Товарищ комбат

1

Летом 1943 года 184-я стрелковая дивизия была переброшена на Воронежский фронт, где назревали новые серьезные события.

Дивизия заняла оборону на меловых горах восточнее совхоза «Чапаев». Четвертой стрелковой роте теперь уже старшего лейтенанта Георгия Губкина, усиленной противотанковой батареей из шести пятидесятисемимиллиметровых пушек и взводом станковых пулеметов, предстояло отрыть и оборудовать в общей сложности пять километров траншей и десятки огневых позиций для орудий и пулеметов.

День был жаркий, и утомленные бойцы работали вяло. Тогда Губкин скинул гимнастерку и сноровисто стал орудовать то лопатой, то ломом. Бойцы приободрились, постарались не отставать от своего командира. К концу дня отрыли более километра траншей.

Наутро Губкин проснулся совершенно разбитый, все тело ломило от усталости. У многих бойцов на ладонях образовались кровяные мозоли, но работу надо было продолжать. Никто словом не обмолвился о трудностях, и за двенадцать часов они отрыли еще километр траншей.

Прошла неделя. Многое было сделано за это время. Губкину удалось в сверхжесткие сроки оборудовать все три взводных опорных пункта, создать запасные огневые позиции для боевых расчетов пулеметов и орудий.

Мельниченко пристально следил за тем, как Губкин командует ротой. Ему нравилось, что старший лейтенант напорист и целеустремлен. Он верил, что четвертая рота станет лучшей в батальоне. И не ошибся — инженерные работы она завершила первой.

Командир полка майор Котляр поинтересовался у Мельниченко:

— Как это четвертой роте удалось достичь таких успехов? Может, ты чем помог?

— Наоборот, пять человек взял у них для оборудования КНП батальона.

— В чем же секрет? Грунт помягче?

— Нет никакого секрета, товарищ майор. Все очень просто. Командир роты смог сплотить вокруг себя коллектив, умело организовал работу, а главное — увлек бойцов личным примером.

— Если он и воевать так будет, хороший командир из него получится.

— До войны Губкин был учителем. Навыками воспитательной работы обладает. Проявляет постоянную заботу о подчиненных. Много рассказывает им из истории и литературы. Солдаты за это особенно любят его.

— Зря вы ему позволяете такую роскошь. Солдата надо учить работать на войне по известному вам принципу: «На ученье больше пота, на войне меньше крови». И учтите, у нас сейчас слишком мало времени, чтобы увлекаться литературой, это, надеюсь, вам понятно, товарищ капитан?

— Понятно, товарищ майор.

— Значит, Губкин по профессии учитель? В таком случае, помогайте ему овладевать тактикой…

В первых числах июня на одном из ротных тактических учений с боевой стрельбой капитан Мельниченко сообщил вводную:

— До четырехсот автоматчиков противника в сопровождении десяти танков атаковали роту с фронта. Кроме того, с фланга, со стороны участка обороны соседа, в тыл прорвалось около роты автоматчиков с пятью танками. Ваши действия?..

Все ждали, чью фамилию назовет комбат для принятия решения. Выбор Мельниченко пал на Губкина.

На учениях все было как в бою. Стрельбу предстояло вести боевыми патронами и снарядами. Командиры приданных противотанковой батареи и минометной роты ждали распоряжений. Поначалу Губкин медлил. В данной обстановке многие предпочли бы, удерживая занимаемые позиции основными силами, частью сил во взаимодействии с соседом слева контратаковать вклинившегося противника. Губкин воздержался от такого соблазна, на который явно толкала вводная, и решил всеми тремя взводами и приданными подразделениями прочно удерживать занимаемые позиции.

Капитан Мельниченко утвердил решение старшего лейтенанта Губкина без особых замечаний, лишь подсказав, что необходимо создать более сильный резерв в распоряжении командира роты.

В течение дня было проиграно несколько возможных вариантов прорыва противником нашей обороны. Уставшие солдаты приводили себя в порядок, кое-кто уже приступил к чистке оружия. Неожиданно в блиндаж к Губкину вбежал взволнованный Образцов:

— Товарищ старший лейтенант! В роте ЧП! Убит Юлдашев!

— Как убит?!

— Подробности мне неизвестны. Дежурный офицер ждет вас.

Губкин кинулся к месту происшествия. Ефрейтор Насреддинов сидел, низко склонив голову, над трупом своего друга Юлдашева и горько плакал.

Увидев Губкина, он вскочил.

— Товарищ старший лейтенант! Расстреляйте меня! — весь дрожа, взмолился он.

— Без истерики! Расскажи по порядку все, как было, — потребовал Губкин.

— После учений я решил почистить ручной пулемет, — запинаясь, начал Насреддинов. — Стал разбирать и нажал на спусковой крючок. А в патроннике оказался патрон…

— По окончании стрельбы проверял свой пулемет?

— Вытащил диск, осмотрел…

— Кто-нибудь кроме тебя осматривал пулемет?

— Командир отделения. Он даже сказал: «Успел все патроны выпустить».

— Когда же вновь зарядил пулемет?

— Не заряжал я! — срывающимся голосом ответил Насреддинов. — Все могут это подтвердить.

Губкин промолчал. Было о чем задуматься.

О чрезвычайном происшествии он доложил командиру батальона Мельниченко. По ходу разговора почувствовал, что тот уже знает о случившемся.

— Придется писать рапорт, — сказал Мельниченко. — Подробности доложите заместителю командира полка по политической части майору Джамбаеву. Он ждет вас.

Когда Губкин вошел в блиндаж, замполит поднялся ему навстречу. Тусклый свет, пробивавшийся сквозь небольшое оконце, придавал смуглому лицу майора какой-то землистый оттенок. Губкин вдруг на миг растерялся, пораженный удивительным сходством между ним и Юлдашевым. «Словно близнецы», — подумал он, не сводя глаз с Джамбаева.

— Садитесь, рассказывайте, как погиб солдат, — ровным голосом сказал замполит.

— Рассказывать, собственно, нечего, товарищ майор, нелепая случайность!

— Может быть, причиной ЧП явилось отсутствие в роте уставного порядка и необходимого контроля со стороны командира роты?

От слов замполита, произнесенных бесстрастным тоном, Губкину стало не по себе.

— Где были вы во время чистки оружия?

«Знает подробности», — подумал Губкин и неожиданно смутился. Это не ускользнуло от майора.

— Капитан Мельниченко приказал мне подготовиться к разбору тактических учений с боевой стрельбой. Чисткой оружия руководил дежурный офицер.

— По чьей же вине произошло ЧП?

— В этом надо еще разобраться.

— Так разбирайтесь, товарищ старший лейтенант! — сердито бросил майор. — На ефрейтора Насреддинова готовьте материал в трибунал.

— Насреддинов не виноват.

— Кто же виноват в гибели солдата? Может быть, мы вас должны привлечь к ответственности за то, что не обеспечили уставной порядок в подразделении и не научили своих подчиненных пользоваться оружием? — раздраженно произнес Джамбаев.

— Порядок, предусмотренный уставом, в роте соблюдается. И во время чистки оружия соблюдался! — Губкин побледнел, дыхание у него перехватило.

Некоторое время они молчали, и мрачный взгляд замполита не предвещал командиру роты ничего хорошего. Наконец майор снова заговорил:

— Товарищ старший лейтенант, вам доверили роту, и вы в первую очередь несете ответственность за каждого солдата, сержанта, офицера перед Отчизной и перед их родными. — Помолчал, затем подошел к Георгию почти вплотную. — Юлдашев мой земляк, я хорошо знаю его семью. Отец погиб от рук басмачей. Старший брат был смертельно ранен в боях под Москвой. А теперь вот и младший…

— Свою ответственность я не собираюсь с себя снимать.

— Вот с этого и надо было начинать!

— Большая часть моей вины, однако, в том, что я своевременно не подал рапорт по команде, когда мне стало известно о дефектах ручного пулемета Дегтярева.

Джамбаев недоуменно взглянул на Губкина, не понимая, о каких дефектах говорит старший лейтенант. Боевое оружие прошло тщательное испытание и контроль. Со времени финских событий пулемет действовал безотказно.

— Я что-то не понимаю вас, товарищ Губкин. О каких недостатках РПД идет речь?

— Нередко после прекращения стрельбы из пулемета в его патроннике остается патрон… А Насреддинов — молодой боец, не знал этого. Потому я прошу не отдавать его под суд.

— Хорошо, товарищ старший лейтенант, — проговорил замполит уже спокойнее, — мы посоветуемся и проведем расследование…

В роте с тревогой ждали возвращения старшего лейтенанта. Ужин, который Образцов принес в землянку, давно остыл. Ординарец грустно размышлял, чем все это может кончиться.

Губкин вернулся поздно ночью. Образцов сразу засуетился, стал подогревать ужин и как бы между прочим поинтересовался:

— Товарищ старший лейтенант, ну и как начальство восприняло все это?

— Пока никак, назначат расследование, будет работать комиссия.

— Да вы не переживайте, все обойдется!

— Человека потеряли не в бою, а в родной роте… И Насреддинова могут отдать под суд военного трибунала. А ты говоришь, обойдется…

Насреддинова судить не стали. Учитывая его молодость и то, что пулемет действительно частенько не выбрасывал патрон из патронника, командир полка ограничился тем, что наложил на солдата дисциплинарное взыскание.

В ночь на 2 июля изредка вспыхивали и гасли немецкие и наши ракеты. Генерал Н. Ф. Ватутин то и дело требовал доклада о том, как ведут себя немцы. На столе, прикрытом картой, белел лист бумаги — директива, подписанная Верховным:

Немецкий перебежчик подтвердил данные нашей разведки: «3 июля, во второй половине дня, всем солдатам выдали по шестьдесят патронов. Ночью саперы соседней с нами танковой дивизии СС «Мертвая голова» снимали мины перед передним краем обороны».

В ночь на 5 июля немецким солдатам был зачитан приказ Гитлера. Целью операции «Цитадель» он ставил: в течение трех дней взять Курск и разгромить советские войска, обороняющиеся на Курской дуге. Офицеры заверяли солдат, что сделать это будет нетрудно, поскольку германская военная промышленность обеспечила их сверхмощными танками «тигр», не пробиваемыми никакими снарядами, и самоходными пушками «фердинанд».

«С вами бог! Его волю выполнят «тигры», — в таком духе заканчивалось напутствие Гитлера своим солдатам.

Гитлеровцы еще не знали, какой сюрприз их ожидал. Советское командование, установив точное время перехода противника в наступление, решило провести упреждающую артиллерийскую и авиационную контрподготовку. Кроме того, для борьбы с «тиграми» и «фердинандами» в район Курской дуги были доставлены новые противотанковые пушки и подкалиберные снаряды.

Предрассветную тишину разорвали залпы тысяч наших орудий и минометов. Голоса гаубиц слились с залпами «катюш». Десятки тысяч снарядов и мин обрушились на вражеские войска, занявшие исходные позиции. В воздухе стоял сплошной гул. Стонала земля под напором раскаленного металла. Чтобы сорвать начало немецкого наступления, нашей артиллерии пришлось израсходовать более трехсот вагонов снарядов и мин. Но цель была достигнута: враг вынужден был перенести начало атаки и лишился внезапности.

Войска второго эшелона на меловых горах долго не вступали в бой — ждали своей очереди. Солдаты Губкина пристально всматривались в ту сторону, где находился совхоз «Чапаев». Там шел жестокий бой, слышалась артиллерийская канонада, виднелись трассы залпов «катюш» и штурмовики, нависшие над позициями противника. Весь горизонт был охвачен пламенем.

Уже четвертые сутки держались войска первого эшелона, принявшие на себя самый страшный удар врага. На просторах между Орлом, Курском и Белгородом разгорался огонь гигантского сражения. Фашистам удалось вклиниться в нашу оборону и развить ценой огромных потерь наступление.

На рассвете на ротном НП раздался телефонный зуммер. Губкин снял трубку.

— Немцы прорвали оборону первого эшелона, — услышал он хриплый голос Мельниченко. — Понял? Очень скоро могут оказаться перед нами! Все ли подготовлено для отражения вражеской атаки?

— Стрелковые взводы и орудия противотанковой батареи заняли основные огневые позиции и готовы к отражению атаки противника.

— Как чувствуют себя бойцы?

— Откровенно говоря, по-разному. Некоторые робеют… Особенно молодое пополнение.

Комбат уловил в голосе командира роты нотки сомнения и после небольшой паузы твердо сказал:

— Стоять до последнего! Без приказа ни шагу назад! — Потом как бы по секрету добавил: — Высылаю тебе дополнительно пятьдесят противотанковых гранат. Понял? Еще раз пройдись по окопам и поговори со своими орлами. «Тигров» и «фердинандов» старайтесь бить в борта! Но если угодите противотанковыми гранатами в моторную часть или под днище — тоже хорошо.

— Все проинструктированы. Будем бить «тигров» по уязвимым местам.

— Помни и всем скажи, что от стойкости вашего ротного опорного пункта зависит оборона всего батальона!

Бой шел уже в каких-нибудь трех километрах от меловых гор. Танковая дивизия генерала Шмидта вышла на стык двух наших стрелковых дивизий. Над полем сражения нависли черные дымные облака, темно-красные вспышки разрывов снарядов и бомб покрыли землю. Само небо будто раскололось на части. Недалеко от опорного пункта пронеслось несколько десятков «доджей» с пятидесятисемимиллиметровыми длинноствольными пушками на прицепах. Из глубины обороны выдвигался противотанковый резерв армии. По проселочной дороге промчалось еще десятка два автомашин с солдатами. Это был армейский батальон бронебойщиков.

А накал боя все нарастал. Непрерывно грохотала артиллерия. Лавина артогня катилась в глубь меловых гор. Сотни орудий били с обеих сторон на очень узком участке фронта. Немецкие бомбардировщики продолжали бомбить промежуточные позиции, а также примыкавшие к переднему краю рощи и овраги, где на закрытых огневых позициях притаились наша артиллерия и минометы. На чашу весов враг бросил все, что имел[3]. Войска первого эшелона Воронежского фронта, упорно сопротивляясь врагу, медленно отходили на заранее подготовленные рубежи.

Где-то там впереди сражался школьный товарищ Губкина Дмитрий Украдыженко. О нем Георгий узнал из последнего номера армейской газеты. Теперь там, в первом эшелоне войск генерала Чистякова, шли ожесточенные бои. Фашистам удалось прорвать главную полосу обороны, а батальон капитана Украдыженко оказался на острие главного удара, где наступали около тридцати вражеских танков и до полка мотопехоты. Силы были слишком неравные. После напряженных боев с противником батальону пришлось оставить первую траншею. Жестоко дрались за вторую. Скотный двор с каменными строениями, куда отступили стрелковые роты Украдыженко, три раза переходил из рук в руки. К вечеру в батальоне осталось всего лишь сорок четыре солдата и три офицера. Все они были сведены в одну стрелковую роту.

Ночью наступило затишье. Уже под утро подвезли боеприпасы. А потом тишину разорвали пулеметные очереди и разрывы вражеских мин и снарядов. Гитлеровцы вновь поднялись в атаку и отбросили остатки батальона Украдыженко в овраг, заросший кустарником. Фронт к тому времени отодвинулся на восток.

Отсутствие информации о положении наших войск и войск противника действовало на Украдыженко удручающе. Весь черный от пыли и пороховой копоти, в разорванной гимнастерке, капитан сидел на земле расслабившись, тоскливым взглядом изучая создавшуюся обстановку. Он должен был принять решение, что делать и как поступить дальше.

Радист крутил ручку настройки радиостанции, пытаясь связаться со штабом полка. Наконец с большим трудом ему удалось это сделать.

Украдыженко грустно доложил обстановку.

— У тебя же почти целая рота! — услышал он в ответ.

Такая реакция командира полка была неожиданной. А когда тот поздравил Украдыженко с представлением к званию Героя Советского Союза, все поплыло у комбата перед глазами. Оказалось, что события развернулись совсем иначе, чем предполагал он. Его батальон не только сковал почти до полка вражеской мотопехоты, но и вынудил гитлеровцев преждевременно ввести в бой резервы. Стрелковые роты и приданная батальону противотанковая артиллерия удерживали занимаемый район обороны на протяжении нескольких часов. Враг понес большие потери. В ротах моторизованного полка подполковника Вульфа в строю осталось менее чем по тридцать солдат.

…На рассвете 10 июля перед ротой Губкина показались первые вражеские танки. Они медленно, но неумолимо ползли прямо на его позиции. Казалось, могучие желто-зеленые громадины ничем не остановить. Георгий отдал приказ подготовиться к отражению танковой атаки. Тотчас же грянули залпы наших тяжелых пушек и гаубиц, замаскированных на закрытых огневых позициях. Вражеские танки упрямо продолжали двигаться вперед, ведя огонь на ходу. Гул моторов был подобен горному обвалу.

Вскоре тупоносые желто-зеленые коробки с крестами на бортах прорвали в некоторых местах рубежи армейского противотанкового резерва и стали подходить к меловым горам. Для солдат Губкина наступили решающие минуты. Или — или… Или солдаты сожгут эти железные чудовища с устрашающими названиями, или танки сомнут их. Каждый хотел выжить, победить.

Гул моторов, гром вражеской артиллерии становился все ближе. Высота, занимаемая ротой Губкина, начала сильнее вздрагивать от разрывов снарядов и мин, будто началось землетрясение. Комья земли градом сыпались в траншею, ударяя по каскам солдат. Надсадный вой авиационных моторов резал уши. Вражеские самолеты поливали землю из пулеметов трассирующими пулями.

Молодой командир роты Георгий Губкин всем своим видом старался не показать, что ему страшно. Впрочем, такого страха, как это было под Сталинградом, он не чувствовал, ибо еще там убедился, что не так страшен черт, как его малюют, и побеждает тот, у кого крепче нервы, у кого тверже выдержка.

Временами от грохота и скрежета металла закладывало уши. Армада вражеских танков двигалась с интервалом двадцать пять — тридцать метров. В двухстах метрах за «королевскими тиграми» шли «фердинанды», за ними средние танки, следом бронетранспортеры… Казалось, что этой грозной стальной лавине нет конца.

Губкин ободряющим взглядом окинул бойцов и заметил, как Насреддинов, словно загипнотизированный, стоял на правом колене, следя за танками расширенными от ужаса, черными как угли глазами. Карабин он положил на бруствер, руки бессознательно сжимали комья глины.

До танков оставалось метров двести, когда с вершины высоты взвилась красная ракета. В ту же секунду на боевые порядки гитлеровцев обрушился шквал огня и то тут, то там заполыхали «тигры» и «пантеры».

Бойцы Губкина воспрянули духом, и хваленые «тигры» горели не хуже других…

Когда дым рассеялся, за подожженными танками на левом фланге появилось еще девять. За ними двигались густые цепи солдат. «Тигры» накатывались на позиции роты. Губкин с удивлением увидел, как пожилой артиллерист, сидя на станине у одного из орудий, неторопливо раскурил самокрутку.

— Азим! — закричал Губкин командиру батареи Махмудову. — Не пора ли открывать огонь?

— Подпустим поближе…

На фронте, чем труднее становилась боевая обстановка, тем сильнее сплачивались люди и без лишних слов понимали друг друга. Сближению двух командиров подразделений способствовали общительный характер Махмудова, его обаяние, простота. Азим располагал к себе и своим безукоризненным внешним видом. На высокой и стройной фигуре ладно сидели хорошо подогнанные чистенькая гимнастерка с белым подворотничком и бриджи, заправленные в хромовые сапоги. Чисто выбритое смуглое лицо украшали коротко стриженные черные как смола волосы, чуть выступавшие из-под пилотки. На нем все было опрятно, и солдаты старались подражать ему. В батарее во всем чувствовался порядок.

…Вражеские танки с грохотом приближались, медленно вращая башнями и водя из стороны в сторону орудийными стволами.

«Вот теперь пора», — решил Губкин и дал сигнал зеленой ракетой бронебойщикам. Невдалеке оглушительно треснуло — выстрелило одно из наших орудий. Головной вражеский танк окутало дымом. «Махмудов, — догадался Губкин. — Молодец Азим, так их!» Но радоваться было рано: идущий следом «фердинанд» двумя снарядами накрыл то место, откуда стреляла пушка Махмудова. В ответ сзади ударило наше тяжелое орудие. Башня переднего танка отлетела в сторону. Губкин, связавшись по телефону с батареей Махмудова, с радостью узнал, что Азим жив. Он успел откатить пушку в укрытие. Снаряды «фердинанда» разорвались на пустом месте. Вскоре Махмудову удалось перебить гусеницу еще одного танка, и тот завертелся на месте.

На ротный опорный пункт Губкина за «тиграми» наступало более двухсот фашистов. Командир батареи прибежал к Губкину.

— Чего ждешь? Видишь, сколько их? — задыхаясь крикнул он. — Открывай огонь! С танками мы не справимся, если на мои позиции прорвется пехота!

— Не спеши, Азим, прежде времени раскрывать наши огневые точки.

Не отрывая взгляда от изрытого воронками поля, по которому двигались немцы, Губкин подождал еще немного и подал сигнал пулеметчикам отсечь пехоту. Несмотря на шквальный огонь, гитлеровцы рвались вперед. Губкин выпустил красную ракету. Это был сигнал открыть огонь из всех видов стрелкового оружия.

Немцы, не считаясь с потерями, приближались. Их шестиствольные минометы усилили огонь. В траншеи градом летели осколки. Губкину пылью засыпало глаза. Невдалеке застонал раненый командир взвода лейтенант Пырьев.

— Образцов, — позвал Губкин, протирая глаза, — где ты? Окажи помощь лейтенанту!

Но ординарца рядом не оказалось: он побежал в блиндаж за противотанковыми гранатами. Тогда Губкин сам на ощупь пробрался к Пырьеву:

— Что с тобой, лейтенант?

— В левую лопатку садануло!

Превозмогая режущую боль в глазах, Губкин осмотрел командира взвода:

— Осколок там у тебя торчит. Кто-нибудь есть рядом?

Ответа не последовало; грохот боя заглушал все вокруг. Из-за поворота траншеи выскочил запыхавшийся Образцов. Губкин узнал его по тяжелому топоту.

— Давай сюда, — позвал старший лейтенант. — Окажи Пырьеву помощь!

Пока Образцов бинтовал Пырьева, Губкин промыл глаза водой из фляги ординарца, но видел все еще плохо.

— Образцов, залегли немцы или нет?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант! Поднялись в «психическую», гады, в полный рост прут.

Наконец Губкину удалось промыть глаза, и он схватил бинокль. Взгляд его задержался на новичках второго стрелкового взвода. К радости и удивлению Губкина, на своем участке они вынудили врага залечь. Молодые, еще необстрелянные бойцы выстояли, не отступили ни на шаг!

В окулярах бинокля один за другим возникали танки с крестами на бортах. Под одним из них взметнулось пламя — «тигр» попал на минное поле. На какие-то секунды пять вражеских машин остановились, затем две из них с противоминными катками устремились к нашим позициям. Остальные поначалу прикрывали их огнем из пушек и пулеметов, а потом, ведя прицельный огонь на ходу, двинулись следом.

Однако вражеская пехота лежала, прижатая пулеметным огнем. Огонь противотанковой батареи тоже не ослабевал ни на минуту. Звонкий мальчишеский голос Махмудова выделялся даже среди страшного грохота боя:

— Васин, головной «тигр» тебе борт подставил, что смотришь?! — Махмудов резко махнул рукой. И повторил команду третьему взводу: — Огонь по головному танку!

В ответ телефонная трубка прохрипела:

— Лейтенант тяжело ранен, огонь ведет сержант Семаренко.

В одном боевом расчете воевали отец и сын. Расчет действовал дружно. Младший Семаренко, Василий, командовал орудием, старший, Николай Давыдович, был замковым. Они стреляли почти без промаха, выбирая у танков наиболее уязвимые места.

На поле боя перед ротой Губкина горело уже около десятка танков. Но росли потери и в роте.

В батарее Махмудова в первом огневом взводе осталось одно орудие, командир взвода был ранен. Во втором взводе вышли из строя все пушки, командир погиб. Лишь в третьем взводе оба орудия действовали.

Махмудов сам корректировал огонь. Противоборство между «тиграми» и батареей продолжалось. Снаряды один за другим летели в цель.

Подбежал запыхавшийся связной:

— Командир орудия сержант Ефимов тяжело ранен. Два «тигра» пошли в обход, справа по лощине!

«Стоит «тиграм» прорваться в тыл батарее, тогда конец», — пронеслось в голове Махмудова. Не оглядываясь и почти не пригибаясь, он кинулся к пушке первого огневого взвода, которая осталась без командира. И увидел, как с правого фланга, преодолев первую и вторую траншеи, немецкие автоматчики устремились в тыл батарее.

Увидел это и Губкин. Но ничем помочь не мог: два «тигра» и до сотни автоматчиков наступали прямо на его опорный пункт. Вражеская артиллерия и минометы непрерывно обстреливали позиции. Телефонная связь несколько раз выходила из строя. В роте в строю осталось всего около пятидесяти солдат, из трех офицеров — один, младший лейтенант Зайцев. Остатки третьего взвода пришлось передать на усиление первого и второго стрелковых взводов. Командование вторым взводом временно принял сержант Закаблук.

Обстановка требовала от Губкина принятия немедленного решения: или бросить все оставшиеся силы на отражение атаки гитлеровцев, или часть сил выделить на спасение батареи Махмудова.

Целесообразнее, конечно, было бы сосредоточить силы на одном направлении, но если гитлеровцы захватят орудия Махмудова, опорному пункту роты Губкина без противотанковой артиллерии не выстоять.

Трудно было сделать решающий выбор.

Губкин пришел к выводу, что надо отказаться от намерения сосредоточить силы на одном направлении. Вместе с двенадцатью бойцами сержанта Закаблука он устремился по траншее, ведущей на отсечную позицию, наперерез немецким автоматчикам.

Гитлеровцы двигались навстречу, но им нужно было под огнем преодолеть метров сто пятьдесят по открытой местности. Надо было опередить их.

Внезапно кто-то крикнул:

— Немцы в траншее!

И в тот же миг на самом изгибе траншеи разорвалась вражеская граната. На Вавилова и Насреддинова посыпались комья земли.

— Стой! — скомандовал Губкин, выдергивая предохранительную чеку лимонки. Граната полетела над головами наших бойцов туда, где мелькнули каски чужих солдат.

Вавилов, выскочив за изгиб траншеи, выпустил очередь из автомата по гитлеровцам, бежавшим навстречу, и тут же отпрянул за бруствер окопа.

Пулеметы и автоматы били со всех сторон. Все потонуло в грохоте выстрелов. Казалось, центр боя переместился в эту узкую извилистую траншею. Рядовой Литвинов, выставив ручной пулемет на бруствер траншеи, блокировал немцев. Но недолго — вражеская пуля угодила ему в голову. Губкин бросился к пулемету, и свинцовая струя полоснула по фашистам.

Несмотря на численное превосходство, противник отошел. Губкин сделал бойцам знак рукой — продвигаться вперед.

Он вдвоем с ординарцем пробрался на наблюдательный пункт роты. Там Губкин застал старшего лейтенанта Махмудова, раненного в голову. Из раны сочилась кровь.

— Что же вы смотрите? — набросился Губкин на находившегося рядом старшину. — Перевязывайте — и в медпункт!

— Нет индивидуальных пакетов. Все кончились, — ответил старшина.

Образцов быстро достал свой индивидуальный пакет.

Губкин забрал у него пакет и умело забинтовал, голову Махмудова.

— А теперь, Азим, в медпункт! — сказал он, слегка хлопнув по плечу старшего лейтенанта.

— Зачем, Георгий Никитович? Это ж царапина. А немцы, того и гляди, снова полезут.

Не успел он закончить фразу, как кто-то крикнул:

— Танки с фронта!

Губкин приказал Зайцеву отсечь пехоту, а сам следил за тремя вражескими танками, которые двигались прямо на его траншею.

Махмудов скомандовал батарее:

— Подкалиберными — огонь!

Один за другим грянули выстрелы, четвертый снаряд попал в лоб впереди идущего «тигра» и высек из брони сноп искр. Танк продолжал ползти, судорожно водя пушкой.

— Семаренко, не в лоб бей, а в борта! — закричал Махмудов, хотя Василий Семаренко не мог его слышать.

Снова прозвучал выстрел. Над башней «тигра» вырос столб дыма.

Когда дым рассеялся, все увидели, что танк продолжает двигаться на орудие. Немцы схитрили: поставили дымовую завесу, имитировав прямое попадание.

Семаренко, хотя и был опытным артиллеристом, никак не мог поймать танк в перекрестие прицела. Бронированная громадина, меняя направление, то ускользала, то опять появлялась. Вот она выскочила на бугор.

— Душа из них вон! — в сердцах выругался Семаренко и выстрелил еще раз. На него пахнуло горячей волной от близкого разрыва вражеского снаряда и отбросило в сторону. Поднявшись, он лихорадочно ощупал себя и обнаружил, что невредим, если не считать непонятного сковывающего оцепенения. Огляделся вокруг. Невдалеке, рядом с колесом пушки, лежал отец, залитый кровью. Василий бросился к нему. Николай Давыдович ослабевшей рукой показал в сторону танков, приказывая сыну вернуться к орудию. Василий с ненавистью крикнул:

— Нет, гад, не прорвешься!

Качаясь, как в тумане, превозмогая боль в висках и подступившую тошноту, он снова припал к прицелу. «Тигры» один за другим медленно ползли, ведя огонь с коротких остановок, до них оставалось совсем немного. Василий понимал, если откажет пушка или он промахнется — это конец. Невероятным усилием сосредоточил всю свою волю. Поймав в перекрестие прицела вражеский танк, выстрелил. «Тигр» резко остановился и загорелся.

Василий, разрывая на ходу индивидуальный пакет, метнулся к отцу. Николай Давыдович лежал на земле, схватившись левой рукой за колесо пушки, правая рука его утопала в луже крови. Василий приподнял его. Отец тяжело вздохнул и скончался на руках сына.

Потрясенный Василий бережно опустил отца на землю и бросился к пушке. С помощью раненого наводчика загнал снаряд в казенник. Все делал машинально, интуитивно. «Пантера» увеличила скорость, мчась прямо на орудие. Раздался выстрел. Танк охватило пламя. Это была третья вражеская машина, уничтоженная сержантом Семаренко в этом бою.

На следующее утро в борьбе за меловые горы наступил критический момент. Гитлеровское командование, невзирая на большие потери, на стыке двух наших дивизий ввело в бой еще шестьдесят танков. Из них три «тигра» и четыре «пантеры» наступали на позиции роты Губкина. Несколько танков снова попытались обойти батарею Махмудова по лощине. Нависла опасность над двумя последними противотанковыми орудиями. Неравный бой с вражеской пехотой в сопровождении танков рота вела с наивысшей стойкостью. На поле боя противник оставил четыре подбитые и подожженные машины. Грудами трупов гитлеровских солдат и офицеров были устланы скаты меловых гор, но вершина ее, словно заколдованная, оставалась в руках солдат Губкина. Однако грохот боя все усиливался. Губкин понял, что в этом кромешном аду чувства притупляются, высокопарные слова, образы, мысли — все теперь для него не имело прежнего значения. Во имя победы он был готов личным примером воодушевить своих солдат, лишь бы отстоять меловые горы.

Гитлеровцы во что бы то ни стало стремились захватить опорный пункт на господствующей высоте. Им удалось нащупать слабое место в нашей обороне — стык между соседними полками 184-й стрелковой дивизии, который проходил по левому флангу роты Губкина.

В роте осталось не более тридцати человек. Бойцы вопросительно смотрели на своего командира.

— Дорогие мои солдаты, настал и наш час! Гитлеровцы намереваются раздавить противотанковую батарею Махмудова и овладеть нашим опорным пунктом. Этого мы не можем допустить, тогда и всем нам конец! Слушай приказ: взводу младшего лейтенанта Зайцева не пропустить противника с фронта, стоять до последнего солдата. Сам я с двумя расчетами бронебойщиков преграждаю путь вражеским танкам!

Командиру первого расчета ефрейтору Черненко он поставил задачу уничтожить вражеский танк, наступающий слева; второму расчету сержанта Вавилова — «пантеру», двигавшуюся прямо на них.

Вавилов со своим вторым номером Насреддиновым, отбежав по траншее метров на двадцать, приготовил к бою гранаты. Гитлеровцы вели огонь на ходу из танковых пушек. Осколок снаряда смертельно ранил Вавилова.

Вражеский танк был совсем близко. Насреддинов выпрыгнул из окопа с гранатой в руке и устремился к «пантере». Он полз, плотно прижимаясь к земле, не спуская глаз с намалеванной на броне желтой пасти «пантеры». Когда танк был уже в каких-нибудь пятидесяти метрах, резко дернулась башня и торчащий из нее ствол пулемета повернулся в сторону Насреддинова. Фашисты открыли огонь из пулемета, но трассирующие черточки на фоне низко нависшего черного неба не доставали его — Насреддинов находился в мертвом пространстве. «Пантера», гремя броней и гусеницами, медленно надвигалась на него. Что-то просвистело над головой. Он приподнялся во весь рост, когда до танка оставалось метров тридцать, и бросил противотанковую гранату. Клубы пламени вылетели из-под танка, и он окутался дымом. Но «тигр», следовавший за «пантерой», полоснул из пулемета по Насреддинову трассирующими пулями. Солдат упал.

«Тигр» приближался к окопам. Вот-вот начнет утюжить их. Если он прорвется, за ним устремятся другие вражеские танки…

Выждав момент, когда танк забрался на пригорок и подставил борт, Губкин метнул гранату. Она взорвалась, не долетев до цели. «Тигр» продолжал надвигаться. Отчаяние и ярость охватили Георгия. Высовываться из окопа уже было нельзя — гитлеровцы подстрелят как куропатку. Значит, надо выждать, подчинить нервы разуму. На Губкина уже дохнуло раскаленным металлом, рев мотора и скрежет гусениц заставили вдавиться в дно траншеи. Но о смерти он не думал. Надо выждать. Сзади у танка броня тоньше, там мотор, топливный бак.

«Тигр» двигался медленно, видимо опасаясь мин. Лязг гусениц болью отдавался в голове Губкина. Стиснув зубы, он вытащил новую противотанковую гранату и терпеливо ждал. Секунды казались очень длинными, мучительно томительными.

С бруствера посыпалась земля, стало темно — танк с ревом накрыл траншею. Георгий ощутил каждый падающий комок земли. Не поднимая головы, он увидел, как посветлела стенка траншеи — «тигр» перевалил на другую сторону. Удушливый запах машинного масла и гари ударил в нос и подбросил Губкина, словно пружиной. Он вскочил, с силой швырнул последнюю гранату под днище «тигру» и метнулся в сторону, вниз.

Грохнул взрыв…

Еще одну «пантеру» подбила батарея Махмудова. И хотя вражеским танкам все же удалось пройти первую и вторую траншеи, навстречу им был выдвинут армейский противотанковый резерв, который сумел отбить атаку противника.

Смолкли орудийные залпы, казалось, время остановилось — выдохлось после трудного дня, покорилось и замедлило свой бег. Губкин и Махмудов потеряли счет времени. Часы, дни и ночи слились в единый бесконечный поток. Оглохшие, черные от гари и пыли, люди едва держались на ногах. Продлись бой еще хоть полчаса, оставшиеся в живых бойцы упали бы от изнеможения. Но противник тоже выдохся.

Теплые июльские сумерки опускались на землю, перепаханную снарядами и бомбами. Теперь она уже не вздрагивала от взрывов, а только местами дымилась, напоминая о недавней битве.

Тишину нарушил телефонный звонок.

— Губкин, доложите, какие потери! — прозвучал в трубке бас капитана Мельниченко.

— От роты остался один взвод, — тяжело вздохнул старший лейтенант.

— А сколько подбили вражеских танков?

— Восемь! — ответил Губкин.

— Артиллеристы доложили, что они подбили пять.

— Сержант Семаренко с отцом подбили три танка.

— Значит, три танка подбили твои солдаты противотанковыми гранатами. Так, что ли?

— Так точно!

— Сколько уничтожили гитлеровцев?

— На нашем участке похоронная команда насчитала сто семьдесят.

— Это почти в три раза превышает наши потери! Подготовьте представления к правительственным наградам на отличившихся. Кстати, как фамилии тех, кто подбил вражеские танки?

— Ефрейтор Черненко, рядовой Насреддинов.

— Это тот самый Насреддинов, которого хотели отправить в штрафную роту?

— Тот самый.

— Как только выйдем на доформирование, напомните, предоставлю ему отпуск в Ташкент.

— Товарищ капитан, он погиб в этой схватке с вражескими «пантерами».

— Жаль героя! — с сожалением сказал Мельниченко. — Как фамилия того, который подбил третий вражеский танк? — Губкин молчал. — Я спрашиваю, кто подбил третий? — требовательно прозвучал голос комбата.

— Третий подбил я, — сказал Георгий.

— Вас тоже представляю к правительственной награде, — спокойнее сказал Мельниченко.

— Меня не обязательно, а вот Насреддинова прошу посмертно наградить орденом Отечественной войны.

— Посмотрим, может, наградим его орденом Красного Знамени.

— Прошу вас представить его к ордену Отечественной войны! По статуту лишь этот орден можно выслать родным погибшего воина. А он будто чувствовал свою гибель, просил накануне, если что случится, написать письмо матери.

11 июля в комфортабельном салон-вагоне штабного поезда, в котором размещался командный пункт группы армий «Юг», на запасном пути в лесу в районе Черного Лога начальник оперативного отдела подполковник Шульц Бюттгер докладывал Манштейну:

— Господин фельдмаршал, наступление войск оперативной группы Кемпфа захлебывается. 3-й танковый корпус столкнулся с вновь прибывшими танковыми бригадами русских. Следует принять срочные меры, чтобы перебросить в распоряжение Кемпфа 24-й танковый корпус из района Донбасса.

Манштейн не поверил:

— Бюттгер, интуиция меня не обманывала еще ни разу. Кемпф разгромил оперативные резервы русских. Теперь же вводом своего второго эшелона должен опрокинуть их недобитые дивизии.

— Боюсь, что это ему не удастся, русские ввели в сражение новую танковую армию.

— Генерал Буссе, ваш шеф, утверждает, что танки не летают, и в радиусе трехсот километров он исключает наличие дополнительной танковой армии у русских. Против групп армий «Центр» и «Юг» русские бросили в сражение около двух тысяч танков, все до последней машины. А как вам известно, господин Бюттгер, танки не грибы, они не растут так быстро!..

Вместе с сумерками наступило затишье на широком фронте. Там, где только что бушевал огонь и плавилась сталь, гибли люди, шло сражение, которому, казалось, не будет конца, все вдруг стихло. Лишь изредка еще строчили пулеметы, с визгом проносились одиночные снаряды, разрываясь где-то за меловыми горами. И только перепаханная взрывами земля, зияющие воронки и остовы сгоревших вражеских танков напоминали о недавней смертельной схватке. Оставшиеся в живых хоронили погибших, провожали в медсанбат раненых. Махмудова эвакуировали в тыл. Губкин проводил его с братской нежностью. «Придется ли еще встретиться?» — подумал Георгий.

Утро 12 июля для Губкина стало памятным. Его назначили адъютантом старшим 2-го стрелкового батальона. Он сменил на этом посту капитана Щепетильникова, выдвинутого на должность первого помощника начальника штаба полка.

Прощаясь со своей ротой, Губкин с особой теплотой и нежностью смотрел на усталых, грязных, несколько дней не брившихся боевых товарищей, храбро сражавшихся на меловых горах.

Батальон по сравнению с ротой показался Губкину громадиной: три стрелковые, пулеметная и минометная роты, взвод противотанковых орудий. Непосредственно адъютант старший курировал хозяйственный взвод, батальонный медпункт, а взвод связи был его персональным подразделением и предназначался для обеспечения управления.

К тому времени в Советской Армии было принято адъютанта старшего называть просто начальником штаба, коим он в действительности и являлся в батальоне. На новой должности круг вопросов, которыми Губкин должен был заниматься, значительно расширился: надо было принять участие в рекогносцировке, позаботиться о завтраке теперь уже всего батальона, проверить, как несет службу боевое охранение, подсчитать потери, распределить прибывшее пополнение, предложить комбату замену вместо выбывших командиров. На свое место командиром четвертой роты он порекомендовал младшего лейтенанта Зайцева.

За последние сутки обстановка на Курской дуге резко изменилась, время работало на Ватутина и против Манштейна. Накануне переданная Ставкой в оперативное подчинение командующему Воронежским фронтом 5-я гвардейская танковая армия генерала Ротмистрова в составе четырех танковых и одного механизированного корпуса к шести утра 12 июля заняла исходные рубежи для контрнаступления во взаимодействии с 6-й гвардейской армией генерала Чистякова, куда входила и 184-я стрелковая дивизия. В восемь часов тридцать минут после короткого артиллерийского налета началось наше контрнаступление под Прохоровкой. Здесь с обеих сторон действовало более 1500 танков. И в этом грандиозном сражении, какого еще не знала военная история, главную роль играли танки генерала Ротмистрова. Они стремительно контратаковали противника и стальным клином врезались в боевые порядки танковых соединений группы армий «Юг».

Командир немецкой танковой дивизии генерал Шмидт, потеряв больше половины танков, в ночь на 13 июля вернулся на свой командный пункт, расположенный в роще западнее меловых гор. Моросил дождь, но ветвям обгоревших деревьев стекали крупные капли воды, черные от копоти. Генерал, уединившись в блиндаже, не стал принимать доклады штабных офицеров, в этом он уже не видел смысла. Дивизия разгромлена, и этот факт не опровергнешь. Шмидтом овладела апатия. Ни о чем не хотелось думать. С трудом дотянувшись до стола, он взял бутылку французского коньяка, налил в бокал и судорожно отпил. Едва дотащившись до постели, тут же уснул. Его вызывал к телефону командир корпуса, но тщетно.

В четыре часа утра позвонил командующий группой армий «Юг» Манштейн. Шмидт поднял трубку.

— Где лучшая танковая дивизия? — услышал он гневный голос фельдмаршала.

— Спросите у нашей прославленной разведки! — раздраженно ответил полусонный генерал. — У русских каждый кустик, каждая высотка превращены в крепость. Мы наткнулись на систему хорошо замаскированных огневых точек и дзотов, которые невозможно было обнаружить даже на расстоянии тридцати метров.

Манштейн не ожидал такого ответа от командира дивизии. В течение прошедшего дня не было сообщений об особых потерях. Ему не верилось, что случилось непоправимое. Он предполагал, что танковые полки сбились с маршрута и вот-вот должны вернуться, а генерал Шмидт просто паникует раньше времени.

— Потрудитесь собрать все оставшиеся танки! В восемь часов утра совместно с другими соединениями атакуете русских!

— Русские с утра сами перейдут в контрнаступление, им удалось сосредоточить крупные танковые силы. Если мы перейдем в наступление, то этим только поможем им.

— Именем фюрера приказываю!

— В таком случае, фельдмаршал, я слагаю свои полномочия. Пришлите другого командира дивизии.

— Через час быть на моем командном пункте!

Шмидт долго еще в раздумье держал в руках трубку. Как же случилось, что он, командир прославленной танковой дивизии, перед которой падали твердыни Европы, теперь генерал без войск? Если так обстоят дела и в других дивизиях, то для Германии проиграна не только операция «Цитадель», но и война в целом. Генерал впервые произнес вслух то, о чем долго размышлял после поражения немецких армий под Москвой в 1941 году. Все его сомнения, накопившиеся за три года войны, вместились в одно слово — «авантюристы».

В указанное время «пантера» доставила генерала Шмидта на командный пункт фельдмаршала.

— Хайль Гитлер! — вяло приветствовал он Манштейна вытянутой вперед рукой.

Фельдмаршал ответил тем же движением руки и медленно осмотрел подчиненного с ног до головы. Мундир генерала был в грязи и копоти.

— Так где же все-таки танковая дивизия?

— Танковые полки разгромлены, у меня нет больше дивизии. Операция «Цитадель» проиграна, господин фельдмаршал, — устало ответил Шмидт.

— Прикажете так и передать фюреру? — выжидающе взглянул на него Манштейн.

— Как вам будет угодно! Я не забыл о своем долге, господин фельдмаршал, — сдавленным голосом произнес Шмидт.

— Через три часа вы, генерал, поведете в атаку то, что у вас осталось, или будете разжалованы и направлены в штрафную роту.

— Разрешите выполнять? — Шмидт вскинул руку и неожиданно резко выкрикнул: — Хайль Гитлер!

Манштейн удивленным взглядом проводил генерала. Спускаясь по лесенке штабного вагона командующего группой армий «Юг», Шмидт на ходу еще раз выкрикнул: «Хайль Гитлер!» Затем остановился на нижней ступеньке и, вытащив из кармана платок, стал вытирать глаза. Манштейн через открытую дверь наблюдал за Шмидтом. Ему стало неприятно, что он оказался свидетелем слабости своего прославленного в прошлом командира дивизии. Он отвернулся и склонился над картой. В глаза ему бросилось надломленное в районе Прохоровки острие клина немецкого наступления.

В это время раздался выстрел. Манштейн, подбежав к двери, увидел, как тело Шмидта медленно сползает на землю. Из безжизненной руки генерала выпал пистолет.

Верховный Главнокомандующий высоко оценил битву на Курской дуге и в своем приказе от 24 июля объявил благодарность воинам Центрального и Воронежского фронтов, в том числе и 184-й стрелковой дивизии. Участники этой исторической битвы были отмечены высокими правительственными наградами. Сержант Семаренко был удостоен звания Героя Советского Союза, рядового Насреддинова наградили орденом Отечественной войны I степени посмертно.

2

Батальон Мельниченко расположился под Тулой на доформирование. Время, отведенное для этого, считалось отдыхом, хотя большая часть его использовалась на боевую подготовку. С рассвета до поздней ночи учились прорывать вражескую оборону. Но даже такой активный отдых оказался коротким; неожиданно пришел приказ срочно грузиться в эшелон. Дивизия должна была передислоцироваться под Смоленск и поступить в распоряжение командующего Калининским фронтом генерал-полковника А. И. Еременко.

Привычно для Губкина застучали колеса теплушек. Дорога была недолгой. В сумерки погрузились, а утром следующего дня уже прибыли на место. В штабе полка Мельниченко и Губкина ознакомили с приказом:

Марш проходил под непосредственным руководством штаба фронта. Полностью скрыть перегруппировку дивизии не удалось. На следующий день после сосредоточения еще двух новых дивизий на подступах к Смоленску Гитлер получил очередной пакет, доставленный фельдсвязью, — доклад руководителя восточного отдела генерального штаба сухопутных войск Германии, в котором говорилось об усилении группировки русских под Смоленском, о вероятности наступления не только на Минск, но и на северо-запад, в Прибалтику и к границам рейха. Перелистав четыре страницы машинописного текста, Гитлер пришел в ярость. Он понимал, что оставить Смоленск — значит перечеркнуть победы, достигнутые в начале войны. И был вынужден отдать распоряжение об усилении смоленского направления.

По прибытии в район сосредоточения батальон Мельниченко посетил начальник штаба дивизии подполковник Е. П. Латухов. Его интересовало, как бойцы обучены, как вооружены и обмундированы. Перед самым отъездом Латухов пригласил Губкина подойти к топографической карте, развернутой на ящике.

— Товарищ старший лейтенант, поручаю вам на этом участке дороги, от КП дивизии до КП корпуса, — подполковник провел по карте карандашом, — выставить на двух перекрестках регулировочные посты. Дорогу от передовой к штабу дивизии перекрыть шлагбаумом. Установить КПП и организовать тщательную проверку документов. В прифронтовой полосе участились случаи наглых действий вражеских разведчиков и диверсантов, переодетых в форму наших офицеров. Задерживать всех без исключения, не имеющих отметку «К» в правом уголке удостоверения личности. Кроме того, в километре правее и левее от этой дороги обеспечьте парное патрулирование. С собой возьмете один стрелковый взвод и отделение пулеметчиков. Люди должны быть экипированы во все новое и иметь опрятный вид. На этот счет штабу вашего полка даны распоряжения. Действуйте только по моему приказу. О полученной задаче никому не докладывать и ни с кем на эту тему разговоров не нести. Все должно быть в строжайшем секрете. Ясно?

— Ясно, товарищ подполковник! Когда начинается комендантская служба? — спросил Губкин.

— К выполнению боевой задачи приступить завтра, 5 августа, в пять ноль-ноль.

— Еще один вопрос, товарищ подполковник. Нам придется обезвреживать разведчиков и диверсантов противника, уже действующих в нашем тылу, или ожидается высадка вражеских парашютистов?

— Будьте готовы к тому и другому. От ваших людей на это время требуется постоянная боевая готовность.

Губкину казалось, что если меры предосторожности связаны с действиями противника, то комендантская служба должна быть усилена не в сторону тыла от штаба дивизии, а, наоборот, к переднему краю. Поэтому для него оставалось загадкой, почему противника надо было встречать при полном параде.

— Возможно, наша задача не только бороться с агентурой противника, но и встречать командующего фронтом? — осторожно высказал догадку Губкин.

— Пути начальства неисповедимы! — Латухов развел руками. — Не исключено, что сам Еременко проедет по вашему маршруту. К этому тоже надо быть готовым. Вашей команде предстоит выполнить боевую задачу особой важности, поэтому отнеситесь к ней с повышенной ответственностью! Вот все, что я могу пока сообщить…

Георгий был окончательно сбит с толку: с каких это пор комендантская служба в тылу стала боевой задачей особой важности?

На следующий день к пяти утра он со своей командой прибыл в указанное место на опушке густого ельника. Через несколько минут на мотоцикле с коляской подкатил Латухов, он уточнил задачу.

Устав после ночного перехода, бойцы Губкина дремали под деревьями. Пришлось поднимать взвод по тревоге. Георгий расставил солдат точно по схеме, которую ему вручили.

Движение войск в районе патрулирования было слабое. В течение часа задержали всего одну машину с офицером связи. У него в удостоверении отсутствовал шифр «К». Все остальные документы были в порядке. Пока разбирались с офицером, подъехал генерал. В его удостоверении тоже не было шифра. Губкин стал звонить в штаб дивизии. Латухов не отвечал на телефонные звонки, выяснение обстоятельств задерживалось. Генерал Зыгин в категорической форме настаивал, чтобы его немедленно пропустили, но старший лейтенант был неумолим. Наконец связь заработала, Латухов тотчас же разрешил Губкину пропустить командарма.

— Извините, товарищ генерал, — смущенный Губкин отдал честь генералу.

— Правильно поступили, старший лейтенант! Заставили командарма уважать им же подписанную директиву, — похвалил Зыгин. — Я не ошибся, ваша фамилия Губкин?

— Так точно.

— Запишите благодарность в приказе, — обернулся генерал к адъютанту.

Уже под вечер от Латухова прибыл майор.

— Своего командарма можно было бы и не задерживать, не так ли, товарищ старший лейтенант? — усмехнулся он.

— Я выполнял приказ! — возразил Губкин.

— Приказ-то приказ, но ведь голова дана не только для того, чтобы фуражку носить.

— Командарма Зыгина я увидел впервые, наша дивизия недавно прибыла в состав 39-й армии.

— Не завидую такой встрече! — Губы майора снова тронула усмешка. — Прошу для сопровождения задержанных выделить четырех автоматчиков, остальных людей верните в свои подразделения.

Команда Губкина получила приказ возвратиться в свою часть. Солдаты в кузове переговаривались, громко смеялись. Напряжение, в котором они находились с утра, в пути исчезло. Только старший лейтенант, сидевший в кабине, был задумчив. Зачем их все-таки одели в новое обмундирование? Почему приезжал сам начальник штаба дивизии?

5 августа в три часа утра, на два часа раньше команды старшего лейтенанта Губкина, в этом же направлении — в село Хорошево под Ржевом — выехал из штаба фронта генерал Еременко. На окраине Хорошево его встретил генерал-майор Зубарев, генерал по особым поручениям Верховного Главнокомандующего. По всем правилам субординации он представился и сообщил:

— Товарищ Сталин ждет вас.

Еременко знал, что Сталин не выезжал на фронт. Ставка своевременно получала исчерпывающую информацию и имела налаженную систему управления — до дивизий включительно. Приезд Верховного Главнокомандующего для Еременко явился в высшей степени неожиданным. Ему было известно, что главные события в стратегическом масштабе развертывались юго-западнее Калининского фронта, его же войска играли не основную роль, и он терялся в догадках, чем вызван приезд Верховного?

Вскоре они подъехали к небольшому домику в центре села, стоявшему в глубине двора. Миновав кухню, Еременко с Зубаревым вошли в горницу. Сталин, ожидая их, стоял посреди комнаты.

— Товарищ Верховный Главнокомандующий, войска Калининского фронта ведут бои местного значения, — доложил Еременко.

Сталин подал руку, поинтересовался:

— Как вы спланировали предстоящую Духовщинско-Смоленскую операцию?

Еременко изложил план операции и попросил усилить фронт одной общевойсковой армией, кавалерийским корпусом и помочь авиацией, артиллерией и боеприпасами.

Верховный Главнокомандующий, внимательно выслушав доклад, произнес спокойно, но твердо:

— Вы, товарищ Еременко, сдали Смоленск врагу, вы и верните его назад.

— Есть, товарищ Сталин! Только Василий Теркин говорил, что города сдают солдаты, генералы их берут, — попробовал пошутить Еременко.

— Верно Теркин подметил, — довольно сухо сказал Сталин, давая понять командующему, что сейчас не до шуток. Помедлив, продолжил: — Противник прочно укрепился на Средне-Русской возвышенности и угрожает флангу наших войск, наступающих на юге, там, где мы готовим главный удар. Противник занимает здесь такие ключевые позиции, как Духовщина и Ярцево. Он закрыл нам не только смоленские ворота, но и основные пути в Белоруссию и Прибалтику. Думаю, вам не надо объяснять, насколько важен успех наших войск на этом направлении. — Сталин помолчал. — Но торопливость — всегда плохой помощник. В августе начнете подготовку к наступлению. Разрешаю до начала операции выбивать противника лишь с тех позиций, которые крайне необходимы для будущего наступления. В первой половине сентября начнете операцию «Духовщина». Что касается ваших просьб, они будут выполнены…

Еременко не ожидал, что потребности фронта будут полностью удовлетворены. Щедрость Верховного приятно поразила его. Но таким сумрачным Сталина он увидел впервые. Даже когда немцы подступали к Москве, Сталин выглядел бодрее. Тогда над столицей и страной нависла смертельная опасность. В середине октября 1941 года тяжело раненного командующего Брянским фронтом генерал-полковника Еременко привезли в главный госпиталь на Арбат, в Серебряный переулок. Через час ему уже оперировали ногу и грудную клетку. Осколок рядом с легким извлечь не удалось. Андрей Иванович был в тяжелом состоянии, но требовал установить связь со своим штабом и вызвать в главный госпиталь двух офицеров: оперативника и связиста. Врачи этим были озабочены, потому что жизнь Еременко пока еще продолжала оставаться в опасности. Нарушение покоя и малейшее расстройство раненому были противопоказаны. В эту же ночь его посетил Сталин.

— Что же, товарищ Еременко, не убереглись? — мягко спросил он.

— Все заживет, поправимся, товарищ Сталин!

— Солдату прежде всего нужно здоровье!

— Да, больному трудно одолеть врага, — согласился Еременко.

— Хорошо, что понимаете, нужно беречь себя! — Еременко попытался приподнять голову, но Верховный сделал предостерегающий знак и сказал: — Лежите, лежите.

Андрею Ивановичу было неудобно лежа разговаривать со Сталиным, и он попросил подложить под голову дополнительную подушку. Главный врач с полуслова понял и сам сделал это быстро, без суетливости.

Еременко, глубоко вздохнув, слабым голосом стал докладывать:

— Товарищ Сталин, я просил установить связь со штабом фронта… — Уловив неодобрительный взгляд Верховного, он начал как бы оправдываться: — Хотелось быть в курсе дела и отдавать крайне необходимые распоряжения.

В этот момент Андреем Ивановичем владели двойственные чувства: он был доволен разработанным им планом контрудара по врагу и надеялся на его успех, но и не исключал, впрочем, неудачи: враг на брянском направлении имел возможность сосредоточить дополнительные резервы, чтобы прорваться к Москве.

— Этого делить не нужно, — прервал его Сталин, — я сам буду информировать вас о событиях на Брянском фронте. Скорее поправляйтесь.

Прошло чуть больше недели. Здоровье Еременко шло на поправку. Однажды ночью позвонил Сталин. Он сообщил, что войска Брянского фронта вышли из окружения и заняли оборону под Тулой.

Еременко понял, что контрудар, которого он так хотел, не удался.

— Беспокою вас в этот поздний час, зная, что вы ждете известий с Брянского фронта, — заключил Верховный.

— Благодарю вас, товарищ Сталин, — сказал Еременко…

Не прошло и года с того времени, а Еременко показалось, что Верховный сильно сдал, видно, тяжелые заботы и возраст надломили его. Он заметно постарел, в разговоре не было прежней порывистой резкости.

Генерал Зубарев поведал Еременко о причине плохого настроения Сталина: перед самым отъездом на фронт по инициативе, предпринятой вермахтом, решался вопрос об обмене сына Сталина Якова на генерала Паулюса. Сталин не согласился, но сам тяжело переживал…

Проводив Верховного, Еременко долго думал, как бы он поступил на его месте. Пожалуй, иначе нельзя было поступить. Если бы Сталин вызволил только своего сына, тогда он не был бы тем, кем являлся для всего народа. Вера в него ни на минуту не пропадала даже в самые тяжелые дни сорок первого…

О приезде Сталина на фронт немецкая разведка на другой нее день донесла Гитлеру. Выезд Верховного Главнокомандующего в войска был расценен фюрером как факт, заслуживающий особого внимания. Фюрер сам после этого незамедлительно наведался в Смоленск и отдал приказ о дополнительном усилении войск группы армий «Центр». Немецко-фашистское командование, введенное в заблуждение приездом Сталина на фронт, срочно стало наращивать свои оперативные резервы под Смоленском. Только когда наши войска мощным ударом прорвали оборону на Левобережной Украине и стали продвигаться к Днепру, противник начал перебрасывать часть сил из состава группы армий «Центр» на юго-запад для закрытия образовавшейся бреши. Лишь тогда Ставка потребовала от Калининского фронта начать наступление.

184-я стрелковая дивизия из второго эшелона была выдвинута на исходные позиции. В войсках напряженно готовились к штурму вражеских укреплений.

До наступления оставалось трое суток. Губкин, вернувшись с переднего края в штабную землянку, застал капитана Мельниченко склоненным над картой. Поздоровавшись, комбат словно продолжил разговор:

— Нам надо отработать взаимодействие с соседями. Ты пойдешь на левый фланг, поможешь командиру четвертой роты, а я на правый, в пятую. Встретимся на стыке этих двух рот.

Губкин с лейтенантом Зайцевым недолго разыскивали командира седьмой стрелковой роты. Его наблюдательный пункт находился в небольшом ответвлении от первой траншеи в сторону тыла. Сосед сообщил разведданные о противнике, показал на местности огневые позиции двух вражеских пушек и трех пулеметов и высказал предположение, что, возможно, они занимают запасные позиции, а с началом нашего наступления перейдут на основные, нам неизвестные… Губкин убедился, что система огня противника раскрыта слабо, стыки между пехотными ротами не установлены.

Мельниченко, выслушав Губкина, обратился к командиру полка за разрешением провести ночной поиск силами батальона.

Майор Котляр заколебался, прежде чем дать свое согласие. Он считал, что в условиях заранее подготовленной обороны, когда враг со дня на день ждет нашего наступления, взять «языка» для батальонной разведки — сверхтрудная задача. Немцы зорко следили за своим передним краем, устраивали засады, охотились за нашими разведчиками. Комполка больше всего был озабочен тем, чтобы не оставить врагу своего «языка». Тем не менее неполная информация о противнике могла привести к неправильному принятию решения не только командиром батальона, но и командиром полка, а за это пришлось бы расплачиваться жизнью солдат.

…Как и ожидалось, первая попытка не принесла успеха. На следующий день разведчики повторили вылазку, но, наткнувшись на вражескую засаду, вынуждены были с боем отойти.

Мельниченко остро переживал как за исход поиска, так и за престиж батальона.

— Нехорошо получается, на весь полк нашумели, напросились со своей разведкой, и ни малейшего результата. Да к тому же двух бойцов потеряли. Видимо, где-то дали промашку… Как ты считаешь? — спросил он Губкина.

— Согласен, товарищ капитан. И место выбрали неудачное, и опыта не хватило, — вздохнул Георгий. — Надо было обойти опорный пункт. И все же я считаю — следует повторить поиск, должны мы взять «языка».

Провести поиск в ночь накануне наступления было рискованно даже для опытных разведчиков. Но Мельниченко и Губкин понимали, насколько важно получить дополнительные разведданные о противнике для достижения успеха в предстоящем наступлении.

Молодому начальнику штаба было у кого учиться. Ему не раз приходилось убеждаться, что, чем сложнее становилась обстановка, тем спокойнее вел себя капитан Мельниченко. И это впечатляло, вселяло уверенность в успех.

Мельниченко был призван в армию из запаса, но в военном деле не уступал кадровым офицерам. До войны он работал шахтером в Донбассе. Обладал богатырским телосложением и поистине олимпийским спокойствием в любых обстоятельствах. Офицеры его уважали, солдаты повиновались беспрекословно.

Перед решающим поиском комбат вызвал к себе начальника штаба и командира взвода разведки.

— Как подготовились? — жестко спросил он.

— Провели рекогносцировку, отработали действия разведгруппы в различных ситуациях, — за обоих ответил Губкин.

— Ну что ж, как говорят, цыплят по осени считают… В нашем распоряжении последняя ночь.

— Разрешите самому возглавить разведгруппу?

— Как прикажете вас понимать?

— Так и понимать. В исключительных случаях устав разрешает командиру вести в бой подразделение, непосредственно ему подчиненное, — настаивал Губкин.

— Начальник штаба обязан руководить не только разведкой. Его главная задача — обеспечить управление в целом. Предлагаете оставить батальон без начальника штаба?

— Как вы сами сказали, товарищ капитан, четвертой ночи в нашем распоряжении не будет. Не помню кто, но один из великих русских полководцев сказал: «Непознанная слабость противника становится силой, а познанная его сила — слабостью». Так что не о себе пекусь. Удачная разведка намного уменьшила бы наши потери.

Комбат молчал, понимая, что в данный момент важнее задачи, чем взятие «языка» и раскрытие системы огня противника, пожалуй, нет. К тому же спокойный и уверенный тон Губкина обнадеживал.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — наконец согласился Мельниченко.

Георгий вышел из блиндажа комбата и с облегчением вздохнул: сумел убедить. Теперь надо доказать делом. А дело — опасное, рискованное. Он неторопливо шел по опушке дубовой рощи. Осенний лес напомнил ему Семидомку, родные места, и неожиданно для себя он вполголоса запел:

Удастся ли выполнить трудное и опасное задание на этот раз? Надо выполнить. От этого зависит судьба боя, операции… Все ли разведчики вернутся из поиска?..

Придя к себе в землянку, Георгий написал письмо матери:

О жене он не обмолвился ни словом. Перед тем как уходить в разведку, Георгий получил от Аси первое письмо за все время, что находился на фронте. Жена сообщала, что ушла к другому, просила не судить ее строго — так-де сложилась судьба. Неожиданная горькая весть ошеломила Георгия. Асин поступок показался ему предательским, а человек, который с ней живет, — мерзким. Он еще не знал, как поступить, в голову приходили разные мысли. Больше всего ругал себя: влюбился, как мальчишка, с первого взгляда и поспешил сделать предложение, не разобравшись в ее чувствах… Забылся лишь, когда пришел в землянку.

К ночному поиску шла напряженная подготовка. Бойцы тщательно приводили в порядок оружие, обматывали обувь тряпками, чтобы уменьшить шум при ходьбе. Хотя Губкин обычно придерживался твердого правила — без надобности не подменять младших командиров, на этот раз лично проверял оружие, снаряжение, дотошно вникал во все детали предстоящего поиска.

Разведгруппа ночью выдвинулась к заранее подготовленным проходам. Дул холодный встречный ветер, хлестал проливной дождь. Это было на руку разведчикам. Минуя боевое охранение, они вышли на нейтральную полосу.

Двигались гуськом, осторожно ступая след в след, остерегаясь наткнуться на вражеские секреты. По лощине не пошли, опасаясь, что немцы простреливают ее пулеметным огнем. Пошли по холмистому перелеску. Подстерегаемые опасностью, они брели сквозь заросли, озираясь по сторонам и прислушиваясь. Ветер шумел над вершинами деревьев. Губкин остановился. Необъяснимое предчувствие опасности заставило его взять навскидку автомат. «Неужели засада?» — мелькнула мысль, и мурашки пробежали по спине. Но это ветер раскачивал полуупавшую, подгнившую у комля березку, и она потрескивала.

Вскоре кончился и перелесок. Впереди лежала открытая местность. Они двигались, напряженные до предела. Беспрестанно всматривались в каждый бугорок, каждый кустик. И то и дело вздрагивали от малейшего постороннего шороха и стука. Команды Губкина передавались по цепочке шепотом. Одной ракеты достаточно, чтобы раскрыть разведгруппу… Губкин приказал лечь и продвигаться вперед по-пластунски. Одежда вмиг промокла насквозь, но на это никто не обращал внимания.

Сквозь шум дождя и ветра донеслась чужая речь. Разведчики подползли чуть ближе и затаились. Во мраке ночи с трудом рассмотрели орудия. Огневая позиция артиллерии. Губкин отполз в лощину и, укрывшись шинелью, включил карманный фонарик. На топографической карте с условным знаком станкового пулемета, засеченного днем, вывел карандашом еще одну длинную и две короткие черточки — артиллерийскую батарею.

Остановились на опушке рощи. По всему чувствовалось, что рядом нет ни души. Однако доверяться только чувству было опасно, и Губкин, пройдя немного вперед, припал к земле, прислушался. Когда убедился, что все спокойно, приказал расположиться в ельнике вблизи тропы, ведущей в глубь вражеских позиций. Дождь продолжал моросить. Холодные капли проникали за воротник. Поеживаясь, разведчики терпеливо ждали час, другой. Ночь уже была на исходе, а на тропе так никто и не появлялся. Ветер стих. Несмотря на промозглую сырость, страшно хотелось спать, веки слипались.

«Может, не то место выбрали для засады? — тревожился Губкин. — То или не то, а менять его уже поздно».

Прошло еще немного времени. Вдруг послышались шаги и приглушенные голоса. Разведчики замерли. По тропе прямо на засаду двигалось человек десять немцев.

«Что делать? Если начнем стрелять, раскроем себя, — лихорадочно размышлял Губкин. — Видимо, боевой расчет возвращается на огневую позицию».

В этой ситуации многое зависело от того, кто первый откроет огонь. Только опередив противника, Губкин мог рассчитывать на успех. Но к гитлеровцам может подойти подкрепление, и тогда не вырваться. А разведчикам надо во что бы то ни стало вернуться. Значит, надо ждать. И они, затаив дыхание, настороженно следили за действиями врага. Расстояние между ними и немцами сокращалось. Трезвый расчет и выдержка взяли верх. Гитлеровцы прошли мимо, не заметив разведчиков.

Рассвет приближался, а батальонная разведка не возвращалась, и вестей от нее не было никаких. Мельниченко всю ночь не сомкнул глаз, напряженно прислушивался к ночной тишине, и в душу его закрадывалась тревога. Хотя Губкин и опытный командир, но на войне бывает всякое. Факторы внезапности, невезения тоже нельзя сбрасывать со счетов. Вспомнились слова комполка в последнем напутствии: «Без «языка» можете вернуться, но своего оставлять не имеете права!» Закрадывалось сомнение и в том, правильно ли он поступил, разрешая Губкину лично отправиться на разведку. Начальник штаба не рядовой боец, сведениями располагает такими, которые играют роль в большой операции. Но он тут же отогнал эти мысли: Губкин — надежный, преданный офицер, не подведет: отлично командовал ротой, на Курской дуге в сложнейшей ситуации не дрогнул, успешно справился с боевой задачей. Не случайно же он предпочел в начальники штаба Губкина, а не старшего лейтенанта Кудрявцева, тоже толкового офицера, но менее собранного, которого рекомендовал замполит…

Лишь когда небо заалело на востоке, наши наблюдатели заметили оживление в расположении противника и тотчас доложили об этом комбату.

— Наверное, Губкин со своими людьми приближается к нейтральной полосе, — предположил Мельниченко.

— А мне кажется, немецкая батарея собирается открыть огонь, — сказал Кудрявцев и подкрепил свой довод. — Они делают это регулярно, через каждые четыре часа.

Прошло еще несколько томительных минут. Как бы в подтверждение слов старшего лейтенанта невдалеке разорвался вражеский снаряд, затем еще несколько, и снова наступила подозрительная тишина…

Губкин был далеко от переднего края. С тревогой думая о приближающемся рассвете, до боли в глазах всматривался в темноту. Впереди вдруг мелькнула и пропала полоска света. Приглядевшись, Георгий догадался, что это открылась и закрылась дверца дзота противника. Опять блеснула полоска света, и Губкину удалось заметить в ходе сообщения часового в каске.

— Будем брать его! — решил Георгий. — Со мной пойдут трое: Образцов, Морозов, Кузнецов; остальные во главе с сержантом Закаблуком прикроют нас.

Как назло, из-за облаков выплыла луна. Заметно посветлело, но ждать больше было нельзя. Трое бойцов вслед за Губкиным неслышно сползли в траншею и стали осторожно приближаться к немецкому часовому. Когда их разделяло шагов двадцать, внезапно полоснул луч света — открылась дверь блиндажа. Разведчики прильнули к стенкам траншеи.

Вышедший из блиндажа немец, немного постояв, закрыл за собой дверь. Часовой повернулся спиной к блиндажу и стал медленно удаляться. Чуть отойдя, он оглянулся, к чему-то прислушиваясь. Снова двинулся вперед. Он шел прямо на разведчиков. Его гулкие размеренные шаги отдавались в их ушах.

Губкин отчетливо увидел перед собой темную фигуру и ствол вражеского автомата, направленный в его сторону. Тень от сосны, освещенной луной, падала на траншею и скрывала разведчиков. Когда часовой повернулся спиной, Губкин одним прыжком настиг его и схватил за горло. Почти одновременно на часового набросился Образцов и затолкнул ему в рот кляп.

Тащить пленного было непросто, таким он оказался тяжелым. Когда позади остался опасный участок, немца поставили на ноги и приказали ему идти. Однако случилось непредвиденное: каким-то образом гитлеровец вытолкал кляп изо рта и закричал.

Это произошло уже на нейтральной полосе. Немцы осветили поле ракетой и, обнаружив разведгруппу, открыли пулеметный огонь. Бойцы попадали в борозды, заполненные холодной водой. Немцы усилили обстрел, особенно мешал передвижению разведчиков фланкирующий огонь пулемета.

— Можно мне, товарищ старший лейтенант, уничтожить вражеский пулемет? Только вы отсюда меня на всякий случай прикройте, — сказал рядовой Кузнецов.

Кузнецову удалось проползти метров сто пятьдесят, до вражеского пулемета оставалось чуть более пятидесяти метров. Над его головой взвилась белая ракета, и он на глазах Губкина дернулся и замер. Старшему лейтенанту до слез стало обидно терять исполнительного солдата. Еще накануне он узнал, что отец Кузнецова погиб под Сталинградом, а мать, эвакуированная в Новосибирск, часто болеет, ей приходится особенно тяжело одной с двумя малыми детьми. Губкин тогда еще направил в Новосибирск военному комиссару письмо от имени командования полка с просьбой оказать помощь вдове и матери солдата.

Подавить вражеский фланкирующий пулемет и прикрыть отход разведгруппы напросился пулеметчик рядовой Морозов. Ему удалось надежно прикрыть огнем отход своих товарищей. Наконец разведгруппа достигла нашего переднего края и укрылась в лощине.

Морозов все еще не возвращался. Губкин послал за ним ефрейтора Штанько. Прижимаясь к земле, под огнем гитлеровцев, ефрейтору удалось добраться до Морозова. Тот лежал, раненный в ногу. Ефрейтор наложил ему жгут выше колена и, взвалив на себя, приполз к своим.

…Совсем рассвело, когда разведчики доставили пленного к командиру батальона. На допросе немец сообщил, какие части занимают впереди оборону, указал на карте, где располагаются основные и ложные артиллерийские позиции. Первую траншею, пояснил он, занимают только на ночь. Днем там оставляют лишь дежурных автоматчиков, а солдат отводят во вторую траншею.

Разведданные, доставленные Губкиным, и показания пленного помогли разгадать маневр врага, полагавшего, что русская артиллерия будет впустую бить по первой траншее, оставленной на рассвете, перед началом нашей артподготовки.

С утра 14 сентября ураган огня обрушился на противника. В воздух взмыли самолеты, по земле двинулись танки, загрохотала артиллерия сопровождения. Сплошной шквал огня и металла накрыл вражеские позиции. Со свистом летели один за другим реактивные снаряды, оставляя за собой яркие полосы в небе. Артиллерийский обстрел усиливался. Огневой вал сметал все на своем пути. Огромные деревья вырывало с корнями, они с легкостью пушинок взлетали в воздух и с треском, разбитые вдребезги, падали на почерневшую землю.

Под гром залпов эрэсов батальон капитана Мельниченко вместе с соседями атаковал противника. Над полями Смоленщины прокатилось: «Ур-ра! За Родину!» Будто предельно сжатая пружина внезапно распрямилась и выбросила наших солдат из окопов. Стрелковые роты батальона Мельниченко устремились на врага. Четвертая рота лейтенанта Зайцева настолько вырвалась вперед, что комбат приказал командиру артдивизиона перенести огневой вал на большую глубину.

Ненависть к фашистам за их злодеяния, накопившаяся в бойцах, жажда победы опрокинули вражескую оборону. Рота Акимова овладела первой траншеей, рота Зайцева порвалась во вторую. В числе первых атаковали третью траншею ефрейтор Штанько из Винницы, рядовой Перзаев из Казахстана. Бойцы сошлись врукопашную. И, ловко орудуя штыком и прикладом, вымещали на гитлеровцах весь свой гнев.

В результате четырехдневных упорных боев немцы были выбиты из Духовщины. За умение и доблесть, проявленные в наступательных боях, Верховный Главнокомандующий 19 сентября объявил всему личному составу 184-й стрелковой дивизии благодарность и присвоил ей почетное наименование «Духовщинская». В тот же день столица нашей Родины Москва салютовала войскам Калининского фронта из ста двадцати четырех орудий.

Наступление продолжалось. За три месяца было пройдено с боями более ста километров, десятки деревень спасены от уничтожения, тысячи людей освобождены из фашистского плена.

Во второй половине декабря 1943 года дивизия была передана в распоряжение командующего войсками 5-й армии Западного фронта. Полки оставались на своих участках.

После короткой передышки дивизия вновь перешла в наступление, продвигаясь к Белоруссии. До ее границы оставались считанные километры. Особенно тяжелые бои развернулись за станцию Шумшино. Батальону Мельниченко к концу первого дня наступления удалось закрепиться на восточной окраине. Майор Котляр получил приказ комдива полностью очистить Шумшино от противника. Эту задачу он поставил командирам первого и второго стрелковых батальонов, третий оставался во втором эшелоне. Однако враг опередил начало атаки — неожиданно ранним утром сам нанес удар. Действия гитлеровцев оказались настолько внезапными, что батальон Мельниченко был застигнут врасплох и отброшен от станции. В довершение всех бед в ходе отражения вражеской контратаки был ранен в грудь сам комбат.

Когда Губкин подбежал к Мельниченко, тому уже оказали первую помощь и он лежал на носилках, готовый к эвакуации в медсанбат.

— Прохлопали мы с тобой противника, Георгий, тяжело теперь будет их второй раз выбивать. — Мельниченко говорил, еле шевеля губами, и Губкин заметил, как трудно ему дышать.

— Не вовремя вас пуля зацепила, товарищ капитан, — Губкину хотелось подбодрить Мельниченко, — вы так нужны сейчас батальону.

— А ты не прибедняйся, Георгий, принимая командование, не хуже меня справишься. С Котляром насчет тебя я еще раньше согласовал. Главное, батальон береги, с ним еще шагать и шагать до Германии. — Капитан сделал знак стоявшим рядом санитарам, и они понесли его.

Не успел Губкин принять командование батальоном, как из штаба полка сообщили, что вместо раненого Котляра командиром полка назначен майор В. С. Гринченко. Вскоре и сам майор дал о себе знать — вызвал к телефону Губкина.

— Приказываю возобновить атаку и освободить Шумшино! — раздался в трубке его строгий голос.

Для Губкина такой приказ оказался неожиданным: на подготовку атаки требовалось время, да и сил не хватало. Но комбат знал и другое: приказ вышестоящего командира не обсуждается, а выполняется… И все-таки… если повести бойцов на штурм, достигнут они немногого: станция прикрыта мощным огнем минометов, пулеметов, пушек. Нет, рисковать жизнью бойцов при такой ситуации комбат не имеет права.

— Без подавления огневых точек противника поднимать людей в атаку бессмысленно, — сказал в трубку Губкин.

— Товарищ старший лейтенант, долг в первую очередь обязывает вас выполнить приказ! Вам ясно?

— Ясно, товарищ майор, но, чтобы возобновить атаку, имеющихся сил и средств у меня недостаточно.

Гринченко вызвал его на свой КНП.

И хотя предстояло возвращаться в тыл, днем сделать это было совсем непросто. Гитлеровские снайперы держали позиции под прицельным огнем. Губкину ничего другого не оставалось, как ползком преодолевать открытую местность.

Гринченко встретил его сурово:

— Товарищ старший лейтенант! За невыполнение приказа я вас должен отдать под трибунал!

— Воля ваша! — сдерживаясь ответил комбат. На лице его выступили красные пятна, но ни малейшего признака испуга в его голосе Гринченко не почувствовал.

— Значит, ваш батальон, товарищ старший лейтенант, не сможет взять станцию Шумшино? — Гринченко остановился перед Губкиным, глядя на него в упор.

— Сможет! — сдавленно проговорил Губкин. — Но для этого стрелковые роты необходимо усилить артиллерийским дивизионом и танковой ротой.

— Где, Губкин, взять столько танков и артиллерии? — более сдержанно сказал Гринченко. — Каждая пушка на счету…

— Гитлеровцы успели превратить населенный пункт в узел обороны. Полагаю, что из трех дивизионов полковой артиллерийской группы, имеющейся в вашем распоряжении, один дивизион можно передать моему батальону. А танковую роту временно изъять из состава соседнего батальона. Возьму Шумшино — верну обратно.

Доводы комбата были убедительными, и Гринченко на время переподчинил Губкину дивизион гаубиц, роту тридцатьчетверок и взвод саперов.

— Сколько времени нужно батальону, чтобы подготовиться к атаке? — совсем уже смягчился Гринченко.

— Прошу на организацию взаимодействия два часа.

— Значит, решили: в тринадцать тридцать атака. За пятнадцать минут до ее начала произведем артналет. Желаю успеха.

Вернувшись от Гринченко, Губкин задумался: приказ категоричен и слишком общ: командиру батальона предстоит самостоятельно продумать все до мелочей и принять конкретное решение. Надо определить задачи стрелковым ротам: пятую и шестую целесообразнее использовать в первом эшелоне, четвертую — для отражения возможных контратак противника; а с овладением западной окраиной Шумшина бросить ее в обход железнодорожной станции с юга…

В указанное время командиры рот второго батальона и приданных артиллерийских и танковых подразделений прибыли на организацию взаимодействия. Губкин по устремленным на него взглядам офицеров чувствовал, что от него ждут такого решения, которое позволило бы одержать победу над противником. И он впервые со всей ответственностью произнес это слово, имеющее столь важное значение в судьбе батальона:

— Решил главный удар нанести в направлении железнодорожного моста и западной окраины Шумшина!

В этих нескольких словах заключалась командирская воля, его приказ на жизнь и смерть, а значит, и его ответственность за судьбы тех, кого поведет он в бой.

Это был первый приказ его по батальону, и Губкин понимал: он в центре внимания не только командиров, но и солдат, и от того, каким окажется конечный результат, будет зависеть его авторитет — слава или бесславие. Удалось ли ему предугадать именно то слабое место в обороне противника, где будет обеспечен успех?

Губкин объявил решение и с облегчением вздохнул. Взгляд невольно задержался на командире приданного артиллерийского дивизиона. Высокий и широченный в плечах майор лет сорока смотрел на Георгия и всем своим видом выражал явное неодобрение.

— Может, у кого есть другие предложения? Товарищ майор, вы что-то хотите сказать? — обратился он к командиру дивизиона.

— На мой взгляд, станцию Шумшино брать лобовой атакой нецелесообразно. Для этого у нас недостаточно артиллерии, и мы не успеем за время артиллерийского налета подавить и уничтожить вражеские огневые точки, — высказал свои доводы майор. — Лучше, по-моему, ударить в обход опорного пункта противника. На авось, удар лобовой что об стену головой! — заключил он, криво усмехнувшись.

Губкин обратил внимание и на то, что многие офицеры были на стороне майора: его смелость, убедительность суждений импонировали им. Надо было защищать свою точку зрения.

— На этот счет я вам тоже отвечу солдатской поговоркой, — сказал комбат. — «Не бей наобум, и у противника ум!» Гитлеровцы тоже не дураки, подготовились отразить наши удары именно на своих флангах и ждут нас там. Кроме того, лощины, которые ведут в тыл противника, занесены снегом и пристреляны перекрестным огнем, вот почему я предпочел лобовую атаку.

— И все-таки надо бы ударить в обход, — стоял на своем майор. — Артиллерия не успеет подавить огневые точки противника.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился комбат к командиру минометной роты Парскалу, — сколько потребуется времени, чтобы артиллерийскому дивизиону и минометной роте поставить дымовую завесу на фронте в тысячу метров?

— Минут пяти — десяти вполне достаточно!

— В таком случае будем атаковать Шумшино под дымовой завесой. Огневой налет приказываю закончить пятиминутным обстрелом дымовыми снарядами. Командирам стрелковых рот необходимо за это время со своими подразделениями ворваться в первую траншею немцев.

Отдав приказ на предстоящий бой, Губкин приступил к согласованию совместных действий пехоты с артиллерией и танками на главном направлении. Он уточнил на местности, кто с кем и с какой задачей будет наступать.

Неожиданно зазуммерил телефон.

— Товарищ комбат, вас просит начальник штаба старший лейтенант Кудрявцев, — сообщил телефонист.

— Слушаю! — взял трубку Губкин.

— Товарищ Шестьдесят первый, взвод Горбунова в трудном положении, — докладывал начальник штаба. — Если не предпринять экстренных мер, он погибнет. Бойцы отбивают четвертую атаку и окончательно выдохлись.

Губкин вновь почувствовал, что собравшиеся офицеры внимательно смотрят на него и напряженно ждут, что он скажет. Взгляд его остановился на командире минометной роты, который удобно устроился на пеньке. Да, да, именно он прикроет Горбунова своим огнем, и тот отведет взвод назад, оставит железнодорожную будку немцам. «Черт с ней», — подумал комбат, хотя знал, что эта злосчастная будка — основной ориентир на переднем крае и нанесена на карты штаба дивизии. Оставить ее без разрешения — за это можно сурово поплатиться, в особенности если не удастся взять станцию Шумшино.

Комбат вспомнил совсем молоденького веснушчатого младшего лейтенанта Горбунова, и ему стало жаль его. Горбунов перед самой войной закончил десятый класс и поступил в пехотное училище. После ускоренных шестимесячных курсов был направлен во второй стрелковый батальон. За три месяца пребывания на фронте заметно повзрослел, лицо его обветрилось и огрубело, волосы потемнели. Стал он не по возрасту молчаливым и задумчивым. Нет, не мог Губкин допустить гибели взвода, он всю полноту ответственности взял на себя и отдал приказ оставить железнодорожную будку.

Под прикрытием огня артиллерии и минометов взвод Горбунова оставил переезд, откатился на свои старые позиции. Пока производилась перегруппировка, восстанавливалось взаимодействие, солдаты на передовой мерзли в снегу. Некоторые грызли твердые заледеневшие сухари, кое-кто уминал мясные консервы из неприкосновенного запаса.

Наконец начался долгожданный артналет. Немцы открыли ответный огонь. Все вокруг загрохотало. Из штаба полка сообщили, что артналет заканчивается и огонь переносится в глубину обороны противника. По сигналу Губкина солдаты второго батальона, не отставая от артиллерийского огня, ринулись вперед. С КНП хорошо были видны боевые порядки стрелковых рот, они то тонули в дымовой завесе, то вновь появлялись. В ушах комбата все еще звучал приказ комполка: «Взять станцию Шумшино!»

До западной окраины Шумшино оставалось метров восемьсот, когда на боевые порядки батальона обрушилась лавина автоматно-пулеметного огня. Вдоль ротных цепей начали рваться вражеские мины. Но никто из бойцов Губкина не дрогнул. Командиры взводов и отделений умело управляли подразделениями. Перебежки стали более быстрыми и короткими.

Шестая рота овладела первой траншеей противника и залегла под пулеметным огнем с водокачки. Пятая рота захватила первые два домика на восточной окраине и тоже была прижата вражеским огнем к земле. Настал момент, когда батальон требовалось поднять для решающего броска.

Губкин вызвал командира артиллерийского дивизиона:

— Видишь, пехота залегла? Люди истекают кровью. Сколько минут потребуется для того, чтобы разрушить водокачку? Немцы ведут оттуда фланкирующий пулеметный огонь.

— Минут двадцать.

— Даю десять — и ни минуты больше!

После трех прямых попаданий водокачка была разрушена, но стрелковые роты продолжали лежать, измученные, обессиленные первыми бросками. Продолжали строчить вражеские пулеметы: артиллерии не удалось подавить полностью вражеские огневые точки. Фланговый обстрел вели ранее невыявленные пулеметы. Сигнал «Вперед, в атаку!» на бойцов не действовал. Поднялись лишь одиночные фигуры, их можно было пересчитать по пальцам. Комбат, глядя в бинокль, узнал среди них командиров рот, своих заместителей, командиров взводов. Наступление могло окончательно захлебнуться.

Молодой комбат понимал всю тяжесть и ответственность создавшегося положения. Нужно было срочно что-то предпринимать. И он решился: послал к командиру взвода противотанковых орудий Ветрову связного с приказанием выдвинуть сорокапятки как можно ближе к противнику и прямой наводкой подавить и уничтожить вновь выявленные огневые точки. Ротным командирам приказал подготовиться к атаке.

Отдав необходимые распоряжения, Губкин сам решил возглавить атакующие цепи. Пробиться к наступавшим было непросто: вражеские пулеметчики и снайперы обрушили на него огонь. Губкин вынужден был залечь. Полежал немного, оценивая обстановку, и снова бросился вперед. Ему удалось преодолеть метров сто, виртуозно перебегая с места на место; вражеские пули стали стегать по снегу совсем рядом, и пришлось снова залечь.

Прижатый огнем к земле, Губкин подумал о том, что его солдаты лежат ближе к противнику и снайперы беспрепятственно убивают их. И чем дольше они будут лежать, тем больше будет потерь. Надо быстрее поднимать их. Губкин сконцентрировался и, энергично работая локтями, двинулся по-пластунски вперед. Пот градом стекал по его лицу. Снег, попадая в рукава, за воротник, таял. Над ним поднимался пар, демаскируя его: вокруг визжали вражеские пули, вздымая снежную пыль.

Одна из них ударила в каску и сбила ее с головы. Ощущение было такое, что это не пуля, а приклад винтовки грохнул по металлу. Георгий добрым словом вспомнил тех, кто сделал эту каску, спасшую ему жизнь. Ему казалось, что слишком долго он добирается до своих, а до пятой стрелковой роты оставалась еще добрая половина пути.

«Тебя ждут около трехсот солдат и офицеров, — подбадривал себя Губкин. — Чего бы ни стоило, ты обязан добраться, вселить в них уверенность и храбрость, личным примером поднять их в стремительную атаку».

За Губкиным наблюдали не только гитлеровцы, и свои не спускали глаз и, как могли, помогали, ведя стрельбу по вражеским огневым точкам. Многие бойцы уже горели желанием броситься на врага, спасти своего командира.

Только когда Губкин подполз к обратным скатам холма, возвышавшегося на пути к пятой роте, артиллерия, как было обусловлено, начала огневой налет. Командир дивизиона, волнуясь за судьбу комбата, всем дивизионом дал залп дымовыми снарядами. Губкин воспользовался этим, поднялся и бросился вперед. Вскоре, запыхавшийся, он грохнулся рядом с командиром пятой роты. Чуть отдышался и приказал передать по цепи:

— Приготовиться к атаке!

По заснеженному полю прокатилось громовое эхо:

— За Родину! В атаку!

Губкин с автоматом в руках первым поднялся во весь рост. В этот миг он был поистине величествен. Глядя на своего комбата и воодушевляясь его порывом, все поднялись следом за ним.

Перед взором Губкина предстала впечатляющая картина: на фоне голубого неба лежала окраина Шумшина, запорошенные снегом дома, к которым устремились стрелковые роты его батальона. Он впервые видел такой стройный боевой порядок. Будто его солдаты наступали не по заснеженному полю под огнем врага, а по учебному полигону. По всему фронту гремело мощное «ура». Все, что он видел сейчас, не могло сравниться ни с какой другой атакой и ни с чем пережитым им на войне до этого.

Атакующие цепи в сопровождении артиллерии вырвались вперед. К пятнадцати часам батальон полностью освободил Шумшино от немцев и закрепился на его западной окраине.

Бой закончился, и на плечи комбата свалились новые заботы. В первую очередь надо было обогреть и накормить людей, а батальонная кухня куда-то запропастилась.

Командир хозяйственного взвода, еще накануне наступления отправившийся искать тылы полка, тоже где-то застрял.

Измученные, голодные бойцы не стеснялись выражать недовольство.

Пожилой солдат, разговаривая с товарищами, делал вид, что не замечает подошедшего к ним комбата.

— Плохо, когда командиры часто меняются. Новичку подай победу, а то, что подчиненные не завтракали и не обедали, его мало волнует…

Кровь ударила в лицо Губкину, было больно и обидно за столь несправедливое осуждение. Хотелось резко отчитать солдата, но он сдержался, понимая, что ничего этим не достигнет. Самый убедительный аргумент в данной ситуации — горячий обед. Надо накормить бойцов, пополнить их боезапас.

Губкин поспешил вернуться в блиндаж и приказал ординарцу:

— Во что бы то ни стало разыщите командира взвода и передайте ему мой приказ немедленно явиться сюда…

Минут через пятнадцать в блиндаж виновато протиснулся упитанный, одетый во все новенькое старшина Прозоров, командир хозяйственного взвода. Невнятно доложил о себе. И Губкин взорвался:

— Где кухня?

— Застряла где-то, — пожал плечами старшина.

— А где вы были?

— Да вот… искал…

— Даю вам два часа. Если за это время бойцы и командиры не будут накормлены, завтра пойдете с ними в атаку, а вопросами снабжения займется другой.

И подействовало: нашлись и кухня, и продовольствие, те, кто сумел быстро приготовить бойцам обед.

На КНП Георгия ждал сюрприз. Он оказался в числе немногих счастливчиков: батальонный почтальон принес и ему письмо. Он отошел в сторону и, развернув конверт, узнал знакомый почерк Музы. Для него ее письмо было неожиданностью. С тех пор как зарубцевались его сталинградские раны, прошло уже немало времени. Он просто потерял надежду получить ответ. И вот она, долгожданная весточка! Губкин с первых строк почувствовал, как мучительно и долго сочиняла Муза это послание.

Она сообщала, что служит в хозяйстве Крылова. Эту фамилию Губкин слышал не раз, значит, оно находится где-то поблизости. Но тот ли это Крылов? Взглянул на дату отправления: письмо дошло за неделю. Значит, военный госпиталь где-то недалеко. Губкин безмерно рад был этой небольшой весточке. Он почувствовал вдруг, что к нему возвращается нечто важное, казалось, навсегда утерянное. Воспоминания о Музе взволновали его. Георгий сразу же засел за ответ. Слова ложились на бумагу ласковые, задушевные, от которых он давно отвык на войне.

Своей радостью Георгий поделился с ординарцем, самым близким ему человеком на фронте. Несмотря на разницу в воинском звании, Образцов имел больше жизненного опыта, и Губкин прислушивался к нему. На предположение, что военный госпиталь, где они находились на излечении, перебросили из Саратова под Смоленск, ординарец возразил:

— Вряд ли стационарный госпиталь ввели в состав действующей армии.

Но на войне часто случалось непредвиденное. По окончании Сталинградской битвы на Западный фронт были переброшены не только военные госпитали, но и крупные соединения.

…Когда немцы вновь обрушили шквал огня на западную окраину Шумшина, еще не все солдаты второго батальона успели поесть. Враг не жалел снарядов. В центре огневого налета оказались позиции минометной роты. Немцы перешли в контратаку. Осколком вражеского снаряда был ранен командир приданного артиллерийского дивизиона. Губкин, определив, откуда бьет вражеская артиллерия, вызвал к себе начальника штаба дивизиона старшего лейтенанта Селезнева и приказал ему подавить батарею противника.

— Товарищ комбат, приказ командира полка: оставшийся боекомплект снарядов не расходовать, — возразил Селезнев. — Он предназначен для сопровождения вашего батальона в наступлении.

— Выполняйте мой приказ! — сорвался Губкин. — Если промедлите, через полчаса наступать уже будет некому. Идите! — И тут же вызвал командира взвода связи.

Тот оказался на линии, и вместо него прибыл помощник командира взвода связи сержант Петр Баранов.

— Товарищ сержант, почему нет связи с командиром минометной роты?

— Противник ведет огонь, связь выведена из строя. Линейный надсмотрщик убит, командир взвода сам на линии.

Сержанта перебил телефонист:

— Командир минометной роты у телефона.

— Старший лейтенант Парскал, вы меня слышите? — спросил Губкин.

— Так точно, товарищ Шестьдесят первый!

— Приказываю: огнем всей роты отразить контратаку немцев!

И все же на левом фланге батальона гитлеровцам удалось вырваться из-под минометного огня роты Парскала и выйти к самой окраине Шумшина.

Снова рвались вражеские мины и снаряды в боевых порядках рот второго стрелкового батальона, и снова наше наступление на этом участке захлебнулось. Губкин находился в боевых цепях пятой роты Акимова, когда позвонил комполка.

— Товарищ комбат, майор вызывает вас к телефону, — передал Губкину трубку телефонист.

— Что вы там опять замешкались? Почему не продвигаетесь вперед? — услышал Губкин хриплый голос Гринченко.

— Отражаю контратаку превосходящих сил противника, — немного помедлив, сказал он.

К вечеру боевые действия утихли. Губкин вызвал к себе в блиндаж, сооруженный еще немцами, командиров рот и других приданных подразделений, развернул перед ними на столе карту, испещренную синими и красными знаками.

— Тихо, товарищи! — призвал он к порядку разгомонившихся командиров. — Есть приказ: с рассветом снова наступаем! Завтра наш батальон должен вступить на белорусскую землю. Дожили мы с вами до радостных дней!

— Товарищ комбат! Какие там радости, когда наступать не с кем, — с досадой сказал командир пятой роты Акимов. — Людей мало… И боекомплект кончается. У станковых пулеметчиков — по ленте патронов. Во взводе противотанковых орудий всего десять снарядов. Немцы хотя и в обороне, но превосходят нас в силах.

— Товарищ старший лейтенант! Приказы не обсуждаются. Наше дело выполнять их…

— Начальству, конечно, виднее! — заметил Акимов, расстегивая когда-то белый, а теперь посеревший от времени полушубок. — Только что даст нам наступление при такой обстановке?

— Что же вы предлагаете? — резко оборвал его Губкин.

— Надо просить пополнения и времени, чтобы привести в порядок роты…

— Думаете, у командира полка стоят готовые резервы?

Губкин отчитывал подчиненного, хотя в душе понимал его: роты сильно поредели, решать задачу будет теперь труднее. Он еще раз подумал о том, как тяжело командовать батальоном. Губкин остро реагировал на просьбы подчиненных, переживал неудачи этого дня. А их было много: все еще оставалась невыполненной боевая задача. Майор Гринченко, только вступивший в командование полком, всю ответственность за неудачи в батальонах взял на себя. Ни в чем не упрекнул он и Губкина, но этим еще больше задел его самолюбие.

Губкин понимал и свои ошибки: недостаточно умело руководил артиллерией — и она отстала; не всегда был настойчив и строг с командирами рот и взводов — и некоторые этим пользовались, неоперативно выполняли его распоряжения. А ведь он не раз убеждался на личном опыте: чем взыскательнее и строже он относился к командирам, тем легче было солдатам выполнять задачу, поставленную батальону. В данном же случае командир пятой роты был прав. Надо что-то предпринять, хотя и неоткуда взять резервы. Подумав, комбат приказал Акимову передать в четвертую роту взвод станковых пулеметов, саперное отделение и взвод противотанковых орудий, приданные ему на усиление, а его третий стрелковый взвод вывести в свой батальонный резерв.

— Что же я буду делать с двумя стрелковыми взводами? — Акимов никак не ожидал такого поворота дела.

— Будете прикрывать правый фланг батальона, — строго сказал Губкин. Взгляд комбата задержался на усталом лице лейтенанта Зайцева. — Товарищ лейтенант! Успех батальона теперь зависит от вас. Но помните: десять снарядов сорокапяток использовать только для борьбы с вражескими танками…

Ночью в ротные пункты боепитания доставили патроны, гранаты. С утра, после короткого артналета, по сигналу комбата по цепи атакующих вновь прокатилось «ура». Солдаты Губкина поднялись в атаку. Но противник неожиданно открыл фланкирующий пулеметный огонь из невыявленного ранее дзота. Атакующие залегли. Губкин с досадой наблюдал, как его люди утопали в снежных сугробах. Он приказал взводу сорокапяток уничтожить дзот. Батальонная артиллерия ударила прямой наводкой, но тщетно. Требовалась более мощная артиллерия. Иначе подступиться к вражеской огневой точке было невозможно.

Солдаты, оказавшись в низине, несли тяжелые потери, раненые замерзали. Даже после третьего по счету артналета вражеский дзот не был подавлен и продолжал вести губительный огонь. Последовал четвертый артналет. И только он оказался роковым для гарнизона фашистского дзота. От мощного долговременного укрепления остались лишь обломки бревен да черная яма на белом поле. Батальон опрокинул немцев и к одиннадцати часам продвинулся вперед почти на километр. Однако здесь бойцов ждала новая пристрелянная врагом оборонительная полоса, массированный огонь минометов и пушек заставил наших солдат снова залечь.

Батальону Губкина предстояло повторить атаку. Приказ надо было выполнить во что бы то ни стало, хотя сил для наступления оставалось совсем мало. В то время комбат не знал конечной цели операции и того, что дивизия наступает с ограниченной задачей: отвлечь противника от основного стратегического направления. Все это держалось в строгом секрете.

Последние минуты перед атакой были для Губкина всегда особенными, он остро ощущал тот момент, когда сотни бойцов по его команде должны будут ринуться навстречу вражескому огню, навстречу смерти. Поднимать в атаку людей, залегших под сильным огнем противника, всегда считалось сверхтрудной задачей для любого командира. Тем более когда люди измотаны многодневными боями, стужей. Требовалось предельное сосредоточение всех физических и моральных сил.

Комбат знал, что трудности солдат переносит гораздо легче, когда ощущает постоянную заботу и внимание командира. И он старался сделать все, чтобы солдаты были сыты, хорошо обуты и одеты. Но это не всегда удавалось: хозвзвод батальона пока еще несвоевременно обеспечивал бойцов горячей пищей, неоперативно заменял вышедшее из строя зимнее обмундирование…

Командиры рот доложили наконец о своей готовности. Взглянув на часы, Губкин перехватил из рук ординарца ракетницу и выстрелил. Красная ракета взвилась ввысь. Стрелковые цепи устремились вслед за разрывами снарядов нашей артиллерии. По команде ротных и взводных батальон дружно поднялся в атаку. И в полный рост пошел вперед по снежному полю. Солдаты шли стиснув зубы, чувствуя, как тело наливается яростной силой. Вот уже преодолены первые сто метров. Губкин насчитал несколько огневых точек противника, которые не удалось подавить, сейчас они безнаказанно вели ответный огонь. Комбат остановился, чтобы уточнить задачи артиллерии.

До вражеских окопов оставалось менее трехсот метров, но преодолеть их было очень трудно. Противник оказывал ожесточенное сопротивление, фланкирующим огнем прижимал к земле нашу пехоту. С воем на поле стали рваться снаряды и мины. Белый снег покрылся копотью. Командиры рот по телефону передавали координаты огневых точек, мешающих их продвижению. Губкин, оставаясь на открытой местности, уточнял задачи артиллерийскому дивизиону, минометной и пулеметной ротам.

Замполит капитан Щипан волновался, видя безрассудную храбрость комбата. Незадолго до этого на его глазах был тяжело ранен капитан Мельниченко, и теперь он переживал за Губкина.

— Георгий Никитович, лучше бы вам расположиться вон в той воронке. Хотя бы временно, пока отдаете распоряжения. — Щипан показал в сторону углубления, зияющего в снегу, запорошенном черной гарью.

— Не до укрытий, замполит, роты вперед пошли, и нам надо продвигаться за ними, — улыбнулся Губкин.

Воронку так никто и не занял. Роты продвинулись вперед, и комбат последовал за ними. Вместе с ним зашагал радист, у которого на спине висела радиостанция с длинной болтающейся антенной для связи с полком. Чуть позади шел связист с катушкой за спиной, разматывая телефонный провод. Все они двигались на виду у противника. Снаряды рвались впереди и позади, слева и справа. Один из них полыхнул совсем рядом, и Губкин упал: осколок угодил ему в бедро. Подбежавший санинструктор разрезал брюки, перебинтовал ногу. Комбат в горячке не сразу почувствовал, насколько тяжелой оказалась рана. Он подумал лишь о том, как много сил вложено в это наступление, и потерял сознание.

К матери солдата беда пришла не одна. За похоронкой на мужа вскоре последовала другая, на сына. Вдова Кузнецова еще не могла опомниться от страшных потрясений, и вот в это тяжелое для нее время она получила от командира письмо с подробностями геройской гибели сына. Строки, согретые теплом и заботой о матери солдата, доставили ей облегчение. Весточке из самой гущи войны и несчастья она была признательна. И опять взяла лежавшее на столе письмо, принялась перечитывать. И почему-то в голове ее пронеслись мысли, что командира, написавшего письмо, уже нет в живых или, может быть, он повел своих солдат на страшный бой и сам на краю гибели, раненный, истекает кровью. А где-то, наверное, в отчаянии рыдает его мать, думала она. И вот этот самый человек нашел все же время написать ей, матери солдата, искренние, теплые строчки.

…Санитары помогли Образцову положить раненого комбата на носилки, связанные поясными ремнями из двух жердей; тот застонал и чуть приоткрыл глаза. Ординарец впервые увидел искаженное болью и страданием лицо Губкина. Опасаясь за жизнь комбата, он заспешил в тыл к медпункту.

Губкин очнулся от грохота разорвавшегося снаряда. Ярость и отчаяние заклокотали в нем, переворачивая душу. Он еще никогда не чувствовал себя так плохо, как сейчас. Что-то сдавило голову, все закружилось и смешалось, и не столько от боли, сколько от тяжести долга и ответственности за судьбу батальона. И он настойчиво потребовал нести его обратно, в расположение роты Зайцева. Усталые бойцы, проваливаясь по колено в снегу, понесли носилки назад к линии фронта.

Навстречу им попались бойцы четвертой роты. Отступая, они наткнулись на носилки с Губкиным.

— Вы что же это удираете, паникеры? Приказываю занять оставленные позиции! — попытался скомандовать как можно громче Георгий, но боль перехватила дыхание.

Солдаты поняли все, что не досказал комбат, и повернули обратно. Санитары занесли носилки с Губкиным в воронку, развороченную взрывом снаряда тяжелой гаубицы, совсем близко от наблюдательного пункта командира роты Зайцева.

Одного связного Губкин тут же направил за начальником штаба батальона, другого за замполитом. Вскоре к нему подошли старший лейтенант Селезнев, исполнявший обязанности командира приданного артиллерийского дивизиона, начальник штаба старший лейтенант Кудрявцев и замполит капитан Щипан. Губкин, лежа на носилках, отдавал приказания через Кудрявцева. Только взгляда своего замполита Георгий старался избегать. Перед ним он чувствовал себя виноватым в том, что не прислушался к его предостережениям.

Вскоре перед фронтом батальона боевая обстановка стабилизировалась. И Губкина теперь уже беспокоили не столько раны, сколько судьба сына и дочурки. Последнее время они часто снились ему.

Семейное счастье его оказалось ложной мечтой. Скрывать свою душевную боль становилось невмоготу, и он решил поделиться своими неурядицами с замполитом.

Капитан Щипан и сам замечал, что Губкин больше страдает не от осколочной раны, а от чего-то другого, часто задумывается, вздыхает. И он сказал комбату:

— Ну-ка, выкладывай свою боль, Георгий Никитович, может, чем помогу.

— Чем ты можешь помочь, Илья Иванович? — грустно усмехнулся Губкин. — Беда, как говорят, не ходит одна. Ранили меня не только в ногу, но и в душу: моя жена недавно сообщила мне, что вышла замуж за другого.

— Да, это тяжелый удар, — согласился Щипан. — Но ты — командир, на тебя смотрит весь личный состав батальона, и вешать тебе голову не к лицу. Мало ли нынче женщин, которые не выдерживают испытание? А может, это и к лучшему. Какая семья без любви? Ты еще найдешь такую, которая тебя полюбит.

— Илья Иванович, жалко сына и дочь!

— Ты на меня не обижайся, мы с тобой прежде всего солдаты. Настоящий солдат должен жить не тоской о доме, а думами об Отечестве. Ты знаешь, кто это сказал?

— Не знаю.

— Суворов!

— Очень уж обидно…

— Верю. Но обида не должна заслонять главного — исполнения своего долга перед Родиной…

Разговор комбата с замполитом прервал телефонный звонок. Командир четвертой роты докладывал, что два вражеских танка T-III надвигаются на его левый фланг. Расстояние до них не превышает километра.

Губкин вызвал к себе командира взвода противотанковых орудий Ветрова.

Кудрявцев доложил комбату, что из штаба полка только что сообщили о присвоении Ветрову воинского звания «старший лейтенант». Губкин обрадовался — это по его представлению подчиненный повышен в звании.

Ветров, молодой коренастый блондин с артиллерийскими эмблемами на погонах, вскоре предстал перед ним.

— Товарищ старший лейтенант! Приказываю уничтожить вражеские танки, контратакующие четвертую роту. — Губкин заметил в глазах Ветрова некоторое смущение. Очевидно, его шокировало то, что он, командир взвода, догнал в звании своего комбата.

— Есть, уничтожить вражеские танки! — несколько запоздало повторил приказ Ветров, но уходить не торопился.

— Попробуйте не оправдать доверия! — Губкин улыбнулся через силу и добавил: — Поздравляю с присвоением очередного воинского звания «старший лейтенант»!

— Служу Советскому Союзу! — с радостью отчеканил Ветров.

— Смотри, чтобы не прошли вражеские танки.

— Не пройдут, товарищ комбат!

Обстановка становилась все более сложной. Губкин продолжал управлять боем, отдавая соответствующие распоряжения по телефону, а на душе у самого было тяжело. Сколько близких товарищей полегло на дорогах войны! Сам не раз чудом уходил от смерти, и сейчас его жизни снова угрожала опасность. А сколько еще боев впереди, сколько еще шагать до победы! И так хотелось дожить до нее.

Немцы, как видно, уже не сомневались, что им удастся уничтожить вырвавшийся вперед батальон русских. Командир полка майор Гринченко, разгадав намерения противника, решил бросить на чашу весов свой резерв, ввести в бой на этом участке третий батальон.

Произведя перегруппировку, полк майора Гринченко вновь перешел в наступление. Шестая рота опрокинула немцев. Комполка еще не знал о ранении Губкина, но, вызвав его к телефону, похвалил: «Молодец, товарищ комбат! Молодец!»

В тот момент Гринченко даже не подозревал, как это им было сказано вовремя и кстати. Губкин чувствовал себя все хуже, слабел буквально на глазах. Кудрявцев переживал за комбата, досадуя, что своевременно не настоял на его эвакуации.

Нигде так не проверяются высокие качества человека, как на войне. Только в бою можно получить ответ на вопрос, готов ли ты до последней капли крови сражаться во имя Родины. В бою недостаточно одних призывов, самым важным фактором в решающий момент становится личный пример. За смелым командиром воины шли в огонь и воду, если он был сердцем и мыслями с ними, если делил с ними до конца все трудности фронтовой жизни.

Солдаты конечный результат боя оценивали, исходя из количества потерь. Солдатская арифметика, как правило, позволяла понять, насколько умело продуман бой. И конечно, больше всего бойцы дорожили теми командирами, которые достигали победы с наименьшими потерями. А для этого надо было прежде всего уметь правильно анализировать обстановку и знать, какими силами располагает противник.

Когда рота Зайцева захватила раненого немецкого унтера, Губкин сразу потребовал, чтобы пленного доставили на КНП. Немец первым делом заявил, что он голоден и просит оказать медицинскую помощь.

— Накормите, дайте хлеба и сала! — приказал комбат, приподнявшись на носилках.

Впервые за все время Образцов возмутился, но промолчал, хотя кормить гитлеровца русским салом, которого сам не пробовал, а берег для раненого комбата, очень не хотел. В голове ординарца не укладывалось, как можно последнее отдавать немцу. Ведь комбат ненавидел немцев, с яростью громил их, а тут вдруг проникся к пленному жалостью…

Немец с жадностью набросился на еду, давясь поблагодарил:

— Данке!..

— Смотри, как у тещи на блинах. Видно, знает, как русские обращаются с пленными, — сказал находившийся рядом начальник штаба батальона.

— Узнайте номер его полка, — попросил Губкин Кудрявцева.

Тот перевел пленному. Немец ответил не сразу.

— Кто этот раненый на носилках? — поинтересовался он.

— Командир батальона, — ответил Кудрявцев.

— Переведите ему, что на этом участке обороняется 18-й пехотный полк…

Перед ними действовал все тот же противник, разведданные о подходе новых резервов не подтвердились. Комбат приказал оказать пленному первую медицинскую помощь и направить его в штаб дивизии.

На душе у Губкина отлегло, и он вспомнил о письме, которое сунул ему в карман почтальон перед самым началом атаки. Напрягая зрение в наступивших сумерках, быстро пробежал глазами строки, написанные знакомым почерком. Наконец-то Евдокия Тимофеевна не выдержала, решилась откровенно сообщить сыну обо всем, что произошло с Асей. Но Георгий уже знал, что жена ушла к другому.

Тяжело вздохнув, он сунул обратно в карман треугольник со штемпелем Благовещенска. Два полушубка и одеяло, которыми заботливо укрыли его солдаты, не грели. Никогда еще он не испытывал такого пронизывающего холода, как теперь. Нестерпимо ныло бедро. От потери крови Георгий обессилел, временами терял сознание.

— Товарищ старший лейтенант, вражеская контратака отбита, преследуем отходящего противника, — наклонившись к нему, доложил Кудрявцев.

— Разведку послали?

— Разведка действует.

— Дали команду на смену огневых позиций артиллерии?

— Артиллерия в пути.

— Задачи ротам уточнили?

— Пятая рота прикрывает левый фланг полка, четвертая и шестая роты наступают. Разрешите вас эвакуировать?

Последние слова Кудрявцева Губкин уже не расслышал; совсем обессиленный, он вновь впал в забытье. Словно начал погружаться в небытие, будто опускался в пустоту. Его клонило к сладкому сну, и будто наступал долгожданный покой, в котором ему уже не придется испытывать ужас смерти…

Где-то снова застучал пулемет. Несомненно немецкий — за выстрелами прослушивалось характерное металлическое лязганье МГ-72.

Сержант Александр Образцов с рядовым Николаем Чуевым бережно понесли комбата на самодельных носилках в полковой медпункт. Время от времени они опускали носилки на землю, чтобы немного отдохнуть, и снова брели по снегу. Им казалось, что они тащили своего комбата целую вечность. Это была долгая дорога к жизни! Не раз они оступались, попадая на выбоины, и каждое сотрясение носилок мучительной болью отдавалось в теле Губкина. Невероятно сильно мерзли ноги, от холода боль становилась еще острее.

Иногда до них долетали вражеские снаряды, и тогда Образцов и Чуев опускали носилки в воронку или первую попавшуюся лощинку, используя ее как укрытие. Едва обстрел затихал, они снова пускались в путь.

Наконец им удалось выбраться из зоны обстрела, и они решили передохнуть. Неподалеку раздался шум мотора, где-то рядом проходила дорога. Чуев бросился туда. Когда увидел санитарную машину, он уже был настолько обессилен, что не мог даже закричать, и только размахивал руками. У обочины дороги стояла санитарная машина. Шофер, худощавый молодой сержант небольшого роста, судя по всему, только что устранил поломку и уже захлопывал дверцу. Образцов уговорил его взять тяжелораненого старшего лейтенанта.

Сосновая роща, где расположился медсанбат, была забита повозками и машинами, беспрерывно подвозившими раненых. В первую очередь пропускали тяжелораненых. Губкина сразу отнесли в просторную палату с окнами и железной трубой над брезентовой крышей. Внутри палатки была своя очередь. На столах в ожидании операции уже лежали четверо раненых.

— Привезли комбата! Еле живой! — крикнул кто-то из санитаров.

— Давайте его сюда! — военврач Серафима Максимовна Чибиркова показала рукой на операционный стол.

Операция прошла быстро, хотя ранение Губкина оказалось сложным. Хирург предприняла все возможное, но не была уверена, что комбат выживет. В медицинской карточке написала: «Эвакуировать в госпиталь».

Медсестра стала готовить Губкина к эвакуации. Георгий, хотя и понимал тяжесть своего положения, все же надеялся после выздоровления вернуться в свою часть, поэтому попросил:

— Оставьте меня в медсанбате. Я поправлюсь здесь быстрее.

Сестра позвала хирурга.

— Вот что, молодой человек, — сурово заговорила врач, — шутить жизнью нельзя! Вам требуется стационарное лечение. В полевых условиях это невозможно. Мы наступаем, и медсанбат будет все время в движении. Так или иначе будем всех эвакуировать.

— Вот тогда со всеми эвакуируете и меня…

— Ну это мы уже сами решим, когда вас эвакуировать. Врачи лучше знают, как и где вас лечить. Не вы первый проситесь остаться в медсанбате, чтобы вернуться в свой батальон, в свой полк. Я вас отлично понимаю. Не волнуйтесь, поедете в армейский госпиталь, который в Гжатске. Оттуда вернетесь в свою дивизию.

…По письму Музы Георгий догадывался, что она находится в армейском госпитале. Возможность встречи с ней радовала его и ободряла. Ему очень хотелось увидеть ее. С тех пор как они расстались, прошло больше года, но Муза не выходила из головы, часто снилась во сне…

Губкина на санитарной машине эвакуировали в Гжатск в армейский госпиталь. Фронтовая дорога с ухабами оказалась томительной. Уже поздно ночью занесли его в госпитальную палату. Кто-то громко сказал: тяжелораненый. Тотчас же к нему подошел санитар в белом халате, поглядел на него и грустно вздохнул:

— Видать, плохи дела?

— Совсем плохи, — тихо проговорил Губкин.

Минут сорок он лежал на носилках в теплой палатке, и они показались ему вечностью. Наконец подошел главный хирург госпиталя майор Четверяков, о котором ходила молва, что он человек с добрым сердцем и золотыми руками, осмотрел рану Губкина и приказал:

— Немедленно на операционный стол!

С подобной раной Четверякову довелось иметь дело второй раз. Первый случай, под Москвой, оказался неудачным: солдат не выдержал. На этот раз майор надеялся на молодой и крепкий организм Губкина.

Многие в госпитале узнали о сложной операции, сделанной Губкину, но Муза Собкова только на другой день из доклада Четверякова на консилиуме услышала о безнадежном состоянии Георгия. На ходу вытирая слезы бросилась к нему в палату. Тихо-тихо, как умеют ходить лишь палатные медсестры, подошла к его изголовью:

— Товарищ старший лейтенант!

Губкин открыл глаза, плохо понимая, наяву или во сне он видит Музу.

— Встретились, — прошептал он.

Муза смотрела на его осунувшееся лицо, на котором резко обозначились скулы и лихорадочно блестели глаза.

Она присела на краешек кровати, взяла Георгия за руку и мягко проговорила:

— Вы только не волнуйтесь, все у вас хорошо, и вторая операция пройдет успешно…

Лишь от одного напоминания об операции Георгию стало не по себе. В памяти всплыл разговор врачей у операционного стола. Действие наркоза в конце операции ослабло, и он отчетливо услышал фразу: «Идеально очистить пластинки седалищной кости невозможно, да и ампутация ноги вряд ли ему поможет».

«Неужели умру?» — обожгла мысль. Он заметил, как Муза украдкой смахнула набежавшую на глаза слезу.

Осмотревшись, он увидел, что лежит в одиночной палате. Это подтверждало страшную догадку. Чувство полной безысходности овладело им.

— Пригласите, пожалуйста, главного хирурга, — стараясь казаться спокойным, попросил Георгий.

Муза тут же поспешила за майором.

Просьбы раненых здесь всегда выполнялись незамедлительно. Часто бывало, что они оказывались последними в их жизни.

Майор не заставил себя долго ждать.

— Слушаю вас, товарищ старший лейтенант, — склонился он над Губкиным, прощупывая его пульс.

— Товарищ майор, прошу вас, прооперируйте меня еще раз. Но только вы лично. И пожалуйста, не ампутируйте ногу.

Майор некоторое время молчал, считая пульс, затем проговорил:

— Хорошо, — и повернулся к сестре: — Готовьте.

Муза развязала бинты и, отрывая пинцетом марлю, прилипшую к ране, с состраданием следила за Георгием. Он молчал, стиснув зубы, чувствуя, как по лицу катится пот.

Когда Четверяков пришел в операционную, все уже было подготовлено. Холодным блеском отливали никелированные инструменты, резко пахло йодом. В сложных операциях главному хирургу всегда помогала Муза, ловкая, собранная и спокойная.

— Ассистировать будете вы, товарищ старшая хирургическая сестра, — обратился он к Музе.

Быстрыми и уверенными движениями Четверяков вскрыл рану и приступил к операции.

Несмотря на сильное волнение, Муза поначалу с полуслова, по взгляду понимала хирурга и подавала нужный инструмент, но, когда Четверяков начал долбить кость, ей стало плохо.

— Двадцатку, — потребовал хирург.

Муза протянула инструмент, но оказалось, что вместо долота она держала зажимы.

— Лейтенант Собкова, что с вами? Возьмите себя в руки! — Зажимы со звоном упали на столик. Муза совсем растерялась. Медлить было нельзя, и Четверяков повернулся к другой медсестре: — Ассистируйте вы, Лидия Петровна!

Муза пошатываясь вышла из операционной, ноги не держали ее. Минуты, которые она провела в приемной, показались ей вечностью…

Операция продолжалась. Даже сквозь наркоз Губкин ощущал удары молотка по долоту, ноющая, тупая, страшная боль растекалась по всему телу. Когда боль стала нестерпимой, он внезапно очнулся и его будто обожгло раскаленным железом. Он застонал. Слезы подступили к глазам, и Губкин, резко дернув головой, стряхнул их с ресниц и в отчаянии закричал…

— Потерпите, старший лейтенант! От нашей общей выдержки зависит ваша жизнь, — стараясь быть спокойным, сказал Четвериков.

Губкин что-то невнятно пробормотал и опять потерял сознание.

— Вот теперь будешь жить, — сказал Четверяков, снимая маску.

Когда Георгия принесли в палату, перед его глазами колыхалась легкая прозрачная дымка, и ему казалось, будто он дома, приехал за сыном. Пронзительный Асин голос стоял в ушах: «Не отдам тебе сына!» Юра бросился к нему с криком: «Папа, я с тобой!» Крепко обхватил его ручонками за раненую ногу, причиняя страшную боль, но Георгий терпел: так хотелось обнять и приласкать сына.

Сознание возвращалось к Губкину медленно. А когда он понял, что жив, то испугался: «Почему стало так легко и не ощущается раненая нога? Неужели ампутировали?» Он громко позвал:

— Сестра!

В палату вбежала встревоженная Муза:

— Что с вами?

— Со мной ничего… А вот что с моей ногой? Просил же не ампутировать! И мне обещали! Так жестоко обмануть! — На глаза Георгия навернулись слезы отчаяния.

Муза не поняла, в чем дело, наклонилась к нему.

— Георгий Никитович, о чем вы? — приподняв одеяло, она сказала успокаивающе: — Смотрите же, нога цела!

— Цела?! — не веря ей, воскликнул Губкин. Протянул руку, но не посмел притронуться к ноге.

— Сейчас вы сами убедитесь в этом! — Муза осторожно провела пинцетом по ступне Георгия.

— Довольно, довольно, сестричка! — радостно воскликнул Георгий. — Простите меня.

…На обед Губкину принесли мясной бульон, котлеты и компот. Но есть не хотелось. Только выпил компот, чтобы утолить жажду.

— Как самочувствие, больной? — спросил дежурный врач, совершая обход.

— Нормально, — ответил Губкин, — если не считать сильной слабости и того, что кошмарные сны меня одолевают.

— Надо будет сделать вам переливание крови, и кошмары исчезнут.

Георгий вздрогнул и, пересиливая себя, взглянул на висевшую рядом капельницу. До того он был измучен и так хотелось покоя!

— Товарищ доктор, может, без переливания крови обойдемся?

— Если жить хотите, не обойдемся. Только жаль, что у нас пока нет вашей группы крови.

Их разговор услышала вошедшая старшая медсестра Собкова.

— Как это нет? — возразила она. — У меня первая группа…

Донором Георгия стала Муза. Врачи делали все, чтобы спасти старшего лейтенанта. Время шло, а температура словно застыла на отметке «39». Четверяков, посоветовавшись с главным терапевтом, решил провести курс стрептоцидного лечения. Лекарство отрицательно повлияло на аппетит больного. Георгий заметно слабел, глаза его горели лихорадочным огнем. Температура продолжала держаться. Врачи долго ломали голову над диагнозом, но ничего определенного сказать не могли. Лишь на четвертые сутки, после того, как он начал принимать стрептоцид, ртутный столбик стал медленно спадать. Утром того долгожданного дня Георгий попросил воды. Сделал глоток и обессиленно закрыл глаза. А когда спустя полчаса измерили температуру, стало ясно, что наступил перелом: градусник показывал «38». Майор Четверяков, облегченно вздохнув, произнес: «Будет жить!»

Губкин в это время уже спал глубоким сном.

На следующий день на раненую ногу наложили гипс. Георгия словно заковали в панцирь. Открытыми остались лишь грудь, руки и ноги ниже колена. Целый месяц он не мог повернуться без чужой помощи. Рана, скрытая в гипсе, так зудела, что хотелось ее разодрать.

Однажды утром в госпитале поднялся переполох. По телефону позвонил командующий армией генерал Крылов. Он интересовался здоровьем комбата Губкина, сказал, что собирается приехать. Санитары тут же принялись все кругом драить, чистить.

Во второй половине дня в палату, где лежал Георгий, вошли командарм генерал Крылов, член Военного совета армии генерал Пономарев и несколько военных корреспондентов в сопровождении начальника госпиталя и главного хирурга.

Генерал Крылов, поздоровавшись, сел на стул рядом с койкой Губкина и крепко пожал ему руку.

— Ну-ка расскажи, товарищ комбат, как это ты носилки превратил в командный пункт? — сказал с улыбкой. — Значит, раненный, продолжал руководить боем? Молодец! И твои орлы наступали геройски!

Губкин смущенно молчал, не зная, что сказать командующему.

— Эвакуировать было невозможно, вот и стали носилки командным пунктом.

— Не скромничай, хорошо командовал, товарищ капитан!

— Извините, товарищ генерал, я старший лейтенант!

— Никакой ошибки тут нет, товарищ капитан! Приказ уже подписан. Конечно, такое событие следовало бы отметить. Да медицина, думаю, — генерал кивнул в сторону начальника госпиталя, — будет против. Но звездочку мы все же обмоем. Дайте спирту! — распорядился командарм.

В руках Крылова блеснули две золотистые звездочки. Он опустил их в стакан и подал Губкину:

— Вот, держи, чтоб не ржавели. А выпьем, когда на ноги встанешь. — Крылов обернулся к адъютанту, взял у него орден Красного Знамени, склонился над Губкиным и прикрепил награду прямо на рубашку. Губкин взглянул на пурпурное знамя, играющее переливами, как шелк на ветру, и ему невольно вспомнилось, как он бегал с ребятами в Дом Красной Армии, чтобы только посмотреть на буденновца — кавалера ордена Красного Знамени.

— Поздравляю, герой! — Крылов осторожно обнял капитана. — Мы с тобой еще повоюем. Попомнят нас фашисты!

Через день после этой встречи в армейской газете был опубликован портрет капитана Губкина и очерк о его подвиге.

Муза вбежала в палату разрумяненная, сияющая и, передавая Георгию газету, воскликнула:

— Тут о вас написали!

Георгий пробежал строчки глазами, посмотрел на счастливое лицо Музы и улыбнулся:

— Корреспондент так меня разукрасил, что сам себя не узнаю…

Радостными были минуты, когда сняли гипс. Губкину разрешили ходить. Он сам поднялся с койки, взял под мышки деревянные костыли и в сопровождении палатного санитара, пожилого коренастого солдата, сделал первые шаги. Голова у него закружилась, колени задрожали, и он упал бы, если бы санитар не поддержал его.

После обеда, не дождавшись санитара, Губкин снова встал на свои ходули и шаг за шагом стал упорно учиться ходить.

До дежурства Музы в понедельник оставалось еще два дня, а Георгий хотел удивить и преподнести сюрприз, встретив ее у входа в палату. Он представлял, как она обрадуется. Губкин теперь не мыслил себя без Музы. Может, оттого, что он обязан ей своим выздоровлением? Нет, совсем не от этого. В нем происходило нечто такое, что волновало и радовало, заставляло учащенно биться сердце.

…Наконец-то, отложив костыли, он стал передвигаться с помощью трости. Нелегко давался ему каждый шаг. Наступать всей ступней раненой ноги было нестерпимо больно. От резких движений перехватывало дыхание.

Несмотря на ограничения врачей, Губкин о каждым днем увеличивал расстояние для своих прогулок. Однажды на лесной поляне его вместе с Музой встретил Четверяков. Умудренный жизненным опытом, главный хирург сразу понял, что в скором времени ему, очевидно, придется расстаться с одной из опытнейших медсестер. Увезет ее Губкин с собой. И, досадуя на это, главный хирург в то же время радовался за них: «Они нашли друг друга и полюбили. И пусть будут счастливы… Сколько пришлось пережить этому молодому капитану! Жизнь его висела на волоске. И Муза… отдала ему свою кровь… Нет, я не вправе мешать их счастью, которое они выстрадали, заслужили».

Как ни подгонял Губкин время, выздоровление шло медленно. И тоска по боевым товарищам все чаще стала накатываться на него. А врачи предсказывали еще месяц лечения.

Муза как-то шутя спросила:

— Георгий Никитович, когда же вы пригласите меня на танцы?

— Какие там танцы, сестричка! Все еще хромаю.

— Ничего, скоро окрепнете, уедете в свою часть и забудете и о ране и о сестричке своей…

— Нет, забыть я вас теперь уже не смогу. — Георгий сказал это так проникновенно, что улыбка сразу сошла с лица Музы. — Вы же мне жизнь спасли!

Губкин всей душой рвался на фронт. После холодных и сырых траншей и блиндажей, где от каждого разрыва вражеского снаряда вздрагивала земля и во все щели сквозь накаты сыпался песок, госпиталь показался ему райским уголком. Он заново приучался держать в руках вилку, нож, удивлялся тишине в палатах, забытому вкусу белого хлеба. Но после того как пошел на поправку и собственная боль начала утихать, стала особенно заметна боль чужая. Страдальческие глаза, землистые лица и окровавленные повязки раненых угнетали его. Совсем случайно он встретил ефрейтора из своего батальона и обрадовался ему, как родному.

— Здравствуй, Штанько! Не узнаешь комбата? — дружески окликнул он ефрейтора, у которого рука была в гипсе.

— Что вы, товарищ капитан! Я, конечно, узнал вас, только моя фамилия Черненко. А Штанько тоже из нашей роты, но он погиб еще до вашего ранения, когда брали Шумшино. Штанько прошагал с вами аж с Курской дуги и в разведку ходил!

Комбат смутился, что перепутал фамилию. А ведь когда был ротным, знал всех подчиненных наперечет… Все меньше и меньше оставалось старых солдат в строю.

Встреча с ефрейтором взволновала Губкина, заставила вспомнить фронтовых товарищей из родного 2-го стрелкового батальона: Кудрявцева, Зайцева, Ветрова, Образцова. Где они теперь?

Когда Губкин вернулся в палату, как нарочно, по радио передавали его любимую песню:

Песня совсем разбередила Губкину душу. И так захотелось скорее попасть к однополчанам — на фронт!

Он делал все возможное, чтобы побыстрее вернуться в свою дивизию. Начальство госпиталя пошло ему навстречу, хотя полный курс лечения не был закончен.

Накануне выписки Губкин встретился с Музой в сосновой роще, где располагался штаб госпиталя. Последнее время Музе казалось, будто Георгий стал избегать ее, а она тянулась к нему всем сердцем. И вот он уезжает.

— Увидимся ли еще? — спросила она, крепко сжав руку Губкина.

— Непременно увидимся. И надеюсь, не в госпитале! — сказал Георгий.

Они медленно пошли по тропинке, потом свернули в глубь леса.

Георгию так было хорошо и приятно идти с ней рядом, что он действительно забыл о своей ране, хотя нога все еще побаливала. Хотелось вот так идти и идти вместе всю жизнь. Только Музе не давала покоя мысль о том, что Георгий женат. Порой, оправдывая его, пыталась оправдаться и перед собой. Не раз Муза слышала: «Война все спишет». Но легкомысленно флиртовать, хотя бы даже с симпатичным ей человеком, она не могла. Полюбила его, даже себе боялась в этом признаться.

И теперь, провожая Губкина на фронт, Муза больше всего на свете желала, чтобы он остался жив. Многое хотелось ей сказать ему, но не было сил решиться. Георгий понял душевное состояние Музы. Они остановились. Девушка доверчиво смотрела на него широко раскрытыми глазами, будто ждала чего-то очень важного для себя. Такой взгляд ее он помнил еще с Саратова. Тогда Георгий, не опомнившись от фронтового ада, тоже с немым восхищением всматривался в ее черты, поражаясь той чистоте и глубокой искренности, которые отражались в каждой черточке ее лица.

Георгий обнял ее и прижал к своей груди.

— Я люблю тебя. Ты должна это знать. С тобою теперь связаны все мои помыслы, все надежды. — Он говорил ей ласковые, идущие от самого сердца слова признания и очень хотел, чтобы она ответила тем же.

Муза была готова на все, лишь бы не расставаться с любимым…

— Возьми меня с собой на фронт! — вырвалось у нее.

Георгий в первый момент обрадовался, но тут же сник, вспомнив, как молоденькая санинструкторша, вынося раненого из-под огня, погибла на вокзальной площади в боях за станцию Шумшино.

— Что же ты молчишь? — взволнованно спросила девушка.

— Нет, дорогая, ты останешься в госпитале, я не вправе подвергать тебя смертельному риску! — Он ласково провел ладонью по ее щеке: — Пойми меня правильно. Если судьба будет к нам благосклонна, встретимся сразу после войны.

— Война может разбросать нас в разные стороны. Где мы будем искать друг друга?

Губкин подумал и ответил:

— Там, где жили до войны. Найдем через родных.

— Ты прав, — улыбнулась Муза. — Я дам тебе московский адрес. Куда бы ты ни ехал, Москвы не минуешь. А я буду ждать тебя!

— Только обязательно жди и верь в нашу встречу!

3

Капитан Губкин вернулся в свою дивизию. К тому времени Западный фронт был преобразован в 3-й Белорусский. Вместо генерала армии В. Д. Соколовского фронтом командовал Герой Советского Союза генерал-полковник И. Д. Черняховский. Дивизию возглавил генерал-майор Б. Б. Городовиков. Офицеров, прибывающих на пополнение, комдив принимал лично.

Губкину и прежде приходилось представляться по случаю назначения на должность, но генералу — впервые, и это волновало Георгия. Он слышал от сослуживцев, что Басан Бадьминович — строгий, требовательный человек, отличный знаток военного дела, особенно тактики, и от подчиненных требовал того же. От того, как ответит Губкин на вопросы генерала, будет зависеть его дальнейшая служба: ошибись он в чем-то, и снова может оказаться начальником штаба батальона, а этого Георгию не хотелось. Он любил действовать, проявлять свою волю, умел повелевать и обладал организаторскими способностями, а сидеть в штабе за картами, бумажками было не в его натуре.

Пока комбат шел на КНП дивизии, время было все переосмыслить, обдумать ответы на возможные вопросы. Дверь блиндажа командира дивизии он открыл без прежней робости. Городовиков приподнялся со стула и шагнул ему навстречу. Комдив показался Губкину властным и внушительным, и от его пронизывающего взгляда стало как-то не по себе.

Внешне генерал был подтянут, и генеральская форма красиво облегала его высокую стройную фигуру. Служба в кавалерии наложила на Городовикова свой отпечаток. Черные как смоль усы, ослепительно белые зубы на смуглом, словно отлитом из бронзы лице, волевой подбородок придавали ему солидность и особый лоск. Говорил он по-русски свободно, лаконично, с едва заметным акцентом. Губкин вспомнил, откуда ему знаком генерал: он был удивительно похож на своего дядю — героя гражданской войны, легендарного командарма 2-й Конной армии Оку Городовикова, портреты которого Георгий видел не раз.

— Как ваши раны, как самочувствие? — спросил генерал Губкина.

— Нормально, товарищ генерал, подлечили. Готов в строй и в бой.

— Думаю, спешить не надо. Время еще есть. Пока побудете в моем резерве, отдохнете, долечите раны. Давно воюете?

— С июля сорок второго, из-под Сталинграда!

— Опыта, значит, у вас достаточно. — Немного помедлив, Городовиков спросил: — Георгий Никитович, а как вы смотрите на боевые действия батальона в отрыве от главных сил? — и испытующе посмотрел в глаза Губкину. Георгия немало удивило, что генерал обратился к нему по имени и отчеству, держится так просто с ним. Это располагало к откровенному разговору.

— Немцы только и ждут удобного момента, чтобы контратаковать с фланга, поэтому соседи не должны отставать.

— За фланги не следует беспокоиться, постараемся их прикрыть и своевременно развить успех. На мой взгляд, батальон располагает силами и средствами, позволяющими ему действовать самостоятельно. По сути дела, именно в нем закладывается взаимодействие подразделений всех родов войск. У меня в кавалерийском полку было почти столько же эскадронов, сколько в батальоне стрелковых рот. Я лично отвожу батальону важнейшее место в боевом порядке дивизии. Поэтому, исходя из обстановки, иногда буду придавать для его усиления столько артиллерии и танков, сколько другой полк не получит. Ими, конечно, надо уметь управлять. Такой батальон, оставаясь мобильным, в хороших руках не уступит полку.

— Товарищ генерал, а не получится в этом случае подмена полка?

— Думаю, что этого не произойдет. Полк порой тяжеловат на подъем, батальон же более мобилен. Так что, товарищ комбат, обратите внимание на изучение возможностей артиллерии, танков и, разумеется, на организацию взаимодействия с ними.

Губкин, вернувшись от комдива, с радостью обнаружил письмо от бывшего сослуживца Ахметова. С нетерпением распечатал конверт.

Письмо взволновало Георгия, напомнило о фронтовом товариществе дальневосточников. И как будто вновь увидел перед глазами своих однополчан, тех, кто воюет теперь на разных фронтах, и тех, кого уже нет в живых.

Губкина приятно удивило, что сержант Ахметов так быстро стал офицером. Ему вспомнилась их первая встреча, когда он принял командование взводом. Смуглолицый крепыш среднего роста, в выгоревшей хлопчатобумажной гимнастерке и больших кирзовых сапогах выглядел тогда, надо сказать, не блестяще. Правда, не только у Ахметова, но и у многих бойцов его взвода был мешковатый вид. Еще с лета они готовились к зиме, поэтому обмундирование получали на размер больше, чтобы можно было в январские морозы поддеть теплое белье под гимнастерку и ватник под шинель, а сапоги брали даже на два размера больше.

Теперь бы посмотреть на офицерскую выправку своего питомца! «По всей вероятности, нелегко было ему в училище на первых порах», — подумал Георгий. У него в памяти еще свежа была напряженная подготовка будущих офицеров в сокращенные сроки обучения, девизом которых было: «Прежде, чем повелевать, научись повиноваться!»

Губкин, зная характер Ахметова, понимал, как трудно ему было в военном училище. Он его помнил еще сержантом, когда тот на все имел свое собственное мнение. А это, по убеждению Губкина, для командира любого ранга немаловажно. И сейчас он не сомневался, что Ахметов после окончания училища стал не просто лейтенантом, а командиром с боевым опытом, что особо высоко ценилось на фронте.

После госпиталя Георгию ко многому пришлось привыкать заново. Он подробно ознакомился с журналом боевого пути дивизии. Особенно заинтересовали его страницы, где рассказывалось о первых днях войны, о тяжелых боевых действиях однополчан на границе с Восточной Пруссией в сорок первом году.

Губкина удивило и обрадовало то, что дивизия Городовикова вела бои на тех же рубежах у государственной границы с фашистской Германией, где воевал его брат.

Мысли о судьбе брата не давали ему покоя. Что с ним? Где он — погиб или в плену? Пропал без вести — еще не значит, что убит…

В резерве Георгий с головой окунулся в уставы, инструкции, изучал сущность взаимодействия пехоты с танками и артиллерией при прорыве заранее подготовленной обороны. Но через неделю затосковал, захотелось вернуться в свой батальон. После того как его ранило, батальоном командовал бывший помощник начальника штаба полка капитан Щепетильников, и, судя по всему, неплохо командовал. Он встретил Губкина доброжелательно, рассказал о проделанной большой подготовительной работе к предстоящему наступлению. Из разговора Георгий понял, что Щепетильникову хочется остаться в должности комбата.

23 июня 1944 года началось наступление советских войск в Белоруссии. Дивизия генерал-майора Городовикова действовала во втором эшелоне 5-й армии. К концу первого же дня операция достигла наивысшего накала. Соединения первого эшелона штурмовали позиции противника, преодолевая яростное сопротивление гитлеровцев, стремившихся удержать белорусский выступ. Каждую траншею, дзот, позицию, инженерные заграждения приходилось брать в ожесточенных схватках. Тяжелые бои развернулись на флангах армии генерала Н. И. Крылова.

Несмотря на трудности наступления, командарм Крылов все еще не вводил в сражение второй эшелон. Батальоны и полки дивизии Городовикова имели приказ быть готовыми развить успех в ночь на вторые сутки наступления. Но ввод дивизии в сражение ночью не состоялся. Все решили, что наутро обязательно будут брошены в бой. Но и на следующий день дивизия продолжала двигаться за наступающими, совершая длительные переходы с отдыхом. Никто не знал, когда их введут в сражение и введут ли вообще. Первый эшелон все наступал и наступал, как будто собирался без остановки дойти до границы с фашистской Германией. И хотя успешное продвижение радовало солдат и командиров, но внезапный отрыв частей первого эшелона действовал на людей расслабляюще.

В результате успешного наступления наших войск в районе Витебска оказались в окружении крупные силы противника. Однако группировке в пять тысяч человек под командованием генерала Хиттера удалось вырваться из кольца и выйти на рубеж Ляпино, Песочное, юго-западнее Витебска. Только тогда по распоряжению командующего фронтом Черняховского на ликвидацию прорывавшихся частей противника командарм Крылов бросил дивизию Городовикова.

На третий день наступления Губкина вызвали в штаб дивизии.

— Комбат майор Стручин заболел, вам придется принять командование первым батальоном. — Городовиков вопросительно посмотрел на него.

— Есть, принять батальон Стручина! — бодро произнес Губкин, хотя в душе огорчился, что принимает не свой батальон. — Спасибо вам, что направляете в родной полк, — добавил он с улыбкой.

— Желаю успеха, товарищ капитан! — Комдив крепко пожал комбату руку. — Не мчитесь сломя голову. Вперед посылайте разведку…

Командира полка Гринченко Губкин не застал. Начальник штаба показал по карте со всеми подробностями маршрут, по которому майор Гринченко повел первый и третий батальоны прочесывать ближайший лес.

Губкин двинулся следом. По пути подвернулась батальонная походная кухня. Повар при виде капитана привстал и отдал честь.

— Куда, солдат, путь держишь со своей «пушкой»? — пошутил Георгий Никитович, глядя на кухонную трубу, из которой шел слабый дымок.

— Начальник штаба приказал догнать стрелковые роты на передовой. Говорит: «Поторопись! Если твоя кухня будет впереди, ни один солдат не отстанет», — ответил повар.

— На передовую так на передовую. Поехали! — Георгий подсел к повару.

— Ехать-то можно, товарищ капитан, только у вас вроде оружия нет. Как будете бить фашистов? Неровен час, встретить можем.

— Твоя правда, солдат! Пока доедем до хозвзвода батальона, можем и с гитлеровцами встретиться. Оплошал малость. Подожди-ка, я мигом. — И побежал обратно в штаб.

Однако там личное оружие ему выдать не смогли, так как склады отстали. Георгий вернулся к повару ни с чем. В лесу было прохладно. Утреннее солнце еще не успело пробиться сквозь листву кряжистых дубов и стройных березок. Мирно шелестели деревья.

Пока ехали, повар рассказал о своем командире батальона, о том, что недавно прибыл новый замполит, младший лейтенант, а до этого был капитан. Так неожиданно для себя Губкин узнал последние батальонные новости. И, когда солдат замолчал, спросил:

— Давно поваром служишь?

— Еще до войны был поваром ресторана парохода «Жан Жорес», плавал на линии Москва — Уфа.

— Интересный маршрут?

— Еще бы! Плывем по белой-белой реке, она так и называется — Белая, затем по Каме, Волге, Оке, Москве-реке. Швартуемся у причала столицы, гуляем по Москве. Как в сказке!

— А как твоя фамилия, товарищ боец?

— Рядовой Гугин.

— Так вот, товарищ Гугин, командир вашего батальона майор Стручин заболел, и я назначен вместо него.

— Надо же, только вчера кормил его ужином! — Гугин даже в лице переменился.

— Может быть, плохо накормил?

— Он ничего и не ел, лишь выпил кружку чая с галетами.

— Так что же, принимаешь меня на довольствие к себе в батальон?

— Почему же? Пожалуйста.

За разговором не заметили, как догнали своих. По проселочной дороге, заросшей травой, растянулись ротные колонны. Вскоре комбат увидел командира полка. Гринченко ехал верхом на гарцующем вороном коне во главе колонны первого батальона. Георгий поймал себя на мысли, что любуется красивой осанкой комполка.

— Очень кстати приехал, Георгий Никитович, — радостно встретил его майор Гринченко.

— Лучше бы, конечно, принять свой второй батальон, но, что поделаешь, начальству виднее.

Комполка промолчал и развернул карту. Он поставил Губкину задачу прочесать лес, где были немцы, отходившие из-под Витебска. Георгию трудно было сразу сориентироваться в обстановке. Сведения о противнике имелись крайне скудные. Раньше ему не доводилось вступать в командование в ходе боевых действий. Всякий раз, когда его назначали на новую должность, часть находилась еще в тылу или на формировании, что позволяло познакомиться с подчиненными командирами и постепенно освоиться с обстановкой. На этот же раз он не только не знал своих подчиненных, но и боевую задачу представлял себе не совсем четко.

Батальон Губкина прошел лесом уже несколько километров. И никто даже не обратил внимания на лесную тишину, запах смолы, свежую зелень, пение птиц. Как будто люди отучились ощущать природу, все до единого думали только об одном: как бы опередить противника в развертывании к бою, чтобы не попасть под огонь засад.

Для этого боевой порядок батальона был построен несколько необычно. Все три стрелковые роты, усиленные батальонными минометами, станковыми пулеметами, наступали в линию, имея в первом эшелоне по одному стрелковому взводу и по два стрелковых взвода уступом назад — во втором эшелоне. Роты, наступавшие вдоль проселочной дороги, дополнительно усиливались орудиями сорокапяток. В центре боевого порядка следовал командир батальона со своим штабом и резервом в составе взводов станковых пулеметов, автоматчиков и противотанковых ружей. За ними двигались взвод связи, хозяйственный в санитарный взводы.

Тыльный дозор составляло отделение автоматчиков, усиленное противотанковым ружьем и станковым пулеметом.

Из разведданных было известно, что в лесу скрылась довольно большая группа гитлеровцев. К тому же локтевая связь с соседями отсутствовала. Противник мог в любой момент нанести внезапный удар с флангов и тыла. В этих условиях такой боевой порядок батальона и стрелковых рог наилучшим образом соответствовал обстановке.

Стрелковые роты Губкина наступали на правом фланге полка, ближе к Витебску. Левее действовал третий батальон, которым командовал старший лейтенант Семиколенов. Губкин еще до своего ранения знал его как артиллериста, командира минометной роты; назначение Семиколенова командиром стрелкового батальона было Георгию непонятно. Опыта в управлении стрелковыми ротами у него не было. Что касается лесного боя, то это была хорошая проверка не только для Семиколенова, но и для других офицеров полка: до этого мало кому приходилось действовать в лесу.

Когда комбаты согласовали свои действия, Гринченко, заслушав их, спросил:

— Какие будут ко мне вопросы?

— Что делать с пленными? — поинтересовался Семиколенов.

— Брать, и как можно больше, по обстановке сами разберетесь. Еще вопросы?

Губкин и Семиколенов молчали.

— Если нет вопросов, желаю успеха. Капитан Губкин, выделите в мое распоряжение взвод автоматчиков. Я возвращаюсь на КП. — После небольшой паузы Гринченко, вопросительно взглянув на замполита майора Ануфриева, заменившего раненного под Курском майора Джамбаева, спросил: — Может, останетесь с комбатом один? Он только что из госпиталя.

— Мне тоже надо быть на КП, — возразил Ануфриев.

Замполит, еще в гражданскую войну заслуживший орден Красного Знамени, пользовался в полку большим уважением. Комполка не стал настаивать. Сопровождаемый взводом автоматчиков, вместе с замполитом и двумя радистами он двинулся в обратный путь.

Губкин развернул роты в цепь и начал продвигаться на восток. На ходу он старался поближе познакомиться с офицерами. Прежде всего побеседовал со своим замполитом младшим лейтенантом Костиным. Тот был старше комбата на шестнадцать лет. Внушительная разница в возрасте, большой жизненный опыт замполита несколько смутили Губкина.

— Ну вот и хорошо, что батальон в бою принимаете. Узнаете всех в деле, — доверительно улыбнулся Костин.

Комбату захотелось поподробнее узнать о человеке, с которым ему предстояло делить радости и тревоги боевой жизни.

— Федор Алексеевич, — спросил он у Костина, — а где вы работали до войны?

— Перед войной был секретарем парткома в одном из народных комиссариатов, в партии с 1927 года.

«Вот это биография!» — с восторгом и робостью подумал Губкин.

Костин, воспользовавшись невольной паузой, представил комбату парторга батальона капитана Коршунова — высокого, сухощавого офицера, тоже в годах, и комсорга батальона младшего лейтенанта Савичева — жизнерадостного, молодого блондина, с лица которого не сходила улыбка.

— А кто у нас заместитель по строевой части? — поинтересовался Георгий Никитович.

Костин окликнул идущего сзади старшего лейтенанта Угрюмова.

Комбат, осмотрев Угрюмова с головы до ног, остановил свой взгляд на золотой кокарде его фуражки с голубым околышем. «Слишком уж ярко и броско одет, — отметил он. Но начинать службу с замечаний показалось ему неудобным. — Видно, служил в десантных войсках, а интенданты не успели его переобмундировать».

— Как, товарищ старший лейтенант, командиры рот усвоили свои задачи? — спросил он Угрюмова.

— Задача им поставлена несложная. Лишь бы с маршрута не сбились, — довольно самоуверенно ответил тот.

— В таком случае вместе с начальником штаба подготовьте схемы движения направляющих и вручите командиру каждого подразделения.

В лесу было тихо, лишь на ветру со скрипом раскачивались сосны и глухо шумели листвой могучие дубы. Грунтовая дорожка, по которой они шли, была укатана до блеска. Комбат делился со своими заместителями замыслом предстоящего боя. Костин изредка вставлял короткие, весомые фразы. Держался он спокойно и с достоинством. Хотя они были знакомы всего какой-то час, Губкину показалось, будто он давно знает Костина.

Солнце уже было в зените, когда роты втянулись в глубь леса. Особенно трудно пробираться сквозь заросли малинника и орешника пришлось боевым расчетам станковых пулеметов и минометов. Низко свисавшие еловые ветки били по глазам. Батальон был построен в цепь. Губкин со своим штабом двигался в некотором отдалении от рот, имея в своем резерве всего лишь взвод автоматчиков.

В штаб батальона доставили первых троих пленных гитлеровцев, а через несколько минут еще четверых. Это заставило всех насторожиться, за каждым кустом стал чудиться враг с направленным на тебя дулом автомата. Разговоры стихли, бойцы осторожно продвигались вперед. Теперь уже все видели, что во многих местах трава полегла: кто-то прошел здесь совсем недавно.

Вскоре в кустарнике обнаружили еще семерых спрятавшихся гитлеровцев. Они покорно сдались в плен, понимая бесполезность сопротивления.

Обманчивая лесная тишина тревожила. Георгий, выросший в тайге, интуитивно чувствовал опасность. А тут еще раненая нога снова разболелась. Как он ни напрягал силы, боль сковывала движение. Идти становилось все труднее. Спотыкаясь о корневища, выбоины, Георгий кусал губы. Но виду не подавал, старался держаться бодро, не сбавлять шаг.

Полк не был подготовлен к ведению боя в лесу. Люди еще не осознавали, как огромен этот лес и как трудно им будет ориентироваться без проводников. Они также не предвидели, к чему может привести в этих условиях разобщенность подразделений.

Чем дальше углублялись в лес, тем больше попадалось гитлеровцев. Пленных насчитывалось уже около сотни. Резерв комбата был почти полностью выделен для их охраны. Прошли всего треть намеченного пути, а уже столько пленных! Что же будет дальше? Фашисты исподлобья с опаской смотрели на наших солдат. Комбат доложил обстановку начальнику штаба полка.

— Так сколько, вы говорите, взяли пленных? — переспросил тот.

— Сто двенадцать.

— Мало. Семиколенов взял больше двухсот.

Батальон продолжал продвигаться в глубину леса. Начались сплошные заросли. Идти становилось все труднее. Белорусская чащоба напомнила Георгию дальневосточную тайгу. Только зловещая тишина незнакомого леса действовала на него удручающе.

Стрелковые роты, прочесывая лес, вырвались вперед, их уже не было слышно. Комбат выслал к ним связных. Один из них вскоре вернулся и доложил, что к первой роте подойти нельзя: между боевыми порядками рот и батальонными резервами вклинились гитлеровцы. Впереди то и дело стали возникать перестрелки. Губкин, окинув тревожным взглядом толпу пленных, способных в любой момент броситься на его бойцов, приказал подать сигнал командирам рот обозначить свой передний край. Красная ракета с шипением взлетела в голубое небо. Губкин рисковал, ибо противник был ближе к нему, чем собственные роты, но иного выхода не было. Комбат не сводил с неба глаз. Наконец ввысь взметнулись две красные ракеты: одна — метрах в восьмистах и другая — примерно в полутора километрах. Сразу стало ясно, на каком рубеже ведут бои вырвавшиеся вперед подразделения.

Гитлеровцам удалось просочиться в тыл стрелковым ротам Губкина и создать угрозу штабу батальона. В этой ситуации от комбата требовалось принять немедленное решение: пробиваться на соединение со своими ротами через боевые порядки гитлеровцев или в обход заболоченного участка.

Губкин не знал, какими силами располагает противник. Он только мог догадываться, что командиры рот сделали все возможное для соединения со штабом и что лишь превосходство гитлеровцев могло им помешать. Поэтому посчитал целесообразным действовать в обход заболоченного участка.

Трудные испытания уже не раз выпадали на долю молодого комбата. В большинстве случаев он имел дело с превосходящими силами противника. Часто ему не хватало на усиление стрелковых рот артиллерии и танков, а порой и боеприпасов. Вот и сейчас он должен был принять решение, почти не имея данных о противнике.

Пока Губкин принимал решение, пленные почувствовали неладное, о чем-то заговорили между собой. Надо было срочно что-то делать. Губкину удалось наконец выйти на связь с начальником штаба полка. Но тот в свою очередь озадачил его, сообщив о том, что до сих пор не вернулся командир полка майор Гринченко. Разговор прервал гул моторов самолетов. Сверкая на солнце, пролетели над ними на запад краснозвездные бомбардировщики. Снова все стихло. Губкин постепенно осознавал, что в штабе свои трудности. Полк остался без командира, и штабу надо без него принимать решения.

Дальнейшие его размышления прервал одиночный выстрел, старший лейтенант Угрюмов словно споткнулся и упал: вражеская пуля угодила ему в сердце.

Стали двигаться еще медленнее и осторожнее. Ординарец Губкина Семенов заметил фашиста, засевшего на дереве. Видно, он-то и убил Угрюмова. Солдаты стащили фашиста с дерева и тут же расстреляли.

Сцена расправы с «кукушкой» подействовала на пленных, они притихли, затаились, выжидая удобного момента, чтобы вырваться из плена.

Впереди послышалась немецкая речь. Сколько немцев, определить было трудно. Комбат через пленного, знающего русский язык, скомандовал остальным: «Всем лечь лицом вниз. Тот, кто поднимет голову, будет расстрелян!»

Губкин подозвал переводчика и потребовал от него, чтобы тот сообщил гитлеровцам, двигающимся навстречу, что русские впереди, сзади — повсюду — и они, немцы, окружены. Если сделают хоть один выстрел, все будут уничтожены.

Переводчик что-то надрывно закричал, в ответ с противоположной стороны тоже раздались крики. Все с нетерпением ждали исхода переговоров, но оружие держали в готовности. Несколько напряженных минут комбату показались длительными. Он пристально всматривался в сомкнувшуюся перед ними чащу леса.

Наконец впереди показались гитлеровцы в мундирах мышиного цвета. Двигались они рывками, испуганно озираясь по сторонам. Замелькали лица, заросшие щетиной. Фашисты выглядели как затравленные звери. Когда подошли совсем близко, Губкин заметил, что они вовсе не похожи на людей, желающих сложить оружие. Карабины, автоматы держат наперевес, вот-вот готовы пустить их в ход. Худшее предположение комбата подтвердилось. Идущий вперед немец нажал на курок и наповал сразил бойца из расчета ПТР.

Тут же раздался ответный выстрел: напарник погибшего выстрелил в фашиста из противотанкового ружья. Тяжелая пуля, рассчитанная на поражение брони, отбросила гитлеровца, автомат его отлетел в одну сторону, каска — в другую и повисла на сучьях. Наши бойцы, не дожидаясь команды, открыли огонь.

Лес закипел от суматошной оглушительной стрельбы. Гитлеровцы не выдержали и отступили. Костин, заметив нервозность в действиях комбата, отозвал его в сторону:

— Обстановка сложная, капитан! Давай вместе обсудим ситуацию.

— Товарищ младший лейтенант! — Губкин сознательно сделал ударение на последнем слове, пытаясь поставить этим некий незримый водораздел между собой и замполитом.

Костин понял, что задел самолюбие комбата, и замолчал.

Немного поостыв, Губкин первым нарушил паузу:

— Чем недоволен, комиссар?

— Всем доволен. Только ты, брат, суетиться начал. Не надо этого делать. Твои роты ведут организованный бой. Сигнал зеленой ракетой не подают. Значит, в помощи не нуждаются.

— За совет тебе, замполит, спасибо! — спокойно сказал Губкин. — Но я считаю, что нам надо как можно скорее соединиться со своими ротами.

Разговор комбата с замполитом прервал начальник штаба. Он сообщил, что батальонные разведчики задержали старика, который назвался местным жителем.

«Если он на самом деле из этих мест, то выручит нас, выведет в обход немцев по заболоченным участкам, напрямик к Витебскому шоссе», — подумал комбат.

Но могло быть и иначе. Одинокие немецкие солдаты, случалось, тоже переодевались в гражданское, мог попасться и переодетый диверсант. Комбат потребовал, чтобы старика доставили к нему.

— Столько прошли и ни одного местного жителя, кроме вас, отец, не встретили.

— Все в партизанах, сынок!

— Так уж вся республика в партизанах?

— Вся, от малого до старого, за исключением тех, кого гитлеровцы в неволю угнали, и тех, кто уже никогда не вернется. Отсюда недалеко, в двух верстах, — махнул он рукой в сторону, — фашисты расстреляли несколько сот невинных детей, женщин и стариков. — Он смутился под пристальным взглядом капитана и добавил: — Я сам чудом спасся! Потом фашисты сложили трупы штабелями вперемежку с бревнами, но разжечь не успели, Советская Армия подошла. Если бы вам на сутки раньше! — тяжело вздохнул старик и смахнул слезу.

— Сочувствуем вам, отец, за все сполна отомстим фашистам! — Губкин уже не сомневался в правдивости его слов.

— Пришли бы пораньше, моя старушка и внук остались бы живы, а вот теперича никогда их не увижу.

— Значит, места эти знаете?

— Как не знать? Всю жизнь тут прожил. — Старик обиженно покачал головой.

— Сможете нас вывести по заболоченному участку на Витебское шоссе? Там мы дадим гитлеровцам прикурить! — Губкин посмотрел по карте, где примерно находятся его подразделения.

— Смогу, конечно!

И снова в душу Губкина закралось сомнение — уж больно молодо выглядел старик: ровные белые зубы, ни одной морщинки на лице. Если сбрить давно не стриженную рыжую бороду, окажется, что он ненамного старше Губкина…

— Служба есть служба, отец. Поэтому должен предупредить, что за малейшую попытку подвести или отклониться от заданного маршрута по закону военного времени расстреляю!

— Нас, белорусов, дюже много фашисты постреляли. А своих я не боюсь, — голос у старика задрожал.

— Ну коли так, то в путь!.. — Губкин пожал старику руку: — И зла не таи на меня.

Штаб батальона направился за проводником в обход немцев. Следом за ними двинулась колонна пленных, охраняемая стрелковым взводом. Лес пошел сырой, заболоченный. Неожиданно из зарослей показались мокрые и грязные командир третьего батальона и его ординарец. Увлекшись захватом пленных, Семиколенов потерял управление батальоном. Пленным удалось захватить штаб батальона, в их руки попали важные документы. Только командиру с ординарцем удалось спастись бегством.

Губкин понял, что немцы прорвались во фланг и тыл его батальона через стрелковые роты Семиколенова.

— Не отчаивайся, еще не все потеряно! — попытался успокоить его Георгий. — Попробуй разыскать хотя бы часть своего батальона или присоединяйся ко мне.

— Выдели мне двух автоматчиков! — взмолился Семиколенов.

— Двух выделить не могу. Но одного бравого дам. У меня самого каждый человек на счету.

Прошли еще около километра. Впереди лес вновь огласился короткой перестрелкой. Внезапно послышался треск сучьев и возглас впереди идущего дозорного: «Стой, кто идет?» Оказалось, что это командир взвода первой роты лейтенант Авдеев. Вместе с двумя автоматчиками он выходил на связь со штабом батальона.

Авдеев сообщил, что первая и вторая роты навязали бой наступающему противнику, а третья рота сдерживает натиск тыловых подразделений немцев, следующих на соединение со своими главными силами. Седьмая рота батальона Семиколенова приняла бой на нашем правом фланге.

Как выяснилось впоследствии, Семиколенов кружил всего лишь в километре от своих рот.

Складывалась непонятная обстановка: гитлеровцы вместо того, чтобы прорываться на запад, наступали на восток, намереваясь, видимо, соединиться со своими тылами. Губкин должен был очистить лес в полосе двух километров в направлении с запада на восток. Однако его роты и часть сил третьего батальона вынуждены были развернуться фронтом На запад и вести бой с подразделениями 206-й пехотной дивизии немцев.

Вражеские контратаки еще не были до конца отбиты, когда комбат получил дополнительное приказание предпринять розыски комполка. Никто не знал, где находится группа Гринченко. Губкин приказал командиру второй роты передать свой район действий командиру первой роты и прочесать лес вдоль дороги, ведущей к штабу полка.

Прошло еще около часа, и командир второй роты доложил, что отбил контратаку немцев и захватил поляну на перекрестке дорог, где сопровождавший комполка взвод Шапкина дал бой немцам.

Губкин помчался туда, позабыв о боли в ноге. Перед ним предстала картина недавнего и, судя по всему, последнего боя стрелкового взвода, сопровождавшего майора Гринченко. Шапкин лежал навзничь у ручного пулемета, расстреляв все патроны. Почти все солдаты взвода геройски погибли, прикрывая отход командира и замполита полка. Трупы замполита Ануфриева и одного из автоматчиков обнаружили в трехстах метрах. Георгий надеялся, что майору Гринченко удалось уйти. Однако на повороте дороги они наткнулись еще на двух убитых автоматчиков и разбитую полковую радиостанцию. Рядом валялась фуражка Гринченко, пробитая пулей.

Почтив память погибших товарищей молчанием, Губкин приказал захоронить их тела. Сам связался по радио со штабом полка.

— Где командир полка? — сразу спросил начальник штаба. — Какие меры приняты к розыску?

— Сопровождающие погибли, замполит Ануфриев тоже, самого Гринченко не нашли. Батальон ведет бой в полуокружении…

На этом связь прекратилась. Батареи батальонной рации сели. Губкин успел только принять распоряжение: «Продолжать выполнять поставленную задачу». Все попытки начальника штаба полка наладить обратную связь не увенчались успехом. Вместо первого батальона в эфир неожиданно вышел радист Семиколенова и сообщил, что батальон разгромлен. В трубке раздался треск, и связь тоже прервалась. Однако в штабе полка были уверены, что это сообщение передано из первого батальона, и Городовикову доложили о гибели батальона Губкина. Из штаба дивизии эту информацию донесли в штаб армии.

Генерал Крылов опирался на дивизию Городовикова как на свою гвардию, и донесение о потерях в полку Гринченко взволновало его. Он тут же по радио вызвал комдива.

— Басан Бадьминович! Примите срочные меры к розыску майора Гринченко. И впредь учтите, что успех наступления может вскружить голову командирам, тогда они начинают проявлять склонность к самоуспокоенности и беспечности.

— Полку Гринченко выпала трудная задача, — сдержанно возразил Городовиков. — На него навалилась дивизия генерала Хиттера. Двумя оставшимися полками я отрезал пути отхода частям Хиттера.

Не успел Городовиков переговорить с Крыловым, как ему стал докладывать командир артиллерийского полка дивизии о том, что ошибочно открыли огонь по выходящему из леса батальону капитана Губкина и что все обошлось без чрезвычайных происшествий, потерь нет.

Комдив, выслушав командира артполка, приказал уточнить, чей батальон вышел из леса, а сам тут же выехал на место происшествия. Через двадцать минут он с радостью увидел на опушке батальон, который считал погибшим. Генерал приказал шоферу ехать напрямик в расположение стрелковых рот.

Стояло солнечное июньское утро.

Воздух был наполнен смешанным запахом полевых цветов и пшеницы. Второй эшелон тем и отличался, что порой там совсем не чувствовалось войны. Губкин издали узнал своего комдива, ехавшего в открытой машине по пшеничному полю. Двойственные чувства владели Георгием: радовался встрече с генералом и до глубины души жалел помятую и посохшую пшеницу. Фашистские варвары, отступая, пустили по ней лошадей, запряженных в деревянные катки, и повалили всю пшеницу. Теперь она сохла на корню.

— Батальон! — прозвучала команда капитана Губкина. Бойцы торопливо задвигались в рядах. — Смирно!..

Строй застыл в напряженном ожидании. Комбат поспешил навстречу приближающемуся автомобилю.

Городовиков, не дослушав до конца рапорт, стиснул комбата в своих объятиях. Комдив заметил подавленный вид Губкина:

— Грустить, капитан, ни к чему. Будем бить захватчиков до полного их истребления. Готовься развивать наступление…

Генерал, поблагодарив солдат и офицеров за боевые успехи, распорядился представить отличившихся к правительственным наградам. Попрощался с комбатом и поехал в соседний полк. Строй тут же рассыпался, усталые люди стали располагаться на отдых на опушке рощи.

Губкин тоже почувствовал беспредельную усталость и, обессиленный, опустился на траву. Из головы у него не выходили мысли о судьбе командира полка и людей взвода, которых он выделил для его сопровождения. Раздумья Губкина прервал начальник штаба батальона, сообщив, что его ждут на КП с докладом.

Начальник штаба полка тепло встретил Губкина, он был рад, что батальон нашелся, но рапорт принимать не стал, кивком головы показал на человека, сидевшего спиной к ним. Тот обернулся, и сердце Губкина дрогнуло: это был Гринченко.

Командир полка привстал и, подойдя к Губкину, крепко пожал ему руку.

— Твои солдаты, что были со мной, до конца выполнили свой долг. Сражались геройски. Но что случилось с батальоном? Как это так получилось, что вы передали сообщение, что батальон разгромлен?

— Такого сообщения мы не передавали. Возможно, в штабе полка донесение Семиколенова приняли за наше.

— Говорят, что он увлекся захватом большого количества пленных?

— И поплатился за это, сам еле спасся, а штаб его действительно разгромлен. Впрочем, я тоже был близок к этому. Вот уж не думал влипнуть в такую ситуацию в тылу наших войск!

— Во втором эшелоне иногда бывает жарче, чем в первом. Получен новый боевой приказ. Быстрее приводи своих людей и технику в боевой порядок. Кстати, у меня для тебя есть сюрприз. На должность командира третьей роты назначен твой сослуживец.

— Кто же это такой?

— А вот увидишь! — Гринченко вызвал к себе Ахметова.

Губкин, едва тот доложил командиру полка о прибытии, бросился навстречу.

— Ахмеджан! Ты ли это?

— Письмо мое получили? — спросил Ахметов.

— Получил! — Георгий несколько смутился, он никак не ожидал, что Ахметова тут же назначат командиром роты. Со временем Губкин и сам бы выдвинул его, но сразу назначить командиром роты у него не хватило бы смелости. В его представлении он пока еще продолжал оставаться сержантом, командиром отделения.

Перекинувшись двумя-тремя фразами, сослуживцы поспешили в батальон. Времени на фронте всегда не хватало. Георгий Никитович на ходу поставил Ахметову задачу: «Будешь во втором эшелоне». Губкин хотел предоставить новому командиру роты побольше времени для знакомства с людьми, ибо по себе знал, как сложно принимать роту в ходе боя.

Сослуживцы не успели рассказать друг другу о своих последних фронтовых перипетиях, как были уже в расположении батальона.

— Об остальном после боя, вечером заглянешь на чашку чая. — Комбат рукой показал в сторону третьей роты, а сам зашагал к штабу батальона.

Новая боевая задача полка заключалась в уничтожении еще одной прорвавшейся из окружения вражеской группировки силой до пехотного полка в лесах севернее Витебска. Гринченко приказал сводной роте третьего стрелкового батальона наступать в обход лесного массива с правого фланга. Второму батальону он поставил задачу атаковать с фронта. Первый батальон оставался во втором эшелоне, наступал за вторым батальоном уступом влево.

Когда до леса осталось метров семьсот, комбат Щепетильников развернул ротные колонны во взводные. Пятая и шестая роты наступали в первом эшелоне, а четвертая — во втором. Лес подковой нависал над правым флангом второго батальона, полковая разведка все еще не вернулась, точных данных о противнике не имелось, и он особой активности не проявлял. Первый эшелон батальона Щепетильникова прошел через поляну, и вдруг гитлеровцы открыли фланкирующий пулеметный огонь. Комбат, сразу поняв гибельность ситуации для своих стрелковых рот первого эшелона, приказал им: «К бою! В цепь!»

Солдаты, пытаясь использовать малейшие укрытия, выполняли приказ. Но место, как назло, было ровным и открытым. Гитлеровцы, находясь в засаде, подпустили их близкой плотным огнем прижали к земле. Комбат, надеясь все же успеть прорваться в лес, попытался поднять батальон в атаку, но враг с фронта открыл огонь из всех видов стрелкового оружия. Щепетильников упал, раненный, его бойцы залегли, и атака захлебнулась.

Губкин, продвигаясь за вторым батальоном в каких-то четырехстах метрах, с болью в сердце видел, как гибли близкие ему люди, вместе с которыми он прошел по трудным дорогам войны. Неудача, постигшая второй батальон, потрясла Георгия. Он понимал, что еще полчаса — и от батальона Щепетильникова не останется ничего, если только командир полка не отведет его под завесой огня полковой артиллерии.

А майору Гринченко уже несколько раз звонили из штаба дивизии, интересовались ходом боевых действий. Командир полка понимал, что приказ Крылова надо выполнить и, не желая навлечь на себя гнев Городовикова, сообщил, что все идет нормально и через час он доложит о полном разгроме группировки противника. Начальник оперативного отделения штаба дивизии майор Владимиров позволил себе даже упрекнуть его: «Наши уже на подступах к Минску, а вы все еще здесь топчетесь».

Главные силы Крылова действительно вырвались далеко вперед, фронтовые подвижные группы дошли до Березины. Отдаленная артиллерийская канонада и шум боя напоминали морской прибой.

Гринченко хорошо знал, что Городовиков пользуется информацией как своей, так и армейской разведки и всегда в курсе замыслов командарма. Поэтому он внимательно прислушивался к распоряжениям комдива и его штаба. Что касается приказов, то их он привык выполнять беспрекословно. В этой связи комполка решил немедленно ввести в бой первый батальон и приказал Губкину развернуть свои роты из-за левого фланга батальона Щепетильникова.

Губкин был готов сделать все, чтобы спасти дорогих ему людей, но сразу бросить в бой без соответствующей подготовки первый батальон, которым теперь командовал, он ее мог. От одной мысли, что подобное может повториться и с его людьми, Георгий содрогнулся.

По-иному рассуждал Гринченко, на плечах которого лежала более высокая ответственность. Вооруженная до зубов тысячная группировка противника могла вырваться из окружения, соединиться со своими и вновь занять оборону на выгодных рубежах. И тогда потребовались бы уже не два батальона для ее уничтожения, а десять, а потери пришлось нести бы гораздо большие.

Губкин, хорошо зная непреклонный нрав комполка, не сомневался, что тот ни за что не отменит свой приказ, и попросил у него всего лишь десять минут на подавление артогнем вражеских огневых точек.

— Вы что, не видите? Второй батальон кровью истекает! О каком времени говорите? Атаковать с ходу! — закричал Гринченко.

В каких случаях командир прибегал к крику, Губкину не надо было объяснять. «Значит, нет у него других средств воздействия на ход боя», — с горечью подумал он.

Комполка был уверен, что у Щепетильникова не получилось броска, не хватило духа на последние сто, а то и меньше метров атаки, чтобы зацепиться за опушку леса. Эта уверенность настолько крепко жила в нем, что он решил сам возглавить наступление первого батальона.

На ходу Гринченко бросил Губкину: «Поднимай в атаку второй батальон!» — а сам красной ракетой поднял бойцов первого батальона. Бежал он в полный рост, не пригибаясь, и с таким азартом, что ничто уже не могло остановить его. Губкин, увлеченный смелостью майора Гринченко, даже не заметил, как сам оказался среди атакующих цепей второго батальона. Георгий понял, что жребий брошен и на карту поставлено все — или фашисты уничтожат их, или они фашистов.

Топот сапог заглушал хриплое дыхание бойцов, пули свистели над его головой, время от времени вырывая из боевой цепи солдат. Обстановка менялась с молниеносной быстротой. Через несколько секунд рота Зайцева ворвалась в расположение противника. Губкин вместе с ней устремился вперед и вдруг словно споткнулся: навстречу ему на носилках несли раненого Образцова. Солдат узнал своего бывшего комбата:

— Товарищ капитан, не успели меня перевести к вам… И вот не повезло, ранило.

— Саша, Саша, как же это тебя? — Губкин поцеловал Образцова в небритую щеку. — Как выздоровеешь, приезжай ко мне.

На глаза Образцова навернулись слезы. Он чувствовал, что в строй ему больше не вернуться.

— Ничего, ничего, все заживет. До встречи! — И комбат побежал догонять передовые цепи.

Фашисты отступали в глубь леса. Наши бойцы яростно преследовали их, когда вдруг кто-то крикнул: «Майора Гринченко убили!»

«Не может быть!» — обожгла Георгия мысль. Он не мог сразу поверить в это. Сколько раз судьба миловала майора, и вот смерть настигла его в жарком бою.

Гитлеровцы все еще вели огонь из леса, среди них были эсэсовцы и в плен поначалу не сдавались. Но вот наконец в тылу противника знакомой трелью залились станковые пулеметы, заработали минометы. Третий батальон по ранее отданному приказу майора Гринченко атаковал гитлеровцев с тыла. В расположении противника начали рваться снаряды полковой артиллерийской группы. Враг не выдержал, стал выбрасывать белые флаги и сдаваться в плен.

После сокрушающих залпов эрэсов остатки частей 206-й немецкой пехотной дивизии приняли наш ультиматум. В плен сдалось около трех тысяч солдат и офицеров во главе с генералом Хиттером.

Земля была перепахана снарядами, лишь кое-где виднелись клочки обгоревшей травы. На одном из этих клочков каким-то чудом сохранилась израненная березка. Вечером бойцы хоронили у этой березки своих товарищей-однополчан. Тела сорока одного солдата и четырех офицеров бывшего второго батальона лежали под хмурым небом перед братской могилой на опушке леса.

Комиссар — так по привычке называли бойцы вновь назначенного заместителя командира полка по политической части — распорядился установить гроб майора Гринченко под этой березкой, где уже лежали в ряд его солдаты. Глазами, полными слез, Губкин молча смотрел на скорбные лица столпившихся вокруг бойцов. Они клялись беспощадно мстить ненавистным фашистам за смерть погибших товарищей.

Замполит полка произнес у братской могилы краткую взволнованную речь:

— Дорогие товарищи, при освобождении белорусской земли погибли верные сыны Отечества. Поклонимся их светлой памяти. Вечная им слава!..

У израненной березки стояли на коленях в горестном молчании воины 297-го стрелкового полка. Легкий шелест ее листвы обдавал их запахом родной земли. А вдали нарастали яростные раскаты боя. Неудержимо вперед, на запад, шли овеянные славой войска Черняховского.

Губкин, бросая горсть земли в братскую могилу, еще раз взглянул на березку, стоявшую как символ вечной памяти погибшим за честь Родины. Раны ее были настолько тяжелы, что казалось: никогда уж ей не оправиться от них.

Остались позади белорусские леса с непроходимыми зарослями и болотами. Все меньше попадалось на пути сожженных сел и деревень. Под напором советских войск немцы не успевали осуществлять тактику выжженной земли.

О таком стремительном наступлении Губкин мечтал бессонными ночами в госпиталях Саратова и Гжатска. И вот сейчас мечты эти сбывались. Вновь он командовал своим вторым стрелковым батальоном. Многих солдат комбат знал по боям на подступах к Витебску, не раз водил их в атаку. И снова рядом были его боевые товарищи: Ветров, Парскал, Горбунов. Четвертой ротой теперь командовал лейтенант Зайцев, пятой — старший лейтенант Акимов, шестой — лейтенант Ахметов.

Незабываемым был тот момент, когда батальон достиг Березины, знаменитой, вошедшей в историю реки. Тем более приятно было в июньскую духоту ощутить ее прохладу после десятикилометрового марша.

Губкин на свой страх и риск сделал внеплановый привал и разрешил солдатам искупаться. Сам тоже быстро разделся, прыгнул в воду и легко заскользил по зеркалу реки. Бойцы впервые увидели на руке и на ногах комбата сизые шрамы. Для многих из них это оказалось неожиданностью. Все они понимали, что каждая из этих отметин приносила комбату неисчислимые страдания и боль.

Березина чем-то напоминала Губкину быстрый могучий Амур. По берегам ее росла такая же лоза, на зеленовато-голубой глади воды плавали яркие, нарядные кувшинки. Так же освежала тело речная прохлада. И все же никогда еще он не испытывал такого наслаждения от купания, как сейчас. Усталость как рукой сняло. Чистое голубое небо, зеркальная гладь реки, густой зеленый лес по ее берегам, тишина, спокойствие… Но бойцы почему-то чувствовали себя беззащитными в воде и нет-нет да и поглядывали на кусты: вдруг враг застрочит из пулемета! А те, кто стояли в дозоре, с завистью смотрели на купающихся.

Отдых солдат был нарушен гулом летевших самолетов. Губкин крикнул:

— Всем на берег!

Многие солдаты уже выскочили из воды, когда обнаружилось, что самолеты летят в западном направлении. Губкин все же поспешил к своей одежде. Его ординарец рядовой Семенов еще не вышел на берег. Георгий Никитович еле разыскал полотенце — такой беспорядок был в вещмешке Семенова. Как тут не вспомнить чуткого и заботливого Образцова! Когда Семенов наконец-то выбрался из воды, Губкин приказал ему навести порядок в вещмешке, лишнее сдать в обоз.

Справедливое замечание Губкина задело самолюбие Семенова. Он не очень-то любил свою должность и недоумевал, почему именно его из всей роты выбрали ординарцем комбата. Вроде ничем особо и не отличался. Правда, на первых порах он был доволен: на КНП батальона спокойнее, не долетают сюда вражеские автоматные очереди, осколки от мин и снарядов визжат тут меньше, кухня поближе. Хотя вскоре понял, что это не совсем так. Капитан Губкин обычно находился там, где было труднее всего.

Комбат медленно привыкал к своему новому ординарцу и, когда у того что-то не получалось, вспоминал Образцова, невольно сравнивал их. Образцов, несмотря на свой богатырский рост, был подвижным, рассудительным и собранным. Днем и ночью, когда бы Губкин его ни вызвал, всегда был готов выполнить любой приказ. Семенов же казался ему флегматичным. Как новый ординарец покажет себя в бою, комбат пока еще не знал.

— Что загрустил, Семенов? Думаешь, брать или не брать вещмешок? — полушутя, полусерьезно спросил Губкин, натягивая на ногу серый от дорожной пыли сапог.

— Нет, почему же? Вещмешок я, конечно, возьму, но мне бы, товарищ капитан, вернуться в свою роту.

— Так уж сразу и обиделся! В армии, брат, должности не выбирают. Где прикажут, там мы и обязаны служить.

— Не получится из меня ординарца.

— А это время покажет…

…Дивизия Городовикова, преследуя отходящие вдоль шоссейной магистрали Минск — Вильнюс части 3-й танковой армии немцев, начала освобождать территорию Советской Литвы. К концу дня 7 июля батальон Губкина вступил в бой за населенный пункт Ландворово, невдалеке от Вильнюса. Головной роте Акимова удалось зацепиться на его северо-восточной окраине. Зайцев со своей ротой закрепился южнее. И только рота Ахметова несколько отстала от них.

Командно-наблюдательный пункт Губкин расположил в кирпичном здании железнодорожной станции Ландворрво. В сумерки в двух-трех километрах от них прямо в лес с неба стали падать цветные парашюты. Это авиация противника сбрасывала боеприпасы и продовольствие своим окруженным войскам.

За немецкие склады с боеприпасами и продовольствием в районе Ландворова развернулись ожесточенные бои. Вскоре Ахметов доложил, что противник обходит его с фланга и третий взвод занял оборону фронтом на юго-восток. Связь штаба батальона с командирами стрелковых рот, за исключением роты лейтенанта Зайцева, на этом прервалась. Комбат со своим штабом был вынужден перейти в полуподвал и занять круговую оборону.

8 июля Губкину исполнилось двадцать пять лет, но он об этом даже не вспомнил. Положение батальона резко ухудшилось, а рассчитывать на помощь не приходилось, так как главные силы полка ушли вперед, сжимая кольцо окружения немцев в районе Вильнюса. Получился как бы слоеный пирог, в середине которого оказался батальон Губкина.

Ординарца комбата одолевали свои заботы: он-то не забыл о дне рождения Георгия Никитовича и для этого случая специально припрятал несколько бутылок трофейного рома. В тактической обстановке Семенов разбирался слабо, во всем привык полагаться на командира и вряд ли по-настоящему представлял всю сложность и опасность создавшейся ситуации. Но он искренне хотел в этот день сделать комбату приятное.

Капитан Губкин, невзирая на сложную обстановку, пригласил офицеров штаба отметить свой юбилей. На поставленную вверх дном бочку, застланную газетой, разложил недорогую снедь: консервы, нарезанную ломтиками колбасу, хлеб. Семенов разлил ром в эмалированные кружки. Замполит Костин первым произнес тост:

— Пожелаем Георгию Никитовичу счастья и боевых успехов! Прежде всего, конечно, отбить очередную атаку фашистской сволочи. — Ему не хотелось в эти минуты говорить об окружении.

Костин подошел к Губкину и обнял его. Затем все чокнулись и молча выпили.

— Товарищ капитан, разрешите поздравить вас и пожелать вам дослужиться до генерала, — нарушив тишину, сказал Семенов. Все улыбнулись.

— Если будем живы, Семенов, быть тебе адъютантом при генерале! — подмигнул ему Губкин.

— А заодно позвольте вручить вам небольшой сюрприз, — Семенов протянул Георгию Никитовичу письмо, полученное еще утром.

Все настороженно переглянулись: сюрприз ли? На фронт часто приходили горестные письма. Что ждет комбата в этом письме в день его рождения? Офицеры с волнением следили за выражением лица Губкина.

Он молча разорвал конверт. При слабом свете походной коптилки быстро пробежал глазами листок, вырванный из ученической тетради, и тяжело вздохнул. Семенов был обескуражен: весточка из дому — такая радость на войне, а комбат помрачнел.

Болью отозвались в душе последние строки письма:

Письмо матери всколыхнуло притихшую обиду. Губкин вовсе не был суеверным, однако так получалось, что всякий раз в день его рождения происходили печальные события. И вот теперь, в июле 1944 года, в день своего двадцатипятилетия, он угодил в окружение.

Всех встревожила вдруг начавшаяся автоматная трескотня. Шум боя слышался в тылу батальона.

Губкин коротко проговорил:

— Спасибо, товарищи, за все! Ну а теперь — по местам!

…Ночной бой разгорелся с новой силой. Ахметов прислал донесение, что немцам удалось потеснить его правый фланг, и просил подкрепления.

Обстановка становилась настолько сложной, что Губкину было трудно ее правильно оценить. Пока он разбирался в ней, немцы обошли командно-наблюдательный пункт и комбат оказался отрезанным от своих подразделений. Командиры рот ждали его решения и выхода из создавшегося положения.

Губкину стало ясно, что гитлеровцам на этом участке удалось создать превосходство и они пытаются любой ценой обезопасить тыловые коммуникации группировки «Толендорф». А ему предстояло противодействовать этому.

Губкин обстоятельно взвешивал обстановку и свои возможности. Удерживая занимаемые позиции, надо было проявлять активность. Тем временем темнота сгущалась, мрак быстро окутывал землю со всех сторон. И все же он решил контратаковать противника и оседлать дорогу, ведущую в тыл третьему стрелковому батальону, и соединиться с ним.

Ночь стояла такая темная, что в нескольких шагах ничего не было видно. Ровно в два часа, соблюдая между солдатами допустимую дистанцию, четвертая рота ринулась в контратаку. Солдаты старшего лейтенанта Зайцева (накануне ему было присвоено очередное воинское звание) ворвались в расположение противника. В кромешной тьме, изредка озаряемой вспышками выстрелов, бойцы ловко орудовали штыками и прикладами. Бросать гранаты было опасно, того и гляди, попадешь в своих.

Комбат использовал трофейные ракеты. Нескольких ракет хватило, чтобы осветить расположение противника. И вот тогда в ход пошли гранаты, ударили автоматы. Немцы не выдержали натиска. Батальон прорвался из окружения и соединился с главными силами полка. В лесу его застал непроницаемый предрассветный туман. Людей своих комбат расположил на отдых, чтобы они хоть немного поспали в оставшуюся часть ночи.

Губкину лишь потом стало известно, что войска генерала Крылова полностью замкнули кольцо окружения и гитлеровцы, противостоящие его батальону, вынуждены были оставить занимаемые позиции и отступить.

Тем временем Губкину доставили новый боевой приказ: с утра втягиваться в бой за Вильнюс.

Город был известен Георгию только по историческим книгам и топографическим картам. Когда-то он был крепостью. Теперь от крепости сохранилась лишь возвышавшаяся над городом башня Гедиминаса, расположенная на высокой горе. Предстояло штурмовать толстостенные кирпичные здания, превращенные в долговременные огневые точки, а опыта боевых действий в городе у Губкина не было. Пришлось обучаться буквально на ходу. Для него открывалась новая страница войны.

В ночь перед штурмом Георгию почти не удалось поспать. Едва рассвело, он внимательно стал всматриваться через бинокль в скрытый серой пеленой Вильнюс. Еле заметно проступали контуры домов. Губкин чувствовал, что за кирпичными стенами, в полуподвалах и на чердаках притаился враг, что из окон-амбразур настороженно смотрят стволы вражеских пулеметов.

Условия уличного боя продиктовали и свою тактику. В ходе боя пришлось перестроиться. Успех атаки решили мелкие самостоятельные штурмовые группы, усиленные артиллерией, танками, саперами. Таких групп было создано несколько. Стремительной атакой, ведя огонь прямой наводкой и забрасывая немцев гранатами, бойцы врывались в дома и уничтожали противника.

К вечеру батальон захватил целый квартал на окраине Вильнюса. С наступлением темноты Губкину было приказано передать свою полосу наступления соседу слева и сосредоточиться, чтобы идти дальше. Опять все начиналось снова…

4

Дивизия Городовикова после разгрома вражеской группировки «Толендорф» получила приказ совершить бросок к Неману, с ходу форсировать его и захватить плацдарм на противоположном берегу. Неман, широкий, быстрый и глубокий, представлял собой трудную водную преграду. Но за ним открывались ворота в Восточную Пруссию. Генерал Городовиков собрал на совещание командиров полков и стрелковых батальонов.

Совещание началось непринужденно. Комдив, чиркнув зажигалкой, закурил, разрешил курить и остальным. Окинув присутствующих внимательным взглядом, он ознакомил их с содержанием полученного приказа. Затем сказал:

— Важность выполнения предстоящей боевой задачи, думаю, товарищи, всем ясна. Мне нужно назвать Военному совету армии фамилии командиров двух батальонов, которые будут форсировать Неман в передовом отряде дивизии.

Наступило молчание. Комбаты привыкли получать боевую задачу непосредственно от своих командиров полков и сейчас не знали, как себя вести, хотя все они, в том числе и Губкин, стремились как можно скорее достичь границы с фашистской Германией, тех рубежей, которые дивизия оставила в самом начале войны.

Чем ближе подходили к границе сорок первого года, тем сильнее охватывало Георгия волнение. Накануне он получил письмо от матери.

Георгия так и подмывало поднять руку первым. Он и не надеялся встретиться с братом, но ему хотелось разузнать что-нибудь о нем, когда дойдут до границы.

Какое-то мгновение колебался, чтобы не сочли выскочкой, и все же встал. Почти одновременно с ним поднял руку и командир батальона из соседнего полка капитан Юргин. Их взгляды встретились, и комбаты без слов поняли друг друга.

— Товарищ генерал! Разрешите нам с капитаном Юргиным первыми форсировать Неман, — сказал Губкин.

— Рад за вас, товарищи капитаны. Задача предстоит почетная, но отнюдь не легкая. Нужна тщательная и всесторонняя подготовка. Вы должны твердо усвоить, что от выполнения вашими батальонами поставленной задачи будет зависеть успех боевых действий частей дивизии и всего корпуса.

— Как быть с табельными переправочными средствами, товарищ генерал? — спросил Юргин.

— Будете действовать по обстановке. Как можно шире используйте подручные средства. Штатные получите по мере их подхода.

Среди присутствовавших были кадровые офицеры с большим опытом, служившие в армии еще до войны, иные из них посчитали порыв Губкина легкомысленным. Но Городовиков больше всего ценил инициативных офицеров и предоставлял им широкое поле деятельности.

…В полдень 18 июля батальон Губкина вышел к Неману севернее Бершан. Погода стояла жаркая, комбат настолько устал, что еле передвигал налившиеся свинцовой тяжестью ноги. Да и морально он тоже был подавлен — связь со штабом полка отсутствовала.

А в батальоне царило оживление, солдаты после пыльных фронтовых дорог не могли оторвать взгляда от искрящейся в лучах солнца реки. Над землей висел зной, истомленные жарой люди жаждали искупаться, смыть с себя пот и дорожную пыль. Велико было искушение, но обстановка не позволяла поддаваться такому соблазну. Требовалось соблюдение строжайшей маскировки, чтобы враг не смог обнаружить подхода наших частей к Неману.

С реки тянуло легким влажным ветерком. Губкин, покусывая травинку, смотрел на Неман. Ширина реки превышала двести метров. Местность на том берегу была полуоткрытая. Мысль о переправе с ходу и захвате плацдарма на правом берегу не оставляла комбата. Он решил переправить сначала разведчиков на двух рыбачьих лодках, а затем, в случае удачи, форсировать Неман главными силами батальона.

Восемь добровольцев стали пробираться по камышам к реке. Но едва они появились у кромки воды, как сразу были обстреляны с того берега. Бойцы залегли. Вскоре наблюдатель передал Губкину, что на том берегу, справа, по ржи скрытно выдвигается до взвода пехоты к прибрежной траншее.

Комбат, убедившись, что внезапность утрачена, отдал приказ разведке вернуться на исходные позиции.

Более всего Губкина беспокоило отсутствие связи со штабом полка. Дальность действия батальонной радиостанции не перекрывала расстояние, разделявшее их. Нужно было срочно доложить командиру полка обстановку и получить разрешение форсировать Неман с ходу, овладеть плацдармом, пока противник не успел подтянуть свои резервы.

В двух километрах от расположения батальона, на опушке рощицы, сержант Закаблук со своим отделением наткнулся на КП соседнего 294-го полка. Губкин тотчас же по их радиостанции связался со своим командиром полка и доложил о выходе к Неману. К этому времени генерал Городовиков уточнил задачу: второму стрелковому батальону в ночь на 19 июля совершить маневр, выдвинуться к населенному пункту Дорсунишкис, расположенному километрах в восьми к северу, и к утру форсировать Неман. На марше к месту переправы через Неман Губкин впервые встретился с подполковником Водовозовым, своим новым командиром полка. Сухо ответив на приветствие комбата, подполковник Водовозов потребовал направить в его распоряжение старшего лейтенанта Ветрова — командира батальонного взвода сорокапяток.

— Товарищ подполковник, он у меня главный артиллерист и правая рука, — возразил Губкин.

— Понимаю, но думаю, что в должности командира полковой артбатареи вы тоже хотели бы видеть достойного офицера. Кто знает, она может быть придана и вашему батальону.

— Может быть, разрешите прислать Ветрова после того, как закрепимся на плацдарме?

— Нет, присылайте немедленно!

По пути в район Дорсунишкиса комбат старался представить себе обстановку. Правее наступал соседний полк, левее, километрах в десяти, — части 70-й гвардейской стрелковой дивизии.

Когда Губкин прибыл в новый район дислокации, он еще не знал, что обстановка на левом крыле фронта, на алитусском плацдарме, резко усложнилась. Черняховский по ВЧ попросил Крылова ускорить форсирование Немана под Каунасом. Крылов тут же вызвал к телефону Городовикова:

— Басан Бадьминович! Хозяин просит ускорить форсирование. — Он так и сказал — просит. И почувствовал, что на Городовикова это слово подействовало сильнее, чем строжайший приказ. — К утру необходимо овладеть плацдармом для наступления на Каунас и быть готовыми к отражению контратак крупной танковой группировки противника.

— Немедленно сворачиваю КП и вместе со штабом выдвигаюсь к Неману.

— Лишитесь темпа. Советую, Басан Бадьминович, поторопиться! Даже не ждите штаба. Берите с собой оперативную группу и выдвигайтесь. Хозяин знает, что вам на плацдарме придется трудно. Но надо выстоять!

— Непременно выстоим!

Крылов хорошо понимал, как важно было расширить плацдарм на правом берегу Немана, чтобы лишить противника возможности закрепиться там и отбросить его к границе сорок первого года. Поэтому был так требователен к Городовикову. Он живо представил себе его, не генерала, а молодого майора, прибывшего на Дальний Восток после окончания Военной академии имени М. В. Фрунзе. Через год на одном из учений он проскакал на гнедом белоногом красавце дончаке с одного фланга кавалерийской цепи на другой, лихо спрыгнул, вытянулся с приложенной к козырьку фуражки рукой и доложил: «Вверенный мне кавполк в соответствии с планом боевой тревоги занял исходное положение…»

Рослый, плечистый, стройный, он стоял перед полковником Крыловым жизнерадостный и бодрый, с нетерпением ожидая команды — атаковать! Это было весной сорок первого.

И вот спустя три года, перед началом Белорусской операции, в распоряжение командарма Крылова поступила 184-я стрелковая дивизия под командованием генерала Городовикова. Николай Иванович без труда узнал Басана Бадьминовича и в генеральской форме. Правда, тот несколько погрузнел, стал нетороплив в движениях. Сказывалась и усталость: дивизия за полмесяца прошла с боями полтысячи километров. Но на смуглом скуластом лице все та же готовность выполнить любой приказ. Из-под густых черных бровей так же смело глядят веселые глаза. Пышные усы Басан отпустил, видимо, для солидности: ему было всего тридцать четыре — возраст для генерала небольшой.

Сейчас, торопя комдива, Крылов знал, как устали его бойцы. Он знал и то, что Городовиков не подведет, сумеет мобилизовать все силы…

Когда Городовиков добрался до 262-го стрелкового полка, там все повально спали: свободные от боевого дежурства бойцы и командиры, штабные офицеры — спали все, кто имел на то право и время. Ведь трое суток без перерыва полк вел непрерывные бои, отражая отчаянные контратаки противника и прокладывая путь к последней крупной водной преграде на подступах к цитадели фашистской Германии — Восточной Пруссии.

Пока адъютант будил командира полка, Городовиков куда-то исчез и появился тогда, когда полковник, стряхнув сон, уже успел привести себя в порядок.

— Почему не форсируете реку? — не ожидая доклада, спросил комдив.

— Переправочные средства не прибыли.

— Приказано было форсировать с ходу, на подручных средствах.

— Немцы увели все лодки.

— Если вы не в состоянии сколотить плоты и вернуть с того берега лодки, я вам покажу, как это делается. Знаете, что говорят на этот счет в народе?

— Никак нет, товарищ генерал.

— Река не глубока, коль воля велика, а духом не дюжий утонет и в луже!

Командующий артиллерией и начальник связи дивизии, прибывшие с Городовиковым в составе оперативной группы, обратили внимание на возбужденность комдива. Солдаты тем временем уже потащили к берегу бревна, доски — все, что попадало под руку.

Городовиков, всматриваясь в противоположный берег, скомандовал:

— Начальнику связи вплавь подать провод вон на тот островок. Там будет мой КНП. Командующему артиллерией переправить сорокапятки вместе с передовым батальоном. С нашего берега поддержать переправляющиеся подразделения огнем всей артиллерии.

Не прошло и получаса, как все пришло в движение. Городовиков возглавил команду пловцов. Вместе с ним плыли адъютант Кулаковский и начальник связи Захаров. Городовиков вырос на Волге, отлично плавал, и сейчас это очень пригодилось. Он далеко вырвался вперед. Немцы открыли по нему пулеметный огонь. Но генерал уже был в мертвом пространстве. И вскоре смельчаки зацепились за остров.

Иначе сложилась обстановка на участке полка Водовозова. Особенно большая и напряженная подготовка к форсированию велась во втором батальоне.

Когда Губкин вернулся в дивизию из госпиталя после третьего ранения, его встретили с особой теплотой. Авторитет Губкина значительно возрос. Он правильно строил свои взаимоотношения со старшими и младшими по званию и возрасту, не давал волю своим эмоциям. И если иногда в повседневном общении с подчиненными проявлялась порывистость его характера, это не снижало его достоинств. Батальоном он командовал на совесть.

Костина Губкин подкупал своей храбростью. Комбат нравился ему тем, что не кланялся вражеским пулям и осколкам, не боялся личным примером поднимать залегшую пехоту в атаку. Это, впрочем, не означало, что Костин мирился с его недостатками. Лучше, чем другие, он знал и видел слабые стороны характера Георгия. Поначалу Губкин не любил выслушивать критические замечания по своему адресу. Однако замполит, являясь представителем партии в батальоне, по-прежнему выполняя многие функции комиссара, был причастен ко всей боевой деятельности и жизни солдат. Много делал он и для укрепления авторитета комбата, всякий раз стараясь тактично предостеречь его от ошибок в обращении с подчиненными.

Перед форсированием Немана в батальоне во всех ротах прошли партийные и комсомольские собрания. Коммунисты и комсомольцы присягали быть впереди и вести за собой остальных бойцов. Готовясь к форсированию, Костин более тщательно вникал во все вопросы боеготовности батальона.

В пулеметной роте он обнаружил два неисправных станковых пулемета, в стрелковых ротах — малую грузоподъемность плотиков. И это в то время, когда до начала форсирования оставалось совсем немного.

Доклад Костина комбат воспринял не только как информацию о недостатках в батальоне. Он знал, что это и содержание очередного политдонесения, которое замполит подолгу службы ежедневно направлял заместителю командира полка по политчасти. А тот, в свою очередь, представлял обобщенное донесение со своими выводами начальнику политотдела дивизии.

Всякое бывало. Начподив иногда особо важные сведения, содержащиеся в донесениях, тотчас докладывал Городовикову. И генерал остро реагировал на них.

Комбат, думая обо всем этом, сказал, еле сдерживая гнев:

— Вот что, комиссар, проверяющих и без тебя достаточно. Люди не успевают все сделать. Задыхаются. Так что не забудь в своем донесении указать, чем именно ты помог устранить эти недостатки. Мы должны не столько проверять, сколько помогать!

— Могу доложить. Станковые пулеметы отремонтированы. Дополнительные плотики связаны. Форсировать Неман я хотел бы на трудном участке и непосредственно выполнять боевую задачу, если доверите.

— А почему бы и нет? — несколько поостыв, смягчился комбат. — Я буду форсировать с главными силами батальона. А вы будете действовать в передовом отряде.

В передовой отряд выделялся взвод лейтенанта Горбунова, усиленный взводом противотанковых орудий и отделением станковых пулеметов. На него возлагалась самая трудная и ответственная задача — захватить плацдарм и обеспечить переправу главных сил батальона.

Неман тянулся темной лентой, только кое-где его волны чуть поблескивали серебром лунного света. Облака временами закрывали месяц. С наступлением темноты на землю лег туман, стало зябко и сыро. Подготовка ни на миг не прекращалась. Прямо по камышам бойцы волокли к воде плоты и рыбачьи лодки. Разведка определила пути подхода к реке. Казалось, все учтено и сделано, чтобы форсировать Неман. И все-таки Губкин глаз не сомкнул в эту ночь.

Еще раз глубоко задумался над планом переправы и боя по захвату плацдарма. Мысленно перебрал в памяти, что нужно сделать еще, чтобы победить врага с наименьшими потерями. Тревожил вопрос: как поведут себя те, кто будут переправляться первыми? То, что с ними Костин, — очень хорошо, но на войне бывают всякие неожиданности.

В установленное время ротные командиры доложили о готовности к форсированию. Комбат взглянул на светящийся циферблат часов: до начала форсирования оставалось пятьдесят минут. Было тихо. Противоположный молчаливый берег угрожающе притаился. Лишь изредка оттуда прорезали небо трассирующие пули. Что ждет бойцов второго батальона на том берегу, никто предсказать не мог. Кто-то останется в живых, освобождая литовскую землю, а кто-то и не увидит рассвета…

Губкин понимал — рано или поздно враг обнаружит переправу. Чтобы отвлечь внимание немцев от главного направления, решил форсировать Неман на ложном участке в полутора километрах ниже по течению. Трое отважных бойцов во главе с ефрейтором Примаком добровольно вызвались на это дело. Как и было условлено, за тридцать минут до начала действий передового отряда они незамеченными переправились на противоположный берег. Небо за лесом осветилось мерцанием отдаленной ракеты, и на месте ложной переправы началась усиленная перестрелка…

В голову Губкину лезли разные мысли, он боялся, что противник разгадает его замысел и успеет сосредоточить крупные силы в районе переправы главных сил батальона.

В предрассветной мгле противоположный берег казался далеким. В три часа ночи передовой отряд Губкина начал форсировать Неман на главном направлении. Через десять минут первые четыре десантные лодки достигли вражеского берега. Первыми выпрыгнули из них лейтенант Горбунов и замполит батальона Костин. Передовому отряду в упорной схватке удалось быстро выбить гитлеровцев из береговой траншеи. Красная ракета, прорезав черное небо, рассыпалась по зеркалу реки, роняя вокруг огненный бисер. Это был условный сигнал.

Значит, передовой отряд захватил плацдарм. Отлично! А теперь можно переправляться главным силам батальона. Не успел капитан Губкин доложить об этом командиру полка, как взвод Горбунова был контратакован гитлеровцами. На плацдарме усилилась перестрелка. Короткая, но напряженная схватка длилась недолго. Костину с Горбуновым удалось отразить вражескую контратаку и прикрыть переправу батальона.

К рассвету Неман заволокло густым туманом. Облака закрыли плотным покровом район сосредоточения полка. Тьма не хотела уступать свои права. К четырем часам утра ветер немного разогнал туман и местами обнажил гладь реки. Освещенный первыми лучами солнца, противоположный берег теперь уже казался сизо-зеленым. Вдоль реки все еще тянулись полоски голубой дымки. Самолеты врага искали наши переправы. То и дело с оглушительным ревом проносились в воздухе «юнкерсы». Пролетали они так низко, что можно было различить черно-желтые кресты на фюзеляжах.

После короткого артиллерийского налета комбат приказал ротам первого эшелона форсировать Неман. Впереди действовали солдаты Зайцева и Ахметова. Дно у берега оказалось илистым и вязким. Метрах в двадцати от уреза воды оно переходило в песчаное и резко обрывалось на большую глубину. Здесь река подхватывала солдат быстрым течением. По этому месту и пристрелялась вражеская артиллерия. Неман кипел от огня снарядов и мин. Одна за другой лодки выходили из строя, разлетались вдребезги плоты. Люди плыли, держась за бревна разбитых плотов, за перевернутые лодки. Взрывы бомб поднимали огромные фонтаны воды, рассыпавшиеся каскадами брызг и горячих осколков. Не успевал затихнуть грохот разрывов, как в круг становились другие вражеские самолеты и падали в пике.

Губкина оглушил невероятный свист. Один из «юнкерсов» спикировал прямо на баркас, в котором переправлялся комбат. Затем бомбардировщик взмыл ввысь, и сверху посыпались мелкие бомбы. Кто-то крикнул: «Фашисты удирают!» И действительно, гитлеровских стервятников настигли наши самолеты. Это были французские летчики из полка «Нормандия». Но Губкин тогда еще не знал, что это французы. Самолеты были советские.

Главные силы батальона достигли середины реки. Влажный туман окончательно рассеялся, словно кто-то приподнял завесу над правобережьем Немана. Гитлеровцы оказывали отчаянное сопротивление, стремясь сорвать переправу наших войск. От близких разрывов баркас, на котором переправлялось командование батальона, сильно качало, то и дело окатывая находившихся в нем людей холодной водой. Пулеметный огонь хлестнул над головой Губкина, и комбат невольно пригнулся. Мысль о том, что переправа может захлебнуться, ужаснула его. Он понимал, чем это может кончиться для его людей. Повернуть назад — значило погубить их. Оставалось одно — во что бы то ни стало сквозь кромешный ад разрывов снарядов и ливень пуль продвигаться вперед. Прямым попаданием снаряда в пятидесяти метрах впереди от баркаса разбило плотик. На поверхности реки остались отдельные бревна, за некоторые из них хватались оставшиеся в живых солдаты. Гитлеровцы вторым снарядом ударили по этому же месту. Теперь уже в туче белых брызг кувыркались обломки бревен и белые щепы от них.

Комбат продолжал управлять своими подразделениями по радио. Торопил артиллеристов, с тревогой оглядываясь на множество лодок, плотов и плотиков, невыносимо медленно, как ему казалось, двигавшихся среди пенных фонтанов воды. «Скорей! Чего копаетесь?» — хотелось крикнуть Губкину. И снова он видел вспышки на том берегу, по которым угадывал огневые точки противника. В штаб полка по радио летели их координаты.

Река оказалась коварной не только из-за быстрого течения: многочисленные ямы и впадины образовывали водовороты, грозившие затянуть усталых солдат. Даже опытным воинам пришлось тяжко. Мокрая одежда и обувь налились свинцовой тяжестью, плоты и лодки от перегрузки теряли плавучесть.

Губкин заметил рядом с баркасом торчащий из воды штык, то уходящий на глубину, то появляющийся вновь. Комбат поймал его и вместе с винтовкой вытащил солдата, изрядно наглотавшегося воды.

— Жубатырев, ты что, плавать не умеешь? — узнал комбат солдата.

— Умею… — еле слышно проговорил тот. И уже потом, отдышавшись, добавил: — Меня вдруг потащило вниз в подводную яму. Если бы не вы…

Вскоре Губкин рассмотрел сквозь прозрачные волны песчаное дно и прыгнул в воду. Пригибаясь, устремился к берегу. Впереди слышались глухие разрывы ручных гранат, автоматные очереди.

Жубатырев видел, как Губкин с биноклем на груди и с трофейным парабеллумом в руках первым достиг берега и исчез в дыму разрывов вражеских снарядов. И лишь когда четвертая рота развернулась в цепь для атаки и дым несколько поредел, фигура комбата показалась снова. В небольшой лощине Губкин отдавал приказания, выслушивал доклады.

Связной из передового отряда принес печальную весть: тяжело ранен Горбунов. Комбат передал приказ Костину — ускорить захват фольварка Погермань, а сам продолжал руководить переправой. Он заметил, что немцы поразительно точно бомбят наш плацдарм.

«В чем дело?» — недоумевал Губкин. Вскоре, правда, он понял «секрет» точности: на пути к фольварку наши солдаты заметили над пшеничным полем антенну вражеской радиостанции. Костин тут же приказал Закаблуку уничтожить корректировщиков. Пулеметчики открыли прицельный огонь. Не давая немцам поднять головы, наши воины с двух сторон приближались к ним. Сопротивляться было бесполезно. Немецкий офицер в страхе застрелился, а восемь солдат сдались в плен. Прицельная бомбежка переправы прекратилась.

Но бой на плацдарме не смолкал. Губкин, уточнив боевые задачи, отдал новый приказ: командиру шестой роты Ахметову совместно с четвертой ротой Зайцева развивать успех передового отряда; командиру пятой роты Акимову отражать контратаку противника с левого фланга и обеспечить продвижение роты Зайцева.

Только собрался он уточнить задачу артиллерии, как немцы бросили в контратаку свои резервы. До взвода немецких автоматчиков прорвалось через боевые порядки роты Акимова. Они уже выходили напрямик к командно-наблюдательному пункту батальона.

Губкина будто кто-то подтолкнул. Он оглянулся и увидел, что в него целится из пистолета немецкий офицер. Георгий сразу понял, что опередить врага не удастся, и почувствовал, как кровь отхлынула от лица. От сознания того, что он не успеет вскинуть свой автомат, его охватила противная слабость. Раньше он никогда не испытывал такого состояния, хотя бывал в переделках и почище. Человек ко всему привыкает, даже к войне. Только к одному привыкнуть не может — к смерти.

Губкин ощутил, как дуло вражеского пистолета направляется прямо в его грудь. Прищуренные глаза гитлеровца смотрели в прорезь прицела. Вот-вот он должен нажать на спусковой крючок, и тогда все.

«Неужели конец?» — мелькнула мысль.

Все остальное произошло молниеносно. Невесть каким образом появившийся из-за пригорка Семенов что есть силы ударил фашиста по голове прикладом автомата. Гитлеровец рухнул наземь.

— Вот и все, товарищ комбат! — Семенов, словно после тяжелой работы, вздохнул.

Губкин, переведя дыхание, с ненавистью взглянул на поверженного гитлеровского офицера. Из-под слипшихся светлых волос смотрели на него бесцветные глаза, в которых застыл ужас.

— Товарищ комбат! Вас вызывает командир полка, — доложил подбежавший радист.

И вновь Губкина закрутил ритм быстротечного боя.

— Двадцать третий у микрофона!

— Зацепились?

— Так точно! Расширяем плацдарм.

— Поздравляю. Надо ускорить продвижение.

Солдаты Губкина, сбив вражеское прикрытие, устремились вперед. Из штаба полка еще раз потребовали немедленно продвигаться в глубь обороны противника.

С момента начала переправы прошло более двенадцати часов. Вывести людей на обед не представлялось возможным. Кухня отстала, не знали даже, где ее искать. Если бы и нашли, то все равно не было бы толку: в жаркие дни обед в котле разрешалось держать не более шести часов. Для обеспечения боеспособности солдат надо было доставить сюда, к переднему краю, двести восемьдесят три сухих пайка. С такой просьбой Губкин и обратился к командиру полка.

Подполковник Водовозов, выслушав его, разрешил израсходовать ранее выданный НЗ. Комбат слишком хорошо знал своих солдат и был уверен, что ни один из них не оставил свой НЗ перед боем, съел его еще ночью. Ведь на голодный желудок станковый пулемет, орудие или миномет далеко не протащишь. Губкин откровенно признался в этом командиру полка, хотя в отношении НЗ имелись строгие распоряжения.

— Кто вам разрешил использовать НЗ прежде времени? — резко спросил Водовозов.

— Виноват, товарищ подполковник! — Губкин не хотел говорить, что солдаты израсходовали сухой паек самовольно.

— Впредь этого не допускать! НЗ вам будет выдан дополнительно…

А бой между тем ни на минуту не утихал. Мимо комбата на носилках пронесли офицера. Бледное заострившееся лицо, закрытые глаза… Губкин с трудом узнал Ветрова и склонился над ним.

— Держись, брат! — сказал он и от всей души добавил: — Возвращайся скорее в строй. Еще повоюем вместо!

Ветров приоткрыл глаза.

— Отвоевался я, товарищ капитан! — сдавленно проговорил он.

— Не верю, Ветров! Жить будешь и воевать будешь!..

Больше года они прослужили вместе, воевали под Духовщиной и Витебском, в снегах и болотах Белоруссии. Ветров пришел в батальон лейтенантом, потом стал старшим лейтенантом. Командуя полковой батареей, принял активное участие в подготовке к переправе через Неман. Губкин уже знал, что Ветров представлен к знанию капитана и к ордену Красного Знамени. Но вот судьба оказалась к нему суровой. Здесь, на этом берегу, он единственный из всех наступил на вражескую мину и, скорчившись от боли, упал на землю. Ему оторвало ступню левой ноги. Рана оказалась тяжелой, в ней виднелись осколки раздробленной кости и белые сухожилия. На его крик подбежали санитары, разрезали сапог и забинтовали ногу. Тотчас же на носилках Ветрова понесли в полковой медпункт.

Скверно было на душе у Губкина. И только сообщение Костина об освобождении фольварка Погермань немного отвлекло его от тяжелых раздумий. Война кончается, а люди гибнут. И какие люди!

Как и многие фольварки в Литве, Погермань тоже утопал в садах. Несколько добротных кирпичных построек, обнесенных каменным забором, напоминали небольшую крепость. Хозяин успел удрать с немцами. К удивлению бойцов, ворота им открыли наши женщины, угнанные из Белоруссии и с Украины. С криком «Родные!» женщины бросились к бойцам, принесшим им освобождение. С каким нетерпением все они ждали этого часа!

Смуглая красивая украинка повисла на шее Закаблука:

— Микола! Я ж так и думала, что ты придешь и вызволишь нас! Ты что, не узнаешь меня? Я ж Галя!

Смущенный сержант пытался объяснить, что она ошиблась. Но девушка не слушала его. Глаза Галины лихорадочно горели. Закаблука она приняла за своего суженого.

— Милый мой, как долго мы не виделись! Ты стал каким-то другим!

— Послушай, послушай! — Закаблук был смущен, хотел как-то объяснить это недоразумение.

Но Галя своим громким певучим голосом перебивала его и твердила свое:

— Нет, нет, не уходи от меня, ради бога! Неужто ты разлюбил меня? Я ждала тебя дни и ночи!

Кто-то вдруг закричал: «Немецкие танки!»

Взвод батальонных противотанковых орудий с ходу вступил в бой с двумя наползавшими T-IV. Появление их на окраине фольварка Погермань представляло немалую опасность.

Стрелки тоже приготовились принять бой с вражескими танками на открытой местности. К счастью, артиллеристам удалось отбить танковую контратаку противника, и солдаты Губкина продолжили продвижение вперед.

Со стороны Каунаса послышалось эхо артиллерийской канонады. Губкин выдвинул вперед разведгруппу. Главные силы батальона тем временем продолжали марш в походном порядке, имея боевое охранение. Справа и впереди было по-прежнему тихо. Шли проселочными дорогами, минуя полупустые фольварки, холмистые перелески. Городовиков и Водовозов не только не сдерживали наступательного порыва батальона Губкина, но, наоборот, всячески поощряли его продвижение дальше и дальше на Каунас. Соседи отстали, и комбат рассчитывал только на свои силы. Обстановка складывалась не совсем ясная. Батальонная разведка никаких сведений о противнике не имела, штаб полка тоже молчал. Когда пересекли рокадное шоссе, Губкин обратил внимание на многочисленные следы кованых сапог. Несомненно, тут прошли немцы.

Вернулись разведчики, проехавшие на велосипедах по рокадной дороге километров пять. Они ничего не заметили. Выслушав разведчиков, комбат задумался, куда же делся противник.

Достал пачку «Беломора» и угостил солдат папиросами. Все закурили. Молчание нарушил Жубатырев:

— Товарищ капитан! Мы тут встретили одного местного старика. Плетет какую-то несуразицу. Дескать, мы немцев пропустили к себе в тыл — много танков и пехоты прошло к Неману. Чепуха какая-то! Не могли же мы пропустить танковую дивизию и не заметить? Это же не иголка в стоге сена, и соседи справа вступили бы в бой…

На войне чаще, чем где-либо, возможно непредвиденное. Старик оказался прав: вражеские танки и мотопехота прорвались к Неману в полосе наступления соседней дивизии генерала Калинина. Враг пытался отрезать, окружить и уничтожить полки дивизии Городовикова. Но о замыслах противника знал только комдив, в полку данных об этом пока не имели.

Солнце уже поднялось к зениту, его горячие лучи обжигали солдат, двигавшихся по пыльной проселочной дороге. В три часа дня Губкин связался со штабом полка. Начальник штаба снова подтвердил приказ комполка Водовозова: «Срочно перерезать шоссе, ведущее на Каунас».

— Не останется ли враг в нашем тылу? — спросил Губкин.

— Продолжайте двигаться вперед! — последовал ответ.

Приказ есть приказ, надо было не только накормить уставших солдат, но и продолжать выполнять боевую задачу. Батальонная кухня отстала, а люди были без завтрака и без обеда.

Наконец появился батальонный повар, но без кухни. Ефрейтора Гугина трудно было узнать: бледный, взлохмаченный, без пилотки, он с трудом переводил дыхание.

— Братцы, еле выскочил из окружения, голодный как волк! — признался он.

— Это как же в тылу можно оказаться в окружении? Мы тут кухню ждем, люди голодные, а он явился ни с чем, — сказал кто-то сердито.

— Виноват, братцы. Разрешите, доложу все по порядку? Я уже подъезжал к вам, оставалось всего ничего. Жеребец резво тащил походную кухню, как вдруг налетел «мессер».

— Ты, конечно, коня бросил — и в кусты? — перебил его один из солдат.

— Зачем в кусты? Рядом оказалась траншея, я — туда.

— А жеребец?

— Он тоже не дурак, конечно, вырвался? — вмешался пожилой боец.

— Рванулся и оборвал уздечку.

— Оборвал, говоришь? Нет, мил-человек. Прежде чем уздечка оборвется, рука твоя вырвалась бы. Скажи лучше, что он тебя потащил по траншее, ты уздечку-то и отпустил.

— Ну и отпустил… Какая разница? Выскочил он с кухней на дорогу — и ну галопом в направлении населенного пункта, — повар махнул рукой в сторону поселка, что находился южнее, километрах в трех. — Я, конечно, за ним.

— Как же ты мог бежать, если немец бомбит?

— Коли не хочешь оставить людей без обеда, побежишь, да еще как!

— Послушай, спортсмен, где же все-таки обед? — спросил сержант Закаблук. — Нам, знаешь ли, не до шуток.

— Какие уж тут шутки! Не смог я догнать жеребца. Он в поселок, я ему наперерез через огороды. Только повернул, а навстречу литовец. Осмотрел меня с ног до головы и спрашивает: «Слушай, паренек, откуда ты взялся? Кругом ведь немцы. С неба упал, что ли?»

— Струхнул ты, Гугин. Небось напугал тебя литовец! — сказал кто-то.

— Да нет! Это я потом уже малость сдрейфил, когда сам разглядел их замаскированные танки и пушки.

— Хорош же ты повар! Накормил гитлеровцев нашими щами. Небось едят сейчас и гогочут над тобой.

— Если бы щи! — вздохнул повар. — Я бы не очень тужил, а то ведь отварные поросята были. Выменял их вчера у хозяина на мыло. Ах, какой это был обед! Чтоб они подавились этими поросятами, фашисты проклятые!

— Доктор, посмотрите, голова у него не горячая? — съязвил сержант Закаблук, обращаясь к военфельдшеру. — Заладил: «Поросята, поросята». Чтоб твоего гнедого волки съели!

— Гнедой здесь ни при чем. Я еще на том берегу поменял его на вороного жеребца. Гнедой устал и не тянул кухню, — оправдывался повар.

— Плачет по тебе штрафной батальон, — наседал сержант. — Теперь все ясно: ты коня Советской Армии поменял на немецкого жеребца. А он, как только почуял, что ты приготовил поросят, взял да и сбежал к своим.

— Где ж твоя бдительность, Юра? — спросил повара сержант под дружный хохот солдат.

Комбат, вернувшись в фольварк, поинтересовался, не прибыла ли кухня. Костин рассказал ему о происшествии с поваром. А во дворе в это время вовсю суетился новоиспеченный шеф-повар в белом переднике. Рядовой Чернобаев ловко жонглировал небольшим черпаком.

— А это что у вас такое? — удивленно спросил Губкин, показывая на кухню.

— Сейчас он нас накормит, — проговорил Костин. — В фольварке оказалось достаточно картошки и других продуктов.

Чернобаев на пробу первую миску жаркого принес комбату. Жаркое оказалось вкусным, и Губкин объявил благодарность новоиспеченному повару.

— Здорово у вас получилось! Да, брат, забота о победе, как говорит наш командующий Черняховский, начинается с заботы о солдатском желудке, — заключил комбат.

Не успели Губкин с Костиным опорожнить свои котелки, как прискакавший верхом на коне от командира полка офицер связи передал приказ — батальону срочно занять оборону.

— Непонятно. Только что требовали продвигаться вперед сломя голову, а теперь вдруг надо закрепляться. Что там произошло? — спросил капитан Губкин офицера связи.

— Авиаразведка донесла о выдвижении большого количества немецких танков и автомашин по Каунасскому шоссе по направлению к Неману, — проговорил тот.

Капитану Губкину ничего другого не оставалось, как приказать командирам рот выдвинуться на выгодные позиции и срочно окапываться, чтобы враг не застал его солдат на открытой местности.

Тем временем из боевого охранения прибежал связной. Он доложил комбату, что по дороге с тыла в направлении фольварка Кудиркос движется вражеский бронеавтомобиль.

Только теперь Губкин понял, что форсирование Немана и бой на его противоположном берегу представляли собой лишь прелюдию к тем событиям, которые ожидали батальон. Торопливо натянув сапоги, он побежал к позициям боевого охранения вместе с ординарцем Семеновым.

Поднявшись на холмик, они увидели, как вражеская бронемашина буквально перед носом нашего орудия развернулась и умчалась на большой скорости.

— Упустили разведку противника! — досадовал комбат.

— Непонятно… — в недоумении развел руками Семенов.

Приблизившись к пушке, услышали громкую брань:

— Разиня ты, Воиншин, а не командир орудия! А еще сержант! Тебе, наверное, и с бабой не управиться, не то что с пушкой. Прохлопали, как младенцы, ядрена бабушка! — ругал пожилой наводчик командира орудия.

— Разговорчики! Ты что, не видел — затвор заело?

— Надо было раньше проверить! Замок у него заело! И когда? В самый ответственный момент.

— Прекратить ругань! — оборвал их подошедший Губкин. — После драки кулаками не машут. Эх вы, герои! Теперь жди «тигров»!

Воиншин с раскаянием смотрел на комбата.

— В чем дело, сержант? Докладывайте!

— Виноват, товарищ комбат! Мы хотели подпустить бронемашину как можно ближе. Все время держали броневик на прицеле. Но фашисты, видимо, почуяли недоброе, повернули назад. Я тут же скомандовал: «Огонь!» Как назло, замок заело. Пока устраняли неисправность, броневик ушел.

— Судя по всему, — решил вслух комбат, — им удалось нас обнаружить в этом фольварке. А раз так, надо предупредить артиллеристов. Пусть усилят наблюдение за дорогой и местностью, прилегающей к ней. И пусть срочно приготовятся к отражению вражеской контратаки.

…Батальон оказался разделенным на две части. Кроме четвертой роты, все подразделения находились еще на пути к фольварку. Обстановка требовала децентрализации управления и передачи командования частью сил одному из заместителей комбата. Губкин, как никогда, почувствовал острую необходимость иметь хороших помощников. И они у него были, но заместитель по строевой капитан Поздеев находился в данный момент в медсанбате, а начальник штаба старший лейтенант Кудрявцев должен был организовать работу штаба. Это было особенно важно в создавшейся ситуации. Оставался замполит Костин, который сочетал в себе и умение воодушевить солдат словом, и большую личную волю, и командирскую решительность. Комбат без колебаний поручил своему замполиту организовать круговую оборону фольварка и прикрытие батальона, развертывающегося к бою.

С тех лор как Губкин встретился с Костиным, прошло всего около месяца, казалось бы, совсем немного. Но на фронте даже в дивизионных тылах месяц засчитывается за три. А они все это время пробыли в наступлении, и к тому же на переднем крае, в боевых порядках батальона. За это время в ротах вышла из строя половина личного состава — одни по ранению, другие — убиты. Но сколько было одержано побед, сколько пройдено километров и освобождено от немецко-фашистских захватчиков родной земли!

Костин, человек отваги и риска, всегда рвался туда, где опаснее. Коммунисты и комсомольцы шли за ним в огонь и воду. И что особенно ценно — мужество его было неотделимо от задушевности. Губкин постепенно проникался все большим уважением к своему замполиту и прислушивался к его советам. Костин отвечал взаимностью и стремился быть рядом с комбатом на самых трудных участках боя.

Поставив Костину боевую задачу, Губкин поспешил к главным силам батальона. Вдвоем с ординарцем они пробирались под прикрытием кустарника вдоль каменной ограды фольварка, но вражеские танкисты заметили их и открыли огонь.

Пулеметная очередь ударила чуть впереди. От стены отлетели осколки камня и кирпича. Губкин с Семеновым, пригнувшись, устремились вперед. Трассирующие пулеметные очереди из вражеского танка снова преградили путь. «Пригнись, пригнись, Саша!» — крикнул комбат бежавшему впереди ординарцу, но пулеметная трескотня заглушила его голос. Семенов упал. Когда пулемет заглох, Губкин затащил ординарца в кустарник. Расстегнув ему ремень, осторожно закатал гимнастерку. Нижняя рубашка была залита кровью. Вражеская пуля попала в живот Семенову, ранение было опасное. На перевязку не хватило и двух индивидуальных пакетов. Губкин пустил в ход свою белую рубашку, которую надел на рассвете, перед переправой через Неман. Пока он рвал ее на бинты, к ним приблизился вражеский танк. До него оставалось около двухсот метров. Комбат торопился. Скрежет гусениц отдавался во всем теле. На их счастье, вражеский танк вдруг остановился и окутался пламенем.

Губкин догадался, что это дело рук группы Костина. Только она могла подбить танк.

Комбат был доволен своим замполитом, радовался тому, что его солдаты становились другими, будто Костин знал какое-то магическое слово. Бойцы как бы преображались перед его щедрой и открытой душой. Порой им становилось стыдно за свою оплошность. Стараясь быть похожими на замполита, они пренебрегали опасностью.

Гарнизон фольварка под командованием замполита Костина не только отразил вражескую контратаку, что само по себе было очень важно в этой ситуации, но и выручил комбата: как только был подбит головной вражеский танк, стрельба внезапно прекратилась, наступило затишье.

Семенов громко стонал, когда Губкин, бинтуя, приподнимал его.

— Товарищ капитан, вам здесь задерживаться нельзя, — превозмогая боль, прошептал Семенов.

— Потерпи до медсанбата. Знаю, что мне делать.

Закончив бинтовать ординарца, Губкин взвалил его на себя и пополз туда, где залегли роты.

Лощину, которую предстояло пересечь, немцы держали под огнем. Комбат медленно передвигался с раненым на спине. По кустарнику полоснула очередь, крупнокалиберные пули срезали ветку над ним.

— Обнаружили, гады! — Комбат со злостью выплюнул попавший в рот песок. Передохнув немного, пополз дальше.

Навстречу им вышли двое связных, которых адъютант батальона направил в фольварк к Костину. Губкин приказал им вернуться и доставить Семенова в медпункт, а сам по лощине зашагал к ротам…

Военфельдшер лейтенант Трегубов обработал рану ординарца комбата, санинструктор Клава Павлова наложила на нее свежую повязку. Семенов и раньше стеснялся этой симпатичной девушки, избегая встречаться с ней даже взглядом. Сейчас он изо всех сил старался не выдать своей боли.

— Потерпи, милый, до госпиталя. Все будет хорошо, — успокаивала она.

Облизывая пересохшие губы, Семенов попросил:

— Сестричка, глоточек воды.

— Воды никак нельзя, — строго сказала она.

Боль становилась нестерпимой, жажда одолевала его. Он опять попросил воды. До ручья, который разделял нейтральную полосу, добраться было не просто: берег простреливался гитлеровцами, и валявшиеся поблизости солдатские котелки зияли отверстиями от пуль. Семенов даже не представлял, что несколько глотков живительной влаги могут стоить кому-то жизни.

В его голосе было столько мольбы, что Клава не выдержала, взяла котелок. Доползла до ручья и зачерпнула воду. Над головой просвистели вражеские пули, заставив девушку прижаться к земле. Выждав, пока стрельба утихнет, она поползла обратно.

Семенов прямо задрожал от нетерпения, услышав бульканье воды, льющейся из котелка в кружку. Ему дали лишь глоток. Приятная прохлада смочила раненому язык, но не утолила жажду. Пить захотелось еще больше. Семенов слабел на глазах. С горьким сожалением он думал о том, как мало пришлось пожить…

Командиры рот в тени деревьев ожидали комбата. Забрались под самое кудрявое дерево.

— Думаете, немцы не знают, что вы здесь прячетесь в тени от жары? Лучшего ориентира для пристрелки трудно найти, — строго упрекнул их Губкин и тут же отдал приказание: — Акимову занять оборону правее фольварка Кудиркос, Ахметову — левее фольварка.

После этого комбат заскочил в батальонный медпункт. На траве рядом с палаткой валялись окровавленные бинты, пахло йодом. Каждый пережитый фронтовой день ложился Губкину на душу тяжелым грузом, а ранение ординарца и вовсе вывело его из равновесия.

— Как там Саша? — спросил он военфельдшера, чуть откинув угол палатки.

— Необходима срочная операция. А медсанбат еще на том берегу.

— Сколько у вас раненых, которых надо эвакуировать?

— Человек восемь.

— Товарищ капитан, не оставляйте меня, — сиплым голосом обратился к Губкину раненный в ногу молодой солдат.

— Не оставим, не волнуйтесь, — пообещал Губкин и распорядился: — Подготовьте всех к эвакуации. Направим раненых в медсанбат на самоходке.

Семенов лежал в палатке, натянутой на танковую аппарель. Комбат наклонился над белым как мел, искаженным болью лицом ординарца, и к горлу подкатил комок, на глаза навернулись слезы: ведь Губкин, по существу, жизнью был обязан этому парню.

— Сашок, потерпи! Все будет в порядке!

Тот открыл глаза.

— Товарищ капитан, воды бы! — Семенов весь горел, Скорчившись, лежал на носилках, желая только одного: чтобы комбат разрешил ему напиться.

У Губкина сердце разрывалось от жалости, он потянулся было к котелку, но его остановила медсестра Павлова.

— Ни в коем случае! Вода для него смертельна! Он остался жив благодаря слепому случаю — завтрак не подвезли и его ранили на голодный желудок. До операции ему нельзя брать в рот ничего. Даже воды. Ни глотка!

«На то они и врачи, им лучше знать», — мысленно согласился Губкин.

— Сашок! Потерпи еще немного. Скоро эвакуирую тебя на самоходке. Военфельдшер говорит, что нужна срочная операция.

— Это зачем же, товарищ капитан? У противника столько танков, а вы еще самоходку в тыл направите, — через силу проговорил Семенов.

Немцы стремились во что бы то ни стало ликвидировать плацдарм, занятый дивизией Городовикова. В обращении гитлеровского командования к частям 6-й танковой дивизии говорилось:

Особо тяжелое положение создалось на участке полка Водовозова. Его стиснутые с флангов батальоны отчаянно дрались с превосходящими силами врага. Коридор в сторону Немана на участке прорыва сузился до двух километров и насквозь простреливался пулеметным огнем. Противник имел четырехкратное превосходство и предпринимал отчаянные попытки замкнуть кольцо окружения.

Во второй половине дня напряжение боя на этом участке достигло своего апогея, двенадцать «пантер» в сопровождении автоматчиков вклинились в глубь нашей обороны на стыке рот Зайцева и Ахметова. Пехота была не в состоянии сдержать натиск танков. В засаде оставалось последнее длинноствольное пятидесятисемимиллиметровое противотанковое орудие сержанта Воиншина.

— Чего тянем? Пора открывать огонь! — крикнул наводчик.

— Гитлеровцы только и ждут, чтобы мы демаскировались. Стрелять только в упор! Всем быть начеку! — приказал сержант Воиншин.

Гул машин нервировал людей, а до танков оставалось еще метров пятьсот. Они двигались, водя из стороны в сторону пушками, как бы вынюхивая и высматривая все вокруг, подминая гусеницами все, что попадалось на их пути. До них оставалось уже метров двести, а Воиншин все медлил, выжидал наиболее благоприятного момента. Неожиданно танки открыли огонь. Желто-белые разрывы вспыхивали в самом центре расположения батальона Губкина. Все окуталось дымом и пылью. Солдаты Воиншина напряженно следили за стальными чудовищами. Отступать нельзя, надо выстоять, а если суждено принять смерть, то они встретят ее мужественно. Так думали все бойцы орудийного расчета. Наконец сержант взмахнул рукой: «Огонь!» Раздался выстрел.

Передний танк охватило пламя. С третьего выстрела задымил еще один. Солдаты по приказу сержанта уже катили орудие на запасную позицию. Боевой расчет проделал эту нелегкую работу в считанные секунды. Вновь прозвучала команда «Огонь». Загорелся третий танк. Идущая следом за ним машина застрочила из пулемета.

Упал, сраженный, наводчик. Воиншин занял его место, подбил четвертый танк. И в это время над вражескими танками повисли краснозвездные штурмовики. Фашисты не выдержали, стали разворачивать машины и под ликующие возгласы наших солдат поползли обратно.

Артиллеристы облегченно вздохнули. Но не успели «илы» оставить поле боя, как Воиншин увидел: с фланга на орудие надвигаются еще пять вражеских танков. Снова загрохотали выстрелы. Впереди на большой скорости мчалась «пантера». Она была уже совсем рядом, а пушка Воиншина молчала. Вот-вот бронированное чудовище подомнет ее под себя. Артиллеристы замерли. Воиншин сам кинулся к орудию и произвел точный выстрел. «Пантера» остановилась, задымила. Шедший за ней танк дал длинную пулеметную очередь.

Воиншин снова припал к прицелу.

Четыре «пантеры» продолжали ползти на позицию. Лишь метрах в ста две из них свернули на участок соседа справа, а две продолжали двигаться прямо на орудие Воиншина. Сноп искр отлетел от лобовой части танка, идущего впереди, — очередной снаряд угодил в башню и, срикошетировав, сделал «свечу».

— Товарищ сержант, последний снаряд! — тревожно крикнул заряжающий.

На этот раз Воиншин целился дольше, чем обычно.

— Скорее, скорее! — поторапливал заряжающий.

Танк сбавил ход и стал обходить глубокий котлован. Наконец прогремел выстрел. «Пантера» завертелась на месте. Но другой танк, обходя горящую машину, устремился вперед.

— Истребители танков — к бою! — скомандовал Воиншин.

На двоих истребителей осталось четыре противотанковые гранаты.

Ефрейтор Герасимчук пополз навстречу «пантере» по нескошенному лугу, плотно прижимаясь к земле. Его не было видно из окопа, лишь примятая трава да колышущиеся стебли выдавали движение Герасимчука. Но из танка трудно было это заметить. Вот ефрейтор перевел дыхание и пополз дальше.

Раздался взрыв. Экипаж стал выпрыгивать из горящей машины, но автоматные очереди Герасимчука уже поджидали фашистов.

Пехоту, наступающую за «пантерой», отсекли пулеметчики Зайцева и Ахметова. Последняя противотанковая граната решила исход этой схватки — вражеская контратака была отбита.

Обстановка продолжала оставаться сложной. Коридор, по которому батальоны Водовозова могли отойти назад к Неману, сузился до километра. Гитлеровцы уже предвкушали победу и через усилитель кричали: «Рус, сдавайся, пансыр кольцо, крышка! Неман — буль-буль!»

На истеричные крики гитлеровцев Губкин не обращал внимания, однако вместе со страшной усталостью в его душу вкрадывалась тревога, вызванная тем, что многие солдаты, еще несколько часов назад сами рвавшиеся в бой, теперь выполняли его приказ с какой-то медлительностью, без веры в успех.

Тревожные раздумья Губкина прервал чей-то умоляющий возглас:

— Артиллерийского огня, огня бы по противнику!

Просьбы о помощи огнем он слышал и раньше, но эта потрясла душу комбата. Боеприпасы кончились, оставался лишь неприкосновенный запас снарядов на случай отражения непосредственной атаки вражеских танков, и он, конечно, ничем не мог помочь.

Тем временем снова усилились вражеская артиллерийская канонада и шум танковых моторов. Губкин чувствовал, что противник близок к достижению цели. И поэтому остро переживал за судьбу людей батальона, с которыми он прошел такие трудные бои. Оказаться в окружении и быть разгромленным, когда так мало оставалось до победного конца войны, было обидно. Между тем обстановка складывалась почти сравнимая с той гибельной для батальона ситуацией, которая создалась в лесу под Витебском. Но если тогда противник был отрезан от баз снабжения и, по существу, находился сам в окружении, то сейчас он обладал большим преимуществом и превосходством в силах.

Городовиков понял, что настал критический момент, смертельный для его полков. Он приказал командующему артиллерией дивизии полковнику Захарову развернуть на фланге полка Водовозова противотанковый резерв и открыть огонь, подпустив вражеские танки как можно ближе. Дивизионной артиллерийской группе сосредоточить огонь по наступающей за танками пехоте противника.

Внезапно в расположении гитлеровцев заполыхали разрывы снарядов. По интенсивности огня Губкин определил, что по «пантерам» ведет стрельбу дивизион противотанковой артиллерии, а в артналете с закрытых огневых позиций участвуют по меньшей мере три артиллерийских дивизиона. Дальнейшая контратака противника была приостановлена.

Помощь командира дивизии оказалась своевременной. Губкин с благодарностью вспомнил обещание генерала. В эти трудные минуты прочно утвердился во мнении, что Городовиков — человек слова.

Клонившееся к закату солнце скрылось за лесом, и долину, в которой пролилось столько крови, окутала темень. Наступило долгожданное затишье. Комдив вызвал по радио подполковника Водовозова и приказал отвести полк за Неман.

— Как быть с плацдармом? — спросил Водовозов.

— Приказано оставить и сосредоточиваться на другом участке.

Под покровом темноты полк Водовозова двинулся обратно к Неману.

Наша авиационная разведка вовремя установила подход оперативных резервов противника. Немецко-фашистское командование намеревалось окружить и уничтожить дивизии Городовикова и Калинина и ликвидировать плацдарм. Но, как только оно заметило отвод наших войск, не дожидаясь подхода резервов, вновь перешло в контратаку. Главный удар враг наносил теперь уже на участке первого батальона. Всю ночь шли упорные бои. Солдаты батальона Губкина, частью сил отражая вражеские контратаки, медленно продолжали свой тяжелый и опасный путь. Над ними то и дело с пронзительным воем рассекали воздух вражеские мины и снаряды, взрывались тут и там, вздымая столбы земли и огня. От усталости люди чуть ли не валились с ног, но шли и шли, согнувшись под тяжестью вещмешков и оружия, спотыкаясь на распаханной взрывами и гусеницами танков земле. На бывшей огневой позиции противотанковой батареи их взору предстала потрясающая картина: все шесть орудий были раздавлены, а напротив метрах в трехстах чернели семь подбитых вражеских танков, валялись гильзы от снарядов и разбитые ящики из-под боеприпасов. На одном, неизвестно как уцелевшем ящике сидел и рыдал, весь в пороховой гари, старший лейтенант в разорванной гимнастерке. Недалеко лежали трупы его подчиненных и гитлеровцев.

Всем было ясно, что произошло с противотанковой батареей: билась она до последнего снаряда. А когда боеприпасы у артиллеристов кончились, вражеские танки раздавили орудия на позициях. Командир батареи случайно остался в живых и никак не мог прийти в себя.

Костин, увидев эту страшную картину гибели батареи, осознал, какой тяжелый удар на плацдарме принял на себя полк и его батальон. Противник был еще достаточно силен, и предстояли ожесточенные бои, которые требовали выдержки, больших усилий и умелого сосредоточения сил для неотвратимого удара.

Только на рассвете под прикрытием нашей авиации и артиллерии полк Водовозова начал переправляться на противоположный берег по понтонному мосту. Солдаты, измученные напряженными боями, ночным маршем и промокшие от утренней росы, с трудом передвигали ноги.

На левом берегу Немана стрелковые роты второго батальона расположились на отдых прямо на скошенном поле у копен сена, чтобы успеть замаскироваться в случае налета вражеских самолетов. Новый командир хозяйственного взвода лейтенант Турпитко доставил завтрак. Но людям было не до еды, многие тут же заснули.

Губкин, воспользовавшись паузой, нашел еще в себе силы написать письма родным и медсестре Собковой.

У Георгия впервые возникло такое ощущение, что все вокруг будто остановилось во времени и замерло в полусне. На голубом небосклоне не было ни малейшего облачка. С каким-то безразличием смотрел он на синее небо и на все, что происходило вокруг него. Он вдруг невыносимо остро почувствовал, до чего же противной и ненавистной стала ему эта война. Влажная, чуть колючая после сенокоса земля, на которой он лежал на спине, положив руки под голову, казалось, плыла куда-то вместе с ним. У него кружилась голова от невероятной усталости и перенапряжения сил.

— Немцы! — вдруг крикнул командир взвода связи старший сержант Баранов и отскочил от копны.

— У кого это нервишки не в порядке? — поинтересовался комбат, подходя к копне.

Однако Баранов, сунув руку в сено, ухватился за что-то и, потянув, вытащил за ноги немца. Оказалось, что в копне прятались немецкие солдаты.

— Откуда взялись в нашем тылу? — спросил комбат фельдфебеля.

— Витебск, Витебск! — дрожа, ответил тот.

Выяснилось, что семеро немцев отходили из-под самого Витебска. В копне ждали наступления ночи, чтобы переправиться через Неман к своим. Они прошли всю Белоруссию, Литву и, когда уже было рукой подать до своих, попали в плен. Губкин, глядя на оборванных и обросших гитлеровцев, не мог подавить в себе отвращения. Выделив двух конвоиров, он направил пленных в штаб полка.

Командарм Крылов требовал от командира 45-го стрелкового корпуса генерала Поплавского скорейшего выхода на линию Гарлява, Вейверяй. Достижение указанного рубежа обеспечивало разгром всей каунасской группировки противника. Поплавский решил своими 159-й и 338-й стрелковыми дивизиями удерживать занимаемые позиции, а дивизией Городовикова совершить маневр в район Дорсунишкиса и вновь переправиться через Неман на плацдарм, захваченный 371-й стрелковой дивизией.

Солдаты, не зная обстановки, ворчали, считая такие маневры излишними. На войне ничто так не изнуряет, как повторение пройденного пути. Снижается накал, а это влияет на настроение солдат и командиров, на дисциплину.

Но приказ не подлежал обсуждению, и батальон Губкина после короткой передышки приступил к переправе. Спустили на воду паромы, плоты, повозки. Кони, почуяв воду, всхрапывали, становились на дыбы. Пятая и шестая роты преодолевали водную преграду на паромах. Четвертая рота, батальонная и приданная артиллерия переправлялись по наплавному мосту, наводку которого саперы заканчивали под огнем противника.

Когда подразделения Губкина вступили на мост, впереди неожиданно создалась пробка. Виной всему оказался жеребец. Он встал на дыбы и развернул походную кухню поперек моста. Губкин, находившийся в голове колонны, приказал рубить постромки и столкнуть кухню в воду. Повар с ездовым не хотели подчиниться. Связные, сопровождавшие комбата, мигом опрокинули кухню. Содержимое вылилось в реку, образовав маслянистое пятно, двуколка с запрокинутыми колесами погрузилась в воду. Колонны, идущие навстречу друг другу, двинулись вперед.

«Юнкерсы» начали второй заход, но их атаковали истребители авиационного полка «Нормандия». Французские летчики стремительно кинулись на врага и вынудили фашистов спешно сбросить бомбы и повернуть обратно. По наплавному мосту вновь безостановочно двигались наши части.

На противоположном берегу Губкина подозвал к себе полковник. Комбат догадался, что кухня принадлежит его дивизии и назревает скандал. Он представился четко, почтительно, внутренне приготовившись к объяснению. Полковник сразу почувствовал по тону доклада, что имеет дело с кадровым офицером, который держится уверенно, будучи убежденным в своей правоте. Но ему, начальнику тыла дивизии, тоже придется отвечать за не накормленных своевременно бойцов, потому он властно спросил:

— Почему вы бесчинствуете, капитан?

— Не понимаю вопроса, — помрачнел Губкин.

— Кухню вы приказали сбросить в воду?

— Так точно, я, потому что не было другого выхода, товарищ полковник. Создалась пробка. В это время налетела вражеская авиация.

— Вы на авиацию не ссылайтесь. Наши истребители отогнали ее!

— Наши истребители появились позже.

— Все равно необходимости сбрасывать кухню в воду не было. Наши бойцы остались без пищи. Потому соизвольте вернуть нам свою батальонную кухню.

— У меня резервных кухонь нет, — резко и твердо ответил Губкин.

— В таком случае я передам на вас дело в военный трибунал, а пока вы арестованы. Сдайте оружие, капитан! — сурово приказал полковник.

— Не вы мне дали оружие, не вам оно будет сдано! — Губкин побледнел.

Костин, видя, что дело принимает серьезный оборот, попытался вступиться за своего комбата. Но начальник тыла не обратил внимания на слова младшего лейтенанта.

На их счастье, колонну нагнал генерал Городовиков. Увидев Губкина и полковника, стоявших друг против друга в позе дуэлянтов и окруженных бойцами, генерал вышел из машины и пробился к ним.

— В чем дело, товарищ капитан? — обратился он к Губкину.

— Товарищ генерал, кухня создала пробку на мосту, а немцы начали нас бомбить.

— Значит, другого выхода не было. С вами все, товарищ полковник, можете быть свободны. — И повернулся к Губкину: — Товарищ капитан, подчиняю вам вторую танковую роту, которая заканчивает переправу. Во взаимодействии с ней с ходу атакуйте Потомульше!

Губкин и Костин поспешили за своими ротами, которые уже вели огневой бой на подступах к Потомульше. Противник упорно отбивался. Тем временем главные силы армии Крылова развивали наступление на Каунас.

Начальник тыла соседней дивизии все же не успокоился и о происшествии с кухней доложил члену Военного совета армии. При этом упирал на то, что люди не ели целые сутки и это отрицательно повлияло на выполнение боевой задачи. Полковник просил наказать Губкина и дать распоряжение о немедленном выделении для дивизии одной походной кухни. Член Военного совета армии отнесся к этому со всей серьезностью. Он вызвал Городовикова к телефону:

— Басан Бадьминович, прошу вас разобраться в происшествии и строго наказать виновного.

— Товарищ генерал, мне кажется, несправедливо наказывать офицера за правильно принятое им решение, спасшее жизни солдат.

— Не хотелось бы отрывать вас от дел по этому вопросу и вызывать на Военный совет.

— Вызывайте, но на капитана Губкина я взыскание накладывать не буду!

— Это хорошо, что вы горой стоите за своего комбата. Но если Губкин виноват, а вы ему покровительствуете, это может оказаться медвежьей услугой. Он человек молодой. Ему надо помочь признать свои ошибки, а не покрывать его.

— Какие могут быть ошибки, если мы сами от него требуем инициативы!

— Значит, вы твердо уверены, что он не виноват? — смягчился член Военного совета. — Тогда обязываю вас возместить соседу походную кухню, после этого инцидент будем считать исчерпанным.

— Благодарю вас, товарищ член Военного совета…