Том 4. Стихотворения и поэмы 1941-1963

Чтобы даром силы не рассеивать

водному могучему потоку, –

говорят, что наши реки Севера

можно повернуть к юго-востоку;

их, чьи имена знакомы издавна –

Обь, Иртыш, и Енисей, и Лена, –

белыми буранами освистана

гребней их серебряная пена;

сказками затейными да пестрыми

слух об их богатстве перемножен;

долгими, немереными верстами

путь их нетревожимый проложен.

Есть проект: чтоб силы вод текучие,

изобилье драгоценной влаги,

перекинуть на пески сыпучие,

на сухие степи и овраги;

чтобы не безлюдной тундрой Севера

в океана прорву утекая,

а в моря пшеницы, хлопка, клевера

хлынула энергия такая;

чтобы Кара-Кумы опаленные,

где смуглеет саксаул без тени,

вырастили б сочные, зеленые

тысячи полезных нам растений;

чтоб не под туманами да льдинами

замирала сила рек отныне, –

чтобы двигать мощными турбинами,

вырастив промышленность в пустыне;

чтоб коврами цветовыми под ноги

розы расстелила нам пустыня…

Все это режим пространства водного

может сделать буднями простыми!

Это грандиозное строительство,

чей размах лишь в мыслях охвачу, –

нашему советскому правительству,

одному ему лишь по плечу.

Лишь в нашей стране

природа – в струне, –

мы повелеваем стихиями:

не вырвать из рук

поводья наук –

агробиологии, химии!

Где давнишним днем

Микула с конем

да с сошкой ходили в компании, –

колхозную ширь

народ-богатырь

проходит электрокомбайнами!

Гидролог, сюда,

где раньше вода

неслась беспризорною вольницей,

чтоб стал ее пыл

источником сил –

турбин электричеством молниться.

Мы тверды в словах,

мы честны в делах,

мы выполним все, что обещано;

нет места вражде –

в беде и в нужде

всегда мы поможем слабейшему.

Пусть атом, взорлив,

в сто солнц озарив

времен беспримерную практику, –

в поля и луга,

в скирды и в стога

оденет ожившую Арктику.

Не сказка, не сон,

а верная весть:

снять боль человечества скрытую,

чтоб всюду – и хлеб,

и хлопок, и шерсть,

чтоб Азия сделалась сытою!

Пока – это только проекты…

Но я тебя нынче ж зову –

того, что не видывал век ты,

увидеть со мной наяву.

Давай с T06011 вместе поедем,

полярьем озарены,

по рекам по дальним по этим –

в будущее страны.

Несите нас, древние воды,

принявши в свои берега,

сквозь леса суровые своды,

где сумрачно дышит тайга;

несите нас, реки, несите,

кружа из залива в залив,

кедровою шишкой насытя,

студеной водой напоив;

несите по Тавде и Конде,

к Тоболу и Иртышу,

поближе с собой познакомьте,

и я вас полней опишу;

несите по Сыне и Сосьвё,

где нет ни путей, ни дорог,

туда, где кончаются сосны,

где только лишайник да мох;

несите по Сыму и Тыму,

по Кети, по сети по всей,

где глазом неукротимо

сверкает, сердясь, Енисей…

Глухие лесные угодья,

где свежие зверя следы,

великое многоводье,

огромная сила воды!

Но – сила волны человечьей

сильнее всех волн и стихий!..

И вот – небывалые вещи

вступают сегодня в стихи.

Стояло село Белогорье,

где к Оби прихлынул Иртыш.

Бывало, и счастье и горе

катилось над гребнями крыш;

бывало, и солнце и тучи

сменялись, и сумрак и свет;

но этой грозы неминучей

ни в сказках, ни в присказках нет.

И деды того не слыхали,

чтоб реку – обратно вернуть,

чтоб ей изменить при начале

веков обозначенный путь!

«Да что ж это будет такое?

Откуда ж такая беда?!»

«Ведь с трубами всех нас покроет,

поднявшись, большая вода!»

Хозяйка, не ахай, постой-ка,

в слезах на узлы не ложись –

взгляни-ка, где новая стройка,

где светится новая жизнь.

Не все ж только лодка, да сети,

да рыбье бессловье села:

ведь есть же другие на свете

большие, не рыбьи дела!

Не все ж только куры да овцы,

твои чугуны да дежа…

Где влаги ни капельки вовсе –

пускай она хлынет, свежа!

Где рыжие тощие степи

взяты суховеем в тиски,

где вихорь, вздымая, как цепи,

влачит по пустыне пески, –

по этой по самой пустыне,

где зелени нету следа,

пускай она, матушка, хлынет –

прохладная влага-вода!

«И деды того не слыхали!..»

А кто они деды, скажи,

зашедшие при начале

за водные рубежи?!

Словно облачным мукосеем

запорошена вдоль и вширь,

между Обью и Енисеем

стынет Западная Сибирь.

День был бледен, и край безлюден,

если глянуть издалека, –

путь опасен в нее и труден:

за рекой на пути река.

Но давно уж сказано было,

а что сказано, то не скрыть:

что Сибирь – золотая жила,

только трудно ее добыть.

Золотые здесь урожаи,

хоть и нет земли запашной;

что ни год, в цене дорожая,

процветает промысл пушной.

В старину сюда шли за зверем,

белой тундрой, сырой тайгой;

потревожив медвежий терем,

обходили его дугой.

Осетры здесь икру метали,

лебедей сбивала стрела;

соболями казну считали,

что Москва отсюда брала.

Куньи шубы, горласты шапки,

всех пышнее и выше всех;

у красавицы ножки зябки –

подстели ей дорожкой мех!

Огневеют, цветут, голубеют,

во все света пройдя концы,

молодят, украшают, греют

соболя, бобры да песцы.

Словно облачным мукосеем

запорошена вдоль и вширь,

между Обью и Енисеем

стынет Западная Сибирь.

Впервые о ней летописец

вещал, облачась стариной,

что там, мол, где горы, возвысясь,

стоят неприступной стеной,

есть люди, – заклепаны в камень –

неведомое вопят,

и кличут, и машут руками,

и вырубиться хотят;

в оконце иссечено лезут,

с собой на сближенье зовут,

и кажут рукой на железо,

и шкур за секиры дают;

бесхитростны и безгласны,

не ведают полной цены,

на мирную мену согласны,

но злобны во время войны!

Были вогулы воистину

храбры и дико воинственны:

стрелами против пищалей

юрты свои защищали.

Жены их горько восплачутся

с запада гнущей грозе;

бьются мужья под началом Нахрачинских

многооленных князей.

Дети – до самых малых –

луком в пришельцев стрелили;

те же – из огненных палок

в беге оленя валили.

Реками, морем и волоком

шли непреклонно они;

с громким, как колокол, голосом

жгли над рекою огни.

Зорко по тундре глазея,

где соболя да песцы,

ставили мангазею

новогородцы-купцы.

Были совсем простаки

обские остяки.

Легче, чем огненным боем,

здешних людей покорить;

хитрым обманом, опоем

головы им одурить.

Год ты хоть целый за зверем

не выходи из тайги,

скажут: «Друг другу поверим!» –

и отберут за долги.

Новгород пал, а Москва поднялась,

власти своей границы расширя,

и потянулась московская власть

к Западной дальней Сибири.

Шли воеводы с полками,

ставили срубы в лесах,

в грудь непокорных толкали,

борзо сбирали ясак.

Плыли иеромонахи

гнать христианства врагов,

в трепете видеть и в страхе

тощих вогульских богов.

Толпы гулящих да беглых,

кто чем вооружен,

соболя брали да белок,

брали в замужество жен.

Избы ямские рубились,

гатились топи болот;

люди дрались и любились,

двигались дальше вперед.

Следом их шел землепашец,

тот – лишь с тайгой воевал

в севе весеннем размашист,

потом зерно поливал.

Но зарастало доброе семя:

не торопилось новое время.

Вот, матушка, деды какие!

Здесь были ямские дворы,

водились в них люди лихие

до самой советской поры.

Стояли сибирские села

по рекам, озерам вокруг;

народ горевой, невеселый,

соседу не брат и не друг.

Народ неприветливый, хмурый,

себе лишь не лиходей,

со зверя сдирающий шкуры,

а часом, бывало, с людей.

Здесь слов не слыхать было нежных

не встретить улыбчивых губ;

и значило слово «подснежник» –

весною оттаявший труп.

Сидели в борах староверы,

в глухих затаенных скитах…

А ныне – расчеты, промеры

прорабы и инженеры

проводят в болотах, в лесах.

Теперь перестали глухими

стоять те сырые боры.

И люди здесь стали другими –

рожденья советской поры.

И, в новых светясь поколеньях,

встает из полярных оков

Сибирь скотоводов оленных,

охотников и рыбаков.

И школ, и амбулаторий,

и свет от колхозной избы

простерся до самого моря,

до выхода Обской губы.

Так как же, Наталья Андревна?

Не стать же нам к жизни спиной?

Не хмуриться ж горько и гневно,

что жизнь эта стала иной?!

Взгляни на Сибирское море,

раскинувшееся по Оби;

в немолчном его разговоре

душевную ширь полюби.

Тебя сибирячкой, рыбачкой

суровая мать родила;

еще ты ребячьей рубашкой

в «заморы» налимов брала.

Ты помнишь, как Обь замирала,

рыжея в низовьях везде;

как рыба, мертвея, всплывала

в почти неподвижной воде?

Вот так же и жизнь без движенья

мельчает себе на беду.

Так как твое будет решенье –

помочь государству? – «Иду!»

Громов перекатное эхо, –

последний пока не затих, –

и жителям переехать

пришлось из домов обжитых.

Мы знаем: не легкое дело

сниматься с насиженных гнезд,

где юность звездой пролетела,

где старость ушла на погост.

Но надо, чтоб к общему счастью

всей тягой тянула страна;

родною советскою властью

задача такая дана.

Что раньше-то? Вихри буранов

да темень в селенье глухом.

А нынче ты глянешь с экранов,

прославишься в книгах стихом.

А нынче твой взгляд перенесся

вдоль навстречь пошедшей реки:

несметны стада мериносов,

по двадцать кило курдюки.

Нам множество их, тонкорунных,

породистых, надо иметь,

чтоб граждан всех старых и юных

в добротное платье одеть.

Гляди-ка: отборные зерна

клевать – из куриных хором

бегут, поспешают леггорны,

светясь белопенным пером.

Нагуливает здоровье

не прежняя мелкота, –

растущее поголовье

породистого скота.

Ах, батюшки! Лучше да краше

хозяйства нигде не найти!

И все это, девоньки, ваше

рекой разлито по пути.

И все это – только начало,

одна путеводная пить,

которую мысль намечала,

чтоб будущее воплотить.

По замыслу точного плана, –

бежавшая в злые места, –

в огромную ширь котлована,

как в чашу, вода налита.

Ее подперевши теченье

и массу ее накопив,

осилим былое влеченье

ее направляющих сил.

Велением воли партийной

вся тяжесть собравшихся вод

охватится мощной плотиной

и двинется на поворот!

И вот она перехлестнула,

серебряная стрела,

турбины, шутя, повернула

и с севера к югу пошла.

Пошла, полилась, покатила

чиста, широка и светла,

Тобол и Ишим прихватила,

к Тургайским воротам пришла.

Запенились белые гривы,

и встал берегами народ;

и новые мощные взрывы

дорогу ей дали вперед.

И струи ее зазвенели

по стеблям сухим ковыля;

и рощи зазеленели,

усталую степь исцеля.

И там, где свирепый гнездится

безжалостный змей-суховей,

прижала его рукавицей,

нахлынувшей влажью своей.

Не десять, не двадцать, не сотня, –

мильоноголовая рать

здесь будет трудиться день со дня,

ДРУГ друга ярясь обогнать!

Не ради богатств и наживы,

а ради задачи большой

возьмутся – не льстивы, не лживы –

умом, и хребтом, и душой.

Здесь лиц и повадок – без счету!

Здесь русский, мордвин и башкир

в такую вступают работу,

которой не видывал мир.

А дальше с таджиком, узбеком –

тувинец, киргиз и казах…

Да, суть не в одном человеке:

взглянуть – запестреет в глазах!

Стоят они густо и плотно,

не надо кадить им и льстить.

Но есть ли такие полотна,

чтоб малый процент их вместить?

И есть ли такие поэмы,

чтоб лиц этих бронзу и медь,

не снизив до плоскости темы,

суметь без ущерба воспеть?

Вон с левого краю стосотый

услышит ли эти слова?

Чтоб справиться с этой работой,

нужна не одна голова!

А дальше вон, смуглый, румяный, –

он мог бы ходить с Пугачом,

годился б в герои романа, –

он здесь на участке – врачом.

И этот вот, светлоголовый,

ухватистый паренек, –

ему бы годился лавровый

героя почетный венок.

Да он без того со звездою,

С Геройской звездой трудовой.

И как подойти здесь к герою,

когда – где пи глянешь – герой!

И этот седой, величавый,

любимый в стране инженер,

овеянный доброю славой,

в работе и в жизни пример.

Здесь доблести дело и чести,

здесь твердая поступь и стать.

И если не все они вместе,

то как с этим всем совладать?

Не к малому в битве отрядцу

из видимых единиц, –

к мильонам, что выйдут на трассу,

с масштабом иным – не тянись,

Как только что с ярким, огромным,

в который вместилась страна,

которого не запомним

в минувшие времена!

Ведь вот как, Наталья Андревна!

Что раньше грозило бедой,

где прежде темнела деревня,

встает городок молодой.

В нем так же краснеет рябина,

как давнее множество лет.

Но – новая гидротурбина

дает в библиотеку свет…

Медовые запахи сена

плывут от лугов, через двор,

и в зал, через окна, на сцену, –

там нынче идет «Ревизор».

Но где ж вы, моя героиня,

что сердцу близка моему?

В Приморье иль на Украине,

В Туркмении или в Крыму?

Где медь выплавляют заводы,

а солнце – как плавка руды, –

пришедшие с севера воды

стирают бесплодья следы.

Где раньше пустыня стонала

(песчинок столкнувшихся вой), –

прорезалось ложе канала

могучей своей шириной.

Где раньше играли миражи

в обманную зноя игру,

там фабрики сукон и пряжи,

верблюжий очес ко двору.

К небесной воздушности синей

цеха свои трубы стремят:

рождается здесь алюминий

для наших воздушных армад.

Рябит ветерок водоемы,

возникшие в этих местах,

которые создаем мы

на деле – не только в мечтах!

Не выдумкой, не побаской

он – вот он, такой водоем;

и вы, с вашей статью рыбацкой,

при деле знакомом своем.

Мальков карасиного рода

приносит сюда самолет;

до выроста их и приплода

здесь нужен присмотр и учет…

Она мне видна издалеча,

обжившая эти места.

Наталья Андревна! До встречи!

До нового – в трубку – листа!

По археологическим сведениям,

в местах, где прошел Тимур,

Хорезмское царство

было последним

из процветавших здесь древних культур.

Пред тем

разоренное Чингисханом,

оно уже не поправилось впредь,

оставив на волю

ветрам и барханам

разрушенную орошения сеть.

Где ныне

подобием караула

встает в безжизненно ярких лучах

безлиственная тень саксаула

да глаз слепит вдали солончак,

Там розы цвели,

и персики зрели,

белели дворцы больших городов,

раскатывались соловьиные трели

над блеском каналов

и лунных прудов.

Сюда

из величественного Ирана,

в обмен на закованных в цепи рабов,

цепочкой растянутого каравана

качались двустишья

верблюжьих горбов.

Отсюда проложен был путь

до Китая,

сквозь царство Булгарское наперерез;

купцы,

золотые монеты считая,

читали их место чеканки:

Хорезм.

Но время

свои колесницы катило,

копытами землю

смолол Тамерлан,

и пламя пожаров

сады охватило –

земля обезводилась

и умерла.

Ручей лепетал:

«Я затихаю,

последнею каплей

друзей оделя…»

В ответ ему тихо:

«Я засыхаю…» –

шептало дерево миндаля.

Земля,

потерявшая влагу и зелень,

еще растила

полынь и ковыль,

потом рассыхалась

узором расщелин,

копытами орд превращенная в пыль.

Пыль подымалась вихрем летучим,

верхнего взвив плодородье пласта,

и уносилась

темною тучей

в более жизненные места.

Теперь лишь илек –

сухая трава – здесь;

верблюд ползет по пескам, как мураш…

Зеленый, пышный хорезмский оазис

исчез в пустыне,

словно мираж.

Но скрыто в глубинах тех мест

плодородье:

лишь взбрызнуть

живою водою пески –

и к небу поднимутся

рощи,

угодья,

коробочки хлопка

и чая листки.

Как и откуда

взялась пустыня?

Этого в беглом десятке фраз

не объяснишь словами простыми –

будет долог

о том рассказ,

если для ясности изложения

не использовать воображения.

Это безбрежное море песка,

это верблюжьей волны одеяло

было горой,

и она высока

и недоступна

когда-то стояла.

Мильонолетья дожди лились,

мильонолетья бури свистели;

кряжи горы,

вознесенные ввысь,

вымылись, выщелочились, осели.

Снова вода проникала, резва,

в малые трещины зерен гранита;

льдом и жарой

разрывалась дресва,

новая грань была в щебень размыта.

И наступала такая пора –

скал целина

рассыпалась щебенкой;

преображалась гигант-гора

в карлика-гору,

в подростка,

в ребенка.

Мильонолетья дождей и ветров,

знобких ночей

и палящего зноя,

и – оголялся почвы покров

жаром ошпаренною желтизною.

И стала пустыня

на то похожа,

как будто с земли

была содрана кожа.

Пустыней стало и ложе реки

той, что сбегала с гор,

как шлейф волоча за собой черепки,

камень, щебень, сор.

Смиряла река на равнине бег,

выветривала хмель,

сама себе намывая помех,

взбивала волной мель.

И, одних прохладой своей одаря,

другим иссушив рот,

изменяла ложе Аму-Дарья,

за водой уводя народ.

Солнце сосет из земли влагу,

соли калийные гонит вверх.

Путник к губам поднимает флягу,

всюду в глазах его

зноя сверк.

И человек уходил из тисков –

сыпучих,

летучих,

горючих песков.

Там, где верблюда прошли следы,

песня одна здесь:

«Воды, воды!»

Повсюду,

из-за барханной гряды,

шепот иссохший:

«Воды, воды!»

И ветер, трубящий на все лады:

«Сюда воды! Сюда воды!»

А вода идет,

вода бежит

туда, где песок лежит,

где сожженный воздух

огнем дрожит,

росою вода свежит.

Уже прошел

Каракумский канал,

Большой туркменский –

в разгаре работ,

чтобы песок

от тоски не стонал,

чтобы людям

поменьше забот.

Чтобы народу

поменьше тревог,

двинется вслед им,

ширью дыша,

влага

в масштабе трех Волг –

из Оби, Енисея и Иртыша.

Эта вода ведется сюда

звездоносным указом Кремля,

чтоб возникли

сады,

города,

чтоб были в пустыне

заводы-поля.

Та вода идет,

и ее ведет,

и ее ведет,

как коня в узде,

Человек,

подобный звезде.

Были бои с царями и ханами,

с помещиками, с кулаками.

Ныне бои – с барханами,

такырами, солончаками.

И цветной хлопок из коробочек

проклевался,

словно воробушек;

голубой, зеленый и палевый –

по станкам без окраски распяливай!

Где солончак поблескивал лысо,

где заболочены были места,

выбрызнут густо посевы риса

и зелень чайного листа.

Заводы, укрытые зеленью парков;

бесшумны станки – колесо в колесо;

фонтаны,

чтоб смене, работавшей жарко,

студеною влагой овеять лицо.

И вот она вышла,

ударная смена,

в ней добрых стахановцев

не перечесть:

есть здесь узбеки,

таджики,

туркмены,

и роза у каждого

за ухом есть.

К ним близко – казахи

и каракалпаки,

лихие наездники,

злые рубаки.

Зубами скрипят они

в бешеной рубке;

от них – ни пощады врагу,

ни уступки.

Но вместе с тем

славные воины эти

и самые мирные

люди на свете!

Им только в байгу

на коня бы садиться;

хотят на полях они

мирно трудиться.

Вы все, кто коситесь

на нас издалека,

вы знаете ль новые

силы Востока?

Мы тем раздражаем вас,

вам досаждаем,

что строим плотины,

леса насаждаем?!

А вы насаждаете

мрак и убийства,

считая, что мир

В эту тьму углубится!..

Мы здесь не четыреста лет

и не двести:

мы с этой пустыней

родилися вместе.

Мы знаем прошедшего

нашего цену:

у нас – Аль-Хорезми,

у нас – Авиценна.

Но мы не прошедшим

гордимся отныне:

у нас на глазах

воскрешенье пустыни!

С наукой не только

по слухам знакомы, –

свои здесь геологи

и агрономы.

Капризы Аму

усмирив удилами,

мы новыми мирно

займемся делами.

С низов подняло нас

советское время

от жизни пастушеской

в зал академий.

Строить мы будем,

выращивать станем,

и – нету предела

нашим дерзаньям,

И – нету преграды

великим решеньям,

и мир рукоплещет

всем нашим свершеньям!

Едут чумаки по степи,

движутся медленно;

на колесах словно цепи,

холодно, ветрено.

В Нежин соль везут из Крыма,

степь расстилается;

их котлы черны от дыма,

ночь надвигается.

На костре кулеш кипит,

булькает яростно;

коростель в степи скрипит

горестно, жалостно.

Грома дальнего раскат,

день завтра ведренный;

хитрый тянется рассказ –

за полночь, медленный.

От костра плывет жара

дремно, приманчиво.

«Хлопцы! Спать давно пора.

Сказки – приканчивай».

Петухи в степи вопят,

звезды подвинулись;

чумаки роскошно спят,

важно раскинулись.

А ночь – красота и диво,

серебряная перспектива

в парче из лунных лучей,

и тысячи запахов сладких,

таящихся в сумрака складках,

где сонно лопочет ручей.

От этих степей казацких,

от этих огней чумацких

и рос его огненный дух,

рожденный на вольной равнине,

и только в холодном камине

в последний – взвился и потух.

Как он был вначале весел!

Всех валил при чтенье смех:

сколько грому, шуму, песен, –

только сам серьезней всех.

Плыл по воздуху вареник,

Пацюку нацелясь в пасть;

брел по улице Каленик,

в хату не сумев попасть.

Все наборщики хватались

со смеху за животы;

вперегонку набирались

этих повестей листы.

Черт украл на небе месяц!

То ли сват, а то ли плут –

цыган красной свиткой метит

обморочить добрый люд.

Хороводы звезд сквозь ночи,

в искрах блещущий сугроб,

чтоб людей светлели очи,

не мрачнел в заботах лоб.

Запорожцев вольных гульбы,

бубен, взвитый в высоту…

Буйный мир Тараса Бульбы, –

Днепр в разливе, жизнь в цвету!

Дождь сеет и сеет без шума,

туманом окутан Исакий,

как будто томит его дума

об этом предерзком писаке,

Что резво меж лужами скачет,

но все-таки ноги промочит,

что нос свой под шляпою прячет

и, слышно, в досаде бормочет:

«Зачем я оставил Полтаву,

свой Нежин покинув, уехал

в огнями сверкавшую славу,

в манящую близость успеха?

В тот город, где бледные ночи,

где нет ни родного, ни друга,

в туман без чудес и пророчеств,

где царствует циркуль да вьюга…»

Там лица угрюмы, упрямы,

там верят лишь в почесть да в прибыль

«Портрет» там выходит из рамы

художнику на погибель…

Доносы, дознанья, шпионы –

власть Третьего отделенья;

пред старшими чином – поклоны,

пред троном – во прах на колени.

Лишь пушкинской славы сиянье,

лишь взрывы горячего смеха –

ума и души обаянье

будили ответное эхо.

Так пушкинский разум был светел,

что будто в России светало,

но деспот рассвет тот заметил,

и Пушкина больше не стало.

Так пушкинский гений был ясен,

так полон был света и пыла,

что совам полночным опасен –

слепило сиянье светила.

И Невский проспект стал дремучим,

заросшим чиновничьим лесом,

и низко клубящимся тучам

лежать на нем тягостным прессом.

Какое здесь сердцу веселье?

Ни песен, ни бешеной пляски;

плетется чиновник в «Шинели»

да скачут герои «Коляски».

А «Нос» по проспекту гуляет,

а немцы секут шематона,

а Поприщин воображает

себя обладателем трона…

Исчезнуть отсюда, уехать

от этого бреда и вздора!

Да, может, откликнется эхо

на громкий успех «Ревизора»?

Постановка «Ревизора»

всколыхнула зрителей;

никогда такого спора

сцен таких не видели.

Спорят партер и раек –

золото и рубище;

спорят юность и старье,

прошлое с будущим.

«Это – пасквиль на Россию

и на правительство;

вы б у автора спросили:

где он это видел все?!»

«Вы везде таких найдете!

Это – наше мнение!»

«Эй, смотрите, – попадете

в Третье отделение!»

«Держиморды!»

«Щелкоперы!»

«Ох, нельзя потише ли?!»

Никогда такого спора

зрители не слышали.

В результате же – при встрече

с автором прославленных

книг –

вздымались грозно плечи

высокопоставленных.

Так, однажды был с ним случай

в доме графа Капниста;

часто, как приятель лучший,

здесь бывал он запросто.

Нужно же, чтоб на такого,

грозных мин не любящего,

наяесло вдруг Муравьева –

вешателя будущего.

Капнист гостю представляет

Гоголя – приятеля;

хмуро генерал взирает

сверху на писателя.

В голосе – судеб немилость,

спесь в обличье каменном:

«Кажется, не приходилось

сталкиваться с вами нам?!»

Гоголь ус усмешкой тронул,

не смутясь ответами,

не сломал себя поклоном

перед эполетами:

«Да-с! Не приходилось – к счастью:

для меня ведь гибельно

было б сталкиваться с властью,

а для вас не прибыльно!»

Повернулся и – уехал;

срезал – чисто-начисто!

Только слов звучало эхо

в доме графа Капниста.

Вот он уже с год за границей;

в душе его ходят зарницы,

то жаром восторга охлынут,

то тучи содвинут.

Бороться с бесправьем? Попробуй!

Он едет крахмальной Европой.

Повсюду – цветочные грядки.

Чужие порядки.

Германия, Франция, Альпы…

Так ехать и ехать все вдаль бы,

чтоб скрыться, стереться из вида,

но – морем Европа обрыта.

Нет Пушкина больше на свете!

А кто же в ответе?

Недобрые носятся слухи,

упорны и глухи…

Об этом и думать постыло:

кровавая мгла над короной…

Россия застыла

от лермонтовской похоронной.

Ну, этот был выслан немедля

и пал бездыханный,

еще хорошо – не от петли, –

от пули нежданной.

А те, декабристы?! Кто в ссылке,

а кто всенародно повешен…

Дрожат на виске его жилки,

глядит, как помешан.

Уж если тех… громких фамилий…

Что ждать панычу с Украины?

Страниц его дерзостной силы

бесчисленны вины.

Взять зеркало «Ревизора»:

ведь рожи-то – подлинно кривы;

под сталью жандармского взора

устоев подрывы!

А что у Вольтера в Фернее

ты был, – все зачтут и зачислят:

чего уж свидетельств вернее

развратности мысли!

Лицо венценосного Вия:

поднимутся тяжкие веки,

протянутся пальцы кривые

за горы, за реки…

Так рек широки этих ложа,

так чащи безлюдны и дики,

что – бойся до дрожи

звериного нрава владыки!

Серебряно небо над Римом

целебно-душевным надрывом,

а лучшее в мире лекарство –

под усом лукавство.

Он бродит средь римских развалин

то радостен, то печален,

и сами несут его ноги

по Аппиевой дороге.

На арке водопровода

лежит он и в небо глядится,

и в небе – различного рода

рой образов дивных родится.

И, вспыхивая от восторга,

он скачет по виа-Феличе:

плевать ему на Бенкендорфа –

он понял бессмертья величье!

И, перед конторкою стоя,

он пишет – в работе привычка, –

и едет сквозь жито густое

знакомая пыльная бричка.

Не римская это окрестность,

не мрамор дворца Адриана, –

глухая заросшая местность

в качанье бурьяна.

Обширные русские дали,

где люди свой край полюбили,

где – как бы они ни страдали –

достоинству не изменили.

Хоть будни их многотрудны,

но неисчерпаемы силы,

лишь трутни, плетущие плутни,

пятнают величье России.

Как туши их пышно здоровы –

не лезут в мундиры и фраки, –

густы Собакевича брови,

Ноздрева растрепаны баки.

Поймать, обличить их природу,

потребовать грозно к ответу,

на чистую вывести воду! –

вот родины голос поэту.

Приехал. Все бурно встречают,

чуть лаврами не венчают.

Дубовые машут дубравы

венками тяжелыми славы.

«Вон Гоголь!» – «Который? Который?»

«Вон энтот – в зеленом жилете».

Все те же в вопросах повторы,

все те же шаблоны в ответе.

Какое вокруг лупоглазье,

рты, штрипки, брелоки, цепочки…

Для этого разве

горячие плавились строчки?

Чем бесцеремонность осилишь?

Дундят надоедливо в уши:

«Ну что, Николай Васильич,

как движутся „Мертвые души“?

Второго все ждем от вас тома!..»

«А вы, – если так уж спешите, –

сберитесь когда-нибудь дома

да вместе и напишите!»

«Какой недотрога спесивый!

Вот слава! Как носится с нею!

Уж так ничего не спроси его:

писателю – быть бы скромнее».

Чем он раздражен? Чем расстроен?

Души постоянным двоеньем –

перед крепостническим строем,

пред грозным надзором военным.

Что сделано? Что остается?

Чем новым он путь свой означит?

А время несется, несется!

А тройка все скачет и скачет!

Не жилетом, модно сшитым,

не пробором тщательным, –

был он самым знаменитым

русским писателем.

Он толкался в гуще люда,

битого да мятого,

видел, где темно и худо, –

все на ус наматывал.

Вот он нынче на базаре,

где ряды торговые.

В шашки режутся в азарте

рядчики толковые.

Дуя в блюдце с чаем чинно,

сахарок прикусывая,

шапку двигает купчина –

бородища русая.

Ветер был в тот день порывист,

пух вздувал на курице,

пыль столбом – чуть глаз не выест, –

круговерть на улице.

Преотличнейшую шляпу

с лентою атласною

ветер, уцепивши в лапу,

сунул в лужу грязную.

Превосходнейшую шляпу,

белую, пуховую,

так сподобило заляпать –

хоть меняй на новую!

Вот выходит он из лавки

в новой шляпе выбранной,

эту бросил на прилавке,

грязь и ветер выбранив…

Все соседи набегали

в лавку ту, завидуя,

толковали, примеряли

шляпу знаменитую.

Все сидельцы собралися,

шляпу с чувством трогали,

умиленнейшие лица –

говорят о Гоголе:

«В любом городе-посаде

изо всех отличь его, –

завлекательный писатель –

вывел городничего.

Всем нам шляпа тесновата:

не в котел головушка,

а ума-то в ней – палата!

Мал, да смел соловушка!»

Пить ли воду из лужи горсткой

той, чей рот, как гвоздика, ал?

Для красавицы Виельгорской

золотой

подают бокал.

Граф-отец,

вельможа придворный,

понимает пользу искусств;

он,

любитель муз непритворный,

преисполнен к Гоголю чувств.

А наследница задружила

с чудным автором повестей,

и ему она ум вскружила,

отличая из всех гостей.

Сладок ландышей запах в мае,

окипает сирень у плеч;

соловьиным речам внимая,

сам ведешь соловьиную речь.

Зреют замыслы в нем великие,

и она верит в мысли те;

разговоры у них

о религии,

об искусстве,

о красоте.

Близость вкусов и яркость взглядов,

прелесть пальчиков, взятых в плен;

век сидеть бы с такою рядом,

не вставать бы пред нею с колен!

Стрекозиная легкость стана,

тень ресниц в полщеки легла…

Не такая ли польская панна

сына Бульбы в плен завлекла?

Что ж, быть может, и быть бы свадьбе, –

взвился б к небу, как новый грош!

Частый гость он в графской усадьбе,

без докладов в хоромы вхож

Да сомнения давят темя:

по плечу ли ему жена?!

Не Тарасово нынче время, –

Подколесины времена!..

Вот и просит он в помощь друга

поразведать, поразузнать:

как его в отношенье супруга

могут выслушать и принять?

Тот в ответ: «Ты спятил, любезный!

Ей с тобой пойти под венец?

Тут и спрашивать бесполезно:

дверь запрут пред тобой, и конец!

Кто ты? Шляхтич мелкопоместный,

а куда свой заносишь взор:

для тебя породниться лестно,

а для них? На весь род покор!

Лучше в старых девках остаться ей,

чем спуститься из высших сфер.

Тут, брат,

прямо сказать –

дистанции

не-пре-одолимый размер!»

Так – гулять им и лесом и лугом

в блеске августа золотом.

Пребывать ему добрым другом

а мечта – совсем не о том!

В Париже папский наместник,

следящий за миром незримо,

ждет добрые важные вести

из первопрестольного Рима.

Два бывшие офицера,

сверкавшие раньше в кирасах,

теперь – представители веры,

святейшие воины в рясах.

Им ведомо: в городе вечном,

взыскующий бога живого,

тоскует в смятенье сердечном

синьоро Николо Гоголь.

Славнейший из авторов русских

в своей приумножится славе,

из сумерек вырвавшись узких

угрюмого православья.

Наказ им о Гоголе этом:

«Свет истинной веры да примет,

блуждавший подобно кометам, –

да склонится в сторону Рима!

Он станет нам добрый помощник,

затепливши пламя примера,

в краях этих чертополошьих,

где тьмой покрывается вера.

Вы к сердцу его воззовите,

пускай он познает отныне,

что движет иезуитов

сквозь дым дикарей и пустыни!»

Двух бедных смиреннейших братьев

потуплены тихие взоры, –

в убогом монашеском платье

две тени на виа-Трафоро.

Средь сотен шуршащих сандалий,

в нависшем над Форумом зное,

вы, верно, бы не угадали,

куда эти движутся двое?

В Париже папский наместник,

парящий над миром незримо,

ждет важные тонкие вести

из первопрестольного Рима.

Опять заграница. Отсюда

все кажется легче и проще –

под говор беспечного люда

сквозь лавр и маслинные рощи:

И лед на проспекте на Невском,

и хмурь деревеньки угрюмой,

и что поделиться там не с кем

заветной горячею думой.

Вдруг он обернулся в тревоге

на шорох или на дыханье –

стоит на пороге

монах в порыжелой сутане.

Черты его резки и смуглы,

увядшие губы бескровны,

глаза ж – словно угли

стоящей у входа жаровни.

«Ты кто?»

«Я от братьев Христовых

из ордена Иисуса.

Твой дух истомился в оковах,

обрывками мысли несутся.

Не мудрствуй и не завидуй,

обманчивы бедные чувства:

все в воле иезуитов –

и слава и сила искусства!

Мы властвуем в Риме и в мире

над сонмами душ человечьих

и в вашей студеной Пальмире

спасаем Христовых овечек.

Взгляни: сквозь пролет этой арки

ты видишь века пред собою;

ничто короли и монархи

пред пылью под нашей стопою.

Ищи не в гордыне спасенья,

не в мненьях разряженных кукол,

а здесь, под торжественной сенью

собора, чей видишь ты купол.

Его Микеланджело строил,

движением мысли поднявши

без всяких опор и устоев

небес опрокинутой чашей.

Все в мире пред этим убого!»

Исчез и не стукнул подошвой,

как будто истаяв с порога…

«А может, и этот – подослан?

А может, и это виденье

из Третьего отделенья?

Прокрался – на личном примере

проверить приверженность к вере?

Охотятся, как за зверем,

устраивают облавы:

то эти косятся – не верим,

то эти грозятся – ославим!»

Измученный до помраченья

ума, до галлюцинаций,

он ищет в разъездах спасенья,

в различьях народов и наций.

Но – болен неисцелимо –

он взорами смотрит пустыми;

он едет к Иерусалиму,

и там – лишь пески да пустыня.

Куда ж ему деться? Где скрыться,

томимому страхом и гневом?

В какие сугробы зарыться,

под чьим успокоиться небом?

Нигде от тоски не свободен,

душою он рвется к России,

и нет ему радостней родин,

чем та, где дожди моросили;

Где многое в жизни нелепо,

но лучших труды – не напрасны;

где грустно осеннее небо,

но вешние грозы – прекрасны!

Приехал. Раскрыты объятья,

поклонниц шуршащие платья,

все бывшие дальними – близки,

восторги, почет… Но – Белинский!

Лишь он был один только честен

без всяких расчетов, без лести,

за правду поднявшись горою,

как и подобает герою.

Письмо было жаркой обидой,

письмо было горькой досадой,

печалью и гневом повитой,

но – правдой, великою правдой!

А правда – сильнее обиды,

и правда – важнее досады:

все домыслы ею разбиты,

и все ухищренья разъяты.

А он ведь на правду ответил

(хоть голос звучал уже глуше), –

он вывести в люди наметил

живые – не «мертвые души».

Ведь вот он – Бетрищев-Раевский –

в отставке, в осанке ленивой,

а Улиньку ведь Чернышевский

учил быть прямой и правдивой.

Сидят за столом они – рядом…

И Чичиков жался и мялся,

когда с проницательным взглядом,

приятно осклабясь, встречался.

Его, кто влезал так прилично

в малейшую щелку без мыла,

как мелкого вора с поличным,

хватала зрачков этих сила.

Ему, кто с утра был опрятен,

обтершись одеколоном,

был так этот взгляд неприятен,

как будто пускал оголенным.

Исчезните в мире, Ноздревы,

помещики, стряпчие, судьи, –

на вас, беспощадно суровы,

глядят настоящие люди!

Те люди не серенькой масти,

то – новая поросль России,

и как же их чистое счастье

и действенней и красивей!

Пускай оно только в тумане,

еще не развидено ясно,

но в жизни, в поэме, в романе –

лишь с ними Россия согласна.

А эти – ханжи и святоши…

И ты заодно с ними тоже?

Но поздно… Назад не воротишь,

себя лишь вконец обезродишь.

Откуда такие берутся?

Поклонники пыли и праха…

Взглянуть на зловещего Струдзе –

и сразу привидится плаха.

И видит, терзаемый страхом,

себя он в казенной телеге,

метельным окутанной прахом,

а рядом – казенный фельдъегерь.

Вокруг изуверы-монахи

твердят о деснице господней,

пугают загробные страхи,

клубится туман преисподней…

Всю Русь ты обидел насмешкой,

довольно шутить и смеяться,

гляди, образумься, не мешкай, –

возмездия нужно бояться!

Так светлую душу поэта

темнили могильные тени,

так тихо сживали со света

свидетеля их преступлений.

Худой, изможденный, в халате,

идет он, осилив тревогу,

по горниц пустой анфиладе:

«Свети, казачонок, дорогу!»

Ну вот он перед камином,

ни сердца родного, ни друга,

заклятый зловещим аминем,

толпой изуверов запуган.

В глазах еще искры рябили,

на сердце темно и угарно:

«Не гарно мы, хлопче, зробыли,

не добре, не гарно!»

…А может, не так это было,

и не был пленен его разум, –

и ревность славянофила

снабдила нас этим рассказом?

И, может, рассказ этот ложен –

рожденная смертью химера, –

а был его труд уничтожен

холодной рукой изувера?..

Какие там были событья!

Какие безмерные дали!..

Каких горизонтов открытья

читателя там ожидали!

Там новый герой намечался

(спиной холодок пробегает),

для тройки там путь расстилался,

и вот это все – пропадает!

…Роскошно раскинулись степи,

шумит молодая природа.

«Мой труд не рассыпался в пепел

мой голос дошел до народа!

Затем я оставил Полтаву,

свой Нежин покинул, уехав,

что верил в бессмертия славу,

что слышал грядущего эхо!»

Умолкнут все звуки былого,

промчатся все призраки мимо,

лишь вечно горящее слово

навеки неиспепелимо!