Том 4. Стихотворения и поэмы 1941-1963

От скольких людей я завишу:

от тех, кто посеял зерно,

от тех, кто чинил мою крышу,

кто вставил мне стекла в окно;

Кто сшил и скроил мне одежду,

кто прочно стачал сапоги,

кто в сердце вселил мне надежду,

что нас не осилят враги;

Кто ввел ко мне в комнату провод,

снабдил меня свежей водой,

кто молвил мне доброе слово,

когда еще был молодой.

О, как я от множеств зависим

призывов, сигналов, звонков,

доставки газеты и писем,

рабочих у сотен станков;

От слесаря, от монтера,

их силы, их речи родной,

от лучшего в мире мотора,

что движется в клетке грудной.

А что я собой представляю?

Не сею, не жну, не пашу –

по улицам праздно гуляю

да разве стихи напишу…

Но доброе зреет зерно в них

тяжелою красотой –

не чертополох, не терновник,

не дикий осот густой.

Нагреется калорифер,

осветится кабинет,

и жаром наполнятся рифмы,

и звуком становится свет.

А ты средь обычного шума

большой суеты мировой

к стихам присмотрись и подумай,

реши: «Это стоит того!»

Я пишу обо всем,

     что приходит мне в голову

и до сердца доходит;

что веселого

    или тяжелого

наблюдаемо мной

     в природе.

А приходит мне в голову

       самое лучшее

из лучших:

пробирающийся

     сквозь иглы колючие

солнечный лучик,

пробивающаяся

     между плит исхоженных

молодая травинка,

выступающая

    от чувств восторженных

на глазах слезинка;

все, что в жизни,

     пестрея,

       встретится

на пути-дороге;

все, что сердцем

     в груди отметится, –

радости и тревоги.

И – хоть нравится,

     хоть не нравится

эта кипень слова, –

за величие народа

     здравицу

поднимаю стихами снова.

Был ведь свод небес голубой?

Бил ведь в скалы морской прибой?..

Будь доволен своей судьбой –

оставайся самим собой.

Помнишь, вился дым над трубой?

Воркотню голубей над избой?

Подоконник с витой резьбой?..

Будь доволен своей судьбой.

Лес был весь от солнца рябой,

шли ребята веселой гурьбой –

лезть на сучья, на птичий разбой,

пересвистываясь меж собой.

Ведал вкус не дурой губой,

не дул в ус пред дурой-судьбой,

не сходился с дружбой любой –

оставался самим собой.

Мята, кашка и зверобой

пахли сладко перед косьбой,

гром гремел нестрашной пальбой,

словно сказочный Громовой.

Не хвались удач похвальбой,

не кичись по жизни гульбой,

не тревожь никого мольбой –

оставайся самим собой.

Если сердце бьет вперебой,

если боль вздымает дыбой, –

не меняйся ни с кем судьбой –

оставайся самим собой!

Июль задышал и зацвел

расплавленным липовым цветом,

и каждой из тысячей пчел

достойно назваться поэтом.

Ведь так они дружно поют

и так неустанна их муза,

что полнится ульев уют

запасами сладкого груза.

А те, кто нарушит их труд

и песню медового лада,

почувствуют огненный зуд

и разницу – меда и яда.

Я твердо знаю: умереть не страшно!

Ну что ж – упал, замолк и охладел.

Была бы только жизнь твоя украшена

сиянием каких-то добрых дел.

Лишь доживи до этого спокойства

и стань доволен долей небольшой –

чтобы и ум, и плоть твоя, и кости

пришли навек в согласие с душой;

Чтобы тебя не вялость, не усталость

к последнему порогу привели

и чтобы после от тебя осталась

не только горсть ископанной земли.

И это непреложное решенье,

что с каждым часом глубже и ясней,

я оставляю людям в утешенье.

Хорошим людям. Лучшим людям дней!

Я к вам обращаюсь, врачи,

с речью болезненно смелою

и слышу в ответ: «Не ворчи!

Чудес мы покуда не делаем».

Созвать хоть бы целый коллоквиум

у многострадального ложа, –

ответят: «Новые легкие

мы вам предоставить не можем!

Вы сами ведь – в страсти и в ярости –

свои истрепали бронхи,

и вот вам пришлось на старости

почувствовать – как они плохи».

Отвечу научной братии,

что я их не обвиняю;

что в молодости мы истратили –

не требую и не меняю.

Но если, кормясь витаминами,

жизнь ограничив куцо,

глядеть, как с постными минами

другие жуют без вкуса;

И если, дыша размеренно,

стать бронхами снова богатым, –

переходить не намерен я

к жизненным суррогатам.

У меня на седьмом этаже, на балконе, – зеленая ива.

Если ветер, то тень от ветвей ее ходит стеной;

это очень тревожно и очень вольнолюбиво –

беспокойство природы, живущее рядом со мной!

Ветер гнет ее ветви и клонит их книзу ретиво,

словно хочет вернуть ее к жизни обычной, земной;

но – со мной моя ива, зеленая гибкая ива,

в леденящую стужу и в неутоляемый зной…

Критик мимо пройдет, ухмыльнувшись презрительно-криво:

«Эко диво! Все ивы везде зеленеют весной!»

Да, но не на седьмом же! И это действительно – диво,

что, расставшись с лесами, она поселилась со мной!

В чужом краю роднёй мне стали птицы:

они, пересекая вкось стекло,

сказали мне, что – нужно торопиться,

чтоб время не бесцельно протекло!

В далекой Праге, в боковом квартале,

прикован к койке был болезнью я;

а птицы ряд за рядом пролетали,

как старые привычные друзья.

Должно быть, все они стремились к югу:

погода стала чересчур свежа;

летели птицы, близкие друг к другу,

крыло в крыло дистанцию держа.

Но почему ж они так стали сродны?

Их цели были дивно далеки,

движенья так отчетливо свободны

земным поступкам мелким вопреки.

Пускай вовсю враги мои судачат,

что недоступен мне большой полет, –

я не привыкну к мудрости сидячей

среди куличьих, праведных болот.

Кружится, мчится Земшар

в зоне огня.

Возле меня бег пар,

возле меня,

возле меня блеск глаз,

губ зов,

жизнь начинает свой сказ

с азов.

Двое идут – шаг в шаг,

дух в дух;

трепет в сердцах, лепет в ушах

их двух.

Этот мальчонка был год назад

безус;

нынче глаза его жаром горят

безумств.

Эта девчурка играла вчера

с мячом;

нынче плечо ей равнять пора

с плечом.

Первый снежок, первый дружок –

двойник.

Как он взглянул – будто ожог

проник!

Снег, а вокруг них – соловьи,

перепела;

пальцы его в пальцы свои

переплела.

Стелят не сумерки, а васильки

им путь,

и не снежинки, а мотыльки –

на грудь.

«Не зазнобила бы без привычки

ты рук!»

Их, согревая без рукавички,

сжал друг.

«Ну и тихоня, ну и чудила,

тем – люб!

Как бы с тобою не застудила

я губ!»

Кружится, вьется Земшар,

все изменя.

Возле меня щек жар,

возле меня,

возле меня блеск глаз,

губ зов,

жизнь повторяет давний рассказ

с азов!

Приход докучливой поры…

И на дороги

упали желтые шары

прохожим в ноги.

Так всех надменных гордецов

пригнут тревоги:

они падут в конце концов

прохожим в ноги.

Вот и кончается лето,

яростно рдеют цветы,

меньше становится света,

ближе приход темноты;

Но – темноте неподвластны,

солнца впитавши лучи, –

будем по-прежнему ясны,

искренни и горячи!

Стихи мои из мяты и полыни,

полны степной прохлады и теплыни.

Полынь горька, а мята горе лечит;

игра в тепло и в холод – в чет и нечет.

Не человек игру ту выбирает –

вселенная сама в нее играет.

Мои стихи – они того же рода,

как времена круговращенья года.

Среди зеленой тишины

нахлынувшего лета

не все вопросы решены,

не все даны ответы…

Но ясен мне один ответ,

без всяческой подсказки,

что лучше в целом мире нет

той, кто пришла из сказки;

Чьи неподкупные глаза

в лицо беды смотрели,

то голубея, как гроза,

то холодней метели.

Мне скажут: вот, опять про то ж!

Знакомая затея,

что лучше той и не найдешь,

кто зорьки золотев!

О вы, привыкшие к словам –

казенным заявленьям,

все это сказано не вам,

а младшим поколеньям!

Я не могу без тебя жить!

Мне и в дожди без тебя – сушь,

мне и в жары без тебя – стыть,

мне без тебя и Москва – глушь.

Мне без тебя каждый час – с год,

если бы время мельчить, дробя;

мне даже синий небесный свод

кажется каменным без тебя.

Я ничего не хочу знать –

слабость друзей, силу врагов;

я ничего не хочу ждать,

кроме твоих драгоценных шагов.

Что же – привык я к тебе, что ль?

Но ведь, привыкнув, не замечают.

Все превращает любовь в боль,

если глаза равнодушно встречают.

А на тебя я – и рассержусь,

не соглашаешься – разругаюсь,

только сейчас же на сердце грусть,

точно на собственное не полагаюсь;

Точно мне нужно второе, твое,

если мое заколотится шибко;

точно одно у них вместе жилье,

вместе и горечь, и вздох, и улыбка.

Нет, я к тебе не привык, не привык,

вижу и знаю, а – не привыкаю.

Может, действительно ты – мой двойник,

может, его я в стихи облекаю!

Любовь моя видела сон,

что нас расстреляли фашисты;

и замер предсмертный наш стон

под дикие визги и свисты.

Расстрел этот происходил

в просторе высокого зала;

их суд нас недолго судил:

им времени недоставало.

И вот уж когда ни застенок, ни власть

не страшны нам стали на свете, –

любовь моя облаком поднялась

и сделалась ангелом. Ангелом смерти.

Внизу бесновался фашистский содом,

и свастик загнутые когти кривились;

и новые жертвы прошли пред судом,

и новые призраки сна появились.

Тот ангел, спускаясь, лишь пальцем ноги

дотрагивался до голов ихних вражьих, –

как молнией, пав, поражались враги,

и плющились тульи их толстых фуражек.

Так ангелом мести парила она,

как снежное облако от дуновенья;

и не было в мире прекраснее сна,

и праведней не было сновиденья!

Взгляните на белые лилии,

на стройность их стеблей тугих,

на их молодые усилия

быть чище и выше других.

Следите за пламенным маком,

стремящимся к синеве

восстания огненным знаком

на ровно растущей траве.

А лица анютиных глазок,

которые расцвели,

как добрые гномы из сказок,

возникшие из-под земли.

А крупные яркие астры

в осенней сухой тишине

так пестры и разномастны,

что видимы и при луне…

Нет, лица цветов не бездушны!

Приметьте, как, слабо дыша,

в далекое небо послушно

от них отлетает душа.

Сахарно-морожено,

аж снег скрипит;

все поле завороженно

сверкает – спит.

Сидят в квартирах

     школьники,

стучат часы;

седой зимы

    затворники –

в стекло носы.

Не то чтоб

   мы захныкали,

то был бы срам,

но все-таки –

    каникулы

иные снились нам.

Пришлось

   погодой лютою

прикрыть катки,

как носа

   ни укутывай

в воротники.

Но есть

   такое мнение,

что сдаст мороз

и будет

  потепление,

решив вопрос.

У мальчиков,

    у девочек

сиянье глаз:

им хочется,

   как белочкам,

пуститься в пляс…

Все елочки,

   все сосенки

снег облепил;

не видят они

    сослепу,

кто их ослепил.

Поутру рано

    встанемте

и – на катки,

сменив на лыжи

     валенки

и на коньки.

Помчимся

   пританцовывая,

забелим бровь, –

на щечках враз

    пунцовая

зардеет кровь.

И лыжни вновь проложены,

и вдаль бегом;

и сахарно-морожено

блестит кругом!

Провозглашаем – Новый год!

Но совершенно новый!

Часов

какой-то новый ход –

не хмурый, не суровый.

Каких-то

новых слов раскат –

правдивых, добрых, нежных.

Каких-то

славных дел охват –

внутренних и внешних.

Чтоб новых

множество детей

средь множества растений

и новых радостных затей

и изобретений.

И много

новых ртов питать,

гордясь и улыбаясь.

И много

добрых книг читать,

в ночь, не отрываясь.

Расти,

высокая Москва,

в музеи сдав старинку.

Расти –

себе сама нова, –

и всем гостям в новинку.

Ведь новых дней

солнцеворот

пошел светить на лето,

чтоб рассиялся Новый год

могучей силой света.

Чтоб он блистал,

чтоб он сверкал

весельем и отвагой,

как этот

поднятый бокал

с мерцающею влагой!

Вот опять

соловей

со своей

стародавнею песнею…

Ей пора бы давно уж

на пенсию!

Да и сам соловей

инвалид…

Отчего ж –

лишь осыплет руладами –

волоса

холодок шевелит

и становятся души

крылатыми?!

Песне тысячи лет,

а нова:

будто только что

полночью сложена;

от нее

и луна,

и трава,

и деревья

стоят завороженно.

Песне тысячи лет,

а жива:

с нею вольно

и радостно дышится;

в ней

почти человечьи слова,

отпечатавшись в воздухе,

слышатся.

Те слова

о бессмертье страстей,

о блаженстве,

предельном страданию;

будто нет на земле новостей

кроме тех,

что как мир стародавние.

Вот каков

этот старый певец,

заклинающий

звездною клятвою…

Песнь утихнет –

и страсти конец,

и сердца

разбиваются надвое!

Я обращаюсь к стихотворцу-другу,

к его таланта пламенному плугу,

которым он, взрывая сушь суждений,

готовил почву для живых рождений –

для выдумки, для сказки, для фантазий,

для слова, за каким в карман не лазай!

Вы самый удивительный рассказчик:

мы помним все ваш «Музыкальный ящик»,

в котором вы восстановили время,

осуществив былое в близкой теме.

Зачем же вам, который время сблизил,

предпочитать живому ветру дизель?

Живые чувства – паруса людские –

переводить на штампы заводские?

Передо мной вопрос неразрешимый:

зачем вам сердце заменять машиной?

Я сам писал про соловья стального,

пока не услыхал в ночи живого,

который пел с таким великим чувством,

что никаким не воссоздать искусством!

Я верю, и при взлете индустрии

нужны нам чувства, жаркие, живые.

Мы памятуем о машинном чуде,

но все ж у нас на первом плане люди.

Кто ж спутает с машинным звук сердечный,

рискует в пафос впасть бесчеловечный!

Талантливые, добрые ребята

пришли ко мне по дружеским делам;

три – не родных, но задушевных брата,

деливших хлеб и радость пополам.

Обручены единою судьбою,

они считали общим свой успех,

но каждый быть хотел самим собою,

чтоб заслужить признание для всех!

Они расселись в креслах, словно дети,

игравшие во взрослую игру;

им было самым важным – стать на свете

собратьями великих по перу.

Дыханье, дух, душа – одно ли это?

И что же их роднит в конце концов?

Передо мной сидели три поэта,

желающих продолжить путь отцов.

Вот – Грибоедов, Тютчев, вот – Державин.

А мне? Нельзя ли Баратынским стать?..

Был этот час торжественен и славен,

оправленный в достоинство и стать…

И я, традиций убежденный неслух,

поверил, что от этих – будет толк.

Три ангела в моих сидели креслах,

оставивши в прихожей крыльев шелк.

Почему ж ты, Испания,

      в небо смотрела,

когда Гарсиа Лорку

     увели для расстрела?

Андалузия знала

     и Валенсия знала, –

что ж земля

    под ногами убийц не стонала?!

Что ж вы руки скрестили

       и губы вы сжали,

когда песню родную

      на смерть провожали?!

Увели не к стене его,

      не на площадь, –

увели, обманув,

     к апельсиновой роще.

Шел он гордо,

    срывая в пути апельсины

и бросая с размаху

      в пруды и трясины;

те плоды

   под луною

     в воде золотели,

и на дно не спускались,

       и тонуть не хотели.

Будто с неба срывал

      и кидал он планеты, –

так всегда перед смертью

       поступают поэты.

Но пруды высыхали,

      и плоды увядали,

и следы от походки его

      пропадали.

А жандармы сидели,

      лимонад попивая

и слова его песен

     про себя напевая.

Вещи – для всего народа,

строки – на размер страны,

вровень звездам небосвода,

в разворот морской волны.

И стихи должны такие

быть, чтоб взлет, а не шажки,

чтоб сказали: «Вот – стихия»,

а не просто: «Вот – стишки».

Когда за окном проносятся птицы

и ты на них смотришь в чужом краю,

как сердцу застонется, загрустится,

захочется родину видеть свою!

Вмешаться в движение птичьего флота,

в мелькающий росчерк летучих стай…

За ними, за ними! Пора для отлета

в далекий, зовущий, влекущий край.

Когда за окном проносятся птицы,

крылом перечеркивая стекло,

как хочется вместе туда торопиться,

где взору просторно и сердцу тепло!

Тридцать три он года высидел,

скудно ел и бедно жил;

в рост поднялся – крышу высадил,

вширь раздался – стены сбил!

И подался к бору хмурому

на великие дела

из-под города с-под Мурома,

с Карачарова села.

Он берег коня саврасого,

дальним скоком не моря;

а с плеча копье забрасывал

через горы и моря.

И до города до стольного,

удалая голова,

он донес народа вольного

заповедные права:

Чтоб боярам не потворствовать,

не давать им всюду путь;

лжи и злобе не покорствовать,

биться с ними грудь о грудь!

Тем и любо, тем и дорого:

он не князю угождал –

он берег страну от ворога,

от татар освобождал.

Так проехал он по времени,

по стране во все концы;

у его стального стремени

встали новые бойцы.

И, как весен свежих отклики,

в честь старинного Ильи

продолжают снова подвиги

богатырские свои.

Все труднее передвигаться,

  все дрожливей перо в руке:

завершается навигация

  и на суше и на реке.

Что еще нам готовишь, старость?

  Строй годов свалить на дрова?

Поселить на сердце усталость?

  Забывать заставишь слова?

Все твои лихие посулы

  ты на нас поистратишь зря, –

в нашем сердце – образ Микулы,

  неустанного богатыря.

Он, закинувший в небо сошку,

  поднимается в полный рост,

пролунив от земли дорожку

  до могучих далеких звезд.

Ведь она-то назад не вернулась,

  продолжает далеко летать,

миллионы раз обернулась,

  чтоб и нас увлекала мечтать.

Разве ж мы не Микулы потомки

  в богатырском нашем краю?

Разве мы в мировые потемки

  не метнули вешку свою?!

Прошумело столетий чудо,

  отозвалось эхом в веках;

было – вестью древнего люда,

  стало – вещью в наших руках.

Да такое ль еще случится,

  до таких ли взмоем высот?

И от старости станем лечиться,

  прорываясь сквозь небосвод.

Станем жить – сколько воли станет,

  разве – если уж все надоест,

потемнеет, замрет, увянет, –

  на себе мы поставим крест.

Да навряд в нас кровь поостынет;

  ближе к солнцу переселясь,

мы и там, в мировой пустыне,

  установим с землею связь!

Так чего ж ты грозишься, старость,

  завывая под вьюги стон,

намывая на разум усталость,

  навевая на веки сон?!

Что ж, что трудно передвигаться, –

  сердце бьется, словно в сетях:

намечается навигация

  на всемирных дальних путях!

Царь-колокол и царь-пушка…

Какая им нынче цена?

Как будто – старик и старушка –

старинные муж и жена.

Народу толпится немало,

вот кто-то и слово сронил:

«Она никогда не стреляла!»

«Да, но ведь и он не звонил!»

Расчет был на их многопудье,

угрюмый, старинный расчет…

Не бьет это чудо-орудье,

и колокол-чудо не бьет.

«Так чем же здесь можно гордиться?

Заумная старина!»

А все ж их хулить не годится –

не ихняя в прошлом вина.

Кутузова считали трусом.

А он молчал. Не возражал.

Не потакал придворным вкусам –

и отступленье продолжал.

Вокруг него роились толки,

что он устал, что стал он слаб,

что прежних сил – одни осколки,

что он царю – лукавый раб.

Улыбки злобны, взгляды косы

вплоть до немых враждебных сцен;

доклады пишут и доносы

то сэр Вильсон, то Беннигсен.

Что им до русского народа,

до нужд его и до потерь:

они особенного рода,

мужик же русский – дикий зверь.

Зарытый в дебри да в болота,

живет во тьме он много лет.

Скачи, драгун! Пыли, пехота,

хотя бы прямо на тот свет!

А те, кто требовал сраженья

(чего и ждал Наполеон!),

случись бы только пораженье,

в двойной согнулись бы поклон.

О нем потом писали книги,

превозносился в нем стратег;

тогда ж вокруг одни интриги,

придворный холод, неуспех.

Стесняемый мундиром узким,

он должен был молчать, терпеть…

То был душой, без крика – русский,

что завещал и нам он впредь!

Лев Толстой

проходил по земле босиком,

чтобы голой подошвой

чувствовать теплую землю.

Каждой малой былинке

был шаг его легкий знаком,

каждой светлой росинке

и каждому свежему стеблю.

Ленин

ел тот же хлеб,

что ели и мы.

Тем же горем болел,

что и вся громада народа…

В гости брали к себе

великие мира умы,

не поворачивая спину у входа.

В гости брали к себе –

в свой мир, в свой дом:

память – уровнем чаши –

все глубже полнится ими…

Эти низкие комнаты

осваивались с трудом

и наконец становились

совершенно своими.

Ясная ли Поляна –

два каменных столба,

словно два часовых

у сердца нашего въезда.

Это – наша природа,

это – наша судьба,

та, что в память навеки

впечатается и въестся.

До Симбирска не близко –

через Оку и Суру,

через Рязань и Саранск,

к самой средине Волги…

В низенький палисадник

снова уносят нас

думы о нем, мечтанья,

воспоминанья, толки.

Мы несем его в сердце

великой земли нашей сына.

Ничему, кроме правды,

не придавал он на свете цены.

С каждым юношей был он

и с каждым мужчиной,

даже с каждым ребенком

своей страны.

И страна ему отвечала

полным биением сердца –

на каждое его слово,

на каждый его призыв.

Так

с вершиной народа

связью тугой, суровой

связываются навеки

народа

низы.

Был я молод, а стал я стар,

время лезть к зиме на полати,

но сердечный юности жар

до сих пор еще не истратил.

Кто в Евангелие, кто в Коран, –

веры многие есть на свете, –

я ж поверил в своих курян –

сведомых кметей!

Что же это за «сведоми кмети»,

что в поход подымали стяги?

А по-моему, это

были курские работяги.

На конях князья разъезжали

в шишаках узорных;

кметы ж в лаптях врагов отражали

в тех боях упорных.

А когда эти битвы стихали,

князь сиял, славословьем украшен;

кметы ж вновь боронили, пахали

черноту наших пашен.

Знал я их, будто век с ними жил,

будто б конь ходил за сохою,

пил и ел, и коней сторожил

летней полночью темной, глухою…

Их глаза были синью небес,

облака были бородами;

их запястий тяжелый вес

перебрасывался пудами.

И когда, бороздой семеня,

нес я полдничать им на поляны,

до небес поднимали меня,

вскинув на руки, великаны.

Приподняв к самим небесам,

вновь меня опускали на почву,

чтоб я чувствовал землю сам

под босою ногою прочно.

Говорят, электричество в ней

проникает через подошвы:

кто ступает босой ступней,

тот становится сильный и дошлый!

Ничего, что. лишь лук да квас,

да краюха в чистой тряпице, –

прибавлялся силы запас,

помогал на земле укрепиться.

И, читая потом про Илью,

про Микулу читая былины,

я прикладывал их к былью

земляков моих курских старинных.

Близко видел я их вокруг,

солнцебровых древлян плечистых,

поворачивавших, как плуг,

жизнь свою в свете зорь лучистых.

Был расписан церковный свод

во святых угодников лики;

за царей, за дворян-господ

возносили дьяконы клики…

Но в туман уходили года

мятежей, коронаций, свадеб…

И умчались вскачь господа

из своих сожженных усадеб.

Гордецы у нас мужики:

им не надо с нуждою знаться,

им не надо теперь в батраки

к кулаку идти наниматься!

Величава у баб наших стать:

им не пробовать рабской лямки

и не надо себя продавать

к богатеям в кормилки-мамки!

Хоть и знаю – невмоготу

всех курян назвать поименно, –

поднимаю на высоту

нашей области Курской знамена,

Что в ряду других областей

не отстала, не ослабела

и из дробных земель-волостей

стала частью великого целого.

Та земля, что старинной была,

но, за облако сошку кинув,

на великие чудо-дела

разогнула могучую спину.

И всей правдой своей души

поняла: коммунисты правы!

И пошла, как пожары, тушить

всенародных врагов оравы.

И построила новый дом,

и засеяла новое поле,

и своим помогла трудом

всесоветской великой воле,

Хороша наша Сейм-река,

хоть она не Ока, не Волга,

но по зарослям ивняка

соловьи гремят без умолка.

А по берегу до зари, –

чем рассвет золотей и ширше, –

ходят парни-богатыри,

ходят девушки-богатырши…

Ну, а как их иначе назвать?

Если – вы посудите сами –

тут какие слова ни трать,

их дела назовешь чудесами.

Ничего, что был лук да квас,

да краюха в чистой тряпице, –

уж такой у нас сил запас,

что другим надо торопиться.

Ведь такие теперь дела

наша область стала ворочать, –

ни в какие колокола

ею сделанного не опорочить!

И горжусь я и веселюсь,

пусть и в сердце старостью ранен,

что сильна моя новая Русь

и что я ее сын – курянин!

Эх, Бухтарма!

Ох, Бухтарма!

Ты нам досталась

не задарма, –

люди в тебя вложили

сердце, и ум, и жилы.

Гулкое имя твое, Бухтарма!

Громкое имя твое, Бухтарма!

Сгрудились в нем трудовые грома:

звук топора о лесные стволы,

ропот потока о стены скалы,

грохот камней с самосвала,

гром подрывного запала.

Что мне пейзажи Сьерра-Невады,

что мне размеры гигантских секвой!

Мне никаких описаний не надо, –

кедр наш сибирский

торжественен свой.

Но не везде, не всегда хороша

неукротимая ширь Иртыша.

Если бы был на свете бог,

тяжче и он бы придумать не смог –

хаоса вздыбленных в небо круч,

холода снежных нависших туч

и меж кряжей могучих

в кручах рожденный ключик,

Черный Иртыш,

горный Иртыш,

где ты, прорвавшись,

свой бег укротишь,

врезавшись без дороги

в каменные отроги?!

Эка вода, холодна и свежа,

скалы распарывает без ножа;

льется в кипенье пены,

рвется в крутые стены.

Если бы демон существовал,

он бы покинул Дарьяла провал,

тенью ночной отлетая

к горным ущельям Алтая.

Если б имелся на свете бог,

он бы навряд ли людям помог

вызвать свет

из предвечной тьмы.

Но – бога нет,

а есть – мы!

Мы не демоны и не боги,

много преград

на нашей дороге,

но, сыновья многодетной семьи,

ученики всенародной скамьи,

мы повседневно рады

сбросить с дороги преграды!

Эй, Бухтарма!

Эх, Бухтарма!

Не за роскошные жизни корма

и не за длинные премий рубли

мы тебя выстроили и возвели.

Вот мы брели по колена в воде,

сбить нас пытавшейся весом своим;

непобедимые в нашем труде,

на стометровой плотине стоим.

На Иртыше я не бывал,

я его только на снимках видал;

лишь поднебесной высью

я пролетал над ним мыслью.

Но Бухтармы молодые огни –

в сердце моем засияли они;

видно, спять им повелено

прочным заветом Ленина!

Люди по этим заветам пошли

вровень иртышским волнам,

на удивление всей земли,

что порешили – исполним!

Вот, Бухтарма!

Так, Бухтарма!

Ныне расскажешь ты миру сама,

ставши света оплотом

всем трудовым широтам!

Мы будем, мы будем

рассказывать людям,

разбуженным гражданам,

о самом важном.

Мы станем, мы станем

втолковывать странам,

закатным и южным,

о самом нужном.

Молотком по зубилу

удар за ударом,

чтоб слышимо было

и юным и старым.

Молотком по зубилу,

молотком по зубилу,

чтоб видимо было,

чтоб слышимо было.

Работа тяжелая,

трудная очень,

но труд этот прочен,

всей жизнью оплочен.

И выйдет на свет

из глубин непочатых

всех прожитых лет

стальной отпечаток.

Молотком по зубилу

удар за ударом,

чтобы понято было

всем земным шаром.

Человек с открытым сердцем

будущего племени

не причастен к черным зверствам

атомного времени.

Колоколом, барабаном

бьется пульс истории,

расширяет грудь раба он,

множит ритмы скорые!

Человек с открытым взором

утреннего зарева,

он особым разговором

может разговаривать.

Не заздравными речами,

не угрозы знаками,

а звенящими ручьями,

полевыми злаками.

Он во весь свой рост восстанет

заглянуть в грядущее,

он его рукой достанет –

медленно идущее.

Нет, не сгинет, не исчезнет

сердце человечества

ни от лучевой болезни,

ни от прочей нечисти!

Для него пишу стихи я,

не скажу – волшебные,

не такие, не сякие,

попросту – душевные.

Мне бы, обратясь к народу,

речь сказать высокую,

чтоб глядеться, словно в воду

в ясность многоокую.

Да ведь вот – иное слово,

сильное и доброе,

не созрело, не готово,

в закрома не собрано!

Я проснулся сегодня радостный,

огляделся счастливым взглядом:

радость бьется в душе – нету сладу с ней, –

ведь она со мной здесь, рядом!

Добролюбая, светлоплечая,

затененная дымкою сна –

и сказать о ней больше нечего:

нестареющая весна!

Небо дымится грозами,

в жаркий июль одето;

пахнет сосной и розами

семидесятое лето.

Вы, кому только двадцатое,

кто лишь вступает в стремя,

я не завидую и не досадую:

всякому свое время.

Время мое величавое,

время мое молодое,

павшее светом и славою

в обе мои ладони.

Вам, кому времени вашего

новые долгие годы,

вам расцветать, выколашивать

наших посевов всходы.

Взгляни: заря – на небеса,

на крышах – инеем роса,

мир новым светом засиял, –

ты это видел, не проспал!

Ты это видел, не проспал,

как мир иным повсюду стал,

как стали камни розоветь,

как засветились сталь и медь.

Как пробудились сталь и медь,

ты в жизни не забудешь впредь,

как – точно пену с молока –

сдул ветер с неба облака.

Да нет, не пену с молока,

а точно стружки с верстака,

и нет вчерашних туч следа,

и светел небосвод труда.

И ты внезапно ощутил

себя в содружестве светил,

что ты не гаснешь, ты горишь,

живешь, работаешь, творишь!

Мозг извилист, как грецкий орех,

когда снята с него скорлупа;

с тростником пересохнувших рек

схожи кисти руки и стопа…

Мы росли, когда день наш возник

когда волны взрывали песок;

мы взошли, как орех и тростник,

и гордились, что день наш высок.

Обнажи этот мозг, покажи,

что ты не был безмолвен и хром,

когда в мире сверкали ножи

и свирепствовал пушечный гром.

Докажи, что слова не вода,

времена – не иссохший песок,

что высокая зрелость плода

в человечий вместилась висок.

Чтобы голос остался твой цел,

пусть он станет отзывчивей всех,

чтобы ветер в костях твоих пел,

как в дыханье – тростник и орех.

Слушай же, молодость, как было дело,

с чего начинали твои старики,

как выступали бодро и смело

в бой с белой гвардией большевики.

Сегодня мне хочется вспомнить о тех,

кто в памяти сердца заветно хранится,

чьи неповторимые голос и смех –

как жизнью отмеченная страница…

Однажды, домой возвращаясь к рассвету

мимо кремлевских каменных стрел,

быстро идущего Ленина встретил, –

но вслед обернуться ему не посмел.

Он шел одиночным ночным прохожим,

быть может – воздухом подышать;

меня восторг пронизал до дрожи,

я так боялся ему помешать.

Я б хотел для грядущих, не только для нынешних,

изучающих рост государства ребят,

воссоздать звонкий голос Марии Ильиничны

и пристальный Надежды Константиновны взгляд…

Я встречался с Калининым в кабинете «Известий»;

он спорил с нами о значенье стихов,

и нам хотелось побыть с ним вместе

хоть до вторых петухов…

Простые, большие, сердечные люди,

кто был всех цитатчиков строгих умней,

кто предвосхитил в тогдашние будни

улыбки сегодняшних, праздничных дней!

Время летело

с пламенным флагом,

с места сорвавшись,

мчалось вперед

по городам,

перелескам,

оврагам:

«Переворот!

Переворот!»

Переворот

в солдатском сознании,

переворот

в крестьянском уме,

переворот

в разумном создании,

свет в вековой

отступающей тьме!

Все,

кто душою жаркий и юный,

все,

кто за правду драться решил, –

знамя Советов,

знамя коммуны,

знамя сознания

собственных сил!

Время Ленина светит и славится,

годы Ленина – жар революций;

вновь в их честь поднимаются здравицы,

новые песни им во славу поются.

Ленина голос – весенних ладов –

звучным, могучим звенел металлом;

даль деревень, ширь городов,

словно по воздуху, облетал он.

Разум народный с ним был заодно,

только враги его не выносили;

нам же он был бесконечно родной

в ясности, в яркой правдивости, в силе.

Люди входили подвигом памятным

в темное царство – светом луча,

но убедил весь народ стать грамотным

только светлый ум Ильича.

Всем его правду слушать охочим

силу тройную давал он бойцам:

«Землю – крестьянам, заводы – рабочим,

мир – хижинам, война – дворцам!»

Время ложится на плечи, как бремя,

но отошедшее далеко

ленинское неповторимое время

помнится радостно и легко.

День за днем,

недели за неделями

мчатся вихрем,

как на состязанье;

словно бы

в стальное время сели мы

и летим

с открытыми глазами.

Через нас

такая быль проносится –

звон в ушах,

и сердце втрое бьется,

словно

вон из ребер

прыгнуть просится,

это

лишь ему и остается!

Если ж сердце

удержать стараются,

бьет оно тревогу

вкось и криво!..

Очень часто

сердце

разрывается,

только

гул не слышен

от разрыва,

Запад, Запад! Где свежесть твоя?

Где зеленых лужаек края?

Где дубрав густолиственный шум?

Где властители сердца и дум –

Диккенс, Смоллетт и Теккерей?

Нависает туман все сырей…

Над усталостью согнутых спин

торжествуют лишь «Домби и сын».

Запад, Запад! Где радость твоя?

Все, что ты создавал, не тая?

Где торжественной музыки свет?

Он умолк, он погас, его нет!

Где Бетховен, где Моцарт, где Лист?

Злобных джазов пронзительный свист,

вывих нервов, истерики дрожь,

ложь газет и ораторов ложь.

Что им Шуман, и Гете, и Бах?

Властелины их – деньги и страх.

Лишь бы лился в карман богачей

золотой непрерывный ручей!

Запад, Запад! Где властность твоя?

Где достоинство бытия?

Где твоих революций плоды?

Где твоих коммунаров следы?

Вспомни, как, победив произвол,

ты вперед человечество вел.

Вспомни, как, обнаружив свой гнев,

ниспроверг королей, королев.

Где тех бурь, тех событий черты?

Что ж на них не откликнешься ты?!

Запад, Запад! Где гордость твоя?

Кто враги у тебя? Кто друзья?

Что за птицы, пронзившие высь

над тобой, скрежеща, пронеслись?

То – Америки сторожа,

помрачив небосвод голубой,

водородные бомбы держа,

патрулируют над тобой.

Для чего и кому они в страх –

превратить все живое во прах?!

Запад, Запад! Я верю, что так

не продолжит история путь,

что развеется пепельный мрак,

расползется и скроется муть!

Небеса станут снова ясны

над святой коммунаров стеной,

и твоих просветителей сны

станут явью реальной, земной.

Перестанут процент и барыш

верховодить твоею судьбой,

а рабочих предместий Париж

и предместья столицы любой

управлять станут, Запад, тобой!

Вот с таким новолетьем тебя,

европейских народов семья, –

мир, и дружбу, и радость любя,

поздравляю заранее я!

Опять,

как в былые года,

над Рейном

поет Лорелея:

«Плывите,

спешите сюда,

гребите на гибель

скорее!»

Она

по-немецки поет

над старой

немецкой скалою,

и тенью былого

встает,

и песней тревожит

былою…

Ее

золотая коса

сверкает огнем

на закате,

и сердце

ужалит оса,

и душу

томленье охватит.

И люди

стремятся опять

на зыбком

забыться просторе,

и жизнь

обращается вспять,

и небом

становится море!

И как бы

ни далека

была эта песня

от суши –

им видится

тень челнока

и дева,

влекущая души…

Забыли мы все,

что давно

у Генриха Гейне

воспето, –

зловещею

стариной

вставало

видение это.

Но вновь,

как в былые года,

от жажды наживы

хмелея,

высокие

господа

готовят броню

Лорелее.

И вновь

ее призрак встает

над Рейна

высокой скалою,

и вновь

Лорелея поет,

историей теша

былою.

И песня

проносится вдаль,

и вот –

уж совсем не водица –

легированная

сталь

изложьями Рейна

струится!

«Сходите,

сводите с ума,

скользите по волнам

скорее!» –

Зовет вас на гибель

сама

безумная

Лорелея!

Мне друзья мои, книги, рассказали о многом,

приподняв меня над горизонта порогом,

пересекши границы, и моря, и болота

легче самого быстрого вертолета.

Вот и нынче, из дома не выезжая,

побывал я на пастбищах Уругвая,

где в степях подрастает первосортное мясо,

где быки и бараны, как потоки, струятся.

Познакомился я с гаучо – пастухами,

что Эрнандес воспел огневыми стихами;

тот Эрнандес Хосе был поэтом пастушьим,

не чуравшимся близости к тучам и к тушам.

Пастухи эти – люди отменного роста,

сохранившие вольных людей благородство;

стерегут они бычьи и овечьи отары

под губные гармоники и бренчанье гитары.

Это негры, креолы, индейцы да баски –

люди общей судьбы, хоть и разной окраски;

поднимает их засветло с ложа забота –

запах бычьей мочи и овечьего пота.

Не затем до рассвета на коней им садиться,

чтобы утренней свежестью насладиться;

из загонов гурты они гонят лугами,

где быки за луну задевают рогами.

От трудов ни награды им, ни поощренья,

только стрижка овец да быков холощенье;

первосортное мясо поедается в Штатах,

им же – дыры на шляпах да одежда в заплатах.

Их семействам нельзя проживать при поместье,

в отдаленном поселке их лачуги из жести…

Но помещики хмурятся в злобе и в страхе,

видя взоры, сверкающие, как навахи!

За Кубу голос подымите,

поэты разных стран,

не дайте наймитам-бандитам

осуществить их план!

За Кубу подымите голос,

поэты всей земли,

чтоб небо в громах раскололось,

чтоб сор с земли смели!

Встань, Африка, в защиту Кубы

сестрой, плечо с плечом,

чтоб не сомкнуться силе грубой

в союз меча с бичом!

И Азия, встань с Кубой вместе.

Австралия! В ряды!

Чтоб не считать в себе бесчестье –

такой беды следы!

Она вам не чужая, Куба, –

в ряду родных людей.

Капитализма метят зубы

вонзиться в горло ей.

Здесь равнодушных больше нету,

народов совесть есть.

Любому в свете континенту

близка свободы честь.

За Кубу голос подымите,

поэты всей земли,

чтоб смылись наймиты-бандиты,

как сор, с лица земли!

Разоружение!

Торжественное слово.

Как будто тяжкий груз

опущен с плеч.

До слуха долетев,

оно к себе готово

всех стран земли

внимание привлечь.

Представьте:

все линкоры,

пушки,

танки –

не так это

легко вообразить –

пойдут на слом,

на шихту,

на болванки,

чтоб людям

больше смертью не грозить!

С исчезновением

военного бюджета

довольство

станет всюду создано:

все человечество

обуто и одето,

накормлено

и обогрето

и в мирные труды

погружено.

Мы уничтожим

всех носителей заразы,

что остальных

опасней и страшней:

бациллы Коха,

рака метастазы

не смогут запускать в тела

своих клешней.

До сей поры Кащей –

людьми плененный атом,

всемирное

страшилище беды –

отныне станет в строй

трудов могучим братом,

пустыни

превращающим в сады.

И будет создан

межпланетный лайнер.

Предпринимая рейсы

в мир иной,

туристы полетят

на скорости сверхкрайней

во все концы

Галактики земной.

Разоружение!

Торжественное слово.

Объединенным Нациям

оно

веленьем Родины

и голосом Хрущева

объявлено

и провозглашено…

Стихи ли это?

Да, стихи.

Но трезвой складки, –

реального значения

стихи,

воспеть желающие

мирные повадки,

а не в сердца

вонзенные штыки!

Еще за деньги

    люди держатся,

как за кресты

    держались люди

во времена

    глухого Керженца,

но вечно

   этого не будет.

Еще за властью

    люди тянутся,

не зная меры

    и цены ей,

но долго

   это не останется –

настанут

   времена иные.

Еще гоняются

    за славою, –

охотников до ней

     несметно, –

стараясь

   хоть бы тенью слабою

остаться на земле

     посмертно.

Мне кажется,

    что власть и почести –

вода соленая

    морская:

чем дольше пить,

     тем больше хочется,

а жажда

   всё не отпускает.

И личное твое

    бессмертие

Не в том,

   что кто ты,

     как ты,

       где ты,

а – всех земных племен

       соцветие,

созвездие

   людей планеты!

С тех пор,

   как шар земной наш кружится

сквозь вечность

     продолжая мчаться,

великое

   людей содружество

впервые

   стало намечаться.

Чтоб все –

   и белые,

     и черные,

и желтые

   земного братства –

вошли в широкие,

     просторные

края

  всеобщего богатства.

Нанесли мы венков – ни пройти, ни проехать;

раскатили стихов долгозвучное эхо.

Удивлялись глазастости, гулкости баса;

называли певцом победившего класса…

А тому Новодевичий вид не по нраву:

не ему посвящал он стихов своих славу.

Не по нраву ему за оградой жилище,

и прошла его тень сквозь ограду кладбища.

Разве сердце, гремевшее быстро и бурно,

успокоила б эта безмолвная урна?

Разве плечи такого тугого размаха

уместились бы в этом вместилище праха?

И тогда он своими большими руками

сам на площади этой стал наращивать камень!

Камень вздыбился, вырос огромной скалою

и прорезался прочной лицевою скулою.

Две ноги – две колонны могучего торса;

головой непреклонной в стратосферу уперся.

И пошел он, шагая по белому свету,

проводить на земле революцию эту:

Чтобы всюду – на месте помоек и свалок –

разнеслось бы дыхание пармских фиалок;

Где жестянки и щебень, тряпье и отбросы,

распылались бы влажно индийские розы;

Чтоб настала пора человеческой сказки,

чтобы всем бы хватало одеяла и ласки;

Чтобы каждый был доброй судьбою отмечен,

чтобы мир этот дьявольский стал человечен!

Что такое счастье? Соучастье

в добрых человеческих делах,

в жарком вздохе разделенной страсти,

в жарком хлебе, собранном в полях.

Да, но разве только в этом счастье?

А для нас, детей своей поры,

овладевших над природой властью,

разве не в полетах сквозь миры?!

Безо всякой платы и доплаты,

солнц толпа, взвивайся и свети,

открывайтесь, звездные палаты,

простирайтесь, млечные пути!

Отменяя летоисчисленье,

чтобы счастье с горем не смешать,

преодолевая смерть и тленье,

станем вечной свежестью дышать.

Воротясь обратно из зазвездья

и в слезах целуя землю-мать,

мы начнем последние известья

из глубин вселенной принимать.

Вот такое счастье по плечу нам –

мыслью осветить пространства те,

чтобы мир предстал живым и юным,

а не страшным мраком в пустоте.

Небо – как будто летящий мрамор

с белыми глыбами облаков,

словно обломки какого-то храма,

ниспровергнутого в бездну веков!

Это, наверно, был храм поэзии:

яркое чувство, дерзкая мысль;

только его над землею подвесили

в недосягаемо дальнюю высь.

Небо – как будто летящий мрамор

с белыми глыбами облаков,

только пустая воздушная яма

для неразборчивых знатоков!

В глубину вселенской бездны

проникает луч ума:

им – простор разведан звездный,

им – отмыта ночи тьма.

Спросят будущего дети:

«Что за „злато“ есть на свете?

Златоуст и златоцвет –

есть в них золото иль нет?»

Им расскажут о металле,

что далекой стариной

люди прошлого считали

выше всех иных ценой;

Что к нему тянулся нищий,

что копил его богач,

что оно считалось высшей

мерой счастья и удач.

Мы живем иною целью,

мы стараемся затем,

чтобы стала жизнь – весельем,

чтоб легко дышалось всем;

Чтобы правдою одною

человечеству служить,

над поверхностью земною

тракт на звезды проложить.

Это – сказка и не сказка,

с дальних звезд цветная пыль;

это – с будущим завязка,

это – будущего быль!

У Венеры была манера

появляться пред самой зарей…

Утро шло, как отряд пионеров,

по долине глухой и сырой…

И когда ее лунное тело

пламенело сиянием линз,

вся земля онемело летела

кувырком, прямо в ноги ей, вниз!

А когда она выше взлетала,

тая яблочком римской свечи,

солнце шло в полыханье металла,

расщепляя о скалы лучи.

Ты знаешь ход космических лучей,

который сквозь тебя струится?

Ведь это – мировой ручей

тебя связать с величием стремится!

Ученые сказали нам о нем:

ни с чем не схож он, ни чему не равен –

его не назовешь ни светом, ни огнем,

не видим он, не ощутим, не явен.

Но им и ты, и атом, и болид

со всей вселенной связан крепко, насмерть.

И в этом мире ты – не инвалид,

тебе бессрочный выдан паспорт.

Ты трудишься, мечтаешь или спишь,

а он идет, идет ежеминутно

сквозь миллионы этажей и крыш,

и вдруг – его почувствуешь ты смутно.

И вот тогда – ты парень мировой!

Не для словца, а в полном смысле слова.

И на призыв, незримо зоревой,

твоя душа стремительно готова.

С богатым

прочно сжился бог.

Загородившись Спасом,

сиял богатого

чертог

богов иконостасом.

А с бедным

бес лишь ладить мог,

приноровившись

к массам;

им бог

не золотил порог:

питались редькой

с квасом.

В богатого

не метил бес,

боялся черт рогатый, –

богатых бог

хранил с небес,

и был силен богатый!

А бедный

глянет в небеса,

чуть свет

вскочив в исподних, –

с небес ему

одна роса

от всех щедрот

господних.

Ему бы вновь

зажмурить глаз,

поспать бы час охота,

по с неба бас –

на пятый глас:

«Вставай, бедняк,

работай!

Работу, божий раб, люби!

Не будь в работе промах,

паши, коси,

коли, руби

за богачей в хоромах!»

Окончилась

богатых власть,

конец былого света!

Пришлось богам

в цене упасть.

При нас случилось это.

А тем, кто хочет

старины,

обманываться –

стыдно!

Хоть облети

вокруг Луны –

богов

нигде не видно!

На мир войны, запутавшийся в плутнях

фальшивых слов и бессердечных дел,

взглянул с высокой точки зренья спутник,

взглянул, сверкнул и мимо полетел.

Вы угрожали нам с позиций силы,

рассчитывая превратить нас в прах,

а наша мысль ракету возносила,

чтоб сделать во вселенной первый шаг.

Вы строили вкруг нас за базой базу,

мильярды тратя на игру с огнем,

не ведая, что – если нужно – сразу

в любую точку мы перемахнем.

Я твердо верю, страстно верю в это,

что зверь войны в стальную загнан клеть,

что, став на цель, сверхдальняя ракета

не вынуждена будет полететь!

В преддверье межпланетных путешествий,

когда ракеты рвутся напролом,

не стыдно ль нам, как курам на нашесте,

сидеть, прикрывши голову крылом?

Земного притяжения уздою

прикручены к полям, к лесам, к горам,

таинственную встречу со звездою

мы представляем только по стихам.

Над вечности высотою,

рассыпанная по безднам,

звезда говорит со звездою

на языке небесном.

В теченье бессонных часов,

в великом безмолвии мира,

мне слышится хор голосов:

то – Вега, то – Дева, то – Лира.

К бесчисленным миллионам

прислушаться я усиливаюсь:

о чем говорит с Орионом

вовсю рассверкавшийся Сириус?

И Млечный рассеянный Путь,

подобием барсовых пятен

пестрящий небесную грудь,

мне явен и ясно понятен…

Но если беседуют звезды со мною,

то, значит, я что-нибудь стою

с моей небольшою земною

мерцающею звездою!

На утреннем свете,

когда только чуть рассветало,

как рыба, попавшая в сети,

звезда трепетала.

Небесное тело,

одна в беспредельности неба,

она не хотела

померкнуть бесследно и слепо.

И мы порешили, что сами,

взлетев над воздушным порогом,

ее небесами

помчим по безвестным дорогам.

Нас мчало, и мчало, и мчало

со скоростью неизменной –

к началу начала,

в дыханье плывущей вселенной.

Мы плыли, и плыли, и плыли,

ракетой несомы,

в пределах космической пыли,

собой невесомы.

И вдруг показали приборы,

звонки зазвенели,

что скоро, что скоро,

мы будем у цели.

Тогда мы пошли на сниженье,

как будто свалившись с вершины,

замедлив движенье

могучей разумной машины…

Затем мы сошли на планету,

не нашу, иную,

совсем не такую, не эту,

ничуть не земную.

Сошли не на грунт, не на почву,

не в воздух, не в воду:

на неощутимое точно

и нам непривычное сроду.

Земным именам не коснуться

таких неземных впечатлений;

казалось бы, можешь проснуться,

но материализуются тени:

То горы… Но это не горы!

И тучи… Но нет же, не тучи!

То люди иль метеоры

медлительно движутся с кручи?!

Шестое? Девятое чувство?

Двенадцатое? Не запомнишь!

Подай же нам руку, Искусство,

приди нам скорее на помощь.

И очень пришлось бы нам туго,

замглила б нас навеки млечность,

когда б мы не встретили друга,

ушедшего ранее в вечность.

В несуществующее время,

в отсутствующее пространство

летим, вдвоем с тобой дружа,

объединясь в заветной теме,

все пламенней и беспристрастней, –

вселенской цели сторожа.

Без воздуха, воды и тверди

летим в безмерии бессмертья,

из жизни вынесши урок, –

летим лиловою вселенной,

следя за сменой постепенной

паденья молнийного строк.

Нет, мы не призраки, не тени –

напоминанье об Эйнштейне,

неповторимости лучи, –

мы дети дерзостной науки,

переведенное на звуки

сиянье мировой свечи.

Мы в существе неразделимы…

Года напрасно мчатся мимо,

пускай нас тщатся разлучить,

чтоб не был ты самим собою,

чтоб стал ты с тенью схож любою,

чтобы тебя не отличить.

Пускай биографы, судача,

хотят, чтоб выглядел иначе,

все измеренья изменя;

тех, с кем душа твоя дружила,

не может никакая сила

переменить, искореня!..

От звезды и до звезды

сорок тысяч лет езды.

Эти годы, время это –

скорость прохожденья света.

Звуки крепнут, льдины тают,

время мчится без узды, –

в это время расцветают

Детскосельские сады.

Это время – чистых далей,

точных вкусов, тонких талий.

Хлещут флаги, блещет сцена,

над лугами пахнет сено;

городская тишина

резких звуков лишена;

подоконник снегом пухлым

липнет к гофмановским куклам;

и на доброе здоровье

под приютным огоньком

молодое предисловье

пишется Рудым Паньком.

Но – сменяются созвездья,

и в наплывах темноты

каменеют Страшной Местью

человечества черты.

В эти годы, годы мрака,

длится человечья драка.

От души и до души

лягут годы – голыши;

годы грохота и гула,

вместо лиц стальные дула;

залпы, залпы метят лечь

в человеческую речь.

Это годы непогоды,

это долгие года:

одичалые народы,

брошенные города.

…Губы суше, взгляды резче,

ни улыбки, ни слезы;

и над всем стоит зловещий

отблеск грянувшей грозы.

…Многократным повтореньем

охлажденные слова –

точно снятая с кореньев,

в пыль примятая трава.

Только Днепр еще струится,

в чистых чувствах оскорблен;

только Гоголя страницы

не подходят под шаблон.

…Что там брезжит, что маячит,

что дымится на пути?

Что надежду глухо прячет

в самом сердце взаперти?

Это – новых звезд круженье,

это – вечности рука,

приводящая в движенье

преходящие века.

Так давайте встанем цепью,

чтобы встретить звездопад,

чтобы всадника над степью

вызвать тень из за Карпат.

Вот он встал, как в старой сказке,

вот он руку протянул:

по ущелинам карпатским

прокатился долгий гул.

Вот он веки подымает,

и за страшные дела

он предателя срывает

с навкось сбитого седла.

И злодей несется, взвизгнув,

вечер меркнет, степь кипит,

две звезды взлетают, брызнув

у коня из-под копыт…

Все случается, как надо,

все сбывается, как есть.

Потухает звездопада

завершаемая месть.

Чтобы снова Днепр бесшумный

отражал движенье лун,

чтобы дочери безумной

не убил старик колдун.

…Шла беда Наполеоном,

Гитлер мнил грозою стать,

чтобы после долгим стоном

грудь Европы надрывать,

чтобы похоронным звоном

в стеклах кирок дребезжать.

А народ непокоренный,

подымаясь в полный рост,

головою непреклонной

достает до самых звезд!

Вы толковали

    о звезде

в рассветной

    нежной бледности,

а я знавал

   звезду

     в нужде,

в величье

   крайней бедности.

Она могла б

    с небес упасть

земли во мглу

    и в тень ее,

упасть,

  отдав себя во власть

земного

   тяготения.

Но ей на помощь

     небеса, –

ковром

  дорога млечная…

И вот

  пошла она,

     боса,

до ужаса

   беспечная!

И я,

  живой свидетель в том,

стоял,

  мирясь с потерею,

стоял,

  дивясь

    с открытым ртом

на высшую

   материю.

Ведь, значит,

    если кто зажег

такую

  непохожую,

то свет ее

   никто б не мог

затмить

  ночей рогожею!

С тех пор

   как рассказом

о сестрах

   мне сердце задела,

доверчивым глазом

мне в душу

    до дна доглядела,

как,

  вызов бросая,

в трамвай,

   что набит каблуками,

вошла ты,

   босая,

как будто бы

    шла облаками.

(Так крох

   было мало,

так трудно

   давалась учеба,

но лба

  не сгибали

тебе

  ни бездушье,

     ни злоба.)

Ты вышла из дома

и в ужасе

   кинулась в люди

под грохоты грома

осколочных бомб

     и орудий.

Так сталь

   из расплава

горячей рекой

    вытекает,

но,

 взяв свое право,

потом

  и звенит и сверкает,

ложится упруго

и в шлюза

   стальные ворота,

и в лезвие

   плуга,

и в синий прыжок

     самолета!

Когда,

  подобная лучу,

ты станешь рядом

с тем,

  кто тебе не по плечу

по дням и взглядам,

я ничего

   не мыслю красть

из тех сокровищ,

какие ты

   другим во власть

отдать готовишь.

Но даже

   если бы они

в сто крат пригожей,

не дай их,

   боже сохрани,

руке прохожей.

Я удержусь

   от всяких ласк,

как от порока…

Дорога в даль,

    колеса в лязг –

и ты далеко!

Но если рокот

    дождевой

на листьях мокрых,

знай:

  это мой

    сторожевой,

тревожный окрик.

А если

  солнечным лучом

метнет над садом,

то это я

  плечо с плечом

с тобою рядом!

Поезда нас разомчали

через степи и пески,

содрогаясь от печали,

надрываясь от тоски.

Только стоило усесться

в дальний поезд, в долгий путь,

как пошло хватать за сердце

и впиваться рамой в грудь.

Даже для великой страсти,

для классической любви,

все б растаяло в пространстве,

что в глазах еще рябит.

А ведь вы совсем ребенок,

вас бы в мамок тесный круг.

Что вам до стихов любовных;

до глухих сердечных мук?!

В этот миг глухим разрядом,

дикий взгляд воспламеня,

туча с грохотом и градом

обвалилась на меня!

Проезжаем станцию «Выдумка»,

всю заплывшую в зеркало луж.

Вы б сказали: «Давайте выйдем-ка

прямо в чащу – в орешник, в глушь».

Пусть от станции только название,

только взорванный бомбами дзот,

битый щебень, песок да развалины,

но орешник-то все-таки тот!

Здесь работы – края непочатые,

лишь бы руки да пристальный глаз!

Так давайте про то напечатаем,

может, выдумка эта – про нас?

Мне не надо длиннобровых,

не встающих при звезде,

злых, завистливых чертовок,

ждущих выгоды везде;

Очерствелых, безразличных,

не хотящих жить, как все,

в вихрях слов и дел тряпичных

мчащих белкой в колесе!

Мне ж мила, чтоб бровки – тенью,

рот не крашен, волос прост,

голос – сам стихотворенье,

глаз сиянье – отсвет звезд;

Мне мила такая цаца,

чтобы с нею не дремать –

в помощь к тонущим бросаться,

в скользь упавших подымать;

Чтоб ходила, глаз не жмуря,

не кривила горько губ,

даже если в сердце буря,

даже если ветер груб!

Я сердце вверял

     деревьям,

я жаловался

    кустам,

и буря

  Ревела ревмя,

за мною гонясь

    по пятам;

и море

  металось следом,

выхлестывая залив,

в ответ

  моим мнимым бедам

парчу

  по пескам расстелив;

и тучи

  толпились скопом,

склубившись

    над головой,

грозя мне

   вторым потопом,

распоротой

   синевой…

А все же

   мне жаль разлуки,

когда,

  чуть что-то шепча,

деревья

   вздымали руки

сверх

  моего плеча,

вершины

   поднявши к высям,

указывали

   в небосвод,

и целые тучи

    писем

обрушивал

   самолет!

О, если б был

    такой бинокль,

чтоб

  за пять тысяч верст

увидеть над собой

     венок

кавказских

   влажных звезд!

Ведь без бумаги,

     без чернил

из света

   и добра

тебя я,

  нет,

   не сочинил,

а взял

  из-под ребра.

Так ты бездонно

     далека,

так детски

   хороша,

что над Кавказом

     в облака

вплыла

  моя душа.

У Блока также звезда была,

но не того созвездия:

она в туманах ночных плыла,

даря дурные предвестия.

И Маяковский о том тосковал –

зачем они зажигаются?

Зачем, повернувши небесный вал,

уходят куда полагается?!

Да все стихотворцы о том говорят,

но редко кто взглядом встретится.

А звезды горят себе и горят,

горят и горят, и светятся.