Том 1. Стихотворения 1939–1961

Ко мне на койку сел сержант-казах

И так сказал:

«Ты понимаешь в глобусе?»

И что-то вроде боли или робости

Мелькнуло в древних, каменных глазах.

Я понимал.

И вот сидим вдвоем

И крутим, вертим шар земной

до одури,

И где-то под Берлином

и на Одере

Последний бой противнику даем.

Вчерашней сводкой

Киев сдан врагам,

И Харьков сдан сегодняшнею сводкой,

И гитлеровцы бьют прямой наводкой

По невским и московским берегам.

Но будущее — в корпусе «один»,

Где целый день — у глобуса собрание,

Где раненые

И тяжело раненные

Планируют сраженье за Берлин.

Та линия, которую мы гнули,

Дорога, по которой юность шла,

Была прямою от стиха до пули —

Кратчайшим расстоянием была.

Недаром за полгода до начала

Войны

мы написали по стиху

На смерть друг друга.

Это означало,

Что знали мы.

И вот — земля в пуху,

Морозы лужи накрепко стеклят,

Трещат, искрятся, как в печи поленья:

Настали дни проверки исполненья,

Проверки исполненья наших клятв.

Не ждите льгот, в спасение не верьте:

Стучит судьба, как молотком бочар.

И Ленин учит нас презренью к смерти,

Как прежде воле к жизни обучал.

Тебя поставили политруком

Не для того, чтоб проводить парады,

А для того, чтоб русским языком

Ты объяснял своим солдатам правду.

Ты эту правду вычитал из книг,

Но эти книги правильные были,

И ты толково разобрался в них

И отличаешь ерунду от были.

Высокой мерой человека мерьте —

Ее солдаты выдержат вполне.

Скажите им о жизни и о смерти,

О Родине, о мире, о войне.

Без дела голоса не повышайте —

Солдаты все запомнят и учтут.

Курить газеты? Можно. Разрешайте,

Но только те, которые прочтут.

Почаще брейтесь. Думайте про танки

И помните, что политаппарат

Не подымает рядовых в атаки,

Но если врылись в землю и лежат —

Вставайте, выбегайте из окопа,

И ежели поверил вам народ —

Так он пройдет за вами пол-Европы

И дальше.

если скажете,

пойдет!

Когда мы пришли в Европу,

Нам были чудны и странны

Короткие расстоянья,

Уютные малые страны.

Державу проедешь за день!

Пешком пройдешь за неделю!

А мы привыкли к другому

И всё глядели, глядели…

Не полки, а кресла в вагонах,

Не спали здесь, а сидели.

А мы привыкли к другому

И всё глядели, глядели…

И вспомнить нам было странно

Таежные гулкие реки,

Похожие на океаны,

И путь из варягов в греки.

И как далеко́-далёко

От Львова до Владивостока,

И мы входили в Европу,

Как море

в каналы вступает.

И заливали окопы,

А враг — бежит,

отступает.

И негде ему укрыться

И некогда остановиться.

Русские имена у греков,

Русские фамилии у болгар.

В тени платанов, в тени орехов

Нас охранял, нам помогал

Общий для островов Курильских

И для Эгейских островов

Четко написанный на кириллице

Дымно-багровый, цвета костров,

Давний-давний, древний-древний,

Православной олифой икон —

Нашей общности старый закон.

Скажем, шофер въезжает в Софию,

Проехав тысячу заграниц.

Сразу его обступает стихия:

С вывесок, с газетных страниц,

В возгласах любого прохожего,

Стихия родного, очень похожего,

Точнее, двоюродного языка.

И даль уже не так далека,

И хочется замешаться в толпу

И каждому, словно личному другу,

Даже буржую, даже попу,

Долго и смачно трясти руку.

Но справа и слева заводы гудят,

Напоминая снова и снова

Про русское слово «пролетариат»,

Про коммунизм (тоже русское слово).

И классовой битвы крутые законы

Становятся сразу намного ясней:

Рабочего братства юные корни

Крепче братства словесных корней.

О, если б они провидели,

О, если бы знать могли,

Властители и правители,

Хозяева этой земли!

Они бы роздали злато.

Пожертвовали серебром

И выписались из богатых —

Сами ушли бы, добром.

Но слышащие — не слышали,

Но зрячие — не глядят,

Покуда их не повышибли

Из каменных их палат.

И вот затухают классы,

Как на ветру — свеча,

И трубные радиогласы

Гласят про смерть богача.

И режут быков румынских

Румынские кулаки,

И талеров полные миски

Закапывают у реки.

А я гляжу, на Балканах,

Как тащит сердитый народ

За шиворот, словно пьяных,

Кумиры былых господ.

Сперва на них петлю набрасывают,

Потом их влачат трактора,

Потом их в канавы сбрасывают

Под общие крики «Ура!».

О, если б они провидели,

О, если бы знать могли,

Властители и правители,

Князья, цари, короли!

Они бы из статуй медных

Наделали б медных котлов

И каши сварили для бедных —

Мол, ешьте без лишних слов.

Но слышащие — не слышали,

Но зрячие — не глядят,

Покуда их не повышибли

Из каменных их палат.

Над входом —

Краткое объявление:

«Народом

Данное

помещение

Для всех буржуев

Окрестных мест.

Свобода, справедливость, месть!»

Крутые яйца

Буржуи жрали,

Как на вокзале,

В транзитном зале.

В подвале тесно и — жара.

Хрустит яичная кожура!

Буржуи ждали

Прихода судей,

Решенья судеб

И в нервном зуде

Чесались, словно

Им всем невмочь.

И жрали ровно

Два дня и ночь.

Их партизаны

Не обижали,

Следили, чтобы

Не убежали.

Давали воду

И сигареты

И заставляли

Читать газеты.

А те в молчаньи

Статьям внимали,

Потом в отчаяньи

Руки ломали.

Все понимали

Как полагается

И снова жрали

Крутые яйца.

Потом из центра

Пришла бумажка

С политоценкой

Этой промашки:

«Буржуазию

Города Плевны

Немедля выпустить

Из плена!»

И, яйца на ходу свежуя,

Рванулись по домам буржуи.

Солдатская гимнастерка зеленовата цветом.

В пехоте она буреет, бурее корки на хлебе.

Но если ее стирают зимою, весною и летом —

После двухсотой стирки она бела, как лебедь.

Не белые лебеди плещут

Студеной метелью крыльев —

Девчонки из роты связи

Прогнали из замка графа.

Они размещают вещи.

Они все окна открыли.

Они не потерпят грязи.

Они метут из-под шкафа.

Армейских наших девчонок

В советских школах учили.

Плевать им на графский титул.

Знакомо им это слово.

Они ненавидят графов.

Они презирают графов,

Не уважают графов,

Кроме графа Толстого.

Здесь все завоевано нами.

За все заплачено кровью.

Замки срываются с мясом.

Дубовые дверцы настежь.

Тяжелые, словно знамя,

Одежды чудно́го покроя,

Шурша старинным атласом,

Надела Певцова Настя.

Дамы в парадном зале,

Мечите с портретов громы.

Золушки с боем взяли

Ваши дворцы и хоромы.

— Если в корсетах ваших

На вас мы не очень похожи,

Это совсем не важно:

Мы лучше вас и моложе!

— Скидай барахло, девчонки!

— На что мы глаза раскрыли! —

И снова все в белых,

В тонких,

Раз двести стиранных крыльях,

Замки на петельках шкафа,

Темнеют на стенах графы.

Девчонки лежат на койках.

Шелков им не жаль нисколько.

По базару тачка ехала,

Двухколесная и грязная.

То ли с плачем, то со смехом ли

Люди всякие и разные

На нее смотрели пристально,

Шеи с любопытством выставя,

А потом крестились истово

Или гневались неистово:

Мальчики мал мала меньше

В тачке той лежат

притихшие.

А толкает тачку женщина,

Этих трех мужчин родившая.

По кривой базарной улице

Поступью проходит твердою.

Не стыдится, не сутулится,

А серьезная и гордая.

Мы, фашизма победители,

Десять стран освобождавшие,

Эту бабу не обидели,

Тачку мимо нас толкавшую.

Мы поздравили с победою

Эту женщину суровую

И собрали ей как следует —

Сухарями и целковыми.

В углу харчевни спали три танкиста,

Храпели рядом три веселых друга.

Хозяева им постелили чисто.

Сняв гимнастерки

и раскинув руки,

Во сне солдаты мирно улыбались.

А на стене три тени колебались —

Лампады.

Выше — хмурые иконы

Гадали про порядки и законы,

Что нынче ночью въехали на танке

В забытую румынскую деревню.

А за окном выл ветер,

и деревья

Шумели, словно девки на гулянке.

Кусать военных, видно, не решались

Трусливые и вежливые мухи.

Они то над хозяином кружились,

То над седыми космами старухи,

Готовившей яичницу

приезжим

И плакавшей,

слезы не вытирая.

А за окном рассвет тихонько брезжил,

Но это не мешало ветеранам.

Они глаза на сто замков закрыли —

В гостях у тещи так они не спали!

А тени, трепыхаясь,

словно крылья,

Их словно возносили,

поднимали.

Еще я двор харчевни той

запомнил.

Окрестный люд его давно заполнил:

За сорок верст шли мужики.

И бабы

Румынские

Шли с мужиками вместе,

Чтобы взглянуть одним глазком хотя бы,

Чтобы спросить

насчет земли и мести.

Заплатанные, нищие, босые,

Голодные послы со всей округи

Пришли просить о помощи Россию,

Пришли пожать Стране Советов руки.

А солнце шло по танковому следу

И гусеницей тучи попирало,

Как будто для свободы и победы

Его сковали

где-то за Уралом.

С востока — так же, как обыкновенно, —

Всходило солнце,

медленно и верно.

День возвращения в Москву

Передо мной как наяву.

Пять лет как здесь я не бывал,

В пяти державах был,

Всё этот день я добывал,

Покуда не добыл.

…Воспоминания томят,

Надеждами парят.

Но вот я вижу автомат —

Обычный аппарат.

Пятиалтынный сунул в щель,

Снял трубку и крутнул,

И дальний друг, немой досель,

Заговорил, прильнул.

Не отхожу от колеса,

Где десять круглых дыр,

Чтоб только слышать голоса,

Чтобы за миром мир

Передо мною представал,

И говорил и пел,

Чтоб вновь я деньги доставал

И колесом скрипел.

Не отхожу от колеса —

Вези, вези меня

В события и в чудеса…

Нет, не забуду дня,

Когда я дверцу отворил,

И вещмешок швырнул,

И к диску мертвому

прильнул,

И он — заговорил.

Я не любил стола и лампы

В квартире утлой, словно лодка,

И тишины, бесшумной лапой

Хватающей стихи за глотку.

Москва меня не отвлекала —

Мне даже нравилось, что гулки

Ее кривые, как лекало,

Изогнутые переулки.

Мне нравилось, что слоем шума

Ее покрыло, словно шубой,

Многоголосым гамом ГУМа,

Трамваев трескотнею грубой.

Я привыкал довольно скоро

К ушам, немного оглушенным,

К повышенному тону спора

И глоткам,

словно бы луженым.

Мне громкость нравилась и резкость —

Не ломкость слышалась, а крепость

За голосами молодыми,

Охрипшими в табачном дыме.

Гудков фабричных перегуды,

Звонков вокзальных перезвоны,

Громов июньских перегромы

В начале летнего сезона —

Все это надо слушать, слушать,

Рассматривать, не уставая.

И вот

развешиваю уши,

Глаза пошире раскрываю

И, любопытный,

словно в детстве,

Спешу с горячей головою

Наслушаться и наглядеться,

Нарадоваться Москвою.

Вот вам село обыкновенное:

Здесь каждая вторая баба

Была жена, супруга верная,

Пока не прибыло из штаба

Письмо, бумажка похоронная,

Что писарь написал вразмашку.

С тех пор

как будто покоренная

Она

той малою бумажкою.

Пылится платьице бордовое —

Ее обнова подвенечная,

Ах, доля бабья, дело вдовое,

Бескрайнее и бесконечное!

Она войну такую выиграла!

Поставила хозяйство на ноги!

Но, как трава на солнце,

выгорело

То счастье, что не встанет наново.

Вот мальчики бегут и девочки,

Опаздывают на занятия.

О, как желает счастья деточкам

Та, что не будет больше матерью!

Вот гармонисты гомон подняли,

И на скрипучих досках клуба

Танцуют эти бабы. По двое.

Что, глупо, скажете? Не глупо!

Их пары птицами взвиваются,

Сияют утреннею зорькою,

И только сердце разрывается

От этого веселья горького.

Прекрасные, как цветы, грибы,

Тяжелые, как грибы, цветы,

Затерянные в березняке столбы

Стыдятся своей нагой простоты.

На что походит осенний лес?

Больше всего на тихий пожар.

Молча лижут чашку небес

Пламени желтые языки,

И падает в пламя солнечный шар —

Капля дождя — в пойму реки.

Так шаль цыганская не пестра,

Как лес, еще зеленый на треть.

У каждого дерева, как у костра,

Можно не ноги, а душу греть.

А теплота, а красота

Каждого маленького куста?

А мягкость бурой лесной земли,

А бескорыстие птиц лесных?

Поют, как будто их завели,

И хочется долго глядеть на них

И не копировать, не подражать —

Просто песню ту продолжать.

Вагон метро в июле,

В седьмом часу утра.

Две девушки уснули,

А им вставать пора.

Бужу их: «Вам не к спеху?

Поедете назад?»

И с легким полусмехом

Они благодарят.

Кривятся губы — алые

От юности и краски.

Две девушки усталые

Трут кулачками глазки —

Глубокие, красивые,

Лукавые, лисичьи,

Голубо-серо-синие

Большущие глазищи.

И вдруг встают и вскакивают

И плечи расправляют.

Усталость словно смахивают,

Ничуть не оставляют.

Ни самой малой малости,

Ни чуточки, ни капельки

Не видно от усталости:

— Бежим скорее, Катенька!

Их утро словно выпрямило,

Все их ошибки выправило,

Надежды утвердило

И, как стрелу, пустило.

На площади Маяковского

(Я говорю про метро)

Проходит девушка с косками,

Уложенными хитро.

Над косами встала радуга,

Пестрая радуга лент,

Глядит на нее — и радуется

Идущий рядом студент.

И отражают колонны

(Одна за другой — весь лес)

Студенческий взгляд влюбленный,

Девичьих косичек блеск.

Мне все это очень нравится,

И вот я

собрался и стих:

Студент и его красавица

Торжественно входят в стих.

То слышится крик:

— Не надо, долой!

То слышится крик:

— Даешь, ура!

Это, придя с уроков домой,

Вершит свои дела детвора.

Она осуждает

своих дураков.

Она выбирает

своих вожаков.

Решает

без помощи кулаков,

Каков их двор и мир каков.

Пускай прирастают к свободе с утра

Дети большого двора!

Пускай они кричат, что хотят!

Они сумеют во всем разобраться.

Потому что товарищество

и братство

Взяли за руки наших ребят.

Широкоплечие интеллигенты —

Производственники, фронтовики,

Резкие, словно у плотников, жесты,

Каменное пожатье руки.

Смертью смерть многократно поправшие,

Лично пахавшие столько целин,

Лично, непосредственно бравшие

Столицу Германии — город Берлин.

Тяжелорукие, но легконогие,

Книжки перечитавшие — многие,

Бревна таскавшие — без числа,

В бой, на врага поднимавшие роту —

Вас ожидают большие дела!

Крепко надеюсь на вашу породу.

Скорые поезда, курьерские поезда.

Огненный глаз паровоза —

Падающая звезда,

Задержанная в падении,

Летящая мимо перронов,

И многих гудков гудение,

И мерный грохот вагонов.

На берегу дороги,

У самого синего рельса,

Зябко поджавши ноги,

Мальчик сидел и грелся.

Черным дымом грелся,

Белым паром мылся.

Мылся белым паром,

Стремился стать кочегаром.

Как это было недавно!

Как это все известно!

Словно в район недальний,

Словно на поезде местном,

Еду я в эти годы —

Годы пара и дыма

И паровозов гордых

С бригадами молодыми

В белых и черных сорочках

(Белых и черных вместе).

Еду на этих строчках,

Как на подножках ездил.

Я вырос на большом базаре,

в Харькове,

Где только урны

чистыми стояли,

Поскольку люди торопливо харкали

И никогда до урн не доставали.

Я вырос на заплеванном, залузганном,

Замызганном,

Заклятом ворожбой,

Неистовою руганью

заруганном,

Забоженном

истовой божбой.

Лоточники, палаточники

пили

И ели,

животов не пощадя.

А тут же рядом деловито били

Мальчишку-вора,

в люди выводя.

Здесь в люди выводили только так.

И мальчик под ударами кружился,

И веский катерининский пятак

На каждый глаз убитого ложился.

Но время шло — скорее с каждым днем,

И вот —

превыше каланчи пожарной,

Среди позорной погани базарной,

Воздвигся столб

и музыка на нем.

Те речи, что гремели со столба,

И песню —

ту, что со столба звучала,

Торги замедлив,

слушала толпа

Внимательно,

как будто изучала.

И сердце билось весело и сладко.

Что музыке буржуи — нипочем!

И даже физкультурная зарядка

Лоточников

хлестала, как бичом.

Словно вход,

Словно дверь —

И сейчас же за нею

Начинается время,

Где я начинался.

Все дома стали больше.

Все дороги — длиннее.

Это детство.

Не впал я в него,

А поднялся.

Только из дому выйду,

На улицу выйду —

Всюду светлые краски такого разгара,

Словно шар я из пены

соломинкой выдул

И лечу на подножке у этого шара.

Надо мною мечты о далеких планетах.

Подо мною трамваи ярчайшего цвета —

Те трамваи, в которых за пару монеток

Можно много поездить по белому свету.

Подо мною мороженщик с тачкою белой,

До отказа набитою сладкой зимою.

Я спускаюсь к нему,

Подхожу, оробелый,

Я прошу посчитать эту вафлю за мною.

Если даст, если выдаст он вафлю —

я буду

Перетаскивать лед для него хоть по пуду.

Если он не поверит,

Решит, что нечестен, —

Целый час я, наверное,

Буду несчастен.

Целый час быть несчастным —

Ведь это не шутки.

В часе столько минуток,

А в каждой минутке

Еще больше секунд.

И любую секунду

В этом часе, наверно,

Несчастным я буду!

Но снимается с тачки блестящая крышка,

И я слышу: «Бери!

Ты хороший мальчишка!»

Тушат свет и выключают звуки.

Вся столица в сон погружена.

А ко мне протягивают руки

Сестры — Темнота и Тишина.

Спят мои товарищи по комнате,

Подложив под голову конспект —

Чтобы то, что за день не запомнили,

За ночь все же выучить успеть.

Я прижался лбом к холодной раме,

Я застыл надолго у окна:

Никого и ничего меж нами,

Сестры — Темнота и Тишина.

До Луны — и то прямая линия, —

Не сворачивая, долечу!

Сестры, Тихая и Темно-синяя,

Я стихи писать хочу!

Темнота покуда мне нужна еще:

На свету мне стыдно сочинять!

Сестры! Я студент, я начинающий,

Очень трудно рифмы подбирать.

…Вглядываюсь в темень терпеливо

И, пока глаза не заболят,

Жду концов — хороших и счастливых —

Для недавно начатых баллад.

Я в Харькове опять. Среди аллей

Солидно шелестящих тополей —

Для тени, красоты и наслаждений

Посаженных народом насаждений.

Нам двадцать с лишним лет тому назад

Обещано: здесь будет город-сад.

И достоверней удостоверений

Тополя над Харьковом шумят.

Да, тополь был необходимым признан —

Народом постановлено моим,

Что коммунизм не станет коммунизмом

Без тополиных шелестов над ним.

И слабыми, неловкими руками

Мы, школьники, окапывали ямы

Для слабеньких и худеньких ростков.

Их столько зорких стерегло врагов!

Их бури гнули. Суховеи жгли.

Под корень оккупанты вырубали.

Заборами, дровами и гробами,

Наверно, тыщи тополей пошли.

Но как на место павшего солдат

Становится, минуты не теряет, —

Так новые посадки шелестят

И словно старый шелест повторяют.

Все правильно, дела идут на лад!

И в Харькове, Москве, по всей России

Те слабые ростки, что мы растили,

Большими тополями шелестят.