Тот, кто утопил мир

24

Когда Ма вошла в Зал Великого Сияния и присела в поклоне, Великий Хан сошел с золотого драконьего трона и взял ее за руки со словами:

— Встань. Я рад, что ты пришла.

Из того, как стражники обыскивали ее на предмет оружия, прежде чем впустить, она заключила, что Хан там один. Когда огромные двери затворились, тронный зал погрузился во мрак. Лунные фонарики рождали одинокие пятна света, не рассеивая тьму. Великий Хан блуждал взглядом по стенам, отделанным рельефным серебром. В полутьме они обрели глубину, но в ней Ма видела только искаженные отражения. Однако она достаточно хорошо знала Великого Хана, чтобы понять — ему крайне неприятно находиться в этом зале. Видел ли он что-то, незримое для нее? От догадки она поежилась.

— Рад? Я думала, Великий Хан гневается на меня. Из-за…

Она не смогла произнести слово вслух. Сердце ныло от раскаяния. Он не должен был узнать о ребенке. Если бы не Цзяо, это осталось бы тайной, скрытой в глубине ее тела, которую она пронесла бы сквозь момент ужаса туда, в будущее, где Хану нет места.

— Нет. Не гневаюсь. Но, признаюсь, новость застала меня врасплох. Сама мысль, что у меня может быть…

Хан с силой сжал запястья девушки, словно она вот-вот исчезнет. Руки были самой женственной частью его тела. Пальцы такие изящные, что Ма постоянно возвращалась к ним взглядом, будто лаская глазами. Но теперь, когда ее собственные руки лежали в его ладонях, Ма с непривычки поразилась, насколько те большие. Сразу вспомнилось, как весело держаться за руки с Чжу, как точно совпадают их маленькие ладошки. Никто не знает, а они одинаковы.

— Я никогда не знал своего кровного отца, — сказал он, опустив лицо и глядя на их переплетенные пальцы. С этого ракурса наньжэньские черты меньше бросались в глаза, разрез раскосых, как у степняка, глаз казался более выраженным. Ма ни разу не видела его с косами, но в этот миг легко могла их представить.

— Во всех отношениях бывший Принц Хэнани был моим отцом. Он усыновил меня, вырастил, возлагал на меня отцовские надежды. Никогда не забывал, что я ему не родной. Но любой мужчина надеется, что сын, воспитанный им, станет воплощением качеств, которые ценит отец, гордостью его преклонных лет? Ведь мой брат удался на славу. Наверное, отец думал, что и со мной получится… Я долго пытался ему угодить. Вот только я был слишком пугливым и плаксивым, мои природные устремления совершенно не совпадали с его ценностями. И когда мне не удалось дать ему желаемое, он отказался верить в мои старания. Думал, если бы я правда пытался, у меня бы получилось. Эсень же смог. Так отец отверг меня.

Слуги тщательно брили императора. На его подбородке не было ни намека на бороду. Серьги в виде мандал — капельки жемчуга и золота — качнулись вперед. Красиво, но мужественно. Ма помнила, что много лет назад, в том же самом городе, ее отец-сэму носил серьги с генеральским доспехом. Однако, поскольку все последователи Чжу были наньжэнями, серьги в окружении Ма были прерогативой женщин. Горло Великого Хана, как орхидея, пряталось в тени четырех воротников.

Он невнятно сказал:

— Я отверг его в ответ. Своего брата тоже, потому что отец благоволил ему. И все, что они любили и ценили. Так что мысль о собственном отцовстве… я никогда не задумывался о подобном. Я отказался быть таким, каким они хотели меня видеть. Во всех отношениях, значит, и в этом тоже. Но потом… появилась ты.

Он провел большим пальцем по тыльной стороне ее ладони. Затем, к горестному изумлению Ма, улыбнулся. Улыбка вышла мимолетная: верхняя губа задела кривоватый резец, отчего он понял, что улыбается, и тут же посерьезнел, смущенный, словно его застали врасплох за каким-то дурацким занятием. Это была реакция обычного, уязвимого человека. Сердце Ма сжалось от горькой нежности.

— Я разрушал себя — думал, что ни на что более не годен. Утопив мир в собственном несчастье, отказался от того, что ценил раньше превыше всего. От способности к творчеству. Я не мог писать и рисовать. Но потом вы преподнесли мне такой подарок, Госпожа Шинь. Дар творения, надежду привнести в мир что-то, кроме боли и отчаяния. Я не в состоянии изменить прошлое и свои былые деяния, однако в моей власти сотворить новое будущее. Вот почему ты нужна мне здесь, рядом. Чтобы закончить все это. Здесь берет начало наше новое будущее.

Услышав это, Ма уже не могла сдержать слез. Она плакала не от счастья, как он, по ее мнению, думал, но потому, что Чжу всегда говорила то же самое. Потому, что они обе знали: новые начала всегда знаменуются одним последним ужасным поступком. Жалкое утешение — совершить его на сей раз предстоит не Ма. У нее рвалось сердце при взгляде на то, как император сдерживает улыбку — и сам удивляется, что способен безотчетно улыбаться, ведь искренняя радость казалась ему невозможной. Ма с Чжу хотели принести в мир нечто новое. И вот Ма забеременела, только Хану не суждено быть отцом. Он не получит шанса познать то будущее, о котором грезит.

Великий Хан сказал что-то на незнакомом языке и покраснел, увидев ее замешательство.

— Неужели у меня так плохо с произношением?

Вместо того чтобы повторить, Хан повернул к себе лицо Ма и поцеловал ее. Словно время пошло вспять: первый поцелуй, такой нежный, сдержанный. А ведь их тела уже много раз сливались воедино. И все же ощущение близости ошеломило Ма. Это был он. Простое вторжение в ее тело не давало подобного впечатления. Она изучила его рот: обычно эти тонкие губы насмехались, сжимались в горьком наслаждении собственной и чужой жестокостью, но была еще та кривоватая, стеснительная улыбка с одним неровным зубом… Ма знала, каков он, и знала, что теплое касание его губ сообщает ей что-то, чего она не хотела бы слышать. Не достигая противоположного берега, чувства Хана падали в пропасть между ними, через которую нет моста, в пустоту, о которой он и не подозревал. Поцелуй был теплым, но мертвым. Поцелуй из разбитого сердца, поцелуй без будущего. Он был ничуть не похож на глубокие, жадные, ищущие поцелуи Чжу. Ее маленький любопытный рот и гладкие зубы всегда словно бы что-то говорили Ма о ней самой. Ища и обретая, они укрепляли свою связь, совпадали все точнее, трепетали все сильнее, все взаимней.

Он уткнулся носом в мягкие волосы у нее над ухом. Но даже когда она подалась навстречу ему, даже когда их лица сблизились, и вокруг словно бы соткался кокон на двоих, — он был один. Он всегда был один, потому что Госпожи Шинь никогда не существовало.

— Великий Хан!

Тот отстранился, на впалых щеках вспыхнул румянец. Он не сводил с Ма взгляда, даже когда обратился к стражникам за дверью:

— Привели Чжу Юаньчжана?

— Нет еще, Великий Хан. Тут одна из служанок Госпожи Шинь. Говорит, принесла снадобье против тошноты. Госпожа просила.

Приход Чжу был неотвратим, как природа или судьба. Неизбежность будущего, которого Ма желала, и в то же время она сознавала, что мощь его сметет все остальное. И эту хрупкую искру, едва расцветшую в темноте, тоже поглотит опустошительное сияние.

— Госпожа Шинь?

Он ждал ответа, а она онемела от горя. Кивнув, ощутила быстрое пожатие его пальцев на прощание — как обещание вернуться.

Великий Хан поднялся обратно на трон и приказал:

— Впустить ее.

Стражники заставили Чжу отпить из плошки с лекарством у них на глазах и только потом пропустили в зал. Они забрали ее деревянную руку. Она с порога поняла, что сейчас останется с Великим Ханом наедине. Глаза не сразу привыкли к полумраку. Внутри было ужасно темно, как в могиле или гробнице. Побеги весенних листьев в высоких вазах уже потускнели от нехватки солнца.

Хотя исполинские деревянные колонны, украшенные резными драконами, заполняли весь зал и скрадывали его пустоту, среди них стояла только одна фигура. Широкие корёские юбки Ма были теперь не пастельных тонов, как у наложницы низкого ранга, а королевского темно-синего цвета с пурпурной оторочкой. Наверное, Великий Хан приказал ей одеться торжественно. Но, миновав Ма на пути к трону, Чжу поняла, что ничего праздничного в ее облике нет, кроме наряда. Лицо Ма было серым. Руки прятались в жестких складках шелковых юбок, чей каркас не давал ей упасть. У Чжу сжалось сердце. Пусть Ма и избавлена от необходимости самой убивать Великого Хана, боль собственного предательства ранила ее, очевидно, почти так же сильно. «Последний ход, Инцзы, — подумала Чжу, обращаясь к жене. — Последний — и покончим с этим».

Чжу стояла у подножия лестницы, ведущей к трону, и разглядывала Великого Хана, погруженного в чтение. Под личиной служанки она была для него невидимой. Наверное, подбежавшую собаку он бы заметил скорее. И только стеклянный звон их соприкоснувшихся Мандатов наконец заставил его обратить внимание на ту, что стояла перед ним. Хан нахмурился.

Баосяна явно подмывало наказать служанку. Она была вопиюще неуместна в этом зале, да еще и посмела вырвать его из задумчивости.

Она сказала:

— Ты меня ждал.

Это дерзкое, кощунственное обращение на «ты», подразумевавшее их равенство, было точно плевок под ноги. Хан отшатнулся.

— Дрянь, ты рехнулась, так обращаться к Великому Хану? Твое счастье, что мы благоволим твоей хозяйке, а то тебе пришел бы конец. Давай лекарство и убирайся.

Чжу выронила плошку, и та покатилась по полу, расплескав содержимое. На темном камне лужа угадывалась лишь по блеску и сверкала неожиданно ярко — в ней отразился не только свет, но и множество бледных силуэтов. Словно открылось окно в далекое ясное небо. Сама плошка укатилась к стене, туда, куда Чжу и метила, приземлившись у ног знакомого бледного призрака. Изодранные белые лохмотья Оюана ужасали Чжу, помнившую, как он некогда гордился своими великолепными доспехами и безупречно опрятным платьем. Теперь он стоял с опущенной головой, и спутанные волосы скрывали его лицо. Чжу передернуло при мысли о кровожадной злобе и оскаленных зубах голодных духов. Хорошо, что она не видит лица… Пальцы призрака все еще судорожно сжимали рукоять сломанного меча, как будто расстаться с ним было невозможно даже после смерти.

От призрака исходил беззвучный вопль боли. Именно его неотступное, яростное, скорбное присутствие Чжу угадала, едва войдя в зал. Теперь этот ужас накатывал на нее с силой морского прилива. Хотелось свернуться, скрыться от чужого голода. Они с Оюаном всегда были похожи, и это сходство связывало их. Но теперь родство испарилось, осталась связь с чем-то мертвым — с чем-то чудовищным, — и осязаемый ужас накатывал на нее волнами, как тошнота.

Чжу бросила взгляд через плечо на Великого Хана — того как раз осенило, куда она смотрит. И что она видит.

Хан прямо и пристально взглянул на нее. Отметил пустой рукав там, где должна быть правая кисть, и дерзость, на какую не способна ни одна служанка. Понял, кто она такая, и поверил без единого колебания. Лицо его не дрогнуло. Но впалые щеки вспыхнули и тут же побелели, выдавая потрясение.

— Чжу Юаньчжан.

Хан произнес эти слова отчетливо, словно вывел в воздухе черные резкие иероглифы и начертал ими судьбу. Тот, кто избрал себе имя Чжу Юаньчжана, станет надгробным камнем на могилe Великой Юани, последним Ханом которой был Баосян.

— Значит, Цзяо Ю сказал правду о тебе. А я-то удивлялся.

Позади него, на спинке трона, золотые драконы ожили, распахнули пасти, чтобы извергнуть облака золотого водяного пара. Их тела были переплетены так, что не разобрать, где заканчивается один и начинается другой. Чжу произнесла:

— Я пришла за своим.

— Неужели? — Побелевшие пальцы сжали закрытую книгу. Он вдруг крикнул:

— Стража! Сюда!

— Великий Хан! — слабо донеслось снаружи.

Но никто так и не пришел. В огромную дверь стучали кулаками и рукоятями мечей. Резкие удары отзывались в зале гулким эхом, словно в черной подводной пещере.

— Великий Хан! Откройте!

Ма так и стояла у двери, которую она заперла на засов. Чжу наблюдала, как первоначальное замешательство Великого Хана медленно сменяется осознанием и злостью на себя. Ей было невдомек, что в нем есть что-то светлое, пока она не увидела полное исчезновение света. Все затопил мрак.

— Так Корё предало меня, — сказал он спустя один долгий, ужасный миг. — Признаю: мне не верилось, что они на это пойдут, даже если ты предложишь им независимость. Их ван — слабак, а знать прекрасно устроилась под покровительством Великой Юани.

— Не все Корё. Всего одна женщина, которая желала тебе смерти.

— Одна… а! — Ненависть к себе захлестнула его, но, очевидно, он взял себя в руки, пусть и с трудом. — Госпожа Ки. Что ж, у нее были на то причины. Мой просчет.

Он повысил голос, обращаясь к Ма через весь зал, и голос его подвел.

— Это было великое представление! А я великий глупец. И как я мог поверить… Ты вообще из Корё?

Тут же черты хана исказились болью, и он ответил на собственный вопрос:

— Конечно же нет. Когда я обратился к тебе на этом языке, ты ни слова не поняла. Кто ты?

— Познакомься с моей женой, Ма Сюин, — сказала Чжу. — Я не виню тебя в том, что она тебе полюбилась, у нее дар вызывать в людях самые теплые чувства. Ты это замечал, когда был с ней? Что становишься лучше, чем обычно?

Ма подошла и взяла ее протянутую левую руку. Едва не задыхаясь, она рыдала, глядя на Великого Хана.

У того на лице читалась такая мука, что Чжу подумала: не умирает ли он? Спустя мгновение Император поднялся с трона. Он был бледен и едва держался на ногах. Но злоба исходила от него черными волнами.

— Ну что ж. Как ты собираешься прикончить меня, Чжу Юаньчжан? Оружия у тебя нет. Неужели ждешь, что я убьюсь об пол, чтобы ты перешагнул через мое тело и уселся на трон? — Его рот искривила хищная усмешка. — Я не настолько великодушен. Легкой добычей не стану.

При всей своей женственности Великий Хан был выше и тяжелее Чжу. Наверное, и сильнее. А она — калека. В жестокой рукопашной схватке, где нос разбивают локтем, душат, накинув руку на шею, давят всем весом, он скорее всего победил бы.

Призрак неподвижно стоял у стены, в молчании сжимая сломанный меч. Чжу подошла. Холод, исходивший от него, пробирал до костей, но вблизи веяло чем-то пострашней. Хотя призрак не шелохнулся, она почуяла, что он ее заметил. Чжу вспомнила, как замертво падали на палубу корабля пиратки, из которых призраки высосали жизнь. А теперь жуткий голодный дух стоит перед ней. Это уже не Оюан, а лишь эхо его жажды мести.

Никогда еще Чжу не была так близка к гибели. Она осознала, что вся дрожит от животного ужаса. Эта сущность, которая раньше звалась Оюаном, могла бы убить ее одним касанием, стоит ей захотеть. Чжу не знала, сколько воспоминаний об их раздорах сохранилось у призрака — и сохранилось ли вообще.

— Генерал, — осторожно позвала она. — Вот человек, убивший тебя. Я знаю, ничем не возместить всего, что ты пережил, что содеял, что потерял. Но хотя бы за твою гибель ты позволишь мне отомстить?

Повинуясь ее мысленному приказу, из ничего соткалась прозрачная правая рука. Одетая белым пламенем, она всегда пылала. Но на сей раз, стоило потянуться за мечом духа, огонь стал обжигающе холодным. Клинок тоже был ледяным. Такой холод способен вытянуть из нее жизненную силу, остановить сердце. Инстинкт твердил: стоит замешкаться, и Оюан поднимет голову. Взглянет ей в глаза, а затем пожрет своими острыми зубами.

Она отпрянула, подавив дрожь. Сломанный меч призрака остался в ее руке.

Чжу помнила, как потеряла руку. Боль, пустота, медленное прояснение, возвращение к себе. Меч Оюана был его возмездием. Им он убил возлюбленного. Но вот Чжу этот клинок изменил. Проник в тело и оставил след. Теперь Мандат воссоздал клинок подобно тому, как воссоздавал очертания отсутствующей правой руки. Сияние пробежало вдоль сломанного лезвия, оно стало целым, и вот уже в руках у Чжу — не призрачный клинок, а меч, созданный из чистого света.

— Он ненастоящий, — в ужасе воскликнул Великий Хан, словно пытаясь разубедить себя в очевидном: убивает этот клинок по-настоящему.

Чжу занесла меч. Нестерпимый, как солнце, свет был ее оружием и сутью. Она бросила Ма:

— Отвернись, Инцзы. Выдержи это ради меня. Еще один, последний раз, и все будет конечно.

Великий Хан не побежал. Бежать было некуда. Чжу наступала. Ему только и осталось, что заслонить глаза рукой. Тыльная сторона вскинутой ладони и незащищенный подбородок побагровели и пошли пузырями, а клинок был все ближе и ближе. У света нет веса, но есть сила. Сила повергла Хана на колени, и тот закричал от боли. За спиной у Чжу всхлипывала Ма, так отчаянно, как никогда прежде.

Чжу испытала определенное мрачное удовлетворение, уничтожив Чэня, и уж точно — при мысли о том, как Ма расправилась с Цзяо. Но Великий Хан, при всей своей показной жестокости, отличался от них. Он был, как поняла Чжу в миг неприятного прозрения, похож на нее. Человек, которого не только не вознесли на вершину благодаря выдающимся качествам, но и всячески презирали. Смешно было предположить, что он метит в правители. Не говоря уже о том, чтобы такой человек сумел взять власть. Ван Баосян взошел на трон как живое отмщение тем, кто отказывал ему в таком праве.

Именно Ма когда-то сказала Чжу: те, кто пожертвовал жизнью ради нее, сделали это не затем, чтобы она стала императором, а затем, чтобы она стала императором, оставаясь собой. Ибо они знали: Чжу понимает, каково быть ничем. Знали, что она изменит мир, оставит позади прошлое, где правили бал Чэнь и другие, считавшие себя достойными поклонения.

Наступая с мечом на Великого Хана, Чжу ощущала, как чудовищно давит на нее жажда призрака — убей! Но… ведь призрак — не человек с истинными желаниями. Он всего лишь эхо боли и мести, рвущееся проявиться в мире, за который цепляется потому, что не знает ничего иного. У призрака нет ни жизни, ни будущего. Он принадлежит прошлому в той же мере, что и Чэнь.

Великий Хан в муках упал на колени под занесенным мечом. Клинок его даже не коснулся, но уже заживо сжигал. Беззвучно взывал о кровавом отмщении призрак.

Чжу остановилась.

Все как будто замерло. В этом величественном зале, где колонны были шире самых широких деревьев, ее вдруг накрыло болезненное осознание: какие же мы все крохотные, неповторимые — Великий Хан, задыхающийся на коленях, отвернувшаяся и рыдающая навзрыд Ма, она сама. Но если просто стоять и смотреть, ничего не изменится. Ничего никогда не изменится.

Она произнесла в пустоту:

— Так надо. Мне жаль.

Великий Хан отшатнулся, собираясь встретить смерть. Тыльная сторона руки, заслоняющей лицо, уже не просто шла пузырями — она сияла открытой раной. Рукав черного одеяния дымился. Вышитые золотом драконы вспыхнули и прогорели, от вышивки осталась только тень. Вдруг Чжу отвернулась от него и обратилась к призраку:

— Прости, генерал. Я знаю, чего ты от меня ждешь. Но разве может новый мир начаться со старого обычая? Если миру суждено измениться, я должна выбрать для него иное начало.

Повинуясь ее воле, меч и правая кисть исчезли. Рука снова стала розовым тонким обрубком: истина, которая никому не принесет вреда. Таков был выбор Чжу. Она взглянула сверху вниз на Великого Хана:

— Начнем с того, что двух Мандатов под Небом быть не может. Остаться должен мой. Отрекись от своего.

Стоя на коленях, дрожа мелкой дрожью, он все равно не мог этого сделать. Его грудь тяжело вздымалась. На лице читалась мука, но не физическая. Хан произнес хрипло, с отчаянием, почти с мольбой:

— Не могу. Не могу отречься. Это как отказаться от себя самого.

Ма мучительно всхлипнула и выступила вперед. Она опустилась перед ханом на колени и взяла его необожженную руку в ладони — не так, как берутся за руки влюбленные, а жестом утешения. Ма заговорила тихим, полным боли голосом. Чжу стало неловко — она будто подслушивает.

— Твои чувства были настоящими, пусть даже все остальное — не взаправду.

Он не сводил с Ма глаз. Слеза поползла по его бледной коже. Хан поднял руку, заслоняя глаза и треугольный ожог на подбородке. Сердце Чжу понимающе заныло. Она знала, каково это — прощаться: вот она смотрит на умирающего Сюй Да, а Чэнь говорит ей сдаться. На одной чаше весов судьба, на другой — Сюй Да. Судьба была ее сутью, зато Сюй Да — любимым названым братом. Выбрать — все равно что разорваться надвое.

Чжу всегда полагала, что тем, кто отказался от собственной судьбы, подобно настоящему Чжу Чонбе, она просто оказалась не по плечу. А вот ей сил хватало. Наверное, когда судьба — единственная причина и способ выжить, когда человек держится за нее отчаянно, как Великий Хан или Оюан, отречение требует еще больших усилий. Наблюдая за борьбой Великого Хана, Чжу подумала: может статься, отречься — сложнее всего на свете… Ничего не происходило. Затем вдруг над ним выросла тень — рваная паутина на ветру, — повисела немного и бесследно растворилась.

Хан сделал хриплый вдох и повалился вперед. Ма подхватила его.

Судьба перестала довлеть над ним. Но, вдруг поняла Чжу, Хан не превратился в ничтожество после отречения. Он навсегда отринул собственное имя ради ханского титула, и вот Великого Хана больше нет. Вместо него — безымянный коленопреклоненный человек, который может стать кем угодно. Каким угодно.

— Иди, — сказала ему Чжу со странной покровительственной нежностью, с какой могла бы обратиться к самой себе, очнувшейся после поединка с Оюаном и увидевшей забинтованный обрубок правой руки поверх одеяла. — Избери себе новое имя и живи с ним так, как не мог жить раньше. В ладу с собой. Иди, пусть грядущее будет ярким.

Затем она направилась к тому созданию, что некогда звалось Оюаном. Нелегко было преодолеть разделявшие их двадцать шагов. Чжу обратилась к неподвижному призраку:

— Тебе тоже пора, генерал. Освободись от боли, страданий, мести миру и людям. Пусть все закончится здесь.

Снова вспыхнула пламенная рука. От ее прикосновения призрак все-таки поднял голову. На миг перед ней предстала кошмарная личина голодного духа. Затем его коснулся свет, и Чжу увидела прекрасное, бледное, пугающее лицо, которое когда-то знала. На нее смотрели глаза человека, а не провалы во тьму, словно Чжу, окликнув, призвала самого Оюана, его истинную суть. Он слушал Чжу с тоской и мукой.

— Я отыщу его могилу и похороню вас вместе. Ты не оставил потомства, но я не забуду тебя. И мои потомки, и потомки моих потомков станут чтить твою память и возносить за тебя молитвы у памятника, который я прикажу воздвигнуть в твою честь. Иди в следующую жизнь. Проживи ее, выстрадай. Следующую жизнь тоже, и еще одну. С каждым разом будет легче. Пока, наконец, через тысячу лет сила Вселенной не столкнет вас с Эсень-Тэмуром снова. Тогда вы начнете все с чистого листа.

Прикосновение к белой щеке обожгло ее не то чистым холодом, не то жаром. Жуткий диссонанс исчез. Снова запели в унисон две струны, созвучные друг другу среди бесчисленного множества нитей, из которых соткано полотно Вселенной. А затем Оюан ушел. Ветер унес его прочь, как пушинку одуванчика, к новому рождению — в далеких краях, в далеком будущем.

Опустевший без него воздух звенел. К Чжу постепенно начали возвращаться звуки внешнего мира: в дверь с воплями ломились.

Она взошла по ступеням к трону и на миг застыла, рассматривая золотых драконов — место, где восседает солнце. Торжество приглушала скорбь обо всем, что пришлось отдать и утратить ради этого мига. Теперь жертвы и потери станут почвой, из которой проклюнется росток нового мира. Подрастая, он впитает в себя самоотверженность погибших за него, вплетет их в собственный узор. С таким фундаментом ему никогда не придется уподобиться старому миру, стоявшему на власти и насилии. Чжу благодарно подумала: «Он будет самим собой».

Человек, сидящий на полу, в черной мантии цвета старого мира, спросил с болью в голосе:

— Как ты наречешь ее? Свою новую эпоху?

Чжу села. Платье служанки неловко натянулось, когда она широко, по-мужски, расставила ноги — как властелин мира. Руки, целая и деревянная, легли на колени.

— Что до новой династии, основанной императором Хунъу, династии сияющего света, который не иссякнет десять тысяч лет…

Дверь рухнула. Стражники вбежали в зал и, пораженные зрелищем, застыли. И, когда в зал пролился свет новой династии, Чжу с улыбкой сказала:

— Я нарекаю ее Мин.