Том 2. Лошадь Паллада

Вас одевает Ворт или Пакэн?

(Я ничего не понимаю в этом.)

И в сумрачном кафе-америкэн

Для стильности встречались вы с поэтом.

Жонглируя, как опытный артист,

Покорно дрессированным талантом,

Он свой весьма дешевый аметист

Показывал сверкальным бриллиантом.

Но, умная, вы видели насквозь

И скрытое под шелком полумаски,

Ленивое славянское «авось» –

Кололи колко острые гримаски.

Когда ж в гостиных заворчало «вор!» –

Предчувствуя уродливую драму,

Вы первая сорвали приговор

И бросили на провод телеграмму.

И трус на миг остановил клинок

Над узелком испытанной развязки,

И щупальцы склонявший осьминог

Был ранен жестом смелой буржуазии.

Весь день читал (в домах уже огни)

Записки флорентийца Бенвенуто.

Былая жизнь манила, как магнит,

День промелькнул отчетливой минутой.

Панама. Трость. Тяжелый шар упал.

С морских зыбей, с тысячеверстных тропок

Туман, как змей, закованный в опал,

Ползет внизу, в оврагах синих сопок.

– Вся ночь моя! – Его не ждет жена:

Покой судьбы – ярмо над тонкой выей.

Как та скала: она окружена

И все-таки чернеет над стихией.

Со складок туч фальшивый бриллиант

Подмел лучом морскую площадь чисто.

– Как сочетать – пусть крошечный – талант

С насмешливым умом авантюриста?

Бредет сквозь ночь. В кармане «велодог»,

В углу щеки ленивая усмешка…

– Эй, буржуа! Твой сторож, твой бульдог

Заснул давно: на улице не мешкай.

Притон. Любовь. Страдание и грязь

Прильнут к душе. Так оттиск ляжет в глине.

А завтра днем, над книгою горбясь,

Дочитывать бессмертного Челлини.

Ты сорванец, и тусклый алкоголь

Оттягивает выстрелы таланта.

Твои друзья – расслабленная голь,

А твой ночлег – китайская шаланда.

Но подожди, и мышцы крепких скул

Ты вывихнешь одним скрипящим стиском,

И ветка жил нальется по виску,

И день придет – птенец с голодным писком.

А нынче – жизнь. Бульвар, и ресторан,

И женщины прижатый локтем локоть.

Весь мир тебе – распластанный экран,

А мудрое томление далёко.

Не попадись в его томящий круг,

Не верь подделывателям алмазов.

И я тебе, мой пораженный друг,

Как Митеньке – папаша Карамазов.

Когда-то царственным венцом

Венчался вождь сердец – певец,

И свитки пламенных канцон

Хранил раздушенный ларец.

Теперь же должен ловчий слов

Идти на грубый лов монет,

И сыпать жемчуга стихов

В надменный крик столбцов газет.

Но не пропустит зоркий взор

Среди реклам и жирных строк

Твоих стихов простой набор,

Как в щебне – голубой цветок!

Твоя судьба, великий трагик – Русь,

в судьбе твоих замученных поэтов.

Землей, намокшей в крови их, клянусь:

ты не ценила жизней и сонетов.

Пусть тех нашла свинцовая пчела,

пусть в ураганах подломились эти –

судьбой и скорбью вечною была

причина смерти истинной в поэте.

Черт искаженных – исступленный вид! –

твоих жестоких знаков и волнений

не перенесть тому, кто сам горит,

сам исступлен волнами вдохновений…

Не только душ, но их вместилищ – тел,

горячих тел – ты тоже не щадила.

Я трепещу, что высказать успел

все, что молчаньем усмирит могила.

В тот год, когда, разбужена войной,

в коронной роли земли потрясала, –

ты эти зерна вместе с шелухой,

в мрак мировой рассыпав, растоптала…

В чужую землю павшее зерно,

раздавленное русскою судьбою!

И утешенья гнева не дано

нам, обреченным на одно с тобою.

Наш гнев устал, – рождаясь вновь и вновь,

он не встречает прежнего волненья,

и вместо гнева терпкая любовь

встает со дна последнего смиренья.