Трагическая связь

Глава 4

Оли

Я просыпаюсь от гулкого звука удара чьего-то плеча о дверь. Дезориентированная, обезвоженная и с легким головокружением.

Когда я моргаю, открывая глаза, ощущение зернистости в них напоминает наждачную бумагу. Комната вращается вокруг меня, и мне требуется секунда, чтобы осознать, что потолок здесь еще не покрашен. Я определенно не в своей постели.

Мне достаточно вдохнуть, чтобы понять, что все вокруг пропитано ароматом Нокса.

Я давно задавалась вопросом, какая часть Одаренности сделала меня такой чувствительной к запахам моих Привязанных, потому что ничего подобного за своими друзьями я не замечала. Сейдж не покрывается одеждой Кирана и Феликса, как маленькая барахольщица. Даже когда она еще гнездилась, она вела себя разумно, а не как психопатка, требующая спать в их постели и ворующая их одежду.

Следующий стук в дверь выводит меня из состояния экзистенциального кризиса.

Как я ни стараюсь, я не могу найти в себе сил встать с кровати.

Переворачиваться на бок достаточно тяжело, и я издаю ужасный стонущий звук, какой мог бы издать умирающий ламантин, и когда я встречаюсь взглядом с Ноксом, он приподнимает брови в очень саркастичной и нежелательной манере.

Я вернула его из мертвых, черт возьми. Мне позволено чувствовать себя дерьмово после такого объема работы!

— Они здесь, чтобы спасти тебя от меня.

Верно.

Сейчас не время для драматизма, потому что, ну, все и так достаточно драматично.

Я сглатываю, в горле у меня все еще суше, чем в Сахаре, и медленно киваю. — Меня… нужно спасать? Я могу просто уйти, если ты не хочешь, чтобы я была здесь.

Черт, как я вообще сюда попала? Зачем Грифон и Норт положили меня в постель к Ноксу, а потом оставили нас одних, пока мы оба были в бессознательном состоянии?! Это кажется плохой идеей, независимо от обстоятельств. Если только мои узы не вышли и не сказали им это, но я чувствую, как они все еще спят в моей груди, умиротворенные, но истощенные.

Нокс смотрит на меня секунду, его глаза такие темные, что я на мгновение думаю, что, возможно, проявились его узы. Однако затем он говорит медленно и очень осторожно: — Если бы я не хотел, чтобы ты была здесь, я бы не взял тебя с собой.

Что ж.

В этом есть много смысла, но в то же время нет никакого смысла вообще.

Приняв наконец сидячее положение, я обнаруживаю, что Нокс сидит на полу перед дверью, как будто подпирая ее.

Его теневые существа повсюду.

Раав, Мефис и, конечно же, мой драгоценный Азраил. Он все еще больше похож на Брута, но когда он подбегает ко мне, чтобы ткнуться носом в мой подбородок в очень ласковом приветствии, я вдруг не могу представить, как можно называть его иначе, чем Азраил. Теперь все по-другому.

Я знаю все их настоящие имена.

Имена, данные им тем маленьким мальчиком с темным ореолом кудрей вокруг головы, который сидел слишком тихо, когда вокруг были взрослые. Мальчиком, который использовал библиотеку того полуразрушенного дома как единственное спасение, читая любые книги, которые попадались ему в руки, чтобы занять свой разум и отвлечься от жестокого обращения, с которым он сталкивался, когда его навещала мать.

Неудивительно, что имена ангелов-мстителей взывали к нему.

Азраил толкает меня в подбородок, и я зарываюсь лицом в мягкие завитки его тенистого меха, мои слезы падают прямо сквозь его тело, как будто нет ничего твердого, к чему я прислоняюсь, хотя я чувствую его тепло на своем лице.

— Если ты не откроешь эту гребаную дверь, я снесу всю эту гребаную стену, Дрейвен! Это твое последнее предупреждение.

Вот дерьмо.

Атлас действительно звучит так, как будто собирается начать разрушение, и я отрываю свое лицо от Азраила, чтобы взглянуть на Нокса.

Он снова пялится в потолок, словно все это так скучно для него и его нисколько не беспокоит, что его жизнь и целостность этой комнаты находятся под угрозой. Я еще немного постанываю, придвигаясь к краю кровати, пытаясь приподняться и начать действовать, и мужчина смотрит на меня.

Сохраняя зрительный контакт со мной, он кричит Атласу в ответ, чтобы подзадорить его, как полный засранец: — Гейб будет в ярости, если ему придется исправлять твой беспорядок, Бэссинджер. Возможно, тебе стоит пересмотреть свой план.

О мой чертов Бог, это не поспособствует ситуации.

Мой мозг словно вот-вот взорвется, но я тянусь к остальным членам своей группы Привязанных, отбрасывая свои узы, чтобы чувствовать их всех и говорить с ними со всеми сразу. Грифон, Гейб и Атлас у двери, а вот Норт на кухне с бутылкой бурбона, без стакана.

Это очень тревожно.

«Я в порядке. Пожалуйста, не рушь стену, потому что мне ничего не угрожает».

Облегчение от них всех ошеломляет, и когда оно проникает через мысленную связь ко мне, я снова стону и хватаюсь за голову. Что бы мне ни пришлось сделать, чтобы вернуть душу Нокса в его тело, это чертовски подкосило меня. Мой Дар истощен, мои узы все еще спят, и каждый дюйм моего тела ощущается тяжелым и ноющим.

Если кто-нибудь нападет на Убежище прямо сейчас, нам крышка.

Внимание Нокса по-прежнему приковано ко мне, и он кивает мне, уже полностью осознавая этот факт.

В данный момент он охраняет нас обоих.

Норту нужно протрезветь; сейчас мы беззащитны.

Я ненавижу думать об этом. Ненавижу, что это даже приходит мне в голову, потому что он всегда несет за нас ответственность. Очевидно, что наблюдение за тем, как его брат умирает, потрясло его, но факт в том, что на нас нацелены, за нами охотятся, и нашей группе Привязанных уже не хватает двух Одаренных.

Мы не можем позволить себе потерять третьего из-за внутренних демонов.

«Я уже говорил с ним, сейчас до него не достучаться. Я… никогда не видел его таким».

Нокс обращается непосредственно ко мне, не вмешивая остальных, потому что это похоже на то, с чем нужно иметь дело внутри семьи. Семьи, частью которой я теперь являюсь, по мнению Нокса, и хотя у меня такое чувство, что он позволил бы Грифону помочь ему с Нортом, он ни за что не открылся бы Гейбу и Атласу на этот счет.

Прогресс, но не совершенство, я полагаю.

«Оли, возвращайся в свою комнату, где мы все сможем быть с тобой и знать, что с тобой все в порядке».

Я чувствую укол вины из-за слов Грифона, но в то же время не хочу следовать его просьбе. Я абсолютно уверена в своих отношениях с каждым из них, даже с Нортом в его спиральном безумии. Это Нокс, с которым мне нужно быть прямо сейчас, это с ним мне нужно найти устойчивую почву.

Это с ним мне нужно быть.

«Я остаюсь здесь на ночь. Мы выйдем завтра и подведем итоги».

Я чувствую, как Грифон колеблется, но принимает это. Гейб тоже, он рад слышать мой голос и позволяет мне делать все, что требуется.

Атлас не хочет оставлять меня здесь.

На самом деле, он поднимает кулак, словно собирается начать работу по разрушению стены, и мне приходится сделать успокаивающий вдох, чтобы не рассердиться из-за этого. Последние… сколько бы часов это ни продолжалось, очевидно, были тяжелыми для них всех.

Я стараюсь, чтобы мой голос звучал ровно и спокойно, говоря: «Разве у меня нет права самой принимать решения относительно СВОЕГО Привязанного?»

В ответ на это в моей голове возникает очень неловкая тишина, и я оглядываюсь на Нокса, обнаруживая нечто чудесное и волшебное.

Он улыбается мне.

Искренняя улыбка растягивается на его губах без намека на сарказм или насмешку. Он просто чертовски наслаждается тем, что я обвиняю другого своего Привязанного в лицемерных действиях.

«Есть, но я не уверен, что ты сейчас мыслишь здраво, сладкая».

Я фыркаю в ответ на это заявление, Атлас чрезмерно суетится из-за меня, и откидываюсь на подушки. «Я большая девочка; я могу встать и уйти отсюда, как только захочу. А теперь оставь меня ненадолго в покое, чтобы я могла поспать. Я чувствую себя так, как будто меня сбил автобус».

Это занимает у них минуту, но, в конце концов, они все уходят. Гейб и Атлас возвращаются в мою комнату, чтобы лечь спать, каждый из них хватает по одной из моих подушек и окружает себя моим запахом, точно так же, как я — их. Грифон, однако, направляется на кухню, чтобы посидеть с Нортом в тишине, понаблюдать за тем, как он по-королевски напивается.

«Пожалуйста, не делай глупостей, пока я сплю. Ты нужен мне целым и счастливым, Привязанный».

Он не отвечает мне, лишь посылает снимок того, что он чувствует. Сожаление, опустошение и сильную боль при мысли о потере Нокса и меня. Думаю, это все, чем он способен ответить мне в своем нынешнем состоянии, и хотя я отчаянно хочу пойти к нему, я знаю, что ничего не могу сделать для него прямо сейчас.

Завтра я снова буду с ним, буду обнимать его, пока он не убедится, что я никуда не уйду. Это, и мне нужно будет попытаться уговорить Нокса тоже провести с ним день, достаточно времени, чтобы он вспомнил, как сильно его младший брат может действовать ему на нервы.

— Хотя я не действую ему на нервы. Он ни разу не разозлился на меня.

— Даже когда я появилась? — говорю я с улыбкой, пытаясь деликатно начать разговор, в котором мы так отчаянно нуждаемся, но его лицо остается серьезным.

— Даже тогда. Он просто еще глубже погрузился в ненависть к своей тете… моей матери.

Ах.

Женщина, которая всегда стояла между нами, невидимая для меня, но такая ясная для него. Я нахожу, что могла бы присоединиться к Норту в этой ненависти, потому что она заслуживает того, чтобы каждый из нас проклинал ее, каждый день до скончания веков.

— Ты все видела.

Глубокий вдох. Нет смысла пытаться лгать ему. — Да.

В комнате так тихо, что я слышу, как медленно и контролируемо он дышит, как заставляет себя сохранять спокойствие. Я уже знаю, что если он потеряет контроль прямо сейчас, то набросится на меня, и он старается этого не допустить. Забавно, теперь, когда я понимаю это больше, чем когда-либо, он наконец-то пытается избавиться от этой привычки, что только заставляет мое сердце болеть еще больше.

— Почему ты не смотришь на меня по-другому?

Я сглатываю и медленно пожимаю плечами, тщательно продуманными движениями, чтобы не испортить момент. — С чего бы это? Ты не сделал ничего плохого.

Его голова опускается на плечи, и он смотрит в потолок, избегая моего взгляда, хотя в нем нет ничего такого, из-за чего ему стоило бы беспокоиться. — Тени могли убить ее. Они могли убить ее за много лет до того, как Норт пришел за мной. Я… никогда не защищался так, как мог бы.

Мне ненавистно, что он так думает, и я не могу сдержать своих слов, пропитанных печалью и сочувствием. — Ты был ребенком.

Его слова подобны льду. — Как и ты.

Воздух выбивается из моих легких. Выбивается навсегда, так, словно я никогда больше не буду дышать, как будто я действительно умираю.

Меня устроил бы практически любой ответ, кроме этого.

Мое зрение немного затуманивается, когда я безуспешно пытаюсь ввести кислород в свое тело. Мгновение спустя я чувствую руки на своих щеках, длинные пальцы обхватывают мое лицо, а низкий голос мягко говорит со мной. Кровать сдвигается, когда большое тело ложится рядом со мной, но даже с открытыми глазами я не вижу, кто пытается меня успокоить.

Я предполагаю, что это Норт, пришедший спасти меня, что наконец-то брат Нокса, человек, который знает почти все его секреты, решил положить этому конец и снес дверь, чтобы добраться до меня, потому что моя паника сломила его сдержанность.

Вот только это не Норт.

Нокс тихо бормочет всякую ерунду, которая на самом деле не складывается в правильные предложения, но медленно, мучительно, все равно начинает успокаивать меня.

Прерывистый вздох вырывается из меня, и он прижимается ближе, все еще не касаясь меня ничем, кроме рук. Все это кажется глубоко интимным — то, как мы обмениваемся дыханием и так открыто смотрим друг другу в глаза. Между нами нет ничего скрытого, наши души обнажены друг перед другом, у меня не осталось вопросов об этом мужчине.

Каждый его изломанный и покрытый шрамами дюйм известен мне.

И я люблю все это.

Даже когда он изо всех сил пытается разорвать меня, просто чтобы успокоить демонов в своей голове и ту часть себя, которая никогда не сможет доверять Привязанной.

Его взгляд опускается на слезы, которые все еще беспрепятственно текут по моим щекам, но он не двигается, чтобы вытереть их. Он не боится видеть мои неприкрытые эмоции. Если что, его успокаивает наблюдение за тем, как он непреднамеренно причиняет мне боль.

Знание того, что я способна испытывать угрызения совести и чувство вины, — это успокаивает его.

Возможно, он еще более испорчен, чем я… а может, и нет, потому что это — вовсе не красный флаг. Это признак того, что он такой же измученный, как и я. У него нет розовых очков, искажающих его взгляд на вещи, и он никогда не позволит кому-либо воспользоваться им снова.

Я уже простила его, несмотря на то, что моя грудь болит так сильно, что каждый вдох обжигает, как будто мои легкие в огне. Мне требуется минута, чтобы взять себя в руки, пальцы Нокса не перестают поглаживать мое лицо, его губы все еще шевелятся, издавая тихое, успокаивающее бормотание. Он остается со мной, пока я снова не могу дышать.

Когда он наконец объясняется, это происходит в виде обрывков, бессистемно нанизанных друг на друга. — Я не… не это имел в виду. Я имел в виду, что ты защищалась. Ты была юна, но ты сделала это. А я… нет.

Слезы наворачиваются на мои глаза, травма от того, через что он прошел, все еще так свежа в моей памяти, и я осторожно, медленно двигаюсь, накрывая его руки своими. — Она была всем, что ты знал. У тебя больше никого не было, насколько тебе было известно, и без нее ты бы умер в том доме. Я убила своих родителей. Неважно, что я не хотела этого… это именно то, что я сделала.

Я замолкаю, потому что каждое слово словно лезвие бритвы, режущее меня и заставляющее истекать кровью. Нокс не настаивает на большем, он просто смотрит на меня еще секунду, затем убирает свои руки от моего лица, разрывая эту маленькую связь между нами, и переворачивается на спину рядом со мной. — Я унесу это с собой в могилу, Олеандр.

Это клятва, которой я могу доверять, и я не чувствую необходимости отвечать ему тем же, потому что, конечно, я бы никогда и словом не обмолвилась о его прошлом. Мысль о том, чтобы вот так предать его доверие, доверие, которое он был вынужден оказать мне благодаря своей смерти и нашей душевной связи, вызывает у меня тошноту.

Я также знаю, что это заставило бы мои узы не испытывать ничего, кроме жажды крови и насилия, всех их самых опасных чувств.

Мы погружаемся в напряженное молчание, в котором оба явно застряли в своих собственных головах, разбираясь со всей информацией и травмами, в которые были вынуждены вникать и извлекать из самых глубоких, темных тайников внутри себя. Чем дольше длится молчание, тем больше мне становится не по себе. Нокс не двигается, и его лицо ничего не выдает, но чувство вины за то, что я сделала со своими родителями, терзает меня. Мне хочется вылезти из собственной кожи.

Когда я больше не могу этого выносить, я выпаливаю: — Мне уйти?

Нокс закрывает глаза, его голова опускается обратно на подушки. — Делай, что хочешь.

Это очень милый способ спустить меня с крючка, и я не заслуживаю такой доброты. Вместо того, чтобы принять пас, я достаю его еще немного. — Что изменилось? Что ты увидел в душевной связи, что изменило… все это для тебя? Или мы собираемся завтра выйти из этой комнаты и забыть, что все это когда-либо происходило, и вернуться к тому, что ты ненавидишь меня за то, что я вообще существую?

Он лежит с закрытыми глазами, его лицо обращено к потолку, как будто он молится какому-то богу, созданному им самим, и молчит так долго, что я предполагаю, он никогда мне не ответит. Я позволяю себе снова уткнуться в подушки, говоря себе, что всего через минуту встану и оставлю его в покое. Еще минутку, чтобы насладиться этим пространством с ним, прежде чем я отвяжусь от него.

Он не должен терпеть меня в таком состоянии.

— Ты видела каждую частичку меня, а я — тебя. У меня не осталось ни вопросов, ни пробелов. Ты можешь уйти сейчас, если хочешь, но не уходи ради меня, потому что… я бы предпочел, чтобы ты осталась.

Господи.

Хорошо.

Сколько раз мне нужно заставить этого человека сказать мне, что он хочет видеть меня здесь, прежде чем я поверю ему?

— Быть Привязанным с тобой — это не то… что я себе представлял. Это многое перевернуло в моей голове, заставило вспомнить то, с чем я не хотел иметь дело вновь, но связь душ ответила на вопросы, которые я бы не стал — не мог — просто задать тебе. Я бы все равно никогда не поверил тебе, какими бы ни были твои ответы. Тот факт, что мы Привязанные, больше не является… худшим из того, что можно себе вообразить.

Я медленно киваю, мой живот скручивается, но не из-за того, что он мне говорит. В его словах нет жестокости или грубости. Это честность, чистая, необработанная и ужасная.

Чем больше я думаю об этом, тем больше мне хочется блевать, мой нос морщится. Слово «Привязанная» для нас двоих теперь словно яд во рту, едкий и горький до такой степени, что хочется найти зубную щетку и избавиться от этого привкуса.

— Я не хочу, чтобы ты называл меня этим словом. Знаю, что ты, наверное, и не собирался, но мне нужно это сказать. Я не против Оли или Олеандр. «Яд» тоже подойдет.

Он пожимает плечами. — Я — яд. Я тот, кто просочится в эту группу и уничтожит все, к чему прикоснется. Я говорил Норту об этом. Он не послушает, даже сейчас, когда из-за меня напивается до смерти.

Именно тогда я вижу, яснее, чем когда-либо, что независимо от того, как сильно Нокс Дрейвен ненавидел меня в прошлом, независимо от того, как сильно он обижается на меня сейчас, даже вопреки себе: больше всего он ненавидит самого себя.