Том 2

В деревне

Пустовали гумна.

Лицом смугла и темно-руса,

По зреющим полям бездумно

Бродила марьевская Муза.

Был зной.

Трава от зноя вяла.

Полями, тропами лесными

Брела и землянику мяла

Она подошвами босыми.

И останавливалась часто,

И снова шла…

В разгаре лета

Среди таких, как я, вихрастых

Искала своего поэта.

Быть может,

И прошла бы мимо,

Ио рожь, стоявшую стеною,

Раздвинула, еще незрима,

И наклонилась надо мною.

С тоскою глядя, ворожила…

Меня в мое девятилетье

На чуткость испытать решила —

И, чуткий,

Я ее приметил.

Стояла

Скорбная такая!..

Вперед как будто поглядела

И, на тревоги обрекая,

Уже заранее жалела.

Миг —

Что зерно.

Вся жизнь в том миге.

В глазах печального свеченья

Легко, как по раскрытой книге,

Прочел я тайну обреченья.

«Мир повстречает новостями,

Но ты полюбишь эти земли,

Душою,

Телом

И костями

Почувствуешь ржаные стебли.

По жизни всей — до поседенья

Ты пронесешь в душе пытливой

Мучительное изумленье

Судьбой крестьянки

Терпеливой».

И вот

Глаза уже иные:

«Дитя земли и революций,

В тебя все радости земные

Одною радостью вольются.

Дитя голодного сусека,

От всех невзгод

Возьмешь ты долю;

Дитя мечты,

Все боли века

Войдут в тебя одною болью.

На все обиды и утраты

Гляди, преодолев страданья,

Как на торжественную плату

За свет

Душевного познанья.

Ты больше всех

Меня полюбишь.

Всю жизнь свою

В любой прохожей.

Искать похожую ты будешь,

Но так и не найдешь, похожей.

За тяжесть, что тебя не в меру

К земле пригнет

И горем тронет,

Я дам тебе такую веру,

Перед которой

Горе дрогнет».

Не знаю,

За какие вины,

Печалью глаз

И губ дрожаньем

Она раскрыла мне глубины

Своих земных переживаний.

Моя крестьянская, босая,

Прощально, помню, улыбнулась

Перед глазами угасая,

Ушла…

И только рожь качнулась.

Все — было.

С головой седою

Играть ли в рифмы,

Как в игрушки?

Все это было за Удою,

У старой

Дедовой избушки.

1960

Природа

Не очень спешила

Провидеть свою благодать,

Пока, заскучав, не решила

Себе Человека создать.

Природа

В работе неспорой,

Незримое что-то творя,

Предгорья

Вздвигала на горы,

Бросала моря

На моря.

В горячке,

В бреду,

В наважденье

Земля, потерявшая стыд,

Так мучилась

В корчах рожденья,

Что даже срывалась

С орбит.

Громада

Кружилась,

Металась,

Глазеющих звезд

Не стыдясь,

Чтоб некая

Малая малость

Однажды живой родилась.

Не смея

В удачу поверить,

Ей некого было спросить,

Как малую малость лелеять,

Как ей

Человека растить.

Чтоб тело

Над миром парило,

Чтоб воды давались, легки,

Она ему крылья дарила,

Кроила ему плавники.

В заботе

И счет потеряла

Периодам,

Эрам,

Векам,

Когда не спеша

Примеряла,

Где быть

И ногам и рукам.

И снова

Дымила,

Чадила,

Крепила,

Чтоб сила была.

Сначала она начудила:

Трехглазым его создала.

И снова

Дышала могутно,

Чтоб свет его жизни

Не мерк.

Рожденный

Вот так многотрудно,

Чем занялся он,

Человек?

Чем?

С первой извилиной мозга

Он стал сучковатым древьем

Губить черновые наброски

Себя —

То, что стало зверьем.

За жизнь

Научившийся драться,

Губил он и рвал на куски

Улики недавнего братства,

Рожденья

Из той же музги.

Как нелюди,

Жившие в нетях,

Едва отойдя от горилл,

Природы нахальные дети

С дубиной

Полезли в цари.

Они

С первобытным пристрастьем,

Уже посягнув на миры,

Царят с превышением власти

С тех пор

И до нашей поры.

1971

Я — словно дом…

За беглецом — беглец,

В нем каждый год

Меняется жилец.

Сначала в доме

За его пазами

Жил мудрый мальчик

С тихими глазами.

Трудолюбивый,

Жадный до всего,

Все в дом тащил

И украшал его.

Для бурь и стуж,

Предвидя с ними встречи,

Он душу сложил

В меру русской печи.

Когда оставил он

Свое жилье,

В его проектах

Уже было все.

За мальчиком

Жил юноша в дому,

Во всем послушный

Мальчику тому.

Тот наказал взлететь

Во звездный рост,

И юноша взлетел

Почти до звезд.

Тот наказал не пить,

И он не пил,

Табачным дымом

Стены не коптил.

И вдруг явился,

Не подав вестей,

Неукротимый

Человек страстей.

Дом задрожал

И загудел от встрясок,

От переделок,

Выпивок и плясок.

Еще сырой,

Невыстоянный в лето,

Дом затрещал,

Огнями перегретый.

Не только в дом,

Теперь, страстьми ведомый,

Жилец уже

Потаскивал из дома.

Но тут на смену

Жизни гулевой

Пришел суровый

Мастер цеховой.

В нем уже все —

Бунт сердца,

Крик души

Смиряли

Заводские чертежи.

Те чертежи —

Дороги в бездорожье,

Как истины

Несовместимы с ложью.

Они учили

В их хитросплетеньях

Мир прозревать

Во многих измереньях.

И лишь потом,

Познавший тайну эту,

Я дал в себе

Прибежище поэту.

Мечтатель,

Истязатель сам,

И кроме

Он всех вернул,

Кто жил однажды в доме.

Всех, всех вернул,

Смешал в себе охотно —

И мальчика,

И летчика,

И мота.

Он мог весь дом

На бревна раскатить,

Чтобы дорогу к милой

Намостить,

Мог, как Нерон

С потемками в мозгу,

Полдома сжечь,

Чтоб осветить строку.

Душа поэта

Где-то кочевала,

Случалось, что в дому

Не ночевала.

Поэт строчит,

Пыхтит, дымит к тому же,

Поэту хорошо,

А дому — хуже.

Старело все,

Что прошлое скопило:

Кривились стены,

Падали стропила.

Венцы в беде.

Сменить бы два венца

И снова ждать

Хорошего жильца.

1972

Боевая,

Во всем умелая,

Ты в одном у меня сдаешь:

Что ни выскажу, что ни сделаю

Все чего-то недопоймешь.

Вот беда!..

Не прийти к разладу бы,

Не нажить бы с тобой нам зла...

Что-то, милая, сделать надо бы,

Чтоб меня ты во всем поняла.

Черноспелую брать смородину

И грибы собирать в лесу —

Повезу я тебя на родину,

В даль сибирскую повезу.

Птичий посвист

В лесу послышится,

И когда ты пойдешь тропой,

Закачается, заколышется

Небо синее над тобой.

В тень присядешь,

В лесу — несмелая,

И услышишь ты:

«Чек… чёк… чёк», —

Это ягода переспелая

В тихий падает родничок.

Тронут сердце

Находки частые…

Тут черника…

А там опять

Грузди, белые, разгубастые,

В прятки вздумали поиграть.

А поверх,

Заручась согласием,

Молодую не тронув ель,

Двум соседям — березе с ясенем

Кружит голову белый хмель.

Может статься,

Наш край открывая,

Скажешь, ссору успев забыть:

— Милый мой, я тебя понимаю…—

Как задумано, так и быть.

* * *

Поезд замер

И бросил клич свой…

Я шутливо сказал жене:

— Мы приехали,

Ваше Лиричество,

Чемоданчик доверьте мне.

Эта станция узловая,

Называют ее Тайгой…

От нее до речонки Яя

Остается подать рукой.

За билетами,

За плацкартами

Не бегу к большому окну,

Не помахиваю мандатами,

На дежурного бровь не гну.

Где-нибудь

И пошел в атаку бы,

Ну, а здесь, в стороне родной,

Тсс! — мигаю

И палец на губы:

Дескать, молча иди за мной.

Тут я вспомнил

Приемы детские,

Чтобы «зайцем» пуститься в путь…

— Мы покажем корреспондентские!

Нет! О них ты совсем забудь!

Есть у страха

Своя гипербола…

Помню, в детстве, я ехал так, —

Было детство мое и не было

Никаких охранных бумаг.

В четком ритме

Движенья быстрого

Я рассказывал, где бывал, —

Словно жизнь свою перелистывал

И углы страниц загибал.

* * *

И пригорок,

И спад овражковый

Лишь успели мы с ней пройти —

Луг саранковый и ромашковый

Забелел на нашем пути.

Поглядев,

Как над всею местностью

Мотыльков мельтешила тьма,

Побледнел я смертельной бледностью:

Мне припомнилась та зима.

Снег кружился

Над лошаденкою,

Над кустами этих лугов,

Над притихшим в санях мальчонкою —

Безобиднее мотыльков.

Снег кружился:

Шутил, пошучивал

И, скрывая дороги даль,

Все сильнее, все злей закручивал

Небывалой пурги спираль.

Скрылось все,

Даже хвост кобылий…

Подгоняющая лоза,

Дрогнув, выпала,

И застыли

Слезы крупные на глазах.

И позднее,

Когда глубоко

Когти белые в грудь впились,

Думал холодно и жестоко,

Как проживший долгую жизнь.

Думал:

«Нет, не покину сани я,

Чтоб потом… не искала мать…»

И мальчишеское сознание

Торопилось все наверстать.

И всей волею,

И всей силою

Свое будущее призвал…

Жил, работал-

Встретился с милою…

И впервые поцеловал.

Между встречей и расставанием,

Помню, пробил мой горький час..

Только вместе с моим сознанием

Милый образ ее погас.

Не пойму,

Как меня увидели

В той пурговой глухой ночи?!

Отогрели меня строители

На горячей большой печи…

Я сказал ей,

Глядевшей с робостью,

Что меня — и не та одна! —

Наградила пурга суровостью,

Ну, а нежность дала весна.

Мы отметили

День прибытия,

Потому что с этого дня

Для нее началось открытие

Края нашего и меня.

1952

Здесь ночь светла.

Заснуть невмочь.

Сижу.

Гляжу.

Лицо забочу.

Нет, эту северную ночь

Я называть не смею ночью.

Урал стоял —

Гора к горе,

Там снег лежал,

Привыкший к лету.

Шел час, когда заря заре

Передавала эстафету.

Вагон,

Прошедший сто путей,

Трусил со скоростью убогой

От Лабытнанги к Воркуте

Еще не принятой дорогой.

На полированной доске

На шахту нанятый рабочий

Вздыхал,

Ворочался в тоске

По настоящей темной ночи.

Из Салехарда рыбаки

Подремывали в куртках жестких.

К ногам приставив рюкзаки,

Сидели девушки из Омска

Лицом к горам…

Жильцы веков

И стражи северных просторов,

Холодным блеском ледников

На девушек смотрели горы.

И спрашивали видом всем

Притихнувших на узелочках:

«Куда вы, девушки,

За чем

В своих нейлоновых чулочках?»

А в тундре

Было зелено.

Все чаще, раскосматив косы.

Наскакивали на окно

Кривые

Нервные березы.

— Мне страшно, Люда…

— Пустяки!.. —

И все же обе побледнели,

Когда мелькнули костяки

Изъеденных ветрами елей.

Улыбкою сменился страх,

Когда сказал вблизи сидящий:

— Ах, и шиповник цвел в горах!..

— И настоящий?!

— Настоящий!

На нас спускались сапоги,

На нас упал тяжелый голос:

— Ну, а пурга?..

Такой пурги,

Как здесь,

Не видывал и полюс.

Седой старик

Сошел к нам вниз

И рассказал, подсевши близко,

О том, как на горе Райиз

Погибла юная радистка:

«Любовь приносит много бед!..

А с той радисткой вот как было:

В своих неполных двадцать лет

Она охотника любила.

Она ждала его к себе,

А ночь была темна.

Не скрою,

Что снег уже шалил в гульбе

И ветер плакал над горою.

А из ущелья в этот миг,

Где смертное стелилось ложе,

Послышался ей слабый крик,

На зов любимого похожий…

Из теплоты,

От добрых снов,

Лицом встречая снег летучий,

Нетерпеливая,

На зов

Она шагнула с горной кручи.

Пурги тигровые броски

Мешали слуху.

Зов стал глуше…

Сжималось сердце от тоски,

Седели волосы от стужи.

Но шла она

Под вой и визг

В желании неодолимом.

И навсегда

Все вниз,

Все вниз,

Ушла за голосом любимым…»

Старик умолк,

Не досказав,

Как сбил радистку ветер злобный.

Я видел:

Девичьи глаза

Блестели гордостью особой.

И стало странно, что легко

Легенду приняли туристки.

— А вы, девчата, далеко?

— Мы на Райиз,

Мы с ней радистки.

И стали нам родней родни

Две пассажирки с рюкзаками.

А через час сошли они

На остановке Красный Камень.

И долго было видно мне

На повороте за березкой,

Как на дорожном полотне

Стояли девушки из Омска

Лицом к горам…

Жильцы веков

И стражи северных просторов,

Холодным блеском ледников

На девушек смотрели горы…

1960

Мой отец

Конокрадом не был,

Как ходила молва тех дней,

Просто слишком уж раболепно

Он всю жизнь

Любил лошадей.

И меняться

И торговаться

С видом хитрого знатока.

Все хотел отец доменяться

До орловского рысака.

Все хотел,

Чтоб копыта били

Гулко, до неба,

Как в мороз.

Доменялся же до кобылы,

Что потом отвели в колхоз,

О, знаток

Лошадиных граций,

Он к тому же играл, как бес.

Все хотел отец доиграться

До каких-то больших чудес.

Все он верил,

Что за червонцем

Грив колышется ореол,

Что к ногам,

Поиграв на солнце,

Упадет золотой орел.

Все он верил

Той подлой карте,

Что доводит до маеты.

Так однажды

В слепом азарте

Проиграл горюн хомуты.

Не по низкой

Своей культуре,

А по-моему, верняком,

По широкой своей натуре

Был родитель мой игроком.

В играх силою он хвалился,

К супротивнику став лицом,

Но не дрался,

А только бился

И боролся

Честным борцом.

На веселой

На русской пасхе

И на празднике уразы,

Соблюдая устав татарский,

Забирал мой отец призы.

Эх вы, эх,

Золотые гривы,

Гривы синие,

Как туман!..

И ходил мой отец счастливый

И мечтал обхитрить цыган.

Подвела не гулянка-пьянка,

Горе в том,

Как признал он сам:

У цыгана была цыганка,

Ворожившая по глазам.

Умолила и упросила,

А ведь, помнилось, не хотел…

Все потом казалось красивым,

Все, на что бы

Ни поглядел…

Незнакомое

Так знакомо!

Мне б тихонько делать дела,

Но какая-то хромосома

Страсть отцову передала.

Для отца

И пьянеть при фарте,

И призы татарские брать

Было так же,

Как на бильярде

Мне Березина обыграть.

Все иное.

Иные вкусы.

Мне ни пасха,

Ни ураза,

Ни цыганка уже,

А Муза

Завораживает глаза.

Не манила и не просила,

Обмануться сам захотел.

Вот и кажется

Все красивым,

Все, на что бы

Ни поглядел…

Все хочу,

Чтобы в строчках были

Только огненные слова.

А по строчкам —

Трусца кобылья,

Будто снова

Везу дрова…

Вновь пишу,

Будто лезу драться,

Сжавши гневные кулаки.

Все хочу, хочу дописаться

До какой-то

Большой строки.

1965

Упадет голова —

Не на плаху,

На стол упадет,

И уже зашумят,

Загалдят,

Завздыхают.

Дескать, этот устал,

Он уже не дойдет…

Между тем

Голова отдыхает.

В темноте головы моей

Тихая всходит луна,

Всходит, светит она,

Как волшебное око.

Вот и ночь сметена,

Вот и жизнь мне видна,

А по ней

Голубая дорога.

И по той,

Голубой,

Как бывало,

Спешит налегке,

Пыль метя подолом,

Пригибая березки,

Моя мама…

О, мама!

В мужском пиджаке,

Что когда-то старшой

Посылал ей из Томска.

Через тысячи верст,

Через реки,

Откосы и рвы

Моя мама идет,

Из могилы восставши,

До Москвы,

До косматой моей головы.

Под веселый шумок

На ладони упавшей.

Моя мама идет

Приласкать,

Поругать,

Побранить,

Прошуметь надо мной

Вековыми лесами.

Только мама

Не может уже говорить,

Мама что-то кричит мне

Большими глазами.

Что ты, мама?

Зачем ты надела

Тот старый пиджак?

Ах, не то говорю!

Раз из тьмы непроглядной

Вышла ты,

Значит, делаю что-то не так,

Значит, что-то

Со мною неладно.

Счастья нет.

Да и что оно!

Мне бы хватило его,

Нерасчетливей будь я

Да будь терпеливей.

Горько мне оттого,

Что еще никого

На земле я

Не сделал

Счастливей.

Никого!

Ни тебя

За большую твою доброту,

И ни тех, что любил я

Любовью земною,

И ни тех, что несли мне

Свою красоту,

И ни ту,

Что мне стала

Женою.

Никого!

А ведь сердце веселое

Миру я нес,

И душой не кривил,

И ходил только прямо.

Ну, а если я мир

Не избавил от слез,

Не избавил родных,

То зачем же я,

Мама?..

А стихи!..

Что стихи?!

Нынче многие

Пишут стихи,

Пишут слишком легко,

Пишут слишком уж складно…

Слышишь, мама,

В Сибири поют петухи,

А тебе далеко

Возвращаться

Обратно…

Упадет голова —

Не на плаху,

На тихую грусть…

И пока отшумят,

Отгалдят,

Отвздыхают, —

Нагрущусь,

Настыжусь,

Во весь рост поднимусь,

Отряхнусь

И опять зашагаю.

1964

Березник…

Заприметив кровлю,

Антенн еловые шесты,

Как перед первою любовью,

Вдруг оробел за полверсты.

Свет Марьевка!

Но где же радость?

Где теплота?

Где встречи сласть?

Томительная виноватость

В груди отравой разлилась.

Виновен?

В чем?

Припоминаю

Всю трудно прожитую жизнь,

Ромашки белые сминаю,

Топчусь на месте,

Хоть вернись.

Напомнили мне стебли-травы,

Напомнил голубынь-цветок,

Что я хотел ей громкой славы.

Хотел.

И сделал все, что смог.

Другой деревни нет известней

Ни по соседству, ни вдали.

Она заучена, как песня,

Поэтами моей земли.

Слова кресалами кресаля,

Высокий я возжег костер.

Что ж горько так?

Не от письма ли

С унылой жалобой сестер,

Что жизнь в деревне

Стала плоше,

Что хлеб попрел,

Раздельно скошен,

Что в роковом ряду имен

Их председатель.

Вновь сменен…

А помню,

Светлым и крылатым,

Когда и рук не натрудил,

Мальчишкою в году тридцатом

Я агитатором ходил.

Но главное не в окрыленье,

Не в силе слова моего.

Со мною был товарищ Ленин,

И люди слушали его.

К забытым радостям, причастен,

Я шел и мучился виной,

Что нет в моей деревне счастья,

В тот год

Обещанного мной.

Я тихо шел…

На повороте

Из придорожного леска —

Авдотья, что ль?..

Ну да, Авдотья

Гнала брыкастого телка.

В одной руке пушился веник,

Другой придерживала свой

В углах подоткнутый передник

Со свежей ягодой лесной.

Теперь усталой и болящей,

Когда-то, дальней из родни,

Высокой,

Статной,

Работящей

Записывал я трудодни.

— Вась, ты ли? —

С нежностью великой

Пахнуло в милой стороне

И веником,

И земляникой,

Душевно поднесенной мне.

— Поди, забыл… Испробуй нашу…

Ладонь, шершавая с боков,

Выла как склеенная чаша

Из темных,

Мелких черепков.

Румянясь,

Ягода лежала,

Тепличной ягоды крупней,

Светилась,

Нежилась,

Дрожала,

Как будто вызрела на ней.

Душистая, меня лечила,

С души моей снимала страх,

Но все-таки она горчила

Рассказом о простых делах,

Что жизнь в деревне

Стала плоше,

Что хлеб попрел,

Раздельно скошен,

Что в роковом ряду имен

Их председатель

Вновь сменен…

И продолжала без утайки,

Судила без обиняков,

Как вседержавная хозяйка,

Сельхозначальство и райком.

Кольнула областное око,

Бросала и повыше взгляд —

На тех, кто учит издалека;

Доить коров,

Поить телят.

На миг замолодели очи,

Расцвел и выцвел

Синий мак.

Про совещанья,

Между прочим;

Авдотья мне сказала так:

— Зовут все первых да первущих,

А им и так неплохо жить.

Собрать бы нас вот, отстающих,

Да с нами и поговорить.

Э-э, я претензию имею.

Передний, крайний — все родня.

Наш фельдшер, ежли я болею,

Так он и слушает меня.

И что болтаю! —

Хитро глянув,

Прутье перебрала в руке.

У нас, у старых, как у пьяных,

Не держится на языке.

А где ж телок?

Убег?

Гляди-ка! —

Простилась попросту кивком

И, пахнущая земляникой,

Поторопилась за телком.

А я-то думал,

Как зазнайка,

Что в чем-то виноватым был…

Она судила как хозяйка.

Своей земли,

Своей судьбы.

И все ж, не позабыв урока,

Я шел, виновный до конца,

Не в роли

Юного пророка.

А в долге

Зрелого бойца.

1960

У крыльца толкутся люди,

Бабы шепчут у окна:

— Как же будет?

— Что же будет?

— Поженились! Вот те на! —

А старушка об одном:

— Самый главный агроном,

Городской,

В деревню пришлый…

Вот те крест,

А я б не вышла! —

Кто-то весело в толпе:

— Удержаться просто,

Если, бабушка, тебе

Стукнет девяносто…

Запоздавшего встречая,

Упрекают — ну и ну!

Агрономша тащит к чаю,

Агроном зовет к вину.

— Разорвут! —

Смеются гости. —

Вы свою стыдливость бросьте,

А не то в отместку вам

Я и эту выпью сам.

«Нашим девкам белолицым

Ваши парни не с руки!..»

Заскрипели половицы,

Застучали каблуки —

Застучали: ту-ки, ту-ки!

Подобрался, вскинул руки

И пошел дробить сплеча:

Ча-ча-ча!

Ча-ча-ча!

В белой вышитой рубашке,

Улыбаясь за двоих,

По одной тесовой плашке

Гусаком прошел жених.

Никому не верится —

То-то был серьезный!

С ним решил помериться

Бригадир колхозный.

— Эхма!.. Эх!

Гуляй, Антошка!

Молодая, не зевай!

Из просторного лукошка

Ножка в ножку

Понемножку

Бригадиру подсевай. —

Молодая не зевает —

Золотым дождем идет.

— Сею-вею, подсеваю,

Да боюсь, что не взойдет!..

Дед увидел неполад, —

На невесту строгий взгляд.

— Песня песней,

Пляска пляской

Не забыть бы и обряд:

Молодые, встаньте в ряд.

Тише, гости!

Тише, резвые!

Не воруем, чтоб спешить.

Нам, пока головки трезвые,

Надо дело завершить.

Говорю тебе сердечно,

Мне перечить — не моги!

Отдаем тебе навечно,

Век-то долог — береги!

На породу нету жалобы,

Красота! Не возражай.

Чтоб трудилась и рожала бы,

Как колхозный урожай.

— Отвечай, жених, словами!

— Отвечай, жених, делами!

—Только все во свой черед,

Подождет тебя народ!

— Что ответить?

Что сказать бы?

(Дед сказал и шасть на печь.)

Откровенно, я для свадьбы

Не успел придумать речь.

Чтобы с линией согласно,

С той, которой я иду,

Безусловно, дело ясно,

Так сказать, не подведу.

1941

Сто разных вздохов,

Как одно дыханье,

И, как одно лицо,

Сто разных лиц…

В совхозном Клубе

На киноэкране

Страдает Гамлет,

Юный датский принц…

Страдает Гамлет-

Золото венца,

Отечески светившее

Для принца,

Теперь,

Когда живет

Лишь тень отца,

Блестит все так же

На его убийце.

Страдает Гамлет…

Как же не страдать,

Не мучиться.

Не исторгать проклятий,

Когда из тьмы

Изменческих объятий

С улыбкой прежнею

Выходит мать!

Страдает Гамлет…

Как ему любить,

Как позабыться

В неге голубиной,

Когда уста

Офелии невинной

Уже успели

Ложью отравить!

Страдает Гамлет…

Волны мчатся к скалам,

Чтоб умереть

У датских берегов…,

И странный свет

Дрожит над кинозалом,

Как будто льется

Из глубин веков.

Страдает Гамлет…

Свет пылит пыльцой,

Бледней волос

Загубленной датчанки.

В нем вижу я

Скорбящее лицо

Еще не старой,

Но седой сельчанки.

Страдает Гамлет,

Отпрыск королей…

Сельчанка плачет

Тихою слезою.

Что Гамлету она,

Что Гамлет ей,

Чтобы терзаться

Над его судьбою?

Что Гамлет ей,

Когда о том,

Как быть,

Сто раз решала,

Путаясь в ответе.

О, сколько-сколько

Горестных трагедий

Она сама успела

Пережить!

Что Гамлет ей

С интригами дворца?

В тот смутный год,

Что страхами измерен,

К ней тоже приходила

Тень отца,

Но не ко мщению звала,

А к вере.

Что Гамлет ей?

Она дышала адом,

Прошла войну

Со смертною бедой.

Уже сраженный,

Муж нездешним взглядом

Ее увидел,

Ставшую седой.

Что Гамлет ей?

Холодною душою

Трагедию земли

Не все поймут.

Родную землю

Делали чужою,

Скупою,

Неотзывчивой на труд.

Но с высоты

Страданья своего,

С вершины веры,

Что неугасима,

Она в душе

Боится за него,

Как мать боится

За родного сына.

Сто разных вздохов,

Как ее дыханье,

И, как лицо ее,

Сто разных лиц…

В совхозном клубе

На киноэкране

Страдает Гамлет,

Юный датский принц..

1963

Слушайте!..

Слушайте сказку-былину!..

Некогда знойной Ферганской долиной,

Ночью и днем охраняемый стражей,

Шел караван с необычной поклажей.

На полпути каравану навстречу

Вылетел всадник с неласковой речью.

— Э-ге-ге-ге! —

Закричал он с прискока. —

Кто вы, откуда вы, дети Востока? —

И, поравнявшись, спросил он вторично:

— Что за товар за такой необычный?!

Хиленький старец с седою бородкой

Тотчас ответил угодливо-кротко:

— С миром объехав далекие страны,

Птиц мы везем благородному хану.

Пусть он, не зная тоски и болезней,

Тешится их незатейливой песней.

Только за птиц этих старец боялся.

— Петь перестали!.. —

А всадник смеялся.

— Что же вести их под зноем и пылью,

Если у птицы есть вольные крылья?!

Надо, чтоб мудрые люди трудами

Землю свою покрывали садами, —

Так, чтобы птица сама прилетела,

Чтобы сама свою песню запела.

Зря ты качался, плывя по барханам, —

Нет твоего благородного хана!..

Люди свободны, раскрыты темницы,

В клетках остались твои только птицы…

Чтобы никто здесь обиженным не был,

Добрые люди, верните им небо!..

Клетки разбили… При первом ударе

Шум поднялся, как на птичьем базаре.

Песни недлинны и сборы недолги

Были у маленькой иволги с Волги;

С ней и другие, взлетев в поднебесье,

Быстро помчались в Сибирь и в Полесье…

Сталось, что всадник, измученный жаждой,

Крепко заснул в той долине однажды;

Спит и не видит герой смуглолицый,

Как отовсюду слетаются птицы.

Ночью над спящим в широкой постели

Крылья, как листья в саду, шелестели…

Каждая птица несла, сберегая,

Зернышко лучшего дерева края —

Южных каштанов, душистых магнолий,

Дуба и клена с придонских раздолий,

Не обошлось без любителя ветра,

Невозмутимо спокойною кедра,

Не обошлось без носящей рубины

Гибкой, как девушка, тонкой рябины…

Как и зачем —

Нам гадать бесполезно…

Но из земли тут пошло и полезло…

Всадник проснулся от песни звенящей,

Всадник увидел вдруг сад настоящий.

Слыша о том, затаил я охоту

Полюбоваться на птичью работу.

Еду долиной… И слева и справа

Видится мне за дубравой дубрава…

Вижу, как мудрые люди трудами

Землю свою покрывают садами…

— Так почему же идут небылицы,

Будто сады посадили здесь птицы?

Хиленький старец с седою бородкой

Тотчас ответил насмешливо-кротко:

— Если и в сказках ты хочешь увязок, —

Значит, не слыхивал в детстве ты сказок…

Сын мой, — сказал он, —

За труд свой народы

Видят во всем благодарность природы.

Вот и в песках, напоенных водою,

Саженцев племя растет молодое…

Зной их не губит и ветер не клонит,

Листья приподняты, точно ладони…

Тронет ли ветер молоденький кустик,

Листья зашепчут: «Не пустим! Не пустим!»

Слышишь, лопочут так ясно, так дружно?..

— Слышу! — сказал я ему простодушно.

Взглядом меня

Он насмешливо смерил:

— Что же ты птицам тогда не поверил?!

1949

От яра к яру

То вплавь,

То вброд

Красные мадьяры

Идут вперед.

Каждый смельчак,

Смелей не надо!..

(Позади — Колчак,

Впереди — Гайда.)

Ведет их,

Строен,

Черняв,

Но светел,

Поэт и воин

Карой Лигети.

Ведет,

Не сникший

В тоске и грусти,

К огню привыкший

В отцовской кузне.

Ведет их,

Молод,

Узнавший с ними

Отцовский молот

В гербе России.

Ведет бесстрашно

Землей приомской,

В гербе признавший

И серп отцовский.

Звезда узналась,

Всех звезд отборней,

Что зарождалась

В отцовском горне…

* * *

Степные ветры

Им лица жгут.

Красные венгры

На бой идут.

Что ты таишь,

Берега кромка?

Впереди — Иртыш,

Позади — Омка.

Ревет река,

Волна шальная

Бьет в берега,

Как на Дунае.

В пагубе вод

Уже так близок,

Идет пароход

Белый, как призрак.

По боку синяя,

Синяя с красным,

Ватерлиния

Горит лампасом.

— В родную дальность

Дорог немного.

Нам осталась

Одна дорога.

Два-три бота

И, хоть опасно,

Возьмем с налета

Этот пампасный!

Дойдем в боренье

До горных кряжей:

К Уралу,

К древней

Родине нашей.

* * *

Кипит разводье,

Звереют волны.

На пароходе

Блестят погоны.

Блестят погоны,

И огнебойно

Звенят патроны,

Входя в обоймы.

Вот первый выстрел

В тумане грянул,

Как будто вызрел

Цветком багряным.

Не цветом мая

Цветы горят…

Дети Дуная

Иртыш багрят.

В огне и дыме

Плывут средь волн,

И кровь за ними,

Как сто знамен.

Дуная дети

Домой плывут.

Слова Лигети

Еще живут:

— Мы в этой жизни

Вдвойне богаче:

Нас две отчизны

В беде оплачут.

Оплачут,

Верю я,

Где нас взрастили.

Оплачут Венгрия

И Россия.

1968