Том 10. Рассказы. Очерки. Публицистика. 1863-1893.

ЧЕМ ЗАНИМАЕТСЯ ПОЛИЦИЯ

Разве не добродетельна наша полиция? Разве не следит она за порядком в городе? Не ее ли бдительность и умелая работа возвращают на путь истины устрашенных хулиганов и головорезов? Разве это не подтверждается тем, что наши дамы, когда их охраняет полк солдат, осмеливаются в дневное время ходить даже по окраинам города? Разве это не подтверждается тем, что, хотя многие важные преступники преспокойно разгуливают на свободе, но стоит только какому—нибудь китайцу залезть в чужой курятник—, как его в два счета засадят в каталажку и имена полисменов, задержавших похитителя курицы, будут увековечены на столбцах газет? Разве это не подтверждается тем, что полисмены постоянно начеку и так осторожны, что никогда ни один из них не попал под колеса? А какие полисмены сметливые, энергичные, подвижные! Взгляните на любого из них, как он шествует по тротуару со скоростью одни квартал в час, — от такого темпа у людей начинает рябить в глазах и делается нервное расстройство. А как аккуратно полисмен носит форму! А какие у него нежные руки! Вы говорите, полисмен не трудится? Не работает как вол? По—вашему, нет? А как он мило улыбается женщинам! Даже обессилев от своей напряженной деятельности, прислонится к фонарному столбу и все улыбается, улыбается, пока не упадет в обморок. Душки полисмены! Душки они, правда? В поте лица они не трудятся, такого случая мы еще не видели, а если бы кто увидел, то, наверное, воскликнул бы: «Ах, этот несчастный умирает, ведь это же противоестественно!» Можете не беспокоиться, никто из нас еще не видел, чтобы полисмен трудился в поте лица,! Полюбуйтесь, вот он стоит в своей любимой поле на солнышке, прислонившись спиной к фонарному столбу, — спокойный, неторопливый, вполне довольный своей жизнью, почесывая ногой ногу. Кроткая душа? Пожалуй, все—таки нет!

Лично я не имею никаких претензий к полиции, но, может быть, д—р Роуэл держится на этот счет иного мнения. Когда позавчера вечером лавочник Зили проломил череп несчастному бродяге, утащившему у него на семьдесят пять центов мешков из под муки, полисмен поволок вора в тюрьму и весьма добродушно запихнул его в камеру. Вы полагаете, что это было неправильно? По—моему, правильно. Не арестовывать же было лавочника Зили, не говорить же ему: «Полно, братец, ты заявляешь, что поймал этого неизвестного с поличным у себя во дворе, а мы видим только одно: что ты размозжил ему голову дубиной; так вот, посиди и ты за решеткой, пока мы не спросим противную сторону, — вдруг твои показания не подтвердятся? Твое же преступление доказано и карается по статье «Оскорбление действием». Чего ради поступила бы так полиция?! Ладно, не волнуйтесь, никто этого и не говорит!

Разве плохо, что полисмены бросили полуживого человека в камеру, даже не позвав врача осмотреть его рану? Они просто считали, что это успеется и на следующий день, — если только бедняга протянет до следующего дня! Разве плохо, что тюремщик не стал тревожить искалеченного человека, когда два часа спустя обнаружил его без чувств? Зачем было будить арестованного — ведь он спал, а люди с проломленным черепом имеют обыкновение так безмятежно спать! Разбудить заключенною было невозможно, но тюремщик не видел в этом повода для беспокойства. Чего тут было беспокоиться? И самом деле, чего? Арестант — чертов иммигрант, правом голоса не пользуется.

Кроме того, ведь заявил же давеча про него джентльмен, что он украл какие—то мешки! Ага, украл! Значит, сам поставил себя вне общества и своим гнусным преступлением лишил себя права на христианское сострадание! Я в этом убежден. И полиция тоже. Поэтому, хотя неизвестный и скончался в семь часов утра, после четырехчасового бодрящего сна в тюремной камере, с головой, «рассеченной на две половины, словно яблоко» (так зафиксировано протоколом вскрытия), но какого черта вы лезете обвинить полицию? Вечно вы суете нос куда не следует! Других дел у вас нет, что ли? Я уже с ног сбился, защищая полицию от разных нападок.

Мне хорошо известно, что наша полиция — воплощение добра, великодушия и гуманности. Только вчера мне напомнили, с каким блеском проявились эти ее качества в случае с капитаном Лизом. Лиз сломал себе ногу, и шеф полиции назначил Шилда, Уорда и еще двух полисменов ухаживать за капитаном, с материнской нежностью выполнять все его прихоти. Подумайте только, шеф дал капитану четверых самых сильных и работоспособных своих полисменов, в то время как другие, мелочные людишки сочли бы, что на худой конец хватило бы с Лиза и двоих. Да, шеф не поскупился: он отправил в полное распоряжение больному всю четверку этих клоунов в полицейской форме. И это не так уж дорого обошлось городу Сан—Франциско: каких—нибудь пятьсот долларов, поскольку жалованье полисмена в месяц сто двадцать пять долларов. А ведь находятся же люди, которые по злобе своей утверждают, что капитану Лизу не грех было бы самому раскошелиться и что если бы он лечился за собственный счет, то наверняка не стал бы тратить с такой легкостью по пятьсот долларов в месяц на сестер милосердия! Кстати: по слухам, городские власти завалены петициями от разных заинтересованных лиц об увеличении штатов полиции — как меры чрезвычайно необходимой. А между тем полицейское начальство не знает, куда девать своих новых подчиненных и, зачислив их на службу, мечется, высунув язык, изобретая для них разные занятия, вплоть до ухода за больными, лишь бы найти им дело. Вы, конечно, слышали всякие разговорчики о том, что городским властям надо бы завести отряд сестер милосердия и держать их наготове для несчастных случаев, дабы имущество граждан не оставалось без охраны, когда полисменов угоняют дежурить у больных. Вы и представить себе не можете, как меня огорчают эти вечные нападки на нашу доблестную полицию! Ну, ничего, — я верю, что ей за все воздастся сторицей на том свете!