Тот, кто утопил мир

11

Ханбалык

Баосян лежал, в ужасе свернувшись клубком. От грозы вздрагивали занавеси балдахина. Оконная бумага билась о решетку, как его сердце — о ребра. Снаружи гремело, но его разбудил не гром. Во сне он все время спотыкался о тот самый звук, как о проволоку, и резко просыпался, мокрый от пота и перепуганный. От усталости и отчаяния его уже тошнило. Спать отказывался его собственный ум, словно отворачиваясь от чего-то невыносимого. Но что может быть хуже этой пытки бессонницей?

Гром раздался ближе. В сухом Ханбалыке снег еще не выпал, однако бури бушевали отменные. Баосян давно перерос детский страх грозы, но каждый раскат отдавался в нем дрожью, как штормовое предупреждение отдается гулом в металле.

Однажды отец попытался выбить из него страх. В памяти застряло одно из тех ранних бессвязных воспоминаний, по которым трудно определить возраст. Сколько же Баосяну тогда исполнилось? Бояться точно уже было не по возрасту.

От летнего зноя в отцовском доме подтаял березовый деготь между половицами. Скучающий Баосян лежал на животе и ковырял его ногтями. Пахло обожженным металлом, как от свежезаточенного ножа. То и дело попадались застрявшие муравьи. Он вытаскивал всех, хотя им все равно уже пришел конец. Вот бы Эсень поскорее вернулся. Хоть будет с кем поскучать. Но Эсень после обеда вечно пропадал где-то, а Баосяну оставалось только ждать.

Первый раскат застал его врасплох. Баосяну всегда становилось не по себе от грома. Он был всепроникающим. Даже если заткнуть уши, звук ощущался кожей, подошвами ног, пугая чуть ли не до крика. Ну а когда загромыхало всерьез, беспокойство Баосяна затмило ужасное предчувствие катастрофы. Там же Эсень, посреди грозы. На ровных дорогах, широко раскинувшихся полях и пастбищах поместья укрытия нет. Эсеня по дороге домой ударит молния, убьет. Чем больше Баосян об этом думал, тем реальнее казалась мысль. Эсень погибал в его голове с каждым ударом грома. Баосян всхлипнул в отчаянии. Утрата Эсеня — это ведь не то же самое, что абстрактное отсутствие матери или человека, чье имя и кровь Баосян унаследовал. Это пустота в нем самом, кровоточащая дыра на месте чего-то жизненно необходимого. Он такого не переживет.

Отец обнаружил, что сын истерически рыдает на полу. Чагон неприятно удивился. Не одобрил. Но до отвращения и презрения тогда еще было далеко. Тогда он еще надеялся, что Баосян исправится.

— Баосян! Что такое? Вставай!

Куда там. Он ревел, не помня себя, и царапал половицы в попытке скрыться от источника ужаса. Смутно понял, что его вздернули за шкирку и выволокли из дома во двор, где бушевал ветер.

— Слушай бурю! — Чагону пришлось кричать, чтобы сын услышал. Молнии стремительными световыми ножницами кромсали темный двор, а Баосян бился и плакал в отцовской железной хватке. — Это же просто звук! Чего тут бояться? Встань! Учись управлять своим страхом!

Много лет спустя, когда Чагон уже махнул на сына рукой и отношения их вконец испортились, Баосян гадал: а мог ли он вообще стать таким, как хотелось отцу? Теперь, вспоминая, с какой досадой Чагон смотрел на орущего до потери пульса сына, он понял — нет. Не мог. Страх был иррационален, но реален. Как же не считать его частью себя, своей личной истиной? Ребенком Баосян не мог облечь это в слова, однако в глубине души всегда требовал от тех, кому якобы не все равно, понять его правду. А если они не могут — не хотят! — то и он не станет ломать себя через колено ради чужого одобрения.

Теперь он и сам бы не смог объяснить, откуда у маленького ребенка упрямое нежелание расставаться с чертами, которые окружающим кажутся недостатками. И все же, подумалось ему с удивленной, недоброй гордостью, даже тогда я был собой.

Сквозь шум бури Баосян уловил голоса у главных ворот, затем — внезапную суету во дворе: люди забегали туда-сюда. Когда на пороге возник Сейхан с фонарем, забрызганным ливнем, он уже был одет и готов. То ли резкие угловатые черты Сейхана делали его лицо таким выразительным, то ли слуги Баосяна вообще не трудились скрывать свои чувства, но волнение Сейхана бросилось в глаза сразу. Секретарь сказал без предисловий:

— Вам послание от Мадам Чжан.

Когда Баосян нетерпеливо протянул руку за свитком, Сейхан ответил:

— Нет. Вы должны увидеть это сами.

В приемной ожидала опрятно одетая служанка. Она поклонилась, но лица не подняла. В тени за ее спиной маячили призраки.

Баосян не обратил на них внимания.

— Твоя госпожа прислала ответ?

Девушка не откликнулась. Сейхан полушепотом пояснил:

— Она не может говорить.

Выбор немого гонца, которого нельзя подкупить или силой выманить у него секреты, недозволенные к разглашению, свидетельствовал о том, что Мадам Чжан, как обычно, бдительна в делах. Баосян вспомнил их первую встречу несколько лет назад. Было трудно поверить, что в женщине, стоявшей рядом с Рисовым Мешком, есть что-то, кроме блестящей оболочки — и это несмотря на ее репутацию. Однако едва муж Мадам Чжан вышел из комнаты, она обернулась к гостю и мгновенно расцвела, как засохший цветок в чайной пиалке. Притягательно, не поспоришь. Но уже тогда Баосяну стало ясно: это такое же представление, как и ее покорность мужу. Она показывает людям то, что им хочется видеть.

Так и не подняв глаз, девушка протянула письмо. Баосян зачитал его вслух с нарастающим ликованием победителя:

«Королева соли благодарит Принца Хэнани за письмо и неоценимое предложение помощи. При условии, что он продемонстрирует доказательства своего владения Небесным Мандатом, она с признательностью примет его предложение».

Всего-то и надо, что показать немой девочке пламя? Легче легкого. Но в письме было еще кое-что.

«На обладание Мандатом часто претендуют те, кто вовсе не владеет им. Более того, людей легко обмануть простой видимостью. Поэтому я послала человека, которого обмануть невозможно. Если Принц Хэнани действительно, как утверждает, наделен этим даром, он сумеет в ответном послании назвать некую истину о моей служанке, которая не может быть проверена никаким иными средствами, кроме Мандата».

Девушка подняла голову. Глаза ее были закрыты, но принять это за минутную усталость было никак нельзя. Служанку ослепили совсем недавно, и кровь еще темнела под слипшимися нижними ресницами. Баосян с неприятным чувством увидел, как свежий ручеек бежит по щеке, оставляя розоватый след. Она плакала: безмолвно, слепо.

Сейхан произнес:

— Ваша будущая союзница — жестокая хозяйка.

В темноте, за спиной у девушки, что-то колыхнулось, плавно, как одежды утопленника в ручье. Привлеченный вниманием Баосяна, призрак выплыл из темноты. И, словно почуяв его присутствие, служанка Королевы открыла рот — кошмарный безъязыкий провал — и издала нечленораздельный горестный вопль, от которого у Баосяна волосы на загривке встали дыбом.

Ни один летописец не оставил записей об одной странной способности, которую дает Небесный Мандат. Императоры о таком молчали. Баосян не делился этим даже с Сейханом. Но Мадам Чжан знала. Знала, потому что у генерала Чжана, вероятно, была та же способность, что у Баосяна, у Чжу Юаньчжана… у всех, кого Небеса сочли достойными трона, пусть даже доберется до него только один.

Он коротко произнес:

— У нее была сестра-близняшка.

Горе девушки вдруг показалось ему отвратительным. Ему от Мадам Чжан было кое-что нужно. Он получил, что хотел. Цена — жизни этих двух девушек? Да ничего проще. Он полжизни отстаивал перед родственниками свою личную правду. Это было трудно, как лососю идти вверх по течению. Зато теперь, когда он сдался, прекратил бороться, позволил себе быть таким, каким они всегда его видели, стало легко. Легко быть жестоким, разрушать, сеять горе ради достижения цели. Так легко, словно это судьба.

Однако вид этих двух девушек, чьи лица — нетронутое мертвое и изувеченное живое — более не были отражением друг друга, омрачил триумф Баосяна. Будто сеть с каменными грузилами повлекла его в бездну вод. Сердце упало от ужаса. Знакомое чувство — то единственное, что оставалось с ним наяву после пробуждения от кошмаров: осознание, что ужасное произошло, и его не отменить.

Буря разыгралась к тому моменту, когда Баосян после службы героически добрался до дворца Третьего Принца. На сей раз того в Хрустальной Комнате не оказалось. Баосян нашел принца в дальней части дворца, в тренировочном зале. Однако Третий Принц не упражнялся с мечом, а валялся на животе на тахте у задней стенки, скрестив в воздухе разутые ноги. Когда вошел Баосян, он сунул что-то под диванную подушку и вскочил, точно пойманный с поличным. Но, едва увидев гостя, расслабился.

— Ты читал? — удивленно спросил Баосян.

Третий Принц залился краской.

— Читал? Это по твоей части. На страницах, знаешь, не только иероглифы бывают.

Баосян был прекрасно осведомлен, что за печатные развлечения ходят по рукам у молодежи. Но точно так же, как Эсень был способен отличить оленя на горизонте от коня, Баосян с первого взгляда видел разницу между весенними картинками и настоящей книгой. Воин, который читает на досуге в одиночестве! Смешно и подумать. Третий Принц убегал в книги, а друзья отворачивались от него, им эта одинокая, непризнанная, неутоленная тяга была не менее противна, чем другие его тайные желания.

Баосян мимолетно пожалел, что увидел книгу. Он и так узнал о Третьем Принце все, что следовало. Сочувствия план не предусматривал. Ни к чему ему этот клубок путаных эмоций, притягивающих друг к другу этого ранимого юношу и Баосяна, который в отрочестве, пожалуй, понял бы его.

— Потянуло меня на дешевые удовольствия, — заметил Третий Принц. — И вот повезло: Небо прислало мне дешевку из дешевок. Ну, Принц Хэнани, чем займемся этим дождливым вечером?

Взгляд его задержался на стене, где висели тупые тренировочные мечи и копья, а затем — на столике у тахты, где лежал его собственный меч. Инкрустированный бирюзой дракон глотал рукоять.

— Ты, конечно, неумеха, но хоть меч-то удержишь?

Баосян за свою жизнь видел немало тренировочных боев. Он подумал, что принца волнует не столько радость схватки, сколько возможность безнаказанно прикасаться. Если не задать тон их встрече, Третий Принц прижмет его к стене или повалит на пол, убеждая себя, что это все — братские боевые объятия, не больше. Такого Баосян допустить не мог.

Он стянул отсыревший от дождя плащ через голову и бросил на пол. Под плащом была его собственная одежда из куда более дорогой ткани. Сброшенная, она не растеклась по полу, а осталась стоять вокруг лодыжек.

У Третьего Принца отвисла челюсть при виде исподнего Баосяна. Взяв себя в руки, он недоверчиво спросил:

— Ты что творишь?!

Баосян не ответил. Когда он расстегнул нижнюю рубаху, удивление Третьего Принца превратилось в неприкрытую хищную похоть. Он сам-то замечает, что всем телом подался вперед? Баосян сбросил рубаху и приостановился. По коже побежали мурашки от холода. Он развязал пояс и остался обнаженным.

При виде этой картины у Третьего Принца участилось дыхание. Лишь мальчишка мог счесть эротичной обыкновенную наготу. Неопровержимый факт собственной мужественности дал Баосяну странную власть над принцем, внимание которого привлекали тощая грудь с редкими волосками вокруг сосков, торчащие ребра, спокойный член — все, что казалось обыденностью их обладателю.

Жестокость расцветала в Баосяне, как низкое, еле видимое пламя, мерцающее в жаровне на черных углях. На этот раз никаких подарков. Шелковым голосом Баосян произнес:

— Если у Третьего Принца есть какие-либо пожелания, ему придется их озвучить…

Третий Принц просипел:

— Ты смеешь…

Какая же пропасть между тем, чтобы принимать как должное, и тем, чтобы просить самому! Мечущийся между стыдом, гневом и еще более глубоким стыдом Третий Принц все же не мог отвести глаз от обнаженного Баосяна. Как странно быть объектом чужого внимания, подумал тот. Вид его тела, оказывается, может ранить — а раньше вызывал только желание причинить боль. Стыд Третьего Принца трещал по швам, точно шелковый экран под ножом.

Сгорая от него, Третий Принц манил Баосяна взглядом. Но он был всего лишь мальчишка, а Баосян всю жизнь отстаивал свою волю. Он произнес с показной щедростью:

— Все, что пожелает Третий Принц.

В тренировочном зале потемнело от непогоды. В мягком полумраке, подумал Баосян, так приятно смотреть на обнаженное тело возлюбленной. Но человек, стоявший перед ним, был одет и одновременно раздет до самого нутра, чья мерцающая уязвимость не предназначена для чужих глаз. Третий Принц прохрипел:

— Я…

Никогда еще Баосяна не рассматривали с таким жадным вниманием. Обычно его взаимодействие с окружающими происходило по набившим оскомину лекалам: он — позорящий честь рода сын, или жалкий умник, или ничтожество, остальные — в роли порицающего отца семейства, не одобряющего брата, властного воина. Но Третий Принц вышел из роли. Его суть, искренняя, обнаженная, налетела на невидимый щит Баосянова притворства. Ливень волнами заливал крышу. От раскатов грома дрожала комната.

— Я хочу…

Желания Принца оголились до самых костей. Какой он еще юный. Лицо залила краска. Баосян наблюдал, как он балансирует на самом краю, и желал ему сорваться как можно скорее.

— Третий Принц!

Оба подпрыгнули от голоса слуги под дверью.

— Третий Принц, буря повалила дерево прямо на конюшню…

Волшебство разбилось. Коней, наверное, могли отловить и без участия Третьего Принца, но он с диким видом вскочил на ноги и выбежал за дверь.

Баосян остался один — голый и разъяренный. Ведь почти получилось! Вечно его бросают ради лошадей — судьба, наверное. Он вспомнил, как его покинул Эсень перед самой гибелью. Ощущение утопающего. Пылающие книги, дикое ржание коней. Предатель проскальзывает в дверь, и Баосян наконец понимает, чего хочет.

Утопление — почетная казнь монгольских аристократов — смерть не из приятных, как говорят. Вместо воздуха легкие Баосяна залила тьма, гнев обратился паникой, и он понял почему. Сколько еще нужно попыток, чтобы заручиться поддержкой Третьего Принца? Сколько времени это займет? Императрице, может, и некуда торопиться, но и ждать слишком долго она не станет. Он задыхался, а времени совсем не осталось.

— Сидите? — Министр заглянул в кабинет Баосяна из внешнего коридора. Баосян с изумлением понял, что снаружи уже сгустились сумерки. За исключением единственного фонаря, комнату освещали только тусклое мерцание жаровни да несколько бликов от более ярких фонарей в коридоре. Они причудливо ложились на пирамиду счетных книг у Баосяна на столе. Для предзакатного часа было необычно тихо. Теперь, когда дни стали короче, министерские чиновники спешили пораньше уйти домой, к семьям и теплу очага. Даже Баосян, опасаясь Императрицы, предпочел бы уйти дотемна. Однако у него были свои причины задержаться.

Проковыляв в кабинет, Министр крикнул через плечо:

— Девушка! Принеси нам, что осталось у меня в кабинете из закусок!

Миг спустя вошла служанка, безмолвно поклонилась и поставила на край стола Баосяна миску оладий с острой жареной фасолью.

Министр проводил ее глазами.

— Глупа как пробка! Жаль, что другой служанке пришлось вернуться в деревню ухаживать за родителями. Она была не без шарма, верно?

Значит, Министр заметил, как девушка флиртовала с Баосяном. Несмотря на безобидную внешность, старик был проницателен. Баосян равнодушно отозвался:

— Да я и не помню.

— Молодым лучше иногда отвлекаться от работы на приятных девушек вокруг, — пожурил его Министр. — Думаете, я не замечаю? Вы уже две недели, а то и больше, уходите последним.

От запаха жареного дикого лука и прогорклого масла Баосяна, и так больного от недосыпа, замутило.

— Господину Министру не стоит тратить время на такого низкопоставленного чиновника.

Вместо ответа Министр взял оладью и съел с видимым наслаждением. Поскольку продолжения не последовало, Баосян вернулся к работе. Полумертвый от усталости, он все же находил некоторое удовольствие в том, чтобы выводить четкие, изящные иероглифы. Но не успел он сосредоточиться, как Министр снова его отвлек:

— Ты слыхал, что Главный Советник получил личную аудиенцию у Великого Хана? Ему удалось убедить того дать добро на возврат восточного побережья. Он собирается идти на Пинцзян, как только войско будет готово.

Баосян припомнил, что несколько дней назад он видел Главного Советника мельком на приеме иноземного сановника. В своих лакированных черных церемониальных доспехах, где каждый элемент был окаймлен золотом, точно драконья чешуя, Главный Советник выделялся из толпы. Точно один из ханов древности. Любому, кого пугало будущее Великой Юани, достаточно было взглянуть на Главного Советника, чтобы преисполниться уверенности, что клан Чжанов и прочие южные мятежники будут сокрушены, а империя вернет себе целостность и славу.

— Вряд ли это порадовало Госпожу Ки.

— Еще бы! Нас ждут интересные времена, пыль от их битвы не скоро осядет. Остается лишь надеяться, что Главный Советник добьется быстрой победы, чтобы Госпоже Ки не хватило времени наворотить дел, пока его нет в столице. Но эти торгаши Чжаны сильны, надо признать! Могут продержаться дольше, чем нам хотелось бы. Посмотрим.

Но без своего генерала Мадам Чжан уже не была так могущественна, как предполагал Министр. В свое время она могла бы потягаться с Главным Советником. Но не теперь. Разве что обстоятельства переменятся…

Рука Баосяна дрогнула от некой мысли, и следующая черта иероглифа пошла вкось.

Министр понаблюдал за тем, как Баосян вымарывает иероглиф и пишет его заново.

— Знаешь, Ван Баосян, даже среди людей, от природы наделенных особыми талантами, лишь немногим счастливцам удается применить их по назначению. Я рад, что ты один из них.

Рука сейчас снова дрогнет. Баосян поднял кисть, пока она не поставила кляксу.

— О, если бы господин Министр прежде познакомился с моим братом, чем со мной! Принц Хэнани, вот кто безупречно соответствовал своему положению. Во всей Великой Юани не было воина лучше. Даже те, кто не был с ним знаком, оплакивали его гибель как утрату всего доброго и драгоценного в мире.

Неизвестно почему, но от стука бамбуковой колотушки за окном — так бродячий торговец чаем зазывает покупателей — он дернулся, словно заснул на полуслове и пробудился в холодном ужасе, с колотящимся сердцем.

— Дарования Эсень-Тэмура были известны всем. Но неужто ты правда считаешь себя недостойным брата? Я уже много лет не видел более многообещающего молодого человека, который наконец нашел место, где есть применение именно его талантам.

— Только не говорите, что при первой встрече вы не подумали обо мне того же, что остальные, — огрызнулся Баосян и поймал себя на том, что машинально говорит с жеманными интонациями. Все та же давняя провокация, давнее желание быть замеченным, даже если ничего, кроме побоев, это не принесет. — Вы предпочли не судить по моей внешности и… пристрастиям… потому что я обладаю нужными вам талантами. Но Эсень был воином. Ученость он ценил невысоко, во мне же видел одни недостатки. Для него и ему подобных я ничтожество.

Повисло долгое молчание. Сурово сведенные седые брови Министра затеняли глаза как два опахала. Наконец он сказал:

— Мой сын воин, командир одного из батальонов Главного Советника. Не сомневаюсь, что в твоем брате он нашел бы родственную душу, доведись им встретиться. И я немало горд его воинскими достижениями, это правда. Но мне нравится думать, что я гордился бы им не меньше, даже если бы он родился слабым, неспособным ходить или ездить верхом ни единого дня в своей жизни. Иметь сына — уже гордость: есть кому носить мою фамилию и молиться за меня, когда я умру. Оттого, что Эсень-Тэмур был воином, он не перестал быть твоим братом. Я уверен, что…

У Баосяна на миг в глазах потемнело от внезапного прилива ярости. Он выплюнул:

— Уверены в чем? Разве Эсень-Тэмур был таким же свободомыслящим, как Министр, а Баосян не мог в нем этого разглядеть? Нет. Я ненавидел его, а он — меня. Нам друг друга было не понять. Никогда.

Министру хватило мудрости не продолжать. Помолчав, он встал с кряхтением, взял Баосяна за плечо и сказал:

— Иди домой, Ван Баосян.

Он похромал прочь по коридору. Баосян услышал, как закрываются и открываются двери, как перекликаются вдали слуги, как подали к воротам повозку. Министр уехал, и на Министерство, словно снег, опустилась ватная тишина.

Изо дня в день Баосян дожидался именно этого момента — когда он наконец останется один во всем Министерстве. Шагая по коридору к кабинету Министра, он ловил в окнах свой силуэт в шляпе, точно у злодея в театре теневых марионеток. Он подошел к книжным полкам, как делал уже тысячу раз, и вытащил нужный ему том — главную счетную книгу. Вернувшись за собственный стол, он достал ее копию, уже наполовину заполненную прошлой ночью, и возобновил кропотливый труд копииста.

Баосян стоял рядом с Министром в толпе чиновников, выстроившихся двумя симметричными рядами по сторонам площади перед Залом Великого Сияния. Здесь, в отличие от Хэнани, где зимы были морозные и ясные, небо затуманивали пыль и угольный дым, подобно разводам от бобовой пасты на дне пустой чашки. На вершине лестницы Великий Хан ждал появления иноземного посла. Рядом с ним красовалась Госпожа Ки. Сегодня был ее звездный час. На ежегодную церемонию выплаты дани Корё она надела традиционный наряд своего народа — короткую, отделанную лентами куртку, юбку с кринолином — и выглядела великолепно и чуть экзотично. Любопытно, ощущает ли Госпожа Ки двусмысленность своего положения… Фундамент ее личной власти — вассальные отношения Корё и Великой Юани. Дань, которую Корё выплачивало, купила наложнице благосклонность Великого Хана. Но все это ценой обнищания и позора ее же собственного народа.

Процессия данников двигалась через площадь. Сначала наиважнейшее: коробы белоснежной соли, за ними сундуки с золотом и женьшенем, кони и соколы, ткани, фургоны с простым ячменем и пшеницей подороже, наконец — длинная вереница чистеньких юных евнухов и девушек в отбеленных, смахивающих на исподнее одеждах, обыкновенных для жителей Корё. В свое время Императрица Ки тоже была одной из них: девушкой, которую оторвали от отчего дома и отправили в чужую страну, где у нее не было ни родственников, ни положения, ни знания языка — только собственная воля к жизни. Теперь она — элегантная, в роскошном уборе, мать принца — взирала на данников без всякого сочувствия.

Посол Корё, в чьих венах монгольской крови было сколько же, сколько у Баосяна, а то и побольше, преклонил колени у подножия лестницы.

— Десять тысяч лет Великому Хану!

Хоть и богата была корёская дань, Баосян знал: в лице Чжанов Великая Юань потеряла куда больше. Когда Главный Советник отберет восточное побережье у Мадам Чжан и соль с зерном снова повезут в Ханбалык обычным путем, по каналу, корёская дань снова станет тем, чем была всегда: знаком вассальных отношений. И Госпожа Ки утратит свою мимолетную власть.

— Мы довольны дарами Короля Корё, — провозгласил Великий Хан. Он повернулся к Госпоже Ки и cнисходительно добавил:

— Не послать ли нам ответный дар, в благодарность за щедрость вашей родины?

И тут Императрица, стоявшая на колоннаде с Главным Советником и Третьим Принцем, шагнула вперед, опередив Госпожу Ки. На фоне крахмально-белого камня, которым был отделан зал, ее высокая шляпа и платье цвета камелии напоминали пятно крови.

— Прошу вас, Госпожа Ки, не утруждайтесь! Я взяла на себя смелость придумать подарок для Короля Корё от имени своего супруга, Великого Хана. Смею надеяться, он придется ко двору.

Госпожа Ки окаменела не хуже резных драконов на баллюстраде, оценивая этот неожиданный поворот событий. Среди женщин дворца Императрица занимала наиболее высокое положение. Хотя ее поступок был диковат и выходил за рамки протокола, учитывая корёское происхождение Госпожи Ки, формально в обязанности Императрицы входил и подбор подарков иноземным посланникам. Госпожа Ки могла либо устроить скандал в надежде, что Великий Хан пренебрежет правилами гарема и накажет Императрицу, либо уступить, рассчитывая обойти соперницу, какую бы игру та ни затеяла. Наконец она холодно произнесла:

— Сестра моя Императрица все предусмотрела.

Та хищно улыбнулась. Но, судя по всему, не Госпоже Ки. Баосяну внезапно стало не по себе.

— Что более достойно Короля Корё, чем личный подарок, который тронет его сердце? К счастью, он был воспитан здесь, при дворе, и его вкусы прекрасно известны всем нам.

Даже такой провинциал, как Баосян, понял, что она имеет в виду. Наследные принцы царств-вассалов Великой Юани воспитывались в Ханбалыке, чтобы затем взойти на трон у себя на родине. Нынешний король Корё входил в ханскую свиту на Весенней Охоте. Баосян вспомнил жеманного принца, который компенсировал свою непримечательную внешность нарядами по самой последней придворной моде. Его почетная стража состояла из дюжины подозрительно красивых корёских юношей. В самом Ханбалыке таких, как этот принц, не жаловали. Зато на вассальный трон посадили с превеликим удовольствием.

— Я, конечно, подумывала о более традиционном подарке — лук или конь, — задумчиво продолжала Императрица. — Но потом вспомнила, насколько ему нравятся красивые вещицы… ученого свойства. Он интересуется живописью, литературой, каллиграфией.

Беспокойство Баосяна переросло в ледяной ужас, но бежать было некуда.

— Мне кажется, у вас с ним немало общего… — Императрица повысила голос, и ее возглас нашел Баосяна в толпе, как падающая стрела, — …Заместитель Министра доходов!

Он застыл. На краю зрения мелькнуло что-то светлое. Не призраки — бесстрастные лица чиновников из ряда напротив, которые разом обернулись на него. Сквозь ужас пробилась единственная мысль: слишком быстро. Но с двух сторон уже бежали евнухи Императрицы. Вот они установили низенький письменный столик у подножия лестницы… А Баосян не готов, ему не хватило времени.

Лицо Третьего Принца в тени колоннады было непроницаемым.

— Вы славитесь своим изящным почерком, Заместитель Министра, так ведь? — ворковала Императрица. — Уверена, вам нетрудно будет написать тушью что-нибудь, подходящее для Короля Корё. Прошу вас! Я все подготовила.

Вся площадь словно сжалась до столика вдали, на котором аккуратно разложены кисти и чернила. Баосяну всегда казалось, что Императрица попытается избавиться от него каким-нибудь грязным способом, ударит наотмашь. А тут… Ну надо же! Оказывается, она не лишена поэтичности. Баосян унизил ее брата перед Великим Ханом, и теперь Императрица отплатит ему тем же. Потом придерется к какой-нибудь мелочи в его работе — якобы оскорбляющей достоинство Великого Хана — и кончится все изгнанием или казнью.

От этого сна он проснуться не мог. Невзирая на протесты, евнухи окружили его и отконвоировали по длинной площади до столика. И вот он уже стоит на коленях, с кистью в дрожащей руке.

— Поторопитесь! — Императрица смаковала его страх, как вино. Он еще никогда не видел ее такой довольной. — Не заставляйте Великого Хана ждать.

У Баосяна от страха все вылетело из головы. Горло перехватило, ладони вспотели. Но стоило ему попытаться разозлиться, как гнев пришел, пропитал насквозь, начисто стер страх и дрожь. Императрица думала, что Баосян сдастся заранее, обречет себя на ошибку вместо того, чтобы сражаться всей мощью своего таланта? Думала, что он пошел наперекор миру ради дела, к которому у него даже нет способностей?

Едва кисть коснулась бумаги, иероглифы хлынули таким яростным потоком, словно это сам Мандат изливается на бумагу. Прихотливо изогнутые, угловатые иероглифы обнажали правду о его черном сердце и еще более черных намерениях. Но ведь среди них нет ни одного человека, достаточно сведущего в искусстве каллиграфии, чтобы заглянуть так глубоко. Им доступно лишь поверхностное впечатление от его работы: не придерешься.

С яростным торжеством он взбежал на вторую площадку лестницы, встал на колени, опустив взгляд, и развернул свиток над головой, чтобы наверху прочитали.

— Десять тысяч лет Великому Хану!

Пока его каллиграфию рассматривали в полном молчании, он воображал кислое лицо Императрицы, осознавшей, что жертва выскользнула из ловушки. Ему не пришлось долго ждать вердикта. Великий Хан произнес без всякого интереса:

— Прекрасная работа. Вы хорошо потрудились, Заместитель Министра.

Великий Хан уже отпустил Баосяна взмахом руки, но тут Императрица положила руку ему на локоть:

— А если так, мой Великий Хан, — нежно сказала она, — неужели он не заслуживает награды?

И тут же воскликнула:

— Великий Хан жалует Заместителя Министра доходов чашей вина!

Баосян вздрогнул. По ступенькам уже спешил какой-то евнух с нефритовым кубком на подносе. Взяв себя в руки, Баосян подумал: первое впечатление от Императрицы было верным. Зачем утруждаться, красиво унижая врага, если можно его просто и без затей убить? Она и правда все предусмотрела. Ясно, что в той чаше, кроме церемониального вина. Смерть. Причем настолько медленная, что, когда она наконец придет, никто не заподозрит Императрицу. Та улыбнулась ему, едва сдерживая смех.

Взгляд Третьего Принца метнулся между Баосяном и Императрицей — а затем он отвел глаза. Баосяна вдруг окатило гневом. Темная волна подхватила его, и он застыл, как самоцвет внутри сплошной обсидиановой стены, вздымавшейся все выше, сулящей чистое разрушение. Страх яркой искрой горел далеко внизу, он его даже не ощущал. Третий Принц понял, что задумала Императрица. Ему ничего не стоило вмешаться — он и так ее враг. И все же единственно по причине страха — что подумают о нем, если он вмешается? — он предпочел дать Баосяну умереть.

У Третьего Принца был выбор, и он предпочел отвернуться. Баосяну выбирать не приходилось. Он всегда оставался собой.

Потянувшись за кубком, он выпустил из рук бумагу. Словно повинуясь его ярости, ветер схватил листок и швырнул его в ноги Третьему Принцу. Будто злые мысли Баосяна пронизали воздух напрямую, как звук пронизывает кость.

Взгляни на меня. Вот я.

Третий Принц поднял беглый листок. Когда их с Баосяном взгляды наконец встретились, в глазах Принца стояла обида. Он уже понял: даже если отвернуться и сделать вид, что Баосяна никогда не было, от недозволенных желаний это не спасет. Просто позволил себе помедлить. А Баосян отказался сдаваться и тем самым вынудил Принца к действиям. Ненавидящие взгляды скрестились, и гнев Баосяна стал яростным вызовом. Признай меня, если не боишься.

Он поднял нефритовый кубок:

— Десять тысяч лет Великому Хану!

На лице Третьего Принца с высокими, точно у Будды, скулами и жестоким ртом признание собственного поражения читалось как горе. В три прыжка он оказался у подножия лестницы. У Баосяна пальцы загудели от удара — чаша, из которой вино выплеснулось четкой лентой, описала длинную изящную дугу над ступенями и разлетелась от удара о мрамор облачком искристой пыли.

— Что это значит?! — вскричала Императрица.

Третий Принц обернулся к ней с безупречной приклеенной улыбкой:

— Я уверен, что Императрица не хотела оскорбить Короля Корё, послав ему подарок с ошибкой. — Он рывком развернул перед всеми свиток Баосяна. — Что это, как не бумажный сор, если тут неправильно написан иероглиф!

Императрица стала красней собственной шляпы. Баосян вспомнил, как Третий Принц прочел надпись на его счетной книге. Эсень так и не потрудился освоить какую-нибудь письменность, кроме монгольской… Баосяна осенило: Императрица и Великий Хан тоже не умеют читать! Только Третий Принц, якобы готовый праздновать жестокую победу, знал, что работа Баосяна безупречна.

Принц произнес на незнакомом языке нечто, от чего корёские гости потрясенно зашептались, и снова презрительно заговорил по-монгольски:

— Только не говорите, что поверили в репутацию Заместителя Мининства как блестящего ученого! Ученый из него такой же, как и все остальное. Вы посмотрите на него! С первого взгляда понятно, что ему не под силу постоять за честь Великой Юани. На ваш суд, Императрица. И знаете, ваша идея с подарком с самого начала была более чем неуместна.

Он быстро расстегнул пояс и двумя руками протянул свой меч в бирюзовых ножнах Великому Хану:

— Мы — народ воинов, а Король Корё воспитывался при дворе. Он владеет мечом так, как подобает правителю. Уж, конечно, это более достойный подарок, чем бесполезная бумажка с чернилами.

На Баосяна он не смотрел.

После мучительно долгой паузы Великй Хан сдержанно кивнул.

Императрица взорвалась:

— Тогда накажите его за невежество! Великий Хан, ваши чиновники бесчестят вас своей небрежностью. В ссылку его!

— Зачем же вознаграждать оскорбление таким легким наказанием? — осклабился Третий Принц. — Такое убожество, как наш Заместитель Министра, прекрасно проживет и за пределами Великой Юани, найдя утешение в обществе себе подобных. Хотите наказать, накажите как положено. Тридцать ударов бамбуковой палкой здесь, на площади Зала Великого Сияния! Дабы все увидели, что бывает, когда позоришь Великого Хана слабостью и неумением.

Ловко получилось. Третий Принц дал Императрице возможность понаслаждаться страданиями Баосяна, но сделал это так, чтобы у всех на виду у нее не было возможности «случайно» забить его до смерти.

И все-таки… В исполнении опытных ханских палачей избиение, пусть не до смерти, обещало стать не менее болезненным, чем гибель от яда. Страх Баосяна, до того подавляемый гневом, вышел из берегов. По презрительным лицам над головой он понял, что это заметно. Но, пока он трясся, ощущая вот рту привкус металла, некая глубинная часть его «я» дрожала от извращенного предвкушения. Пусть унижают, пусть стараются, чтобы он потерял человеческий облик от боли и страха, пусть марают его унижением, бесчестьем, позором.

Вы призадумаетесь, что у вас за Император, когда на троне буду сидеть я, а вы — простираться передо мной.

Императрица рявкнула:

— Да будет так! Пусть повизжит.

Баосян в блаженном наркотическом трансе сидел, откинув голову на край круглой бамбуковой ванны. На воде покачивались лечебные листья и палочки.

Понаблюдать за наказанием сбежалась куча любопытных. Спекталь оказался в самый раз, чтобы удовлетворить Императрицу. Баосяну даже притворяться не пришлось. Не смог бы, даже если б захотел. Первый же удар бамбуковой палкой вышиб все мысли. Больно было по правде, без всякого притворства, а Императрица жадно упивалась его страданиями. Со своим влажно блестящим алым ртом она смахивала на голодного духа из тех, что охотятся на одиноких путников. Наконец, боль достигла апогея, и сознание стало уплывать, растворяться под ударами, хотя плоть еще держалась и вопила — как бы сама по себе.

Снадобье, которое Сейхан потом влил ему в глотку, милосердно уничтожило боль. Но вместе с ней ушла и всякая ясность. Раньше Баосян был орлом, способным с высоты шести ли разглядеть каждую нитку в раскатанной парчовой ткани, но его поглотило какое-то странное облако. Даже черное лезвие гнева развеялось и потускнело, точно вечерняя дымка. Кажется, Баосян запаниковал, когда снадобье начало действовать, попытался собраться… Но это уже прошло. Он поплыл.

Вошел Третий Принц. Баосян отметил этот факт без всякого удивления и беспечно поздоровался:

— А вот и ты.

Вместо своих обычных лазуритовых сережек Третий Принц надел другие, серебряные, с синими перьями зимородка. Что-то в их оттенке смущало Баосяна. Кажется, ему должно было стать больно от их вида? Однако внутри только что-то туманно всколыхнулось. Словно то снадобье заглушило не только боль, но и чувства.

— Смотрю, руки-ноги целы.

Под насмешливостью Третьего Принца пряталась неловкость, неуверенность. Баосян вспомнил, как тот признал свое поражение: горестно, словно наконец отказался от мечты быть таким, каким надо. Пятна румянца на высоких скулах были неровные, точно от мороза.

— Нет, благодаря тебе.

Третий Принц возмущенно рассмеялся.

— Исключительно благодаря мне!

— На будущее, если решишь подать Императрице идею наказания, — задумчиво заметил Баосян, — посоветуйся сначала со мной.

— Чего ты жалуешься? Ты и тридцати ударов не получил. — Третий Принц разулся, прежде чем войти в купальню. Его босые ступни на дощатом полу казались несуразными, как лапы щенка. У купальни было всего три стены — вместо четвертой висячая бамбуковая ширма, как обыкновенно бывало в старых домах, — но холод отгоняли мириады жаровен.

— Ты что, даже не помнишь? Министр доходов за тебя пять ударов принял. Сказал, мол, он за тебя в ответе. И знаешь что: даже не пикнул! Сразу видно — отец настоящего воина.

Баосян вспомнил испещренное морщинами лицо Министра, белое исподнее, в котором его растянули на скамье. Он об этом не просил. Не хотел его доброты. В новом, размытом сознании Баосяна чувства, какими бы они ни были изначально, расцветали медленно, безболезненно…

— Наверное, надо было кинуть тебя в темницу, — размышлял Третий Принц, — но туда если попадешь, назад уже не выйдешь. Отец не умеет прощать. И закончил бы ты, как тот предатель-маньцзи, который сидит за решеткой, сколько я себя помню. Ты наполовину маньцзи, вы бы подружились! Или нет. Сын в отца, верно? Если папаша этого сучонка-евнуха такой же, хорошим собеседником ему не стать. — Он широко ухмыльнулся. — Хотя твой брат со мной бы не согласился, я уверен.

А вот эта новость стала бы потрясением, будь Баосян в своем обычном состоянии. Воскрешение из мертвых! У Баосяна возникло чувство, что он смотрит пьесу. Он еще носил детскую прическу, когда генерал Оюан-старший потерпел поражение и был отправлен в Ханбалык, где — предположительно — встретил свой конец от рук Великого Хана. Одна-единственная смерть пустила такие круги по воде, что вся жизнь Баосяна пошла по-другому, равно как и жизни тех, кто его окружал.

Он понял, что беззвучно и страшно хохочет. Смех лился из него неудержимым потоком, точно слезы. Баосян запрокинул голову — боли не было, только край ванны давил ему на шею сквозь мокрые волосы. Все могло пойти иначе. Он сказал, задыхаясь:

— Но это же хорошо. Под конец. Так даже лучше выйдет.

Баосян впитывал все как губка, зрачки расширились, готовые поглотить весь мир. Третий Принц сказал с ноткой осуждения:

— Ты что-то принял.

— Сейхан дал мне какое-то снадобье. Очень действенное. Ничегошеньки не чувствую. Чудесно. Чудовищно.

Но если бы не чувства, если бы не его способность идти навстречу судьбе по бритвенно-острому краю гнева и злобы, что бы с ним сталось? Пропал бы, подумал он.

— Сейхан? Этот твой сэму, который околачивается снаружи? — Третий Принц напрягся. — А он не…

Баосян откинулся назад. Заметил, как взгляд Третьего Принца скользнул по его груди, по багровым кружкам сосков.

— Не волнуйся! Ему все равно, чем я занят. Иноземцы, они другие. Если бы мы были у него на родине, он бы меня ненавидел, как всякий. Но он служит мне здесь, и это ничем не угрожает его чести. В глазах Сейхана мы тут все извращенцы.

По ассоциации он вспомнил чужеземку Госпожу Ки:

— А я и не знал, что ты говоришь на языке своей матери. Ты же на нем говорил, правильно? Когда спасал меня. Ты не такой идиот, как кажется.

— Люди про меня много чего думают, — ответил Третий Принц, — только вот дураком никто не считает. Кроме тебя.

— Ага, но сидишь ты тут как дурак… одетым.

Третий Принц сглотнул. И трясущимися руками принялся расстегивать одежду, слой за слоем. Грудь у него была светлее, чем у Баосяна, с той же неровной краснотой, что и щеки. Мышцы — юношеские, плоские. Он, возможно, еще растет. Рельефный живот, ребра, бедра… Тело сильное, но такое уязвимое в своих неприкрытых желаниях. Женщины могут прятать страсть, а мужчины — нет. Третий Принц разделся до полной честности. До истины. Он избегал взгляда Баосяна. Перья зимородка скользили меж его косиц. С новой, медленной вспышкой чувств Баосян понял, что никто раньше не смотрел на него так. Принц первый.

Третий Принц тихо сказал:

— Я не хотел тебя спасать.

Ему до сих пор казалось, что это слабость, пусть он и нашел в себе смелость признать собственные желания. Многим и того не удалось. Баосян мечтательно сказал:

— Ты храбрее его.

Он встал и обернулся. Вода стекала по телу ручьями, озноб пробежал по обнаженной коже. Внутри расцветала усталая нежность. Все тело саднило сильно, но безболезненно.

Третий Принц шагнул к нему — в ванну. Баосян, уже покрывшийся мурашками от холода, инстинктивно потянулся к чужому, близкому теплу. Вместо боли — чистое ощущение, внутреннее биение, слаще страсти.

Третий Принц положил Баосяну трясущуюся руку пониже спины. И замер, будто одно-единственное прикосновение уже нарушает табу. Под пальцами бился пульс. Баосян чувствовал себя размякшим, податливым, неспособным причинить боль.

— Никогда не видел, чтобы у мужика так легко оставались синяки. Ты словно сделан из другого теста, не то что мы. Тощий такой… Руки дрожат… — Третий Принц, тяжело дыша, стал ласкать себя. — У тебя вообще стоит когда-нибудь? Или тебя надо трахать, как бабу?

Костяшки его пальцев задевали поясницу Баосяна, пока он лихорадочно шарил руками в тесном пространстве между телами. Между телами куда более одинаковыми, чем думал Третий Принц. Баосян понятия не имел, каково это — желать мужчину. Зато понимал, что вряд ли испытает удовольствие от процесса. Конечно, если Третьему Принцу хватит духу… Будет просто еще одно болезненное унижение. Но его вдруг перестало все волновать. В этой грезе не нашлось места страху и боли.

Третий Принц судорожно выдохнул. В этом нет ничего общего с женщиной, лениво подумал Баосян. Его не будоражил ни мужской голос, ни происходящее. И все же он поплыл по волнам знакомого облегчения.

Баосян парил. И тут взгляд упал на мыльную поверхность воды. Его так заворожила причудливость собственного отражения — бледное лицо с синяками под глазами, расширенные зрачки, влажные волосы, облепившие грудь, — что он не сразу заметил призрак.

В воде колыхалось лицо Эсеня. Бородка, наряд цвета перьев зимородка. Нахмуренные брови придавали векам мягкий изгиб, как у гусиного крыла, усы повторяли изгиб верхней губы. Баосян уставился в лицо, знакомое до последней черточки, однако не смог прочесть выражение. Он знал, что там, под гладкой поверхностью океана, беснуется буря. Но не чувствовал. Нужно поговорить с призраком, нужно позвать его — только снадобье украло у него злобу, украло усталость от жизни, разлучило с собственным колотящимся сердцем, отобрало саму личность. Такая невыносимая потерянность, хоть плачь. Но плакать он не мог.

Третий Принц вышел из ванной. Лицо в воде пошло рябью. Наконец Принц оделся и вышел, а Баосян погрузился в воду. Присутствие призрака звенело эхом в пустой комнате, но много позже, когда вода наконец успокоилась, единственным отражением в ней оказалось его собственное.

Баосян отказался снова принимать Сейханово снадобье. Боль была терпимая, мысли — злые, как у хищного зверька. На службе он поймал себя на том, что про себя подбивает коллег отпустить едкий комментарий насчет подушечки, на которой Баосян сидел, дабы не отказывать себе в удовольствии уколоть в ответ. Лучше, если это будет тот, кто сам наблюдал за избиением. Но все чиновники, достигшие таких высот, давно научились держать язык за зубами и насмешничать только в узком доверенном кругу. Раздражение Баосяна не находило выхода. Впрочем, та часть его «я», которая в недобрых грезах уже тысячу раз пережила момент возмездия, радовалась ноющим синякам — теперь легко стать вдвое злее прежнего.

Город лихорадило не хуже, чем Баосяна от его ушибов. Баосян принимал участие в подготовке войска Принца Хэнани к южным походам, но Главный Советник готовил армию к мобилизации в совершенно других масштабах. На улицах яблоку негде было упасть — конные солдаты, пешие солдаты, слуги, торговцы, купцы-сэму, ведущие из степи табуны свежих лошадей. Река черных чиновничьих шляп забурлила среди министерств и управ в южных и восточных кварталах города. На рынках наперебой предлагали семьям рекрутов купить припасов, без которых солдату не выжить.

В Министерстве доходов царила та же неразбериха. Реквизиции хлынули рекой, а еще расписки, требования возместить убытки, и все это — срочно на подпись! Баосян день за днем просиживал на своей подушке, злой, как демон: шлепаешь печать на документы, а над душой стоит очередной чей-нибудь ставленник, готовый выхватить бумагу и умчаться с ней дальше по инстанциям.

В сердце хаоса зрела возможность. Баосян ее чувствовал, точно прикосновение акупунктурной иглы к больному месту: еще не боль, еще не облегчение, но вот-вот наступит и то и другое.

Когда Баосян неловко протиснулся в кабинет, Министр улыбнулся ему скорбной улыбкой, выглянув из-за огромной горы бумаг. Он тоже сидел на подушечке. На столе дымился лечебный (и вонючий) чай. Даже пяти ударов хватит, чтобы неделями напоминать человеку о том, что плоть слаба.

— Домой, Заместитель Министра?

Вид избитого старика пробудил в нем неудобное воспоминание об определенном чувстве, мягким облаком расцветающем под действием Сейханова снадобья. Но тогда он был не в себе, а теперь снова стал собой, острым, как кухонный нож. Секундное дело — отрезать это ложное чувство и дать мраку затопить оставшуюся после него пустоту.

Баосян вяло тронул стопку бухгалтерских книг. Ее размеры воистину поражали воображение.

— Совсем вас работой завалили, Министр. Нужен помощник.

— Хорошо бы, но есть указание — только Министр, собственоручно! — Старик вздохнул. — К сожалению, рук мне не хватает. И часов в сутках.

— Устав не берет во внимание, что соблюдать его приходится простым смертным. Если вы загоните себя непосильной работой, дело станет только хуже, — заметил Баосян.

И отчетливо ощутил: сейчас! момент настал! Доверие Министра завоевано, он стал незаменим, все идет как надо. Чернильный океан затопил его изнутри, места для сомнений не осталось.

— Позвольте мне помочь вам. Буду проставлять печати. Поработаю ночью, утром верну все на место, никто и не узнает.

Министр снова вздохнул.

— Ты прав.

Он хозяйским движением накрыл ладонью резную шкатулку из древесины павловнии, подумал и протянул ее Баосяну.

Внутри, в бархатном гнезде, пряталась министерская печать. Ручка отполирована прикосновениями, в слоновую кость поверхности въелась киноварь. Знак высшей власти в финансовых вопросах Великой Юани. Министр не имел права передавать ее в чужие руки, как никто не имел права ею пользоваться под страхом смерти. Министр слегка улыбнулся:

— Только не потеряй.

Баосян захлопнул крышку. Но стоило ему поднять взгляд, и слова заверения замерли у него в горле. За спиной Министра, в тени, стояла девушка. Черные глаза слепо взирали на него сквозь водопад спутанных волос. На щеках больше не было милых ямочек.

Уехала в деревню заботиться о родителях.

Баосян понял, что сам себя в этом убедил. Не хотел верить в очевидное. Узнав о любовных предпочтениях Баосяна — или, по крайней мере, узнав то, что он ей поведал, — смешливая служаночка заодно узнала слишком много о Третьем Принце. Конечно, Госпожа Ки убила ее.

Баосян хотел обезопасить ее своим отказом, а вместо этого погубил. Ему вспомнились слепая девушка без языка и ее близняшка. Сколько смертей. Сколько призраков. И сколько еще впереди.

— Ван Баосян? — Министр встревоженно смотрел на него.

Побелевшие от напряжения пальцы Баосяна, сжимавшие шкатулку, разжались.

— Не потеряю, — пообещал он. — Я знаю, насколько важна печать.