Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме

Я проскочил, он выстрелил… Огонь

вдогонку мне из дула звучно плюнул

и эхо рассмешил и шляпу сдунул;

нагнулся я, — и вынес добрый конь…

Вина, вина испуг мой томный просит…

Я чувствую, — разбойник мой сейчас

свой пистолет дымящийся поносит

словами окровавленными!

Спас

тебя господь! Стрелок он беспромашный,

а вот поди ж, — чуть дрогнула рука.

Мне кажется, — злодей был пьян слегка:

когда он встал, лохматый, бледный, страшный,

мне, ездоку, дорогу преградив, —

поверишь ли, — как бражник он качался!

Да, страшен он, безбожен, нерадив…

Ох, Стречер, друг, я тоже с ним встречался!

Сам посуди, случилось это так:

я возвращался с ярмарки и лесом

поехал я, — сопутствуемый бесом

невидимым. Доверчивый простак,

я песенку мурлыкал. Под узорной

листвой дубов луна лежала черной

и серебристой шашечницей. Вдруг

он выскочил из лиственного мрака

и — на меня!

Ой, грех, — мой бедный друг!

Не грех, а срам! Как битая собака,

я стал юлить (я, — видишь ли, — кошель

червонцев вез) и выюлил пощаду…

«Кабатчик, шут, — воскликнул он, — порадуй

побасенкой, — веселою, как хмель,

бесстыдною, как тысяча и десять

нагих блудниц, да сочною, как гусь

рождественский! Потешь меня, не трусь,

ведь все равно потом тебя повесить

придется мне». Но худо я шутил…

«Слезай с коня», — мучитель мой промолвил.

Я плакать стал; сказал, что я, — Джон Колвил, —

пес, раб его; над страхом распустил

атласный парус лести; побожился,

что в жизни я не видел жирных дней;

упомянул о Сильвии моей

беспомощной, — и вдруг злодей смягчился:

«Я, — говорит, — прощу тебя, прощу

за имя сладкозвучное, которым

ты назвал дочь: но, помни, — с договором!

Лишь верю я вот этому пращу

носатому, с комком сопли свинцовой

в ноздре стальной, — всегда чихнуть готовой

и тьму прожечь мокротой роковой…

Но так и быть: поверю и Горгоне,

уродливо застывшей предо мной.

Вот договор: в час бури иль погони

пускай найду в твоем трактире „Пса

Пурпурного“ приют ненарушимый,

бесплатный кров; я часто крался мимо,

хохочущие слышал голоса,

завидовал… Ну что же, ты согласен?»

Он отдал мне червонцы, и бесстрастен

был вид его. Но странно: теплоту

и жажду теплоты — я, пес трусливый,

почуял в нем, как чуешь в день тоскливый

стон журавлей, в туманах на лету

рыдающих… С тех пор раз восемь в месяц

приходит он спокойно в мой кабак,

как лошадь, пьет, грозит меня повесить

иль Сильвию, шутя, вгоняет в мак.

Вот и она. Ты побеседуй, Стречер,

а у меня есть дело…

Добрый вечер,

медлительная Сильвия; я рад,

что здесь, опять, склоняюсь неумело

перед тобой; что ты похорошела;

что темные глаза твои горят,

лучистого исполнены привета,

прекрасные, как солнечная ночь, —

когда б господь дозволил чудо это…

Смеетесь вы…

Смеяться я не прочь;

но, Сильвия, смеяться я не смею

перед святыней тихой чистоты…

Мы с мая вас не видели…

И ты

скучала?

Нет. Скучать я не умею:

все божьи дни — души моей друзья,

и нынешний — один из них…

Мне мало…

Ах, Сильвия, ты все ли понимала,

когда вот здесь тебе молился я

и вел с тобой глубокую беседу

и объяснял, что на лето уеду,

чтоб ты могла обдумать в тишине

мои слова. Печально, при луне,

уехал я. С тех пор тружусь, готовлю

грядущее. В июне я торговлю

открыл в недальнем Гровсей. Я теперь

уж не бедняк… О, Сильвия, поверь,

куплю тебе и кольца, и запястья,

и гребешки… Уже в мешках моих

немало тех яичек золотых,

в которых спят — до срока — птицы счастья…

Вы знаете, один мне человек

На днях сказал: нет счастия на свете;

им грезят только старики да дети;

нет счастия, а есть безумный бег

слепого, огневого исполина,

и есть дешевый розовый покой^{104}

двух карликов из воска. Середина

отсутствует…

Да, сказано… Какой

дурак изрек загадку эту?

Вовсе

он не дурак!

А! Знаю я его!

Не царствует ли это божество

в глухих лесах от Глумиглэн до Гровсей

и по дороге в Старфилд?

Может быть…

Так этот волк, так этот вор кровавый

тебе, тебе приятен? Боже правый!

Отец твой — трус: он должен был убить,

убить его, ты слышишь? Что ж, прекрасно

устроился молодчик: пьет и жрет

да невзначай красотку подщипнет..

У, гадина!..

Он — человек несчастный…

Несчастного сегодня встретил я…

Конь шагом шел, в седле дремал я сладко;

вдруг из кустов он выполз, как змея;

прищурился, прицелился украдкой;

тогда, вздохнув, — мне было как-то лень, —

я спешился и так его шарахнул,

так кулаком его по брылам трахнул,

что крикнул он и тихо сел на пень,

кровавые выплевывая зубы…

«Несчастный» — ты сказала? Да, ему бы

давно пора украсить крепкий сук

осиновый! «Несчастный» — скажет тоже!

Он подошел, а я его по роже

как звездану…

Э, полно, полно, друг!

Хоть ты у нас боец не безызвестный, —

но мнится мне, что воду правды пресной

ты подцветил вином невинной лжи.

Ничуть… Ничуть!

Твой подвиг беспримерен,

и ты — герой; но, друг мой, расскажи,

как это так, что в мыле смирный мерин,

а сам герой без шапки прискакал?

Оставь, отец: меня он развлекал

лишь вымыслом приятным и искусным.

Он говорил…

Я говорил одно:

я говорил, что Сильвии смешно

умильничать с бродягой этим гнусным,

я говорил, что кровью все леса

измызгал он, что я его, как пса…

Довольно, друг! Задуй свой гнев трескучий,

не прекословь девическим мечтам;

ведь сто очей у юности, и там,

где видим мы безобразные тучи,

она увидит рыцарей, щиты,

струящиеся перья и кресты

лучистые на сумрачных кольчугах.

Расслышит юность в бухающих вьюгах

напевы дивья. Юность любит тьму

лесную, тьму высоких волн, туманы,

туманы и туманы, — потому,

что там, за ними, радужные страны^{105}

угадывает юность… Подожди,

о, подожди, — умолкнут птицы-грезы,

о сказочном сверкающие слезы

иссякнут, верь, как теплые дожди

весенние, и выцветут виденья…

Давно я жду, и в этом наслажденья

Не чувствую; давно я, как медведь,

вокруг дупла душистого шатаюсь,

не смея тронуть мед… Я допытаюсь,

я доберусь… Я требую ответ,

насмешливая Сильвия: пойдешь ли

ты за меня?..

Слыхали?.. Этот стук…

Он, может быть…

О нет; наш вольный друг

стучит совсем иначе.

Отопрешь ли,

телохранитель Вакха?

Это он, —

хоть стук и необычен. Стречер, милый,

куда же ты?

Я очень утомлен,

пойду я спать…

Открой! Промокли силы…

Ох, жизнь мою слезами гасит ночь.

Я, право, утомлен…

Ступай же, дочь,

впусти его; а нашему герою

тем временем я норку покажу.

Колвил и Стречер уходят.

Да это гроб, а не кабак!..

Открою,

открою…

Ах!..

Однако, — не скажу,

красавица, чтоб ты спешить любила,

хоть ты любить, пожалуй, и спешишь…

Да что с тобой? Ты на меня глядишь

растерянно… Ведь я же не грабила…

Простите, путник строгий…

Позови

хозяина. Прости и мне; брюзгливо

я пошутил; усталость неучтива.

Мне нравятся печальные твои

ресницы.

Плащ снимите да садитесь

сюда, к огню.

Ладони, насладитесь

живым теплом алеющих углей!

Подошвы, задымитесь, пропуская

блаженный жар! И ты будь веселей,

моя душа! Смотрю в огонь: какая

причудливая красочность! Смотрю —

и город мне мерещится горящий,

и вижу я сквозь траурные чащи

пунцовую, прозрачную зарю,

и голубые ангелы на глыбах

оранжевых трепещут предо мной!

А то в подвижных пламенных изгибах

как будто лик мне чудится родной:

улыбка мимолетная блистает,

струятся пряди призрачных волос, —

но паутина радужная слез

перед глазами нежно расцветает

и ширится, скрывая от меня

волшебный лик — мой вымысел минутный, —

и вновь сижу я в полумгле уютной,

обрызганной рубинами огня…

Дочь не шутила… Впрямь он незнаком мне…

Но голос…

Здравствуй, друг бездомных! Помни

пословицу: кто всем приют дает,

себе приют в любой звезде найдет…

Мне голос ваш напомнил, ваша милость,

ночь в глушнике…

…И, верно, вой зверей

голодных. Да, — душа моя затмилась

от голода… Но прежде — лошадей

и моего возницу (мы изрядно

сегодня потрепались) накорми.

Слуга мой Джим займется лошадьми

и остальным… Но вам, о гость отрадный,

чем услужу? Тут, в погребе сыром,

есть пенистое пиво, рьяный ром,

степенный порт, малага-чародейка…

Я голоден!

Есть жирная индейка

с каштанами, телятина, пирог,

набитый сладкой дичью…

Это вкусно.

Тащи скорей.

Узнать, спросить бы… да,

спрошу… нет, страшно…

Хлеб-то где ж? Беда

с тобою, дочь!

Спрошу…

Червяк капустный —

ох, Сильвия, — в салат попал опять!

Нет…

Кружку! Да не эту! Вот разиня…

Да двигайся! Подумаешь, — богиня

ленивая… Ну вот. Ты можешь спать

теперь идти.

Отселе — далеко ли

до Старфильда?

Миль сорок пять, не боле.

Там… в Старфильде… семья есть… Фаэрнэт, —

не знаешь ли? Быть может, вспомнишь?

Нет,

не знаю я; бываю редко в этом

плющом увитом, красном городке.

В последний раз, в июне этим летом,

на ярмарке…

Там, в милом липнике,

я первую прогрезил половину

нескучной жизни. Завтра, чуть рассвет,

вернусь туда; на циферблате лет

назад, назад я стрелку передвину,

и снова заиграют надо мной

начальных дней куранты золотые…

Но если я — лишь просеки пустые

кругом найду, но если дом родной

давно уж продан, — Господи, — но если

все умерли, все умерли, и в кресле

отцовском человек чужой сидит,

и заново обито это кресло,

и я пойму, что детство не воскресло,

что мне в глаза с усмешкой смерть глядит!

Осмелюсь понаведаться: отколе

изволите вы ехать?

Да не все ли

тебе равно? И много ль проку в том,

что еду я, положим, из Китая, —

где в ноябре белеют, расцветая,

вишневые сады, пока в твоем

косом дворце огонь, со стужей споря,

лобзает очарованный очаг?..

Вы правы, да, вы правы… Я — червяк

в чехольчике… Не видел я ни моря,

ни синих стран, сияющих за ним, —

но любопытством детским я дразним…

Тяжелый желтый фолиант на рынке

для Сильвии задумчивой моей

я раз купил; в нем странные картинки,

изображенья сказочных зверей,

гигантских птиц, волов золоторогих,

людей цветных иль черных, одноногих

иль с головой, растущей из пупа…

Отец не слеп, а дочка не глупа:

как часто с ней, склонившись напряженно,

мы с книгою садимся в уголке,

и, пальчиком ее сопровожденный,

по лестницам и галереям строк,

дивясь, бредет морщинистый мой палец,

как волосатый сгорбленный скиталец,

вводимый бледным, маленьким пажом

в прохлады короля страны чудесной!..

Но я не чувствую, что здесь мне тесно,

когда в тиши читаю о чужом

чарующем причудливом пределе;

довольствуюсь отчизною. Тепло,

легко мне здесь, где угли эти рдели

уж столько зим, метелицам назло…

Ты прав, ты прав… В бесхитростном покое

ты жизнь цедишь… Все счастие мирское

лишь в двух словах: «я дома»…

Вот напасть…

Пурпурный пес, виляй хвостом! Я снова

пришел к тебе из царствия лесного,

где ночь темна, как дьяволова пасть!

Мне надоела сумрачная пышность

дубового чертога моего…

Ба! Тут ведь пир! Кто это существо

дымящее?

Проезжий, ваша хищность.

Он возвращается из дальних стран,

из-за морей…

…А может быть, из ада?

Не правда ли? Простужен я и пьян…

Дождь — эта смесь воды святой и яда —

всю ночь, всю ночь над лесом моросил;

я на заре зарезал двух верзил,

везущих ром, и пил за их здоровье

до первых звезд, — но мало, мало мне:

хоть и тяжел, как вымище коровье,

в твой кабачок зашел я, чтоб в вине

промыть свою раздувшуюся душу;

отрежь и пирога.

Кто пьет один,

пьет не до дна. Преславный господин,

уж так и быть, подсяду я, нарушу

задумчивость лазурного венка,

плывущего из вашей трубки длинной…

Тем лучше, друг. Печалью беспричинной

я был увит.

Простите простака,

но этот луч на смуглой шуйце вашей

не камень ли волшебный?

Да, — опал.

В стране, где я под опахалом спал,

он был мне дан царевною, и краше

царевны — нет.

Позвольте, отчего ж

смеетесь вы — так тонко и безмолвно?

Или мое невежество…

Да полно!

Смешит меня таинственная ложь

моих же чувств: душа как бы объята

поверием, что это все когда-то

уж было раз: вопрос внезапный ваш

и мой ответ; мерцанье медных чаш

на полке той; худые ваши плечи

и лоск на лбу высоком, за окном —

зеркальный мрак; мечтательные свечи

и крест теней на столике резном;

блестящие дубовые листочки

на ручках кресла выпуклых и точки

огнистые, дрожащие в глазах

знакомых мне…

Пустое… Лучше мне бы

порассказали вы, — в каких морях

маячили, ночное меря небо?

Что видели? Где сердце и следы

упорных ног оставили, давно ли

скитаетесь?

Да что ж; по божьей воле,

семнадцать лет… Эй, друг, дай мне воды,

во мне горит твое сухое тесто.

Воды? Воды? Вот чудо-то… Сейчас.

Семнадцать лет! Успела бы невеста

за это время вырасти для вас

на родине… Но, верно, вы женаты?

Нет. Я оставил в Старфильде родном

лишь мать, отца и братьев двух…

Вином

вы лучше бы запили…

Шут пузатый!

Куда ж ты прешь? Куда ж ты ставишь, пес?

Не я просил, — а дурень мне принес!

Ведь я не роза и не рыба… Что же

ты смотришь так?

Но ваши голоса

так жутко, так причудливо похожи!

Похожи?..

Да: как морось и роса,

Заря и зарево, слепая злоба

и слепота любви; и хриплы оба:

один — от бочек выпитых, другой —

простите мне, о гость мой дорогой, —

от тайной грусти позднего возврата…

Как звать тебя?

Мне, право, странно…

Нет,

ответь!..

Извольте: Эрик Фаэрнэт.

Ты, Эрик, ты? Не помнишь, что ли, брата?

Роберта?

Господи, не может быть!..

Не может быть? Пустое восклицанье!..

О, милый брат, меня воспоминанье

застывшее заставило забыть,

что должен был твой облик измениться…

Скорей скажи мне: все ли живы?

Все…

Благодарю вас, дни и ночи!.. Мнится,

уж вижу я — на светлой полосе

родной зари — чернеющую крышу

родного дома; мнится мне, уж слышу

незабываемый сладчайший скрип

поспешно открываемой калитки…

Брат, милый брат, все так же ль листья лип

лепечут упоительно? Улитки

все так же ль после золотых дождей

на их стволах вытягивают рожки?

Рыжеют ли коровы средь полей?

Выходят ли на мокрые дорожки

танцующие зайчики? Скажи,

все так же ли в зеленой полумгле

скользит река? И маленькие маки

алеют ли в тумане теплой ржи?

А главное: как вам жилось, живется?

Здорова ль мать и весел ли отец?

Как брат Давид, кудрявый наш мудрец?

Все так же ль он за тучи молча рвется,

в огромные уткнувшись чертежи?

И кто ты сам? Что делаешь, скажи?

Я признаюсь: мне вид твой непонятен;

в глазах — тоска, и сколько дыр и пятен

на этих кожаных одеждах… Что ж,

рассказывай!

Ты хочешь? Пес пурпурный,

скажи — кто я?

Вы — честный…

Лжешь…

Вы — честный, но мятежный…

Лжешь…

Вы — бурный,

но добрый…

Лжешь!

Вы — князь лесной, чей герб —

кистень, а эпитафия — веревка!

Вот это так! Ты, брат, слыхал? Что, ловко?

Не шутку ли ты шутишь?..

Нет. В ущерб

твоей мечте, — коль ты мечтал увидеть

все качества подлунные во мне —

разбойник я, живущий в глубине

глухих лесов… Как стал я ненавидеть

сиянье дня, как звезды разлюбил,

как в лес ушел, как в первый раз убил —

рассказывать мне скучно… Я заметил —

зло любит каяться, а добродетель —

румяниться; но мне охоты нет

за нею волочиться… Доблесть — бред,

день — белый червь, жизнь — ужас бесконечный

очнувшегося трупа в гробовом

жилище…^{106}

Словно в зеркале кривом

я узнаю того, чей смех беспечный

так радовал, бывало, нашу мать…

Убийца я!

Молчи же…

…бесшабашный

убийца!

О, молчи! Мне сладко, страшно

над бездною склоняться и внимать

твоим глазам, беспомощно кричащим

на ломаном и темном языке

о царстве потонувшем, о тоске

изгнанья…

Брат! По черным, чутким чащам, —

живуч, как волк, и призрачен, как рок, —

крадусь, таюсь, взвинтив тугой курок:

убийца я!

Мне помнится: в далеком

краю, на берегу реки с истоком

неведомым, однажды, в золотой

и синий день, сидел я под густой

лоснящейся листвою, и кричали,

исполнены видений и печали,

лазоревые птицы, и змея

блестящая спала на теплом камне;

загрезил я — как вдруг издалека мне

послышалось пять шорохов и я

увидел вдруг между листов узорных

пять белоглазых, красногубых, черных

голов… Я встал — и вмиг был окружен…

Мушкет мой был, увы, не заряжен,

а слов моих они не понимали;

но, сняв с меня одежды, дикари

приметили вот это… посмотри…

головки две на выпуклой эмали, —

ты и Давид: тебе здесь восемь лет,

Давиду — шесть; я этот амулет —

дар матери — всегда ношу на теле;

и тут меня он спас на самом деле:

поверишь ли, — что эти дикари

метнулись прочь, как тени — от зари,

ослеплены смиренным талисманом!

О, говори! Во мне светлеет кровь…

Не правда ль, мир — любовь, одна любовь, —

румяных уст привет устам румяным?

Иль мыслишь ты, что жизнь — больного сон?

Что человек, должник природы темной,

отплачивать ей плачем обречен?

Что зримая вселенная — огромный,

холодный монастырь, и в нем земля —

черница средь черниц золотоглазых —

смиренно смерти ждет, чуть шевеля

губами? Нет! В живых твоих рассказах

не может быть печали; уловлю

в их кружеве улыбку… Брат! Давно я

злодействую, но и давно скорблю!

Моя душа — клубок лучей и гноя,

смесь жабы с лебедем… Моя душа —

молитва девушки и бред пирата;

звезда в лазури царственной и вша

на смятом ложе нищего разврата!

Как женщина брюхатая, хочу,

хочу я Бога… Бога… слышишь, — Бога!

Ответь же мне, — ты странствовал так много! —

Ответь же мне — убийце, палачу

своей души, замученной безгласно, —

встречал ли ты Его? Ты видел взор

персидских звезд; ты видел, странник страстный,

сияющие груди снежных гор,

поднявшие к младенческой Авроре

рубины острые; ты видел море, —

когда луна голодная зовет

его, дрожит, с него так жадно рвет

атласные живые покрывала

и все сорвать не может…

И ласкал

мороз тебя в краю алмазных скал,

и вьюга в исступленье распевала…

А то вставал могучий южный лес,

как сладострастие, глубоко-знойный;

ты в нем плутал, любовник беспокойный,

распутал волоса его; залез,

трепещущий, под радужные фижмы

природы девственной… Счастливый брат!

Ты видел все и все привез назад,

что видел ты! Так слушай: дай мне, выжми

весь этот мир, как сочно-яркий плод,

сюда, сюда, в мою пустую чашу:

сольются в ней огонь его и лед;

отпраздную ночную встречу нашу;

добро со злом; уродство с красотой,

как влагу сказочную выпью!..

Стой!

Твои слова безумны и огромны…

Ты мечешься, обломки мысли темной

неистово сжимая в кулаке,

и тень твоя, — вон там на потолке, —

как пьяный негр, шатается. Довольно!

Я понял ночь, увидя светляка:

в душе твоей горит еще тоска, —

а было некогда и солнце… Больно

мне думать, брат, о благостном былом!

Ты помнишь ли, как наша мать, бывало,

нас перед сном так грустно целовала,

предчувствуя, что ангельским крылом

не отвратить тлетворных дуновений,

самума сокрушительных тревог?..

Ты помнишь ли, как дышащие тени

блестящих лип ложились на порог

прохладной церкви и молились с нами?

Ты помнишь ли: там девушка была

с глубокими, пугливыми глазами,

лазурными, как в церкви полумгла;

две розы ей мы как-то подарили…

Пойдем же, брат! Довольно мы бродили…

Нас липы ждут… Домой, пора домой —

к очарованьям жизни белокрылой!^{107}

Ты скрыл лицо? Ты вздрагиваешь? Милый,

ты плачешь, да? Ты плачешь? Боже мой!

Возможно ли! Хохочешь ты, хохочешь!..

Ох… уморил!..

Да что сказать ты хочешь?

Что я шутил, а гусь поверил… Брось,

святоша, потолкуем простодушней!

Ведь из дому ты вылетел небось

как жеребец — из сумрачной конюшни!

Да, мир широк, и много в нем кобыл,

податливых, здоровых и красивых, —

жен всех мастей, каурых, белых, сивых,

и вороных, и в яблоках, — забыл?

Небось пока покусывал им гривы,

не думал ты, мой пилигрим игривый,

о девушке под липами, о той,

которую ты назвал бы святой,

Когда б она теперь не отдавала

своей дырявой святости внаем?

Я был прельщен болотным огоньком:

твоя душа мертва… В ней два провала,

где очи ангела блистали встарь…

Ты жалок мне… Да, видно, я — звонарь

в стране, где храмов нет…

Зато есть славный

кабак. Холуй, вина! Пей, братец, пей!

Вот кровь моя… Под шкурою моей

она рекой хмельной и своенравной

течет, течет, — и пляшет разум мой,

и в каждой жиле песня.

Боже, Боже!

Как горестно паденье это! Что же

я расскажу, когда вернусь домой?

Не торопись, не торопись… Возможно,

что ты — простак, а я — свидетель ложный

и никого ты дома не найдешь…

Возможно ведь?

Кощунственная ложь!

Хозяин, повели закладывать… Не в силах

я дольше ждать!

Подумай о могилах,

которые увидишь ты вокруг

скосившегося дома…

Заклинаю

тебя! Признайся мне, — ты лгал?

Не знаю.

Возок ваш на дворе.

Спасибо, друг.

Последний раз прошу тебя… а впрочем, —

ты вновь солжешь…

Друг друга мы морочим:

ты благостным паломником предстал,

я — грешником растаявшим! Забавно…

Прощай же, брат! Не правда ль, время славно

мы провели?

…а дождик перестал…

Жемчужный щит сияет над туманом.

Эй, милые…

Да… братья… грех какой!

Ты что сказал?!

Я — так, я — сам с собой.

Охота же болтать тебе с болваном!..

Да с кем же мне? Одни мы с вами тут…

Где дочь твоя?

Над ней давно цветут

сны легкие…

Когда бы с бурей вольной

меня в ночи сам бес не обвенчал —

женился б я на Сильвии…

Довольно

и бури с вас.

Ты лучше бы молчал.

Я не с тобой беседую.

А с кем же?

Не с тем же ли болваном, с кем и я

сейчас болтал?

Не горячись. Не съем же

я Сильвии, — хоть, впрочем, дочь твоя

по вкусу мне приходится…

Возможно…

Да замолчи! Иль думаешь, ничтожный,

что женщину любить я не могу?

Как знаешь ты: быть может, берегу

в сокровищнице сердца камень нежный,

впитавший небеса? Как знаешь ты:

быть может, спят тончайшие цветы

на тихом дне под влагою мятежной?

Быть может, белой молнией немой

гроза любви далекая тревожит

мою удушливую ночь? Быть может…

Вот мой совет: вернитесь-ка домой,

как блудный сын, покайтесь, и отрада

спокойная взойдет в душе у вас…

А Сильвию мою смущать не надо,

не надо… слышите!

Я как-то раз

простил тебе, что ты меня богаче

случайно был… теперь же за совет

твой дерзостный, за этот лай собачий

убью тебя!

Да что-то пистолет

огромный ваш не страшен мне сегодня!

Убийца — ты, а я, прости, не сводня,

не продаю я дочери своей…

Мне дела нет до этой куклы бледной,

но ты умрешь!

Стреляй же, гад, скорей!

Раз… два… аминь!

О, бедный мой, о, бедный…

Как холодно, как холодно ему

в сыром лесу осеннею порою!..

Тяжелый ключ с гвоздя сейчас сниму…

Ах, не стучись так трепетно! Открою,

открою, мой любимый… Ключ

держу в руке… Нет! Поздно! Превратился

он в лилию… Ты — здесь, ты возвратился?

Ах, не стучись! Ведь только лунный луч

в руке держу, и эту дверь нет мочи

им отпереть…

Пойдем, пойдем… Храни

тебя Господь… Не надо же… Сомкни

незрячие, страдальческие очи.

Ключ… Лилия… Люблю… Луна…

Пойдем.

Она прошла прозрачно-неживая

и музыкой воздушною весь дом

наполнила; прошла, — как бы срывая

незримые высокие цветы,

и бледные протягивались руки

таинственно, и полон смутной муки

был легкий шаг… Она чиста… А ты,

убогий бес, греши, греши угрюмо!

В твоих глазах ночная темнота…

Кто может знать, что сердце жжет мне дума

об ангеле мучительном, мечта

о Сильвии… другой… голубоокой?

Вся жизнь моя — туманы, крики, кровь,

но светится во мгле моей глубокой,

как лунный луч, как лилия, — любовь…

…и эту власть над разумом чужим

сравню с моей наукою: отрадно

заране знать, какую смесь получишь,

когда в стекле над пламенем лазурным

медлительно сливаются две соли,

туманную окрашивая колбу.

Отрадно знать, что сложная медуза,

в шар костяной включенная, рождает

сны гения, бессмертные молитвы,

вселенную…

Я вижу мозг его,

как будто сам чернилами цветными

нарисовал, — и все же есть одна

извилина… Давно я бьюсь над нею, —

не выследить… И только вот теперь,

теперь, когда узнает он внезапно —

а! в дверь стучат… Тяжелое кольцо

бьет в медный гриб наружный: стук знакомый,

стук беспокойный…

Гонвил! Это правда?..

Да… Умерла…

Но как же… Гонвил!..

Да…

Не ожидали… Двадцать лет сжималось

и разжималось сердце, кровь живую

накачивая в жилы и обратно

вбирая… Вдруг — остановилось…

Страшно

ты говоришь об этом… Друг мой… Помнишь?

Она была так молода!..

Читала

вот эту книжку: выронила…

Жизнь —

безумный всадник. Смерть — обрыв нежданный,

немыслимый. Когда сказали мне —

так, сразу, — я не мог поверить. Где же

она лежит? Позволь мне…

Унесли…

Как странно… Ты не понимаешь, Гонвил:

она всегда ходила в темном… Стелла —

мерцающее имя^{108} в темном вихре.

И унесли… Ведь это странно, правда?..

Садись, Эдмонд. Мне сладко, что чужая

печаль в тебе находит струны… Впрочем,

с моей женой ты, кажется, был дружен?

Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен!

Как утешать тебя? Ты словно — мрамор:

торжественное белое страданье…

Ты прав, не утешай. Поговорим

о чем-нибудь простом, земном. Неделю

ведь мы с тобой не виделись. Что делал?

О чем раздумывал?

О смерти.

Полно!

Ведь мы о ней беседовали часто.

Нет — будем жить. В темницу заключенный

за полчаса до казни паука

рассматривает беззаботно. Образ

ученого пред миром^{109}.

Говорил ты,

что наша смерть…

…быть может, удивленье,

быть может — ничего. Склоняюсь, впрочем,

к последнему; но есть одно: крепка

земная мысль — прервать ее стремленье

не так легко…

Вот видишь ли — я мучусь…

Мне кажется порой: душа в плену, —

рыдающая буря в лабиринте

гудящих жил, костей и перепонок.

Я жить боюсь. Боюсь я ощущать

под пальцами толчки тугие сердца,

здесь — за ребром — и здесь, на кисти, — отзвук.

И видеть, мыслить я боюсь — опоры

нет у меня, зацепки нет. Когда-то

я тихо верил в облачного старца,

сидящего средь призраков благих.

Потом в опустошительные книги

качнулся я. Есть книги как пожары…

Сгорело все. Я был один. Тянуло

пустынной гарью сумрачных сомнений, —

и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился —

большеголовый, тяжкий, напряженный,

в пронзительно сверкающих очках,

с распоротою жабой на ладони…

Ты щипчиками вытащил за узел

мои слепые слипшиеся мысли,

распутал их, — и страшной простотой

мои сомненья заменил… Наука

сказала мне: «Вот — мир», — и я увидел

ком земляной в пространстве непостижном —

червивый ком, вращеньем округленный,

тут плесенью, там инеем покрытый^{110}…

И стала жизнь от этой простоты

еще сложней. По ледяной громаде

я заскользил. Догадки мировые —

все, древние и новые, — о цели,

о смысле сущего — все, все исчезли

пред выводом твоим неуязвимым:

ни цели нет, ни смысла; а меж тем

я втайне знал, что есть они!.. Полгода

так мучусь я. Бывают, правда, утра

прозрачные, восторженно-земные,

когда душа моя — подкидыш хилый —

от солнца розовеет и смеется

и матери неведомой прощает…

Но, с темнотой, чудовищный недуг

меня опять охватывает, душит:

средь ужаса и гула звездной ночи

теряюсь я; и страшно мне не только

мое непониманье — страшен голос,

мне шепчущий, что вот еще усилье

и все пойму я… Гонвил, ты любил

свою жену?..

Незвучною любовью,

мой друг, незвучной, но глубокой… Что же

меня ты спрашиваешь?

Так. Не знаю…

Прости меня… Не надо ведь о мертвых

упоминать… О чем мы говорили?

Да, — о моем недуге: я боюсь

существовать… Недуг необычайный,

мучительный, — и признаки его:

озноб, тоска и головокруженье.

Приводит он к безумию. Лекарство,

однако, есть. Совсем простое. Гонвил,

решил я умереть.

Похвально. Как же

ты умереть желаешь?

Дай мне яду.

Ты шутишь?

Там, вон там, в стене, на полке,

за черной занавеской — знаю, знаю,—

стоят, блестят наполненные склянки,

как разноцветные оконца — в вечность…

…Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, —

кого-нибудь ведь любишь ты на свете?

Иль, может быть, любовью ты обманут?

Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои

дивятся все и надо мной смеются,

как, может быть, цветущие каштаны

над траурным смеются кипарисом.

Но в будущем… Как знать? На перекрестке…

нечаянно… Есть у тебя приятель,

поэт: пусть скажет он тебе, как сладко

над женщиной задумчивой склоняться,

мечтать, лежать с ней рядом, — где-нибудь

в Венеции, когда в ночное небо

скользит канал серебряною рябью

и, осторожно, черный гриф гондолы

проходит по лицу луны…

Да, — правда,

в Италии бывал ты, и оттуда

привез…

…жену…

Нет, — сказочные смерти,

играющие в полых самоцветах…

Я, Гонвил, жду… Но что же ты так смотришь,

гигантский лоб наморщив? Гонвил, — жду я,

ответь же мне! Скорее!

Вот беспечный!

Ведь до того, как друга отравлять,

мне нужно взвесить кое-что, — не правда ль?

Но мы ведь выше дружбы — и одно

с тобою чтим: стремленье голой мысли…

А! Просветлел… Ну что же?

Хорошо,

согласен я, согласен… Но поставлю

условие: ты должен будешь выпить

вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти

заметить на твоем лице. Сам знаешь,

каков твой друг: он, как пытливый Плиний,

смотреть бы мог в разорванную язву

Везувия^{111}, пока бы, вытекая,

гной огненный шипел и наступал…

Изволь… Но только…

Или ты боишься,

что свяжут смерть твою со смертью… Стеллы?

Нет, — о тебе я думал. Вот что! Дай мне

чернил, бумаги. Проще будет.

Слышишь,

перо скрипит, как будто по листу

гуляет смерть костлявая…

Однако!

Ты весел…

Да… Ведь я свою свободу

подписываю… Вот… Я кончил. Гонвил,

прочти.

«Я умираю — яд — сам взял —

сам выпил…» Так.

Теперь давай; готов я…

Не вправе я удерживать тебя.

Вот — пузырек. Он налит зноем сизым,

как утро флорентийское… Тут старый

и верный яд. В четырнадцатом веке

его совали герцогам горячим

и пухлым старцам в бархате лиловом.

Ложись сюда. Так. Вытянись. Он сладок

и действует мгновенно, как любовь.

Спасибо, друг мой… Жил я тихо, просто

а вот не вынес страха бытия…

Спасаюсь я в неведомую область.^{112}

Давай же мне; скорей…

Эдмонд, послушай, —

быть может, есть какая-нибудь тайна,

которую желал бы ты до смерти…

Я тороплюсь… Не мучь меня…

Так пей же!^{113}

Прощай. Потом плащом меня накроешь.

Смерть… Это — смерть. Вот это — смерть…

В тумане

дрожит пятно румяное… Иначе

быть не могло… О чем же я при жизни

тревожился? Пятно теперь яснее.

Ах! Это ведь пылающий провал

камина… Да, — и отблески летают.

А там в углу — в громадном смутном кресле,—

кто там сидит, чуть тронутый мерцаньем?

Тяжелый очерк выпуклого лба;

торчащая щетина брови; узел

змеиных жил на каменном виске…

Да полно! Узнаю! Ведь это…

…Эхо

твоих предсмертных мыслей…

Гонвил, Гонвил,—

но как же так? Как можешь ты быть здесь —

со мною, в смерти? Как же так?..

Мой образ

продлен твоею памятью за грань

земного. Вот и все.

…Но как же, Гонвил:

вот комната… Все знаю в ней… Вон — череп

на фолианте; вон — змея в спирту,

вон — скарабеи в ящике стеклянном,

вон — брызги звезд в окне, — а за окном,—

чу! слышишь, — бьют над городом зубчатым

далекие и близкие куранты;

скликаются, — и падает на дно

зеркальное червонец за червонцем…

Знакомый звон… И сам я прежний, прежний, —

порою только странные туманы

проходят пред глазами… Но я вижу

свои худые руки, плащ и сборки

на нем — и даже, вот, — дыру: в калитку

я проходил — плащом задел цветок

чугунный на стебле решетки… Странно,

все то же, то же…

Мнимое стремленье,

Эдмонд… Колеблющийся отзвук…

Так!

Я начинаю понимать… Постой же,

постой, я сам…

…Жизнь — это всадник. Мчится.

Привык он к быстроте свистящей. Вдруг

дорога обрывается. Он с края

проскакивает в пустоту. Ты слушай,

внимательно ты слушай! Он — в пространстве,

над пропастью, но нет еще паденья,

нет пропасти! Еще стремленье длится,

несет его, обманывает; ноги

еще в тугие давят стремена,

глаза перед собою видят небо

знакомое. — Хоть он один в пространстве,

хоть срезан путь… Вот этот миг — пойми,

вот этот миг. Он следует за гранью

конечного земного бытия:

скакала жизнь, в лицо хлестала грива,

дул ветер в душу, — но дорога в бездну

оборвалась, — и чем богаче жизнь,

чем конь сильней…

…тем явственней, тем дольше

свист в пустоте, свист и размах стремленья,

не прерванного роковым обрывом,—

да понял я… Но — пропасть, как же пропасть?

Паденье неизбежно. Ты внезапно

почувствуешь под сердцем пустоту

сосущую и, завертевшись, рухнет

твой мнимый мир. Успей же насладиться

тем, что унес с собою за черту.

Все, что знавал, что помнишь из земного, —

вокруг тебя и движется земными

законами, знакомыми тебе.

Ведь ты слыхал, что раненый, очнувшись,

оторванную руку ощущает

и пальцами незримыми шевелит?

Так мысль твоя еще живет, стремится, —

хоть ты и мертв: лежишь, плащом покрытый;

сюда вошли; толпятся и вздыхают;

и мертвецу подвязывают челюсть…

А, может быть, и больший срок прошел:

ведь ты теперь вне времени… Быть может,

на кладбище твой Гонвил смотрит молча

на плоский камень с именем твоим.

Ты там под ним, в земле живой и сочной;

уста гниют и лопаются мышцы,

и в трещинах, в глубокой черной слизи

шуршат, кишат белесые личинки…

Не все ль равно? Твое воображенье,

поддержанное памятью, привычкой,

еще творит. Цени же этот миг,

благодари стремительность разбега…

Да, мне легко… Покойно мне. Теперь

хоть что-нибудь я знаю точно — знаю,

что нет меня. Скажи, мое виденье,

а если я из комнаты твоей —

стой! сам скажу: куранты мне напели:

все будет то же, встречу я людей,

запомнившихся мне. Увижу те же

кирпичные домишки, переулки,

на площади — субботние лотки

и циферблат на ратуше. Узнаю

лепные, величавые ворота;

в просвете — двор широкий, разделенный

квадратами газона; посередке

фонтан, журчащий в каменной оправе,

и на стенах пергаментных кругом

узорный плющ; а дальше — снова арка,

и в небе стрелы серого собора^{114},

и крокусы вдоль ильмовых аллей,

и выпуклые мостики над узкой

зеленою речонкой, — все узнаю, —

а на местах, мной виденных не часто

иль вовсе не замеченных, — туманы,

пробелы будут, как на старых картах,

где там и сям стоит пометка: Terra

incognita. Скажи мне, а умерших

могу я видеть?

Нет. Ты только можешь

соображать, сопоставлять явленья

обычные, понятные, земные, —

ведь призраков ты не встречал при жизни.

Скажи, кого ты вызвать бы хотел?

Не знаю…

Нет, подумай…

Гонвил, Гонвил,

я что-то вспоминаю… что-то было

мучительное, смутное… Постой же,

начну я осторожно, потихоньку,—

я дома был, — друзья ко мне явились,

к дубовому струился к потолку

из трубки дым, вращающийся плавно.

Все мелочи мне помнятся: вино

испанское тепло и мутно рдело.

Постой… Один описывал со вкусом,

как давеча он ловко ударял

ладонью мяч об каменные стенки;

другой втыкал сухие замечанья

о книгах, им прочитанных, о цифрах

заученных, но желчно замолчал,

когда вошел мой третий гость — красавец

хромой, — ведя ручного медвежонка

московского, — и цепью зверь ни разу

не громыхнул, пока его хозяин,

на стол поставив локти и к прозрачным

вискам прижав манжеты кружевные,

выплакивал стихи о кипарисах^{115}.

Постой… Что было после? Да, вбежал

еще один — толстяк в веснушках рыжих —

и сообщил мне на ухо с ужимкой

таинственной… Да, вспомнил все! Я несся,

как тень, как сон, по переулкам лунным

сюда, к тебе… Исчезла… как же так?..

…она всегда ходила в темном. Стелла…

мерцающее имя в темном вихре,

души моей бессонница…

…Друг друга

любили вы?..

Не знаю, было ль это

любовью или бурей шумных крыльев…

Я звездное безумие свое,

как страшного пронзительного бога

от иноверцев, от тебя — скрывал.

Когда порой в тиши амфитеатра

ты взмахивал крылатым рукавом,

чертя скелет на грифеле скрипучем,

и я глядел на голову твою

тяжелую, огромную, как ноша

Атланта, — странно было думать мне,

что ты мою бушующую тайну

не можешь знать… Я умер — и с собою

унес ее. Ты так и не узнал…

Как началось?..

Не знаю. Каждый вечер

я приходил к тебе. Курил, и слушал

и ждал, томясь, — и Стелла проплывала

по комнате и снова возвращалась

к себе наверх по лестнице витой,

а изредка садилась в угол с книгой,

и призрачная пристальность была

в ее молчанье. Ты же, у камина

проникновенно пальцами хрустя,

доказывал мне что-нибудь — Systema

Naturae сухо осуждал^{116}… Я слушал.

Она в углу читала, и когда

страницу поворачивала, в сердце

моем взлетала молния… А после,

придя домой, — пред зеркалом туманным

я длительно глядел себе в глаза,

отыскивал запечатленный образ…

Затем свечу, шатаясь, задувал,

и до утра мерещилось мне в бурях

серебряных и черных сновидений

ее лицо склоненное, и веки

тяжелые, и волосы ее,

глубокие и гладкие, как тени

в ночь лунную; пробор их разделял,

как бледный луч, и брови вверх стремились

к двум облачкам, скрывающим виски…

Ты, Гонвил, управлял моею мыслью;

отчетливо и холодно. Она же

мне душу захлестнула длинным светом

и ужасом немыслимым… Скажи мне,

смотрел ли ты порою, долго, долго,

на небеса полночные? Не правда ль,

нет ничего страшнее звезд?

Возможно.

Но продолжай. О чем вы говорили?

…Мы говорили мало… Я боялся

с ней говорить. Был у нее певучий

и странный голос. Английские звуки

в ее устах ослабевали зыбко.

Слова слепые плыли между нами,

как корабли в тумане… И тревога

во мне росла. Душа моя томилась:

там бездны раскрывались, как глаза…

Невыносимо сладостно и страшно

мне было с ней, и Стелла это знала.

Как объясню мой ужас и виденья?

Я слышал гул бесчисленных миров

в ее случайных шелестах. Я чуял

в ее словах дыханье смутных тайн

и крики и заломленные руки

неведомых богов! Да, — шумно, шумно

здесь было, Гонвил, в комнате твоей,

хоть ты и слышал, как скребется мышь

за шкафом и как маятник блестящий

мгновенья косит… Знаешь ли, когда

я выходил отсюда, ощущал я

внезапное пустынное молчанье,

как после оглушительного вихря!..

Поторопи свое воспоминанье,

Эдмонд. Кто знает, может быть, сейчас

стремленье жизни мнимое прервется, —

исчезнешь ты, и я — твой сон — с тобою.

Поторопись. Случайное откинь,

сладчайшее припомни. Как признался?

Чем кончилось признанье?

Это было

здесь, у окна. Мне помнится, ты вышел

из комнаты. Я раму расшатал,

и стекла в ночь со вздохом повернули.

Все небо было звездами омыто,

и в каменном туманном переулке,

рыдая, поднималась тишина.

И в медленном томленье я почуял,

что кто-то встал за мною. Наполнялась

душа волнами шума, голосами

растущими. Я обернулся. Близко

стояла Стелла. Дико и воздушно

ее глаза в мои глядели — нет,

не ведаю, — глаза ли это были

иль вечность обнаженная… Окно

за нами стукнуло, как бы от ветра…

Казалось мне, что, стоя друг пред другом,

громадные расправили мы крылья,

и вот концы серпчатых крыльев наших, —

пылающие длинные концы —

сошлись на миг… Ты понимаешь — сразу

отхлынул мир; мы поднялись; дышали

в невероятном небе^{117}, — но внезапно

она одним движеньем темных век

пресекла наш полет — прошла. Открылась

дверь дальняя, мгновенным светом брызнув,

закрылась… И стоял я весь в дрожанье

разорванного неба, весь звенящий,

звенящий…

Так ли? Это все, что было,

один лишь взгляд?

Когда бы он продлился,

душа бы задохнулась. Да, мой друг,—

один лишь взгляд. С тех пор мы не видались.

Ты помнишь ведь — я выбежал из дома,

ты из окна мне что-то крикнул вслед.

До полночи по городу я бредил,

со звездами ночными говорил…

Все отошло. Не выдержал я жизни,

и вот теперь…

Довольно!

Я за гранью

теперь — и все, что вижу…

Я сказал:

довольно!

Гонвил, что с тобой?..

Я долго

тебя морочил — вот и надоело…

Да, впрочем, ты с ума сошел бы, если

я продолжал бы так шутить… Не яду

ты выпил — это был раствор безвредный:

он, правда, вызывает слабость, смутность,

колеблет он чувствительные нити,

из мозга исходящие к глазам, —

но он безвреден… Вижу, ты смеешься?

Ну что ж, я рад, что опыт мой тебе

понравился…

Ах, милый Гонвил, — как же

мне не смеяться? Посуди! Ведь — это

я сам сейчас придумываю, сам!

Играет мысль моя и ткет свободно

цветной узор из жизненных явлений,

из случаев нежданных, но возможных,

возможных, Гонвил!

Это бред… Очнись!

Не думал я… Как женщина, поддался…

Поверь, — ты так же жив, как я, и вдвое

живуче…

Так! не может быть иначе!

В смерть пролетя, моя живая мысль

себе найти старается опору, —

земное объясненье… Дальше, дальше,

я слушаю…

Очнись! Мне нужно было,

чтоб спотыкнулся ты; весь ум, всю волю

я приложил… Сперва не удавалось, —

уж мыслил я: «В Милане мой учитель

выкалывал глаза летучей мыши —

затем пускал, и все же при полете

она не задевала тонких нитей,

протянутых чрез комнату: быть может,

и он мои минует нити». Нет!

Попался ты, запутался!..

Я знаю,

я знаю все, что скажешь! Оправдать,

унизить чудо — мысль моя решила.

Но подожди… в чем цель была обмана?

А, понял! Испытующая ревность

таилась под личиной ледяной…

Нет, — погляди, как выдумка искусна!

Напиток тот был ядом в самом деле,

и я в гробу, и все кругом — виденье, —

но мысль моя лепечет, убеждает:

нет, нет — раствор безвредный! Он был нужен,

чтоб тайну ты свою открыл. Ты жив,

и яд — обман, и смерть — обман, и даже…

А если я скажу тебе, что Стелла

не умерла?

Да! Вот она — ступень

начальная… Ударом лжи холодной

ты вырвать мнил всю правду у любви.

Подослан был, тот, рыжий, твой приятель,

ты мне внушил — сперва чужую смерть,

потом — мою, — чтоб я проговорился.

Так, кончено: подробно восстановлен

из сложных вероятностей, из хитрых

догадок, из обратных допущений

знакомый мир… Довольно, не трудись, —

ведь все равно ты доказать не можешь,

что я не мертв и что мой собеседник

не призрак. Знай, — пока в пустом пространстве

еще стремится всадник, — вызываю

возможные виденья. На могилу

слетает цвет с тенистого каштана.

Под муравой лежу я, ребра вздув,

но мысль моя, мой яркий сон загробный,

еще живет и дышит и творит.

Постой, — куда же ты?

А вот сейчас

увидишь…

Стелла!

Нет… не надо… слушай…

мне почему-то… страшно… Не зови!

Не смей! Я не хочу!..

Пусти, — рукав

порвешь… Вот сумасшедший, право…

Стелла!

А слышишь: вниз по лестнице легко

шуршит, спешит…

Дверь, дверь закрой! Прошу я!

Ах, не впускай. Дай мне подумать… Страшно…

Повремени, не прерывай полета, —

ведь это есть конец… паденье…

Стелла!

Иди же…

…Пожалуйста. Тут наша

гостиная…

Сейчас мы вам вина

дадим.

Джульетта, сбегай в погреб, — живо!

Ах, как у вас приятно…

Вы садитесь, —

сюда…

Свет… Чистота… Резной баул

в углу, часы стенные с васильками

на циферблате…

Вы не вымокли?

Нисколько!

Успел под крышу заскочить… Вот ливень

так ливень! Вас я не стесняю? Можно

здесь переждать? Как только перестанет…

Мы рады, рады…

Вы из наших мест?

Нет — странник я… Недавно лишь вернулся

на родину. Живу у брата, в замке

де Мэриваль… Недалеко отсюда…

А, знаем, знаем…

Ставь сюда, Джульетта.

Так. Пейте, сударь. Солнце, — не вино!

За ваше… Эх, душистое какое!

И дочь у вас — хорошая… Джульетта,

душа, где твой Ромео?

Что такое —

«Ромео»?

Так… Она сама узнает

когда-нибудь…

Вы дедушку видали?

Нет, не видал.

Он — добрый…

Где он, кстати?

Спит у себя — и чмокает во сне,

как малое дитя…

Он очень стар —

ваш дедушка?

Лет семьдесят, пожалуй…

Не знаем мы…

Ведь он нам не родня:

мы дедушкой его прозвали сами.

Он — ласковый…

Но кто же он?

Да то-то

оно и есть, что мы не знаем… Как-то,

минувшею весною, появился

в деревне старец, — видно, издалека.

Он имени не помнил своего,

на все вопросы робко улыбался…

Его сюда Джульетта привела.

Мы накормили, напоили старца:

он ворковал, облизывался, жмурясь,

мне руку мял с блаженною ужимкой, —

а толку никакого: видно, разум

в нем облысел… Его мы у себя

оставили, — Джульетта упросила…

И то сказать: он неженка, сластена…

Недешево обходится он нам.

Не надо, муж, — он — старенький…

Да что же, —

я ничего… так, — к слову… Пейте, сударь!

Спасибо, пью; спасибо… Впрочем, скоро

домой пора… Вот дождь… Земля-то ваша

задышит!

Слава Богу! Только это

одна игра — не дождь. Глядите, солнце

уж сквозь него проблескивает… эх!..

Дым золотой… Как славно!

Вот вы, сударь,

любуетесь — а нам-то каково?

Ведь мы — земля. Все думы наши — думы

самой земли… Мы чувствуем, не глядя,

как набухает семя в борозде,

как тяжелеет плод… Когда от зноя

земля горит и трескается, — так же

у нас ладони трескаются, сударь!

А дождь пойдет — мы слушаем тревожно —

и молим про себя: «Шум, свежий шум,

не перейди в постукиванье града!..»

И если этот прыгающий стук

об наши подоконники раздастся, —

тогда, тогда мы затыкаем уши,

лицо в подушки прячем, — словно трусы

при перестрелке дальней! Да — немало

у нас тревог… Недавно вот, — на груше

червь завелся — большущий, в бородавках,

зеленый черт! А то — холодной сыпью

тля облепит молоденькую ветвь…

Вот и крутись!

Зато какая гордость

для вас, какая радость, — получать

румяное, душистое спасибо

деревьев ваших!

Дедушка — вот тоже —

прилежно ждет каких-то откровений,

прикладывая ухо то к коре,

то к лепестку… Мне кажется, — он верит,

что души мертвых в лилиях, в черешнях

потом живут.

Не прочь я был бы с ним

потолковать… люблю я этих нежных

юродивых…

Как погляжу на вас —

мне ваших лет не высчитать. Как будто

не молоды, а вместе с тем… не знаю…

А ну прикиньте, угадайте.

Мирно

вы прожили, должно быть. Ни морщинки

на вашем лбу…

Какое — мирно!

Если б

все записать… Подчас я сам не верю

в свое былое! От него пьянею,

как вот — от вашего вина. Я пил

из чаши жизни залпами такими,

такими… Ну и смерть порой толкала

под локоть… Вот, — хотите вы послушать

рассказ о том, как летом, в девяносто

втором году, в Лионе, господин

де Мэриваль, — аристократ, изменник,

и прочее, и прочее — спасен был

у самой гильотины?

Расскажите,

мы слушаем…

Мне было двадцать лет

в тот буйный год. Громами Трибунала

я к смерти был приговорен, — за то ли,

что пудрил волосы^{119}, иль за приставку

пред именем моим, — не знаю: мало ль

за что тогда казнили… В тот же вечер

на эшафот я должен был явиться, —

при факелах… Палач был, кстати, ловкий,

старательный: художник, — не палач.

Он своему парижскому кузену

все подражал, — великому Самсону^{120}:

такую же тележку он завел,

и головы отхваченные — так же

раскачивал, за волосы подняв…

Вот он меня повез. Уже стемнело,

вдоль черных улиц зажигались окна

и фонари. Спиною к ветру сидя

в тележке тряской и держась за грядки

застывшими руками, думал я, —

о чем? — да все о пустяках каких-то, —

о том, что вот — платка не взял с собою,

о том, что спутник мой — палач — похож

на лекаря почтенного… Недолго

мы ехали. Последний поворот —

и распахнулась площадь, посредине

зловеще озаренная… И вот,

когда палач, с какой-то виноватой

учтивостью, помог мне слезть с тележки —

и понял я, что кончен, кончен путь,

тогда-то страх схватил меня под горло…

И сумрачное уханье толпы, —

глумящейся, быть может, (я не слышал), —

движенье конских крупов, копья, ветер,

чад факелов пылающих — все это

как сон пошло, и я одно лишь видел,

одно: там, там, высоко в черном небе,

стальным крылом косой тяжелый нож

меж двух столбов висел, упасть готовый,

и лезвие, летучий блеск ловя,

уже как будто вспыхивало кровью!

И на помост, под гул толпы далекой,

я стал всходить — и каждая ступень

по-разному скрипела. Молча сняли

с меня камзол и ворот до лопаток

разрезали… Доска была, — что мост

взведенный: к ней — я знал — меня привяжут,

опустят мост, со стуком вниз качнусь,

между столбов ошейник деревянный

меня захлопнет, — и тогда, тогда-то

смерть, с грохотом мгновенным, ухнет сверху!

И вот не мог я проглотить слюну,

предчувствием ломило мне затылок,

в висках гремело, разрывалась грудь

от трепета и топота тугого, —

но, кажется, я с виду был спокоен…

О, я кричала бы, рвалась бы, — криком

пощады я добилась бы… Но как же,

но как же вы спаслись?

Случилось чудо…

Стоял я, значит, на помосте. Рук

еще мне не закручивали. Ветер

мне плечи леденил… Палач веревку

какую-то распутывал. Вдруг — крик:

«Пожар!» — и в тот же миг всплеснуло пламя

из-за перил, и в тот же миг шатались

мы с палачом, боролись на краю

площадки… Треск, — в лицо пахнуло жаром,

рука, меня хватавшая, разжалась, —

куда-то падал я, кого-то сшиб,

нырнул, скользнул в потоки дыма, в бурю

дыбящихся коней, людей бегущих, —

«Пожар! пожар!» — все тот же бился крик,

захлебывающийся и блаженный!

А я уже был далеко! Лишь раз

я оглянулся на бегу и видел —

как в черный свод клубился дым багровый,

как запылали самые столбы

и рухнул нож, огнем освобожденный!

Вот ужасы!..

Да! Тот, кто смерть увидел,

уж не забудет… Помню, как-то воры

в сад забрались. Ночь, темень, жутко… Снял я

ружье с крюка…

Так спасся, — и сразу

как бы прозрел: я прежде был рассеян,

и угловат, и равнодушен… Жизни,

цветных пылинок жизни нашей милой

я не ценил — но, увидав так близко

те два столба, те узкие ворота

в небытие, те отблески, тот сумрак…

И Францию под свист морского ветра

покинул я, и Франции чуждался,

пока над ней холодный Робеспьер

зеленоватым призраком маячил, —

пока в огонь шли пыльные полки

за серый взгляд и челку Корсиканца^{121}…

Но нелегко жилось мне на чужбине:

я в Лондоне угрюмом и сыром

преподавал науку поединка.

В России жил, играл на скрипке в доме

у варвара роскошного… Затем

по Турции, по Греции скитался.

В Италии прекрасной голодал.

Видов видал немало. Был матросом,

был поваром, цирюльником, портным —

и попросту — бродягой… Все же ныне

благодарю я Бога ежечасно

за трудности, изведанные мной, —

за шорохи колосьев придорожных,

за шорохи и теплое дыханье

всех душ людских, прошедших близ меня…

Всех, сударь, всех? Но вы забыли душу

того лихого мастера, с которым

вы встретились, тогда — на эшафоте…

Нет, не забыл. Через него-то мир

открылся мне. Он был ключом, — невольно…

Нет, не пойму…

До ужина работу

мне кончить надо… Ужин наш — нехитрый…

Но может быть…

Что ж — я не прочь…

Вот ладно!

Простите болтуна… Боюсь — докучен

был мой рассказ…

Да что вы, сударь, что вы…

Никак, вы детский чепчик шьете?..

Да.

Он к рождеству, пожалуй, пригодится…

Как хорошо…

А вот другой младенец…

вон там, в саду…

А, — дедушка… Прекрасный

старик… Весь серебрится он на солнце.

Прекрасный… И мечтательное что-то

в его движеньях есть. Он пропускает

сквозь пальцы стебель лилии — нагнувшись

над цветником, — лишь гладит, не срывает,

и нежною застенчивой улыбкой

весь озарен…

Да, лилии он любит, —

ласкает их и с ними говорит.

Для них он даже имена придумал, —

каких-то все маркизов, герцогинь…

Как хорошо… Вот он, верно, мирно

свой прожил век, — да, где-нибудь в деревне,

вдали от бурь гражданских и иных…

Он врачевать умеет… Знает травы

целебные. Однажды дочку нашу…

Ах, мама, вот умора!..

Что такое?

Там… дедушка… корзинка… Ах!..

Да толком

ты расскажи…

Умора!.. Понимаешь,

я, мама, шла, — вот только что — шла садом

за вишнями, — а дедушка увидел,

весь съежился — и хвать мою корзинку —

ту, новую, обитую клеенкой

и уж запачканную соком — хвать! —

и как швырнет ее — да прямо в речку —

Ее теперь теченьем унесло.

Вот странно-то… Бог весть мосты какие

в его мозгу раскидывает мысль…

Быть может… Нет…

Я сам порою склонен

к сопоставленьям странным… Так — корзинка,

обитая клеенкой, покрасневшей

от ягод — мне напоминает… Тьфу!

Какие бредни жуткие! Позвольте

не досказать…

Да что он, право… Папа

рассердится. Ведь двадцать су — корзина.

Ведут, ведут… Как дуется старик

забавно. Впрямь — обиженный ребенок…

Тут, дедушка, есть гость у нас… Смотри

какой…

Я не хочу корзинки той. Не надо

таких корзинок…

Полно, полно, милый…

Ее ведь нет. Она ушла. Совсем.

Ну успокойся… Сударь, вы его

поразвлеките… Нужно нам идти

готовить ужин…

Это кто такой?

Я не хочу…

Да это гость наш. Добрый.

Садись, садись. А он какие сказки

нам рассказал, — о палаче в Лионе,

о казни, о пожаре!.. Ай, занятно.

Вы, сударь, — повторите.

Что такое?

Что, что она сказала? Это странно…

Палач, пожар…

Ну вот, перепугался…

Эх, глупая, зачем сказала, право…

Я, дедушка, шутил… Ответь мне лучше —

о чем беседуешь в саду, — с цветами,

с деревьями? Да что же ты так смотришь?

Откуда ты?

Я — так, — гулял…

Постой,

постой, останься тут, сейчас вернусь я.

Какой чудак! Не то он всполошился,

не то он что-то вспомнил… Неприятно

и смутно стало мне, — не понимаю…

Вино тут, видно, крепкое…

Тра-рам,

тра-ра… Да что со мною? Словно —

какое-то томленье… Фу, как глупо…

А вот и я… Вернулся.

Здравствуй, здравствуй…

Э, — он совсем веселенький теперь!

Я здесь живу. Вот в этом доме. Здесь

мне нравится. Вот — например — смотри-ка, —

какой тут шкаф…

Хороший…

Это, знаешь, —

волшебный шкаф. Что делается в нем,

что делается!.. В скважинку, в замочек,

взгляни-ка… а?

Волшебный? Верю, верю…

Ай, шкаф какой!.. Но ты мне не сказал

про лилии: о чем толкуешь с ними?

Ты — в скважинку…

Я вижу и отсюда…

Нет, — погляди вплотную…

Да нельзя же, —

стол — перед шкафом, стол…

Ты… ляг на стол,

ляг… животом…

Ну право же, — не стоит.

Не хочешь ты?

…Смотри, — какое солнце!

И весь твой сад блестит, блестит…

Не хочешь?

Жаль… Очень жаль. Там было бы, пожалуй,

удобнее…

Удобней? Для чего же?

Как — для чего?..

Брось! Тише!

Нет… Стой… Не надо

мешать мне… Так приказано… Я должен…

Довольно!

…Вот оно — безумье!.. Ох…

Не ожидал я… Мямлил да мурлыкал —

и вдруг…

Но что я? Словно — это раз

уж было… или же приснилось? Так же,

вот так же я боролся… Встань! Довольно!

Встань… Отвечай… Как смотрит он, как смотрит!

А эти пальцы, — голые, тупые…

Ведь я уже их… видел! Ты ответишь,

добьюсь я! Ах, как смотрит…

…Нет… не скажет…

Что сделали вы с дедушкой…

Джульетта…

ты… уходи…

Что сделали вы…

Все, все века, прозрачные, лепные

тобой, любовь, снутри озарены, —

как разноцветные амфоры… Сны

меня томят, апокрифы земные…

Века, века… Я в каждом узнаю

одну черту моей любви. Я буду

и вечно был: душа моя в Иуду

врывается, и — небо продаю

за грешницу… Века плывут. Повсюду

я странствую: как Черный Паладин

с Востока еду в золотистом дыме…

Века плывут, и я меняюсь с ними:

Флоренции я страстный властелин,

и весь я — пламя, роскошь и отвага!..

Но вот мой путь ломается, как шпага:

я — еретик презренный… Я — Марат,

в июльский день тоскующий… Бродяга —

я, Байрон, — средь невидимых дриад

в журчащей роще — что лепечет влага?

Не знаю, — прохожу… Ловлю тебя,

тебя, Мария, сон мой безглагольный,

из века в век!.. По-разному любя,

мы каждому из тех веков невольно

цвет придаем, — цвет, облик и язык,

ему присущие… Тоскуем оба:

во мне ты ищешь звездного огня,

в тебе ищу земного. У меня —

два спутника: один — Насмешка; Злоба —

другой; и есть еще один Старик —

любви моей бессмертный соглядатай…

А вкруг тебя скользят четой крылатой

два голубиных призрака всегда…

Летит твоя падучая звезда

из века в век, — и нет тебе отрады:

ты — Грешница в евангельском луче;

ты — бледная Принцесса у ограды;

ты — Флорентийка в пламенной парче,

вся ревностью кипящая Киприда!

Ты — пленница священного Мадрида,

в тугих цепях, с ожогом на плече…

Ты — девушка, вошедшая к Марату^{122}…

Как помню я последнюю утрату, —

как помню я!.. Гречанкою слепой

являешься — и лунною стопой

летаешь ты по рощице журчащей.

Иду я — раб, тоску свою влачащий…

Века, века… Я в каждом узнаю

одну черту моей любви; для каждой

черты — свой век; и все они мою

тоску таят… Я — дух пустынной жажды,

я — Агасфер^{123}. То в звездах, то в пыли

я странствую. Вся летопись земли —

сон обо мне. Я был и вечно буду.

Пускай же хлынут звуки отовсюду!

Встаю, тоскую, крепну… В вышине

Моя любовь сейчас наполнит своды!..

О, музыка моих скитаний, воды

и возгласы веков, ко мне… ко мне!..

Двенадцать миль всего, — а надо ждать…

Какая буря!.. Рыщет, рвет… Все пишешь,

Хозяин?

Надо же…

Сегодня сорок

четыре дня, как с полюса обратно

идем мы, и сегодня пятый день,

как эта буря держит нас в палатке

без пищи^{125}…

Ох…

Проснулся? Как себя

ты чувствуешь?

Да ничего… Занятно…

Я словно на две части разделен:

одна — я сам — сильна, ясна; другая —

цинга — все хочет спать… Такая соня…

Воды тебе не надо?

Нет, — спасибо…

И вот еще: мне как-то в детстве снилось, —

запомнилось — что ноги у меня, —

как посмотрел я, — превратились в ноги

слона.

Теперь мой сон сбылся, пожалуй.

А Кингсли — как?

Плох, кажется… Он бредил,

теперь — затих.

Когда мы все вернемся,—

устроим мы такой, такой обед —

с индейкою, — а главное, с речами,

речами…

Знаем, — за индейку сам

сойдешь, когда напьешься хорошенько?

А, Джонсон?..

Спит уже…

Но ты подумай —

двенадцать миль до берега, до бухты,

где ждет, склонив седые мачты набок,

корабль наш… между синих льдин! Так ясно

его я вижу!..

Что же делать, Флэминг…

Не повезло нам. Вот и все…

И только

двенадцать миль!..

Хозяин, — я не знаю —

как думаешь — когда б утихла буря,

могли бы мы, таща больных на санках,

дойти?..^{126}

Едва ли…

Так. А если б… Если б

их не было?

Оставим это… Мало ль,

что можно допустить…

Друг, посмотри-ка,

который час.

Ты прав, Хозяин… Шесть

минут второго…

Что же, мы до ночи

продержимся… Ты понимаешь, Флэминг,

ведь ищут нас, пошли навстречу с моря —

и, может быть, наткнутся… А покамест

давай-ка спать… Так будет легче…

Нет, —

спать не хочу.

Тогда меня разбудишь —

так — через час. Не то могу скользнуть…

скользнуть… ну, понимаешь…

Есть, Хозяин.

Все трое спят… Им хорошо… Кому же

я объясню, что крепок я и жаден,

что проглотить я мог бы не двенадцать,

а сотни миль? — так жизнь во мне упорна.

От голода, от ветра ледяного

во мне все силы собрались в одну

горячую тугую точку… Точка

такая может все на свете…

Джонсон,

ты что? Помочь?

Я сам — не беспокойся…

Я, Флэминг, выхожу…

Куда же ты?..

Так, — поглядеть хочу я, не видать ли

чего-нибудь. Я, может быть, пробуду

довольно долго^{127}…

Ты — смотри — в метели

не заблудись…

Ушел… Вот чудо: может

еще ходить, хоть ноги у него

гниют…

Какая буря! Вот палатка

дрожит от снегового гула…

Джесси,

моя любовь, — как хорошо… Мы полюс

видали, я привез тебе пингвина.

Ты, Джесси, посмотри, какой он гла…

гла… гладенький… и ковыляет… Джесси,

ты жимолость^{128}…

Счастливец… Никого-то

нет у меня, о ком бы мог я бредить…

У капитана в Лондоне жена,

сын маленький^{129}. У Кингсли — вот — невеста,

почти вдова… У Джонсона — не знаю,

мать, кажется^{130}… Вот глупый, — вздумал тоже

пойти гулять. Смешной он, право, — Джонсон.

Жизнь для него — смесь подвига и шутки,

не знает он сомнений, и пряма

душа его, как тень столба на ровном

снегу… Счастливец… Я же трус, должно быть:

меня влекла опасность, — но ведь так же

и женщин пропасти влекут. Неладно

я прожил жизнь… Юнгой был, водолазом;

метал гарпун в неслыханных морях.

О, эти годы плаваний, скитаний,

томлений!.. Мало жизнь мне подарила

Ночей спокойных, дней благих… И все же…

Поддай! Поддай! Так! Молодец! Скорее!

Бей! Не зевай! По голу!.. Отче наш,

иже еси…

…и все же нестерпимо

жить хочется… Да, — гнаться за мячом,

за женщиной, за солнцем, — или проще —

есть, много есть, — рвать, рвать сардинок жирных

из золотого масла, из жестянки…

Жить хочется до бешенства, до боли —

жить как-нибудь…

Что, что случилось? Кто там?

Что случилось?..

Ничего, Хозяин.

Спокойно все… Вот только Кингсли бредит…

Ох…

Мне снился сон какой-то, светлый, страшный.

Где Джонсон?

Вышел… Посмотреть хотел он,

не видно ли спасенья.

Как давно?

Минут уж двадцать…

Флэминг! — что ж ты, право,

не надо было выпускать его…

но впрочем…

Помоги мне встать, скорей,

скорей… Мы выйдем…

Я, Хозяин, думал…

Нет, ты не виноват.

Ух, снегу сколько!

Ты не толкай — сам знаю — брось — не нужно

меня толкать…

Хозяин, Флэминг, Джонсон!

Хозяин!..

Никого… А! Понимаю,

втроем ушли. Им, верно, показалось,

что я уж мертв… Оставили меня,

пустились в путь…

Нет! Это шутка! Стойте,

вернитесь же… хочу я вам сказать…

хочу я вам… А! Вот что значит смерть:

стеклянный вход… вода… вода… все ясно…

Вот глупо — не могу ступать.

Спасибо…

Но все равно. Мы Джонсона едва ли

могли б найти… Ты понял, что он сделал?

Конечно… Ослабел, упал; бессильный,

Звал, может быть… Все это очень страшно…

Нет, — он не звал. Ему лишь показалось,

что он — больной — мешает остальным, —

и вот ушел… Так это было просто

и доблестно… Мешок мой словно камень —

не натянуть…

Хозяин! Плохо! Кингсли

скончался… Посмотри…

Мой бедный Эрик!

Зачем я взял его с собой? Средь нас

он младший был… Как он заплакал, — помнишь, —

когда на полюсе нашли мы флаг

норвежский… Тело можно тут оставить, —

не трогай…

Мы одни теперь, Хозяин…

Не надолго, друг мой, не надолго…

Пурга смолкает…

Знаешь ли — я думал —

вот, например, — Колумб… Страдал он, верно, —

зато открыл чудеснейшие страны,

а мы страдали, чтоб открыть одни

губительные белые пустыни…

И, знаешь, — все-таки так надо…

Что же,

Хозяин, — не попробовать ли нам?

Двенадцать миль — и спасены…

Нет, Флэминг,

встать не могу…

Есть санки…

Не дотащишь —

тяжелый я. Здесь лучше мне. Здесь тихо.

Да и душа тиха, — как воскресенье

в шотландском городишке… Только ноги

чуть ноют, — и бывают скучноваты

медлительные воскресенья наши…

Жаль, — шахмат нет. Сыграли бы…

Да, жалко…

Послушай, Флэминг, — ты один отправься…

Тебя оставить здесь? И ты так слаб…

Сам говоришь, что ночь едва ли можешь…

Иди один. Я так хочу.

Но как же…

Я дотяну, я дотяну… Успеешь

прислать за мной, когда достигнешь бухты.

Иди! Быть может, даже по дороге

ты наших встретишь. Я хочу, иди же…

Я требую…

Да, — я пойду, пожалуй…

Иди… Что ты возьмешь с собою?

Санок

не нужно мне, — вот только эти лыжи

да палку…

Нет, постой, — другую пару…

Мне кажется, запяточный ремень

на этой слаб…

Прощай… Дай руку… Если —

нет, — все равно…

Эх, — компас мой разбит…

Вот мой, бери…

Давай…

Что же, я готов…

Итак, — прощай, Хозяин, я вернусь

с подмогой, завтра к вечеру, не позже…

Прощай.

Да, — он дойдет… Двенадцать миль…

К тому же пурга стихает…

Помолиться надо…

Дневник, — вот он, смиренный мой и верный

молитвенник… Начну-ка с середины…

«Пятнадцатое ноября; луна

горит костром; Венера, как японский

фонарик^{131}…»

«Кингсли — молодец. Все будто

играет, — крепкий, легкий… Нелады

с собачками: Цыган ослеп, а Рябчик

исчез: в тюленью прорубь, вероятно,

попал^{132}…

Сочельник: по небу сегодня

Aurora borealis^{133} раздышалась…»

«Февраль, восьмое: полюс. Флаг норвежский

торчит над снегом… Нас опередили^{134}.

Обидно мне за спутников моих.

Обратно…»

«Восемнадцатое марта.

Плутаем. Санки вязнут. Кингсли сдал.

Двадцатое: последнее какао

и порошок мясной… Болеют ноги

у Джонсона^{135}. Он очень бодр и ясен.

Мы все еще с ним говорим о том,

что будем делать после, возвратившись».

Ну, что ж… Теперь прибавить остается —

Эх, карандаш сломался…

Это лучший

конец, пожалуй^{136}…

Господи, готов я.

Вот жизнь моя, как компасная стрелка,

потрепетав, на полюс указала,

и этот полюс — Ты…

На беспредельных

Твоих снегах я лыжный след оставил.

Всё. Это всё.

А в парке городском,

там, в Лондоне, с какой-нибудь игрушкой, —

весь солнечный, — и голые коленки…

Потом ему расскажут…

Тихо все.

Мне мнится: Флэминг по громадной глади

идет, идет… Передвигая лыжи

так равномерно, — раз, два… Исчезает…

А есть уже не хочется… Струится

такая слабость, тишина по телу…

И, вероятно, это бред… Я слышу…

я слышу… Неужели же возможно?

Нашли, подходят, это наши, наши…

Спокойно, капитан, спокойно… Нет же,

не бред, не ветер. Ясно различаю

скрип по снегу, движенье, снежный шаг.

Спокойно… Надо встать мне… Встретить…

Кто там?

Я, Флэминг…

А!.. Пурга угомонилась,

не правда ли?..

Да, прояснилось. Тихо…

Шатер-то наш сплошь светится снаружи —

опорошен…

Есть ножик у тебя?

Мой карандаш сломался. Так. Спасибо.

Мне нужно записать, что ты вернулся.

Добавь, что Джонсон не вернулся.

Это

одно и то же…

Наш шатер легко

заметить, — так он светится…

Да, — кстати —

про Джонсона: наткнулся я на тело

его. Ничком зарылся в снег, откинув

башлык…

Я к сожаленью замечаю,

что больше не могу писать^{137}… Послушай,

скажи мне, — отчего ты воротился…

Да я не мог иначе… Он лежал

так хорошо, — так смерть его была

уютна. Я теперь останусь…

Флэминг,

ты помнишь ли, как в детстве мы читали

о приключеньях, о Синдбаде, — помнишь?

Да, помню.

Люди сказки любят, — правда?

Вот мы с тобой — одни, в снегах, далеко…

Я думаю, что Англия…

Блаженство пустоты… Небытие…

Так буду повторять тебе, покамест

дрожащими руками не сожмешь

взрывающейся головы; покамест

твоей души не оглушу громами

моей опустошительной мечты!..

Терзаюсь я бездействием; но знаю:

моя глухая воля — как вода,

что, каплею за каплею спадая

на темя осужденного, рождает

безумие, протачивая череп

и проедая разум; как вода,

что, каплею за каплею сквозь камень

просачиваясь в огненные недра

земные, вызывает изверженье

вулкана — сумасшествие земли…

Небытие… Я, сумрак возлюбивший,

сам должен жить и жизнью быть язвимым,

чтоб людям дать усладу вечной смерти —

но стойкая душа моя не стонет,

распятая на костяном кресте

скелета человечьего, — на черной,

на громовой Голгофе бытия…

Ты бледен, Ганус… Перестань же карты

раскладывать, ерошить волос буйный,

в лицо часам заглядывать… Чего же

бояться?

Замолчи, прошу тебя!

Без четверти… Невыносимо! Стрелки,

как сгорбленные, идут; как вдовица

и сирота за катафалком…

Элла!

Лекарство!..

Тременс… нет… пускай не входит!..

О, Господи…

Тут холодно… Не знаю,

верны ли…

А тебе-то что?

Так. Странно:

камин горит, а холодно…

Мой холод,

мой холод, Элла! Зябну я от жизни,

но подожди — я скоро распущу

такой огонь…

Невыносимо!.. Элла,

вы склянками звените… ради Бога,

не надо… Что хотел сказать я? Да:

вы мне намедни обещали дать^{149}

конверт и марку…

…С человеком в маске…

Я принесу… Тут холодно… Быть может,

мне кажется… Сегодня все зеваю…

Ты что сказал?

Я говорю: на марке

изображен наш добрый…

Тременс, Тременс,

о, если бы ты знал!.. Не то. Послушай,

нарочно Эллу я просил… Ты должен

услать ее, куда-нибудь, на час…

Они сейчас придут: решили в десять,

ведь сам ты проверял картель^{150}… Прошу,

дай порученье ей…

Напротив, Ганус.

Пусть учится. Пусть видит страх и смелость.

Смерть — зрелище, достойное богов.

Ты — изверг, Тременс! Как же я могу

под взглядом детских глаз ее… О, Тременс,

прошу тебя!..

Довольно. Это входит

в мой замысел. Сегодня открываю

мой небывалый праздник. Твой противник —

как бишь его? — забыл я…

Тременс! Друг мой!

Осталось шесть минут! Я умоляю!

Они сейчас придут… Ведь Эллы… жалко!

…противник твой — какой-нибудь летучий,

блестящий шелопай; но если смерть

он вытянет за белое ушко

из кулака, — доволен буду: меньше

одной душой на этом свете… Спать

как хочется…

Пять, пять минут осталось!..

Да: это час, когда я спать ложусь…

Берите, вот. Насилу отыскала…

Мое лицо плывет из полутьмы

навстречу мне, как смутная медуза,

а зеркало — как черная вода…

А волосы устало растрепались…

А я — невеста. Я — невеста… Ганус,

вы рады за меня?..

Не знаю… Да,

конечно, — рад…

Ведь он — поэт, он — гений,

не то что вы…

Да, Элла…

Так… так… сейчас пробьют… пробьют мне душу…

Э, все равно!..

Мне можно вас спросить —

вы ничего мне, Ганус, не сказали, —

что было там, когда ушли мы? Ганус!

Ну, вот — молчит… Ужели на меня

вы сердитесь? Ведь, право, я не знала,

что маскарад наш маленький не выйдет…

Как мне помочь? Быть может, есть слова

цветут они в тени высоких песен, —

я их найду. Какой надутый, глупый,

кусает губы, знать меня не хочет…

Я все пойму… Взгляните же… Со мною

грешно молчать. Как мне еще просить?

Что, Элла, что вам нужно от меня?

Вам говорить угодно? О, давайте,

давайте говорить! О чем хотите!

О женщинах неверных, о поэтах,

о духах, о потерянных очках

слепой кишки, о моде, о планетах, —

шептаться, хохотать, наперебой

болтать, болтать — без умолку! Ну, что же?

Я веселюсь!.. О, Господи…

Не надо

Мне больно… Вы не можете понять.

Не надо… А! Бьет десять…

Элла — вот —

я вам скажу… я попросить вас должен…

послушайте…

Какая карта? Чет?

Чет — все равно… Послушайте…

Восьмерка.

Я загадала. В десять ждет Клиян.

Когда пойду — все кончено. Мне вышло —

остаться…

Нет — идите! ах, идите!

Так суждено! Поверьте мне!.. Я знаю —

любовь не ждет!..

Безвольная истома

и холодок… Любовь ли это? Впрочем,

я поступлю, как скажете…

Идите,

скорей, скорей! — пока он не проснулся…

Нет, почему же, он позволит мне…

Отец, проснись. Я ухожу.

Ох… тяжко…

Куда же ты так поздно? Нет, останься,

ты мне нужна.

Остаться?

Нет, нет, нет…

я умоляю, умоляю!..

Вы…

вы… жалкий.

Элла! Стой! А ну ее…

Ушла, ушла… Дверь ухнула внизу

стеклянным громом… Ах, теперь мне легче…

Одиннадцатый час… Не понимаю…

Опаздывать — дуэльный этикет.

А может быть, он струсил.

И другое

есть правило: не оскорблять чужого

противника…

А я скажу тебе

вот так: душа должна бояться смерти,

как девушка любви боится. Ганус,

что чувствуешь?

Огонь и холод мести,

и пристально гляжу в глаза кошачьи

стального страха: знает укротитель,

что только отвернется, — вспрыснет зверь^{151}.

Но, кроме страха, есть другое чувство,

угрюмо стерегущее меня…

Проклятая дремота…

Чувство это

страшней всего… Вот, Тременс, — деловое —

пошлешь по почте; вот — письмо к жене —

сам передашь… О, как ударит в нёбо,

о, как ударит!.. Смирно…

Так. А марку

ты рассмотрел? Под пальцами всегда

я чувствую тугое горло это…

Ты помоги мне, Ганус, если смерть

тебя минует… Помоги… Отыщем

неистовых наемников… Проникнем

в глухой дворец…

Не отвлекай меня

безумным и дремотным бормотаньем.

Мне, Тременс, очень трудно…

Сон всегдашний…

Сон сладостный… Слипаются ресницы.

Разбудишь…

Спит. Спит… Пламенный слепец!

Открыть тебе? Открыть?.. О, как они

опаздывают! Это ожиданье

меня погубит… Господи!.. Открыть?

Так просто все: не встреча, не дуэль,

а западня… один короткий выстрел…

сам Тременс это сделает, не я,

и скажет сам, что ставлю выше чести

холодный долг мятежника, и станет

благодарить… Прочь, прочь, соблазн дрожащий!

Один ответ, один ответ тебе, —

презрительный ответ: неблагородно.

А вот — идут… О, этот смех беспечный

за дверью… Тременс! Просыпайся! Время!

Что? А? Пришли? Кто это там смеется?

Знакомый перелив…

Позвольте вам

представить господина Морна.

Счастлив

вам услужить. Мы с вами не встречались?

Не помню.

Мне спросонья показалось…

но это все равно… А где посредник?

Тот старичок воздушный — Эллин крестный

как звать его… вот память!

Дандилио

сейчас придет. Он ничего не знает.

Так лучше.

Да: судьба слепая. Шутка

не новая. Дрема долит^{152}. Простите,

я нездоров…

Ждать… Снова ждать… Слабею,

не вынесу…

Эх, Ганус, бедный Ганус!

Ты — зеркало томления, дохнуть бы

теплом в тебя, чтоб замутить стекло.

Вот, например: какой-то тенью теплой

соперник твой окутан. На картины

мои глядит, посвистывает тихо…

Не вижу я, но, кажется, спокойно

его лицо…

Смотри: зеленый луг,

а там, за ним, чернеет маслянисто

еловый бор, — и золотом косым

пронизаны два облака… а время

уж к вечеру… и в воздухе, пожалуй,

церковный звон… толчется мошкара…

Уйти бы — а? — туда, в картину эту^{153},

в задумчивые краски травяные,

воздушные…

Спокойствие твое —

залог бессмертья. Ты прекрасен.

Знаешь,

забавно мне: ведь я уж здесь бывал.

Забавно мне, все хочется смеяться…

Противник мой несчастный мне не смеет

в глаза глядеть… Напрасно, повторяю,

ты рассказал ему…

Но я полмира

хотел спасти!..

Какая там картина

вам нравится? Не вижу я… Березы

над заводью?

Нет, — вечер, луг зеленый…

Кто написал?

Он умер. Кость осталась

холодная. На ней распято что-то —

лохмотье, дух^{154}… О, право, я не знаю,

зачем храню картины эти. Бросьте,

не нужно их смотреть!

А! В дверь стучат!

Нет, человек с подносом… Тременс, Тременс,

не смейся надо мной!..

Поставь сюда.

На, выпей, Ганус.

Не хочу.

Как знаешь.

Не откажитесь, судари мои,

прошу.

Спасибо. Но скажите, Тременс,

с каких же пор писать вы перестали?

С тех пор, как овдовел.

И вас теперь

не тянет вновь просунуть палец в пройму

палитры?

Слушайте, мы собрались,

чтоб смерть решать, — вопрос отменно важный;

не к месту здесь цветные разговоры.

Поговорим о смерти. Вы смеетесь?

Тем лучше; но поговорим о смерти.

Что — упоенье смерти? Это — боль,

как молния. Душа подобна зубу,

и душу Бог выкручивает — хрясь! —

и кончено… Что дальше? Тошнота

немыслимая и потом — зиянье,

спирали сумасшествия — и чувство

кружащегося живчика, — и тьма,

тьма, — гробовая бархатная бездна,

а в бездне…

Перестаньте! Это хуже,

чем о плохой картине рассуждать!

Вот. Наконец-то.

Добрый вечер! Ух,

как жарко тут! А мы давненько, Тременс,

не виделись — отшельником живете.

Я изумлен был вашим приглашеньем:

мудрец-де приглашает мотылька.

Для Эллы — вот — коробка глянцевитых

засахаренных слив — она их любит.

Морн, здравствуйте! Эдмин, вы дурно спите —

бледны, как ландыш… Ба! Неужто — Ганус?

Ведь мы знакомы были. Это — тайна,

не правда ли, что вы к нам воротились?

Когда вечор мы с вами… как узнал я?

Да по клейму, по синей цифре — тут —

повыше кисти: заломили руки,

и цифра обнажилась. Я приметил

и, помнится, сказал, что в Дездемоне…

Вот вам вино, печенья… Скоро Элла

вернется… Видите, живу я тихо,

но весело. И мне налейте. Кстати,

тут вышел спор: вот эти господа

решить хотят, кому из них платить

за ужин… в честь одной плясуньи модной.

Вот если б вы…

Конечно! Заплачу

с охотою!

Нет, нет, не то… Сожмите

платок и выпустите два конца, —

один с узлом…

…невидимым, конечно.

Ведь он дитя, — все объясняй ему!

Вы помните, беспечный одуванчик,

я ночью раз на уличный фонарь

вас посадил: просвечивал седой

ваш хохолок, и вы цилиндр мохнатый

старались нахлобучить на луну

и чмокали так радостно…

И после

в цилиндре пахло молоком. Шутник,

прощаю вам!

Скорей же… вас просили…

ведь надо кончить…

Полно, полно, друже, —

терпенье… Вот платок мой. Не платок,

а знамя разноцветное. Простите.

Спиною стану к обществу… Готово!

Платить тому, кто вырвет узел. Ганус,

тяни…

Пустой!

Вам, как всегда, везет…

Я не могу… что сделал я!.. не надо…

Сжал голову, бормочет… Ведь не ты —

он проиграл!

Позвольте, что такое…

ошибся я… узла и вовсе нет,

не завязал, смотрите, вот так чудо!

Судьба, судьба, судьба решила так!..

Послушайтесь судьбы! Так и выходит!

Прошу вас — я прошу вас — помиритесь!

Все хорошо!..

…И я плачу за ужин.

Знаток картин волнуется… Довольно

с судьбой шутить: давай сюда платок!

Как так — давай? Он нужен мне — чихаю, —

он в табаке, он сыроват; к тому же

простужен я.

Э, проще мы устроим!

Вот — с картами…

Я не могу…

Скорей,

какая масть?

Ну что же, я люблю

цвет алый — жизнь, и розы, и рассветы..

Показываю! Ганус, стой! вот глупый —

бух в обморок!..

Держите, ух, тяжелый!

Держите, Тременс, — кости у меня

стеклянные. А, вот — очнулся.

Боже,

прости меня…

Пойдем, пойдем… приляжем…

Он рокового повторенья счастья

не вынес. Так. Восьмерка треф. Отлично.

Бледнеешь, друг? Зачем? Чтоб выделять

отчетливее черный силуэт

моей судьбы? Отчаянье подчас —

тончайший живописец… Я готов.

Где пистолет?

Пожалуйста, не здесь.

Я не люблю, чтоб в доме у меня

сорили.

Да, вы правы. Спите крепко,

почтенный Тременс. Дом мой выше. Выстрел

звучнее в нем расплещется, и завтра

заря взойдет без моего участья^{155}.

Пойдем, Эдмин. Я буду ночевать

у Цезаря.

Спасибо… Мой озноб

текучею сменился теплотою…

Как хороши — предсмертная усмешка

и отсвет гибели в глазах! Бодрится,

играет он… До самого актера

мне дела нет, но — странно — вот опять

сдается мне, что слышу голос этот

не в первый раз: так — вспомнится напев,

а слов к нему не вспомнишь; может статься

их вовсе нет; одно движенье мысли —

и сам напев растаял… Я доволен

сегодняшним разнообразным действом,

личинами неведомого. Так!

Доволен я — и ощущаю в жилах

живую томность, оттепель, капели…

Так! Вылезай, бубновая пятерка,

из рукава! Не знаю, как случилось,

но, жалости мгновенной повинуясь,

я подменил ту карту, что схватил —

малиновые ромбы — той, другой,

что показал. Раз-два! Восьмерка треф! —

пожалуйте! — и выглянула смерть

из траурного клевера на Морна!

Пока глупцы о розах говорят —

мазком ладони, перелетом пальцев

так быстрая свершается судьба.

Но никогда мой Ганус не узнает,

что я схитрил, что выпала ему,

счастливцу, смерть…

Ушли? А вот проститься

со мной забыли… Эта табакерка —

старинная… Три века табаку

не нюхали: теперь опять он в моде.

Желаете?

Что с Ганусом? Припадок?

Так, пустяки. Приник к постели, что-то

бормочет и выбрасывает руки,

как будто ловит за края одежд

невидимых прохожих.

Пусть, — полезно.

Научится.

Да, всякое зерно

годится в житницу души, вы правы…

Я разумел иначе… А, шаги

моей влюбленной Эллы! Знаю, знаю,

куда она ходила…

Дандилио!

Что, милая, что, легкая моя?..

Остались щепки… щепки!.. Он… Клиян…

О, Господи… Не трогайте! Оставьте…

Я — липкая… Я вся холодной болью

пропитана. Ложь! Ложь! Не может быть,

чтоб это вот звалось блаженством. Смерть,

а не блаженство! Гробовою крышкой

задели душу… прищемили… больно…

То — кровь моя. Пускай она поплачет.

Ну вот… Ну вот… Дай отодвину локон…

Жемчужины и розы на щеках,

блеск, волосы, росистые от снегу…

Ты — глупая. Все хорошо. Играя,

ребенок поцарапался — и плачет.

Жизнь обежит, шумя летучим платьем,

все комнаты, как молодая мать,

падет перед ребенком на колени,

царапинку со смехом поцелует…