Товарищ комбат

1

Войска 3-го Белорусского фронта, громя оперативные резервы противника, 1 августа освободили Каунас. Немецко-фашистские войска вынуждены были отходить на промежуточные оборонительные позиции.

Воюющие стороны теперь поменялись ролями, изменилась и их тактика. Враг, отступая под напором наших войск, стремился измотать их на заранее подготовленных позициях.

Командующий фронтом И. Д. Черняховский, сообразуясь с обстановкой, потребовал от командармов и командиров соединений вводить в сражение ограниченные силы, а затем на направлениях успеха наращивать удары.

Боевой порядок полков при этом надо было строить несколько необычно — в первом эшелоне вместо двух батальонов иметь один передовой батальон. Его действия отличались от действий обычных передовых батальонов, которые в начале наступления выделялись для разведки боем. Такому батальону, по существу, ставилась боевая задача в пределах разграничительных линий полка, и его значительно пополняли живой силой и огневыми средствами.

Одним из таких батальонов командовал капитан Губкин. Сложность предстоящего наступательного боя и столь высокая ответственность целиком и полностью поглотили Георгия Никитовича.

Война неумолимо катилась туда, откуда пришла. Но чем ближе подходили наши части к границам 1941 года, тем сильнее возрастало сопротивление немцев, тем ожесточеннее становились бои. Фашисты страшились возмездия за горе и злодеяния, причиненные народам Советского Союза, чувствуя реальную опасность вступления Советской Армии в Германию. В войсках Черняховского наступательный порыв в эти дни достиг наивысшего предела.

Кто из солдат, офицеров и генералов за эти долгие годы войны не мечтал о скорейшем изгнании с нашей земли фашистских захватчиков! Все до единого были охвачены неукротимым стремлением быстрее выйти к границе Советского Союза с фашистской Германией. Но не всем это удалось. Наиболее успешно продвигались в направлении на Шталлупенен соединения левого крыла 3-го Белорусского фронта. В начале августа им оставалось преодолеть всего восемнадцать километров, но немцы мощными контрударами приостановили их продвижение.

Командующий фронтом Черняховский перебросил свои резервы на усиление армии генерал-полковника Крылова, однако противник вскоре разгадал наш маневр, предпринял контрмеры, и наступление на этом направлении тоже замедлилось. Лишь 184-й Краснознаменной дивизии генерал-майора Городовикова удалось вырваться вперед.

До границы оставались считанные километры, но какими они были, эти километры! Танкам предстояло преодолевать минные поля и противотанковые рвы, пехоте — по три ряда колючей проволоки и по четыре линии траншей на каждой позиции. По законам войны для прорыва такой обороны требовалось тройное превосходство в силах и время на подготовку. Но ни того, ни другого недоставало.

Батальон Губкина наступал, компенсируя недостачу в танках трех-четырехкратным превосходством в артиллерии. Комбат научился умело маневрировать огнем даже тогда, когда артиллерия находилась в подчинении командира полка или даже командира дивизии: огонь она открывала по его заявке. Пушки прокладывали путь пехоте, доставая противника снарядами на расстоянии. Вслед за массированным огнем воины батальона Губкина стремительно вклинивались в глубину вражеской обороны.

Политработники на ходу успевали выпускать в дивизионных походных типографиях боевые листки и листовки, посвященные героям, с их фотопортретами. Такие листовки были особенно дороги солдатскому сердцу, бойцы с гордостью отправляли их домой, родным и близким.

Наступление продолжалось днем и ночью. Бойцы не знали передышки, думали только об одном: сколько километров осталось до границы. Их охватило беспредельное ликование, когда ротный агитатор комсомолец Примак развернул красочный транспарант:

Случилось это утром 14 августа. Офицеры сверили карты с местностью: действительно, до границы осталось всего пятнадцать километров. А в штабах дивизии и армии офицеры давно уже в сантиметрах измеряли на своих картах расстояние, которое осталось пройти до границы.

На пути батальона Губкина, в окрестностях Жвиргаждайчяя, действовал литовский партизанский отряд «Море». Для связи с нашими частями партизаны послали шестнадцатилетнего Костаса Гликаса. Пройдя несколько километров, паренек решил передохнуть у своей приемной матери Анны Мильчаускас. Не успел он расположиться в сарае, как неожиданно во дворе дома появились немцы. Не оставалось ничего другого, как ждать их ухода. Он заночевал в сарае.

У Ионаса Мильчаускаса и его жены Анны своих детей не было, но еще в тридцатые годы они удочерили девочку Агуше. А когда началась война, приютили и тринадцатилетнего Костаса Гликаса, у которого в первые же дни войны фашисты расстреляли в Науместисе отца, мать и старшего брата.

Год назад Ионас Мильчаускас перед смертью позвал к себе Костаса.

— Я умираю, мальчик… — с трудом произнес он.

Костас не удержался, и слезы выступили на его глазах.

— Плакать не надо, — промолвил Ионас, — смело смотри на жизнь. Борись за свободу и побеждай… — Ионас почувствовал, как сильно кольнуло сердце. Собрав последние силы, он вытащил из-под подушки пистолет и прошептал: — Вот, возьми…

И сейчас Костас сжимал в руке тот самый пистолет. С каким удовольствием он разрядил бы всю обойму в ненавистных убийц! Но обнаружить себя он не имел права, ибо непременно должен был добраться до своих. А в полдень Костас наблюдал за тем, как фашисты стали сгонять стариков, женщин и детей в большой амбар, где раньше хранилось зерно.

Ночью, выбрав удачный момент, Костас вышел из сарая и поспешил к нейтральной полосе, чтобы сообщить советским войскам о готовящемся злодействе. Казалось, опасность осталась позади, но, перебираясь через канаву, Костас нечаянно зацепился за протянутый телефонный провод.

— Хальт! — раздался чуть в стороне резкий окрик.

Костас бросился бежать. Немцы открыли по нему огонь из автоматов. Пули свистели над головой, время от времени взлетавшие ракеты освещали все вокруг. Обессилев от бега, Костас припал к земле, несколько минут лежал неподвижно, потом осторожно пополз вперед. Вдруг на него набросились какие-то люди. Не успел он опомниться, как во рту у него оказался кляп. К счастью, это были наши разведчики. Командир группы старшина Калмыков проводил разведывательную операцию, но неожиданно им подвернулся вот этот подозрительный парень, да еще с пистолетом. Они оттащили Костаса в лощинку. Юноша так убедительно рассказал о том, кто он и какие сведения должен передать командованию Советской Армии, что разведчики поверили ему.

На рассвете Костаса привели в штаб батальона. Капитану Губкину было известно о действиях литовского партизанского отряда «Море».

— Вижу, ты храбрый партизан! Возьми свое оружие. — Комбат вернул Костасу пистолет. Глаза юноши радостно блеснули. — Ну а теперь докладывай, что знаешь о противнике.

— В районе Тупикая и западнее его фашисты заставили местных жителей рыть траншеи. Здесь же у них минные поля и проволочные заграждения. Дня три назад они привезли сюда и расставили бронеколпаки.

— Проходы в минных полях имеются?

— Да, на восточной окраине Тупикая.

— Молодец! — комбат похлопал парнишку по плечу. — Ты, видать, отменный разведчик.

— На восточной окраине Тупикая, на ничейной полосе, фашисты загнали в сарай стариков, женщин, детей, — сказал он. — Наверное, хотят их расстрелять.

— Откуда тебе это известно?

— Я сам видел!

— Сумеешь ночью провести туда отряд?

— Сумею, эти места я хорошо знаю.

— В таком случае подождем до вечера. А сейчас перекуси, ты, наверное, здорово проголодался.

Комбат распорядился, чтобы парня накормили, а сам отправился к командиру полка. Но Водовозов и слушать не захотел о ночном рейде в нейтральную полосу.

— Может, надумаешь еще выслать десант в Кенигсберг? Вам поставлена конкретная задача.

— Задача ясна, и задержки не будет. Освободим наших людей и вернемся на исходные позиции. Одновременно проведем разведку, а с утра, как запланировано, будем наступать.

— Ставить под угрозу срыва выполнение боевой задачи полка я не имею права, — закончил разговор Водовозов.

Губкин вернулся к себе в батальон в подавленном настроении. Мысль как-то помочь обреченным на гибель людям не оставляла его. Костин, понимая стремление комбата сделать все как можно лучше, предложил послать на задание одного из командиров взводов, а именно лейтенанта Авдеева.

— А если не справится? — спросил комбат.

— Он опытный командир.

— И все-таки лучше поведу я сам…

Уходя в нейтральную полосу, комбат рисковал, конечно, многим. Случись с ним что-либо непредвиденное, батальон останется обезглавленным. Да и узнай об этом командование, и с него, и с замполита взыщут строго.

Однако идея освобождения от гибели советских граждан настолько завладела Губкиным и Костиным, что они приняли решение послать группу солдат в расположение противника. Выбор пал на отделение сержанта Закаблука, усиленное расчетами двух станковых пулеметов.

Ночью группа во главе с Губкиным двинулась в путь. Ей удалось бесшумно пересечь передний край, а когда бойцы стали подходить к сараю, увидели, что два фашистских солдата собираются поджечь его. Губкин очередью из автомата уложил обоих и приказал сержанту Закаблуку с четырьмя бойцами прикрыть его огнем, а сам с остальными побежал к воротам сарая. Оттуда доносились крики людей. Быстро взломали ворота. Увидев советского офицера, узники бросились к нему, стали горячо благодарить за освобождение.

Вдали послышался лай собак. Губкин крикнул:

— Всем уходить в лес и пробираться на юго-восток! Сержант, прикрой отход.

Взвод немцев, развернувшись в цепь, приближался к сараю.

Георгий догнал отставшую женщину с двумя девочками. Поднял одну из них на руки. Она крепко обхватила его ручонками за шею. Георгий невольно вспомнил о своих детях. Он попытался заговорить с девочкой, спросил, как ее зовут. И не сразу догадался, что та не понимает по-русски. Но она вдруг проговорила:

— Сауле, Сауле!

— Тебя зовут Сауле? — переспросил он.

Над головой засвистели пули. Сауле со страхом прижалась к Губкину, и он заслонил ее собой от вражеских пуль. Тем временем сержант Закаблук длинными очередями строчил по фашистам, прикрывая своих. Гитлеровцы, заметив, что стреляет единственный пулемет, стали обходить Закаблука. Но тут заработал пулемет Примака, прорезая темноту трассирующими пулями.

Ночная операция удалась на славу. Было спасено более двухсот советских граждан, и к тому же произведена разведка боем: выявлены первая траншея вражеской обороны, огневые точки и расположение бронеколпаков…

Восемнадцать молодых литовцев из числа освобожденных попросили зачислить их в ряды Советской Армии и дать возможность отомстить фашистам. По настоянию комбата Водовозов в порядке исключения дал разрешение.

Со своими земляками к Губкину подошел и связной партизанского отряда Костас.

— Товарищ капитан! Пожалуйста, меня тоже оставьте в батальоне, — смущенно попросил он.

— По возрасту ты пока не подходишь в солдаты! — Увидев, как юноша сник, комбат добавил: — Не горюй, Костас! Будешь проводником и связным. Разведчики помогут тебе перейти линию фронта к партизанам.

Шел пятнадцатый день непрерывного наступления. И снова бои, атаки, снова люди не знали ни покоя, ни передышки. Муза писем от Георгия давно уже не получала. Она почему-то не думала, что с ним могло что-либо случиться. Но грустные мысли все же одолевали ее, когда она перечитывала последнее письмо Георгия, в котором он писал: «…Не жди скорых писем!..»

Батальон Губкина шаг за шагом приближался к исторической границе СССР 1941 года, к реке Шешупе, за которой лежала Восточная Пруссия. Позади остались Барздай, Пильвишкяй.

Соседи слева отстали, ведя напряженные бои в направлении Кибартая.

На подступах к Тупикаю стрелковые роты Губкина наткнулись на сильный оборонительный узел, где закрепился пехотный батальон, поддерживаемый танками и артиллерией. Обстановка резко ухудшилась. Губкин приказал ротным командирам закрепиться на захваченном рубеже. Противотанковый резерв он выдвинул в боевые порядки пехоты.

Отдав необходимые распоряжения, Губкин обосновал штаб батальона в железобетонном убежище. Построенное еще в сорок первом для отпора врагу, оно тогда осталось неиспользованным, зато пригодилось сейчас, во время наступления. Убежище утопало в молодом березняке. Впереди, как на ладони, лежала дорога Жвиргждайчяй — Науместис.

Едва Губкин присел отдохнуть, как веки отяжелели, глаза стали слипаться, смертельно захотелось спать, дремота мигом сковала тело. Сказалось напряжение последних боев.

Но долго спать не пришлось, зазуммерил полевой телефон. Губкин взял трубку.

— Докладывает Зайцев! — услышал он. — Передо мною «тигры» и «пантеры»!

Оттого, что еще по-настоящему не проснулся, Губкин сначала никак не мог понять, при чем тут тигры и зайцы. Тряхнув головой, чтобы сбросить остатки сна, он наконец сообразил: это командир четвертой стрелковой роты Зайцев сообщает, что его атаковали немецкие танки.

— Сколько «тигров»? — спросил комбат и машинально подумал, как не соответствует фамилия старшего лейтенанта его внешнему облику. Зайцев был широкоплечим, сильным человеком. До войны он служил в пограничных войсках. Ему неведомо было чувство страха, и пули, казалось, его не брали. За героизм в боях он был награжден орденом Отечественной войны.

— Больше десяти! — ответил комроты.

— Держись до подхода противотанкового резерва!

Оценив обстановку, Губкин решил, что немцы хотят отрезать вырвавшийся вперед батальон. Он приказал командиру взвода противотанковых орудий встретить танки врага огнем прямой наводки.

Гитлеровцам все же удалось вклиниться в боевые порядки батальона. Под гусеницами фашистского танка хрустнуло одно противотанковое орудие. Но танк тут же вспыхнул. Это сержант Иван Шевченко врубил ему в борт снаряд пятидесятисемимиллиметровки. На противотанковую пушку сержанта надвигались девять вражеских машин, но у Шевченко нервы оказались железные. Мастерство и выдержка, сознание долга решили судьбу не только роты Зайцева, но и всего батальона. Шевченко подбил из своего орудия четыре «пантеры». Гитлеровцы были в замешательстве. Батальон вновь перешел в наступление. Двумя стрелковыми ротами, усиленными танками и батареей самоходных установок, подошедшими из резерва командира полка, он стремительно ринулся вперед к реке Шешупе.

Утром 15 августа наступление к границе продолжалось. Далеко вперед пробились со своими отделениями старший сержант Анатолий Мяловицский, младший сержант Владимир Еремин. Сколько было радости! Когда до Шешупы оставались считанные километры, Еремина подкосила вражеская пуля, он упал. Санитары доставили его в медсанбат с ранением в ногу, а ночью Еремин сбежал на передовую — в эти решающие дни, когда батальон выполнял свою историческую миссию, он не мог оставаться безучастным.

Начальник штаба батальона встретил младшего сержанта сердито:

— Кому ты нужен с раненой ногой? На машине прикажешь тебя возить?

— Зачем на машине? Я своим ходом дойду до нашей границы, а потом и до Берлина. Поймите, товарищ капитан, не могу я в такое время валяться на койке.

— Ладно, — смягчился начальник штаба. — Хоть ты и без документов, на первый раз прощаю, поставлю на довольствие, но чтобы это было в последний раз…

Генерал Городовиков сидел за столиком, на котором лежала освещенная тусклым светом двух свечей карта с нанесенной обстановкой. Было далеко за полночь, а он все не ложился.

Вблизи от КП разорвался тяжелый снаряд. Свечи вздрогнули в своих деревянных подставках, пламя тревожно заметалось. Городовиков поднял голову, прислушался. В укрытие он не пошел. Всяко приходилось комдиву, воевал он с первого дня войны и многое повидал. Довелось испытать и горечь отступления, и радость побед. Но такое яростное сопротивление врага, как здесь, у границы, встретил впервые. Утром предстояло совершить бросок и освободить последние километры советской земли. Важность задачи еще раз заставила его проверить свой выбор: из шести оставшихся в строю стрелковых батальонов он должен был отобрать один — головной. Городовиков представил себе своего лучшего комбата Губкина, его худощавое, волевое лицо, светло-карие глаза, выражавшие неукротимость духа. Комдив задумался. Не слишком ли часто он посылает Губкина в самое пекло? Его батальон устал от длительных и тяжелых наступательных боев.

«Да и чем он, в сущности, отличается от других?» — на миг усомнился он. В дивизии даже ходят слухи, что в батальон Губкина специально подбирают солдат и офицеров, как в гвардию, — сильных, крепких, выносливых. Кто-кто, а комдив-то хорошо знал, что подобного подбора не существует. Успехи батальона во многом объяснялись умением Губкина совершать маневры, быстро ориентироваться в обстановке, предугадывать вероятные действия противника, предвосхищать развитие событий и форсировать их успешную развязку.

В эту ночь Басану Бадьминовичу надо было окончательно решить: кому, Губкину или Юргину, придать на усиление минометный дивизион Михайлова, танковую роту Турчака и истребительно-противотанковый дивизион Щербакова.

Городовиков вызвал подполковника Владимирова, начальника оперативного отделения дивизии.

— На кого будем ставку делать, товарищ подполковник? Сколько активных штыков у Юргина?

— Двести двадцать.

— А у Губкина?

— Двести восемьдесят.

— Да, арифметика!

Хотя, впрочем, дело не только в ней. Воевать с наименьшими потерями — это искусство, которое требует огромного мастерства. Нет солдат — нет батальона! Губкин это понимает и не желает оказаться в положении генерала без войск. Настоящий командир бережно относится к солдату.

Владимиров будто прочитал мысли генерала и тоже высказался за Губкина.

— Что ж, так и порешим, — согласился генерал.

Городовиков не слепо доверял Губкину, поручая ему наиболее ответственные и опасные задания: он был уверен, что этот энергичный худощавый капитан не пошлет своих бойцов в лобовую на доты противника, если будет хоть малейшая возможность маневра, и не отступит без приказа ни перед «пантерами», ни перед «тиграми». Боевой опыт комбата-два не раз помогал ему с честью выходить из самых трудных положений.

Городовиков поставил в известность командира полка, что сам будет ставить боевую задачу Губкину, и тут же позвонил на КНП батальона. У телефона оказался Костин.

— Где комбат?

— С солдатами на передовой.

— Что же не дадите ему отдохнуть? Он у вас завтра на ходу заснет!

— Такой уж он человек! Перед наступлением сам людей готовит до последней минуты, товарищ Одиннадцатый!

— Это хорошо, — одобрил генерал. — Как солдаты?

— Рвутся в бой!

— Найдите Губкина. Передайте, чтобы срочно прибыл ко мне на КНП!

Однако искать комбата не пришлось, он появился сам. Костин передал ему приказ Городовикова.

— Как думаешь, зачем вызывает? — спросил Губкин.

— Думаю, не для того, чтобы чай пить, — улыбнулся замполит. — Видно, есть у начальства подходящая тема для разговора, коль позвал в такой поздний час.

Комбат раскрыл полевую сумку. Там все было на месте: карта, компас, карандаши для нанесения обстановки и записей боевых распоряжений.

Губкин направился к Городовикову, а Костин быстро прошел к батальонной кухне.

— Что у вас на завтрак, товарищ Гугин? — поинтересовался он.

— Котлеты пожарские, товарищ замполит! — весело ответил повар.

— Сколько человек на котловом довольствии?

— Триста восемь!

— Триста восемь было два дня тому назад, — грустно заметил Костин и тяжело вздохнул. — Значит, писарь самовольно решил перед наступлением увеличить рацион и в строевой записке не исключил тех, кто погиб или эвакуирован в медсанбат.

В другой раз писарю досталось бы от замполита, но перед наступлением Костин не стал портить настроение ни ему, ни себе. Лишь сделал пометку в блокноте: поговорить после боя с начальником штаба батальона, чтобы тот впредь не подписывал не глядя строевую записку о постановке личного состава на котловое довольствие.

Городовиков поставил Губкину боевую задачу и стал объяснять, как ее лучше выполнить. Комбат внимательно слушал своего комдива. Он понимал — будет очень нелегко, но в душе радовался, что его батальону предстоит первым восстановить границу Союза Советских Социалистических Республик и начать громить фашистского зверя в его же логове.

Комдив, закончив инструктаж, задержал свой взгляд на комбате и подумал: «Увидимся ли мы после боя?» Поднялся со стула, крепко обнял капитана за плечи и поцеловал его.

— Надеюсь, Георгий Никитович, на тебя, как на себя, — проникновенно проговорил он, не выпуская его из своих объятий.

Губкин был намного моложе Городовикова, и отцовская теплота растрогала его. Он как сын прильнул к груди комдива. Но тут же распрямился, принял стойку «смирно».

— Товарищ генерал, приказ будет выполнен!

— Ни пуха ни пера…

Губкин вернулся в батальон от комдива поздно.

— С какими вестями, Георгий Никитович? — нетерпеливо спросил его Костин.

— Как всегда, с добрыми! — улыбнулся комбат, разворачивая карту. — Вот, погляди. Небольшая высотка, ничем не примечательная вроде, верно? А три года назад здесь стоял наш пограничный столб. Теперь нам доверено восстановить его. Комдив дополнительно усилил нас минометным дивизионом и танковой ротой.

— До самых счастливых дней дожили, Георгий Никитович! Надо довести столь почетную боевую задачу до партийного и комсомольского актива батальона. Пусть поработают с людьми.

— Главное, не забудь флаг подготовить, чтобы водрузить на границе!

…Августовское ночное небо молнией прорезали ракеты, освещая все вокруг холодным светом. Когда ракеты гасли, в глубоком, заросшем кустарником овраге, в двух километрах от реки Шешупа, становилось еще темнее. Здесь замполит Костин собрал коммунистов перед боем на партийное собрание: во всем боевом, с автоматами за спиной, гранатами на ремнях. Вначале он подвел итог прошедшим боевым действиям, затем разъяснил важность задачи, которую они должны были выполнить. Его сообщение о том, что их батальону доверено первому водрузить флаг Родины на границе, было встречено всеобщим ликованием.

С волнением в батальоне ожидали утра 16 августа. Было о чем подумать и сержанту Закаблуку, и лежавшему рядом с ним рядовому Герасимчуку. Оба они, солдат и командир, томились в обороне от бездействия, время для них как бы остановилось. И наоборот, в наступлении настроение у них поднималось, они чувствовали себя бодрее, собраннее.

Герасимчук еще никогда не брал столько гранат, как в этот раз. Наконец-то сбывалась его мечта: отплатить фашистам за все зверства, за муки советских людей, их горе и страдания, за расстрелянных жену и детей, за разрушенный родной дом. Закаблук вспомнил сестру Марию, расстрелянную гитлеровцами, и почувствовал, как сердце закипело яростью.

Губкин долго не мог заснуть, в который раз повторяя про себя глубоко запавшие в душу слова приказа Верховного Главнокомандующего: «…восстановить государственную границу Советского Союза по всей линии — от Черного до Баренцева моря…» И приснилось ему в эту ночь, будто он с победой приехал домой. Мать плачет и обнимает его, а он ей передает горсть земли, взятую с могилы брата Василия…

Где-то рядом ухнул взрыв, и Губкин проснулся. Уже наяву подумал: как было бы хорошо, если бы мать узнала, что ее младший первым из всей Советской Армии вывел свой батальон на границу, туда, где погиб ее средний сын! А впрочем, война есть война. Впереди еще тяжелые бои, и счастливая звезда, светившая ему до сих пор, может мгновенно померкнуть.

Забрезжил рассвет. Торжественно прозвучали слова боевого приказа: «…первыми проложить путь к границе с фашистской Германией».

Солдаты и офицеры батальона понимали, что находятся на острие главного удара дивизии и армии, ответственность их почетна и велика, а тяжесть испытаний неизмерима…

Одновременно загрохотали сотни орудий. Наступление началось. Гитлеровцы пытались любой ценой отбросить батальон Губкина от подступов к Науместису, неоднократно переходили в контратаку.

Одна из атак пришлась на шестую роту. Лейтенант Ахметов докладывал:

— Около двадцати вражеских танков обходят нас с фланга.

— Держись! — успел крикнуть Губкин, хотя было ясно, что роте не под силу остановить натиск такого количества танков.

Раздался оглушительный взрыв. Сверху посыпались щебень и песок, командно-наблюдательный пункт батальона заволокло дымом. С перелетом метров на пятьдесят разорвалось еще несколько снарядов. Губкин, обсыпанный землей, выскочил из хода сообщения и поспешил в боевые порядки. Вместе с радистом и связными он успел пробежать метров сто, когда сзади опять загремели разрывы, противник повторил артналет. На этот раз вражеский снаряд угодил в командно-наблюдательный пункт. Было видно, как вздыбилась развороченная земля.

Когда комбат добрался до роты Акимова, вражеские танки уже заходили в тыл роте Ахметова. Два из них горели, подбитые артиллеристами. Сквозь гул канонады Губкин уловил ружейно-пулеметную трескотню, доносившуюся с участка роты Ахметова.

«Дружно работают», — подумал он о пулеметчиках шестой роты. Быстро оценил обстановку. Приказал приданному артдивизиону подавить фашистские минометы на восточной окраине Науместиса. Сам же с ротой Акимова контратаковал с фланга немецкую пехоту, бежавшую за танками. Гитлеровцы, попав под внезапный кинжальный огонь, залегли. Танки их, боясь оторваться от своей пехоты, остановились и продолжали вести огонь.

О контратаке немецких танков и мотопехоты Губкин успел доложить по команде. Городовиков попросил у Крылова штурмовую авиацию. Подмога подоспела вовремя. С неба по вражеским танкам ударили наши «илы» и подожгли несколько машин. Гитлеровцы не выдержали сосредоточенного удара с воздуха и, нарушив боевой порядок, стали отходить.

К вечеру стрелковые роты так и не смогли достичь границы. Гул боя затих. Уставшие солдаты засыпали кто где мог. Догорал закат. Георгий Никитович, взобравшись на высокий тополь, увидел вдалеке черепичные крыши домов и островерхие кирки. Это был немецкий город Ширвиндт. Чуть левее виднелся Науместис. В центре его возвышался белый костел, освещенный багрянцем заката. Чуть поблескивала вдали лента реки Шешупы. Там проходила государственная граница.

Во второй батальон, к Науместису, с трудом пробирался корреспондент «Правды» подполковник Мартын Мержанов. Ему было поручено провести репортаж о выходе наших войск на границу 1941 года.

— Какой вы части? — спросил он солдат, попавшихся ему навстречу.

Солдаты остановились, небрежно отдали честь, и один из них настороженно ответил:

— Товарищ подполковник, какой мы части, это военная тайна!

Чисто выбритое, смугловатое, выхоленное лицо подполковника в аккуратно подогнанном обмундировании не внушало доверия солдатам. Немало бывало случаев, когда в прифронтовой полосе орудовали переодетые вражеские разведчики. Солдаты в личности Мержанова усомнились.

По своему внешнему виду он не был похож на офицера действующих войск. Поэтому они отвечали на его вопросы без энтузиазма. Мержанов заметил это, по всем правилам представился и, раскрыв пачку «Казбека», стал угощать их.

Солдаты черными от пороховой гари пальцами потянулись за папиросами.

— Расскажите, как там наши границу достигли? — спросил корреспондент, держа в руках открытый блокнот.

— А вы туда сами прогуляйтесь, товарищ подполковник, так оно будет точнее, — сказал пожилой солдат.

Подполковник озадаченно посмотрел на него.

— Зря, солдат, сомневаешься в корреспондентах, я там непременно буду. — Улыбнувшись, он продолжал: — В тылу ваши родные хотят точно знать, что происходит на переднем крае.

— У меня некому хотеть! — раздраженно произнес пожилой солдат.

— Это почему же некому?

Солдат помолчал, потом сказал:

— Мою семью гитлеровцы расстреляли!

Корреспондент смутился и уважительно спросил:

— Как твоя фамилия?

— Герасимчук, товарищ подполковник. А если вы хотите что-либо узнать от нас, предъявите удостоверение личности.

Мержанов развернул свой мандат правдиста и показал Герасимчуку. Объяснились, может быть, не очень вежливо, но зато ни у кого не осталось сомнений, что это свой. И солдаты охотно проводили корреспондента до самого НП командира батальона.

— Вот вы какой, комбат-два! — Мержанов с интересом смотрел на Губкина. Обернувшись, он показал на зарево: — Что за пожары?

— Дивизион тяжелой артиллерии подавил батарею противника в Науместисе. Там что-то горит.

— А что за запахи? Вблизи химический завод? — спросил Мержанов.

— Нет, товарищ подполковник. Это хваленая фашистская армия испускает дух, — улыбнулся Губкин. — На этом участке наша артиллерия уничтожила до батальона мотопехоты и подбила четырнадцать танков дивизии «Великая Германия». Немцы не успели подобрать трупы своих солдат. Ночью надо их закопать.

— Посмотреть на эту «Великую Германию» нельзя?

— Только в противогазах.

— В противогазах так в противогазах! — повеселел Мержанов.

— Из-за вашего журналистского любопытства первый раз за всю войну надену противогаз.

Мержанов с Губкиным в разговоре не заметили, как дошли до левого фланга батальона. Отсюда на фоне неба были четко видны дома на окраине Науместиса.

— Товарищ капитан! Давайте подойдем поближе к «Великой Германии»! — нетерпеливо просил Мержанов.

Надев противогазы, подошли к подбитым немецким танкам. Корреспондент, казалось, забыл об осторожности. Открывал люки и заглядывал внутрь. Губкин не сдерживал, но сам был начеку: в подбитых танках могли остаться раненые с оружием, а то и снайперы. Мержанов посветил фонариком внутрь танка, затем направил луч на заводской номер и дату выпуска «тигра». Указал на нее комбату:

— Смотрите, «тигр» выпущен в августе сорок четвертого, и сразу на фронт. А главное — уже подбит!

— Времена изменились. Выдыхается фашист!

Сняв противогазы, они направились дальше. Губкин сосредоточенно рассматривал попадавшиеся бугорки и холмики. Его не покидала мысль, что где-то здесь может находиться могила брата. Мержанов, уловив перемену в настроении комбата, поинтересовался, в чем дело.

— Брат мой, старший лейтенант, пограничник, принял в этих местах первый бой с фашистами и погиб в первые часы войны. Кто знает, может, где-то здесь и похоронен, — вздохнул Губкин.

— Вечная слава таким, как ваш брат, — задумчиво проговорил Мержанов.

Они подошли к батальонному КНП и остановились.

— Ну что же, Георгий, спасибо за все, — сказал Мержанов. — Завтра, значит, в бой?

— Почему завтра? — Губкин взглянул на часы. — Сегодня — уже половина первого.

— Надо отдохнуть…

— Успеем! Много ли человеку надо? Начиная от Вильнюса больше трех часов в сутки не сплю. А сейчас мне, товарищ подполковник, не уснуть без наркомовских! Может быть, составите компанию?

— Ну раз так, с удовольствием! — улыбнулся Мержанов.

Ординарец комбата быстро разложил на столе еду, поставил кружки. Налил водки из фляги в брезентовом чехле.

— За встречу в Москве! — Губкин поднял кружку.

— Непременно, Георгий, встретимся! — подхватил подполковник. — А зовут меня Мартын! Мартын Мержанов!

Едва начало всходить солнце, как стрелковые роты уже были на ногах. Солдаты знали, что до границы осталось меньше двух километров, и ничто теперь не могло сдержать их на пути к заветному рубежу.

…А на той стороне накануне фашистским солдатам был зачитан приказ:

Губкин, естественно, не знал о таком приказе. Он зорко смотрел на утопающий в зелени первый немецкий город Ширвиндт. Сколько таких вот советских городов фашисты сожгли, стерли с лица земли!

По сигналу командира полка комбат приказал командиру минометной роты дать залп по городу. Старший лейтенант Парскал тут же произвел долгожданный залп из четырех минометов.

Немцы открыли ответный минометный огонь. Заговорили дивизионные гаубицы. Ширвиндт окутало дымом пожарищ. Минометы врага умолкли. Наша артиллерия перенесла огонь в глубь обороны противника. Учащенная дробь пулеметов и автоматов, крики «ура» смешались с шумом моторов наших штурмовиков. Батальон Губкина стремительно пошел на врага.

С командиром батальона неотступно следовал капитан Михайлов, командир приданного минометного дивизиона. Когда отдельные уцелевшие после нашего артналета огневые точки оживали и пулеметные очереди с той стороны прижимали наступающих к земле, Михайлов быстро засекал их и накрывал огнем из минометов. Путь батальону прокладывали танки капитана Турчака, противотанковые батареи капитана Щербакова. Четыре капитана, четыре молодых и отважных офицера-единомышленника, днем и ночью вели тяжелые, напряженные наступательные бои, взаимодействуя между собой, выручая друг друга. И наградой им должна была стать лишь одна-единственная победа, но какими усилиями и какой дорогой ценой она доставалась!

Радость успеха атаки вскоре была омрачена следами страшных злодеяний гитлеровцев на подступах к Михнайце. Фашисты, захватив в плен четырех раненых бойцов из головного дозора, убили их в придорожной посадке. Трое лежали навзничь, со штыковыми ранами на лицах с запекшейся кровью. У четвертого был размозжен череп.

Стиснув зубы, солдаты молча прошли мимо ужасного места. Сердца их переполнялись лютой ненавистью. И с новой силой они устремились в наступление. Там, где нельзя было пробежать, ползли по-пластунски, затем снова вскакивали и бегом устремлялись вперед.

Батальону капитана Губкина, составлявшему передовой отряд дивизии, удалось вклиниться во вражескую оборону в направлении на Науместис. Севернее, уступом, на смежном фланге с ротой старшего лейтенанта Зайцева успешно наступала рота Владимира Евдокимова из батальона капитана Юргина.

Никаких пограничных знаков все еще не было видно. Об условной пограничной линии знали лишь командиры. На их топокартах линия эта была проведена красным карандашом. Впереди в перелесках виднелись фольварки с большими зданиями из красного кирпича. Пахло горелой резиной, с поля несло зловонием: повсюду валялись убитые гитлеровцы, которых не успели захоронить.

Дни и бессонные ночи напряженных маршей, чередовавшиеся с ожесточенными боями, окончательно измотали Губкина. Солдатам удавалось хоть немного поспать в промежутках между боями, а комбату в это время приходилось разгадывать замыслы противника и принимать решение на очередной бой. Хлопот доставалось, а тут еще тыловики не успевали доставлять боеприпасы. Все еще чего-то не хватало для выполнения поставленной командованием задачи.

На окраине Михнайце батальон был встречен сильным пулеметно-автоматным огнем. Солдаты залегли. Замполит Костин первым поднялся под огнем противника с криком: «До логова фашистского зверя рукой подать! Солдаты! Вперед, за Родину!» — и бросился в атаку, увлекая за собой роту Зайцева. Стоголосое «ура» волной прокатилось по полю боя. Чаще застучали наши пулеметы и автоматы, но и вражеские пули и осколки мин разили наших бойцов. Левее дороги на Науместис бежала в атаку группа бойцов во главе с комсоргом батальона Константином Савичевым. Упал один из них, второй, но третий успел бросить лимонку.

— Вот она, Германия, ребята! Ура! — ликующе закричал Константин Савичев, увидев долгожданный берег пограничной реки Шешупы. Однако радоваться было рано — плотность вражеского огня здесь настолько возросла, что бойцы вынуждены были залечь и тут же начать окапываться.

И на остальных участках батальона напряжение боя не спадало. Когда тяжело ранило Демьяна Вареного, его место у пулемета занял Алексей Пучков. Не покинул своих товарищей, остался в строю и раненый капитан Коршунов, парторг батальона. Истекая кровью, продолжал бить врага из пушки младший сержант Чепурной.

Губкин не поверил своим глазам, когда перед его взором впереди батальона раскинулось море полевых цветов. Как будто кто-то специально застелил путь к границе цветочным ковром. Лишь зияющие черные ямы на клеверном лугу от разрывов снарядов и мин напоминали о поле боя.

Выход к государственной границе с фашистской Германией усиленного стрелкового батальона стал событием дня. Символичным явилось то, что 184-я дивизия, которая в начале войны, приняв на себя удар фашистских захватчиков, откатилась до Сталинграда, через три года, набрав опыт и силу, снова вышла на свои рубежи, оставленные в сорок первом году.

Командиру передового батальона капитану Губкину пришлось пройти через всю страну от берегов Амура до Восточной Пруссии. Теперь вся Россия, из края в край, лежала за его спиной. Он ощущал каждой частицей своего сердца необъятный простор могучей Родины, раскинувшейся от Дальнего Востока до Прибалтики. Вот уж кому поистине хотелось во что бы то ни стало выполнить историческую миссию! Но прежде чем заслужить такую честь, он немало пролил своей крови, освобождая родную землю.

До Шешупы оставалось всего лишь несколько сот метров. На пути наступающих повсюду — в поле, на дорогах, в лесу — валялись опрокинутые пушки и машины, трупы гитлеровцев, каски, автоматы, разбитое и разбросанное снаряжение. Наша артиллерия и авиация хорошо поработали здесь. Вслед за солдатами Губкина приближались к границе и стрелковые роты Юргина. Слева тянулись перелески и высокие холмики, на их склонах пестрели пшеничные поля, местами изрытые взрывами снарядов.

На смежном с ротой Евдокимова фланге впереди оказалось отделение Закаблука. Его солдаты по-пластунски просачивались в оборону противника. Наступать становилось трудно. Единственным желанием всех было разузнать, сколько же еще метров осталось до границы, до этой не видимой им пока что реки Шешупы.

Наступило утро, туман рассеялся, все было видно как на ладони. Жестокий бой продолжался с переменным успехом, сопротивление врага нарастало. Наступление должно было вот-вот захлебнуться. Но случилось чудо — солдаты отделения сержанта Закаблука неожиданно наткнулись на лощину, ведущую к реке. Гитлеровцы не могли простреливать ее на большое расстояние. По этой балке и вырвались вперед Чернобаев, Чуев и Жубатырев, а за ними — сержант Закаблук. Сержант чуть не заплакал от радости, когда вдали наконец показалась гладь Шешупы. Хорошо стали видны траншеи немцев, блестевшие на солнце ненавистные каски гитлеровцев. Закаблук не выдержал, выхватил винтовку у снайпера, прицелился…

Около них оказался и замполит Костин, он прорвался сюда с отделением старшего сержанта Мяловицского. Он первым заметил спины фашистов, уходивших на резиновых лодках на ту сторону пограничной реки. Костин сам возглавил атаку, которая длилась всего несколько минут!

«Наконец-то граница на этом участке восстановлена! Семь часов тридцать минут! Запомним это время! Поистине исторические минуты!»

— Приказ выполнен! Флаг! Флаг сюда, хлопцы! — восторженно закричал он, совсем как ребенок ликуя от нахлынувшего счастья.

Сержант Закаблук протянул ему красное полотнище на древке. И Костин со всей силой вогнал древко в землю на советском берегу Шешупы. Никогда не видели солдаты своего замполита таким счастливым, как в эти минуты. И странно: никто не стрелял в это время — ни наши, ни противник. Должно быть, и немцы были ошеломлены захватывающим зрелищем. Но вскоре гитлеровцы, придя в себя, открыли огонь. Его быстро подавила наша артиллерия.

И снова наступила тишина…

Ровно в семь часов тридцать минут 17 августа первой достигла государственной границы Советского Союза рота Зайцева. Впереди всех оказалось отделение Закаблука. Чуть позже выдвинулась рота Евдокимова батальона капитала Юргина. Сюда в сопровождении связных подошел комбат Губкин. Он увидел, как солдаты и офицеры со слезами радости обнимали и поздравляли друг друга. Даже не верилось, что вот он, заветный рубеж…

Комбат раскрыл топографическую карту с нанесенной обстановкой, посмотрел в бинокль. Холмистые просторы с перелесками терялись в туманной мгле. Лицо Георгия Никитовича сияло улыбкой.

— Дорогие мои, свершилось! — воскликнул он. — Поздравляю вас с выходом на государственную границу! — И троекратно поцеловал сержанта Закаблука, стоявшего рядом, заключил в объятия Костина…

Командир взвода связи Баранов сам тянул к ним телефонный провод, разматывая катушку, висевшую на шее. Не обращая ни на кого внимания, Баранов громко отрапортовал:

— Товарищ капитан! Телефонная связь со штабом полка установлена!

— Соедини с Хозяином! — Приказал Губкин.

— Хозяин у телефона! — тотчас же крикнул Баранов.

— Товарищ Тринадцатый! (Это был позывной командира полка подполковника Водовозова.) Докладываю! Боевая задача выполнена, граница Союза Советских Социалистических Республик 1941 года на моем участке восстановлена. Флягу с шешупской водой направляю вместе с донесением!

…К полудню в батальон передали приказ Верховного Главнокомандующего, в котором он поздравлял войска, первыми вышедшие на границу Советского Союза с фашистской Германией.

После напряженного боя наступило затишье. Положив планшет на бруствер окопа, Губкин писал:

Победа, однако, досталась дорогой ценой. На подступах к границе батальон Губкина потерял девятнадцать человек убитыми. Девять партийных и восемь комсомольских билетов, залитых кровью, вытащил из нагрудных карманов замполит Костин, когда хоронили павших бойцов.

Дальнейшее продвижение стрелковых рот Губкина было приостановлено огнем из двух фланкирующих железобетонных огневых точек на левом берегу Шешупы. Их надо было заставить замолчать. Однако снаряды не только полковой, но и дивизионной артиллерии их не брали.

Северо-восточнее возвышался опорный пункт в городе Ширвиндт. А северо-западнее над батальоном нависал подготовленный к обороне Науместис на излучине рек Шешупы и Шервинта. Два этих небольших города, составлявших мощный узел обороны, были связаны между собой железобетонными долговременными огневыми точками, расположенными через каждые пятьсот метров по фронту, и единой системой огня. Артиллерия наша растянулась, стрелковые роты понесли чувствительные потери и нуждались в пополнении. В такой ситуации у Губкина не было иного выхода, кроме как отдать приказ: закрепиться на достигнутом рубеже.

Но батальонные минометы все еще яростно били по Ширвиндту. В городе не было видно жителей. На его улицах рвались мины и снаряды, сотрясая стекла в домах.

…На командном пункте полка зазвонил телефон. Водовозов ждал сигнала от комдива — продолжать наступление. А условия для этого были крайне неблагоприятны: батальоны нуждались в пополнении людьми и боеприпасами.

Он нервно поднял трубку. Городовиков приказал ему выделить взвод солдат.

— Есть, выделить взвод! — обрадовался комполка.

— Взвод должен возглавить толковый офицер. Ему предстоит отыскать и доставить ко мне спрятанное на юго-восточной опушке леса Котовщизна Знамя отдельного противотанкового артдивизиона.

Водовозов не сразу понял, в чем дело. Комдив уловил недоумение в его голосе. Он объяснил, что Знамя в снарядной гильзе было зарыто в первый день войны, когда дивизия отходила от границы с тяжелыми, кровопролитными боями, и что командир этого артдивизиона сейчас командует артиллерией корпуса в соседней армии. Приехать сам он не имеет возможности.

Водовозов поручил отыскать Знамя Губкину, роты которого находились ближе других к обозначенному месту. Необычное задание взволновало комбата. Ведь где-то здесь воевала и погранзастава Василия.

Губкин приказал лейтенанту Турпитко: Знамя и документы доставить ему лично.

Ориентир — березку, прижатую к одинокой сосне, — Турпитко нашел быстро. Шрамы сорок первого года давно затянулись на ее белом стволе и покрылись черными буграми. Копать пришлось недолго: снарядная гильза находилась на глубине полметра. Она лишь потемнела от времени, Знамя в ней сохранилось как новенькое. Развернув его, солдаты с волнением смотрели на заалевшую под лучами солнца святыню воинской доблести.

Батальон Губкина между тем начал закрепляться на достигнутом рубеже. Георгия не оставляло ощущение, что где-то здесь, под одним из этих холмиков, похоронен Василий. Отдавая приказ командирам рот, он распорядился докладывать ему об обнаружении во время окопных работ останков наших воинов.

Отделение сержанта Закаблука окапывалось на самом правом фланге. Каждому солдату досталось рыть по десять метров траншей. Рядовому Жубатыреву Закаблук отмерил двадцать метров.

— Товарищ сержант, всем по десять, а Жубатыреву двадцать метров. За что такая «привилегия»?

— Это за то, что ты спешил раньше всех выйти на границу. К тому же на твоем участке проходит старая траншея. Чем еще недоволен?

— Почему недоволен? Будем бить фашистов в их берлоге! Скоро из Берлина письмо пошлю домой, в Алма-Ату.

— Что касается Берлина, не знаю, а из Кенигсберга пошлешь непременно, если посильнее будешь нажимать на лопату, — пошутил Закаблук.

— Товарищ сержант, от Сталинграда до границы мы столько отрыли, что, если такими темпами и дальше будем рыть, траншеями весь земной шар опояшем…

Сержанту Закаблуку надоело постоянно пригибаться, прячась от вражеских снайперов, и он, расправив плечи, пошел на свой правый фланг по старой траншее, которая вилась по пшеничному полю. На душе у него было и радостно, и грустно. Радовался он тому, что получил письмо от отца, тоже солдата, который писал, что уже освобождает Румынию. А грустно оттого, что им пока не удалось овладеть Науместисом.

Дышалось легко и свободно, будто вокруг не было никакой войны. Стрельба прекратилась с обеих сторон. Ярко светило солнце, в небе звонкими трелями заливались жаворонки. Закаблук думал о доме, о том, что войне приходит конец. Скоро он вернется в родной Киев, к дорогой жене Вере Павловне, и заживут они так же хорошо, как и до войны…

Корреспондент «Правды» подполковник Мержанов не успел отослать в Москву материал о подвиге губкинцев, о старшем лейтенанте Зайцеве, сержанте Закаблуке, замполите Костине, о рядовых Жубатыреве, Примаке, Чернобаеве и других, как короткое фронтовое затишье было нарушено внезапной контратакой противника со стороны Науместиса. Все силы батальона были брошены на то, чтобы удержать занимаемые позиции. Мержанову тоже пришлось сменить перо на автомат.

Вновь разгорелся бой. Капитан Губкин обрушил огонь минометов и артиллерии на гитлеровцев, контратаковавших его стрелковые роты на правом берегу реки Шешупы. Вслед за мощным огневым налетом рота старшего лейтенанта Ахметова ударила немцам во фланг и восстановила положение.

Когда вражеская контратака была отбита и комбат возвращался на свой КНП, у станкового пулемета, где лежала куча отстрелянных гильз, он увидел рядом с носилками, прикрытыми плащ-палаткой, Жубатырева и еще трех бойцов из нового пополнения. Заметив комбата, они молча встали. Губкин наклонился к носилкам, приоткрыл край плащ-палатки и оцепенел: это был сержант Закаблук. Комбат осторожно вытащил из нагрудного кармана сержанта Закаблука комсомольский билет, залитый кровью. Кандидатскую карточку Закаблук так и не успел получить: непрерывно находился в бою. Комбат достал из планшета сержанта бумаги, и среди них неотправленное письмо к отцу. Фашистский снайпер, спрятавшийся в развалинах дома на окраине Науместиса, убил Закаблука. Виктор часто писал письма отцу и домой жене. И вот теперь его уже нет, а письма еще в пути к адресатам. Отец солдата с радостным волнением прочтет очередное письмо от сына в надежде на скорую встречу с ним. А жена после похоронной получит от него запоздалое письмо и ни за что не поверит зловещей, обжигающей руку бумаге, и долго еще будет ждать мужа.

Теплой августовской ночью со всеми воинскими почестями проводили товарищи в последний путь своего боевого друга. Губкин с Костиным направили представление на присвоение звания Героя Советского Союза сержанту Виктору Михайловичу Закаблуку посмертно.

А через несколько дней в «Правде» был опубликован очерк подполковника Мержанова «Граница» с фотоиллюстрацией о подвиге советских воинов на реке Шешупе. Солдаты Губкина гордились тем, что об их ратных делах узнала вся страна.

«Правду» с этим очерком в далеком Благовещенске получила жена брата Георгия Губкина Алевтина, только что вернувшаяся с ночной смены. Фотография нечеткая, под Ней подпись: «Граница Советского Союза 1941 года восстановлена!» Она развернула газету и замерла: с газетной страницы на нее смотрел муж. Перед глазами замелькали слова: «Науместис», «Губкин», «граница». Алевтина вскрикнула:

— Васенька, ты жив?! — Газета выпала из ее рук, и женщина бессильно опустилась на кровать. Уткнувшись в подушку, она зарыдала.

— Мамочка, что с тобой? — испуганно бросилась к ней прибежавшая на крик приемная дочь Галя.

Алевтина привстала, погладила девочку по голове, успокаивая ее, потом подняла с пола газету и вновь стала вглядываться в знакомые черты, зачарованно рассматривая фотографию.

— Это же наш Георгий! — прошептала она.

Алевтина решила тотчас же отнести газету Асе. Преодолевая слабость, добралась до окраины города, где жила семья Георгия. Едва Ася открыла дверь, Алевтина проговорила, задыхаясь от душивших ее слез:

— Георгий дошел до Германии!..

В эти дни в листовках, разбрасываемых с самолетов, немцы писали:

Генерал Городовиков, проверяя оборону своих полков, посетил и КНП Губкина.

— Ваше мнение, комбат, что будем делать дальше? — спросил он.

— Товарищ генерал! Коли поднатужимся, то овладеем Кенигсбергом!

— Горячее сердце — это хорошо! Но все не так-то просто! Спешить рановато… Ваш батальон в составе полка вывожу, капитан, во второй эшелон. Отдохнете, пополните свои роты и поучитесь прорывать глубоко эшелонированный укрепрайон. Командующий фронтом товарищ Черняховский приказал нам закрепиться на достигнутом!

В штабах тем временем оформляли наградные листы и представления на присвоение очередных воинских званий. Командарм Крылов, получив распоряжение командующего фронтом представить кандидатов на присвоение звания Героя Советского Союза за выход на государственную границу, отдал соответствующие указания командирам соединений.

В штабе Городовикова долго обсуждались кандидатуры. Было намечено написать реляции на командира батальона капитана Губкина и командира стрелковой роты старшего лейтенанта Зайцева.

Когда Губкин узнал, ему стало обидно за Костина. Он, как никто другой, хорошо знал, какой героизм проявил замполит при выходе на границу, когда первым бросился под вражеский огонь, увлекая за собой роту Зайцева.

Комбат застал своего замполита, когда тот писал очередное политдонесение:

Губкин вспомнил первую встречу с Костиным. За плечами замполита уже был немалый опыт войны. Первые два года он воевал рядовым снайпером, имел на своем счету двадцать семь убитых фашистов. Дважды его ранило, но каждый раз он возвращался в строй. В конце 1943 года Костина направили на курсы политработников. Лишь за несколько дней до возвращения Губкина он получил назначение на должность заместителя командира стрелкового батальона по политической части.

Комбату давно хотелось поговорить по душам со своим замполитом. Как могло получиться, что он пошел на фронт рядовым ополченцем?

— Тогда на повестке дня стоял один вопрос: быть или не быть. О жизни и смерти нашего государства, — задумчиво ответил Костин. — О каких чинах думать было? Я в то время работал секретарем парткома Наркомата легкой промышленности. Вступил в одну из формируемых дивизий народного ополчения. Мы с вами коммунисты и воюем не ради наград и званий!

— Звания и награды — это тоже не мелочи жизни. От них в какой-то степени зависит успех дела, которому мы служим… А если говорить откровенно, то ерунда получилась. Окончил курсы политработников, направили на майорскую должность, а присвоили звание младшего лейтенанта.

— Звания людьми даются, а люди могут ошибаться, — усмехнулся замполит.

Костин никогда не рассказывал Губкину о своей прежней службе. Ничего он не сказал ему и на этот раз. Но комбату кое-что было известно. В штабе дивизии ходили слухи: «во втором стрелковом батальоне замполит бывший комбриг». И в этом была известная доля правды. Федор Алексеевич Костин до того, как стать секретарем парткома, служил в Народном комиссариате внутренних дел. Он носил на петлицах один ромб, что соответствовало званию комбрига. Знаки различия в те годы определялись в соответствии со штатной должностью. В 1938 году Костин был уволен из НКВД по состоянию здоровья. Почтенный возраст, осанка, манеры Костина и его опрятность подтверждали слухи, ходившие о нем в дивизии. Умудренный большим жизненным опытом, обладавший выдержкой и хладнокровием, он хорошо дополнял горячего, молодого комбата. После двух ранений, полученных на фронте, врачи не раз предлагали ему демобилизоваться, но коммунист Костин не собирался отсиживаться в тылу, пока идет война.

Комбат смотрел на своего замполита, слушал его мудрые слова и все больше убеждался в том, что младший лейтенант Костин заслуживает большего. И в представление на присвоение звания Героя Советского Союза он вписал фамилии Зайцева и Костина.

Подготовка к наступлению на Восточную Пруссию подходила к завершению. Сознавая, с какими трудностями предстоит столкнуться при прорыве укрепленного района, Губкин постоянно обращался к боевому уставу. Внимательно штудировал раздел «Прорыв укрепленного района». Ломал голову в поиске наиболее целесообразных тактических решений, готовил к новым боям своих солдат, офицеров и технику.

Стояла осень, в траншеях было сыро и зябко. Губкин неожиданно получил от комполка распоряжение отозвать представление на присвоение младшему лейтенанту Костину внеочередного воинского звания «старший лейтенант». Комбат пригласил Костина к себе и открыто сказал:

— Видимо, кадровики подвели какую-то подоплеку под это дело.

— Георгий Никитович, вы тоже сомневаетесь? — В голосе Костина нетрудно было уловить обиду.

— Ты мне, замполит, не начинай «выкать». Мы с тобой не один термос каши съели, не один день воюем вместе, более шестисот километров прошли с боями. У командования дел хватает, а кадровики, видно, посчитали, что ты слишком быстро растешь: за три месяца из младшего лейтенанта сразу в старшие производишься. Забыли, какие должности ты занимал до войны и что значит для замполита несоответствие воинского звания его положению! Если бы не справлялся со своими обязанностями — тогда другой вопрос. А так должен иметь то, что тебе по штату положено.

— Не на все положенное можно претендовать. Тем более заместителю командира по политической части.

— Во всяком случае, я отзывать представление не стану.

— Смотри, чтобы шишек не получить…

— Ничего, дальше фронта не пошлют!

— Так-то, конечно, так. В бой бы скорее, Георгий Никитович!

2

Наступление на цитадель германского милитаризма — Восточную Пруссию — готовилось командованием 3-го Белорусского фронта в обстановке строжайшей секретности. Но слухи о нем быстро распространялись по «солдатскому радио». Говорили о подходе подкрепления из гвардейских танковых корпусов прорыва, укомплектованных мощными тяжелыми танками «Иосиф Сталин», о стрелковых дивизиях нового формирования, о том, что наземные части будут поддерживаться штурмовиками и что войска, участвовавшие в предыдущих боях, составят второй эшелон.

Солдаты выдавали желаемое за действительное. У командования были свои планы. Вторжение предстояло осуществить тем же войскам, которые вышли на границу Советского Союза с фашистской Германией. Для этого велась большая подготовительная работа.

В конце сентября батальон Губкина занял исходные позиции для наступления. Наблюдатели принялись засекать вражеские доты, другие инженерные сооружения, передавать их координаты в штаб батальона.

Начальник штаба капитан Кудрявцев наносил обстановку на карту комбата, обозначая кружками долговременные железобетонные огневые точки, синими стрелами — пулеметы и орудия, установленные в амбразурах, зигзагами — проволочные заграждения и жирными синими точками — минные поля. Контуры укреплений врага стали теперь проявляться во всех подробностях.

В повседневных делах и заботах незаметно пролетела первая половина октября. Похолодало. Северный промозглый ветер до костей пронизывал бойцов, укрывшихся на дне траншей в ожидании начала наступления.

Батальону капитана Губкина предстояло выполнить сложную боевую задачу — овладеть плацдармом на реке Шешупе и в течение семи часов удерживать его до перехода в наступление главных сил.

Губкин почему-то был абсолютно уверен в успехе. Верил своим офицерам. За долгие месяцы боев он хорошо изучил каждого из них, знал, кто на что способен, и старался учитывать их возможности. Всматриваясь в их лица, он ловил себя на мысли, что ему труднее становится отдавать им боевой приказ на наступление. Любая атака, а тем болеем бой на плацдарме в отрыве от главных сил будет стоить многих жизней близких ему людей. И это когда война приближалась к концу и когда каждый надеялся остаться живым. Губкин понимал, что кому-то посчастливится вернуться домой с победой, а кому-то и нет. И не в его силах было вернуть всех солдат и офицеров матерям, женам и невестам живыми и невредимыми. На войне кто-то неизменно должен был пасть на поле боя, быть может, даже и он сам. Об этом Губкин старался не думать. Во имя победы он должен был вести свой батальон только вперед, через новые подвиги и потери.

К себе в блиндаж Губкин вернулся в первом часу ночи, весь продрогший, рассчитывая отдохнуть хотя бы часика два. Не раздеваясь, чуть ослабив поясной ремень, он прилег, но через несколько минут загудел телефонный зуммер. Комбата вызывал новый командир полка подполковник Басеров. Водовозова отозвали в штаб армии. Басеров сообщил, что в расположение батальона прибудет генерал армии Черняховский.

Оперативная группа командующего фронтом до полуночи задержалась в штабе генерала Крылова. Иван Данилович разбирался в армейском плане наступления, вносил коррективы, отдавал необходимые указания о прорыве укрепленного района. Но особенно командующего интересовало, как доводится его решение до солдат переднего края. В этом он видел залог победы.

В первом часу ночи Черняховский ненадолго остановился в штабе дивизии, где заслушал доклад командующего артиллерией и ознакомился с планом артиллерийского наступления, после чего вместе с генералом Городовиковым направился на командно-наблюдательный пункт батальона Губкина.

На переднем крае солдаты толпились в траншеях, подняв от холодного ветра воротники шинелей. Узнав, что приехал Черняховский, каждый занял свое место. Капитан Губкин по ходу сообщения спешил навстречу генералу армии.

Командиры дежурных боевых расчетов четвертой стрелковой роты встретили командующего в полной боевой готовности.

— Ваша фамилия? — спросил Иван Данилович у первого номера расчета ручного пулемета.

— Ефрейтор Примак.

— Откуда родом?

— Из Тульчина.

— Выходит, земляк мой! — Голос командующего потеплел. — Письма получаете?

— Никак нет. Из дома вестей не имею. Вот скоро кончится война, поеду и все разузнаю.

— Да, скоро, друзья мои, войне конец, — согласился Черняховский. — Но предстоят еще тяжелые бои… Ну а как вы, товарищ Примак, поняли свою боевую задачу?

— По сигналу «В атаку» подавляю огневые точки противника в секторе от сосны до дота включительно. В первую очередь подавляю огонь указанного дота. Как только соседний расчет станкового пулемета займет новые огневые позиции, я должен буду переместиться, догнать взвод и обеспечить его дальнейшее наступление, — четко ответил ефрейтор.

— Молодец, Примак! — похвалил командующий.

В это время подошел Губкин и четко доложил:

— Товарищ генерал армии, вверенный мне батальон готов к вторжению в логово врага! Капитан Губкин.

— Здравствуйте, товарищ капитан! — Черняховский крепко пожал Губкину руку. — Исходные позиции для наступления у вас превосходные. Если враг опередит контрартиллерийской подготовкой, есть где укрыться.

— Всего отрыто до полного профиля пять с половиной километров траншей.

— Как уяснили задачу полка? И какова роль вашего батальона?

— Роль батальона выходит за рамки задачи полка. Мои подразделения составляют передовой батальон дивизии и начинают вторжение первыми. На семь часов тридцать минут раньше наступления главных сил полка и дивизии совместно со средствами усиления ночью бесшумно форсируем реку Шешупу, закрепляемся на плацдарме, уточняем свой передний край и ждем начала артиллерийской подготовки, которая будет длиться два часа. Затем фланкирующим огнем способствуем форсированию водной преграды и продвижению главных сил дивизии. В дальнейшем во взаимодействии с батальоном 262-го полка осуществляем наступление на территорию Восточной Пруссии и овладеваем первым немецким городом Ширвиндт!

— На какое время назначено наступление?

— На четыре часа утра.

— Ну что ж, будем надеяться, что проложите путь дивизии в любом случае, проведете разведку боем и артиллерийская подготовка не пройдет по пустому месту. Какая помощь вам требуется?

Губкин на секунду замялся:

— Вот если бы помочь нам с воздуха штурмовой авиацией.

— Вас будут сопровождать штурмовики. Зелеными ракетами обозначите цели, которые надо подавить.

…Командующий фронтом не успел еще уехать, как немцы вновь начали обстрел: то ли они заметили оживление в траншеях, то ли у них был предусмотрен методический артогонь на изнурение. Вражеские снаряды стали рваться недалеко от командно-наблюдательного пункта. Налет продолжался точно так же, как и раньше, ровно пять минут. Генерала армии Черняховского благополучно проводили до стоянки штабных автомашин.

После посещения батальона Черняховским Губкин еще больше почувствовал всю меру ответственности. Он еще раз проверил готовность стрелковых рот к наступлению. Солдаты приободрились, видя рядом с собой комбата, загорались его энтузиазмом, в них крепла вера в победу.

С особой признательностью смотрели на Губкина бойцы из нового пополнения. Накануне они с прохладцей выполняли его приказ, с неохотой копали траншеи на исходных позициях для наступления, зная, что так или иначе их придется оставлять. Но противник нанес опережающий массированный артиллерийский удар, и солдаты поняли цену своего труда — благодаря хорошим сооружениям вражеские мины и снаряды не достигли их. Теперь солдаты вырыли траншеи по всем правилам военного искусства.

По мере приближения времени «Ч» — часа атаки — капитан Губкин все больше тревожился за подготовку батальона к штурму. Особенное опасение вызывал приданный саперный взвод, которым командовал лейтенант Воробьев. Взводу отводилась немаловажная роль — к четырем часам утра навести два штурмовых мостика через реку Шешупу, и успех наступления во многом зависел от того, будут ли они проложены в срок.

Мостики состояли из бревенчатых ячеек, приспособленных для быстрого соединения между собой. На них, как на поплавках, укладывались две-три широкие доски настила. Один конец мостика закреплялся на нашем берегу, другой — на стороне противника.

В два часа тридцать минут Губкин потребовал от своего начальника штаба доклада о ходе работ.

— Штурмовые мостики не готовы, и вряд ли саперы управятся с ними, — доложил капитан Кудрявцев.

Губкин нахмурился:

— Разберитесь, в чем дело, а лейтенанта Воробьева — ко мне.

В три часа ночи в блиндаж комбата вбежал лейтенант Воробьев, шинель его была вся в грязи. Он сбивчиво доложил, что с мостиками ничего не получается, несколько раз пытались навести, но их срывает и уносит течением. В голосе молодого лейтенанта слышался испуг. Губкин помолчал, давая возможность Воробьеву успокоиться, но тот окончательно расстроился и заплакал.

Воробьев всего неделю назад окончил ускоренные курсы военного училища. Губкин его хорошо понимал — не так давно сам был таким же. Комбату захотелось помочь Воробьеву достойно принять боевое крещение, преодолеть первый страх. Но для этого не было времени. А если мостики не будут наведены, выполнение задачи окажется под угрозой.

В этот миг комбату почему-то вспомнился капитан Шакун, который был для него образцом выполнения воинского долга. Как бы поступил Шакун тогда, в критической обстановке, на высоте под Аксаем, если бы он, Губкин, проявил трусость? Перед его глазами возникли образы солдат, однополчан-дальневосточников, погибших в боях под Аксаем. Неожиданно для самого себя Губкин строго потребовал:

— Либо вы наведете мостики к четырем часам утра, либо будете расстреляны за невыполнение боевого приказа!

Лейтенант замер. Потом, опомнившись, быстро сдернул с себя шинель и бросил ее в угол.

— Мостики будут наведены любой ценой! — он и скрылся в ночной мгле.

«Это уже другое дело! Но все-таки жестоко так пос выпалил тупать с молодым лейтенантом, — подумал Губкин. Это угнетало его, расстраивало. — Надо обязательно сходить к переправе, успокоить Воробьева. Но прежде надо проверить огневые позиции».

Губкин вышел из блиндажа. Влажным холодом тянуло от реки, поверхность ее сверкала отблесками ракет. За Шешупой — немцы… Вражеские трассирующие пули огненными струями тянулись над водой. К ногам комбата упала ветка, срезанная пулей. Стоило подать команду, и его артиллеристы сровняли бы с землей огневые точки противника, но преждевременно раскрывать их он не имел права. Губкин по ходу сообщения четвертой роты вышел на позицию приданной противотанковой батареи. Восьмидесятипятимиллиметровые пушки выдвинулись на прямую наводку, грозно нацелив свои стволы на противоположный берег.

Проверив артиллеристов, Губкин направился в роту Акимова, и здесь его нагнал лейтенант Воробьев. Прерывающимся от быстрой ходьбы голосом он доложил, что задание выполнено: штурмовые мостики наведены. Вскоре комбат убедился, что это действительно так, Воробьев справился с поставленной ему задачей и преодолел свой первый страх на войне.

Все было готово к броску.

Под утро от реки еще сильнее повеяло холодом, люди продрогли. Губкин подозвал командира взвода из батальонного резерва лейтенанта Краснова.

— Знаешь, где пункт боепитания? Там два бидона с водкой. Быстро доставить их на противоположный берег! Одна нога здесь, другая — там!

— На той стороне фашисты засели близко от берега и стреляют в упор. Не о себе пекусь, товарищ комбат! Они же могут пробить бидоны, добро пропадет…

Комбат, отдавая распоряжение о бидонах с водкой, понимал, насколько важно будет промокшим и продрогшим солдатам согреться наркомовскими ста граммами.

Наконец красная ракета прорезала черное небо. По левому мостику устремился на противоположный берег лейтенант Краснов. За ним бежали его автоматчики чуть ли не по колено в холодной воде. Достигнув берега, они закрепились и прикрыли огнем переправу главных сил батальона.

— За мной, в логово врага! — крикнул Губкин и бросился по мостику. Следом бежали солдаты старшего лейтенанта Ахметова. Когда Губкин достиг середины реки, рядом рванула мина. Его окатило водой, над головами бегущих засвистели осколки. Люди замешкались. Штурмовой мостик закачался, кто-то вскрикнул и упал в воду.

Как не остановиться, когда твой товарищ ранен и ледяная вода уносит его быстрым течением?! Бойцы начали толпиться, но это было смерти подобно — противник пристрелял мост.

— Вперед! Гранаты к бою! — крикнул комбат, и люди устремились за ним.

Рядом с мостиком вновь полыхнул разрыв. Сильный удар в плечо чуть не сбросил комбата в реку, но чьи-то крепкие руки удержали его. Губкин узнал ефрейтора Примака. Стараясь не привлекать к себе внимания, комбат, скрипя зубами от боли, добежал до противоположного берега. Здесь он разыскал организованный на скорую руку батальонный медпункт. К счастью, все обошлось благополучно: два мелких осколка лишь задели плечо. Рану перевязали, и комбат остался в строю…

В девять часов тридцать минут началась двухчасовая артиллерийская подготовка. Губкин сразу уловил знакомую музыку «катюш». Саперы выдвинулись вперед, проделывая проходы в минных заграждениях. В воздухе появились наши самолеты.

Уже час гремела артиллерия, и еще столько же оставалось ей поработать, расчищая путь пехоте и танкам. Пружина атаки была сжата до предела. И скоро она должна была распрямиться. Бойцы с нетерпением ждали сигнала, держа автоматы на изготовку, и, когда артиллерия перенесла огонь в глубь обороны врага, Губкин во всю силу своих легких скомандовал:

— В атаку! Вперед!

В небо взвилась зеленая ракета. Комбат не успел поднести бинокль к глазам, как поднялись штурмовые группы от правого до левого фланга батальона. Впереди огненной стеной рвались наши мины и снаряды, все там было окутано дымом и пламенем, видимость не превышала ста — ста пятидесяти метров. Противник вел ответный артиллерийский огонь, но вражеские снаряды рвались позади боевых порядков наступающих рот.

— Связисты, за мной! Баранов, передай в штаб полка, что переходим на новое КНП, свертывай проводную связь, — приказал капитан Губкин начальнику связи батальона.

Заглушая грохот боя, по всему фронту росло и ширилось мощное «ура!». В небе пролетели пикирующие бомбардировщики под прикрытием истребителей — удар наносился по резервам противника, готовившимся к контратаке. Вслед за ними, на несколько сот метров ниже, воздушное пространство заполнили наши штурмовики, атаковавшие вторую траншею. Вражеская оборона покрылась дымом и пылью, багрово-черными всполохами.

Батальон Губкина, поддерживаемый артиллерией, хлынул вперед по проходам, проделанным саперами. Справа и слева наступали соседи, и вся эта лавина ринулась на врага. Будто гигантская волна катилась на передний край немцев, через минные поля, проволочные и лесные заграждения. Впереди атакующих перекатывался огневой вал, уничтожая и сметая все на своем пути.

Солдатам четвертой стрелковой роты путь преградила река, не значившаяся на картах. Губкин быстро сообразил, что это старое русло реки Шешупы. Те солдаты, которые первыми бросились в воду, не доставали дна — старое русло, заросшее камышами, оказалось глубоким. По команде комбата бойцы побежали за лодками и стали искать брод. Начальник штаба батальона подтянул четыре резиновые лодки, и рота Зайцева начала переправляться на другой берег. Солдаты старшего лейтенанта Ахметова нашли брод невдалеке от места переправы.

На противоположном берегу батальон был встречен шквальным огнем из долговременной железобетонной огневой точки. Четвертая и шестая роты залегли. Комбат ввел в бой в обход дота пятую роту Акимова с правого фланга, но и она была прижата к земле. Орудия, выставленные для стрельбы прямой наводкой, ничего поделать с дотом не могли, только снимали с него маскировочный дерн. Командир четвертой роты направил по лощине, выводящей к доту с тыла, блокировочную группу в составе трех бойцов. Но все они погибли.

Капитан Губкин мучительно переживал, что наступление батальона захлебывается. Поэтому он сам пополз к переднему краю, к штурмовым группам, чтобы лучше разглядеть подступы к вражеской железобетонной огневой точке, которая из своих трех амбразур изрыгала яростный огонь. Гитлеровцы били по флангам и по фронту батальона Губкина, не давали солдатам возможности поднять голову. Минуты промедления стоили человеческих жизней. В полукилометре правее и левее от центрального стреляли еще два дота. Надо было во что бы то ни стало обезвредить центральный дот на пути батальона. О каких-либо обходных маневрах не могло быть и речи. Комбат знал, что приказ никто не отменит, поставленную задачу надо выполнить. А сзади батальон подпирал второй эшелон полка, за ним развертывался второй эшелон дивизии. Все складывалось так, что из-за нерешительных действий его стрелковых рот могло сорваться наступление дивизии. Нужно было принять срочные меры, чтобы выполнить приказ и в то же время сохранить батальон. Сколько головоломок Губкину уже приходилось решать, и всякий раз это случалось в наступлении: впервые вести бой в лесу, штурмовать городские строения, форсировать широкую и глубокую реку Неман. А вот теперь штурмовать укрепленный район, который немцы готовили к обороне десятилетиями. Губкин был готов сам вести солдат на штурм, но ответственность за батальон не позволяла ему так поступить. Здесь, на территории врага, он впервые узнал, что из себя представляет крепость с современным вооружением против солдата, наступающего на открытой местности.

Вывод напрашивался единственный — просить командира полка, а может, и самого генерала Городовикова, чтобы срочно усилили батальон тяжелыми пушками. Но в данной ситуации, если даже пушки и нашлись бы, времени подтянуть их к переднему краю не оставалось.

Порывистый по характеру, капитан Губкин нервничал. Он никак не мог допустить, чтобы какая-то горсточка гитлеровцев, укрывшихся в доте, перебила солдат его батальона.

Костин, наблюдая за Губкиным, боялся, как бы тот из-за своей горячности не подставил себя под вражеский огонь и в самый ответственный момент не оставил батальон без управления.

К тому времени обстановка достигла наивысшего напряжения, из штаба полка торопили, требовали выполнения приказа любой ценой.

Время неумолимо увеличивало напрасные потери, требовались срочные меры, отвечающие создавшейся обстановке. Губкин все надежды возложил на бойцов-смельчаков, которые должны были забросать амбразуры вражеского дота противотанковыми гранатами. И только после этого поднимать батальон на штурм.

Ближе к центральному вражескому доту находились четвертая и шестая стрелковые роты. Наблюдая за боевыми действиями блокировочной группы старшего лейтенанта Зайцева, комбат досадовал и огорчался тем, что солдаты недостаточно плотно прижимались к земле и были плохо прикрыты, огонь по вражеским амбразурам велся неприцельно. Глубоко чувствуя всю полноту ответственности за судьбу солдат батальона, лежавших под огнем противника, Губкин понимал и другое: от него с нетерпением ждут активных действий комполка и комдив, готовые развить успех второго стрелкового батальона.

Взгляд Губкина упал на ефрейтора Примака. После удачной десантной операции при форсировании Немана он стал всеобщим любимцем в батальоне и сейчас находился в личном распоряжении комбата для выполнения особо важных заданий. Награждение орденом Красного Знамени вселило в него еще большую отвагу.

Примак хотел помочь комбату и с замиранием сердца ждал приказа. Раз другие не смогли, значит, его черед выполнять особо важное задание, рассуждал он.

— Товарищ капитан, разрешите мне!

— Не разрешаю, надо немного выждать!

— Время не терпит. Сколько раз вы сами рисковали, четырежды были ранены…

— Подожди, одному тебе не справиться, за тобой пойдет блокировочная группа с подрывниками.

— Сначала все же попытаюсь бросить противотанковую гранату. Не получится — тогда пусть подрывники взорвут!

— А может, действительно прорвешься! — Губкин посмотрел на него без командирской строгости, по-отечески. — Попытайся! Об огневом прикрытии сам позабочусь!..

Примак быстро полз, плотно прижимаясь к земле, ловко работая руками. За его продвижением с волнением следили десятки глаз. Высокая пожелтевшая трава чуть колыхалась там, где он передвигался.

Смельчака отделяло от вражеского дота меньше ста метров. Еще немного — и там, за кудрявым кустиком, начиналось мертвое пространство. Но гитлеровцы успели заметить Примака, и дуло пулемета через стальной щит амбразуры повернулось в его сторону.

Пули стали косить засохшую траву прямо перед ним. Но и наши станковые пулеметы в ответ открыли массированный огонь по амбразурам противника.

Вражеский дот был уже рядом — на бросок гранаты. Примак чувствовал, с какой надеждой следят за ним комбат и солдаты. И он замер, всем телом прижавшись к земле. Малейшая оплошность могла погубить смельчака. Сознавая это, он на миг представил все, что было для него дорогим и близким. Перед его взором возникла стройная чернобровая смуглянка — его любимая Наташа, мать, родные и односельчане. Как в калейдоскопе, сменялись кадр за кадром… Первая его учительница Мария Кузьминична, панорама школы, где он учился. Мать и Наташа благословляли его на подвиг… И он не мог обмануть надежды близких ему людей. Примак с еще большей силой прижался к земле, готовясь выполнить священный долг, а если потребуется, отдать и жизнь!

Не успел гитлеровец отвести дуло пулемета в сторону, как Примак вскочил в полный рост и бросил противотанковую гранату в огнедышащий дот. Раздался взрыв, и из амбразуры полыхнул огромный оранжево-черный клуб пламени. Вражеский пулемет замолчал.

Рота Ахметова первой поднялась в атаку и заняла высотку.

— Поздравляю, Ахмеджан, — от души похвалил комбат по телефону своего сослуживца. С тех пор как Ахметов прибыл в батальон, Губкин первый раз так назвал его.

— С чем это вы меня поздравляете, товарищ капитан? — спросил Ахметов.

— Как с чем? — прервал молчание комбат. — С уничтожением первого дота противника в его логове!

— Дот взорвали люди Зайцева, а мои солдаты прошли по этому участку.

— Все равно молодец, Ахмеджан! Молодец! Слышишь?

— За что же это я молодец?

— За честность и мужество, на чужую славу не польстился!

Тем временем гитлеровцы снова открыли пулеметно-артиллерийский огонь. Вокруг рвались мины. Противник преграждал батальону Губкина путь к лесу. Росло число раненых и убитых. Но ни смерть товарищей, ни стоны раненых не могли остановить солдат Губкина. Четвертая рота старшего лейтенанта Зайцева вырвалась вперед, с ходу преодолела промежуточную позицию противника и вышла к опушке леса. Здесь все было заминировано.

Рота, построившись во взводные колонны, продолжала наступление.

— След в след наступать впереди идущим! — оглянувшись, скомандовал старший лейтенант Зайцев.

В это мгновение землю под ним тряхнуло сильным взрывом. Когда дым рассеялся, все увидели, что Зайцев лежит на пожелтевшей траве в луже крови.

— Ротный подорвался на мине! Санинструктора сюда! — крикнул ефрейтор Примак.

Мимо Зайцева пробежали вперед саперы Воробьева со щупами и миноискателями, откуда-то появились санитары с носилками, а за ними батальонный военфельдшер. Он торопливо стал бинтовать Зайцева.

В четвертой роте не осталось ни одного офицера, произошла заминка, бойцы растерялись, и наступление на миг приостановилось.

— Слушай мою команду! — прокричал ефрейтор Примак, принимая на себя командование ротой. — За мной, вперед! — Он попытался обойти минное поле, но наткнулся на проволочное заграждение.

Сильный пулеметный огонь прижал роту к земле. Прибежавший сюда Губкин застал Зайцева на носилках без сознания.

— Жить будет? — спросил он военфельдшера.

— Будет! Только нужно срочно эвакуировать!

Никто из них еще не знал, что у Зайцева ранение смертельное. Чтобы сохранить жизнь подчиненных, он отдал свою.

Проводив Зайцева, Губкин принял командование ротой. Тотчас же заработали станковые пулеметы. Солдаты, набрасывая на колючую проволоку шинели, преодолевали препятствие.

Под прикрытием огня минометной роты Парскала поднялись в атаку роты Акимова и Ахметова. Эхо наступления катилось в глубь леса. В атакующей цепи бежал и комбат. К пятнадцати часам батальону удалось продвинуться вперед на четыре километра.

К капитану Губкину привели грязного, дрожащего от страха пленного. По обросшему, изможденному лицу ему можно было дать лет сорок. Солдат-конвоир сказал со злостью:

— Таких расстрелять мало. До чего додумались, изверги: выставили для устрашения трупы наших растерзанных солдат, а рядом растянули белую простыню и черной краской написали: «Всех русских, кто перешагнет границу Восточной Пруссии, ждет такая участь».

По узким серебристым погонам немца комбат определил, что перед ним офицер.

— Документы! — перевел переводчик властное требование комбата.

Фашист быстро вытащил из кармана офицерскую книжечку. Заглянув в нее, Губкин понял, что перед ним командир взвода и зовут его Фриц. На вопрос, где его взвод, немец замотал головой и тихо ответил:

— Капут.

— Где находится ваша рота? — продолжал допрашивать Губкин.

— В роте оставалось семнадцать солдат и вот этот офицер, — перевел переводчик, указывая на пленного. — Из семнадцати двенадцать погибли сегодня на рубеже боевого охранения, а пять солдат отошли без приказа.

— Какие подразделения обороняются в глубине?

— Он говорит, что за рекой Шервинта нас встретят батальоны из крепости; в каждой долговременной железобетонной огневой точке пулеметы и боевые расчеты. Между ними занимают позиции остатки 912-го пехотного полка.

— Укомплектованность полка людьми и техникой?

— В ротах не более пятидесяти человек, имеется артиллерия и минометы.

— Пленного отправить в штаб полка! — приказал комбат Кудрявцеву.

Батальон Губкина, взаимодействуя с ротами Поздеева, через лес Котовщизна вышел к реке Шервинта. Левее снова стал виден Науместис. Георгий с волнением смотрел в бинокль на возвышающийся в центре города белый костел. Соседнему полку удалось закрепиться на восточной окраине города. Для связи с ним комбат послал одного из своих лучших солдат — Чернобаева.

— И еще узнайте в штабе, не известно ли им что-либо о судьбе командира погранзаставы старшего лейтенанта Губкина? — попросил Георгий связного.

— Товарищ капитан, это ваш брат? — осторожно спросил Чернобаев.

— Да.

Некоторое время Губкин наблюдал в бинокль, как Чернобаев пробирался по лощине, но вскоре его внимание отвлекли танки на левом фланге батальона. Они двигались двумя колоннами, в каждой по десять машин. Комбат плохо различал их силуэты и поэтому колебался, открыть по ним огонь или нет. Колонна танков двигалась прямо на его батальон. Вдруг танки остановились, открылись их верхние люки. Только теперь Георгий Никитович разглядел на башнях красные звезды и с облегчением вздохнул.

Командир батальона тяжелых танков ИС, немолодой майор, подъехал к Губкину и сообщил, что ему приказано поддержать правофланговую дивизию армии генерала Галицкого при наступлении на Восточную Пруссию. Он не нашел пехоту и просил помочь ему. Губкин знал, что части Галицкого отстали, но его вдруг осенила мысль: «Вот бы мне этот танковый батальон на часок».

— Решается судьба операции, а вы по тылам блуждаете, вместо того чтобы вести за собой пехоту, — резко сказал он. — Видать, тепло у вас в танке, в одной гимнастерке выскочили. А я, грешным делом, чуть не открыл огонь из пушек. Было бы совсем жарко. На ваше счастье, решился подпустить поближе.

— За то, что разобрались, спасибо. Кстати, это входит в ваши обязанности. А в отношении того, как нам поступать, мы сами как-нибудь решим. Вы нам только укажите, где найти пехоту Галицкого.

— Товарищ майор, пехота Галицкого отстала, пока она подойдет, вы могли бы оказать нам большую помощь.

— Послушайте, капитан, поймите, нас лимитируют моточасы и боеприпасы. Если мы израсходуем их с вами, то с чем вернемся к своим?

— А мы для вас чужие, что ли? Победа одна на всех. И если ваша пехота войдет в готовый прорыв, хуже ей не будет.

— Капитан, вы шутите! Когда же это такое количество тяжелых танков поддерживало стрелковый батальон? Мы направлены на усиление целой дивизии!

Доводы майора охладили Губкина. Но он все еще не отказался от мысли воспользоваться помощью танкистов.

— Товарищ майор, у нас с вами одна общая задача: как можно скорее разгромить врага. Мой батальон, к вашему сведению, составляет передовой отряд дивизии генерала Городовикова!

Майор заколебался. Автоматчики, оказавшиеся рядом, с надеждой поглядывали на него, как бы спрашивая: неужели пошлете нас на штурм железобетона без прикрытия танков?

Соблазн ворваться в Восточную Пруссию одними из первых был так велик, что майор не устоял перед ним. Поколебавшись еще немного, он махнул рукой и дал команду: «Заводи моторы!»

Губкин по телефону доложил командиру полка подполковнику Басерову о том, что подошли танки сопровождения пехоты армии генерала Галицкого, а самой пехоты нет, она отстала. И что он просит согласовать с командованием, чтобы на время вторжения эти танки переподчинили ему. Но связь внезапно прервалась. Тогда комбат на свой страх и риск поставил задачу командиру танкового батальона…

Четвертая и шестая стрелковые роты за тяжелыми танками ИС ударили в обход Науместиса с юга, перерезав шоссе Науместис — Кибартай. Танки, пройдя проволочные заграждения, стали утюжить вражеские траншеи. Поспевать за танками было невозможно, они вырвались вперед. Четвертая рота с ходу форсировала вброд реку Шервинту и заняла высотку на противоположном берегу. Солдаты пристально вглядывались в холмистую равнину, открывшуюся перед ними. Правее возвышались кирки первого городка фашистской Германии — Ширвиндта. Настал долгожданный час. Вот она, Восточная Пруссия! Кто из бойцов и офицеров не мечтал дожить до этого радостного дня!

Однако им предстояли жестокие бои, и час от часу становилось труднее. Взаимодействие с танковым батальоном закончилось. Его командир получил новый приказ. Мощные танки двинулись влево и вскоре скрылись за горизонтом.

Радист передал Губкину переговорную трубку. Комполка поздравил его с вторжением в Восточную Пруссию. Между тем гитлеровцы опомнились и открыли по батальону сильный огонь. Застучали пулеметы, завыли мины, хлестануло раскаленными осколками металла, враг перешел в контратаку. Вновь вспыхнула ожесточенная схватка. Судьбу ее решил приданный батальону артиллерийско-противотанковый дивизион. Враг не выдержал пушечного огня с прямой наводки, и бойцы Губкина, отразив контратаку, снова перешли в наступление.

— Первый взвод ворвался в бараки на южной окраине Ширвиндта, — доложил по телефону командир шестой роты старший лейтенант Ахметов.

— Развивайте успех в направлении северной окраины Ширвиндта! — приказал комбат.

— Товарищ Сорок первый, в подвалах бараков наши пленные солдаты.

— Когда же они успели попасть в плен?

— Они здесь с сорок первого года, использовались в рабочей команде для возведения укреплений на границе.

У Губкина сжалось сердце.

— Узнайте, нет ли среди них Василия Губкина?

Напряженные бои продолжались с переменным успехом до наступления сумерек. Батальон стал закрепляться на достигнутом рубеже.

Поздно вечером старший лейтенант Ахметов позвонил комбату:

— Среди освобожденных из немецкого плена Василия Губкина не оказалось. Есть, правда, один, его все называют начальником, но он то ли контужен, то ли немцы отбили ему память. Добиться от него чего-либо путного не удалось.

— Какой он из себя?

— Роста выше среднего, худой, широкий в плечах, волосы русые.

Губкин затаил дыхание:

— Спросите, как фамилия.

— Не говорит.

— Нет ли у него родинки на правой щеке?

— Есть, небольшая.

У Губкина сжало горло.

— Направьте его ко мне в сопровождении автоматчика, — сдавленно проговорил он.

Георгий не помнил, сколько прошло времени, пока наконец в блиндаж вошли двое. Рядом с молодым автоматчиком стоял высокий худой мужчина в рваной и грязной солдатской шинели. В слабом свете коптилки Губкину показалось, что перед ним брат. Он шагнул навстречу, хотел обнять его, но вдруг остановился:

— Василий, ты ли это?

Но тот молчал, никак не реагируя на происходящее. Губкин дрожащей рукой поднес коптилку к его заросшему бородой лицу. Взгляды их встретились. И тут Георгий ясно понял, что это не Василий. От жалости к этому истощенному до крайности человеку слезы навернулись на глаза.

Неожиданно тот заволновался и, заикаясь, попытался что-то сказать, но не смог.

— Товарищ капитан, с нами еще один, может, с ним поговорите? — Автоматчик сделал шаг в сторону, и комбат увидел такого же истощенного, обросшего, как и первый, человека, только ростом пониже, в такой же грязной солдатской шинели.

— Когда попали в плен? — спросил Губкин.

— В начале войны. И все время в этих бараках. Здесь мы строили доты и возводили укрепления.

— Почему не бежали из плена?

— Пытались бежать многие, но мало кому удалось.

— О командире погранзаставы Губкине что-нибудь слышали?

— Когда нас привезли в эти бараки, там уже находилось восемь пограничников и с ними один раненый командир. Он нам рассказывал, как они бились за Науместис, ожидая подхода регулярных войск. Вот только фамилии его я не запомнил.

— Что с ним случилось? — глухо спросил Губкин.

— Среди нас оказался провокатор, он многих коммунистов выдал гитлеровцам. Их всех расстреляли, в том числе и этого лейтенанта-пограничника.

— Какой он был из себя?

— Среднего роста, черноволосый.

— И больше с вами офицеров-пограничников не было?

— Нет, офицеров не было. Солдаты были, а офицеров нет.

Проводив вызволенных из плена людей, Губкин почувствовал неимоверную усталость и забылся в тревожном сне. Временами на мгновение просыпался, разбуженный грохотом взрывов и треском пулеметов, и тут же снова проваливался в темноту.

На восточно-прусской земле лежал молодой комбат, он пришел сюда с боями из-под самого Сталинграда. Лежал усталый, с обветренным, смуглым лицом и спал счастливым сном, совершив то, чего никто еще не совершал в Великой Отечественной войне: вместе со своим батальоном он первым вышел на границу Советского Союза с фашистской Германией и тем самым приблизил час победы над врагом. Велика его душа и благородно дело. Он, русский офицер, исполняя свой солдатский долг, совершил подвиг. И теперь ему предстояло штурмовать первый город фашистской Германии.

Может быть, чувство ответственности или какая-то другая непостижимая сила заставила его проснуться. Он взглянул на часы: спал всего около двух часов.

— Товарищ капитан, у аппарата генерал Городовиков, — доложил начальник связи батальона младший лейтенант Баранов.

Губкин взял трубку.

— В восемь часов начало артподготовки! Обозначь свой передний край, — услышал он бодрый голос комдива. — По Ширвиндту нанесут удар пикирующие бомбардировщики, дивизионная артиллерийская группа с рассветом подавит огневые точки и артиллерию врага. Атаку твоего батальона будет сопровождать дивизион «катюш» и эскадрилья штурмовиков. Задача остается прежней: отрезать город обходом с юго-запада…

Перед штурмом первого города фашистской Германии замполит Костин вместе с парторгом Коршуном и комсоргом Савичевым прямо на переднем крае провели митинг с коммунистами и комсомольцами — делегатами от всех подразделений батальона, посвященный этому историческому событию. Выступавшие клялись добить фашистов в их логове. Возвратившись в свои подразделения, делегаты довели задачу до каждого солдата.

С утра наша артиллерия и авиация обрушились на Ширвиндт и укрепления на его окраине — доты и бронеколпаки, связанные между собой подземными ходами сообщения, на каменные здания, превращенные в опорные пункты, опоясанные проволочными заграждениями и минными полями. В расположении гитлеровцев стоял такой грохот, будто там извергался вулкан; ввысь взметались пламя, дым и пыль. Земля, казалось, плавилась от огня.

Остались какие-то минуты до начала штурма, артиллерия перенесла огонь в глубину обороны противника. Губкин взглянул на часы, поднес к глазам бинокль: дым еще не рассеялся и вздыбленная земля не улеглась. Надо было спешить, и он поднял свой батальон в атаку на юго-западную окраину Ширвиндта. Дружно бросились солдаты на врага. Впереди всех действовали саперы лейтенанта Воробьева, размечая флажками проходы на минных заграждениях. Губкин мысленно похвалил лейтенанта.

Атака развивалась медленно. Впереди горел Ширвиндт. Бойцы Акимова и Ахметова продвинулись всего лишь метров на триста и достигли лощины, лежащей вдоль фронта. Они скатились в нее, стали дозаряжать автоматные, пулеметные диски, набирать силы для следующего броска. Но не успели вновь подняться в атаку, как одновременно ожили два железобетонных дота противника с вращающимися стальными колпаками. Батальон залег под сплошным перекрестным огнем.

После осенних проливных дождей со снегом земля отдавала леденящим холодом. Пронизывающий ветер постепенно разогнал облака, в голубых прогалинах появилось солнце, но ненадолго. В воздухе снова повисла серая мгла, начал накрапывать дождь. Расчет на ослабление вражеского огня в плохую погоду не оправдался. По всему переднему краю гитлеровцы продолжали поливать свинцом наши позиции, не давая поднять головы. Особую опасность представлял фланкирующий пулеметный огонь из двух дотов, расположенных на окраине Ширвиндта. Без подавления и уничтожения их не могло быть и речи о продвижении вперед. Губкин это понимал.

Солдаты лежали на мокрой земле. Промозглый северный ветер пронизывал их насквозь. Оставаться на этом рубеже было нельзя.

Открытая местность не позволяла Губкину совершить обход. Надо было по раскисшему полю подтянуть как можно ближе на прямую наводку пушки приданной батареи. Он распорядился выделить в помощь артиллеристам по стрелковому отделению на каждое орудие.

Погибшего сержанта Закаблука заменил командир отделения ефрейтор Примак. На пути к позициям батареи его солдат настиг ливень. Дождь лил как из ведра: струи холодной воды попадали за воротник, проникали под одежду. Жубатырев, Чернобаев, Чуев и другие дрожали от холода. Ветер, как назло, переменился, и остервенелый дождь хлестал им в лицо. Пока добрались до батареи, продрогли настолько, что были не в силах отогреться.

Примак, вытирая лицо пилоткой, обратился к своим солдатам:

— А ну, ребятушки, дружнее!

Они ухватились за пушку, принялись толкать ее, но долго не могли даже сдвинуть с места. Да и сдвинув, не так-то просто было катить эту громадину по дороге, покрытой жидкой грязью. Солдаты напрягали все свои силы. Несмотря на холод и дождь, они обливались потом.

Восьмидесятипятимиллиметровая пушка, которую тянули Чернобаев и другие, застряла на подъеме рядом с позицией четвертой роты. Колеса почти полностью увязли в земляной жиже, вытащить их оттуда, казалось, не было никакой возможности.

— Братцы, ну-ка взялись как следует! Даешь Ширвиндт! — закричал подбежавший Жубатырев.

— Ну, милая, заждались тебя, ей-богу! — причитал Чернобаев, упираясь руками в правое колесо.

Кто-то крикнул во всю мощь своих легких: «Э-эй ухнем!»

Когда пушка чуть сдвинулась с места, солдаты совсем ласково заговорили с ней, будто уговаривая: «Пошла, пошла, родная! Сама пошла!» И она, словно послушавшись их, медленно подалась и вылезла из глубокой выбоины.

— Стой, сапог потерял! — растерянно воскликнул Жубатырев. Все громко захохотали. Этот смех будто прибавил сил. И бойцы наконец-то закатили орудие в кустарник на огневую позицию.

Тут же последовала команда: «К бою!» Быстро заработал расчет. Прозвучал выстрел, за ним второй, третий. Но сколько-нибудь значительного вреда дотам они не принесли. Бойцы четвертой роты, особенно те, кто тащил восьмидесятипятимиллиметровую пушку на руках, с досадой смотрели то на вражеские доты, то в сторону огневой позиции артиллерии.

Медлить было нельзя. Губкин, воспользовавшись затишьем на своем правом фланге, распорядился перебросить в расположение четвертой роты батарею самоходных артиллерийских установок. Они были менее уязвимы от огня противника. Самоходки выдвинулись в боевые порядки стрелковых взводов и открыли огонь.

Но вражеские доты не умолкали. Фашисты успевали заменить вышедших из строя пулеметчиков и артиллеристов резервом из крепостного батальона.

Губкин приказал командиру батареи пустить в ход зажигательные снаряды. Через несколько минут амбразуры вражеских дотов заволокло дымом. Батальон вновь поднялся в атаку и пробил брешь в обороне противника.

Штурмовые группы, овладев долговременными огневыми точками врага, стремительно рванулись к городу, но вновь были прижаты огнем дотов, расположенных в районе железнодорожной станции.

Шестой роте все же удалось добраться по-пластунски до окраины и закрепиться в полуразрушенных домах. Губкин бросил туда и пятую роту.

В городе полыхало пламя пожаров. Кровавые отсветы выхватывали из темноты улочки, переулки; бойцы поодиночке и мелкими группами продвигались вперед. Расчеты станковых пулеметов прикрывали их огнем с места, затем быстро меняли позиции. Из окон домов были видны вспышки выстрелов гитлеровцев. По ним били орудия батальона. От прямых попаданий снарядов обваливались каменные стены строений, накрывая вражеские огневые точки.

На первый взгляд казалось, что боевые действия в городе развиваются планомерно и очень уж спокойно, как батальные сцены в театре, руководимые невидимым режиссером. Но это только казалось. В действительности же шел жестокий бой, гитлеровцы продолжали оказывать ожесточенное сопротивление. По атакующим стреляли не только из укрепленных полуподвалов, но и со вторых, третьих этажей домов и даже с чердаков. Расчет Губкина на использование штурмовыми группами мертвых зон не оправдался — их, по существу, не было, кругом бушевал многоярусный огонь. Отдельные орудия и пулеметы врага меняли позиции, и артиллеристы не успевали их засекать. За подвижными огневыми точками шла настоящая охота. Комбату, однако, удалось на какое-то время перехитрить врага, поставив дымовую завесу. Бойцы стремительным броском ворвались в одно из ближайших строений. Вместе с ними под вражеским огнем наступал и комбат. Новый ординарец Губкина не отставал от него ни на шаг. Он немедленно открывал огонь, как только появлялась цель.

В одном из переулков Губкин, выскочив из-за угла дома, чуть не столкнулся с немцем. В руках у того был карабин с примкнутым штыком. Губкин в упор выстрелил из пистолета. Фашист покачнулся, но все же сделал шаг навстречу. «Что за чудо? Неужели в панцире?!» — мелькнуло в голове у комбата. Немец сделал еще шаг, но Георгий, перехватив штык, резко рванул карабин в сторону. Смертельно раненный гитлеровец рухнул…

К вечеру Ширвиндт был взят штурмом батальонами 297-го стрелкового полка дивизии генерала Городовикова и 852-го стрелкового полка дивизии генерала Гладышева. Гарнизон Ширвиндта прекратил сопротивление и сдался.

Правее дивизии Городовикова дальнейшее продвижение соседей было приостановлено, а левее Науместиса дивизия, наступавшая на Кибартай, отстала. Батальон Губкина вырвался вперед. Для развития успеха генерал Городовиков ввел в бой свой второй эшелон.

За действиями батальона Губкина внимательно следил командарм Крылов. Дважды интересовался им и командующий фронтом генерал армии Черняховский.

На совещании командиров соединений 5-й армии незадолго до наступления было объявлено, что командир батальона, первый совершивший прорыв на территорию врага, будет представлен к званию Героя Советского Союза. Этим комбатом оказался капитан Губкин, но на него уже было послано представление к этому высокому званию за выход к государственной границе…

Накануне генерал Крылов получил запрос из штаба фронта о представлении особо отличившегося офицера к награждению орденом «Крест за храбрость». Читая шифрограмму, Крылов не сразу понял, что речь идет об американском ордене. Советские офицеры и генералы награждались президентом Рузвельтом за взятие первых городов фашистской Германии. И первую такую высокую награду получил капитан Губкин.

На третий день наступления дивизия была выведена в резерв. К этому времени фронт настолько ушел вперед от Ширвиндта, что в городе слышались лишь глухие раскаты артиллерийской канонады.

Первый начальник гарнизона Ширвиндта генерал Городовиков выстроил свои полки на городской площади. Это был первый парад советских войск на территории фашистской Германии. Полки стояли с развернутыми знаменами, медь оркестра в лучах солнца отливала золотом.

Под звуки Государственного гимна Советского Союза застыли солдаты и офицеры прославленного соединения. Генерал Городовиков, приняв рапорт, стал обходить строй. Останавливаясь перед каждым батальоном, он здоровался и поздравлял солдат и офицеров с одержанной победой. Подойдя ко второму батальону, генерал троекратно расцеловал Губкина…

На пятый день наступления 184-ю дивизию вновь ввели в сражение. 297-й стрелковый полк из района Гутвайтшена, пользуясь предутренней темнотой и дождем, выдвинулся на исходный рубеж. После тридцатиминутной артиллерийской подготовки батальон Губкина во взаимодействии с первым батальоном атаковал населенный пункт Тарпупенен. Огненным смерчем накрывали гитлеровцев гвардейские минометы «катюши». За огневым валом, почти вплотную к нему, штурмовали вражеские позиции тридцатьчетверки, следом наступали стрелки. В небе волна за волной проносились бронированные «илы»… Все было в дыму и пожарищах, рушился бетон, плавился металл, горела земля. Немцы предпринимали отчаянные контратаки, стремясь закрыть бреши, пытаясь сдержать наступление наших войск. Но все их усилия были напрасны.

Вдоль дорог по обочинам валялись разбитые повозки, трупы лошадей, людей. В самом Тарпупенене на месте домов торчали печные трубы, улицы были усыпаны битым кирпичом и стеклом, кругом не было видно ни одной живой души.

Стрелковые роты Губкина, выбравшись на рокадную дорогу, натыкались на богатые фольварки, где ни разу не падали бомбы, снаряды и мины. Во дворах бродили телята, в хлевах визжали голодные поросята, под ногами путалась домашняя птица. Батальонный повар ефрейтор Гугин готовил обеды теперь только из поросят и индеек. Было и чем запивать еду: погреба ломились от консервированных соков, вин, которые запасливые бюргеры наготовили, а с собой захватить не смогли.

Но расслабляться было нельзя. Солдаты Губкина покидали уютные теплые дома и продолжали наступление. Предстояло брать новые и новые населенные пункты, которые в Восточной Пруссии располагались особенно часто и в которых каждый дом представлял своего рода крепость. Чем дальше продвигались наши воины, тем труднее становилось вести боевые действия. Враг был еще силен. Многие немцы верили лживым призывам геббельсовской пропаганды:

Утром батальон Губкина захватил населенный пункт Жиллен. Но дальнейший успех вопреки надеждам развить не удалось. Гитлеровцы, подтянув свежие резервы, в сопровождении своих мощных самоходных орудий «фердинанд» перешли в контратаку. «Фердинанды» били из посадок, тянувшихся вдоль дорог. Им удавалось незаметно менять позиции между деревьями и наносить внезапные огневые удары. От разрывов тяжелых вражеских снарядов вздымалась не только земля, но и асфальт на шоссе, осыпая градом камней наших солдат. Трудно было определить, откуда бьют неуязвимые немецкие самоходки.

Батальон Губкина, встретив упорное сопротивление, приостановил наступление. Чтобы возобновить атаку, стрелковые роты нуждались в подкреплении, уточнении позиций противника и восстановлении нарушенного взаимодействия. Солдаты принялись окапываться.

Капитан Губкин вывел командиров своих рот и приданных подразделений на рекогносцировку и организацию взаимодействия. Начальник штаба капитан Кудрявцев пояснил обстановку:

— Наступление батальона приостановлено противником, занимающим оборону на позициях Жилленского укрепленного района…

— Ваше предложение? — перебил его комбат.

— Предлагаю главный удар нанести левым флангом.

— Доводы?

— На этом участке у противника стык между двумя пехотными батальонами. Оборона немцев тут слабее. И местность благоприятствует применению танков и артиллерии.

Обоснование капитана Кудрявцева было веским. Но Губкин решил еще выслушать артиллеристов и танкистов. И когда те поддержали Кудрявцева, комбат неожиданно не согласился с ними.

— Товарищи офицеры! — сухо произнес он. — Главный удар придется наносить не левым, а правым флангом. Там сосредоточить все наши усилия.

Наступило гробовое молчание, офицеры не понимали своего комбата. Губкин почувствовал это и пояснил:

— В данной ситуации решающую роль в выборе направления главного удара играют соседи, которые наступают правее нас. Они составляют основную ударную силу. На них работают дивизионная и армейская артиллерия и авиация. Мы обязаны помочь им. Поэтому главный удар будем наносить на смежном фланге с соседом справа, там, где больше шансов на успех…

Губкин приступил к организации взаимодействия, сознавая, что задача будет успешно выполнена в том случае, если удастся обеспечить согласованные действия артиллерии, саперов и танкистов с пехотой. Этой работе комбат придавал особо важное значение.

Выбранная начальником штаба для организации взаимодействия и отработки совместных действий высотка с несколькими соснами не понравилась комбату. Она хорошо просматривалась противником. Но светлого времени для наступления оставалось крайне мало, и надо было спешить, поэтому Губкин не высказал возражений.

Сначала он уточнил замысел предстоящего боя и задачи стрелковых рот. Командиру шестой роты Ахметову приказал наступать на главном направлении, на смежном фланге с соседом справа.

— Будь готов, братец, — сказал он ему, — с захватом второй траншеи противника обеспечить ввод в бой роты Акимова для развития успеха!..

Затем комбат уточнил задачу командиру приданной на усиление батареи тяжелых самоходно-артиллерийских установок.

— На стыке между нами и подразделениями 157-й стрелковой дивизии, — сказал он, — патрулируют два «фердинанда».

— Не видели мы никаких «фердинандов», — возразил командир батареи.

— Идемте! — Губкин первым устремился на гребень ближней высотки. — Вон в посадках мелькают, видите? — показал рукой комбат, и тут же вражеская самоходка ударила осколочным. Снаряд разорвался совсем рядом.

Первое, что увидел Губкин, — падающие на землю офицеры, которые его сопровождали. Потом ощутил острую боль в животе; горизонт и реденькие сосны на высотке качнулись, подернулись дымкой, и вдруг все завертелось, рухнуло в бездну.

Кроме Губкина было ранено еще два офицера, один убит.

К комбату подбежал старший лейтенант Костин и, подхватив капитана на руки, понес его в низину, стараясь быстрее выбраться из зоны огня.

Сзади разорвался еще один снаряд. Костин, еле удерживая на слабеющих руках тяжелую ношу, собрал последние силы и ускорил шаг. Так, не останавливаясь, и нес комбата до подвала школы, где развернулся батальонный медпункт.

Капитан Кудрявцев временно принял на себя командование батальоном и доложил о случившемся командиру полка, а тот — Городовикову.

Печальное известие расстроило генерала. Командир передового батальона дивизии вышел из строя в самый ответственный момент. Батальону были подчинены три артдивизиона и рота танков — основные силы, предназначенные для усиления полка; Губкин успешно наступал и был близок к выполнению поставленной задачи. Оставалось менее пяти километров до шоссе Кибартай — Кенигсберг, перерезав которое, Губкин должен был воспрепятствовать противнику совершать маневры.

Кудрявцев доложил, что эвакуировать Губкина в медсанбат обычным транспортом невозможно: дороги развезло — два дня подряд шел дождь со снегом. Городовиков разрешил взять боевую машину из батареи САУ. Всех раненых разместили в самоходно-артиллерийской установке, предварительно выгрузив из нее боеприпасы.

Дорога была исключительно тяжелая: в пути раненых кидало из стороны в сторону, каждый толчок стоил им неимоверных усилий, чтобы сдерживать боль. Самоходка, двигаясь напрямик, с трудом добралась наконец до медсанбата. Командира саперного взвода, тоже раненного в живот, до места довезти не удалось — и пути он скончался. Губкина в медсанбате срочно оперировали. «На этот раз, кажется, не выкарабкаться», — с тоской подумал он, ощущая нестерпимую боль в животе.

На третий день после операции Губкин почувствовал облегчение. Его навестил Костин: дивизию вывели во второй эшелон…

Боевые друзья встретились, как родные братья, давно не видевшие друг друга.

— Мы с тобой прошли через такой кромешный ад, даже не верится, что остались живы, — сказал с грустью в голосе Губкин. — А скольких товарищей мы недосчитываемся.

Костин промолчал, чувствуя неловкость: он должен был находиться на высотке вместе с рекогносцировочной группой. И неизвестно, что было бы с ним, если бы в самый последний момент комбат не направил его осмотреть находившуюся неподалеку немецкую школу.

— Не переживай! Лучше расскажи, что ты там в той школе увидел? — спросил Губкин.

Замполит усмехнулся:

— Все то же: на стенах портреты Гитлера, Фридриха Второго и еще какой-то сволочи. Значит, вся учеба у них основана на военной подготовке с малых лет. — Костин помолчал и сокрушенно покачал головой. — Надо же было вам на ту высотку забираться?! Она ведь со всех сторон как на ладони. — Он вздохнул. — Когда поправишься, поедешь в академию, там ума наберешься.

— До академии надо войну закончить. Хорошо, что я полушубок поясным ремнем подпоясал: осколок в него угодил, а то бы насквозь меня пропорол. Так что скоро снова в строй. Жаль только, с тобой служить больше вместе не придется.

— Это почему же? — удивился Костин.

— Комдив метит тебя на повышение — парторгом полка.

— Честно признаться, ты меня этим известием не обрадовал. С батальоном нас обоих многое связывает. Столько пережито вместе…

Губкин задумался. Да, Костин стал ему как брат родной, хотя характерами они очень разные и возрастом замполит намного старше. А вот сблизились. Да так, что друг без друга жить не могут. Бывало, пройдет всего несколько часов, как нет Федора Алексеевича, а ему, Губкину, уже не хватает замполита. Вот и теперь встретились они в тиши медсанбата, поговорили по душам, и обоим стало легче на сердце.

Прощаясь с другом, Губкин с любовью смотрел на его усталое лицо. Костин, стараясь не показать своей грусти, быстро проговорил: «Ну, я пошел», — и торопливо вышел.

Ранение Губкина на самом деле оказалось на редкость удачным — осколок не задел брюшину. Поэтому дело быстро шло на поправку.

До медсанбата новости доходили быстро, быстрее, чем до передовой. Георгий уже знал о готовившемся большом январском наступлении на Кенигсберг. Теперь он мечтал в числе первых со своим батальоном ворваться в столицу Восточной Пруссии.

3

Губкин выписался из медсанбата в конце декабря. Новый, 1945 год он встречал в родном батальоне. Это был особенный новогодний вечер. Все чувствовали близость завершения войны, и каждый офицер, каждый солдат, поднимая новогодний тост за победу, готов был сделать все от него зависящее, чтобы приблизить этот желанный день.

Перед самым Новым годом генерал-полковник Крылов получил директиву генерала армии Черняховского, в которой войскам 5-й армии предписывалось наступать на направлении главного удара фронта и прорвать вражескую оборону на участке Шаарен, Кишен, а затем развивать успех в направлении на Пилькален и далее в обход Тильзита. Армии Крылова во взаимодействии с армиями генералов Людникова и Белобородова предстояло уничтожить тильзитскую группировку противника.

Перегруппировка войск в тактическом звене началась в первых числах и закончилась 11 января. Дивизия Городовикова должна была наступать в центре оперативного построения армии.

Незаметно опустилась последняя ночь перед новым наступлением. Нервы Губкина были так напряжены в тревожном ожидании часа атаки, что заснуть он, конечно, опять не мог. Не спали в эту ночь многие. О наступлении никто не говорил, о нем и так слишком много было сказано. Накануне штурма гораздо приятнее было вспоминать такую далекую от них мирную жизнь, родных и близких.

С утра 13 января погода выдалась пасмурная, туманная; эффективность артиллерийского огня снизилась, авиация не смогла подняться в воздух. Только саперы, невзирая на трудности, продолжали прокладывать путь пехоте и танкам.

Иван Латов, минер из приданного второму батальону саперного взвода, уже второй час лежал на промерзшей земле. Обезвредил одиннадцать мин. Оставалось извлечь последнюю мину, иначе танки не могли пройти по этому проходу. Но она была установлена не так, как все остальные.

Минер с тревогой посматривал на часы: время, отпущенное на выполнение задания, подходило к концу. Скоро должна начаться наша артиллерийская подготовка, которая могла захватить участок нейтральной полосы, где работали саперы. В распоряжении Латова оставалось не более двадцати минут. Надо спешить! То и дело согревая руки дыханием, Иван осторожно разгребал мерзлую землю вокруг мины. В чем же секрет? Наконец пальцы нащупали взрыватель. Он был без предохранительной чеки. Это означало, что при малейшей неточности произойдет взрыв. Еще несколько секунд прошли в поисках секрета взрывателя. От сильного напряжения сердце колотилось в груди. Но мысль работала четко, ясно. Надо что-то вставить взамен чеки. Латов вспомнил, что у него в кармане гвоздь. Повернувшись на спину, Иван достал гвоздь и осторожно нащупал взрыватель. Вот и отверстие… Но гвоздь не входит в него. Снова загадка, как быть?.. Кроме перочинного ножа, ничего нет. Начал скоблить им гвоздь. Пальцы почти потеряли чувствительность, глаза застилал пот. Капли его стекали по лицу. Сердце продолжало биться так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Наконец гвоздь вошел в отверстие…

И тут будто гром грянул над землей! Страшный гул от разрывов снарядов придавил все вокруг. У Латова уже не было сил подняться и бежать куда-нибудь от этого огненного смерча. И он остался на месте, лежал и смотрел в холодное небо, которое разрывали на куски огненные стрелы «катюш». Было девять часов утра.

Обстрел окончился. Латов внимательно осмотрел мину: все в порядке, гвоздь на месте, — и потихоньку начал поворачивать головку взрывателя. Красная точка остановилась против белой полоски, где было написано «Зихер», то есть «Безопасно». Только теперь минер наконец-то вздохнул с облегчением…

Губкин вызвал начальника штаба и осведомился о готовности подразделений. Поинтересовался, проделаны ли проходы в минных заграждениях противника.

— Нет сведений о готовности двух проходов для танков, — доложил Кудрявцев.

— Все саперы вернулись?

— Ефрейтор Латов, которому эта работа была поручена, еще не вернулся.

— Я здесь, товарищ капитан, — вдруг раздался за спиной Губкина голос Латова. — Все сделано!

— Молодец, ефрейтор! Теперь поступайте в распоряжение командира танковой роты капитана Турчака. Вместе со своими солдатами будете обеспечивать проходы для тридцатьчетверок.

Губкин посмотрел на часы: стрелки показывали десять часов пятьдесят минут. Вот-вот снова начнется артиллерийская подготовка. Только он подумал, как полыхнули залпы эрэсов, дублируя сигнал «Начало штурма». Комбат приказал приготовиться к атаке.

Ровно в одиннадцать часов по передовой прокатился клич комбата: «За Родину, в атаку, вперед!» Через проходы, подготовленные саперами, ринулись танки, за ними, за валом огня артиллерии, двинулась на штурм пехота.

Первую траншею врага взяли с ходу, во второй завязалась рукопашная. А танки, не задерживаясь, устремились дальше. Перед третьей траншеей на мине замедленного действия подорвалась тридцатьчетверка с тралом. Капитан Турчак решил выдвинуть вперед саперов, следовавших за его танком на волокуше.

Латов вскоре просигналил, что проход готов. Танки вновь рванулись вперед, а батальон Губкина, очистив от немцев вторую траншею, ворвался в третью. Однако для дальнейшего развития успеха сил не хватило: слишком много их было отдано в начале атаки. Немцы огнем из фланкирующих дотов остановили продвижение батальона.

Вражеская оборона с железобетонными укреплениями на большую глубину позволяла гитлеровцам отражать мощные атаки. Городовиков не смог выполнить обещание, данное Крылову: рубеж, который его дивизия должна была взять и на котором на следующий день вводился в сражение второй эшелон армии, пока находился в руках противника. Под угрозу было поставлено выполнение армейской операции.

И тогда Городовиков вплотную приблизил пункты управления к переднему краю. В сопровождении начальника оперативного отделения подполковника Владимирова, начальника связи майора Захарова и своего адъютанта старшего лейтенанта Кулаковского он для принятия решительных мер перешел на КНП 262-го полка, который размещался в полуразрушенном каменном доме на окраине фольварка. Командир полка переместился на КНП командира первого батальона, а тот занял НП второй роты. Вместе с общевойсковыми командирами к переднему краю продвинулись пункты управления приданной артиллерии. Отсюда, с нового места, комдив направил в полки офицеров связи, чтобы уточнить на месте и затем доставить ему информацию о том, как готовятся части к предстоящему с утра наступлению. К двадцати четырем часам все они, за исключением офицера связи 262-го полка, вернулись и доложили обстановку.

Городовиков, выслушав доклады, вызвал к аппарату командира 262-го стрелкового полка:

— Поднимешь в атаку свой первый батальон, а я — второй. Во что бы то ни стало надо прорвать первую позицию противника и расширить прорыв в глубину! Левее штурмует второй батальон 297-го полка…

— Капитана Губкина к телефону! — попросил комдив.

— Слушаю вас, товарищ Сто первый! — отозвался в трубке приглушенный расстоянием голос комбата.

— Нахожусь у твоего соседа справа. Действуешь одновременно со мной в соответствии с приказом!

— Есть, подготовить батальон для совместных действий, — ответил Губкин, а самого будто огнем обожгло: «Генерал в атакующей цепи!»

К часу ночи все распоряжения были отданы. Войска заканчивали подготовку к штурму, ждали рассвета. Бодрствовали лишь дежурные смены у наблюдательных постов, у станковых пулеметов и у орудий, выдвинутых на прямую наводку. Остальные отдыхали. Ординарец Долин уговорил наконец своего генерала спуститься в полуподвальное помещение, где было подготовлено место для отдыха. Приказав Кулаковскому и Долину тоже ложиться, Городовиков быстро заснул. Но не прошло и получаса, как все вокруг заходило ходуном: немцы начали обстрел КНП дивизии. Один из снарядов угодил в домик. Все потонуло в грохоте разрыва. Обрушились деревянные перекрытия. Дым, смешанный с пылью, застилал глаза. Долин окликнул Городовикова:

— Товарищ генерал, вы ранены?

— Кулаковский ранен, помоги ему, — сдавленно проронил комдив.

Долин кинулся к Кулаковскому.

Внезапно стало тихо, стрельба прекратилась. Долин стал бинтовать адъютанта комдива и вдруг услышал стон в той стороне, где находился Городовиков. Оказалось, что и генерал тоже ранен. Вскоре их эвакуировали в медсанбат.

На рассвете 184-я перешла в наступление. Дивизией стал командовать генерал-майор Р. Г. Максутов.

К полудню Городовикову сообщили, что его адъютант скончался на операционном столе. И хотя главный врач медсанбата запретил тревожить генерала — у него было кризисное состояние, держалась высокая температура, — среди санитаров попался бывший солдат комендантского взвода штаба дивизии, который и сообщил комдиву эту печальную весть. Смерть Кулаковского потрясла Басана Бадьминовича. Он попросил, чтобы в последний путь адъютанта пронесли мимо его окон.

Кулаковский лежал на своей черной кавалерийской бурке, полы которой свисали с санитарных носилок и были похожи на перебитые орлиные крылья. Когда процессия поравнялась с окнами палаты Басана Бадьминовича и остановилась, раненый комдив попытался приподняться, но не смог. Лишь глухо застонал от скорби и бессилия. Адъютант как живой стоял перед его взором.

Год назад Кулаковский молодцевато докладывал командиру 8-й кавдивизии Петру Алексеевичу Хрусталеву: «Товарищ генерал! По вашему приказанию прибыл!»

8-я кавдивизия вводилась в прорыв на соседнем участке. Городовиков хорошо знал Хрусталева по совместной службе, когда оба они командовали полками в 8-й кавдивизии. Басан Бадьминович приехал в район сосредоточения оперативных резервов, нашел Хрусталева. Встретились они тепло, разговорились, вспомнили молодость. Им тогда и тридцати-то не было…

И сейчас Городовиков до мельчайших подробностей вспомнил свой разговор с Хрусталевым.

— Ты, должно быть, помнишь моего бывшего адъютанта сержанта Гришу Кулаковского? — спросил Городовиков.

— Как не помнить такого наездника? Сейчас он уже офицер, в звании лейтенанта.

— Слушай, отдай мне его снова в адъютанты.

— Как это «отдай»? Он все же командир взвода! — возразил Хрусталев.

— И все же прошу, вызови его сюда…

Кулаковского разыскали быстро, и он предстал перед генералами. На голове щеголевато сидела кубанка, голубые петлицы красовались на гимнастерке, лицо дышало молодостью и здоровьем. Басан Бадьминович уже менее уверенно пригласил его к себе в дивизию. Он хорошо знал, как трудно из кавалерии заманить офицера в пехоту. Кулаковский был смущен столь неожиданным приглашением. Да и нелегко было ему, кавалеристу, расставаться с конницей, с Галочкой — так звали его любимую серую кобылицу. Городовиков, как будто читая его мысли, продекламировал:

— И знаешь, почему Теркин так сказал? — Городовиков проникновенно посмотрел в глаза продолжавшего молчать Кулаковского. — Потому что суть дела, дорогой товарищ, в пехоте! Она начинает и завершает бой. Ей первые трофеи. Что там твои танки пройдут или самолеты отбомбят! Пока не пройдут стрелки и не вытащат за шкирку фашистов, победы нет. Вот что такое царица полей — матушка-пехота!

— Товарищ генерал, не знаю, что и ответить вам, — пожал плечами Кулаковский.

— Гриша, — продолжал соблазнять Городовиков, — дам я тебе коня, выберешь лучшего во всей дивизии.

— Как командир дивизии прикажет, так и будет, — окончательно растерялся Кулаковский.

— Хорошо, товарищ лейтенант, если вы согласны, мы переведем вас, — вздохнул Хрусталев.

Вот так и получилось, что Кулаковский приехал в дивизию Городовикова с предписанием.

Теперь Басан Бадьминович с горечью думал, что, если бы он не взял к себе Кулаковского, тот, может быть, и остался бы жив. Хотя, с другой стороны, на войне никто не знает, где он может погибнуть. Иного в тылу настигнет вражеская бомба, а другой и на переднем крае останется невредимым.

Тем временем 184-я дивизия развивала наступление. Батальон Губкина после тяжелых боев 15 января овладел населенным пунктом Кампен. Отбив несколько контратак, он понес большие потери, но закрепился на достигнутом рубеже.

На пути к Кенигсбергу Губкин терял боевых товарищей, все меньше оставалось рядом с ним верных соратников, закаленных в боях. Война имеет свои жестокие законы. До сих пор ничего не было известно и о судьбе без вести пропавшего брата Василия. И если раньше Георгий питал какие-то надежды разузнать что-либо о нем, то теперь понял, что до тех пор, пока не будет окончательно разгромлена восточно-прусская группировка противника, такая возможность вряд ли представится.

Порой на душе становилось особенно тяжко. И в такие минуты Георгий почему-то думал о приемной дочери жены брата Алевтины. Ему очень хотелось, чтобы нашлись родители девочки, хотя по переписке знал, что для Алевтины это было бы еще одним ударом. Она полюбила девочку, Галя напоминала ей родную дочь. Девочка тоже привязалась к Алевтине и уже не представляла себе, что у нее может быть другая мама.

В штабе дивизии были серьезно озабочены отсутствием данных о группировке противника. Дивизионная разведка провела несколько операций, но захватить «языка» не удалось — немцы занимали заранее подготовленную оборону, за исключением труднопроходимых прогалин, которые простреливались пулеметно-минометным огнем.

Неудачные действия разведки вызвали раздражение нового командира дивизии генерала Максутова. Подавленное настроение комдива мог понять каждый, кто хоть немного знал историю первой мировой войны. Полки дивизии 3-го Белорусского фронта вышли к инстербургским лесам, к тем самым местам, где в 1914 году из-за слабой организации разведки погибла 2-я русская армия генерала Самсонова.

Спустя тридцать лет обстановка складывалась еще более сложная, чем тогда. Если самсоновская армия наступала в Северо-Восточной Пруссии в августе, то армия Крылова вела боевые действия в январские морозы. Инстербургские леса и снежные заносы были серьезным препятствием. На дорогах гитлеровцы часто устраивали лесные завалы, минировали их. Свернув с дороги, солдаты тоже натыкались на различного рода «сюрпризы».

Губкину и в голову не приходило, что здесь, в Восточной Пруссии, могут быть такие дремучие леса с вековыми дубами и мачтовыми соснами, а снежные сугробы — почти в рост человека… Все это не позволяло просмотреть глубину обороны противника. К тому же враг искусно маскировался, невероятно трудно было обнаружить его огневые точки.

И все же, несмотря на это, батальону Губкина удалось занять более выгодные позиции. Неожиданно к нему на командно-наблюдательный пункт приехал командир полка подполковник Басеров. Он сообщил, что дивизионная разведка не справилась со своей задачей и что комдив теперь надеется на его батальон.

— Георгий Никитович, как никогда, нужен «язык»! На твоем участке создались наиболее благоприятные условия.

— Товарищ подполковник, сделаем все возможное! — заверил его комбат.

Губкин, проводив комполка, решил направить для захвата «языка» взвод автоматчиков. Одновременно он поставил командиру взвода задачу: одному отделению во главе с помкомвзвода переправить пленного, самому же с двумя другими отделениями остаться в тылу врага, чтобы с началом нашего наступления открыть автоматно-пулеметный огонь и создать панику в рядах противника.

На своем правом фланге Губкин артиллерийским огнем отвлек внимание немцев. А в это время на левом фланге взвод автоматчиков проник через нейтральную зону и углубился в лес, в расположение противника. Сорок минут — время, назначенное для выхода на связь по радио, — прошли незаметно. Взвод должен был уже добраться до места. Но пока никто на связь не выходил. Губкин уже стал тревожиться за судьбу автоматчиков. Немцы могли намеренно пропустить их к себе в тыл, а затем захлопнуть всех, как в мышеловке, окружить и уничтожить.

Невеселые раздумья Губкина нарушил телефонный звонок. Комбата вызвал к аппарату Басеров.

— Есть ли какие-нибудь результаты разведки? — нетерпеливо спросил он.

— Ждем, — коротко ответил комбат.

— Информируйте немедленно! Командарм интересовался разведданными.

Взять «языка» при сплошном фронте на заранее подготовленной обороне было делом чрезвычайно сложным. Начальник разведки дивизии заранее посчитал поиск силами батальона напрасной затеей.

Не успел комбат переговорить с подполковником Басеровым, как в снежную траншею ввалился разгоряченный капитан Лакизо. Губкин, расставшись с капитаном Поздеевым, с трудом привыкал к новому заместителю по строевой части. В свои тридцать пять лет Лакизо был тучен и медлителен. Губкин пока еще не знал, что под заурядной внешностью капитана скрывается сильный характер смелого и мужественного человека.

— Товарищ капитан! Немецкий офицер вышел к нейтральной полосе и вызывает вас, — сообщил Лакизо.

— Так прямо по фамилии и вызывает?

— Именно так. Прошлой ночью немцы посвятили целую радиопередачу нашему батальону. Знают, черти, что мы раньше других вышли к границе сорок первого года. Батальон наш называют пластунским и расписывают всякие небылицы о пластунах. Им даже известно, что вы награждены Рузвельтом орденом «Крест за храбрость». Неплохо у них работает разведка? Немецкий офицер вызывает вас на рыцарский поединок.

— И что же вы предлагаете?

— Прежде всего получить разрешение командира полка.

— Рассчитываете, что удастся гитлеровца захватить в плен?

— Да. У нас нет другого выхода, семь бед — один ответ. Только вместо вас я пойду!

— Гитлеровцы, видимо, обрисовали меня так, что номер не пройдет. К тому же вы медлительны, а все будут решать мгновения. И стреляю я лучше.

— Тем не менее следует доложить подполковнику Басерову, — настаивал на своем Лакизо.

— А вот в этом не вижу необходимости. Нам поставлена задача взять пленного, что же касается сил и средств выполнения этой задачи, то это уж дело хозяйское. Да и время не терпит.

— Как бы то ни было, капитану корабля не положено первым оставлять корабль, — продолжал возражать Лакизо. Замкомбата самому хотелось отличиться в поединке.

— Но у нас с вами не корабль, а батальон на поле боя. Если не возьмем «языка», то нас бросят в разведку боем. Вот тогда-то в лобовой атаке можно недосчитаться не только командира батальона, но и многих офицеров и солдат. Победа, брат, такая штука, приходится рисковать!

После недолгого раздумья Губкин вместе с Лакизо отправились на передний край. Вскоре они вышли к нейтральной полосе.

— Ну где же твой немец? — спросил комбат.

— Вон там, где высокая сосна у дороги, — показал рукой Лакизо.

Гитлеровец находился в каких-то двухстах метрах от них.

Губкин в бинокль стал рассматривать его.

— Что он кричит? — спросил комбат, не отрываясь от бинокля.

— Кричит: «Капитан Губкин, если ты такой храбрый, то выходи мне навстречу!» — перевел Лакизо. — Говорит, что он король воздуха, ас люфтваффе, сбил шестнадцать советских самолетов, а сейчас сражается на земле, чтобы защитить свой дом, свою родину — Восточную Пруссию.

Появление летчика на поле боя не очень удивило Губкина. Гитлер снимал солдат и офицеров, уроженцев Восточной Пруссии, с подводных лодок, кораблей, отзывал из авиации и направлял сражаться сюда в составе группы армий «Север». Накануне капитану рассказали, какие напряженные бои шли на участке соседнего полка с женским батальоном противника, который составили жены погибших на Восточном фронте. Фашистская Германия готова была на все, чтобы удержать Восточную Пруссию.

После некоторых колебаний Губкин медленно пошел навстречу немецкому офицеру, знаками подзывая его к себе. Он прошел уже метров пятьдесят, напряженно следя за каждым движением гитлеровца, стремясь уловить тот самый момент, который может оказаться для него роковым, если фашист сумеет опередить его и выстрелит первым. Гитлеровец на фоне ослепительно белого снега выглядел эффектно: приближался смело, твердо и уверенно. Расстояние между противниками неотвратимо сокращалось. Комбат уже слышал, как скрипит снег под сапогами фашиста, видел, что расстегнутая кобура с парабеллумом на ремне чуть сдвинута набок и мерно покачивается в такт его шагам. Другого оружия у немца Губкин не заметил.

Вот уже только узкая полоска заснеженной земли разделяет непримиримых врагов. Эта черта должна стать для одного из них роковой. Губкин уловил нервозность в движениях немца: он то пытался прикоснуться к парабеллуму, то судорожно отдергивал руку. Наконец оба замедлили шаг, не спуская друг с друга глаз, и рука фашиста скользнула в кобуру. Губкин первым выхватил из-за пазухи свой второй пистолет ТТ и выстрелил. Гитлеровский офицер опоздал на доли секунды. Рука его беспомощно опустилась, и пистолет выпал из нее. Раненый рухнул в снег… Под прикрытием огня группа захвата оттащила обер-лейтенанта в расположение батальона.

Пленному оказали медицинскую помощь, попытались его допросить, но тот наотрез отказался давать какие-либо показания. Губкин приказал капитану Кудрявцеву привести пленного к нему. Хотя гитлеровский ас был нетрезв, он сразу узнал командира пластунского батальона — так тот был представлен ему немецкой разведкой — и вытянулся по стойке «смирно», придерживая раненую руку. Хмель сразу вышибло.

Губкин вплотную подошел к нему.

— Кудрявцев, переведите: если он сейчас же все не расскажет, то будет расстрелян. — Губкин уставился жестким взглядом на пленного. Тот не выдержал и неожиданно заговорил на ломаном русском языке:

— Нумерация противостоящих частей и их укомплектованность — это мелочь. Против русских солдат Гитлер приготовил секретное оружие!

— Нет у вас никакого секретного оружия! Все это геббельсовская брехня, — не сдержавшись, грубо оборвал его Губкин.

— Есть. И ваша доблесть поблекнет перед этим оружием. Вы своими глазами увидите эту страшную силу. И очень скоро.

— Что же это за оружие? Сверхсильная бомба?

— Сильнее бомбы! Ваши войска в мгновение ока будут повержены. Они придут в себя, когда мы уже будем в Москве!

— Обер-лейтенант, вы изрядно хлебнули шнапса…

— Если нас пропустят через линию фронта, капитан, вы сами убедитесь в этом. Такое оружие изобрел мой брат!

— Мы вас расстреляем, если не расскажете, какие реальные силы и средства противостоят на нашем участке.

— Все это чепуха против того секрета. Он известен мне одному. Перед вашим батальоном и его соседями действует всего-навсего полк фольксштурма. Но вы, капитан, очень скоро убедитесь, что я не болтун.

Окончив допрос, Губкин направил пленного в штаб дивизии.

Получив «добро» Басерова, он немедленно атаковал противостоящего противника. На помощь трем артиллерийским дивизионам, приданным батальону, пришли полковая и дивизионная артиллерийские группы. Под гром артиллерийской канонады четвертая и пятая стрелковые роты ворвались в первую траншею. Несколько десятков человек в гражданской одежде, вооруженные автоматами, сразу сдались в плен. Некоторые пытались бежать, но очереди наших пулеметчиков настигали их. Затем бойцы с ходу овладели второй траншеей. В это время взвод автоматчиков, который был послан ранее в разведку и находился в тылу врага, прорвался к штабу немецкого полка. Это вызвало панику, гитлеровцы стали сдаваться в плен целыми подразделениями.

К одиннадцати часам Губкин доложил командиру полка, что в плен взято семьсот немцев, среди них и старшие офицеры. Полк фольксштурма, сформированный в Кенигсберге, был разгромлен батальоном за несколько часов и перестал существовать как боевая единица. Лишь нескольким офицерам штаба удалось бежать.

Подполковник Басеров, поздравив комбата с победой, полушутя сказал:

— О твоей «дуэли» узнал сам Черняховский! Думали, всем достанется по первое число, но пронесло…

В направлении Кенигсберга шли ожесточенные бои. Серьезным препятствием явился город Инстербург с его внутренним и внешним обводами, с укрепленными районами. Гитлеровцы, потеряв надежду устоять под ударами наших войск, стали действовать особенно изощренно.

Командир пятой роты Акимов доложил Губкину:

— Товарищ Шестьдесят первый (это был новый позывной комбата), впереди бурлит река!

— Не может быть, до реки еще шагать и шагать. Если даже она есть, то давно подо льдом.

Комбат недоумевал, в чем дело. Но тут его попросил к телефону командир четвертой роты и сообщил то же самое.

Вскоре Губкин и сам увидел, что невесть откуда появившаяся вода накатывается на его батальон. Солдатские цепи стали прижиматься к единственной возвышенности на этом участке — насыпи шоссейной дороги, ведущей на Инстербург.

Губкин вытащил свою топокарту. Взгляд его упал на условные знаки плотин на реках Инстера и Ангерапп. Только теперь он сообразил, что немцы, взорвав плотины, затопили поймы рек.

Уровень воды неумолимо поднимался, и было жутко видеть бурлящую водную стихию. Батальон сомкнулся почти в колонну. Четвертая рота двигалась по правой стороне дороги, пятая — по левой, шестая шла за ними. Вот-вот наступит рассвет, и люди на шоссе окажутся как на ладони.

Враг пока не стрелял, но вода при температуре воздуха минус двенадцать становилась опаснее огня противника. Губкин собирался уже отдать приказ об отходе, но не успел. Его вызвал к телефону Басеров и запретил это делать — во что бы то ни стало надо зацепиться за окраину Инстербурга. Губкин пытался возражать, говорил, что все вокруг затоплено, но Басеров и слушать не хотел.

Внезапно раздались взрывы огромной силы: это немцы взорвали еще одну плотину. Вскоре вода забурлила уже по шоссе. Комбат все же вынужден был отдать приказ об отводе артиллерии и станковых пулеметов.

— Шестьдесят первый, почему у тебя артиллерия отходит? — загремел по телефону комполка.

— Огневые позиции затопило. Вести стрельбу невозможно.

— Думаешь, повторить штурм будет легче? Меняй направление атаки, бери вправо, там местность выше и не залита водой.

— Боевые порядки рот смешаются с подразделениями соседа.

— Черт с ними! Атакуйте противника, там разберемся!

Солдаты батальона Губкина, выйдя на рубеж соседей справа, обнаружили и здесь разлившуюся на метр поверх льда реку.

Наступал туманный рассвет. Уровень воды начал спадать, но крайне медленно. Вражеские пулеметы трассирующими пулями прижимали солдат Губкина к воде, батальон нес потери. Назад возвращаться было нельзя, слева фланкировал пулемет. Пришлось идти вперед по колено в ледяной воде. Брюки и полы шинелей солдат заледеневали. По цепи передали, что до противоположного берега менее двухсот шагов. Все встрепенулись, понимая, что тот, кто успеет преодолеть эти двести шагов, останется жив: того берега пулеметные очереди врага уже не достигали. Но солдаты промерзли до костей. В холодной воде ноги сводила судорога. Даже двойная доза спирта не согревала людей. А враг продолжал поливать свинцом, и падали бойцы Губкина, сраженные, в ледяную воду. Те же, кому удалось достичь берега, не чувствуя уже ни холода, ни страха, ни усталости, устремились на вражеские позиции.

В ночь на 22 января батальон Губкина с боем вошел в горящий Инстербург. На окраине города валялись покореженные пушки, у самой дороги с дубовыми посадками торчали сгоревшие немецкие танки и остовы автомашин. Батальон Губкина наступал плечом к плечу с бойцами соседней дивизии генерал-майора А. А. Казаряна.

К шести часам утра войска Черняховского полностью овладели Инстербургом.

В тот же день в приказе Верховного Главнокомандующего было отмечено, что город являлся «важным узлом коммуникаций и мощным укрепленным районом обороны немцев на пути к Кенигсбергу».

Надо было продвигаться дальше, но наступавших ожидал Хайльсбергский укрепленный район, хорошо подготовленный к обороне, с долговременными огневыми точками.

Прорыв такой обороны с фронта мог принести большие потери. Генерал Крылов обратился к Черняховскому с просьбой разрешить ему нанести удар в обход с севера. С этой целью он направил 184-ю дивизию на Цедяу-Брух. Батальон Губкина в составе передового отряда, усиленный танками, в сильный мороз совершил стремительный двадцатикилометровый марш и вышел к реке Фришинг. Затем двинулся на юг, в направлении на Прейсиш-Эйлау.

Немецко-фашистское командование требовало от своих войск держаться до последнего солдата. Слабодушных, трусов и паникеров расстреливали на месте. Сдавшихся в плен заочно приговаривали к смерти, а их семьи отправляли в концлагеря. Солдат всячески запугивали русским пленом, чтобы каждый из них сражался до конца. Фашисты ни с чем не считались ради того, чтобы не пропустить наши войска к заливу Фришес-Хафф и избежать окончательного окружения своей кенигсбергской группировки. На рубеже Немриттен, Клаусситен боевые действия затянулись на целую неделю. Немриттен и Клаусситен несколько раз переходили из рук в руки.

Несмотря на неимоверные трудности, во второй половине февраля Кенигсберг был полностью окружен войсками генералов Людникова, Галицкого, Крылова. Среди солдат ходили слухи, что в день Советской Армии и Военно-Морского Флота генерал армии Черняховский будет принимать парад войск в Кенигсберге.

Но 18 февраля случилось непоправимое — погиб Черняховский. Никто не хотел этому верить, невыносимо тяжело было даже подумать о происшедшем. Многие только вчера видели Черняховского на переднем крае — и вдруг его не стало. Самый молодой командующий фронтом, один из талантливейших полководцев Великой Отечественной войны, дважды Герой Советского Союза Иван Данилович Черняховский пал, как солдат, на поле боя от осколка вражеского снаряда.

Весть о гибели Черняховского молнией облетела войска 3-го Белорусского фронта. Всех охватила ярость и гнев. Полки рвались в бой. Еще продолжали выполняться приказы Черняховского, все теснее сжималось стальное кольцо вокруг Кенигсберга. К фронту подходили свежие оперативные резервы советских войск.

Губкин во главе сводной роты, представлявшей дивизию, утром 19 февраля прибыл в Вильнюс проводить в последний путь любимого командующего. 20 февраля состоялись похороны Черняховского. Рота вместе с другими воинскими частями дала прощальный салют. А на следующий день Губкин опять уже находился на боевом рубеже, готовя батальон к штурму цитадели прусского милитаризма. Он знал, что лучшим памятником Черняховскому будут новые победы над врагом.

Осматривая огневые позиции артиллерийского дивизиона, поддерживающего его батальон, Губкин увидел, как заряжающий одного из орудий мелом писал на снарядах: «Смерть Гитлеру! За Черняховского!»

— Как фамилия? Откуда родом? — спросил комбат.

— Карпухин, из Горького, — ответил солдат.

— Уверен, что твой подарок будет доставлен адресату?

— Уверен, товарищ комбат! Эти снаряды достанут фашистов, будь они хоть под землей. Таково наше солдатское слово!

Губкина вызвал к телефону Городовиков, только что вернувшийся из госпиталя.

— Батальон готов отомстить за гибель генерала армии Черняховского?

— Готов!

— Проверьте и согласуйте свои действия с соседями!

Ночью Губкин не сомкнул глаз. Мысли его все время возвращались к Черняховскому. Сердце сжималось от боли…

Наутро он повел в наступление свои роты, усиленные девятью тридцатьчетверками и тремя артиллерийскими дивизионами. Это был тот случай, когда батальон по своей мобильности и маневренности равнялся полку.

Гитлеровские войска на этом направлении, по существу, отступали, за ними уходило население. Вереницами тянулись беженцы с узлами, чемоданами, дороги были забиты.

Параллельно асфальту, по грунтовой дороге, худые лошади тянули старинные фаэтоны, двуколки с массивными колесами, нагруженные домашним скарбом. Севернее все сильнее грохотала артиллерийская канонада, воздух сотрясали частые взрывы. Толпы беженцев, словно подталкиваемые взрывной волной от разрывов своих же снарядов, инстинктивно жались к колонне батальона Губкина. Шагавшие во главе колонны старший сержант Примак, рядовые Чернобаев, Чуев и Герасименко с жалостью глядели на обездоленных детей, стариков и женщин.

После почти четырех лет войны фронт придвинулся к ним. Немцы уже хорошо понимали, что война проиграна Гитлером, и проклинали его, но от этого им не было легче. Они сознавали, что никто и ничто не сможет возместить утрат и облегчить их участь.

Дорога упиралась в фольварк, на подступах к которому гитлеровцы заняли оборону. Снова бой. Беженцы остановились, смешались, но после того, как среди них стали рваться немецкие снаряды, бросились в кюветы, наполненные ледяной водой.

Танки и артиллерия по приказу Губкина открыли ответный огонь по позициям противника. К двенадцати дня солдаты второго батальона ворвались на окраину одного из населенных пунктов, расположенных на южных подступах к Кенигсбергу.

Засевшие в каменных домах фашисты все еще продолжали огрызаться. Рвались мины и снаряды, строчили вражеские пулеметы.

Комбат остановился, чтобы сориентироваться на местности. И солдаты его вырвались вперед. Вокруг было пустынно. Только над сожженным домиком вился одинокий аист. Покружил, покружил и улетел куда-то на запад, где не рвались снаряды. Георгий не ведал, что аиста, оказывается, спугнул вражеский снайпер, засевший в развалинах дома на противоположной стороне улицы и уже взявший его на прицел.

Прозвучал выстрел. Георгию показалось, будто его топором ударили по кисти руки. От неожиданной и резкой боли он упал. В этот момент недалеко разорвался снаряд, каленым железом обожгло ему грудь. Комбат сгоряча попытался встать, но не смог. Голова закружилась, подступила тошнота и слабость. Губкин ощупал рану, слипшимися пальцами хотел достать индивидуальный пакет, но силы оставили его. Надо позвать санитара, он напрягся, но вместо крика вырвался хрип. «Значит, судьба погибнуть!» — пронеслось в голове.

Что было потом, он не помнил. Колокольный звон наполнил голову, закрутилась стоявшая рядом сосна, в небе поплыли розовые облака. Откуда-то издалека вдруг донесся стон. Губкин попытался встать, но не смог.

Он очнулся от пронизывающего холода, попробовал приподняться, но кто-то держал его. Он осмотрелся — полушубок его примерз к земле. Он напрягся, ему все же удалось чуть приподняться. Георгий увидел, что рядом с ним весь в крови лежит командир минометной роты капитан Парскал. «Кто примет командование батальоном?..»

А бой все удалялся на запад. Санитаров поблизости не оказалось, они ушли за атакующими цепями. Губкин стал звать на помощь, но, обессилев, вновь впал в забытье.

Жизнь и смерть передавали его из рук в руки. Вот он снова очнулся и по редким выстрелам и отдаленной стрельбе из автоматов и пулеметов понял, что бой отдалился, но не разобрал, в какую сторону. На чьей земле лежит он? Если наши отошли, то ему грозит неминуемая смерть. Сил не хватит, чтобы оказать гитлеровцам сопротивление. И все-таки он не терял надежды, что выживет, что находится он если не на своей территории, то хотя бы на нейтральной полосе.

В бреду он с кем-то разговаривал.

Проходивший мимо солдат-артиллерист накрыл его плащ-палаткой, а сам поспешил за своим орудием. Артиллеристу было невдомек, что этим он оказал Губкину медвежью услугу: солдаты из второго эшелона батальона пробежали мимо своего раненого комбата, не заметив его.

Спустя полчаса Губкин снова очнулся и услышал, что рядом кто-то остановился. Очевидно, люди были не из его батальона, потому что, приоткрыв плащ-палатку, не узнали его. Они что-то говорили, но слова их доносились откуда-то издалека. Лица он тоже не различал, они расплывались перед глазами. Губкин никак не мог выбраться из непроницаемой пелены тумана. И вдруг до него донесся знакомый голос начальника оперативного отделения дивизии Владимирова:

— Это же командир второго батальона! Неужели убит?

От неимоверной слабости Губкиным овладело полное безразличие ко всему. Но, осознав, что он может оказаться заживо погребенным, Георгий собрал свои последние силы и шевельнул рукой. Ощутив в ней тягучую боль, застонал.

На крик Владимирова прибежали санитары. На носилках они отнесли Губкина и Парскала в дом, где располагался батальонный медпункт.

В печке догорали дрова, положенные туда еще немцами. Было тепло. Губкин почувствовал себя получше, хотя по-прежнему болела рука и жгло грудь. Бомбежка теперь была нестрашна. От осколков раненых надежно укрывали толстые кирпичные стены. Некоторые в тепле сразу задремали. И вдруг невдалеке началась стрельба. По звуку можно было определить, что строчат немецкие пулеметы.

Один из солдат, сидевший на окне, пронзительно закричал:

— Немцы!

Неожиданное появление врага застало раненых врасплох. У многих не было оружия. Только бывалые солдаты сохранили автоматы и даже гранаты.

Немцы были совсем близко, и рассчитывать на какую-либо помощь не приходилось. В доме, где располагался батальонный медпункт, все пришло в движение. С пола, устланного матрацами, поднялись легкораненые. Они метались от окна к дверям, не зная, что делать. Жалко было смотреть на тех, кто был неподвижен, не мог даже ползком пробиться к выходу. Было до крайности обидно, что смертельная опасность подстерегла их вдали от переднего края.

Губкин понимал, как важно вовремя пресечь панику, и, превозмогая боль, скомандовал:

— Слушай приказ! Всем, кто может держать оружие, быстро занять оборону вокруг дома! Тяжелораненым оставаться на местах, пока не отобьем атаку!

Все, кто могли, тут же выбрались на улицу и заняли круговую оборону.

Оказалось, что около роты немцев прорвалось в тыл батальона. Раненые солдаты открыли огонь по врагу. Гитлеровцы залегли и стали отползать в лощину. Они и не догадывались, что их обстреляла горсточка раненых…

Когда опасность миновала, Губкина, Парскала и с ними еще нескольких раненых на санитарной машине эвакуировали в медсанбат, располагавшийся в пяти километрах от батальонного медпункта. В палате, в которую поместили Губкина, стонал человек с ампутированной ногой, рядом с ним лежал раненый со сплошь забинтованной головой. Он был без сознания. В палате стоял спертый, тяжелый воздух, пахло йодом и кровью. Георгий Никитович с душевным состраданием смотрел на раненых однополчан. Чужая боль ему казалась больнее своей, хотя он и сам был тяжело ранен.

Врачи тут же распорядились положить Губкина на операционный стол.

— Доктор, не торопитесь! — попросил он. — Это мое пятое ранение. Так что опыт кое-какой по этой части имею. Я чертовски устал и хочу уснуть.

— Так можно все проспать, — заметил молодой врач.

— Не проспим! Сделайте только противостолбнячный укол. А как проснусь, сразу на операционный стол или прямым ходом в армейский госпиталь, в Каунас.

Там, в госпитале, он мог встретиться с Музой. В глубине души Георгий надеялся на это…

Однако Губкина оставили в медсанбате. На рассвете женщина-военврач разбудила его. Все было готово к операции. Под местным наркозом она вытащила пулю из руки Губкина, очистила рану, а грудную клетку в условиях медсанбата вскрывать не решилась.

После операции Георгий снова уснул. Во сне ему привиделось, будто мать поит его настоем из красных ягод и зерен лимонника. Этот домашний эликсир не раз во время болезни возвращал ему силу и бодрость. Он попытался было заговорить с матерью, но не услышал своего голоса и испугался. Потом вдруг перед глазами раскинулся широкий Амур, затопивший их домик в Семидомке. Георгий оказался по пояс в воде, которая крутила его, тянула на дно. Он хотел броситься вплавь, но руки не слушались. И внезапно все исчезло.

Яркие лучи солнца били через окно прямо в глаза. Губкин проснулся. Вспомнил сон, и опять всколыхнулось в памяти прошлое: словно в тумане, возникли перед ним лица сына, матери… Постарался представить свою дочурку, которую ни разу еще не видел. Горечь обиды и ненависти нахлынула на него при мысли о жене. Он мог бы простить ей все, но измену никогда.

…После обеда Губкина и Парскала вместе со всеми тяжелоранеными эвакуировали в Каунас. Санитарная машина вскоре выехала с проселочной дороги на шоссе. Глубокой ночью прибыли в армейский госпиталь. Разместили их в общей палате.

В этом госпитале Георгий был уже не в первый раз, знал многих врачей и сестер. Когда его положили на операционный стол, он спросил:

— Кто будет оперировать?

— Подполковник медицинской службы Четверяков, — ответила медсестра Лида Аникина: — Здравствуйте, товарищ капитан. А я вас сразу узнала.

— Вот как? — удивился Губкин. И не вытерпел, спросил: — Скажите, а Муза Собкова здесь?

— Отдыхает после ночного дежурства. Позвать ее? Хотите, чтобы она ассистировала?

— Нет, ни в коем случае! — В эти минуты ему не хотелось встречаться с Музой, как бы она ни была дорога и близка ему. Она спасла его, дала свою кровь. Казалось, не год, а вечность прошла с тех пор, как они расстались (тогда госпиталь располагался в Гжатске), но Георгий помнил каждую минуту их встречи. Разговор Губкина с медсестрой прервал вошедший главный хирург.

Дали наркоз, началась операция. Четверяков, насколько мог, глубоко вскрыл грудную клетку, но осколка не обнаружил…

Когда Губкин на другой день пришел в себя, то первое, что он увидел, было заботливое лицо склонившегося над ним хирурга. Четверяков, видно, узнал своего старого пациента.

— Что же это вы, батенька, так часто подставляете себя под вражеские пули и осколки? — спросил он, бросив мимолетный взгляд на забинтованную грудь капитана.

— Чему быть — того не миновать! — тихо проговорил Губкин. — Доктор, покажите, пожалуйста, осколок, — попросил он.

— Осколок где-то глубоко застрял в мягких тканях. — Четверяков отвел глаза. — Достать его, к сожалению, не удалось, но рану очистили и обработали надежно.

Губкину все остальное уже было неинтересно, его бросило в холодный пот. Сообщение хирурга для него было полной неожиданностью.

— Доктор, что же теперь будем делать? — слабым голосом спросил он.

— Надо ждать, пока заживет рана. А за это время посмотрим, как себя поведет осколок. Хирургическое вмешательство допустимо только в самом крайнем случае.

Только в двенадцатом часу ночи Муза узнала от своей подруги, что Георгий в госпитале. Та рассказала ей, как прошла операция. Муза кинулась было к нему, но что-то удержало ее.

Она долго не могла заснуть. Что связывает их с Георгием? Вновь и вновь задавала она себе этот вопрос. Любовь? А если не любовь, то что?

Наутро не выдержала, на цыпочках подошла к его изголовью. Губкин не спал. И она, поддавшись внезапному порыву, нагнулась и поцеловала его в колючую щеку.

Лицо Георгия осветила улыбка. Сколько раз в минуты затишья между боями он вспоминал девушку! Ему показалось, что она похудела и осунулась.

— Все грудь подставляешь фашистам? — мягко укорила его Муза.

— Главное, видишь, живой!

— Живой-то живой, а рана опять тяжелая.

— Если б на сантиметр левее, — сказал Губкин, — то, возможно, никогда больше и не встретились бы.

— Что же треугольнички мне редко посылал?

— Не до этого было!

— Знаю, читала в «Правде». Многое узнала от офицеров вашей дивизии. Все в один голос твердили: «Отличился при выходе на границу, бедовый, не сносить ему головы!» Разве так можно?

— Война, что поделаешь, сестричка! Я тоже спрашивал раненых после излечения. Отзываются о тебе с благодарностью.

— Все-таки вспоминал свою Музу?

— Как же иначе, жизнью обязан!

— Только поэтому?

— Не только. Без Музы жизнь плохая…

— Какой ты горячий! — Муза невольно потянулась рукой ко лбу Георгия. — Температура все-таки держится! — Она нежно погладила его по щеке. — Тебе что-нибудь принести?

— Спасибо, родная, не надо ничего. Разве что сибирских пельменей, — он улыбнулся.

— Пока нельзя. Потерпи немного.

Ей хотелось сделать для Георгия что-нибудь приятное. И через несколько дней с разрешения палатного врача она взялась за приготовление пельменей. Все у нее получилось, жаль только, что не хватало черного перца. Его нигде не могли достать. Госпитальный шеф-повар сказал, что во всем Каунасе сейчас не найти перца, и посоветовал положить побольше луку.

К вечеру Муза торжественно внесла в палату любимое кушанье Георгия. Аромат сибирских пельменей заполнил комнату. Губкин благодарно смотрел на девушку…

На двенадцатые сутки он пошел на поправку. Осколок в груди пока не беспокоил, а рука в гипсе быстро заживала. Пальцы обрели подвижность. Это радовало Георгия. Капитан Парскал часто навещал его. Они подолгу разговаривали, обсуждая ход военных действий в Восточной Пруссии.

В один из солнечных дней в конце марта Губкина вызвал к себе заместитель начальника госпиталя по политической части.

— Как думаешь, зачем я мог ему понадобиться? — спросил Губкин Парскала.

— Трудно сказать…

— У меня осколок в груди сидит. Видимо, будет агитировать за нестроевую службу.

— Один, без комиссии, он не будет этим заниматься, — возразил Парскал.

Когда Губкин вошел в кабинет замполита, тот, улыбаясь, встал ему навстречу:

— Товарищ майор, читайте, — и протянул ему «Правду».

Строчки поплыли перед глазами. Указом Президиума Верховного Совета от 24 марта 1945 года звание Героя Советского Союза присваивалось генерал-полковнику Крылову, генерал-майору Городовикову, капитану Губкину, старшему лейтенанту Костину и старшему лейтенанту Зайцеву (посмертно).

— Разрешите мне сердечно поздравить вас с высокой наградой! — подполковник пожал ему руку. — Командование госпиталя по этому случаю решило устроить торжественный ужин. Кого бы вы хотели пригласить? С нашей стороны будут главный врач, главный хирург — известный вам подполковник Четверяков, парторг госпиталя и я.

— Спасибо. Вам и без того забот хватает, — растерялся Губкин.

— Что вы, что вы! — замахал руками подполковник. — Больному нашего госпиталя присвоено звание Героя Советского Союза! Это большая честь для нас.

— В таком случае, еще раз огромное спасибо за внимание и заботу. Вместе со мной на излечении находится командир минометной роты моего батальона капитан Парскал. Хотелось бы, чтобы он был приглашен. — Губкин помолчал и тихо добавил: — Ну и медсестра Собкова.

Вечером состоялся торжественный ужин. В кабинете главного врача сдвинули на середину столы, накрыли их белыми простынями. Откуда-то появились цветы. Пригласили баяниста.

Заместитель начальника госпиталя по политической части зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР. Баянист заиграл туш. Все зааплодировали. Главный врач госпиталя поздравил Губкина и пригласил всех к столу.

Начались тосты. Провозгласив здравицу в честь героя, начальник госпиталя подполковник Журавлев прослезился. Недавно он потерял сына: командир артиллерийского дивизиона капитан Журавлев неделю назад умер на операционном столе в другом госпитале. Потом поднялся Губкин.

— За здоровье славных тружеников в белых халатах! И в лице подполковника Четверякова — за хирургов, за ваши золотые руки, — сказал он. — Низкий поклон вам!

В этот вечер в адрес Георгия было сказано столько хороших теплых слов, что ему стало даже неловко. Он с облегчением вздохнул, когда кто-то предложил спеть песню. Все дружно подхватили:

Затем баянист заиграл вальс. Георгий и Муза медленно закружились, молча глядя в глаза друг другу. Все любовались красивой парой…

За окнами госпиталя безмятежно засыпал Каунас. Главный проспект города лежал в лучах лунного света. Воздух был голубым и прозрачным, а небо темно-синим. Георгий с Музой оказались в городском парке. Счастье переполняло их. Муза чувствовала в себе необыкновенную легкость, ей было хорошо идти рядом с Георгием, опираясь на его руку. Вот так бы и шагала с ним всю жизнь. С волнением она слушала его, не отводя влюбленных глаз с немного усталого и радостного лица Георгия.

— Дорогой мой… счастье мое! — шепотом проговорила Муза, ласково прижимаясь к нему. Георгий, охваченный ликованием, нежно поцеловал ее и подхватил на руки.

— Нет, нет, Георгий! — запротестовала она. — Пожалуйста, не надо!

— Милая моя, — сказал он, продолжая целовать ее.

— Георгий, не надо! — в ее голосе прозвучала неуверенная мольба. — Это невозможно!

— Муза, дорогая моя, — голос его зазвучал серьезно и взволнованно. — Я не могу без тебя.

Она молча и доверчиво посмотрела ему в глаза, и в ее взгляде было столько нежности и любви, что все прежние сомнения рассыпались в прах.

В эту ночь они поняли, что их связывает нечто большее, чем дружба. Надолго запомнился им этот парк, и теплые слова, которые они говорили друг другу, и та счастливая звезда, которая им светила!