями брата.

Идя мимо Мишани обратно в спальню, она завистливо прошипела:

— Гляньте-ка: профессор кислых щей нашелся!..

— Уйди вон! — сказал Мишаня. — Или ладно, слушай, уж так и быть. Зачитаю тебе одну выдержку…

Чтобы побольше унизить Верку, он прочел вслух:

— «В юрское время существовала промежуточная между пресмыкающимися и птицами древесная форма — ар-хе-оп-те-рикс!» Вот! А ты небось и не знала, дура!

— Подумаешь! — шипела Верка, кривя рот и вертя от злости плечами. — Вы думаете, одни вы с Глебом своим все знаете, а другие так уж ничего и не знают!.. Вы только одни умники, а другие все — пешки необразованные!.. Другие, может, побольше вашего про архитериксов знают, да только помалкивают, не хвалятся, как хвальбуши несчастные!.. И про Глеба твоего тоже кое-что знаем…

— Чего ты знаешь? — продолжал изводить ее Мишаня, — Знаешь, какая у скворца скорость? Семьдесят — восемьдесят километров в час! А у грача? Шестьдесят пять! А у стрижа — сто пятьдесят! Хе-хе!.. Уйди вон!

Верка хлопнула дверью и пошла наговаривать на Мишаню матери:

— Мам, чего Мишаня обзывает дурой… и поденному!..

— А ты к нему не лезь, не мешайся! — справедливо ответила мать.

Мишаня распахнул на улицу окно, пристроился у подоконника и таким образом мог без отрыва от книги дышать прохладным гусиновским ветерком и всех, кто мимо идет, видеть. Его тоже все видели и, наверно, думали: вон сидит Мишаня — занимается… Серьезный стал, не узнать…

За утро он столько интересных штук про птиц вычитал, что просто не терпелось кому-нибудь все это поскорее сообщить. Кое-что он хотел было немедленно рассказать матери, но удержался, решив потерпеть до доклада, который, ясно теперь, будет еще интереснее, чем тот, про таракана, а ведь и тот — не какой-нибудь захудалый докладишка, раз его даже посторонние учителя из других классов знают.

Он радостно помахал Глебу и Огурцу, появившимся под окном, приглашая их войти в комнату, чтобы обсудить все важные вопросы и сделать кое-какие сообщения.

Но у них оказалось сообщение поважнее.

— Ты ничего еще не слыхал? — с порога спросил Огурец.

— Нет, а что? — опять забеспокоился Мишаня, нервы у которого после всех событий слегка расстроились и не полностью пришли в порядок.

— Шибко худо дело есть… — сказал Глеб, почему-то перейдя на таежный язык. — На пост кто-то ночью нападение сделал! Мы только оттуда… Шибко вредный люди…

— Скворечник, что там на дереве вывешен, расколот, — начал рассказывать Огурец. — Вывеска, где написано «Пост коммунистического воспитания № 9», свалена и масляной краской вымазана…

— Про меня там написано… — дополнил Глеб.

— Что? — спросил Мишаня.

— Да так… Глупость одна… Моя думай, это худые люди… Тайга живи не могу, скоро пропади! Совсем лица нету…

— Стих написан, — охотно сообщил Огурец. — «Жирный, конопатый, убил бабушку лопатой»… Череп и кости нарисованы…

Огурец презрительно усмехнулся:

— Череп больше похож на тыкву кривую! Не умеют черепа рисовать, а лезут!

— На меня злятся, — задумчиво проговорил Глеб.

— Почему ты думаешь, что на тебя? — спросил Мишаня.

— А кто же еще такой… ну, как там написано…

Он, конечно, правильно догадался, однако Огурец все-таки попробовал его успокоить:

— Так это просто стих, а не про тебя вовсе. Они, наверно, думали: чего бы такого написать, ничего им в головы больше не пришло, они взяли да и написали это… Хорошо еще, что череп так паршиво нарисован, как я сроду не нарисую, а то б на меня могли подумать.

— Кто бы это мог быть? — ломал голову Мишаня.

— Гусь, конечно, — с уверенностью заявил Огурец. — Кроме него, некому! Он ведь как курица лапой рисует!.. Раз рисовал слона, а вышел — похож на противогаз!.. Я чуть со смеху не помер! Сказал ему, а он: «Это противогаз и есть, я его рисовал!» Главное, краска ихняя: свинцовые белила с синькой, у них и двери ей покрашены.

— Да он и не отказывается! — сказал Глеб. — Мы сейчас видели: красит! Мы говорим: «Эй, Гусь, это ты на посту хозяйничал? Твоя ведь краска?» А он: «Раз краска моя, значит, я, я всегда при своей краске нахожусь! Вы, говорит, все из шайки разбежались, думали, я заплачу, но только я не заплачу, а один буду против вас партизанить: всех дезертиров поодиночке ловить и беспощадно окрашивать с ног до головы!..»

— А потом, — захихикал Огурец, — обмакнул кисть и за нами! Хотел нас красить, но мы не дались — как припустимся. Он и отстал!..

А тут и сам Гусь показался в конце улицы.

— Идет, будто он не он! — возмутился Глеб.

— Давайте возьмем его на испуг! — предложил Мишаня. — Ты, Огурец, бери бумагу и карандаш, садись скорей за стол, а мы с Глебом будто тебе диктуем. Будто это мы про него что-нибудь пишем! Скорей, а то он уже близко!

Гусь шел важно, заложив руки за спину, поводя во все стороны своим горбатым носом и пиная щепки, камушки и прочие мелкие предметы, попадавшиеся под ноги.

Увидев в окне ребят, он замедлил шаги и заорал:

— Эй вы, канцелярские крысы! Вы еще живые?

— Живые, — ответил Мишаня, подмигивая Огурцу, чтоб продолжал писать, и Гусь клюнул:

— Чего это вы там корябаете?

— На тебя вот пишем! — ответил Мишаяя.

— Давай, давай!

И Гусь прошествовал мимо. Но быстро вернулся и начал прохаживаться мимо окна с таким видом, будто это место самое для него подходящее, чтоб гулять.

Пройдя раза два, он заявил:

— Ничего вы, конечно, не напишете, однако интересно знать — про что?..

— Про то, как ты у нас на посту все переломал и краской этой дядиной все измазал! — ответил Огурец. — Со всеми подробностями опишем и карикатуру нарисуем…

— Да это вовсе и… — начал было Гусь, но замолчал, задумчиво погулял малость у края дороги и опять пошел мимо. — Слабо вам написать! — заявил он, идя мимо окна и стараясь увидеть, что там Огурец так быстро пишет. — У вас еще черепки слабоватые написать, как корреспондент!.. Напрасно только мозги свихиваете…

— Увидим! — сказал Мишаня. — У нас уже много готово… Мы в пьеске разыграем: и как ты скворечник ломал, и как вывеску мазал…

— А я на вашу пьеску не приду! Что?

— Ты не придешь — другие придут!

Гусь зашагал прочь и, проколесив по улице длинной кривой загогулиной, вернулся к окну.

— Я думал, Мишаня мне друг, — жалобно заговорил он. — Не ожидал… не ожидал… брехни на меня сочиняет!.. Бюрократом заделался!.. Хотя мне на это дело наплевать…

— Значит, пиши дальше, — диктовал Мишаня. — Гусев Петр Иванович, год рождения…

— А вы даже год рождения мой не знаете, что! — торжествующе воскликнул Гусь.

— Узнаем, потом вставим… Написал?.. Проживающий…

Гусь нервно прохаживался под окном, наставив туда уши, и бубнил:

— Строчите, строчите… Вот народ!.. Не разберутся толком, а сразу писать… И выйдет ваша пьеска неправдивая… За это вам самим нагореть может!.. За оклеветание… Это воспрещено!..

— Любит везде залезать… — диктовал Мишаня. — Что-нибудь ломать…

— Добавляю: а также портить! — подсказал Огурец, выводя карандашом немыслимые каракули.

— Чего я ломал? Чего я портил?

Огурец продолжал выводить каракули, громко произнося:

— А также портить!.. Как-то!.. Кроме того!.. Характер злостный!.. Вредный для народа!..

— Дай сюда!! — не своим голосом заорал Гусь, бросаясь животом на подоконник и протягивая длинную ручищу, чтобы выхватить листок, но Огурец отодвинулся подальше, куда Гусю было не достать, а лезть в окно он не посмел, так как боялся Мишаниной матери.

В отчаянии Гусь прошелся по улице, размахивая руками и бубня что-то, а когда в последний раз явился под окно, Огурец уже ставил жирную точку, торжественно воскликнув:

— …По статье сорок семь, пункт «г»!

Гусь вздрогнул и гаркнул так, что куры во дворе с испугу закудахтали:

— А если не я!

— Твоя ведь краска? — опросил Огурец.

— Ну, моя! От своей краски я не отказываюсь! А мазал не я! Сказать, кто? Сказать? Аккуратист, вот кто! Не хотел я его продавать, но раз он гад… я дам!.. Он вчера говорит: отлей полбаночки, я жирному черту — это тебе, Глеб! — штучку устрою, покуда мать уехавши… Я думал, он тебя самого хочет красить, потому дал!.. Что за важность! А разузнавать некогда было, потому отец над душой стоит…

Глеб обрадовался, что преступником оказался не Гусь, и заулыбался.

— Кабы знать, что он сотворит, — возмущался Гусь. — Лучше я ему эту краску на голову вылил бы, не жалко!.. Потому я имею намерение сам к Глебу в пост податься. Глеб, там никто не нужен порядки наводить?..

— Не-е… — покачал головой Глеб. — Ты приходи так…

— Ну, я так… — согласился Гусь. — Я человек простой, не гордый… А этого…

Гусь, представив, в какую неприятность он чуть не влип через Аккуратиста, рассвирепел:

— Эту гадюку сейчас пойду… расшибу вдребезги!.. Возьму за шкирку и отведу на пост!.. Чтоб знал, как честных людей путать!..

Сжав кулаки, он ринулся по улице, но тут же вернулся.

— А бумажку эту порвите!..

— Порвем, не беспокойся… — утешил его Глеб, и Гусь ушел.

— Я так и знал, что это не он! — радостно заявил Глеб. — Он не мог такую подлость сделать! Он хороший люди есть!..

— Интересно, что с Аккуратистом будет! — размышлял Огурец. — Гусь, он если за что возьмется…

И Огурец не ошибся.

Не успели ребята до конца обсудить подлость Аккуратиста и решить его дальнейшую судьбу, как дверь открылась и в комнату ввалилась красная запыхавшаяся тетка Федотьевна.

— Сидите?.. — весело приветствовала она ребят. — Вот хорошо, вот любо глянуть! Чисто ученые люди какие: сидять, бееедывають… А я к вам бяжала!.. Аккуратист-то наш — слыхали, как отличился?.. Недаве давно прибегая к ним Гусь, весь разволнованный, так и пыша!.. Ухватил яво и давай волочь незнамо куды!.. Ты, грит, ночью у пост залезал, усе переломал, краской замазал — айда на расправу!.. Там чаго вытворял — страсть! У них, у Гусей этих, уся порода такая необузданная: что сам отец, что дядья, что браты — ну, чумовые и чумовые!.. Бывалоча, как еще у селе, у Чачорах жили, надярутся самогонки — и давай промеж себе войну открывать! Пронеси, господи!.. Ну, чисто табе сатаны, из аду выпущенные! Аккуратиста спасибо што мать отбила! Таперя сама ему лупцовку закатываеть, дереть, как сидоровую козу, не за фулюганству ево, а за то: не оставляй по ночам дом без присмотру!.. А он, бядняга, воя, а он воя — на двянадцать голосов!.. Выдьте-ка, послухайте!.. Вот табе и Аккуратист!.. Вот табе и хлопотун!..

Все вышли на крыльцо и с удовольствием послушали, как на разные голоса вопит Аккуратист.

Потом Глеб и Огурец поспешили на пост, сообщить, что вредитель нашелся и уже получает предварительное наказание, а Мишаня остался еще послушать, потому что с его двора было слышнее.

Сестра Верка тоже слушала, потом оказала:

— Так и надо Аккуратисту! Да и Глеб твой пускай не задается!.. Про него тоже кой-чего узнано!.. Сказать, так ты в обморок брякнешься!.. Сказать, что ли?

— Ну, говори…

— Врун он, твой Глеб, вот он кто!.. Ни в какой тайге он сроду не был, а всю жизнь жил в Свердловске — город такой большой, как Москва почти что! Мы у теть Нюши спрашивали, она нам все рассказала. И никакого брата Руслана у него нет! То есть он есть, только никакой не Руслан, а Бориска его зовут, маленький совсем, лежит в больнице, в гипсу. Он врун, а вы ослы, уши развесили…

Верка победоносно взглянула на Мишаню, но Мишаня, хоть и сильно удивился, но ни в какой обморок не брякнулся, а с презрением ответил:

— А ты сплетница!.. Мама про вас правду сказала, что ходите по дворам как коровы: сплетни собираете! Про тайгу он все правильно рассказывал. Что твоя теть Нюша может знать, когда я сам все точно знаю: Руслан есть. Это другой брат у него Бориска, а Руслан тоже есть. И тунгусы, и все такое… А тебя, надо саму в гипс засунуть, чтоб ты не молола языком, чего не знаешь. Уходи из моего крыльца!

Оттолкнув остолбеневшую Верку, он по-хозяйски залез в свою квартиру, на время уступленную, а не насовсем, как некоторые считали, и начал выкидывать оттуда весь хлам, натасканный мелочной и скупой Веркой: лоскутки, черепки, засохшие букеты, баночки, стекляночки и в том числе бывшее свое добро, добытое под полом, потому что не стоило загромождать квартиру всякой чепухой, когда теперь в ней будут находиться вещицы поважнее: книжки, таблицы, поленья для дуплянок, инструмент всякий…

Впрочем, самовар он, немного поколебавшись, оставил себе.

— Мишань, да ты что? — убивалась Верка. — Да что с тобой сделалось, Мишань, а?.. То был такой хороший, и Роза вон говорит…

— Я обратно одичал!.. — с удовольствием ответил Мишаня, вышвыривая последние остатки Веркиного барахла.

— А говорил, в Розу влюбился…

— Я ее разлюбил!

Очистив свое жилище, Мишаня принес из смородины свой ящик, водрузил в угол крысоловку, и, полюбовавшись наведенным уютом, вылез наружу, поджидая Глеба с Огурцом, которые обещались вот-вот прийти.

Аккуратист уже кончил выть, но все-таки хорошо жилось на Гусиновке!