Томление

11

Повивальная бабка развела руками.

— Снова принимать роды у Людей Льда? Одна я с этим не справлюсь. Мне теперь никогда не забыть прошлого раза!

Она захотела, чтобы ей помогал юный Тарье. «Ибо господин Тенгель верил ему».

После некоторых сомнений решили призвать на помощь Тарье.

Ему уже минуло восемнадцать лет, и это был невысокого роста юноша, с выразительными, резко очерченными чертами лица, с таким проницательным взглядом, что люди при встрече с ним начинали припоминать за собой старые грехи. Его близкие знали, что он делает успехи в университете, изучая искусство врачевания в течение всех этих лет. Он оказался достойным наследником Тенгеля, и к тому же еще более просвещенным и тонким.

Тарье ободряюще улыбнулся Ирье, которая все никак не могла решить, как она относится к тому, что Тарье будет ее «повивальной бабкой». Она всегда любила этого юношу — они вместе росли, вместе помогали людям во время эпидемии чумы, вместе принимали роды Суннивы. Но он так долго отсутствовал, что видеть его вновь было несколько непривычно. Тарье приехал из Германии. И она сперва совсем было его не узнала. Уверенный в себе, хорошо воспитанный, непринужденный, он казался старше ее, хотя в действительности было наоборот. А она еще помогала Мете пеленать его, когда он был совсем малюткой!

Ирья беспрестанно молилась. Весь последний месяц она молила Бога о милости, о том, чтобы укрепить ее в этих испытаниях. Она была свидетельницей того, как родился Кольгрим, как он убил своим появлением на свет Сунниву. Ирья внутренне была готова к худшему исходу. Она всегда так хотела иметь детей от Таральда. И только в последнее время ей открылось, какая опасность может на самом деле поджидать ее. С ней тоже может произойти самое ужасное. Даже господин Тенгель не сумел спасти жизнь Суннивы. Как же сможет помочь Ирье юный Тарье, если того потребуют обстоятельства?

По ночам, когда Таральд спал, Ирья лежала в темноте с открытыми глазами и на лбу ее выступала холодная испарина. А в душе она снова и снова продолжала молиться.

Боже милостивый, шептала она по ночам. Смилуйся и надо мной тоже! Пошли нам с Таральдом ребенка, который не принесет нам горя!

И вот подоспело время рожать. Тело отказывалось повиноваться Ирье, она не понимала, что с ней происходит, ею овладел безотчетный страх, в котором она не хотела самой себе признаться.

Пробил час моих испытаний, лихорадочно думала она. Ирья, несчастное создание…

Тарье вышел в залу к остальным и объявил им, что необходимо запастись терпением. Роды протекают трудно, ведь Ирья после перенесенных в детстве болезней не отличается крепостью.

Действительно, роды продолжались довольно долго. В этом году никто из обитателей Гростенсхольма так толком и не отметил рождественский сочельник. Все только и делали, что переживали за Ирью и за то, как бы тролли не подменили новорожденного. Нечистая сила может разгуляться перед Рождеством.

На что уж были просвещенными Люди Льда и семейство Мейденов, но даже в их среде предрассудки пустили глубокие корни. Лив не отходила от Ирьи и все время сидела рядом с ней, ободряя и успокаивая ее, а тем временем другие обходили дом с крестом, отгоняя злых духов.

А Ирья лежала и неотвязно думала о том, что это ее последняя возможность родить ребенка. И дело было не только в том, что Таральд переболел свинкой. Но и она сама вряд ли выносит еще хоть одного ребенка. Она понимала это, видя перед собой лицо Тарье. Либо она родит на этот раз, либо уже никогда.

Кольгрима временно переселили в Линде-аллее, и за ним присматривала Сесилия. Он не отходил от нее ни на шаг. Часами мальчик стоял и рассматривал портрет своей бабушки Суль. Он звал ее — «красивая ведьма». Ему нравилось также рассматривать мозаичный витраж, который подарил Силье художник Бенедикт. Нравились мальчику и полы в этом доме. Но и в Линде-аллее послушанием Кольгрим не отличался. Он выводил из себя Тронда и Бранда, набрасываясь на них из-за каждого угла.

Во всяком случае, Кольгрим был единственным, кто не беспокоился об Ирье. Тогда как остальные, включая прислугу, напряженно ожидали развязки, и больше всех, конечно же, тревожился Таральд. Несколько раз силы изменяли ему, он выходил из дома на улицу. Надо сказать, что в прошлый раз он держался, конечно же, более мужественно. Большую часть времени он находился у Ирьи, поддерживая ее, как только мог. В последнее время он чувствовал свою ответственность за это хрупкое существо.

Прошла ночь, и ранним утром, в само Рождество Тарье наконец вышел к обитателям Гростенсхольма и кивнул полусонному Дагу.

— Поздравляю тебя, дядя! Ты снова стал дедушкой.

Даг очнулся от неожиданности.

— Как? Все в порядке? Что там?

— Все окончилось благополучно, Ирья родила превосходного мальчугана.

— Еще один внук? Мне можно войти туда?

— Пожалуйста! Но только ненадолго, Ирья очень устала!

— Могу себе представить! Но если для нее это было так трудно, то, скорее всего, она не сможет иметь еще детей?

— Да, это так. Ведь и сам Таральд переболел прошлым летом свинкой, а это в его возрасте не останется без последствий.

Даг оценивающе посмотрел на юношу.

— Тарье, ты так хорошо разбираешься в этой области…

Тарье лишь улыбнулся ему в ответ своей загадочной улыбкой.

Даг вошел в комнату роженицы. Там царила благоговейная, блаженная тишина. Покой первого дня Рождества Христова. Ирья в изнеможении лежала на постели, лицо ее было еще красным от схваток, а волосы слиплись. Ее нельзя было назвать красивой. Но рядом с ней находился Таральд: он вытирал испарину у нее со лба и взирал на нее с такой любовью, какой Даг раньше никогда не замечал у него в глазах.

Даг ощутил комок в горле.

Повивальная бабка улыбалась усталой и счастливой улыбкой: она показала ему на колыбель в другом конце комнаты, над которой в тот момент склонилась Лив. Она поманила мужа к себе: глаза ее сияли.

Даг заглянул в колыбель. Там лежал новорожденный, спокойный, радостный, с нежным личиком, с рыжеватыми волосиками на макушке, с мягкой улыбкой на губах. Глазки его были закрыты. Обычно новорожденные бывают такие сморщенные, что невозможно различить у них черты лица. С этим ребенком все было иначе.

Комок в горле все не проходил. Даг ощутил теплые, соленые слезы у себя на щеке и только теперь полностью осознал, с каким страхом в душе он жил все это время.

Он тайком смахнул слезы и подошел к Ирье и Таральду.

— Как вы его назовете? Былинкой?

Таральд заулыбался.

— Конечно, ему следовало бы называться Дагом, но Ирья очень просила, чтобы одним из имен сына было имя ее собственного отца. Ведь это наш единственный ребенок. Отец Ирьи всегда мечтал о том, чтобы барон был назван его именем. И так как родился мальчик, то просьбу нельзя не исполнить.

— Разумеется. Как же зовут твоего отца, Ирья?

— Маттиас, — шепнула она.

Она совершенно потеряла голос.

— Ну, конечно же! Маттиас такое красивое имя, — ответил Даг. — Пусть мальчик получит оба этих имени. Мы позовем священника, чтобы он окрестил младенца!

Никто не задавал лишних вопрос. Все понимали, что вокруг колыбели ребенка могут кружить тролли, а ближайшим обидчиком может оказаться его сводный брат.

Лив не отрывала глаз от своего новорожденного внука. Она не знала, что руки ее дрожали от радости. Она ничего не замечала вокруг.

— Боже мой, — нежно шептала она. — Боже милостивый, помоги мне, я не имею права быть несправедливой к остальным!

Одновременно с этим Ирья очнулась от своего блаженного забытья. В душе ее пела благодарность Господу. «Слава Богу, что я сподобилась произвести на свет это маленькое чудо! Как же я оказалась избранной для этого — я, ничтожнейшее из земных созданий? Нет, Боже милостивый, я вовсе не вознеслась своей гордыней из-за того, что родила своего сына в твое Рождество. Но, может быть, ты, Господи, хотел указать мне нечто этим совпадением? Хотел испытать меня? Зазнаюсь ли я или же проявлю смирение? Я смиренно принимаю от Тебя этот великий дар. Я так счастлива была подарить моему возлюбленному этого сына. Но я продолжаю неотступно молить тебя, Боже наш: дай мне силы, укрепи меня на моем пути! Помоги мне вынести все посылаемые мне в жизни испытания, Боже праведный!»

Таральд, похоже, проникся настроением своей жены. Он не мог наглядеться на сына в колыбели.

— Много детей рождается в рождественскую ночь, — все повторял он. — Каждый год, повсюду в мире. А наш родился утром!

— Да, милые друзья, — подтвердил Даг. — Но не следует зазнаваться!

— В этом нет ничего особенного, — сказал рассудительно Тарье. — Просто Ирья немного переносила своего ребенка. И потом, она ведь зачала его не на Благовещение. Так что это простое совпадение, что наш мальчик родился в самое Рождество!

Лив мягко сказала:

— Конечно, время рождения не играет особой роли. Но взгляните в лицо этого младенца, и вы все поймете. Как сказано в псалме? Он мягкий, добрый и мирный. Именно это сразу же приходит на память.

Остальные со всей серьезностью согласились с ее словами.

Конечно же, новорожденный был обыкновенным земным созданием. Но никто не мог отрицать, что его появление было как бы лучом света в их однообразной жизни. И многие из присутствующих подумали про себя: если бы младенца увидели Силье, Тенгель и Шарлотта!

Когда Ирья думала о том, какое сокровище теперь поручается ее заботам, ее охватывал страх. Как и все матери в мире, она впадала в панику, как только ее малыш начинал вести себя беспокойно. Ах, эти страхи молодой мамы!

Маленький Маттиас был крещен в один из холодных январских дней, а крестной его была бабушка Лив. Крестьянин из Эйкебю, необычайно гордый своей ролью дедушки, тоже присутствовал в церкви со своим многочисленным семейством и слышал, как нового барона нарекали его именем.

Собственно говоря, Сесилия должна была нести мальчика в церковь, но взрослые побоялись обидеть тем самым Кольгрима. Им не хотелось пробуждать в нем чувство ревности к младшему брату или вызвать скандал в храме Божием, где Кольгрим наверняка бы закричал во все горло. Однако сама Сесилия воспротивилась такому решению и взяла Кольгрима с собой в церковь. Он тихо стоял и играл себе возле купели, пока крестили Маттиаса.

Сесилия внимательно слушала господина Мартиниуса, совершавшего таинство крещения. Она, разумеется, видела его уже во время богослужения. И священник понравился ей. Это был высокий мужчина, держащийся с достоинством, и глаза у него были немного печальны. Голос его звучал проникновенно и мягко. Он кого-то напоминал Сесилии.

И только потом девушка поняла, что священник чем-то неуловимо похож на все того же Александра Паладина. Это сходство поразило ее. Ибо если она и хотела кого-то забыть поскорее, то это именно Паладина.

Но в молодом священнике было и еще что-то, что явно указывало на его внутренние, личные проблемы, которые он, по всей видимости, носил в себе и страдал от них. Может, это были трудности религиозного характера? Нет, она так не думала, ибо он не производил впечатления человека, неустойчивого в вопросах веры.

Сесилия раздосадовано размышляла про себя, удастся ли ей когда-нибудь избежать очередной встречи с мужчинами-невротиками…

Господин Мартиниус во время проповеди частенько поднимал глаза на Сесилию и встречался с ней взглядом.

Вероятно, это младшая сестра Таральда, думал он, — та самая, которая уехала в Копенгаген, когда сам он принял этот приход. Он не мог объяснить себе, почему ее присутствие воодушевляет его. Он чувствовал себя взволнованным.

Священник бросил беглый взгляд на жену, сидевшую на своем обычном месте и взирающую на супруга. Она строго насупилась. Да, сегодня он что-то разговорился своими словами, а Жюли любит, чтобы все было чинно и строго. Он попытался сосредоточиться на главном.

И снова взглянул на Сесилию, ощутив при этом смешанное чувство радости и воодушевления. Сесилия Мейден не была столь красива, как его жена, но она обладала незаурядным умом и обаянием!

Во время крещения младенца они стояли рядом. Буквы прыгали перед глазами господина Мартиниуса, а Кольгрим все время вертелся под ногами и здорово всем мешал.

Его младший брат, этот Маттиас, совершенно необычный ребенок, думал про себя священник. Он еще никогда не встречал такого мягкого взгляда у маленьких детей. Мягкого и понимающего взгляда, если вообще можно так сказать о грудном младенце. Да, священник был по-настоящему тронут этим ребенком.

Неужели оба брата могут оказаться столь непохожими по характеру?

Вот уж действительно, малыш Маттиас унаследовал от своих родителей все самое лучшее, тогда как его злополучный брат — только худшие их стороны. Но все также не могли не заметить, что внешность у Кольгрима делается все менее и менее безобразной и отталкивающей. Конечно, в его лице оставалось по-прежнему что-то гипнотизирующее, как и непонятный блеск в странных глазах.

Каждый, кто заглядывал в глаза Кольгрима, испытывал безотчетный страх, — сам не ведая, почему.

Все это время Сесилия очень много помогала им всем. Она частенько забирала Кольгрима с собой в Линде-аллее, освобождая таким образом Ирью и Лив. А дружила она больше всего с Тарье, ведь у них было так много общего.

В Линде-аллее жизнь шла своим чередом. Мета занималась хозяйством, — готовила, чистила, скребла, не зная ни минуты покоя. В этом она не была похожа на Силье, которая все перепоручала своим служанкам. Нет, Мета норовила все сделать сама. Аре часто работал в лесу, он приходил к обеду усталый, немногословный, а за ним бежал Бранд, копия своего отца. Нередко их сопровождал и неугомонный Тронд. Аре работал на земле уже многие годы, и он терпел вмешательства Тронда, который все стремился усовершенствовать ведение хозяйства. «Лучше не сделать», — упорствовал отец. Так что пока ни одно предложение Тронда не было принято.

Жаль Тронда, думал иногда Тарье. В нем так много энергии и жизненных сил. Но в Линде-аллее все это остается втуне. Тарье даже заговаривал об этом со своим братом, и Тронд соглашался с ним. Ему хотелось уехать, но не учиться, как Тарье. Нет, мальчик мечтал стать ополченцем. Однако Аре вряд ли отпустить его: кто тогда будет заниматься имением?

— Все уладится, — говорил брату Тарье и хлопал его по плечу. — Ты еще молод и обязательно найдешь свое место в жизни.

Тронд благодарно кивал ему. Никто даже не задумывался о том, что между братьями всего лишь год разницы. Тарье всегда смотрелся намного старше своих братьев.

Однажды Сесилия и Тарье сидели вместе в Линде-аллее и обсуждали Копенгаген и Тюбинген, обмениваясь впечатлениями. Сесилия не сводила при этом глаз с Кольгрима. Внезапно она услышала в прихожей голос господина Мартиниуса. Оба встали навстречу священнику.

Тот разговаривал тем временем с Аре и Метой. По всей видимости, речь шла о детях-сиротах, для которых собирались пожертвования.

— Что бы это значило? — пробормотал Тарье. — Священник пришел сам? А как же его кукольная жена с холодным взглядом, которая раньше всегда занималась подобными вещами?

— Его жена?

— Ну да.

— И у нее действительно холодный взгляд? — поинтересовалась Сесилия.

— Да. Ее боготворят в приходе. Но я лично терпеть ее не могу.

— Я тоже.

— А разве ты ее видела?

— Нет.

Тарье улыбнулся.

Священник, увидев девушку, потупил взор, но затем поблагодарил за прошлую встречу и поприветствовал обоих.

— За прошлую встречу? — переспросила Сесилия. — Уж не имеете ли вы в виду тот раз, когда мой племянник мешал вам окрестить своего младшего брата? Нечего сказать, веселые выдались крестины тогда. А вы уже побывали в Гростенсхольме сегодня?

— Нет, я только еще собираюсь туда.

— Вот и прекрасно, — прибавил Тарье. — Они составят вам компанию. Сесилия вместе с этим сорванцом как раз отправляются домой.

Сесилия улыбнулась господину Мартиниусу.

— Дядя Аре, я надеюсь, вы уже сделали священнику пожертвование, и теперь мы можем отправиться в путь.

Она сердилась на Тарье, хотя смутно чувствовала, что и ей самой хотелось бы вернуться в усадьбу в сопровождении священника.

И они направились в Гростенсхольм, а Кольгрим скакал вокруг них на своей деревянной лошадке. На улице было солнечно и холодно, земля была мерзлой, и на ней все еще плотным слоем лежал снег.

— В прошлый раз мы все очень спешили, — нарушила молчание Сесилия. — Я не очень стеснила тогда вас, господин Мартиниус?

Она знает мое имя, лихорадочно подумал он. Она знает, как меня зовут, и она выговаривает мое имя с неизъяснимым очарованием.

В замешательстве он произнес:

— Нет, вовсе нет, просто…

Он оборвал сам себя, но Сесилия обратила внимание на его быстрый взгляд в сторону своего двора.

— Вы боитесь, что теперь нас заметит ваша жена? Даже издалека? В таком случае, у нее великолепное зрение. Но ведь я совсем неопасна!

— Что вы! Нет, я подумал…

— Может, она следит за вами? — не отставала Сесилия.

— Фрекен Сесилия, как можно! Моя жена прекрасная женщина!

— Разумеется, — со всей серьезностью ответила Сесилия. — И, как я слышала, она очень набожна.

— Это так и есть.

— И порядочна.

— Очень.

— И мила необычайно!

— Как ангел!

— Все это действительно изумительно. Но одно не исключает другого. Как вам нравится здесь, в приходе?

— Мне здесь очень хорошо. Вам, наверное, известно, что я вместе с Ирьей и Тарье помогал господину Тенгелю во время чумы? Именно тогда мы стали друзьями на всю жизнь.

— Это случилось вскоре после того, как я уехала в Копенгаген… Не лезь на дерево, Кольгрим! И тогда же, в ту эпидемию, скончались бабушка Шарлотта и дедушка Якоб. Я так жалела тогда, что не смогла приехать домой.

Он изумлялся ее внезапным переходом от шутки к серьезности. Ему нравилась ее манера разговаривать.

Невольно он вернулся в мыслях к своей жене, и сразу ему почудилось, что словно солнце спряталось за большую тучу.

Мозг господина Мартиниуса перебирал всевозможные варианты. Подумать только, а если бы фрекен Сесилия не уехала, когда он появился в приходе? Что, если бы они оба боролись с эпидемией чумы? Как бы тогда сложилась его жизнь, встреть он ее раньше?

Теперь же было слишком поздно.

Тарье шел навестить больного. Однако крестьянина пырнули ножом в одной из тех многочисленных стычек на праздники. Сесилия вызвалась помочь Тарье, и тот согласился.

Крестьянина только что принесли домой. Тарье не обратил внимания на убогость обстановки, на многочисленных детишек вокруг постели отца. Сесилия же, напротив, сразу заметила все это. Такими же нищими были и соседи крестьянина.

Этот человек не должен умереть! Смерть его стала бы трагедией для молодой жены и всего его семейства.

Тарье внимательно осмотрел рану больного. Затем он отозвал в сторону одного из крестьян и тихо сказал ему:

— Позови-ка для верности священника.

Крестьянин кивнул и вышел. Но Сесилия успела услышать, о чем просил его Тарье. Ей стало страшно за жизнь этого бедняги.

Нож едва задел желудок крестьянина. И когда Тарье осматривал рану, то Сесилия ощутила, как пол под ее ногами закачался. Зачем она только напросилась помогать Тарье? Она сделала это из самых благородных побуждений, но видеть собственными глазами эти ужасы ей не под силу. И это он, мужественный Тарье, держится теперь так спокойно и хладнокровно. Он, кто сидел себе дома в Гростенсхольме и вел беседы с милой Ирьей!

Могла ли Сесилия предполагать в тот момент, что ее порыв сопровождать Тарье к больному впоследствии окажет роковое влияние на жизнь бедной Ирьи и что ее роль милосердного самаритянина возымеет самые неожиданные последствия?

Тарье обратился к ней.

— Вытри кровь, Сесилия!

Он протянул ей вату, которая тотчас выпала из рук девушки. Сесилия подняла кусок ваты с пола. Попыталась, закрыв глаза, стереть кровь. Не получилось.

— Поскорее! — в нетерпении бросил Тарье. Он-то не мог понять, что необходимо хоть немного привыкнуть к зрелищу внутренностей человеческого тела.

Тарье в отчаянии посмотрел на темный потолок, который совершенно не пропускал света через маленькое дымовое отверстие, и безнадежно вздохнул.

— Нет, так дело не пойдет, здесь слишком темно. Придется перенести его в кабинет Тенгеля. У вас есть сани?

— Да, — ответила испуганная жена крестьянина.

— Быстро приготовьте их!

Все поспешили наружу, с облегчением приняв это решение.

Пришел господин Мартиниус, но времени для молитв у него не оставалось. Он помог перенести больного в сани, и лошади тронулись в путь. Один крестьянин правил лошадьми, тогда как Тарье, Сесилия и священник глаз не спускали с пациента. Решили, что жена потерпевшего останется дома, с детьми.

Крестьянка кричала им вслед:

— Вы думаете, он выживет?..

— Мы попытаемся помочь ему, — отвечал Тарье. — Но вряд ли вам удастся завести себе еще детей.

Тарье опасался за жизнь крестьянина, пока они везли его в усадьбу. Дорога была не из легких. Сесилии чудилось, что они едут неимоверно долго. Но вот показалась Линде-аллее.

Тарье поистине боролся за жизнь крестьянина. В кабинете Тенгеля было светлее, все инструменты были под рукой, и Тарье был не новичком в этом деле. Но Сесилия не была привычной к роли медсестры, и она чуть не теряла сознание при виде крови. Господин же Мартиниус старался всеми силами приободрить крестьянина. Ведь речь шла о человеческой жизни. В конце концов пациент потерял сознание, и Тарье стало полегче. Сесилия была поражена умением и сноровкой этого ученика Тенгеля. Тарье оказался очень искусным врачом, благодаря тем разносторонним знаниям, которые он приобрел за время обучения в Тюбингене.

Сесилия постоянно чувствовала рядом с собой присутствие священника, оно не могло не оказывать на нее определенного влияния. Господин Мартиниус был очень приятным человеком, и он так напоминал несчастного Александра… Сесилия считала, что отношения их в высшей степени романтичны и не более того.

Наконец Тарье принялся зашивать рану.

— Благодарю всех вас за помощь, — сказал Тарье. — Я восхищен тобой, Сесилия, ты держалась великолепно. Ты просто рождена для этой работы.

— Ты думаешь? — скептически ответила она.

— Его нельзя пока оставлять одного. За ним следует присмотреть, — продолжал Тарье.

— Ты можешь идти отдохнуть, — отважно произнесла Сесилия, — я же могу остаться с ним некоторое время.

— И я тоже, — добавил священник. — Нельзя оставлять его одного после такой операции.

Сесилия слегка вздрогнула.

— Вот и хорошо, — ответил Тарье. — Вы посидите здесь пару часов?

Оба согласно кивнули в ответ.

Господин Мартиниус выглядел несколько испуганным, когда Тарье оставил их одних. И надо сказать, что Сесилия была смущена не меньше.

В кабинете Тенгеля, в общем-то, не было на чем сидеть. Лишь глубокий диван и скамья, покрытая овчиной. Они сели на диван, просто утонув в нем. Делать нечего, приходилось дежурить около пациента в этот поздний час в Линде-аллее.

Молчание становилось все тягостнее.

— Как же он искусен, этот юный Тарье, — сказал наконец священник.

— О да! — быстро произнесла Сесилия, благодарная ему за то, что он наконец нарушил молчание… — Хотя он еще так молод.

— Как жаль, что он не остался в нашем приходе. Когда вы оба уедете отсюда, здесь станет совсем пусто.

— Ну, что вы, все останется по-прежнему, господин Мартиниус. Нет, не могу называть вас так. Как ваше имя? Мартин?

— Да.

— Мне можно называть вас по имени?

Он замешкался с ответом.

— Я буду очень рад. Когда посторонние не слышат этого.

Сесилия усмехнулась про себя.

— Так все-таки слежка за вами идет?

— Фрекен Сесилия, прошу вас…

— Зовите меня просто Сесилия! Вы ведь давний друг нашей семьи.

— Благодарю вас! Сесилия, не смейтесь над Жюли! Она очень чистое, невинное существо. И она неизмеримо выше меня, ничтожного и грешного человека.

— Это она внушает вам эту мысль?

— Пожалуйста, не будем об этом!

Он застонал и закрыл лицо руками. Сесилия выждала некоторое время, а затем осторожно попыталась отвести его руки от лица, но он продолжал сидеть так, пряча лицо.

— Я давно поняла, что тебе трудно, Мартин, — мягко проговорила она. — И мой брат Таральд с Ирьей тоже догадываются об этом. Может, ты расскажешь мне сам, что у тебя случилось? Видишь ли, у меня тоже сейчас трудное положение, я пытаюсь пережить одно потрясение. Ведь внутри люди иногда иные, нежели с виду.

Дружеский тон Сесилии растопил лед между ними. Священник открыл свое лицо, на котором отражались все муки совести и борьба с самим собой, которую он постоянно переживал в своей душе.

Она попробовала снова уговорить его.

— Итак, ваша жена прекрасный человек, верх совершенства. Об этом говорят все в приходе…

— Да, — с горечью подтвердил он. — Так говорят все. И она действительно такова! А я полное ничтожество.

— Я так не считаю, — ласково произнесла Сесилия. — Возможно, что она совершенство для прихода. Но не для тебя.

Мартин откинулся к стене и закрыл глаза. Он словно впал в забытье.

— Это не совсем правильно, — ответил он устало. — Ошибка заключается именно во мне, в моих порочных, греховных наклонностях.

— Что это за выражения ты употребляешь? — в изумлении сказала Сесилия. — В тебе словно заговорила твоя жена. Как мило, что я лично ни разу не говорила с ней.

Внезапно она заметила, как из глаз священника скатились две крупные слезы.

— Сесилия, я больше не могу так! Я взял в жены мечту моего детства, моего милого ангела. Она была так прекрасна, так набожна, так чиста! Рядом с ней, Сесилия, я просто-напросто неуклюжий медведь!

— Мне кажется, Мартин, ты хочешь сказать нечто совсем иное, — в задумчивости произнесла Сесилия. — Прости, но мне думается, что ты говоришь тем самым: да, она чиста и прекрасна, но ничего более!

Он сжался, словно она нанесла ему удар ножом.

— Не будь такой жестокой, Сесилия! Ты ранишь мне душу…

— Мне очень жаль. Но, Мартин, мне кажется, ты неправильно представляешь себе положение вещей. И я, и моя семья знают тебя как справедливого, честного, душевного человека. Но если ты так принижаешь себя в сравнении с выдающимися достоинствами твоей жены, то значит, это имеет свои причины. На меня она производит впечатление чересчур честолюбивого человека.

— Да, это так, — внезапно согласился он, забыв о всяких условностях. — Честолюбие ее непомерно! Она стремится стать лучшей женой священника, лучшей в приходе, чтобы никто не мог сравниться бы с ней. Она хочет сделаться непогрешимой, святой, тогда как на меня она взирает как на вошь! Все мирское — лишь грех в ее понимании. Сесилия, мы ведь законные супруги, но я не имею права даже коснуться ее.

— Как? Это правда? Нет, Мартин, но как же ты сам с этим миришься? Бог ей судья, но это какое-то совершенно извращенное понимание христианских заповедей…

Мартина словно прорвало. Признания последовали одно за другим с необычайной быстротой.

— Она всегда повторяет, что ей это гадко, отвратительно, противно. Что, она даже представить себе не может супружеских отношений. Что как только говорят о теле, ей хочется пойти и умыть рот от таких позорных слов. Мне кажется, она с трудом смиряется с мыслью о том, что у нее есть ноги. Она не устает повторять: мы должны вести себя как святые и подавать другим хороший пример.

— Ну, для нее это нетрудно, если у нее нет желаний, — шепнула Сесилия.

— И она говорит, что только в отказе от плоти есть подлинное христианство. Отрицать плоть…

— Но зачем же она вышла за тебя замуж? Чтобы иметь статус? Быть женой священника почетнее, чем только лишь дочерью священника, не так ли?

Мартин едва слушал Сесилию, настолько он был поглощен нахлынувшими на него воспоминаниями. И ему не терпелось высказать все, что давно наболело.

— Если бы ты видела нашу первую брачную ночь, Сесилия! Нечто более нелепого нельзя и выдумать. Когда я благоговейно вошел к ней в комнату, она уставилась на меня так, будто я разбойник с большой дороги, и громко закричала. Когда я попытался объяснить, что мы теперь муж и жена, и должны быть вместе, то она выкрикнула мне в лицо: «Грязная свинья, убирайся прочь!» Я совершенно растерялся, ибо я ничего не знал о женщинах, и она была для меня единственной. А когда я робко заговорил о желании иметь детей, то она… да, она просто изменилась в лице. Она бросилась к окну, перевесилась наружу… Такое впечатление, что она решила покончить с собой… Я убежал из ее комнаты, я чувствовал себя последним негодяем и ничего не понимал. Она так много лет была моей мечтой, моей сладкой грезой. Но когда я был простым парнем, то она смотрела сквозь меня. Когда в те времена я пытался заговорить с ней, она не обращала на меня никакого внимания, как будто и не слышала меня. Но когда я получил здешний приход, став священником, то я тотчас же заметил, что мои шансы здорово увеличились. От своего отца она узнала, что меня ждет хорошее будущее, и вот тогда-то сдалась и ответила согласием на мое сватовство. Я был наверху блаженства. Но теперь мой мир рухнул. И это она, само совершенство, которую все боготворят…

— Но не моя семья, — вмешалась Сесилия. — Мы ее раскусили. Ее выдают глаза. Хотя я и предположить не могла, что она окажется до такой степени злой.

Внезапно священник начал раскаиваться в сказанном.

— Я сижу и осуждаю ее. А сам-то я не лучше. Я не справедлив к моей жене.

— Но это так ужасно жить вместе много лет и на самом деле не быть мужем и женой.

— Не думаешь ли ты, что я все еще испытываю к ней влечение? — спросил он удивленно. — Она все задушила во мне, я ее не выношу! Мне так не хватает…

Он в страхе замолчал.

— Что ты собирался сказать, Мартин? — мягко спросила Сесилия.

— Нет, ничего! Забудь об этом! — Он глубоко вздохнул. — Ты сама сказала мне, что пережила потрясение. Поговорим о тебе.

Сесилия сделалась печальной.

— Нет, мне слишком трудно говорить сейчас об этом. Мне было очень одиноко в Копенгагене, и у меня там появился хороший друг, который служил мне доброй поддержкой. Я была измучена тем, что ты так красиво называешь «томлением плоти». Но беда заключалась в том, что этот мужчина не нуждался в женщинах. Отчасти я была потрясена тем, что мне впервые открылось в людях, а отчасти — тем, что мой друг так глубоко ранил меня в самое сердце.

— Милое дитя! — с нежностью произнес Мартин и обнял ее. Но тотчас же он отдернул руки, как будто обжегся. Сесилия грустно смотрела в сторону.

Он наклонил голову.

— Почему, ну почему ты снова уезжаешь в Копенгаген, Сесилия? — прошептал он. — Почему мы больше не встретимся?

— Ты хочешь сказать, что не все твои мечты касаются Жюли? Что я тоже кое-что значу для тебя?

Мартин кивнул головой.

— Ты земная женщина, пышущая здоровьем, привлекательная. Перед тобой блекнут любые мои мечты о бесплотном ангеле. Сесилия, что мне делать? Все мое тело как в огне после всех этих долгих лет мучительного воздержания.

— Мне нужно уезжать через несколько дней, — сказала она.

— Да, я буду молить Бога, чтобы мы избежали новой встречи, — горько усмехнулся он.

— Я тоже.

Он с трудом улыбнулся.

— Приятно сознавать, что мы хотим одного и того же.

Дверь распахнулась, в комнату вошел Тарье. Сесилия и Мартин могли идти. И оба поспешили расстаться друг с другом.

Сесилия бежала домой с легким чувством. Ей было радостно сознавать, что она любима. И былая несчастная любовь начала бледнеть перед новым чувством.