Том 2. Повести и рассказы

ЖАРКОЕ ЛЕТО

С Шурочкой мы познакомились, спасаясь от быка. Когда отец Леньки Ситникова уехал в командировку, Ленька остался один на даче, и я приехал к нему. Мы так и прожили почти все лето.

В трех километрах от пригородной деревни, где мы жили, был расположен заброшенный песчаный карьер. К нему шла железнодорожная ветка, тоже заброшенная. Рельсы были ржавые, а насыпи не было, потому что это была временная ветка. Между шпалами росла трава.

В то утро мы с Ленькой шли по шпалам. Мы старались ступить на каждую шпалу, но они были расположены не на одинаковом расстоянии одна от другой, и нам все время приходилось прыгать и смотреть под ноги.

Когда мы дошли до совхозного выгона и карьер был совсем близко, мы увидали этого быка.

Он ходил по выгону, ел свою траву и был вполне спокоен. Между рогами белела дощечка, на которой было что-то написано.

На нас не было ничего красного, и мы думали, что бык нас не тронет.

Но он насторожился и искоса посмотрел в нашу сторону, а потом двинулся к нам, низко нагнув голову.

Он подошел к нам уже довольно близко, когда мы бросились бежать. Мы так и не прочли, что там было написано на дощечке между рогами.

Добежав до карьера, мы чуть ли не кувырком скатились по песчаному откосу, хотя бык, наверно, давно отстал от нас.

Когда-то карьер был залит водой почти весь, но теперь только кое-где темнели большие лужи, в которых кишели головастики. В это лето была засуха, дождей не выпадало совсем, и акватория луж непрерывно уменьшалась.

Мы легли на песок, чтобы отдышаться, и молчали, ожидая, кто заговорит первым. Было очень жарко.

Мы совсем не заметили, откуда она подошла к нам, — должно быть, со стороны родника. На девочке было клетчатое платье, желтые сандалии, вымазанные в глине, и на голове лента ядовито-зеленого цвета, тоже запачканная глиной. В левой руке Шурочка держала лист лопуха, очевидно для защиты от солнца.

Она подошла к нам и, с пренебрежительным вниманием разглядывая нас, сказала:

— Вы, мальчики, тоже от быка...

— Мы тебе не мальчики, — ответил ей Ленька.

— И не от быка, — неуверенным, но наглым голосом добавил я.

— Это такой уж бык, — продолжала Шурочка задумчивым голосом и не обращая внимания на наши реплики, — это такой уж бык. Я сама от него два раза убегала.

Когда она это сказала, нам сразу же стало легче, и мы стали смотреть на нее как на старую знакомую. Оказывается, дом, где жила Шурочка, был совсем близко от того дома, где жили мы, и ей с нами было по пути. Мы расстались с ней у калитки сада.

С этих пор мы часто виделись с Шурочкой. Попив утром чаю, мы с Ленькой выходили на пыльную улицу, проходили мимо продуктовой лавки, сворачивали на узенькую улочку, ведущую к шоссе, потом еще раз сворачивали и входили в сад, калитка которого была совсем открыта.

Обычно мы заставали Шурочку на веранде. Она сидела в плетеном кресле, упершись локтями в стол — стол садового типа из грубых досок, покрашенных зеленой краской, и с крестообразными перекладинами внизу, — и всегда читала один и тот же комплект журнала «Вокруг света» за 1929 год. На стене веранды, примыкающей к дому, кем-то, очевидно Шурочкой, были пришпилены три картинки. Если нам не о чем было говорить, мы с Ленькой всегда начинали обсуждать эти картинки.

Одна из них, самая большая, изображала мавзолей с четырьмя колоннами и чугунными воротами. На воротах были изображены два купидона, державшие факелы, опущенные вниз, а на фронтоне было написано:

«Супругу-благодетелю».

Вторая картина изображала какого-то артиста, а третья была работой Шурочки, и там акварелью были нарисованы два каких-то дерева и заходящее солнце.

Когда нам надоедало сидеть на веранде, мы шли в сад и по очереди качались в гамаке, а когда и это надоедало, отправлялись куда-нибудь бродить, чаще всего на карьер.

Узенькой улицей мы выходили на шоссе, которое вело к полям и ряд телеграфных столбов тянулся вдоль, и сворачивали вправо у дальних холмов. Шоссе было всегда пусто, и мы с Ленькой набирали камешков, сразу побольше, чтоб не нагибаться каждый раз, и швыряли ими в ласточек, которые вечно сидели на проводах.

Шурочка говорила, что это нехорошо, она говорила, что в ласточек нельзя бросать камни. Другое дело подбить воробья или ворону, а ласточек нельзя.

Но нам было все равно, в кого кидать камни, хоть в ласточек, хоть в ворон: за все лето мы не попали ни разу.

Там, где шоссе сворачивало вправо, мы сходили с шоссе и шли туда, где росли кусты. Потом кусты редели, и нам открывалась бугристая равнина, где на песчаной почве росла низкая и жесткая трава.

Мы незаметно доходили до старого карьера и спускались вниз по песчаному откосу. Мы теперь всегда спускались в карьер не со стороны выгона, а с противоположной, хотя происшествие с быком было давно забыто. По крайней мере, никто из нас не вспоминал об этом.

Спустившись вниз, мы каждый раз замечали, что лужи уменьшаются. Теперь вода в них была темной и мутной, и головастики так и кишели в ней. Головастики с каждым днем становились все крупнее, некоторые были уже совсем крупные; но мы-то знали, что если в ближайшее время не пойдет дождь, то лужи высохнут совсем и все головастики передохнут, прежде чем из них выведутся лягушки. Для нас это, в сущности, не имело значения, но мы уже не бросали в лужи камней. Мы шли в сторону карьера, где был ключ.

Когда-то он бил прямой струей, но сейчас только слабая струйка ржавой воды текла из-под коряг на краю откоса и сразу же впитывалась в песок.

Мы складывали ладони лодочкой, и по очереди подставляли их под струю воды. Мы смачивали себе головы, а потом обливали водой друг друга, а Шурочка головы не смачивала, только лицо, и когда мы брызгали на нее, она визжала. Потом она говорила: «Не надо, мальчики», и тогда мы переставали.

Потом мы лежали на откосе. Песок был жесткий и крупный, с камнями, когда-то его вывозили для балластировки железнодорожного полотна, ни на что другое он не годился. Мы лежали на этом песке — я рядом с Ленькой, а Шурочка чуть в стороне — и всегда говорили о жаре. Всякий разговор у нас начинался с жары, а потом уж мы говорили обо всем остальном. Иногда даже говорить было лень, и тогда мы молчали.

Была такая жара, что шевелиться было лень, и лень было смотреть вдаль. Хотелось видеть только то, что близко.

Кое-где на откосе рос кукушкин лен и краснели цветы дикой гвоздики. Цветы были маленькие и липкие, пахли слабо, но смотреть на них можно было долго, а если это надоедало, то стоило на минуту закрыть глаза или посмотреть вдаль, в глубь карьера, а потом снова перенести взгляд на цветы, и они снова казались такими, точно видишь их в первый раз.

Потом мы шли домой. Мы расставались с Шурочкой у ее калитки, и каждый раз она делала серьезное лицо и уходила от нас, не оборачиваясь, к своему дому. Мы смотрели, как мелькает ее зеленая лента среди листвы.

Однажды, когда мы зашли за Шурочкой, на веранду вышла ее мать и сказала, что у Шурочки болит голова от этой жары. Если хотите, пройдите в ее комнату.

Мы с ненужной осторожностью зашагали по коридору и потом, забыв постучать, вошли во вторую дверь налево.

Шурочка валялась на постели и читала неизбежный «Вокруг света», но, увидев нас, встала и, запахнув полы коричневого халатика, села в кресло и сказала:

— Надо всегда стучать. — Потом она подумала и сказала: — Вот я и заболела.

Мы смотрели на нее и не знали, что говорить — утешать ее или нет, но Ленька сказал успокаивающе:

— Ерунда, завтра все пройдет.

Шурочка обиженно ответила:

— Тебе ерунда, а у меня голова так болит, что прямо не знаю.

— А ты пробовала мокрое полотенце?

— Я все пробовала, — безапелляционным тоном ответила Шурочка.

Мы снова замолчали.

В окно влетел серый мотылек, он сел на букет колокольчиков на подоконнике и спас нас от молчания.

Шурочка не верила, что мотыльки живут один день. Мы ей напрасно доказывали, что мотылек не может жить больше одного дня: ее нелепая уверенность в том, что он живет все лето, была настолько сильна, что я и сам с тех пор не знаю, сколько живут мотыльки.

Потом мы перешли на продолжительность жизни вообще, и Ленька сказал, что слон долговечное животное.

Он стал что-то рассказывать про слонов, точно сам жил среди них, и Шурочка его внимательно слушала.

Ленька ничего не врал про слонов, он говорил о них, что знал из книг, но меня почему-то это злило, и когда он сказал, что слон самое умное животное, я его оборвал и сказал, что зато мопс самое глупое животное. Леньку в школе дразнили мопсом, и я знал, что ему обидно это слышать от меня. Но тут он словно не слыхал моего замечания, он продолжал говорить про слонов.

Он мог сказать при Шурочке, что меня в школе зовут Блином, потому что однажды я объелся блинами и три дня не ходил в школу, но он этого не сказал. Это было хорошо с его стороны, но и это меня почему-то злило.

Потом мотылек перелетел с подоконника на кресло и сел на старую куклу Шурочки. Мы удивились, почему у куклы острижены волосы, и Шурочка сказала, что в детстве она думала, что у кукол волосы растут, как у людей. Она остригла куклу и ждала, что у нее снова вырастут волосы, но ничего не вышло, и тогда она перестала играть в куклы.

Мне захотелось поймать мотылька, но он слетел с кресла, и я его поймал уже в воздухе и второпях сжал его. Когда я разжал руку, то в моей ладони было раздавленное тело мотылька, и одно крыло было смято, а другое оторвалось и, тихо планируя, упало на стол, точно лепесток.

Я пошел на кухню и долго мыл руку и потом долго вытирал ее носовым платком, а когда я вернулся, то почувствовал, что все переменилось, хотя я знал, что ничего особенного не произошло.

Ленька продолжал что-то рассказывать, Шурочка его слушала, и все было по-прежнему, но я чувствовал, что, пока меня не было, они стали чем-то ближе друг другу, и я понял, что пошатнулись какие-то весы и что первым грузом на чашу моих ошибок упали легкие крылья мотылька.

Лето продолжалось, дождей все не было. С каждым днем сгущалась жара. Все высыхало.

Кое-где у дорог трава начала желтеть, одуванчики преждевременно облысели, а белые чашечки водяных лилий на высыхающем болоте за полустанком покрылись бурыми пятнами.

Вода в пруду за конским кладбищем испортилась, и все караси подохли. Листья на деревьях стали ломкими и свертывались в трубочки. Где-то близко горели торфяные болота, горький дым висел над полями, и не было ветра, чтобы разогнать его.

Небо было безоблачное, но мутное, и солнце не выделялось на нем, солнце было расплющено, как золотая фольга, оно заняло все небо, и все небо светилось мутным светом.

Когда Шурочка выздоровела, все потекло по-прежнему, но на карьер мы ходили уже реже, в такую жару ничего не хотелось делать.

Колодец у нашего дома высох, и теперь приходилось ходить за водой к другому колодцу, за три дома от нас. Мы с Ленькой установили дежурство и ходили по очереди, и Ленька говорил, что это ему напоминает жизнь в детском доме, но здесь уже отлынивать не приходилось.

С утра до вечера нам хотелось пить, и было хорошо подойти с большой белой эмалированной кружкой к кадке, зачерпнуть воды и пить ее медленными глотками. Вода в этой местности была желтоватой, должно быть от примеси железа, и на белом фоне кружки было видно, как вода убавляется с каждым глотком, и уже это утоляло жажду.

Однажды мы опять втроем пришли на карьер, и опять брызгались водой у родника, опять лежали на откосе и смотрели на лужи.

Некоторые лужи уже совсем высохли, и головастики, бывшие в них, погибли, но большинство луж еще не высохло. Мы начали решать — передохнут в них головастики или нет, и я сказал, что они все передохнут.

— Если и передохнут, то не все, — сказал Ленька. — Все они не могут передохнуть.

— Может быть, одни умрут, а другие нет, — сказала Шурочка, — а может быть, и все умрут. А может быть, и мы все умрем, у меня опять голова болит.

— У тебя голова поболит и перестанет, а головастики все передохнут.

— Нет, все не передохнут, — возразил мне Ленька, — давай американское пари.

— Идет, но только не жилить.

— Это ты всегда жилишь, а я нет. Я говорю: они все не передохнут.

Мы соединили руки, и Шурочка разняла пари и сказала:

— С разъемщика не брать!

Потом мы пошли домой и всю дорогу говорили о головастиках, точно ничего более интересного и на свете не было.

Потом Шурочка ушла, не оглядываясь, к дому, и мы опять смотрели, как мелькает ее зеленая лента среди листвы. Листья преждевременно пожелтели, и на их фоне лента была ясно видна.

— Хорошо бы, если б дождь пошел, — сказал Ленька, — мне тоже что-то жалко головастиков.

— Тебе их потому жалко, что Шурочке их жалко, — сказал я.

Ленька промолчал.

— А дождя все-таки не будет, — продолжал я, — и головастики передохнут, так им и надо.

— Я знаю, из-за чего ты злишься, — проговорил Ленька, — только ты напрасно.

— Ничего ты не знаешь: ты мопс — и больше ничего. Не тебе за девчонками бегать.

На этот раз мы поссорились по-настоящему и несколько дней не разговаривали. Эти несколько дней мы не ходили за водой и обеда не готовили, а ели отдельно, что попало. Комнату мы подметать перестали, потому что нам казалось, что начать подметать комнату — это шаг к примирению, а никто из нас первым не хотел мириться. По этой же причине мы перестали ходить в лавку за керосином, и даже чаю не кипятили по утрам. В кадке оставалось мало воды — только для питья, и мы перестали мыться.

Все эти дни Ленька уходил куда-то и возвращался перемазанный в глине, и я никак не мог догадаться, куда он ходит.

На четвертый день я пошел к Шурочке, и она сказала, что в эти дни Ленька к ней не заходил.

От нее я побрел на карьер и, когда я шел туда, увидел Леньку. Он шагал с таким торжествующим видом, что даже не заметил меня.

Я пришел на карьер, и мне стало понятно, куда Ленька все эти дни уходил.

В песок около родника был воткнут отрезок водосточной трубы, откуда-то утащенной Ленькой. По трубе вода стекала в желоб из камней, промазанных глиной, и по этому желобу текла в лужи. Некоторые лужи были соединены канавками, и головастики были в них живехоньки.

На меня нашла непонятная злость, и я даже не знал, что мне делать. Не сразу я догадался, что надо разрушить это Ленькино сооружение, но когда догадался, то сразу принялся за дело. Ударом ноги я отшвырнул железную трубу, и она, гремя, покатилась по откосу.

Теперь вода родника снова бесплодно падала на песок, но этого мне показалось мало, и я как мог разворотил ногами камни Ленькиного желоба.

Покончив со всем этим, я забрался по откосу наверх и лег на жесткую траву. Было нестерпимо жарко.

Я долго так лежал, а потом увидел, что кто-то спускается в карьер. Это была Шурочка. Она не могла увидеть меня, и я смотрел, куда она пойдет. Она подошла к роднику и остановилась. Очевидно, она ничего не знала о Ленькиной затее, потому что долго и удивленно рассматривала развороченные каменья, куски глины и водосточную трубу.

Теперь она стояла совсем близко от меня, и я видел ее лицо.

Интересно наблюдать человека, когда он думает, что его никто не видит. У многих при этом можно заметить совсем другое выражение лица, и наблюдать это не всегда приятно. Но Шурочка и наедине была такой же, как с нами. Я видел, как с веселой серьезностью она оглядела все, что было вокруг нее, потом улыбнулась и стала исправлять разрушенное.

Я лежал и ждал, когда она кончит. Я ждал, когда она уйдет, чтобы снова все разрушить. Дело у нее подвигалось медленно, некоторые камни откатились далеко, и ей тяжело было таскать их наверх, но она их все-таки таскала и скрепляла глиной, еще не успевшей высохнуть.

Руки у нее были вымазаны в глине, и зеленая лента, которая у нее сползала с головы и которую ей приходилось поправлять, тоже была вымазана в глине.

Мне вспомнилось, что в тот день, когда я впервые увидел Шурочку, ее лента тоже была выпачкана глиной, и мне почему-то стало не по себе, и мой поступок стал мне казаться не совсем хорошим.

Еще я вспомнил, какое бледное и милое лицо у нее было в тот день, когда мы с Ленькой навестили ее во время болезни, и мне стало совсем грустно.

А она все возилась внизу с этим желобом, и я видел, что ей это тяжело, но ничего не мог сделать. Сойти к ней — это значило признаться в том, что виновник разрушения — я.

Стараясь не глядеть на Шурочку, я лег на спину и смотрел в небо, но оно было раскаленное и тусклое, и смотреть на него было больно. Горький дым горящего торфа стлался надо мной, и, кроме неба и дыма, ничего не было.

Посмотрев вниз, я увидел, что Шурочка возится с большим камнем, и видно было, что поднять его ей не удастся.

Тогда я не выдержал, встал и спустился к ней по откосу. Она даже не удивилась мне, а когда я сказал ей, что это Ленькина работа и я ее разрушил, она только спросила меня: «Зачем?», но я промолчал.

Теперь я подтаскивал камни, а Шурочка скрепляла их глиной.

Когда все было кончено и вода снова побежала по желобу к лужам, тогда мы пошли домой.

— Я бы все равно проиграл пари, — сказал я Шурочке, когда мы ступили на шоссе. — Смотри направо.

Справа на небо наплывала туча, она была большая и темная и двигалась быстро, вырастая на глазах у нас. Теперь она казалась такой же огромной и тяжелой, как земля, и небо между тучами и землей было зажато как бы в гигантские, неуклонно сдвигающиеся клещи.

Туча догнала нас и закрыла над нами солнце. Мы шли, шли по старому шоссе, и гром гремел прямо над нами, и прямо над нами ломались фиолетовые клинки молний, а когда мы перешли мост, тогда на нас упали первые капли дождя, первого дождя за это жаркое лето.