Том 4. Стихотворения и поэмы 1941-1963

Война в наши двери стучится,

предательски ломит в окно, –

ну что же, ведь это случиться

когда-нибудь было должно!

Об этом и в песнях мы пели,

и думали столько годов:

за нами высокие цели,

чтоб каждый был драться готов…

Охвачена мыслью одною,

всей массой объединена,

встает большевистской стеною

взволнованная страна.

Не будем ни хвастать, ни охать:

нам в мире с фашизмом – не быть;

кровавую руку – по локоть

должны мы ему обрубить.

Вперед – и без останова!

Фашизм разгромим навсегда,

чтоб это проклятое слово

исчезло с земли без следа;

Чтоб эти кровавые руки

детей не пугали в ночах;

чтоб ихней звериной науки

погас зараженный очаг.

Вперед – и победа за нами,

за славной советской самой –

гордящейся сыновьями

двухсотмиллионной семьей!

Он хочет

с Наполеоном

сравняться, потея…

Но тот

был действительно зорок и храбр,

а у этого

в его чудовищные затеи

вложены

только ложь и нахрап.

На того

заглядывались пирамиды,

величественные

свидетельницы веков,

а на этого –

горы убитых

женщин

и стариков.

Мечтает он

походить на Аттилу,

но того

потоком времени мчало вперед,

а на этого

сумасшествие накатило,

и он –

против времени прет.

Не поставишь с ним рядом

и Чингисхана…

Без всяких особых красот

любое имя

рядом с ним благоуханно,

так от Гитлера

тленом несет!

Представьте его –

пред Тимуром:

вот, дескать,

вздумал приблизиться к вам!

Тимур на него

поглядел бы хмуро

и – плетью

расшиб пополам.

Не тревожьте

древние тени:

как бы ни были

они жестоки,

какие б ни делали

опустошенья, –

этот –

не из таких!

Несовместимы гений

с гниеньем!

А этот,

пока не начало рассветать,

только и умеет,

что по-гиеньи

спящих

за глотку хватать.

Вот он

на нашей показался дороге…

Небо!

расколись от артиллерийских гроз!

Красная Армия!

переломай ему ноги,

чтоб он отсюда

и костей не унес!

Наши силы –

неисчислимы,

но,

чтоб направить их против врага,

чтоб били они в цель,

а не мимо, –

жизнь,

по-военному стань строга!

Благодушье

с дороги сбросим,

худую траву –

из поля вон.

В того,

кто беспечен,

вглядимся и спросим;

кто он?

Прямо – на слове –

не словишь труса…

Мы,

как горючее с чердаков,

выбьем

огнеопасный мусор

из голов

паникеров и дураков.

У страха –

не глаза велики,

а рот,

не потакай

фантазии шаткой;

если слышишь,

что кто-нибудь врет, –

рот

затыкай ему шапкой.

Каждое утро,

вставая с постели, –

пола

еще не коснулась нога, –

помни об общей

единственной цели:

как

расшибить врага!

Узнаем друг друга

не по наряду, –

тех,

кто близок

и верен нам, –

по твердому шагу,

по смелому взгляду,

по крепко сжатым губам!..

Что пред этим

битвы Трои,

что времен

давнишних рать?!

Вот герои –

так герои,

это

надо рассказать!

Эй,

герои битв былого,

полюбуйтесь

на внучат:

как

невыдуманно ново

эти подвиги

звучат!

До конца

с врагом бороться,

до последних пуль

в стволе.

А потом,

Степан Здоровцев,

притарань

врага к земле.

Нам –

великая порука

эта

воинская честь.

Лейтенант

Михайло Жуков

в грязь

врага заставил сесть.

Будем гнать

до их притонов,

в небо кинув

сотни звезд,

как товарищ Харитонов,

обрубив

фашистам хвост.

Бейтесь крепче,

соколята,

рвитесь в гущу,

ястребки,

чтоб

у недругов проклятых

стали

руки коротки!

Это –

только первых трое.

Юность

в быль переросла.

А за ними –

ввысь, герои,

в бой, герои,

без числа!

Подтянулась Москва,

погрознела,

город

в руки оружье берет;

за великое

общее дело

в полный рост

ополчился народ.

Воротник

украинской рубашки,

козырек

полотняной фуражки

подровнялись,

построились в ряд,

незнакомец –

стал близок как брат.

Сотни

самых профессий сидячих

взяли на плечи

бремя войны;

разбираться

в военных задачах

добровольно

желают они.

Бухгалтерия –

рядом с ученым,

с лаборантом –

бок о бок монтер;

сердце в сердце,

потоком сплоченным

люди строек,

прилавков,

контор.

Будто что-то

тебе помогает,

если рядом с тобою –

шагает

человек,

тебе ставший сродни,

разделяющий

вровную дни.

Посмотрите в глаза

этим людям:

их упорная дума

строга, –

всем напором,

всей тяжестью будем

нажимать

и давить на врага.

Здесь никто

от испуга не прячет

под подушку

лица своего.

Бой

не нашею волею начат, –

нашей славой

закончим его!

Облетай по шеренгам

команда:

«Рота, смирно!

Повзводно вперед!»

Это двинулась с места

громада,

это –

город оружье берет!

Пока Москва

обнесена

ночного сумрака стеною,

пока, усталая, она

объята сном и тишиною, –

огромный город

тих в ночи,

как наработавшийся

улей.

И только

светятся лучи

ночных

недремлющих

патрулей.

Курантов

смолк последний звук.

Затихли рынки

и вокзалы,

трамваи

свой замкнули круг…

Спешит

прохожий

запоздалый.

Куда он

направляет шаг?

Где запоздал?

Чего желает?

Внезапно вспыхнувший

впотьмах

его

фонарик освещает.

И света

тоненькая нить

на вас

свой луч

пытливо бросит,

и – документы

предъявить

вас

голос вежливый

попросит.

И если

мирный гражданин

спешит домой

своей дорогой, –

поторопись!

Но ни один

враг

не минует

кары строгой!

Сторожевых частей

войскам

немало

ведомо примеров,

как охраняется

Москва,

им

свой ночной покой

доверив.

Змеей

не проползти беде

под человечьим

зорким взглядом, –

везде

войска НКВД

ее

к земле

прибьют прикладом.

И мышью

ей не проскользнуть:

из мрака выловивши,

ярок

везде ей

перережет путь

внезапно вспыхнувший

фонарик.

Ни наших рук,

ни наших пуль

не обойти

уловке вражьей:

ночной

сторожевой патруль

повсюду

бодрствует на страже.

И, пробираясь

из засад,

изловленный

ночным патрулем,

поднимет руки

диверсант

под пристальным

бессонным дулом.

Плеснет

серебряная трель,

осветятся

сияньем лица…

Спокойно стой,

великий Кремль!

Спокойно отдыхай,

столица!

Со всех застав,

со всех концов,

на миг

не сморенные снами,

следят

глаза твоих бойцов

за промелькнувшими тенями.

Не проползти змеей

беде

под человечьим

зорким взглядом. –

ее

войска НКВД

прибьют

к земле

тугим прикладом!

Ребенок вдали закричал:

«Не надо, не надо, не надо!»

Пронзительный крик отвечал

на то, чему сердце не радо;

На то, чему чужды зрачки,

и губы, и руки, и ноги;

разодрано время в клочки

стенаньем воздушной тревоги.

Вот так начиналась война,

пред нею – все звуки не громки:

качнется квартиры стена,

и рухнут на плечи обломки.

Ударит тяжелый снаряд,

размечет железо и камень, –

и старые стены горят,

нетронутые веками.

Все стало непрочным, как дым,

и думалось горестно людям:

«Умрем или победим!»

Мы этих времен не забудем.

Потом мы привыкли к войне

и стали носить ее имя,

и стали, обычны вполне,

детали ее – бытовыми.

Набухши ее молоком,

дыханьем ее ядовитым,

мы взгляд устремляли мельком

к обманам ее и обидам.

Мы стали до губ тяжелеть

под всем, что на сердце сгружалось.

Железо ли надо жалеть?

Железо не знает про жалость!

И только на душах налет,

как бы от гранильного шлака,

ее непомерных тягот,

ее несводимого знака.

Мы сами втянулись в валы

стальных и железных прокатов

и сами вложились в стволы

нацеленных автоматов.

Поэтому – неотвратим –

растет наш напор, прибывая;

мы сами, как пули, летим,

сквозь воздух летим, запевая;

Сквозь время летим и поем

и светимся сами от пенья –

о самом большом, о своем

предел перешедшем терпенье.

Уже нас назад не вернуть,

мы порохом пущены в дело,

навеки проложенный путь

должны долететь до предела.

Рукой нас теперь не словить,

как взмывшую в небо комету,

бронею не остановить, –

на свете брони такой нету.

Мы насквозь ее просверлим,

куда бы враги ни засели,

покуда не дрогнет Берлин,

пока не ударим по цели!

Стрелок следил

во все глаза

за наступленьем неприятеля,

а на винтовку стрекоза

крыло хрустальное приладила.

И разобрал пехоту смех

на странные

природы действия, –

при обстоятельствах

при всех

блистающей,

как в годы детские.

И вот –

сама шагай нога –

так в наступленье

цепи хлынули,

и откатилась тень врага

назад

обломанными крыльями.

И грянул сверху бомбовоз

и батареи

зев разинули –

за синь небес,

за бархат роз,

за счастья

крылья стрекозиные.

Немало тревоги,

немало досад

врагу причиняет

воздушный десант.

Отважные люди,

отборный народ

скрываются в люки:

прощай, самолет!

Четыре гранаты,

один автомат

немало, ребята,

врагов истребят.

За каждого нашего

их – пятьдесят, –

ведет свои счеты

воздушный десант.

Послушайте-, случай

какой был с одним –

с пушинкой летучей –

с бойцом молодым.

Заметили гансы,

что парня с высот

на ихнии линии

ветер несет.

Секунда и – пули,

прошив парашют,

десантнику саван

из шелка сошьют.

Замешкались немцы,

глотают слюну:

пускай опускается

в ихнем плену.

Зарядов не тратя, –

попробуй присядь, –

повесят на стропах

воздушный десант.

Гранаты на взводе,

подмоги не ждать –

на всем небосводе

своих не видать.

Он с лету гранату

швыряет в окоп, –

у фрицев глаза

вылезают на лоб.

Он с ходу вторую,

коснувшись земли, –

враги врассыпную

в кусты поползли.

Отцеплены стропы,

приклад на весу…

Родимые тропы

скрывают в лесу.

Четыре гранаты,

один автомат

немало, ребята,

врагов истребят.

За каждого нашего

их – пятьдесят; –

ведет свои счеты

воздушный десант.

Шумят дубы и березы

шатром тяжелых ветвей.

Кипят сиротские слезы

на лицах жен и детей.

Кипят, следы выжигают

в сыпучем сером песке…

Как трудно они шагают

по горькой дороге-тоске!

Идут сквозь мелкий осинник

под дулом стервячьих стай;

их с места сорвал насильник,

их гонят в немецкий край.

Во мгле ночей воробьиных,

в дыму спаленных станиц

горит их кровь на рябинах

до самых наших границ.

Мелькает сизоворонка

зеркальным синим пером.

Плывет родная сторонка

в тумане утра сыром.

Спасите, братья, спасите!

Снимите ярмо с плечей!

Горячей пулей скосите

бездушных их палачей!

Не дайте своих в обиду,

подняться дайте с колен!

Уж лучше нам быть у биту,

чем видеть их страшный плен.

Мы горе свое взнуздаем,

осилим беду свою,

чтоб вновь светила звезда им

в освобожденном краю.

Чтоб снова они вернулись,

наполнивши шумом тишь,

чтоб стали порядки улиц

светлее от новых крыш.

Чтоб нас они – не укоряли,

проклятья тихо шепча,

что мы их жизнь потеряли,

оставив у палача.

Шумят дубы и березы

шатром осенних ветвей.

Кипят сиротские слезы

на лицах жен и детей.

Спасите, братья, спасите!

Снимите ярмо с плечей!

Горячей пулей скосите

насильников-палачей!

Слушай веское слово!

Слушай верную речь!

Нужно снова и снова

нам плечом приналечь!

Мы с тобою в ответе

за большие дела:

чтобы – правда на свете,

чтобы наша взяла.

Мы с тобою – в дозоре,

на виду, на юру,

на великом морозе,

на всесветном ветру –

не затем пробивались

через тучу беды,

чтоб от нас не остались

нашей правды следы.

Четверть века трудились, –

дедом выращен внук, –

четверть века гордились

делом собственных рук.

Так неужто ж теперь ты,

ознобись до подошв,

перед зрелищем смерти

на колени падешь?

Нет! Не будет такого!

Чтобы страх отогнать,

есть народное слово:

«Двум смертям не бывать!»

А с одною своею

мы сшибемся вразмах,

чтоб, с отвергнутой, с нею

раньше встретился враг.

Со своею одною

станет встреча грозна, –

за твоею спиною

вся земная стена.

Человечество слышит

шаг походки твоей,

человечество дышит

все слышней и гневней.

Не робеть, не сдаваться!

Стать к врагу острием,

на своем оставаться

и стоять на своем.

Дунут ветры победы –

в них дыханье вложи;

будут песни пропеты

без бахвальства и лжи.

Наше вечное пламя

не погаснет века;

наше красное знамя

не надломит древка.

Мы одни, без подмоги,

через кровь, через дым,

на великой дороге

все равно победим.

Человечество с нами

навсегда, на века;

наше славное знамя

не опустит древка!

Слову

не подвластные усилия,

сила,

презирающая смерть, –

Волжская

военная флотилия,

как тебя

прославить

и воспеть?

Ты,

переносившая лишения

тысячных налетов

и преград,

твердое

принявшая решение:

отстоять

любимый Сталинград!

Круглыми

дымящимися сутками

грозных

несмыкающихся глаз,

между

огневыми промежутками,

может быть, услышишь

мой рассказ.

Натиски свирепые

и дерзкие

на родные

наши берега

сдерживали

лодки канонерские,

отражая

лютого врага.

Мужества сурового

образчики

каждодневно,

нынче – как вчера,

вновь и вновь

показывали тральщики,

повторяли

бронекатера.

Долго длилось

грозное сражение,

но не рвалась

связь могучих жил;

пополнялось

вооружение

и живой запас

горячих сил,

Точно,

с левой стороны

на правую,

так же в сотый,

как и в первый раз,

подается

нашей переправою

продовольствие,

боезапас.

И опять

дорогою обратною

кровную

поддерживает связь,

смелостью,

словами неоплатною,

ранами почетными

дымясь.

Голова

от тяжести закружится,

только лишь

подумаешь о нем:

про такое

кованое мужество,

что не взять

ни стужей,

ни огнем,

не взорвать

ни бомбами,

ни минами,

не сыскать

ни в чьей иной стране,

только лишь

с размерами былинными

ставшее

вплотную

наравне.

Волжская

военная флотилия,

славу

проложившая в века,

слову

не подвластные усилия

только ты

смогла поднять,

река!

Только ты,

река,

своими волнами,

наложивши

вечности печать,

над былыми битвами

и войнами

сможешь

этой славе отвечать!

Это был поворот,

и размах,

и удар,

и опять –

поворот и удар!

Это был всех сердец наших

собранный жар,

кто бы ни был ты,

мал или стар.

Это было –

что в каждой душе наросло:

гнев и боль,

в молодом и седом,

долгожданное

красное наше число,

прежде званное

божьим судом!

Это схвачена в клещи

рука палача

здесь,

у города Калача,

в Абганерово –

нерв перерезан убийц.

Не тупись,

наш клинок,

не зубись!

Дальше,

дальше гони их,

тесни и клони

горы трупов

и груды знамен,

чтоб не знала родня,

где окончились дни

их,

навеки проклятых имен!

Кто их звал сюда?

Кто их сюда приглашал,

на просторы

задонских степей?

Кто им дома

по-своему жить помешал?

Не тупей,

наша сталь,

не скупей!

Не бессильная злоба

владеет пером, –

справедливость и правда –

сюда!

В окровавленном ими

просторе сыром

намечается

зала суда.

Шестьдесят ихних тысяч

признало вину

пред лицом

непреклонных улик;

шестьдесят ихних тысяч

осталось в плену, –

счет не кончен,

хотя и велик.

Посчитаем, –

и я не собьюсь, не солгу, –

не полна

подсудимых скамья:

у народа

останется в вечном долгу

вся фашистская

злая семья.

Поворот и размах,

поворот и удар!

Начинается

праведный суд.

Еще ждет,

напрягая глаза,

Краснодар,

Севастополь с Одессою

ждут!

Еще Франция ждет,

еще Бельгия ждет,

еще Чехию

душат враги, –

они знают и ждут:

суд идет,

суд идет,

всей землей

отдаются шаги.

Это те,

кто, за шиворот взявши убийц,

повернул их

решительно к судьям.

Не тупись,

наша сталь;

наш клинок,

не зубись,

мы вас –

вдвое

оттачивать будем!

Я такие слова

хочу добыть,

чтоб врага ими

в землю

по шляпку вбить.

Я такие достану

теперь из глубин,

чтобы били они

больнее дубин.

Я такие теперь добуду,

чтобы

в каждой букве

по пуду!

Стой, фашистская нечисть,

фашистская немь,

на руках твоих – кровь,

на глазах твоих – темь.

Стой, фашистская немочь,

немота,

на кулак мой

ремень

намотан.

Стой!

Сильна ты

лишь веером брызжущих пуль,

а в душе ты – гнилье,

а на деле ты – нуль.

Толкануть тебя

в злую в душу, –

весь твой строй

железный

разрушу.

Ты вгрызаешься в горы,

ползешь по степям,

но отчаянье

хлещет тебя по стопам,

страх встает

за твоей спиною

накренившеюся

стеною.

Ты ползешь, изгибаясь,

вперед и вперед,

а назад

тебя жуть обернуться берет.

На ногах твоих,

словно цепи,

бесконечные

стынут

степи.

Ты Кубани теперь

приминаешь сады,

ты кавкасским вином

заливаешь кадык,

но тревоги

не смоешь хмелем,

не заквасишь тоски

весельем.

Ты куда,

за какие зашел рубежи?

Заклинился, –

попробуй назад убежи!

Здесь – у Нальчика

и Моздока –

задохнись

до последнего

вздоха!

Здесь в туманы тебя

обоймут облака,

защемленной в ущельях,

замлеет рука,

скал завалы

и гор отроги –

под твои

занемевшие ноги.

Здесь орлы

тебе кинутся очи клевать,

водопады

в лицо тебе станут плевать,

перед каждым встречным

аулом

эхо встретит

смертельным гулом.

И когда мы

железо твое перегнем,

и когда твой нахрап

переметим огнем,

не оставивши

лба без метки, –

что ты сделаешь

напоследки?

Ты рассеешься рванью

разбитых орав,

ты бежать будешь,

строй и штаны потеряв.

И на Одере,

Эльбе,

Рейне

станешь

горечи жрать коренья.

Все на карту поставив,

ты рвешься вперед,

а назад

тебя страх обернуться берет.

Нет тебе

обратного ходу:

только –

в пропасть,

в могилу,

в воду!

Стой, фашистская немочь,

фашистская немь,

на руках твоих – кровь,

на душе твоей – темь!

Скоро сутки

пойдут на прибыль:

ты почуешь

свою гибель.

Над пространствами оледенелыми,

где студеная блещет звезда,

пролетают калеными стрелами

огнедышащие поезда;

С продовольствием, танками, пушками,

с эшелонами силы живой

погромыхивают теплушками

на подмогу страде боевой.

Паровозы заросшие в инее, –

воду взял на ходу и – прочь!

А над ними раскинулась синяя

новогодняя грозная ночь.

Ни секунды промешки и праздности,

каждый миг у них на счету;

к постоянной привыкший опасности

глаз прощупывает темноту.

Ни жилья далеко в обе стороны,

ожидай непредвиденных встреч;

рыщут в небе железные вороны,

чтобы путь им навек пересечь.

Над просторами онемелыми,

дымный хвост по полям разметав,

пробегают, ведомые смелыми,

за составом гремящий состав.

Если хищник вблизи обнаружится,

если с неба сорвется гроза, –

не изменит суровое мужество,

не сдадут на ходу тормоза.

Горизонт полыхает пожарами.

Не замедли, не сдай, доведи!

Машинистами и кочегарами

много видывано на пути.

Много бед пронеслось над бывалыми,

отклубилось, как пар на траве;

над горящими поддувалами

много дум проплыло в голове.

В небе – звезд золотистые оспины.

Постоянно держись начеку!

Много снов ими в жизни недоспано,

недовидено на веку.

Наклонись же над лицами дымными,

отведи беду от них прочь,

сохрани ты их невредимыми,

новогодняя синяя ночь!

Сквозь сумрак зимней ночи мчась,

к нам долетают вести:

«В последний час! В последний час!» –

клич доблести и чести.

На свете нет дороже слов

для нас теперь, чем эти:

светлеют взоры стариков,

и радуются дети.

Во мгле заснеженных дворов

дыханье ширит груди, –

у сотен тысяч рупоров

стоят, притихнув, люди.

Сквозь сумрак мчась, сквозь ветер мчась,

через метель и стужу:

«В последний час! В последний час!» –

слова слетают в душу.

В них – рев орудий, блеск гранат,

упорный шаг пехоты.

Они в себе еще хранят

жар боевой работы.

И на устах они у всех,

и каждый, вторя, шепчет,

что нашей Армии успех

один другого крепче.

И здесь и там, и здесь и там

враг, погибая, стонет.

За ним, в атаку, по пятам

идет, и гнет, и гонит!

Героев здесь не перечесть,

имен их – миллионы!

За вестью радостная весть

колышет их колонны.

От них, сквозь сумрак ночи мчась,

летят к нам эти вести:

«В последний час! В последний час!» –

клич ярости и мести.

Страна знамена подняла

немеркнущего цвета, –

на их отважные дела

дивится вся планета.

Дохни ж, сквозь сумрак ночи мчась,

дыханием победным,

чтоб стал врагу последний час

действительно последним!

Не холод

и не потепленье

тому

оказались виной, –

когда

началось наступленье –

мы все

уже свыклись с войной.

Мы

горечь ее узнали

и гарь ее

в дом внесли;

тревоги ее

и печали

к сердцам нашим

приросли.

Мы

вникли в ее уловки:

вклиняться

и окружать,

и сердце

наизготовке,

как автомат,

держать.

Мы

поняли вражьи цели, –

за ходом войны –

следить!

В колючей

ее шинели

и женщины

стали ходить.

Мы

детской лишились резвости,

у девочек –

мудрость старух;

о наших

пропавших без вести

мы

не говорили вслух.

Мы

месяцы ждали и ждали,

покуда

из-за лесов,

из мутно глядящей

дали

не дрогнет

стрелка весов.

В мучительном

напряженье

мы

бредили в чутких снах:

когда

начнется сраженье –

войны

переломный знак?

И вот она

подступила

к иссохшим губам –

волна, –

и сдвинулась

вражья сила,

и стала

не та война!

И там,

у излучья Волги,

у локтя

великой реки, –

разбились они

на осколки

и хрустнули

в черепки.

Какая была

отрада!

Не верилось:

вдруг – уйдут?!

Стремительный блеск

Сталинграда,

бессмертных твердынь

редут!

И выяснил

результаты

неслыханный в мире

бой,

и как бы теперь

их солдаты

рванулись назад!

Домой!

Но поздно.

Отрезан путь им!

Не вырваться

из клещей!

Мы

шуток худых не шутим,

с тобою,

лихой кащей.

Мы здесь

не играем в прятки,

преследуя

и гоня!

Мы здесь

в рукопашной схватке,

в сплошном

наплыве огня!

Мы

в утренних спозаранках,

и ночью,

и белым днем

на кованных нами

танках

преследуем вас

и бьем.

Не схлынула

вражья злоба,

еще нам идти

нелегко,

но смотрим мы

зорко в оба

в грядущее

далеко!

И нет от врага

отрыва,

и многим –

удачный бой

шумит,

как волна прилива:

На запад!

Вперед!

Домой!

Подымайтесь,

слова, в атаку,

распрямляйтесь

во весь свой рост!

По сердечному

жаркому знаку,

радость,

с яростью

хлынь до звезд!

Радость – ярости

встань в подмогу

до решающего конца:

нашим бодрость,

а им тревогу

вбей в клейменые

их сердца!

Что,

не знавший пощады хищник,

обломавший концы когтей,

что осталось

от перьев пышных,

от хвастливых твоих затей?!

Ни у Белгорода,

ни у Курска

не дают ни присесть,

ни встать,

ни потачки тебе,

ни спуску:

клюв раскрыл –

тяжело дышать!

Как ни порскай

и как ни каркай, –

чуешь времени перелом:

отлетаешь

стремглав за Харьков,

черный ворон

с подбитым крылом.

Гнать, и мять,

и давить, и класть их

вал за валом

до ста пластов,

чтоб за горами

рваных свастик

им невзвидеть

вовек Ростов.

Чтоб забыли

они отныне

путь,

заказанный навсегда,

в наши дали,

в места родные,

в наши кровные города.

Слушай, Киев,

гляди, Полтава,

чуй, ушедший в леса народ:

это – наша

с врагом расправа,

это – наши

идут вперед.

Уж на каждой улице

праздник,

каждый день

прибавляет свет,

от чудовищных

лапищ грязных

отмываем

за следом след.

Подымайтесь,

слова, в атаку,

распрямляйтесь

до самых звезд!

По сердечному

жаркому знаку

встань,

победа,

во весь свой рост!

Миноносец несется,

в белой пене уздцы.

По местам, краснофлотцы,

моряки-удальцы!

К нам идут караваны,

пробираясь с трудом.

Караваны – охрана

провожает в свой дом.

Наш залив на просторе

в долгий день осиян, –

по названию – море,

по делам – океан!

Шаг волны океаньей

застит небо кругом.

Жарко наше желанье

повстречаться с врагом!

Смотрят смело и гордо,

краску с лиц не согнал

обозначенный «твердо»

кораблями сигнал.

На небесном просторе

черной свастики тень.

Встань, Баренцево море,

пену гневную вспень!

Дальнобойному джазу

дан приказ начинать.

Вот пикируют сразу

слева шесть, справа пять.

Пулеметчик-зенитчик,

осади его вниз,

чтоб налетчик-обидчик

корабля не прогрыз.

С курса точного сбиты,

не принявшие бой,

торопясь, «мессершмитты»

растеряли свой строй.

Не надеясь на юркость,

сбросив груз вдалеке,

удаляется «юнкере»,

выходя из пике.

Нет от прежнего форса

ни следа у врага:

это североморцы

стерегут берега.

Фриц пошел на попятный,

уходя от беды,

только воздух запятнан –

в черных взрывах следы.

Миноносец несется,

в белой пене уздцы.

По местам, краснофлотцы,

смельчаки-удальцы!

Смотрят смело и гордо,

краску с лиц не согнал

отменяемый «твердо»

по отбою сигнал.

Уменье, отвага, упорство

среди непредвиденных бед –

вот качества североморца,

несущего ярость торпед.

Недаром в информовских сводках

под рубрикой «Северный флот»

о наших геройских подлодках,

как молния, строчка блеснет.

Враг скрылся по бухтам и фьордам,

по шхерам – по тайным местам.

Но нашим характером твердым

его мы достанем и там.

Решенье задачи – не шутка,

чуть дрогнешь, и можно пропасть.

Идет наша лодка-«малютка»

врагу в озверелую пасть.

Обходит и мины и сети

по зелени малых глубин.

Ничто не задержит на свете

советских лихих субмарин.

Вот вражеской бухты ворота.

Светлеет надводная влажь.

Теперь нам достанет работы

на весь боевой экипаж.

Когда командир Фисанович

поднял перископ из воды –

ничем его не остановишь,

врагу не уйти от беды!

Из сотни возможных решений

мгновенно он принял одно:

свалился, подобно мишени,

транспорт фашистский на дно.

Вслепую от ярости тычась,

немецкий огонь свирепел;

он море сумел только высечь,

а лодку накрыть не сумел.

И радостно слышалось нашим,

как, взрывши наддонную слизь,

все дальше чиненные фаршем

глубинные бомбы рвались.

Все дальше из бухты на выход,

по мощному следу ярясь,

от злости с глазами навыкат

фашистская стая гналась.

А наша лихая «малютка»

с победой вернулась домой…

Решенье задачи – не шутка,

но радостно выиграть бой!

…Два залпа – два грома веселья,

два знака победной цены;

они означают: две цели

фашистские поражены!

И часто в информовских сводках

под рубрикой «Северный флот»

о наших геройских подлодках,

как молния, строчка блеснет.

Это – медленный рассказ,

как полет

туч.

Это Северный Кавказ –

мощный взмет

круч.

Здесь ни пеший, ни ездок

не пройдет

скор, –

через Нальчик и Моздок

смотрит смерть

с гор.

Все затянется корой,

схлынет в шум

рек.

Грозный год сорок второй

не забыть

ввек!

Враг ударил на Черкесск,

Пятигорск

пал.

Враг пошел наперерез

вековых

скал.

По долине Теберды,

через горб –

мост

перекинул он ряды,

растянул

хвост.

Он преграды прорывал,

бил гранат

град,

на Клухорский перевал

подымал

взгляд.

Вот куда он залетел,

до каких

мест!

В сердце гор он захотел

вбить кривой

крест.

Подымалось на дыбы

все –

врагу встречь:

корнем вверх пошли дубы

на завал

лечь.

На альпийские луга

с ледников

сверк,

чтоб скользящая нога

не прошла

вверх.

Злобно щерил враг клыки

щурил злой

глаз.

Волчьи горные полки

тщились сбить

нас.

Но у наших медвежат

по был дух

слаб, –

враг был стиснут и зажат

между их

лап.

Захрустел его костяк,

унялась

спесь,

и недолго он в гостях

побывал

здесь.

Обвалился грязи груз,

вновь чиста

даль.

Не склонился Эльбрус

под его

сталь.

Это – медленный рассказ,

тяжкий ход

туч.

Это Северный Кавказ –

мощный взмет

круч.

Здесь ни пеший, ни ездок

не пройдет

скор, –

через Нальчик и Моздок

шел громов

спор!

Стальные глубокие груди

до самого сердца

вздохнули:

сто двадцать орудий

слились в нарастающем гуле.

Раскаты! Раскаты! Раскаты!

Приветом державным

откликнулась зычно,

Москва, ты

сынам своим славным.

Откликнулась

пламенным голосом, –

как надо дерзать и бороться –

своим беззаветным орловцам,

своим храбрецам-белгородцам.

И – эхом немеркнущей славы

в пальбе орудийной –

гул

Бородина и Полтавы

слился воедино.

И вспыхнули

зарева вспышки,

промчавшись веками,

венчая кремлевские вышки

бессмертья венками.

Многие пишут: «Родина-мать,

все я готов тебе отдать!»

И вопрошает Родина-мать:

«Что же ты именно можешь отдать?»

«Все я отдам тебе: музыку рифм

(кстати, мне даже сподручней без них);

Не пожалею ни ритм, ни размер

(мне даже легче без них, не в пример);

Стану я плакать, рыдать, хохотать –

все тебе в помощь, Родина-мать!

Буду читателя строчками потчевать:

длинная очередь, короткая очередь;

В голос поэзии врежу я жесть –

это и будет врагу моя месть;

В многообразии языка

втисну пыхтенье грузовика.

Все я отдам тебе, Родина-мать,

только стихи поспевай принимать;

Только в поэтах меня содержи,

только печатай мои тиражи!»

Грустно задумалась Родина-мать:

«Попусту доводов дальше не трать!

Грош отдаешь, а целковый берешь, –

этак останусь в убытке я сплошь!»

Уважаемые ребята!

Я вам искренне говорю,

что топор,

пила

и лопата

любят утреннюю зарю.

Освещает она на совесть

их сияющие дела,

и блестят они, запунцовясь, –

лопата,

топор

и пила.

Приглядевшись ко всем умельцам,

чей размах так широк и спор, –

ты их сам ухватить осмелься –

лопату,

пилу

и топор.

Чтоб, освоив эти орудья, –

приложения свежих сил, –

налегал на лопату грудью,

за плечо топор заносил;

Чтобы плавно пила ходила,

чтобы в деле ты был упрям,

чтобы жизни живая сила

поднимала тебя по утрам;

Чтобы строить мир,

а не портить, –

я к чему разговор веду! –

чтобы сызмалу приохотить,

приспособить себя

к труду.

Вот поэтому-то, ребята,

я вам икренне говорю,

что топор,

пила

и лопата

славят утреннюю зарю.

А что же, если и тонка,

сложна работа у станка?!

И в ней мы испытали

все формы и детали?!

Кто скажет нам, что мы малы,

чтоб отошли к сторонке?!

Не нами ль движутся валы,

кружатся шестеренки?!

Нет, мы не дети малые,

не хнычем и не плачем, –

мы, сердцем возмужалые,

в труде кой-что да значим!

Не мечемся, не маемся

у рашпиля, у горна, –

работой занимаемся

умело и упорно.

Нам жизнь знакома без прикрас;

забот на нас не тратьте, –

мы здесь – всерьез заменим вас,

отцы наши и братья.

В боях сердца ваши горят

врага разнять по клочьям;

мы в помощь вам – еще снаряд,

еще снаряд обточим.

Снаряд в снаряд, крыло в крыло,

взвивайся, наша сила,

чтобы врага в дугу свело

и дух перехватило;

Чтоб знал, как наша связь сильна,

чтобь дрожь прошла по коже,

чтоб знал, какая есть цена

советской молодежи!

На нас – сияние зари,

к труду привыкшей рано;

мы – младшие богатыри

народа –

великана!

Это были все

бойцы решительные,

делу верные,

ребята свойские.

Пулями

к телам их

попришитые,

кровью смочены

билеты комсомольские.

Если приглядеться

взглядом пристальным, –*

кровь

где сплошь позапеклась,

где пятнами…

Ни один не скошен

четким выстрелом:

все –

очередями автоматными.

По десятку пуль им

в сердце всажено,

по билетам –

след от дыр протянут:

бил вслепую,

глаз зажмурив,

вражина,

видно, бил,

боясь:

«А ну как встанут!»

Встаньте все вы здесь –

без всякой мистики,

строем

непоколебимых воинств,

подымитесь в рост

на вечной выставке

высших

человеческих достоинств.

Вы задаром

выстрелов не тратили,

берегли

для точного ответа.

В бой идя,

не рвали и не прятали

в землю

комсомольского билета.

Юность вы свою

ценили дорого;

первый пух

едва вам щеки тронул.

Гитлер не жалел

свинца и пороха,

не жалел на вас

своих патронов.

Он хотел

итогами загробными

обвести нам

города и села.

Он мечтал

сдавить и смять

под ребрами

боевое

сердце комсомола.

Но оно –

такой горячей выплавки

брызнуло

бессмертия лучами,

что ему

глаза придется выплакать

черными

свинцовыми ручьями!

Вас же –

вечно нынешних,

теперешних –

сохранит

не батальон,

не рота, –

станет колыхать

волною бережной

в океанской памяти

народа!

Наши в Донбассе!

Снова в Донбассе!

Фашистов стирая

с лица земли, –

нечисть дубася,

насмерть дубася,

мордой тупою

купают в пыли.

Нет ни стиха такого,

ни прозы,

чтоб рассказать,

что на сердце таим:

вслед им неситесь,

взревев, паровозы;

вслед, длинногорлые,

залпами им!

Что, пивовары,

что, мародеры,

дорог донбассовский

уголек?!

Долго ли пробыли,

много ли добыли?

Сразу не взять его –

прочно залег?

Что, душегубы,

что, душегары,

дешево ль стали вам

наши товары?

Все ли дограбили,

все ль дорубили, –

угольной пылью

зобы понабили?

Ежитесь, тужитесь,

гнетесь, коробитесь

к заду поджатым,

линялым хвостом?

Пласт не поднимете?

Сами уляжетесь

в землю прибитым

тяжелым пластом!

Фашистов дубася,

фашистов дубася,

мордой тупою

купая в пыли, –

наши в Донбассе,

наши в Донбассе

нечисть счищают

с советской земли!

Когда, торжествуя

над ворогом лютым,

страна храбрецов своих

славит салютом, –

то нет на земле

ничего вдохновеннее,

чем эти величественные

мгновения.

Сегодня особенно яркого блеска

были вспышки и долог гул:

это – разжались глаза Смоленска,

это – Рославль свободно вздохнул.

Смоленск взят!

Из жил яд,

исторгнута злая отрава.

Советские флаги победно парят,

смоленским дивизиям –

слава!

Этой дорогой

разбитых французов

некогда гнал

разъяренный Кутузов.

И той же великой

старинной дорогой

назад изгоняются

снова враги.

И тою же славой

дедовской, строгой,

внучат зазвучали

стальные шаги.

Земля всколыхнется

победными маршами,

и поймут отдаленнейшие умы,

насколько всего человечества

старше мы, –

спасшие мир

от фашистской чумы!

Комсомолец – это слово

вечно юно, вечно ново.

Комсомолка – это имя

дышит чувствами живыми.

Не пустыми похвалами

начинайся, песнь моя, –

встань, великая делами,

комсомольская семья.

Встань, раздайся и постройся,

подравняй свои ряды,

огляди свое геройство,

даль зрачками обведи.

Сколько синих, карих, черных

чистых звезд блеснуло враз:

неподкупных и упорных,

прямодушных, смелых глаз!

Это – ленинское племя,

внявшее его словам.

Это – пламенное время

заглянуло в душу к вам.

И душа в ответ навстречу

взволновалась глубью всей:

«Чем отвечу? Чем отмечу

юность родины своей?»

Горы, степи, реки, долы,

Терек, Волга и Байкал…

Всюду голос комсомола

вешним шумом возникал.

И рыбацкие поселки

и заоблачный аул

смелой речи комсомолки

разносили долгий гул.

От картвелов до эвенков,

от Мезени к Иртышу –

сколько лиц, речей оттенков!

Как я все их опишу?!

Но разрозненный обычай

дальних навыков и мест,

разных видов и обличий

в общий складывался жест.

В обиход слова входили:

«комсомол», «аврал», «райком»

и ребята говорили

всюду близким языком.

И сливалась воедино

волей общею одной

моря северного льдина

с черноморскою волной.

Не про мертвого, – живого

поднимаю голос свой:

про Олега Кошевого,

про товарищей его.

С ними нам не разлучиться:

горяча о них молва,

в сердце пепел их стучится,

их в мозгу горят слова.

Про героев Краснодона,

комсомольцев-смельчаков,

жизнь пронесших без урона

в даль грядущую веков.

Нет! Таких сердца не тлеют!

В переплетах вечных книг

поколения лелеют

память прочную о них.

Не покой, не грусть, не нега

детской сгибчивой поры, –

в гордом имени Олега

страсть, творящая миры.

Словно кличем лебединым

даль хрустальная полна:

в этом имени едином

слиты ваши имена.

Нет на свете мук без стона:

волны бьются в берега;

о героях Краснодона

боль безмерно велика.

Но снисходит вдохновенье

на великие сердца,

притупляя все мученья,

все страданья без конца.

И тогда не чует тело

никаких безмерных мук:

до великого предела

напрягает волю дух.

Так они того достигли

состояния души,

что ни плеть, пи нож, ни иглы

не смогли их устрашить.

Не склонить таких в печали,

и когда идти на смерть –

буквы в стенку простучали:

«Не сгибать голов, а – петь!»

Петь о тех, кто пал в неволе,

чья – не слабости слеза –

слава силы комсомольей

хлынула врагу в глаза.

Про бойца сторожевого,

без прибавки, без прикрас,

не убитого, – живого,

простирается рассказ.

Он стоит, отважный мальчик, –

сибиряк, грузин, казах;

время мчится дальше, дальше,

он взрослеет на глазах;

он растет все выше, выше,

талия его тонка;

он знаменами колышет,

он нагнулся у станка.

Он сбирает урожаи,

партизанит у села;

поднимается, мужая,

на великие дела;

он залег у переправы,

он снарядов слышит вой

на пороге той же славы,

что товарищ Кошевой.

Кишлаки, аулы, села

слышат славные дела:

это – сила комсомола

их на подвиг подняла.

Не покой, не грусть, не нега

им в удел присуждена, –

в гордом имени Олега

слиты все их имена.

О таких когда жалеют –

жаркой сталью слезы льют;

времена от них светлеют

и века гремят салют.

Это – ленинское племя,

внявшее его словам.

Это – пламенное время

заглянуло в душу к вам!

Бьет о берег морская пена,

словно пушечных залпов звук.

«Севастополь вырван из плена,

из проклятых фашистских рук!»

Вот она, золотая минута,

что столетья берут на учет:

отрубили щупальцы спрута

на краю черноморских вод.

Обломилась вражья гордыня,

отвалилась с души скала.

Снова нашей славы твердыня

поднимает вверх вымпела.

Снова ветер, волен и солон,

размывает небо над ним.

Снова город говором полон

долгожданным, свойским, родным.

Снова рокот лебедок дружный

черноморская встретит заря,

и над Северной и над Южной

зачеканят сталь слесаря.

Снова звуком басов органным

корабельным взгудеть гудкам,

отдающимся по курганам,

проносящимся по векам.

Так, покончив с врагом расправу,

Севастополю в блеске дня,

так стоять ему, – древнюю славу

с нашей, с нынешней, соединя!

Пол-Европы прошагали

мы по тысяче дорог,

и никто нашей отваге

на пути стоять не смог;

загорели наши лица,

загрубели голоса,

но по-прежнему, как птицы,

бьют крылатые сердца!

Наше дело правое,

венчанное славою,

поднял на плечах могучих

весь советский край;

наша воля гордая,

наше слово твердое:

скажем – что завяжем,

хоть зубами разгрызай!

Пол-Европы выручали

мы от тысячи невзгод,

всюду жители встречали

ликованьем наш приход;

в Будапеште, в Бухаресте,

в Вене, в Праге, в Радоме

нас встречали, провожали

ласковыми взглядами.

Удивлялись иностранки:

что за правильный народ, –

артиллерия и танки,

авиация и флот;

он и мухи не обидит,

не сомнет ногой цветка,

но уж если драться выйдет –

тяжела его рука!

Наше дело правое,

венчанное славою,

поднял на плечах могучих

весь советский край;

наша воля гордая,

наше слово твердое:

скажем – что завяжем,

хоть зубами разгрызай!

Разбита и прикончена

фашистская японщина,

на долгие века

ей скручена рука!

Опасною соседкой

была она для нас,

нельзя от пули меткой

свести, бывало, глаз.

Мы помним эти зори,

крутые берега,

когда вступить в Приморье

смогла нога врага.

Навис он темной тучей,

нахрапом обуян,

да смыт был с сопок кручи

в Великий океан.

Коварство злого плана

мы помним до сих пор:

и грохот у Хасана,

и бой за Халхин-Гол.

Весь век ее смиряя,

должны мы были жить,

рубашки самураю

смирительные шить.

Теперь он связан, скован

за Гитлером вослед,

и Дальний застрахован

от бед на много лет.

Смывай же злое лихо –

воронки тяжких ран, –

Великий или Тихий

советский океан!

Славься, великая,

многоязыкая,

братских советских

народов семья.

Стой, окруженная,

вооруженная

древней твердыней

седого Кремля!

Сила несметная,

правда бессмертная

Ленинской партии

пламенных лет.

Здравствуй, любимое,

неколебимое

знамя, струящее

разума свет!

Славная дедами,

грозная внуками,

дружных советских

народов семья.

Крепни победами,

ширься науками,

вечно нетленная

славы земля!