Том 1. Стихотворения 1939–1961

Дивизия лезла на гребень горы

По мерзлому,

мертвому,

мокрому

камню,

Но вышло,

что та высота высока мне.

И пал я тогда. И затих до поры.

Солдаты сыскали мой прах по весне,

Сказали, что снова я родине нужен,

Что славное дело,

почетная служба,

Большая задача поручена мне.

— Да я уже с пылью подножной смешался!

Да я уж травой придорожной пророс!

— Вставай, подымайся! —

Я встал и поднялся.

И скульптор размеры на камень нанес.

Гримасу лица, искаженного криком,

Расправил, разгладил резцом ножевым.

Я умер простым, а поднялся великим.

И стал я гранитным,

а был я живым.

Расту из хребта,

как вершина хребта.

И выше вершин

над землей вырастаю.

И ниже меня остается крутая,

Не взятая мною в бою высота.

Здесь скалы

от имени камня стоят.

Здесь сокол

от имени неба летает.

Но выше поставлен пехотный солдат,

Который Советский Союз представляет.

От имени родины здесь я стою

И кутаю тучей ушанку свою!

Отсюда мне ясные дали видны —

Просторы

освобожденной страны.

Где графские земли

вручал

батракам я,

Где тюрьмы раскрыл,

где голодных кормил,

Где в скалах не сыщется

малого камня,

Которого б кровью своей не кропил.

Стою над землей

как пример и маяк.

И в этом

посмертная

служба

моя.

Нас было семьдесят тысяч пленных

В большом овраге с крутыми краями.

Лежим

безмолвно и дерзновенно.

Мрем с голодухи

в Кельнской яме.

Над краем оврага утоптана площадь —

До самого края спускается криво.

Раз в день

на площадь

выводят лошадь,

Живую

сталкивают с обрыва.

Пока она свергается в яму,

Пока ее делим на доли

неравно,

Пока по конине молотим зубами, —

О бюргеры Кельна,

да будет вам срамно!

О граждане Кельна, как же так?

Вы, трезвые, честные, где же вы были,

Когда, зеленее, чем медный пятак,

Мы в Кельнской яме

с голоду выли?

Собрав свои последние силы,

Мы выскребли надпись на стенке отвесной,

Короткую надпись над нашей могилой —

Письмо

солдату Страны Советской.

«Товарищ боец, остановись над нами,

Над нами, над нами, над белыми костями.

Нас было семьдесят тысяч пленных,

Мы пали за родину в Кельнской яме!»

Когда в подлецы вербовать нас хотели,

Когда нам о хлебе кричали с оврага,

Когда патефоны о женщинах пели,

Партийцы шептали: «Ни шагу, ни шагу…»

Читайте надпись над нашей могилой!

Да будем достойны посмертной славы!

А если кто больше терпеть не в силах,

Партком разрешает самоубийство слабым.

О вы, кто наши души живые

Хотели купить за похлебку с кашей,

Смотрите, как, мясо с ладони выев,

Кончают жизнь товарищи наши!

Землю роем,

скребем ногтями,

Стоном стонем

в Кельнской яме,

Но все остается — как было, как было! —

Каша с вами, а души с нами.

Ни тучки. С утра — погода.

И значит, снова тревоги.

Октябрь сорок первого года.

Неспешно плывем по Волге —

Раненые, больные,

Едущие на поправку,

Кроме того, запасные,

Едущие на формировку.

Я вместе с ними еду,

Имею рану и справку,

Талоны на три обеда,

Мешок, а в мешке литровку.

Радио, черное блюдце,

Тоскливо рычит несчастья:

Опять города сдаются,

Опять отступают части.

Кровью бинты промокли,

Глотку сжимает ворот.

Все мы стихли,

примолкли.

Но — подплывает город.

Улицы ветром продуты,

Рельсы звенят под трамваем.

Здесь погрузим продукты.

Вот к горе подплываем.

Гора печеного хлеба

Вздымала рыжие ребра,

Тянула вершину к небу,

Глядела разумно, до́бро,

Глядела достойно, мудро,

Как будто на все отвечала.

И хмурое, зябкое утро

Тихонько ее освещало.

К ней подъезжали танки,

К ней подходила пехота,

И погружали буханки.

Целые пароходы

Брали с собой, бывало.

Гора же не убывала

И снова высила к небу

Свои пеклеванные ребра.

Без жалости и без гнева.

Спокойно. Разумно. Добро.

Покуда солдата с тыла

Ржаная гора обстала,

В нем кровь еще не остыла,

Рука его не устала.

Не быть стране под врагами,

А быть ей доброй и вольной,

Покуда пшеница с нами,

Покуда хлеба довольно,

Пока, от себя отрывая

Последние меры хлеба,

Бабы пекут караваи

И громоздят их — до неба!

Еще скребут по сердцу «мессера»,

Еще

вот здесь

безумствуют стрелки,

Еще в ушах работает «ура»,

Русское «ура-рарара-рарара!» —

На двадцать

слогов

строки.

Здесь

ставший клубом

бывший сельский храм —

Лежим

под диаграммами труда,

Но прелым богом пахнет по углам —

Попа бы деревенского сюда!

Крепка анафема, хоть вера не тверда.

Попишку бы ледащего сюда!

Какие фрески светятся в углу!

Здесь рай поет!

Здесь

ад

ревмя

ревет!

На глиняном истоптанном полу

Томится пленный,

раненный в живот.

Под фресками в нетопленном углу

Лежит подбитый унтер на полу.

Напротив,

на приземистом топчане.

Кончается молоденький комбат.

На гимнастерке ордена горят.

Он. Нарушает. Молчанье.

Кричит!

(Шепотом — как мертвые кричат.)

Он требует, как офицер, как русский,

Как человек, чтоб в этот крайний час

Зеленый,

рыжий,

ржавый

унтер прусский

Не помирал меж нас!

Он гладит, гладит, гладит ордена,

Оглаживает,

гладит гимнастерку

И плачет,

плачет,

плачет

горько,

Что эта просьба не соблюдена.

Лежит подбитый унтер на полу.

А в двух шагах, в нетопленном углу,

И санитар его, покорного,

Уносит прочь, в какой-то дальний зал,

Чтобы он

своею смертью черной

Комбата светлой смерти

не смущал.

И снова ниспадает тишина.

И новобранца

наставляют воины:

— Так вот оно,

какая

здесь

война!

Тебе, видать,

не нравится

она —

Попробуй

перевоевать

по-своему!

Тяжелые капли сидят на траве,

Как птицы на проволоке сидят:

Рядышком,

голова к голове.

Если крикнуть,

они взлетят.

Малые солнца купаются в них:

В каждой капле

свой личный свет.

Мне кажется, я разобрался, вник,

Что это значит — рассвет.

Это — пронзительно, как засов,

Скрипит на ветру лоза.

Но птичьих не слышится голосов —

Примолкли все голоса.

Это — солдаты усталые спят,

Крича сквозь сон

невест имена.

Но уже едет кормить солдат

На кухне верхом

старшина.

Рассвет.

Два с половиной часа

Мира. И нет войны.

И каплет медленная роса —

Слезы из глаз тишины.

Рассвет. По высям облачных гор

Лезет солнце,

все в рыжих лучах,

Тихое,

как усталый сапер,

С тяжким грузом огня

на плечах.

Рассвет. И видит во сне сержант:

Гитлер! Вот он, к стене прижат!

Залп. Гитлер падает у стены.

(Утром самые сладкие сны.)

Рассвет — это значит:

раз — свет!

Два — свет!

Три — свет!

Во имя света для всей земли

По темноте — пли!

Солнце!

Всеми лучами грянь!

Ветер!

Суши росу!

…Ах, какая бывает рань

В прифронтовом лесу!

Последнею усталостью устав,

Предсмертным равнодушием охвачен,

Большие руки вяло распластав,

Лежит солдат.

Он мог лежать иначе,

Он мог лежать с женой в своей постели,

Он мог не рвать намокший кровью мох,

Он мог…

Да мог ли? Будто? Неужели?

Нет, он не мог.

Ему военкомат повестки слал.

С ним рядом офицеры шли, шагали.

В тылу стучал машинкой трибунал.

А если б не стучал, он мог?

Едва ли.

Он без повесток, он бы сам пошел.

И не за страх — за совесть и за почесть.

Лежит солдат — в крови лежит, в большой,

А жаловаться ни на что не хочет.

— Хуже всех на фронте пехоте!

— Нет! Страшнее саперам.

В обороне или в походе

Хуже всех им, без спора!

— Верно, правильно! Трудно и склизко

Подползать к осторожной траншее.

Но страшней быть девчонкой-связисткой,

Вот кому на войне

всех страшнее.

Я встречал их немало, девчонок!

Я им волосы гладил,

У хозяйственников ожесточенных

Добывал им отрезы на платье.

Не за это, а так

отчего-то,

Не за это,

а просто

случайно

Мне девчонки шептали без счета

Свои тихие, бедные тайны.

Я слыхал их немало, секретов,

Что слезами политы,

Мне шептали про то и про это,

Про большие обиды!

Я не выдам вас, будьте спокойны.

Никогда. В самом деле,

Слишком тяжко даются вам войны

Лучше б дома сидели.

Я засветло ушел в политотдел

И за полночь добрался до развалин,

Где он располагался. Посидел,

Газеты поглядел. Потом — позвали.

О нашей жизни и о смерти

мыслящая,

Все знающая о добре и зле,

Бригадная партийная комиссия

Сидела прямо на сырой земле.

Свеча горела. При ее огне

Товарищи мои сидели старшие,

Мою судьбу партийную решавшие,

И дельно говорили обо мне.

Один спросил:

— Не сдрейфишь?

Не сбрешешь?

— Не струсит, не солжет, —

другой сказал.

А лунный свет, валивший через бреши,

Светить свече усердно помогал.

И немцы пять снарядов перегнали,

И кто-то крякнул про житье-бытье,

И вся война лежала перед нами,

И надо было выиграть ее.

И понял я,

что клятвы не нарушу,

А захочу нарушить — не смогу,

Что я вовеки

не сбрешу,

не струшу,

Не сдрейфлю,

не совру

и не солгу.

Руку крепко жали мне друзья

И говорили обо мне с симпатией.

Так в этот вечер я был принят в партию,

Где лгать — нельзя

И трусом быть — нельзя.

Утро брезжит,

а дождик брызжет.

Я лежу на вокзале

в углу.

Я еще молодой и рыжий,

Мне легко

на твердом полу.

Еще волосы не поседели

И товарищей милых

ряды

Не стеснились, не поредели

От победы

и от беды.

Засыпаю, а это значит:

Засыпает меня, как песок,

Сон, который вчера был начат,

Но остался большой кусок.

Вот я вижу себя в каптерке,

А над ней снаряды снуют.

Гимнастерки. Да, гимнастерки!

Выдают нам. Да, выдают!

Девятнадцатый год рожденья —

Двадцать два в сорок первом году —

Принимаю без возраженья,

Как планиду и как звезду.

Выхожу двадцатидвухлетний

И совсем некрасивый собой,

В свой решительный, и последний,

И предсказанный песней бой.

Потому что так пелось с детства,

Потому что некуда деться

И по многим другим «потому».

Я когда-нибудь их пойму.

Привокзальный Ленин мне снится:

С пьедестала он сходит в тиши

И, протягивая десницу,

Пожимает мою от души.

Дело,

что было Вначале, —

сделано рядовым,

Но Слово,

что было Вначале, —

его писаря писали.

Легким листком оперсводки

скользнувши по передовым,

Оно спускалось в архивы,

вставало там на причале.

Архивы Красной Армии, хранимые как святыня,

Пласты и пласты документов,

подобные

угля пластам!

Как в угле скоплено солнце,

в них наше сияние стынет,

Собрано,

пронумеровано

и в папки сложено там.

Четыре Украинских фронта,

Три Белорусских фронта,

Три Прибалтийских фронта,

Все остальные фронты

Повзводно,

Побатарейно,

Побатальонно,

Поротно —

Все получат памятники особенной красоты.

А камни для этих статуй тесали кто? Писаря.

Бензиновые коптилки

неярким светом светили

На листики из блокнотов,

где,

попросту говоря,

Закладывались основы

литературного стиля.

Полкилометра от смерти —

таков был глубокий тыл,

В котором работал писарь.

Это ему не мешало.

Он,

согласно инструкций,

в точных словах воплотил

Все,

что, согласно инструкций,

ему воплотить надлежало.

Если ефрейтор Сидоров был ранен в честном бою,

Если никто не видел

тот подвиг его

благородный,

Лист из блокнота выдрав,

фантазию шпоря свою,

Писарь писал ему подвиг

длиною в лист блокнотный.

Если десятиклассница кричала на эшафоте,

Если крестьяне вспомнили два слова:

«Победа придет!»

Писарь писал ей речи,

писал монолог,

в расчете

На то,

что он сам бы крикнул,

взошедши на эшафот.

Они обо всем написали

слогом простым и живым,

Они нас всех прославили,

а мы

писарей

не славим.

Исправим же этот промах,

ошибку эту исправим

И низким,

земным поклоном

писаря

поблагодарим!

— Подобрать троих для операции!

Вызвалось пятнадцать человек.

Как тут быть,

на что тут опираться?

Ошибешься — не простят вовек.

Офицер из отделенья кадров,

До раненья ротный политрук,

Посадил охотников под карту

И не сводит глаз с дубленых рук.

Вот сидят они,

двадцатилетние,

Теребят свои пилотки летние

В зимних,

в обмороженных руках.

Что прочтешь в опущенных глазах?

Вот сидят они,

благоразумные,

Тихие и смирные сверх смет,

Выбравшие

верную, обдуманную,

Многое решающую

смерть.

Ихние родители

не спрошены,

Ихние пороки

не запрошены,

Неизвестны ихние дела.

Ихние анкеты потревожены.

Вот и все. Лежат в углу стола.

Сведения.

Сведения.

Сведения —

Куцые — на краешке стола.

О наука человековедения!

Твой размах не свыше ремесла.

Как тут быть,

на что тут опираться,

Если три часа до операции?

В конце войны

в селе Кулагино

Разведчики гвардейской армии

Освободили из концлагеря

Чернявого больного парня.

Была весна и наступление.

Израненный и обмороженный,

До полного выздоровления

В походный госпиталь положенный,

Он отлежался, откормился,

С врачами за руку простился.

И началось его хождение

(Как это далее изложено).

И началось его скитание

В Рим!

Из четвертого барака.

Гласила «Следует в Италию»

Им

предъявляемая справка.

Через двунадесять язык,

Четырнадцать держав

Пошел он,

эту справку сжав,

К своей груди

прижав.

Из бдительности

ежедневно

Его подробнейше допрашивали.

Из сердобольности

душевной

Кормили кашею

трехразовою.

Он шел и шел за наступлением

И ждал без всякого волнения

Допроса,

а затем обеда,

Справку

загодя

показывая.

До самой итальянской родины

Дорога минами испорчена.

За каждый шаг,

им к дому пройденный,

Сполна

солдатской кровью

плочено.

Он шел по танковому следу,

Прикрыт броней.

Без остановки.

Шел от допроса до обеда

И от обеда до ночевки.

Чернявый,

маленький,

хорошенький,

Приятный,

вежливый,

старательный,

Весь, как воробышек, взъерошенный,

В любой работе очень тщательный:

Колол дрова для поваров,

Толкал машины — будь здоров!—

И плакал горькими слезами,

Закапывая мертвецов.

Ты помнишь их глаза,

усталые,

Пустые,

как пустые комнаты?

Тех глаз не забывай

в Италии!

Ту пустоту простую

помни ты!

Ты,

проработавший уставы

Сельхозартели и военные,

Прослушавший на всех заставах

Политбеседы откровенные,

Твердивший буквы вечерами,

Читавший сводки с шоферами,

Ты,

овладевший политграмотой

Раньше итальянской грамоты!

Мы требуем немного —

памяти.

Пускай запомнят итальянцы

И чтоб французы не забыли,

Как умирали новобранцы,

Как ветеранов хоронили,

Пока по танковому следу

Они пришли в свою победу.

Я помню парады природы

И хмурые будни ее,

Закаты альпийской породы,

Зимы задунайской нытье.

Мне было отпущено вдоволь —

От силы и невпроворот —

Дождя монотонности вдовьей

И радуги пестрых ворот.

Но я ничего не запомнил,

А то, что запомнил, — забыл,

А что не забыл, то не понял:

Пейзажи солдат заслонил.

Шагали солдаты по свету —

Истертые ноги в крови.

Вот это,

друзья мои, это

Внимательной стоит любви.

Готов отказаться от парков

И в лучших садах не бывать,

Лишь только б не жарко, не парко,

Не зябко солдатам шагать.

Солдатская наша порода

Здесь как на ладони видна:

Солдату нужна не природа,

Солдату погода нужна.

Когда не бываешь по году

В насиженных гнездышках комнат,

Тогда забываешь погоду,

Покуда сама не напомнит.

Покуда за горло не словит

Железною лапой бурана,

Покуда морозом не сломит,

Покуда жарою не ранит.

Но май сорок пятого года

Я помню поденно, почасно,

Природу его, и погоду,

И общее гордое счастье.

Вставал я за час до рассвета,

Отпиливал полкаравая

И долго шатался по свету,

Глаза широко раскрывая.

Трава полусотни названий

Скрипела под сапогами.

Шли птичьи голосованья,

Но я разбирался в том гаме.

Пушистые белые льдинки

Торжественно по небу плыли.

И было мне странно и дико,

Что люди всё это — забыли.

И тополя гулкая лира,

И белые льдинки — все это

Входило в условия мира

И было частицей победы.

Как славно, что кончилась в мае

Вторая война мировая!

Весною все лучше и краше.

А лучше бы —

кончилась раньше.

Я говорил от имени России,

Ее уполномочен правотой,

Чтоб излагать с достойной прямотой

Ее приказов формулы простые.

Я был политработником. Три года:

Сорок второй и два еще потом.

Политработа — трудная работа.

Работали ее таким путем:

Стою перед шеренгами неплотными,

Рассеянными час назад

в бою,

Перед голодными,

перед холодными.

Голодный и холодный.

Так!

Стою.

Им хлеб не выдан,

им патрон недодано,

Который день поспать им не дают.

И я напоминаю им про Родину.

Молчат. Поют. И в новый бой идут.

Все то, что в письмах им писали и́з дому,

Все то, что в песнях с их судьбой сплелось,

Все это снова, заново и сызнова

Коротким словом — Родина — звалось.

Я этот день,

Воспоминанье это,

Как справку,

собираюсь предъявить

Затем,

чтоб в новой должности — поэта

От имени России

говорить.

Лето сорок шестого года.

Третий месяц жара, — погода.

Я в армейской больнице лежу

И на палые листья гляжу.

Листья желтые, листья палые

Ранним летом сулят беду.

По палате, словно по палубе,

Я, пошатываясь, бреду.

Душно мне.

Тошно мне.

Жарко мне.

Рань, рассвет, а такая жара!

За спиною шлепанцев шарканье,

У окна вся палата с утра.

Вся палата, вся больница,

Вся моя большая земля

За свои посевы боится

И жалеет свои поля.

А жара все жарче.

Нет мочи.

Накаляется листьев медь.

Словно в танке танкисты,

молча

Принимают

колосья

смерть.

Реки, Гитлеру путь

преграждавшие,

Обнажают песчаное дно.

Камыши, партизан скрывавшие,

Погибают с водой заодно.

…Кавалеры ордена Славы,

Украшающего халат,

На жару не находят управы

И такие слова говорят:

— Эта самая подлая засуха

Не сильней, не могучее нас,

Сапоги вытиравших насухо

О знамена врагов

не раз.

Листья желтые, листья палые,

Не засы́пать вам нашей земли!

Отходили мы, отступали мы,

А, глядишь, до Берлина дошли.

Так, волнуясь и угрожая,

Мы за утренней пайкой идем,

Прошлогоднего урожая

Караваи

в руки берем.

Режем,

гладим,

пробуем,

трогаем

Черный хлеб, милый хлеб,

а потом —

Возвращаемся той же дорогой,

Чтоб стоять

перед тем же окном.

Все спали в доме отдыха,

Весь день — с утра до вечера.

По той простой причине,

Что делать было нечего.

За всю войну впервые,

За детство в первый раз

Им делать было нечего —

Спи

хоть день, хоть час!

Все спали в доме отдыха

Ремесленных училищ.

Все спали и не встали бы,

Хоть что бы ни случилось.

Они войну закончили

Победой над врагом,

Мальчишки из училища,

Фуражки с козырьком.

Мальчишки в форме ношеной,

Шестого срока минимум.

Они из всей истории

Учили подвиг Минина

И отдали отечеству

Не злато-серебро —

Единственное детство,

Все свое добро.

На длинных подоконниках

Цветут цветы бумажные.

По выбеленным комнатам

Проходят сестры важные.

Идут неслышной поступью.

Торжественно молчат:

Смежив глаза суровые,

Здесь,

рядом,

дети спят.

На строительстве был перерыв —

Целый час на обед и на роздых.

Полземли прокопав и прорыв,

Выбегали девчата на воздух.

Покупали в киоске батон,

Разбивали арбуз непочатый.

Это полперерыва. Потом

Полчаса танцевали девчата.

Патефон захрипел и ослаб,

Дребезжа перержавленной жестью, —

И за это покрыт был прораб

Мелодической руганью женской.

Репродуктор эфир начинял

Популярнейших песен словами.

Если диктор статью начинал,

Так они под статью танцевали.

Под звонок, под свисток, под гудок —

Лишь бы ноги ритмично ходили.

А потом отошли в холодок,

Посидели, все обсудили.

И, косынками косы накрыв,

На работу —

по сходням

дощатым!

Вот как много успели девчата

За обеденный перерыв!

Я носил ордена.

После — планки носил.

После — просто следы этих планок носил.

А потом гимнастерку до дыр износил

И надел заурядный пиджак.

А вдова Ковалева все помнит о нем,

И дорожки от слез — это память о нем,

Столько лет не забудет никак!

И не надо ходить. И нельзя не пойти.

Я иду. Покупаю букет по пути.

Ковалева Мария Петровна, вдова,

Говорит мне у входа слова.

Ковалевой Марии Петровне в ответ

Говорю на пороге: — Привет!—

Я сажусь, постаравшись к портрету спиной,

Но бессменно висит надо мной

Муж Марии Петровны,

Мой друг Ковалев,

Не убитый еще, жив-здоров.

В глянцевитый стакан наливается чай.

А потом выпивается чай. Невзначай.

Я сижу за столом,

Я в глаза ей смотрю,

Я пристойно шучу и острю.

Я советы толково и веско даю —

У двух глаз,

У двух бездн на краю.

И, утешив Марию Петровну как мог,

Ухожу за порог.

Давайте после драки

Помашем кулаками:

Не только пиво-раки

Мы ели и лакали,

Нет, назначались сроки,

Готовились бои,

Готовились в пророки

Товарищи мои.

Сейчас все это странно,

Звучит все это глупо.

В пяти соседних странах

Зарыты наши трупы.

И мрамор лейтенантов —

Фанерный монумент —

Венчанье тех талантов,

Развязка тех легенд.

За наши судьбы (личные),

За нашу славу (общую),

За ту строку отличную,

Что мы искали ощупью,

За то, что не испортили

Ни песню мы, ни стих,

Давайте выпьем, мертвые,

Во здравие живых!

В моей квартире живет глухой —

Четыре процента слуха.

Весь шум — и хороший шум

и плохой —

Не лезет в тугое ухо.

Весь шепот мира,

весь шорох мира,

Весь плеск,

и стон,

и шелест мира —

Все то, что слышит наша квартира,

Не слышит глухой из нашей квартиры

Но раз в неделю,

в субботний вечер,

Сосед включает радиоящик

И слушает музыку,

слушает речи,

Как будто слух у него настоящий.

Он так поворачивает регулятор,

Что шорох мира становится

громом,

Понятен и ясен хоть малым ребятам,

Как почерк вывесок,

прям и огромен.

В двенадцать часов,

как всегда аккуратны,

На Красной площади бьют куранты.

Потом тишина прерывается гимном,

И гимн громыхает,

как в маршевой роте,

Как будто нам вновь победить иль погибнуть

Под эти же звуки

на Западном фронте.

…А он к приемнику привалился,

И слышно, слышно, слышно соседу

То, чего он достиг, добился, —

Трубный голос нашей победы.

Он слово ее разумеет,

слышит,

Музыку он, глухой,

понимает,

И в комнате,

словно ветром колышет —

Родина

крылья свои поднимает.

Завьяловский хор стариков

Поет на эстраде фабричной.

Напев словно с детства знаком —

Старинный, бывалый, привычный.

Негромко поют старики

Слабеющими голосами.

Топорщатся их пиджаки,

И слышится в песне: «Мы — сами!

Мы сами

сложили слова,

Мы сами

мотив подобрали,

Мы с этой же песней

для вас

Россию у бар отобрали».

Негромко поют старики,

Устали, должно быть, старухи,

И песни то слишком резки,

То словно бы слабы и глухи.

Они за рабочий народ

Полвека уже выступают —

Поют, говорят, убеждают.

Устали — ну что же!

И вот

Весь зал в эту песню вступает.

Мы, как по сигналу,

встаем

И старую песню поем.

В рабочем городке Солнечногорске,

В полсотне километров от Москвы,

Я подобрал песка сырого горстку —

Руками выбрал из густой травы.

А той травой могила поросла,

А та могила называлась братской.

Их много на шоссе на Ленинградском,

И на других шоссе их без числа.

Среди фамилий, врезанных в гранит,

Я отыскал свое простое имя.

Все буквы — семь, что памятник хранит,

Предстали пред глазами пред моими.

Все буквы — семь — сходилися у нас,

И в метриках и в паспорте сходились,

И если б я лежал в земле сейчас,

Все те же семь бы надо мной светились.

Но пули пели мимо — не попали,

Но бомбы облетели стороной,

Но без вести товарищи пропали,

А я вернулся. Целый и живой.

Я в жизни ни о чем таком не думал,

Я перед всеми прав, не виноват,

Но вот шоссе, и под плитой угрюмой

Лежит с моей фамилией солдат.

Вы не были в районной бане

В периферийном городке?

Там шайки с профилем кабаньим

И плеск,

как летом на реке.

Там ордена сдают вахтерам,

Зато приносят в мыльный зал

Рубцы и шрамы — те, которым

Я лично больше б доверял.

Там двое одноруких

спины

Один другому бодро трут.

Там тело всякого мужчины

Исчеркали

война

и труд.

Там по рисунку каждой травмы

Читаю каждый вторник я

Без лести и обмана драмы

Или романы без вранья.

Там на груди своей широкой

Из дальних плаваний

матрос

Лиловые татуировки

В наш сухопутный край

занес.

Там я, волнуясь и ликуя,

Читал,

забыв о кипятке:

«Мы не оставим мать родную!» —

У партизана на руке.

Там слышен визг и хохот женский

За деревянною стеной.

Там чувство острого блаженства

Переживается в парной.

Там рассуждают о футболе.

Там с поднятою головой

Несет портной свои мозоли,

Свои ожоги — горновой.

Но бедствий и сражений годы

Согнуть и сгорбить не смогли

Ширококостную породу

Сынов моей большой земли.

Вы не были в раю районном,

Что меж кино и стадионом?

В той бане

парились иль нет?

Там два рубля любой билет.

В те годы утром я учился сам,

А вечером преподавал историю

Для тех ее вершителей, которые

Историю вершили по утрам:

Для токарей, для слесарей, для плотников,

Встававших в полшестого, до гудка,

Для государства нашего работников,

Для деятелей стройки и станка.

Я был и тощ и невысок, а взрослые —

Все на подбор, и крупные и рослые,

А все-таки они день ото дня

Все терпеливей слушали меня.

Работавшие день-деньской, усталые,

Они мне говорили иногда:

— Мы пожилые. Мы еще не старые.

Еще учиться не ушли года. —

Работавшие день-деньской, до вечера,

Карандашей огрызки очиня,

Они упорно, сумрачно и вежливо

И терпеливо слушали меня.

Я факты объяснял,

а точку зрения

Они, случалось, объясняли мне.

И столько ненависти и презрения

В ней было

к барам,

к Гитлеру,

к войне!

Локтями опершись о подоконники,

Внимали мне,

морщиня глыбы лбов,

Чапаева и Разина поклонники,

Сторонники

голодных и рабов.

А я гордился честным их усердием,

И сам я был

внимателен, как мог.

И радостно,

с открытым настежь сердцем,

Шагал из института на урок.

Словно луг запа́х

В самом центре городского быта:

Человек прошел, а на зубах

Песенка забыта.

Гляньте-ка ему вослед —

Может, пьяный, а скорее нет.

Все решили вдруг:

Так поют после большой удачи, —

Скажем, выздоровел друг,

А не просто выстроилась дача.

Так поют, когда вернулся брат,

В плен попавший десять лет назад.

Так поют,

Разойдясь с женою нелюбимой,

Ненавидимой, невыносимой,

И, сойдясь с любимой, так поют,

Со свиданья торопясь домой,

Думая: «Хоть час, да мой!»

Так поют,

Если с плеч твоих беда свалилась, —

Целый год с тобой пить-есть садилась,

А свалилась в пять минут,

Если эта самая беда

В дверь не постучится никогда.

Шел и пел

Человек. Совсем не торопился.

Не расхвастался и не напился!

Удержался все же, утерпел.

Просто — шел и пел.

Я разобрал рязанскую игрушку,

Изображавшую старушку,

Со вложенной в нее еще одной

Старушкой вырезной.

Три круглых бабы в красных сарафанах,

Три добрых, ладных, гладких, деревянных

Предстали на ладони предо мной.

Я вспомнил комнату, где на рояле

Три этих женщины всегда стояли

Как символ дома и как герб семьи,

И вас, живые женщины мои,

Похожих до смешного друг на друга

И на прабабку — важную старуху

(В шкафу альбом и локонов струи).

Когда бы вы туда ни забрели,

Мужчин — как будто не изобрели,

Как будто их забыли.

И к тому же

Я не слыхал о сыне или муже,

Отце и брате

этих трех сестер.

(Так, верно, и зовут их до сих пор.)

Пекли, варили, шили, прибирали,

Друг дружку деловито пробирали,

И вновь варили, шили и пекли,

И на работу, как и все, ходили,

А ежели подкову находили,

Ее домой торжественно несли.

Добра не ищут от добра.

И та

Подкова

ни к чему была, пожалуй.

Седины бабки,

внучки красота

И матери

спокойный и усталый,

Довольный,

ничего не ждущий взор —

Все было ладно в доме трех сестер.

Я взял игрушку,

и опять собрал,

И ткнул ее в какой-то дальний ящик,

Чтоб вид ее

мне не напоминал

Тех трех —

не деревянных, настоящих.

Лошади умеют плавать.

Но — нехорошо. Недалеко.

«Глория» по-русски значит «Слава», —

Это вам запомнится легко.

Шел корабль, своим названьем гордый,

Океан старался превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,

Тыща лошадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!

Счастья все ж они не принесли.

Мина кораблю пробила днище

Далеко-далёко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.

Лошади поплыли просто так.

Что ж им было делать, бедным, если

Нету мест на лодках и плотах?

Плыл по океану рыжий остров.

В море в синем остров плыл гнедой.

И сперва казалось — плавать просто,

Океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края.

На исходе лошадиных сил

Вдруг заржали кони, возражая

Тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,

Все на дно покуда не пошли.

Вот и все. А все-таки мне жаль их —

Рыжих, не увидевших земли.

Зоопарк, зверосад, а по правде —

так зверотюрьма, —

В полумраке луны показал мне свои терема.

Остров львиного рыка

В океане трамвайного рева

Трепыхался, как рыбка

На песке у сапог рыболова.

И глухое сочувствие тихо во мне подымалось:

Величавость слонов, и печальная птичая малость,

И олень, и тюлень, и любое другое зверье

Задевали и трогали

Сердце мое.

В каждой клетке — глаза —

Словно с углями ящик…

Но проходят часы,

И все меньше горящих,

Потухает и гаснет в звериных глазах,

И несчастье

Спускается на тормозах…

Вот крылами накрыла орленка орлица,

Просто крыльями,

Просто птенца,

Просто птица.

Львица видит пустыню в печальном и

спутанном сне.

Белке снится, что стынет

Она на таежной сосне.

И старинное слово: «Свобода!»

И древнее: «Воля!»

Мне запомнились снова

И снова задели до боли.

Я рос в тени завода

И по гудку, как весь район, вставал —

Не на работу:

я был слишком мал —

В те годы было мне четыре года.

Но справа, слева, спереди — кругом

Ходил гудок. Он прорывался в дом,

Отца будя и маму поднимая.

А я вставал

И шел искать гудок, но за домами

Не находил:

Ведь я был слишком мал.

С тех пор, и до сих пор, и навсегда

Вошло в меня: к подъему ли, к обеду

Гудят гудки — порядок, не беда,

Гудок не вовремя — приносит беды.

Не вовремя в тот день гудел гудок,

Пронзительней обычного и резче,

И в первый раз какой-то странный, вещий

Мне на сердце повеял холодок.

В дверь постучали, и сосед вошел,

И так сказал — я помню все до слова:

— Ведь Ленин помер. —

И присел за стол.

И не прибавил ничего другого.

Отец вставал,

садился,

вновь вставал.

Мать плакала,

склонясь над малышами.

А я был мал

и что случилось с нами —

Не понимал.

Я на медные деньги учился стихам,

На тяжелую, гулкую медь,

И набат этой меди с тех пор не стихал,

До сих пор продолжает греметь.

Мать, бывало, на булку дает мне пятак,

А позднее — и два пятака.

Я терпел до обеда и завтракал так,

Покупая книжонки с лотка.

Сахар вырос в цене или хлеб дорожал —

Дешевизною Пушкин зато поражал.

Полки в булочных часто бывали пусты,

А в читальнях ломились они

От стиха,

от безмерной его красоты.

Я в читальнях просиживал дни.

Весь квартал наш

меня сумасшедшим считал,

Потому что стихи на ходу я творил,

А потом на ходу, с выраженьем, читал,

А потом сам себе: «Хорошо!» — говорил.

Да, какую б тогда я ни плел чепуху,

Красота, словно в коконе, пряталась в ней.

Я на медную мелочь

учился стиху.

На большие бумажки

учиться трудней.

Я жил над музыкальной школой.

Меня будил проворный, скорый,

Быстро поспешный перебряк:

То гармонисты, баянисты,

А также аккордеонисты

Гоняли гаммы так и сяк.

Позднее приходили скрипки,

Кларнет, гитара и рояль.

Весь день на звуке и на крике

Второй, жилой этаж стоял.

Все только музыки касалось —

Одной мелодии нагой,

И даже дом, как мне казалось,

Притопывает в такт ногой.

Он был проезжею дорогой —

Веселой, грязной и широкой,

Открытой настежь целый день

Для прущих к музыке людей.

Я помню их литые спины

И не забуду до конца

Замах рублевый кузнеца

Над белой костью пианино.

Как будто бы земля сама

На склоне лет брала уроки,

Гремели из дому грома́,

Певцы ревели, как пророки.

А наш второй этаж, жилой,

Оглохнув от того вокала,

Лежал бесшумною золой

Над красным пламенем вулкана.

Истощенный нуждой,

Истомленный трудом,

Блудный сын возвращается в отческий дом

И стучится в окно осторожно.

— Можно?

— Сын мой! Единственный! Можно!

Можно все. Лобызай, если хочешь, отца,

Обгрызай духовитые кости тельца.

Как приятно, что ты возвратился!

Ты б остался, сынок, и смирился.—

Сын губу утирает густой бородой,

Поедает тельца,

Запивает водой,

Аж на лбу блещет капелька пота

От такой непривычной работы.

Вот он съел, сколько смог.

Вот он в спальню прошел,

Спит на чистой постели.

Ему — хорошо!

И встает.

И свой посох находит.

И, ни с кем не прощаясь, уходит.

Не то чтобы попросту шлюха,

Не то чтоб со всеми подряд,

Но все-таки тихо и глухо

Плохое о ней говорят.

Но вот она замуж решает,

Бросает гулять наконец

И в муках ребенка рожает —

Белесого,

точно отец.

Как будто бы

содою с мылом,

Как будто отребья сняла,

Она отряхнула и смыла

Все то, чем была и слыла.

Гордясь красотою жестокой,

Она по бульвару идет,

А рядышком

муж синеокий

Блондина-ребенка несет.

Злорадный, бывалый, прожженный

И хитрый

бульвар

приуныл:

То сын ее,

в муках рожденный,

Ее от обид заслонил.

Перед войной я написал подвал

Про книжицу поэта-ленинградца

И доказал, что, если разобраться,

Певец довольно скучно напевал.

Я сдал статью и позабыл об этом,

За новую статью был взяться рад.

Но через день бомбили Ленинград —

И автор книжки сделался поэтом.

Все то, что он в балладах обещал,

Чему в стихах своих трескучих клялся,

Он выполнил — боролся, и сражался,

И смертью храбрых, как предвидел, пал.

Как хорошо, что был редактор зол

И мой подвал крестами переметил

И что товарищ, павший,

перед смертью

Его,

скрипя зубами,

не прочел.

Музыка на вокзале,

Играющая для всех:

Чтоб мимоездом взяли

Плач на память

и смех.

Многим ты послужила,

Начатая давно,

Песенка для пассажиров,

Выглянувших в окно.

Диктор какой-то нудный

Рядом с тобою живет:

Еже-почти-минутно

Режет тебя и рвет.

Все же в транзитном зале

Слушают не дыша.

Музыка на вокзале!

Значит, ты хороша.

Значит, гудки не мешают

Песне греметь с утра.

Музыка, ты большая.

Музыка, ты добра.

Не уставай, работай!

Век тебя слушать готов.

Словно море у борта —

Музыка вдоль поездов.

Толпа на Театральной площади.

Вокруг столичный люд шумит.

Над ней четыре мощных лошади,

Пред ней экскурсовод стоит.

У Белорусского и Курского

Смотреть Москву за пять рублей

Их собирали на экскурсию —

Командировочных людей.

Я вижу пиджаки стандартные —

Фасон двуборт и одноборт,

Косоворотки аккуратные,

Косынки тоже первый сорт.

И старые и малолетние

Глядят на бронзу и гранит, —

То с горделивым удивлением

Россия на себя глядит.

Она копила, экономила,

Она вприглядку чай пила,

Чтоб выросли заводы новые,

Громады стали и стекла.

И нету робости и зависти

У этой вот России к той,

И та Россия этой нравится

Своей высокой красотой.

Задрав башку и тщетно силясь

Запомнить каждый новый вид,

Стоит хозяин и кормилец,

На дело рук своих

глядит.