Томление

6

Сесилия молча сидела в своей спальне в одном из многочисленных дворцов короля Дании — Фредриксборге — и непонимающе перечитывала письмо от матери.

Бабушка и дедушка умерли?

И она не успела повидать их!

Дорогая бабушка Шарлотта — всегда такая жизнерадостная и деятельная. Невозможно представить себе, что она умерла!

Сесилия ощутила всю невосполнимость утраты, и пустота давила на сердце. Но это было правдой, и жестокое известие не оставляло никаких надежд. Она неотвязно думала об умерших.

А дедушка Якоб! Сесилия знала, что он был ей не родным, и все же он очень много значил в жизни своих внуков. И Сесилия сама часто спрашивала у него совета и искала поддержки. Якоб всегда был такой большой, надежный и добрый. Часто люди не очень-то замечали его, он постоянно находился как бы в тени своей неутомимой жены. Однако в самих семейных делах Якоб решал многие вопросы, и усадьба Гростенсхольм была многим ему обязана. Пока он управлял имением, все жили в достатке и ни в чем не испытывали нужды. Он всегда с удовольствием занимался хозяйственными делами, и благодаря его трудолюбию все в усадьбе шло как по маслу.

И вот он умер.

Отец, оказывается, тоже был болен, да и Ирья заразилась чумой. Но они оба выжили. «Какое счастье, что ты уехала из дома, — писала мать. — Хотя в общем-то эпидемия не представляла для тебя особой опасности, ибо мы, Люди Льда, всегда выживали».

Сесилию внезапно охватила жгучая тоска по дому. Это повторяется все чаще!

Жизнь в Дании оказалась совсем не той, что она себе представляла. Она почти никуда не выходила из большого королевского дворца. Ранние зимние сумерки медленно сгущались над леденяще-серым островом Зеландией, многие вечера девушка проводила, сжавшись в комочек в кресле у камина.

Она была совсем одна в этой части дворца. И только две малышки спали рядом, по соседству с ее комнатой. Королевская прислуга находилась в другом крыле. В этот вечер госпожа Кирстен давала бал, и там собрались все придворные и гости. Короля Кристиана во дворце не было.

Комната Сесилии была обставлена тяжелой парадной мебелью в стиле Ренессанса. Повсюду — темное, поблескивающее дерево. Слуги говорили, что в этой части дворца водятся привидения. Приятная компания, с иронией думала Сесилия. Ее это смешило, но все же она боялась оставаться одна.

А теперь, когда пришло письмо с печальным известием о смерти двух близких людей, Сесилия и вовсе пала духом.

Те обязанности, которые она исполняла во дворце, тоже оказались ей совсем не по вкусу.

Столкновения с прислугой происходили каждый день. Да и с самой госпожой Кирстен разговаривать было не легко. Она была всего на три года старше Сесилии и в высшей степени надменна. И худшее состояло в том, что с маленькой Анной Катариной обходились слишком сурово. Сколько раз Сесилии приходилось утешать бедного ребенка! Софи Элизабет была младшей и не ее не пороли, но Сесилия опасалась, что как только девочка подрастет, то дело дойдет и до нее тоже. Сама Сесилия никогда не видела подобных жестокостей в родительском доме. Да еще чтобы пороли таких малышей! Разве можно наказывать трехлетнего ребенка! Сесилия постоянно вставала на защиту детей, но окружающие смотрели на нее с непониманием.

Ко дворцу подъезжали кареты, и часть приглашенных отправлялись с бала домой. Похоже, что праздник окончился, однако гул голосов еще доносился из большой залы внизу.

Сесилия все сидела в своем кресле. Она погрузилась в воспоминания о своем доме и об ушедших из жизни, ничего не замечая вокруг. Новости из усадьбы не выходили у нее из головы.

Так значит, Таральд и Суннива поженились! Эта мысль несколько раздражала ее. Разве они не понимают, что они наделали, или же это просто безумство молодости и юношеской страсти? Ведь они знали только друг друга и не общались с другими сверстниками.

Сесилия еще ничего не знала об ожидаемом ребенке: Лив предусмотрительно не написала об этом. Пока еще нет.

В коридоре послышались голоса, дверь комнаты распахнулась, и вошел человек.

Сперва он не заметил Сесилию; бросив свой плащ, он шагнул к камину. И только тогда увидел девушку, сидящую в кресле.

— Прошу простить меня, — ошеломленно произнес он. — Я не знал, что в комнате кто-то есть.

Сесилия поспешно накинула шаль на плечи. Она не нашлась, что ответить, так как неожиданный визит смутил ее.

Незнакомый мужчина подхватил свой плащ и повернулся к двери.

— Простите, мне показалось, что эту комнату отвели для меня… А вы что-то печальны… У вас что-нибудь случилось?

Его голос был таким дружелюбным, что Сесилия слабо улыбнулась в ответ.

— Да, — сухо произнесла она. — У меня умерли бабушка с дедушкой, и я больше их никогда не увижу.

Он подошел поближе.

— Я сожалею, — проговорил он с огорчением. — Не могу ли я вам чем-то помочь?

Сесилия высказалась, как всегда, прямо и без обиняков:

— Пожалуйста, посидите со мной немного и скажите мне, что в жизни еще осталась радость! О нет, не слушайте меня, это ребяческие просьбы.

— Нет-нет, что вы, — мягко и дружески возразил он и попросил разрешения сесть в другое кресло, стоявшее у камина. — Я хорошо понимаю вас, мне так самому иногда недостает кого-то, кто бы поговорил со мной и утешил бы меня.

— Вам? — в изумлении взглянула на него Сесилия. — Но вы выглядите… так, словно у вас есть все!

Внешне он был очень привлекательным, примерно тридцати лет, подумала она. У него были темные волосы до плеч и ясный, открытый лоб. Было что-то благородное и чистое в его лице, однако карие глаза смотрели печально, и можно было бы заметить горькую складку вокруг рта. Одет он был необычайно изысканно: конечно же, он был на балу среди прочих гостей и поэтому нарядился в свои лучшие одежды.

— У меня есть все? — он слегка усмехнулся, и голос его звучал невесело. — Да, можно иметь все — и ничего! Нет, простите меня, я не о том! Мое имя Александр Паладин, я состою на службе у короля, капитан королевской лейб-гвардии. Мой дед был герцогом Шварцбурга, а я всего лишь навсего граф пограничной области, — пустой титул безо всякого реального достоинства.

— Паладин… Не означает ли это «рыцарь»?

Его лицо вспыхнуло улыбкой.

— Да, это действительно так. Но я последний в роду, и поэтому имя наше, скорее всего, совсем исчезнет.

Это вовсе необязательно, подумала Сесилия, но ничего не сказали.

— Меня зовут Сесилия, я дочь барона Дага Кристиана Мейдена, — ответила она.

— Вы норвежка?

— Да. Я воспитываю королевских детей.

— Вот как! — медленно протянул он и откинулся в кресле. — Вы та самая девушка, которая спорит со всеми по поводу их воспитания! А вы храбры! Ведь Кирстен скоро сделает из своих дочерей рубленый шницель.

— Мне не нравится, когда невинных детей наказывают розгами.

— Вы правы, — в задумчивости произнес он. — Телесное наказание может оставить глубокие раны в душе.

Сесилия пристально посмотрела на него, но он продолжал думать о своем. Затем проговорил:

— Теперь я понимаю, почему вы выглядите такой печальной. И еще это письмо у вас в руке. Это оно так повлияло на ваше настроение сегодня?

— Именно так и есть. Я уже говорила вам, что потеряла близких людей. Мои бабушка с дедушкой умерли от чумы. Я понимаю, что все люди в конце концов умирают, но они оба так много значили для меня. Несмотря на свой возраст, они были такими деятельными и жизнерадостными.

— Я понимаю вас. Такие люди доставляют радость окружающим.

— Это так, — с живостью подхватила она. — Все мои родственники таковы. И если бы вы встретились с ними, то убедились бы в этом сами! А какие чудесные у меня родители!

— Но отчего же вы тогда так печальны? — снова спросил он, и ее оживление вмиг угасло.

Сесилия всплеснула руками.

— Это из-за того, что все произошло одновременно. Письмо об их смерти, сложности с детьми здесь, во дворце, нежелание разговаривать с кем-либо, кроме детей… И эта ужасная погода за окном! Мрачная, суровая обстановка. Но прежде всего — одиночество. Как все это далеко от моего светлого и счастливого дома… А я не ценила его, когда жила в нем…

— Вашему возрасту это свойственно…

— Да, пожалуй, что так. Меня постоянно тянет назад, домой. Но это выглядело бы поражением. И потом, королевские дети нуждаются во мне.

— Непременно! — подхватил он. — Оставайтесь, я мог бы поддержать вас здесь. Конечно, я вряд ли сумею повлиять на госпожу Кирстен, но король прислушивается ко мне.

— Я очень благодарна вам, — растроганно проговорила Сесилия. — Но вы сами что-то невеселы? Может, и я могу помочь вам?

— Вы наблюдательны, — ответил он задумчиво и вздохнул. — Но помочь мне?.. Нет, вы не сможете. Вся моя жизнь висит на волоске, милая фрекен Сесилия.

Из того, что он сказал, она поняла, что он серьезно болен. Как жаль, ведь он такой прекрасный человек, подумала она.

— Я так рад, что встретился с вами, — вновь улыбнулся он. — Но мне жаль, что я вас огорчаю своими словами.

— Ну, во-первых, вы ни слова не сказали мне о своих огорчениях, а во-вторых, с вами я забыла о собственных печалях, — возразила Сесилия. — Могу ли я предложить вам бокал вина?

— Нет, благодарю, я достаточно выпил сегодня на балу. И это мне не на пользу.

— Простите, что я спрашиваю вас об этом: вы больны, граф?

Он поднялся, легко коснулся ее щеки и все так же печально заглянул ей в глаза.

— Спокойной ночи, милая норвежская девушка! Спасибо вам за нашу беседу!

— Я не обидела вас? — быстро спросила Сесилия.

— Нет, что вы, — ответил он и снова окинул ее взглядом. — Напротив, я испытываю к вам глубокую симпатию и доверие. Заботьтесь же получше о королевских детях! И помните, что я поддержу вас в трудную минуту!

Он ушел. Она слышала, как его шаги удаляются по коридору.

Сесилия легла в постель. Ее собственные горести отступили куда-то далеко. И она долго лежала молча, прежде чем заснуть.

Аре шел по Линде-аллее, поглядывая на небо. Июньское солнышко припекало все больше. Было воскресенье, и в воздухе, похоже, пахло грозой.

Маленькие лоскутки возделанной земли уже колосились. Скорее всего, буря не погубит урожай. Аре надеялся, что сможет просушить зерно после ненастья.

— Собирается гроза. Нам нужно успеть домой, — сказал он своим сыновьям, которые шли рядом. Младший, Бранд, прилежно слушал наставления отца в земледелии, тогда как средний, Тронд, рвал цветы, бегал кругами, — в общем, больше был занят собой.

Тарье с ними не было. Он никогда особенно не тянулся к сельскому хозяйству: его мысли были заняты другим. Он собирался отправиться осенью в Осло, в пасторскую школу. Другого выбора у него не было, а призвание священника считалось самым благородным в приходе. Однако Тарье не собирался стать священником. Школа эта была для него лишь ступенькой к университету в Тюбингене, где он действительно хотел чему-нибудь научиться. Там блистал его кумир, Иоганн Кеплер, и может, Тарье посчастливится встретить однажды великого математика и астронома!

Жители Линде-аллее вечно были как бельмо на глазу для прежнего священника, умершего в эпидемию чумы. Он был слишком глупым ограниченным. Его раздражало, что в приходе есть еще кто-то, кто умеет читать и писать. Словно это преуменьшало его вес среди прихожан. Нотариус, барон Даг Мейден, был грамотным, но это расценивалось священником как само собой разумеющееся. Но женщины!.. Мать нотариуса, баронесса Шарлотта, обучала грамоте всех подряд! Немыслимо! Если бы это было в его власти, священник сжег бы ее на костре, как ведьму. Но ему мешал господин Тенгель. Эти знатные господа из Акерсхюса, которых он лечил, не терпели, когда кто-то обижал его семью.

А все их дети и внуки, которые владеют такими знаниями, что недоступны простым людям! И эти сопляки знают больше самого священника!

Священник так страдал от одной этой мысли, что нажил себе язву желудка.

Но с новым, молодым священником отношения складывались совершенно иначе. Он был очень приветлив и дружелюбен, звали его Мартин, а это значит, что как священник он стал господином Мартиниусом, после того как его рукоположили в знаменитом соборе в Нидаросе, как в то время назывался Тронхейм. Пока Мартин учился, он помогал прежнему священнику в приходской церкви Гростенсхольма, а теперь и сам вернулся в этот же приход. Эпидемия чумы унесла много жизней среди священства, ибо большинство из них, в отличие от уклончивого священника из Гростенсхольма, преданно ухаживали за больными, заботясь о попечении их душ.

Господин Мартиниус не забывал, что именно Тенгель со своим внуком Тарье спасли его жизнь. И даже невзирая на то, что сам Тенгель не посещал церковь и не проявлял интереса к религии, между ним и священником возникла дружба.

Когда Аре с мальчиками приблизился к господскому дому, то нашли его опустевшим.

Они поднялись к Силье, весь день пролежавшей в постели.

— А где же все?

— Если под словом «все» ты понимаешь своего отца, так он в Гростенсхольме, — ответила Силье. — Похоже, скоро у Суннивы появится малыш.

— Вот как, уже пришло время, — пробормотал Аре, и внезапно его охватило то волнение, которое возникало всякий раз, когда в их семье рождался новый ребенок. — А где же тогда Тарье? Он ведь был дома…

— А как ты думаешь? Он неразлучен со своим дедушкой, особенно когда дело касается медицинских случаев.

— Вы рады, матушка?

— Еще бы. Суннива так прекрасно справилась с беременностью, она все время была здорова. И когда я вспоминаю, в каких муках я родила Лив, то я просто уверена, что теперь все будет хорошо. Это мой первый правнук, подумать только!

— Ну, конечно же, все будет хорошо!

— Я уверена, что все обойдется, — спокойно промолвила Силье. — Ибо Ханна сказала мне однажды, что у меня в жизни будет только одно большое горе. И та боль, которую я испытывала при смерти Суль, была так тяжела, что ничто уже не может быть хуже. Так что с Суннивой все обойдется.

— Да, разумеется, это так. Но так ли необходимо присутствовать при родах Тарье? Ведь мальчику только четырнадцать лет. Зачем ему это?

— Тарье — мальчик необычный, ты знаешь это. Он очень интересуется наукой, и для него это чисто клинический случай. Он потихоньку накапливает себе практический опыт.

Аре посмотрел в окно.

— Старик семидесяти трех лет и четырнадцатилетний мальчуган… Вот уж, действительно, хорошую помощь получит Суннива!

— Эта помощь будет лучше, нежели ты думаешь. Там еще Лив, и Ирья, и повивальная бабка, за которой послал Тенгель. Суннива в надежных руках.

— Вы послали за священником?

— Для чего? — спросила Силье.

— Я подумал, что следовало бы благословить новорожденного, — быстро ответил Аре.

— Нет, они позовут священника потом, для того чтобы окрестить младенца. Ох, как давит на меня этот предгрозовой воздух.

— Действительно, просто дышать нечем. Собирается сильная гроза.

— Нет, только не это, я боюсь грозы! Словно в ненастье негде укрыться, негде спрятаться от бури, и так страшно бывает…

— Вас когда-нибудь заставала гроза, матушка? — улыбнулся Аре.

— Нет, но никогда не знаешь, что с тобой произойдет в будущем.

— Уверяю вас, что в Линде-аллее совершенно безопасно. Тогда как Гростенсхольм стоит на более высоком месте.

— Будем надеяться, что с ними ничего не случится, — все с тем же испугом проговорила Силье.

— Конечно, — незаметно улыбнулся Аре. Мать была так наивна в своем страхе перед явлениями природы. И это несмотря на весь свой жизненный опыт, знания и мудрость. Ее страх был умилителен.

Было немного непривычно думать о том, что его племянница скоро станет матерью. Как же быстро мчатся годы!

Сам Аре ничуть не изменился. Он был все таким же спокойным, мирным и надежным в свои тридцать пять лет. Он радовался своим сыновьям и Мете, хотя она иногда и раздражала его своей бестолковостью. А также тем, что слишком много хлопотала по хозяйству. Но она всегда была верна ему, и было таким счастьем возвращаться домой после тяжелого дня.

На старшего сына Тарье отец всегда взирал с изумлением. Он никак не мог взять в толк, как это они произвели на свет столь умное и рано созревшее создание. Тарье был гораздо больше любимчиком дедушки Тенгеля, чем своих родителей.

— Ты не подашь мне шаль, Аре? — попросила Силье. — Что-то разболелись у меня суставы сегодня. Будет гроза, непременно.

— Да, ревматизм не дает покоя, — согласился Аре, который тем не менее один из немногих догадывался, что болезнь матери намного серьезнее, чем простой ревматизм.

Тенгель ничем не мог ей помочь. Он боялся оперировать, подозревая, что это только ускорит смерть жены. Ему оставалось лишь бессильно следить за тем, как болезнь развивается все дальше и дальше: и каждый день он просыпался с надеждой на чудо.

Силье натянула на себя шаль. Она была поглощена мыслями о происходящем в Гростенсхольме.

Накануне она разговаривала с Ирьей.

— Я слышала, что Лив и Суннива попросили тебя присутствовать при родах? — полюбопытствовала Силье. — Как ты справишься?

Ирья помедлила, прежде чем ответить.

— Сказать вам об одной тайне, госпожа Силье? Вчера я повстречала одного парня из хутора Хелле. И он… спросил меня, не может ли он посвататься ко мне. Вы понимаете, что это значит для меня?

— Конечно же, — улыбнулась девушке Силье. — Ко мне тоже сватались в ранней молодости… И что же ты ответила?

— Для меня это было так внезапно. И я сказала, что должна подумать. Он был очень мил.

Все сказанное от начала до конца было ложью. Все это Ирья придумала. Но она понимала, что госпожа Силье беспокоится о ней, и ей не хотелось волновать ее понапрасну: ведь Силье была очень больна.

— Но ты все равно придешь, чтобы помочь? — все продолжала спрашивать Силье.

— Конечно, хотя мне больно видеть Таральда. Но я думаю, что я уже преодолела свои чувства к нему. Поэтому я пообещала Сунниве, что приду.

— Как ты добра, моя девочка! Суннива очень нуждается в твоей помощи, поверь мне.

Да, Ирья знала об этом. Правда, иногда ей казалось, что Суннива догадывается о ее любви к Таральду: иногда она жестоко ранила Ирью тем, что пыталась слишком явно показать девушке, как она счастлива в замужестве, или же старалась унизить Ирью в присутствии Таральда. Но Ирья все никак не верила, что Суннива может быть злой по натуре.

Она была просто бездумной.

А как же быть с любовью Ирьи к Таральду? Во всяком случае, она была не смертельной. Ирья ненавидела себя за это чувство, но не пыталась избавиться от него.

Над Гростенсхольмом сгустились сумерки. Они были темнее, чем обычно, зловещие из-за ненастья на дворе. Разразилась буря.

Лив находилась в комнате, где лежала Суннива, и постоянно возвращалась в мыслях к высокой башне усадьбы, которая будто нарочно была подставлена под удары молнии. Даг и Таральд, которые тоже были здесь, с тревогой думали о разразившейся буре.

Они все неимоверно устали, отдежурив у постели Суннивы целый день. И больше всех устала, конечно же, сама Суннива Из ее воспаленных глаз непроизвольно катились слезы, она выдохлась от тяжелых и мучительных схваток. Даг и Таральд вышли из комнаты, так как Суннива теперь уже скоро должна была родить. Но болезненные схватки все продолжались, а результата так и не было.

Суннива сжимала руку Лив в совершенном отчаянии, а Ирья утирала пот с ее лба. Было бы преувеличением утверждать, что Суннива вела себя мужественно и достойно переносила боль, однако боль эта продолжалась уже целый день, и силы окончательно оставили роженицу.

Тенгель думал о худшем, и повивальная бабка тоже взирала на происходящее с непониманием. Она не знала, что и думать. Ребенку давно уже следовало появиться на свет…

И только Тарье с интересом продолжал наблюдать за происходящим. Раньше он присутствовал только в хлеву, следя за животными, но теперь впервые видел роды женщины.

А гроза все приближалась, и небо совсем почернело от туч. В комнате стало трудно дышать.

— Когда же придет конец? — жалобно стонала Суннива. — Вы не представляете себе, как я страдаю!

Никто вокруг даже не отвечал ей. Она стонала так многие часы подряд.

Но вот она опять тяжело вздохнула и испустила пронзительный крик, будто ее резали ножом. Стоящий рядом Тенгель в ужасе отшатнулся.

— Выйди отсюда, Тарье! Выйди немедленно!

— Но я хотел…

— Выйди вон!

Обиженный Тарье направился к двери, за которой уже сидели в ожидании двое мужчин. В дверях он снова обернулся, тогда как все остальные в беспокойстве сгрудились над Суннивой, которая кричала беспрерывно, совершенно обезумев от боли.

Выкрики Лив и Ирьи почти были неслышны из-за воплей Суннивы.

Трое мужчин за дверью сидели, окаменев от ужаса, и прислушивались к тому, что происходит в комнате.

Из-за двери по-прежнему доносились пронзительные крики Суннивы, команды Тенгеля и звуки шагов. Испуганные выкрики смешивались в один беспорядочный гул.

В дверях показалось страдающее лицо Ирьи. Она была белая, как мел, а ее платье было забрызгано кровью.

— Зовите скорее священника!

— Я побегу за ним, — выдохнул Даг и ощутил страх, словно его ударили ножом.

— Боже, — выдавил Таральд. — Я войду туда!

Тарье преградил ему дорогу.

— Нет, этого нельзя делать! Недаром дедушка выслал меня оттуда!

Лицо Таральда исказилось от боли.

— Суннива, — прошептал он.

Внезапно послышался страшный, пронзительный вопль, перекрывший все остальные звуки. Последний, предсмертный вопль.

И сразу же вслед за этим в комнате воцарилась гробовая тишина.

Тенгель вдруг заметил, что у него потемнело в глазах. Он вздохнул поглубже и вытер глаза, чтобы их не туманили набежавшие слезы.

Он оглядел присутствующих. Лив дрожала всем телом, и лицо ее было посеревшим от переживаний. Ирья горько плакала, прислонившись к стене Повивальная бабка опустилась на стул, не в силах больше стоять

В постели лежала Суннива, мертвая, истерзанная Суннива.

А в колыбели, приготовленной заранее…

Никто и не заметил, как тихо отворилась дверь и в комнату вошел Таральд.

— Все уже окончилось? — спросил он дрожащим голосом, пытаясь улыбнуться.

Лив натянула на Сунниву простыню.

Однако она не могла скрыть следы крови, которые виднелись по всей комнате.

— Она спит? — снова спросил Таральд неуверенным голосом.

Этот вопрос был столь бессмысленен, и всем было ясно, что Таральд в отчаянии пытается зацепиться хоть за что-то, похожее на надежду. Кто же спит с таким выражением страха и боли на лице?

Ему никто не ответил. И никто не попытался остановить его, когда он направился к колыбели.

Тенгель испугался, когда увидел младенца: он просто застыл на месте, вроде соляного столба. И взгляд его померк от ужаса и безысходности.

Никто также не заметил, как в комнату проскользнул Тарье.

Наконец Таральд очнулся, его невидящий взгляд блуждал по комнате, снова упал на Сунниву, и несчастный наконец понял, каким сном уснула его жена.

Он издал слабый звук, нечто вроде полузадушенного вопля, и бросился вон из комнаты, из дома, со двора, в лес, и долго бежал, пока не остановился, задыхаясь от ужаса.

Глаза Тенгеля выражали лишь страдание. Он положил руку на плечо Тарье. Мальчик стоял около колыбели и смотрел на новорожденного.

Когда Тарье наконец заговорил, то голос его был спокойным и уверенным.

— Бедный ребенок, — проговорил он, смягчив отчасти ту реакцию, которая единодушно возникла у перепуганных людей, находившихся рядом.

— Да, — сказал Тенгель тихо.

Глаза малыша были закрыты. Он не кричал, лишь двигал ручками и ножками. У него были огромные плечи, почти как у самого Тенгеля. Похоже было, что голова сидела прямо на плечах, а шеи не было вовсе. Руки, длинные, как у обезьяны, завершали эту неприглядную картину. Черные, как уголь, волосы, покрывали почти все тело новорожденного. А лицо…

Тарье и те, кто ни разу в жизни не видели Ханну или Гримара, просто не верили своим глазам. Они не могли даже представить себе что-то более отталкивающее. Лив помнила этих родственников, но чудовище, лежавшее в колыбели, было неизмеримо уродливее их.

И все же Лив вдруг почувствовала прилив жалости к несчастному созданию.

Пришел священник. Тенгель вывел их с Дагом из комнаты и объяснил, что произошло.

Даг изменился в лице.

— Господин Мартиниус, не совершите ли вы прямо сейчас крещение младенца? И прочитаете молитву над несчастной матерью?

— Конечно же.

И они вошли в комнату.

Медленно приходили они в себя, после того как взглянули на новорожденного. Хотя Тенгель и постарался приготовить их к этому заранее. Даг был, пожалуй, единственным из всех, кто еще хорошо помнил Ханну и Гримара, — за исключением, конечно же, Тенгеля. И он один понимал, какое мрачное будущее уготовано этому созданию, лежащему сейчас в колыбели.

— Как вы назовете младенца? — спросил священник с глубоким участием.

— Его отца здесь нет, — ответил Даг и с трудом проглотил комок в горле. — Но я хотел бы предложить ему имя Кольгрим. А Таральда мы спросим после.

Священник согласился с ним.

Все решили, что имя Кольгрим вполне подходящее. «Грим» означало «ужасный», «гадкий», а «коль» — уголь, ибо малыш был чернее угля.

— А какое же у него будет второе имя? — полюбопытствовала Лив. — Я хочу предложить свой вариант.

— Что именно?

— Пусть его называют «Желанный».

Ирья снова разрыдалась. Лив сама едва удерживалась от слез.

— Пусть будет по-вашему, — сказал господин Мартиниус.

Так ребенка окрестили, и он стал отныне Кольгрим Желанный.

Но во время крещения произошло нечто непредвиденное.

Младенца держала на руках Лив — она вынуждена была сесть, так как падала от усталости.

И в этот момент младенец открыл глаза. Все невольно вскрикнули. На Лив смотрели желто-зеленые, кошачьи глаза. И она подумала про себя, что это настолько страшно, что она никогда не посмеет назвать малыша своим внуком.

Она думала, как может только что родившийся младенец выглядеть таким злобным? Неужели это возможно?

Тенгель заметил взгляд младенца. Его охватил страх, и он ощутил безмерную усталость во всем теле. Он вспомнил собственное детство. Неужели и этому ребенку суждено вынести те страдания, которые вынес он сам?

После того как позаботились о бездыханном теле Суннивы, Тенгель подошел к Тарье.

— Тебе известно, что я отдал в твое распоряжение все рецепты и лекарства, которые издавна хранил род Людей Льда? И я сообщил об этом Лив и Дагу, а также твоему отцу.

Мальчик лишь кивнул в ответ.

— А теперь, Тарье, послушай, что я тебе скажу; это очень важно: никогда не допускай этого мальчика к нашим лекарствам! Он не должен знать ни об одной траве, ни об одном старинном рецепте! И он ничему не должен научиться! Ты понял меня?

— Да, дедушка. Я видел его взгляд. И если бы он не выглядел так ужасно, все это могло бы быть весьма интересным с точки зрения науки.

— Тарье, мой мальчик, — проговорил Тенгель и обнял внука за плечи. — Никогда не забывай о том, что ты прежде всего человек! И только потом ученый — слышишь, только потом!

— Я буду помнить об этом, дедушка.

Тенгель вышел к Дагу и Лив.

— Скажите… вы хотели бы… чтобы я дал младенцу что-нибудь? Я имею в виду, чтобы сразу лишить его жизни?

— Нет, отец, и не думай об этом, — ответил Даг. — Я думаю, он все же наш внук, и мы не должны поддаваться панике, даже если и опасаемся за его будущее… Конечно, это может показаться странным, но я испытываю нежность к несчастному уродцу.

— И я тоже, — прибавила Лив. — Мы хотели бы помочь ему в жизни. Вы, отец, сами рассказывали нам о своем детстве и о том, как трудно вам приходилось. И нам хотелось бы, чтобы он не пережил всего того, что пришлось изведать в жизни вам.

Тенгель кивнул.

— Со временем он изменится. Волосы на теле выпадут, а уродливые черты лица разгладятся, распрямятся. Вы же знаете, что ни одного новорожденного нельзя назвать красивым.

— Это правда, — сказала Лив. Тенгель глубоко вздохнул.

— Простите меня, что я предложил вам такое. Я просто не вынесу этого больше, я с таким ужасом вспоминаю собственное детство…

— Спасибо тебе за все, отец…

Они подумали, что он говорит им о тех трудностях и страхах, которые они испытали при рождении этого ребенка.

Ему так хотелось обнять их, сразу двоих, но они бы, наверное, удивились.

— Это вам спасибо, дети мои! И скажите Таральду, что новорожденный все же живое существо: он не должен забыть о том, что это его сын.

— Я должен найти Таральда, — сказал Даг.

— Не надо, он сам придет. Когда он справится с мыслью о том, что Суннивы больше нет в живых.

— Отец, мы должны позаботиться об этом младенце, — сказала Лив. Она выглядела безмерно усталой и опечаленной. — Ирья тоже поможет нам — она обещала. Но кто заменит ему мать?

Тенгель притянул к себе Ирью и ласково погладил ее по щеке. Она никогда не видела этого сильного человека таким подавленным.

— Ты устала сегодня больше всех! Бедная девочка!

И он отправился из Гростенсхольма домой.

Ливень прекратился, но тучи, казалось, ушедшие, вновь сгустились над усадьбой.

Тенгель медленно шел в Линде-аллее. Он устал. Смертельно устал. Плечи его уже не выдерживали непосильного бремени.

Ради Силье он попытался взять себя в руки и принять спокойный вид. Но внезапно он почувствовал свой возраст: да, всю тяжесть своих семидесяти трех лет. Это был почтенный возраст, и немногие люди в его время доживали до таких лет.

Он остановился и посмотрел на свинцовое вечернее небо. Дома его ждала Силье, в надежде услышать добрые вести о своем первом правнуке. Она такая храбрая и борется со своей болезнью: ведь она-то думала, что у нее всего-навсего ревматизм.

И вот он должен сообщить ей о том, что случилось на самом деле. О смерти Суннивы. И об уродце в колыбели.

Это убьет ее! Убьет ее мужество и ее волю к жизни. Ибо никто так не заботился о Сунниве, когда та осталась без родителей.

Тенгель не мог сдержать слез, и отрывистое рыдание вырвалось из его груди. Он снова поднял глаза на свинцовые тучи и прошептал:

— Ты доволен тем, что ты наделал, проклятый Тенгель Злой? Тебя-то, конечно же, нет там, наверху, но разразившаяся сегодня гроза пришла из твоего царства. Знаешь ли ты, как ты отравил мою жизнь и жизнь моих близких? Да, ты знаешь об этом и посмеиваешься себе над нами. Ты снова выиграл!

Долго добирался Тенгель до дома. Он точно знал: сегодня ночью было рождено зло. Некоторые из потомков Людей Льда несли в себе зло. И родившийся сегодня был одним из них. Возможно, тут сыграло свою роль и то обстоятельство, что дедом младенца был Хемминг. Ибо в этом человеке мало чего было доброго.

Тенгель хотел спать. Он больше не мог переживать снова и снова события прошедшего дня. И вновь вспоминать о собственном детстве и злоключениях, глядя на новорожденного. Ему больше не вынести этой борьбы, не победить непонимания окружающих.

Снова собралась гроза. Но Тенгель не сразу пошел к себе. Сначала он направился в ту пристройку, где жил Аре. Он знал, что дверь там не заперта и родители ждут Тарье, который остался ночевать в Гростенсхольме. Тенгель бесшумно скользнул в комнату внуков. Он долго стоял в темноте, глядя на двух спящих мальчиков.

Тронд проснулся и сел.

— Дедушка?

Тенгель присел на край постели поближе к мальчикам. Бранд тоже проснулся.

— Я пришел просто взглянуть на вас, — прошептал Тенгель. — И сказать вам, как вы мне дороги.

Дети обрадовались словам Тенгеля.

— Мы тоже любим тебя, дедушка. — И оба они повисли у него на шее. Так они долго сидели, обнявшись, и мальчики не заметили, что Тенгель плачет. Наконец, он ушел от них, пожелав им спокойной ночи.

— Скажите маме с папой, что я их тоже очень люблю, — шепнул он напоследок.

Силье не спала, когда он пришел домой.

— Как там? Как все завершилось?

Ее голос дрожал от нетерпения.

Тенгель нагнулся поднять шаль, которая соскользнула на пол. Голос не повиновался ему, и он пытался скрыть свое волнение.

— Все прекрасно!

— Конечно же, но расскажи все по порядку! У нас родился правнук?

Тогда Тенгель выпрямился и твердо произнес:

— Ну, разумеется! Чудесный здоровый малыш!

— Что ты говоришь! — обрадовалась Силье. — Совершенно здоров?

— Да, ни одного изъяна!

— А Суннива?

— С ней тоже все в порядке. Все счастливы.

— О Тенгель, Тенгель! А мы так долго волновались, не зная, что нас ждет! Я всегда знала, что все будет хорошо. Как ты думаешь, я смогу сходить в усадьбу завтра? Навестить их всех в Гростенсхольме? И взглянуть на новорожденного?

Тенгель помедлил с ответом, стараясь справиться с волнением.

— Почему бы и нет! Только самой идти не надо. Ты поедешь туда в карете.

— О, как я счастлива! Ты о чем-то задумался?

— Да, Силье, мы должны отметить это событие! Возьмем-ка с собой бутылочку вина. Ту, последнюю, — она наполовину пуста, но нам хватит.

— Как? Пить среди ночи? — изумилась она. — Ну, хорошо!

Он остановился.

— Да… ты знаешь, я забыл сказать тебе, что Тарье говорил со мной об одном травяном отваре, который поможет тебе снять боль. И даже не только боль, а и саму болезнь может смягчить.

— Неужели это возможно? Но это великолепно. Должна тебе признаться, что в последнее время боль совершенно изводит меня. Я так похудела. Словно бы этот проклятый ревматизм влияет на мой аппетит.

Он погладил ее.

— Мы сейчас же испробуем этот отвар! Вместе с вином, чтобы было менее противно. Не спи пока, я сейчас все принесу!

Она снова улыбнулась. Тенгель заторопился и ушел в свой кабинет. Но там он искал вовсе не новое чудодейственное лекарство. Нет, он достал свои самые сильнодействующие яды. Из них он выбрал два. Один был наркотиком, вызывающим радужные видения. Он добавил наркотик в маленький бокал и сам же опустошил его одним глотком. Затем налил столько же для Силье.

Затем он достал еще одно лекарство. На мгновение руки его дрогнули, но затем он пересилил себя и всыпал содержимое пакетика в бокал с вином. И вытер набежавшие слезы.

А потом он пошел назад к Силье.

— Вот, выпей сначала из этого бокала, это особое лекарство. Но оно довольно неприятное на вкус, так что запей его из другого бокала.

— Как скажешь, — ответила она и сморщилась, ощутив запах наркотика.

— Силье, а почему ты лежишь, не укрывшись, и это с твоим ревматизмом, — строго сказал он.

Он достал самую красивую ее ночную сорочку и помог ей одеться. Затем сам приготовился ко сну. Они легли в постель.

— Тенгель, если бы ты знал, как я боялась, пока была здесь одна и слушала, как бушует гроза за окном. Но я знала, что ты там, в усадьбе. Я так обрадовалась, когда услышала, что ты вернулся.

Он улыбнулся ее словам. Наркотик начал действовать.

— За нашего правнука, Силье!

— Чокнемся, Тенгель! Как мне хорошо теперь!

Они выпили вино, а затем тихо лежали друг подле друга и слушали, как шумит ливень за окном.

— Я чувствую себя так чудесно, — прошептала Силье с восторгом. — Это лекарство действительно поможет мне?

— Вполне вероятно.

Тенгель впадал в эйфорию, его охватывало чувство наслаждения. Наркотик начинал действовать.

— Ты когда-нибудь скучал по долине Людей Льда? — спросила она Тенгеля.

— Пожалуй, что нет. А ты?

— Я тоже нет, ведь нам так хорошо здесь, в Линде-аллее. Помнишь, как мы любили друг друга там, в долине?

Тенгель улыбнулся воспоминаниям. Действительность поблекла, отступила куда-то вдаль, все страшное рассеялось, он погрузился в прошлое, и ему казалось, что на руке у него лежит все та же молодая Силье. Он был наверху блаженства.

Силье придвинулась к нему поближе, легко вздохнула и уснула. А немного позже уснул и он.

А тучи все сгущались на горизонте и не хотели рассеиваться. И вот в аллее порывом ветра вырвало липу. Дерево с шумом упало на землю, увлекая за собой другую липу, стоявшую напротив.