Том 6

64

В тот день боль достала меня так, что еле хватило сил притвориться бодрячком и добросить до электрички спешившую на работу Марусю… иногда казалось, что сам нарочно поддразниваю боль, завожу ее, а не она мною играет, швыряет в сторонку, потом набрасывается заново и гложет, сука, гложет… возвратившись домой, молил я Небеса только о том, чтоб не потерять сознание.

Флакон с сильнодействующими колесами снотворины, выменянный на днях у знакомого психиатра за пару бутылок французского коньяка, был надежно притырен; разговор наш при встрече был краток: мне – каюк: запущенная саркома, можешь взглянуть, выручай; он внимательно на меня посмотрел, не задал ни слова, не поинтересовался самой опухолью – просто снабдил просимыми колесами в пакетике без названия… правда, спросил, ухаживают ли за мною… я сказал, что Маруся, он с нею был знаком…

Я находился в полном уме, хотя дикая боль исхлестывала безжалостно режущей плетью так, как жалкую лошаденку хлещут на подъеме… перепугавшись, что боль собьет с копыт, проглотил еще одно Марусино колесико… кое-как добрался до милейшей старой актрисы, вдовы художника, соседствовавшей напротив… попросил ее подержать Опса до вечера – у них у обоих была давнишняя взаимная привязанность… соседка обожала с ним общаться и никогда не отказывала в просьбе ни бедной Г.П., ни мне… соседка, меня увидев, вытерла платочком уголки глаз – невольно вспомнила о погибшей Г.П., а я всего лишь вздохнул – было не до слов… улыбнулся Опсу, внимательно шевельнувшему роскошными ушами, мысленно солгав, что все о'кей, скоро увидимся…

Вдруг я вспомнил, что Маруся предупреждала о своей ночевке у приятельницы из-за похода на концерт какого-то крутого залетного гения фортепиано… набрал ее номер… так вот каков он, думаю, последний мой в жизни звонок, вот он каков… напоследок я должен был услышать ее голос да и намекнуть, что Опс у соседки.

«Пожалуйста, Мэри Диановну, – выпаливаю одним махом, – звоню не из Москвы… это очень важно, иначе не стал бы беспокоить».

«Вы знаете, мужчина, доктор по какому-то срочному делу с полчаса уж как уехали загород прямо с хирургом, с Фелдом, типа неотложно».

Кажется, я поблагодарил… уверен был, что направились они сюда, ко мне… это было бы началом новой, унизительно бесполезной суеты… вся плоть телесная превратилась в боль, посмеивающуюся, как щука над пескариком, над колесиком – ничтожным представителем фармацевтики, слегка облегчавшим скатыванье в тартарары… терпеть больше не было сил… на всякий случай оставил двери открытыми… по сути дела, я, как приговоренный к чудовищному виду смерти, восжелал быстрейшего ее прихода… терять больше нечего, раз потеряно все, кроме возможности подохнуть так, как захотелось моей воле, с чем, видимо, согласны и тело, и душа… надо поспешить… и вдруг привиделся мне Времени владычественный лик… и на лике том – улыбка добродушного сожаления над всеми видами скоростей и сверхскоростей, с которыми трагикомично стремится человеческий разум попасть, так сказать, поперед батьки в пекло неизвестности… если бы не боль, плоть раздирающая, я бы вдумался в мудрость смыслов того, что привиделось… мне даже не показалось странным отсутствие какого-либо страха и одновременное исчезновение из мозга глаголов прошедшего времени… вот – занимают их место глаголы времени настоящего… вот – наслаждаюсь всевластьем всех совершенно темных смыслов откровения, непонятно как в башке возникшего: в истинно Божественном Предложении могут быть лишь Неподлежащее и Несказуемое – без каких-либо обстоятельств Времени, Пространства и прочих дополнений… мыслей нет – один лишь неудержимый порыв к разрешению единственного дела, оставшегося в жизни… и все-таки – вот что значит инерция существования – ковыляю в сортир… с большим к уму своему уважением отмечаю, что он без моей на то воли самостоятельно смакует происхождение выразительного глагола «ковылять» от всепокорного существительного «ковыль», безжалостно клонимого к почвам степей всеми солнцами, холодами и ветрами… жаворонки над ковылями заливаются от радостей воздушной жизни… в сортир ковыляю… отлить, думаю, никогда не помешает, тем более последний раз, что и сделал… все замечательно ценное – от кареглазых, смолою плачущих сучков на сосновых досках стен, с которых молча глядят две иконы Божьих (боюсь их побеспокоить, зная о нерасположении Небес к суициду), до уютно свернувшейся в саму себя, сладко дремлющей половицы, – все в последний раз… позабыв о себе, не могу оторвать взгляд от пронзительно голубых небес и роскошествующих за окошком чудес Творенья… грустящая о лете сирень… поспевающий позади нее орешник… ярко-красные гроздья бузины, которой баушка в ту минуту – вживую – до блеска начищает серебро самовара, медный таз для будущего вишневого варенья… волокусь обратно… бабочки устало держатся в течениях воздуха, теряют последние свои силы на закате лета, единственного в их жизнях… вон – березы и осинки, согласно Котиным стишкам, ярко зеленеющие перед тем, как пожелтеть, вспыхнуть пламечком холодным, сгореть, истлеть… от вещичек, прикипевших к жизни, от милых книг, душе любезных, от родимых словарей приходится отрывать свои – не чьи-нибудь – глаза… сердце так скулит, что валюсь вверх первой и последней, свое отживающей мордой на последнюю нашу с Марусей громадную койку… тем не менее мимоходом – словно шустрая медсестрица – самовольно мелькает в башке, быть может, последняя из мыслишек… она кажется не то что бы правильной, но напоследок – на крохотном отрезке жизни между прошлым и будущим – несколько проясняющей важную тайну бытия, не может которой не существовать… не может которая не иметь отношения к причинной сути невыносимо мучительной боли, терзающей плоть любого живого существа… это мелькает мыслишка о тайной подоплеке боли в одной отдельно взятой части организма, к примеру в коленном моем суставе… дело, думаю, должно быть, в том, что боль – это быстрая, как неожиданный удар, или выматывающе медленная, или долговременная, подобная садистической казни, локализация времени в каких-либо точках и участках несчастных тел живых существ… если плоть телесная каким-то образом до свадьбы заживает, значит, время из нее улетучивается – боль рассасывается… иногда очень быстро… к примеру, она – сверхпронзительная – так смешивается в секунды оргазма с наслаждением – у людей всего лишь возможного – зарождения жизни, что не случайно для многих живых тварей нет ощущения выше его в природе, если не во всей Вселенной… отсюда и расплата за это наслаждение: до выхода детеныша на белый свет родовые схватки сначала доводят нервы терзаемой плоти до пределов терпения, затем уж даруют роженице счастье материнства – чистейшее из чистых… в моем-то случае боль исчезнет вместе со мною – не позже так называемой надежды, якобы всегда подыхающей последней… высыпаю из пакетика все навеки обезболивающее на ладонь… внезапно испытываю к ней, к ладони, ужасную вину и безумную жалость… с каким-то незнакомым, с невероятным трудом – как почти неподъемную тяжесть инопланетного вещества – запрокидываю в глотку спасительную горсть… запиваю ее полной кружкой колодезной нашей, последней как-никак, водицы… ложусь на бочок, жалею, что не согнуть больную ногу… остатки света застят волны ковыля, покорно пригнутого к почвам земли всеми вихрями жизни и смерти… нисколько еще не верится, что это происходит и вот-вот произойдет… что уже не может быть, как в жизни, обратного пути – направление движения только туда… словно бы со стороны, все замутненней и замутненней наблюдаю сам за собою и за ничего уже для меня не значащим прошлым… еле-еле удерживаюсь на краю бездонной, в чем я уверен, бездны… кажется, срываюсь в пустоту, с таким равнодушием поджидающую, что она совершенно не устрашает – как будто ее нет… что-то притягивает к себе, очаровывает, словно ладошки баушки, зовущей сделать первый шажок по тропке – от крылечка до калитки…