Том 1. Великий град трепангов

Чай-чин-юн – желтолицый китаец

«Песенцы» мне свои напевал,

«Песенцами» он песенки звал.

И мечтою в Чифу улетая,

Тонким голосом долго слова

Он тянул, как ночная сова.

И глаза в узких щелях блистали,

Взгляд их дико тоскливый скучал,

Душу песен я в них замечал.

С Чай-чин-юном навеки расстались:

На чужбине в тоске он зачах,

«Песенцы» что читал я в очах, –

Хай-шин-вей вспоминая, слагаю.

Как мандарин торжественно-спокойно,

Сжимая трубку в теплой рукавице,

Купец-китаец едет на ослице.

За ним с кнутом бежит погонщик стройный

Держась за хвост ослицы утомленной,

Напев твердит сонливо-монотонный.

В его косе вплетен шнурочек белый, –

Знак траура по близком человеке.

Покинул близкий кто-то мир навеки.

Крадутся тени сумерек несмело,

Осенний ветер в травах наклоненных

Творит сухой напев шуршаньем сонным.

Вот фанзы Фудзядяна видны взору.

Спешат седок, погонщик и ослица:

Седок к жене, погонщик – накуриться,

Ослица повалиться у забора.

Зорко и пристально взглядом стеклянным

Смотрит курильщик на шкуру тигрицы –

Некогда хищного зверя Амура.

Чтобы отдаться объятиям пьяным,

Женщина с юношей ею прикрылись.

Смотрит курильщик, как движется шкура.

Странны, познавшему опия сладость,

Страсти животные к женщинам низким,

Страсти мрачащие души немудрых.

Тихо в курильне и душно от чада,

Редко шипение лампы при вспышке,

Вздохи… чуть слышится шепот под шкурой.

Тени и блики на желтых циновках.

Дым поднимается темным туманом.

Курят в молчании желтые люди.

Мак, точно маг-чаротворец багровый,

Явь затемняет обманом дурмана,

Чадные грезы тревожит и будит.

«Юлит» веслом китаец желтолицый.

Легко скользит широкая шаланда

По тихой глади синих вод залива.

Пред ним Востока Дальнего столица –

Владивосток за дымкою тумана.

На склонах гор застыл он горделиво.

Как всплески под кормою монотонно

Поет тягуче за веслом китаец

Про Хай-шин-вей – «трепангов град великий».

Над ним в далях небес светлозеленых

Полоски алые в томленьи тают

И звезды робко открывают лики.

За лишний полтинник

Какой-то китаец

Заставил смеяться

Мой гипсовый череп.

И вечно смеется

Застынувшим смехом

Беззвучно, без дрожи

Мой гипсовый череп.

Средь мертвого хлама

Недвижных вещей

Один лишь смеется

Мой гипсовый череп.

Лампада мерцает

В дрожании жутком,

И свет озаряет

Мой гипсовый череп.

Из впадин глубоких,

Бездонных во мраке, –

Глядит в мое сердце

Мой гипсовый череп.

Ку-юк-сун седой, горбатый

В фанзе закоптелой

Занят малым делом:

На тряпье кладет заплаты.

У него сегодня радость:

Смастерил сыночек

В праздничный денечек

Ему гроб от всех украдкой[1].

Вся семья с утра в работе, –

Старику покойно.

В старости пристойно

Знойный день забыть в дремоте.

На цыновках в нарах грязных

Ку-юн-сун забылся…

И от будней отдалился

К снам, как небо в зное, ясным.

…В зеленеющей долине,

В гуще гаоляна,

На земле прорыта рана –

Там начало от кончины.

Поселился он в кладбище

Средь почетных предков…

Жизнь земная клетка,

Человек в ней – жалкий нищий.

Три души его покорно

Разбрелись[2]. Дороги

Их решили боги:

Брак трех душ его расторгнут.

Страж душа одна осталась

С мертвецом в могиле…

С новой ясной силой

В теле бренном засияла.

Отошла душа другая,

Труп покинув в гробе, –

В мир иной загробный,

Жизнь земную повторяя.

Третья – в фанзу возвратилась.

И дощечка в доме –

Память о покойном –

Третью душу приютила.

Видит сны и мыслит мудро

Ку-юн-сун счастливый…

…В гаолян сонливо

Прибрели с холмов верблюды. –

Осенний день багровый на исходе.

На ветвях бьются сохлые листы

И быстрый ветер переходит

В буграх прибрежные кусты.

С косичкой тонкой на макушке

Поет бродяга-китайчонок.

И в лад под песню колотуши

Дрожат в озябнувших ручонках.

Поет привычно-монотонно,

И сам подпрыгивает в лад…

Обводит сонными глазами

Толпу собравшихся ребят.

В цветных нарядах корейчата,

Детишки – беженцы – евреи –

Собрались грязные галчата

Толпой крикливою на берег.

Шампунки бьются стертыми бортами…

Старик китаец у руля

Любовно голову мотает,

Прищурясь косо на ребят…

И как разбитое крыло

О берег бьется рваная волна.

У дверей харчевни

Стол гадальщика стоит.

Старец чужеземный

«Завтра» каждого таит.

  Три монетки медных,

  Тушь и кисть на тростнике,

  Книги строгие отметок

  Ожидают в уголке.

Изредка прохожий

Остановится гадать

И старик находит,

Что судьба готова дать.

  Мудро и спокойно

  Отмечает всякий знак, –

  И медлительной рукою

  Тайны сдвинута стена.

Длинными ногтями

Придавил морщинки лба

И сонливо тянет

Напряженные слова.

  Тайны покупатель

  Отсчитал на стол гроши

  И опять гадатель

  Тайну «завтра» сторожит.

Три монетки медных,

Тушь и кисть на тростнике,

Книги строгие отметок

Ожидают в уголке.

Мизинцы выставив крючками,

Скрестясь мизинцами, бредут

Неразличимыми друзьями

Два желтоликие в саду.

В толпе нарядной европейцев

На фоне светлой пестроты

Фигуры синие – виднее

В одеждах чуждых и простых.

Бредут, раскачивая руки

Фальцетом тощим выводя

Тягуче сдавленные звуки

Беспечной песенки бродяг.

Сегодня праздничным блужданьем

Досуг друзей соединен…

В сонливых буднях выжидали

Они сегодняшний денек.

Из Фудзядяна, Модягоу –

Один в харчевне полевой,

Другой прислужник у портного –

Друзьям свидаться довелось!

И вот без слов и уговора

Их путь медлительный решен:

На сан-де-ге к жестяному забору –

В опьекурительный притон.

И только в судорогах ожога

Трещащий масляный фитиль

Мизинцы выпрямит… и оба

Прильнут на скомканный настил!

В игле проворной и вертлявой

Кусочек черный запестрит

Горящий опиум – отрава

Взволнует пьяный аппетит.

– Там отшельник поэт

В уединеньи живет, –

– Ты – изнебесный привет, –

Свой остановишь полет.

– Только не стаишься ты, –

О, одинокий журавль!..

Не распугает мечты

Твой молчаливый привал.

– Гость прилетелый-святой,

Ветра товарищ и друг,

Посланец ты неземной,

Сферы эфира в мой круг!

– Если ты крикнешь порой

Небо услышит твой крик!

Разве сравнится с тобой

Кто из пернатой родни?!..

– Особняком среди них

Ты несравнимый стоишь!..

Что с высоты запленил

– В глыбах молчанья стоишь.

Только отшельник-певец

С дружбой стремится к тебе

И разделяет поэт

Твой одиночья удел.

Кормит и поит тебя…

В высь отпускает… и вот,

Взоры с восторгом следят

Твой одичалый полет!

– И восхищает мечту

Радость подьятия вмиг!

Точно поэтовый Дух

В образе ярком возник.

– Тихая лютня… Журавль!

Вот обстановка: мое!

Вот что приемлет в горах

Уединенья жилье.