Трактаты. Проповеди

1. Об истинном послушании

Истинное и совершенное послушание — это добродетель превыше всех добродетелей, и никакое великое дело не может осуществиться или быть доведено до конца без этой добродетели. И каким бы малым и незначительным ни было дело, надобно соделать его в истинном послушании, будь то пение или слушание мессы, молитва, созерцание или что ты еще можешь представить. Опять же, возьми поступок столь маловажный, какой только хочешь, пусть будет он тем, чем является, — истинное послушание соделает его для тебя благородней и выше. Повсюду послушание вызывает наилучшее во всех вещах. Послушание, воистину, никогда не будет помехой и не воспрепятствует в том, что кто-нибудь делает, тому, что проистекает из подлинного послушания; и оно не минует блага. Послушание никогда не нуждается в хлопотах и у него нет нехватки ни в коем добре.

Где человек в послушании выходит из себя самого и отрекается от своего, именно там волей-неволей должен снизойти в него Бог[3]. Ведь когда кто-нибудь для себя ничего не желает, Бог за него должен желать тем же образом, каким Он желает для Себя Самого. Ежели я бросился от своей воли прочь в руки моего прелата[4] и для себя самого ничего не хочу, то должен Бог хотеть за меня; а ежели в том Он для меня что-то упустит, то одновременно упустит и для Себя Самого. И так во всех вещах: где я для себя ничего не желаю, там желает Бог за меня. Ну а теперь посмотри! — Что же хочет Он за меня, если я сам для себя ничего не хочу? Там, где я покидаю себя, там поневоле Он должен желать за меня все, что желает для Себя Самого, ни больше, ни меньше, и тем же образом, каким Он для Себя желает. Не сотвори этого Бог, говоря по правде, — а она и есть Бог, — был бы Бог неправеден, и Он не был бы Богом, что, однако, является Его естественной сутью.

В истинном послушании можно обнаружить не «Я хочу так или этак» либо «этого или того», но лишь совершенное отречение от своего. И вот поэтому в наилучшей молитве, какую только может сотворить человек, должно звучать не «Подай мне эту добродетель или сей путь!», не «Подай мне, о Господи, Себя Самого или вечную жизнь!», а лишь — «Господи, даруй мне не иное, как только то, что Ты хочешь, и сотвори, Господи, любым образом то и так, что и как ты пожелаешь!». Сия (молитва) превышает первую, как небо землю. И если кто-то так исполнил молитву, то изрядно он помолился: в истинном послушании он вышел в Бога из себя самого. Как истинное послушание не может знать «Я хочу так», так же от него никогда не может послышаться «Я не хочу», ибо «Я не хочу» для послушания есть сущий яд. Как говорит святой Августин: «Верного служителя Божьего не заботит, чтобы ему говорили или давали лишь то, что он с удовольствием услышал бы либо увидел, ибо его первое, высшее устремление — слушать то, что более всего Богу угодно»[5].

2. О наисильнейшей молитве и высочайшем деле

Молитвословие сильнейшее и почти всемогущее, всех вещей достигающее, а равно и дело, самое достойное среди всех прочих, суть те, что проистекают из свободного духа. Чем дух свободней, тем сильней, достойней молитвословие и дело, тем более оно действенно, достохвально и совершенно. Свободный дух способен на все.

Что есть свободный дух?

Свободный дух есть тот дух, что ничем не прельщается и ни к чему не прилеплен, чье благо не связано ни с каким представлением; (он) вменяет свое ни во что, скорей же погружен в любезную волю Божью и отрешен от своего. Человек никогда не сумеет совершить даже малого дела, если оно не будет здесь черпать своей силы и своей мощи.

Надо молиться усердно, да возникнет желание, чтобы все людские члены и силы, оба глаза, уши, уста, сердце и все помыслы направлены были на это. И прекращать подобает не раньше, чем почувствуешь, что объединяешься с Тем, Кого постоянно имеешь с собой и Кому возносишь молитву, то есть с Богом.

3. О страстных людях, которые полны своеволия

Люди говорят: «Ей-ей, господин, я желаю стоять в правоте перед Богом и иметь такое благоговение и примирение с Ним, как и другие люди имеют, и я хочу, чтобы со мной то же случилось или чтобы я был так же беден!» или «Не видать мне блага, если не буду я там-то и там-то и не поступлю так или этак! Я должен жить на чужбине или в скиту или в монастыре».

Воистину, здесь повсюду ты сам, и больше нет ничего. Это есть своеволие, если даже ты этого не осознаешь или тебе так не кажется. Никогда в тебе не возникнет разлад, который проистекал бы не из своеволия, видят ли это или не видят. А что думаем мы? — Человек должен бежать одного, искать же другого: места, людей, путь или эту общину или это занятие. Не в том причина, что тебе сей путь и сии вещи мешают; сам ты в вещах, что тебе и мешает, ибо к вещам ты относишься извращенно.

Потому начни сперва с себя самого и покинь себя! Воистину, если сначала не убежишь от себя, то, куда б ты ни бросился, всюду обрящешь преткновение и раздоры, и так будет всегда. Люди, которые ищут покоя во внешних вещах — будь то в местах или в образах жизни, у людей либо в трудах, на чужбине или в бедности иль в поругании, каким бы великим сие ни было или чем бы еще сие ни было, — все это, однако, ничто и покоя не дарует[6]. Те, что так ищут, ищут совершенно не там: чем дальше они забредают, тем меньше они обретают, что ищут. Они идут как тот, кто перепутал дорогу: чем дальше идет он, тем больше сбивается с пути. Но что же должен он делать? Сперва должен покинуть себя самого, тогда покинул он все. Подлинно, брось человек королевство или весь мир, но сохрани себя самого, — ничего он не бросил. Да, а если человек от себя самого отступился, то он покинул все вещи, которые также имеет: богатство или честь или еще что-нибудь.

Один святой замечает по поводу слова, что изрек святой Петр: «Посмотри, Господи, мы все вещи оставили!»[7], — а ведь он оставил не больше, чем пустую сеть и свой кораблик, — святой замечает: «Кто малое добровольно оставит, тот оставит не только его, но оставит он все, что мирские люди могут стяжать, да и то, что они только могут возжаждать»[8]. Ибо кто покинет свою волю и себя самого, тот покинул все вещи столь же сущностным образом, как если бы они находились в его свободном владении и он имел их в полном распоряжении. Ведь чего ты не хочешь желать, то ты полностью отдал и оставил ради Бога. Потому и сказал наш Господь: «Блаженны нищие духом»[9], то есть волей. И да не усомнится в этом никто, есть ли способ лучше того, что назвал наш Господь, когда Он также сказал: «Кто хочет идти за Мной, тот да отвергнется сначала себя самого»[10]. В этом заключается все. Обрати свой взор на себя самого, и где себя обнаружишь, там откажись от себя. Сие — наилучшее.

4. О пользе самоотречения, которое надобно совершать внутренне и внешне

Тебе следует знать, что еще никогда в этой жизни человек не отрекался от себя в такой мере полно, чтобы не обнаружить ему, что он еще полней может отречься. Среди людей не много таких, кто сие правильно разумеет и кто в сем постоянен. Это равноценный обмен и справедливая сделка: насколько из всех вещей ты выходишь, настолько, ни больше ни меньше, приближается Бог со всем присущим Ему, — насколько во всех вещах ты выходишь из своего. С этого начинай и позволь себе отведать все то, что можешь приобрести. Здесь обрящешь ты истинный покой и ничего другого.

Людям следовало бы поразмыслить не столько над тем, как они поступают, сколько им стоит задуматься над тем, что они суть. Будь люди, как и пути их, благи, светло воссияют тогда их дела. Праведен ты, — и дела твои праведны. Да не вздумают основывать святость на деле. Святость надлежит основывать на бытии, ибо не дела нас освящают, а мы обязаны дела освящать. Как бы ни были святы дела, они нас ровным счетом никак не освящают, ведь они суть дела. Но поскольку мы святы и сущностью обладаем, постольку мы освящаем все наши дела, будь то еда, сон, бодрствование или что-то другое. Великой сущности они не причастны, те дела, что совершаются; из них ничего не проистекает. Из сего разумей, что все тщание следует направить на то, чтобы быть добрым, — не столько на то, как поступать, или на характер поступков, сколько на то, каково основание этих поступков.

5. Посмотри, что делает добрым сущность и основание

Самое важное, от чего зависит, чтобы существо и основание человека (а от них свое величие получает и дело) стали совершенно благи, заключается вот в чем: да будет дух человеческий полностью обращен к Богу. Приложи все свое старание к тому, чтобы Бог для тебя стал велик и чтобы все твое прилежание и тщание были направлены к Нему во всяческом твоем деянии и покое. Истинно, чем более к сему ты причастен, тем все дела твои лучше, какого бы рода они ни были. Прильни к Богу, и тогда Он дарует тебе всякую благостыню. Ищи Бога и обрящешь ты Бога и всякое благо. Да, воистину, в таком устремлении ты мог бы взойти на скалу! Впрочем, вот что более богоугодно: если, принимая Тело нашего Господа, ты будешь преследовать больше свое, и умысел твой будет менее бескорыстен. Кто прильнет к Богу, к тому прильнет Бог, а также всякая добродетель. — И что ты прежде искал, то ищет ныне тебя, за чем раньше ты гнался, то гонится сейчас за тобой[11], и чего некогда хотел избежать, то теперь избегает тебя. А посему, кто к Богу тесно прильнет, к тому прилепится все, что от Бога, и все от того устремится, что Богу несоизмеримо и чуждо.

6. Об отрешенности и обладании Богом

Я был спрошен: «Некоторые христиане совсем удаляются от людей и всегда охотно остаются одни, и в этом состоит их покой и в том еще, чтобы пребывать в церкви, наилучшее ли сие?». — Тогда я сказал «Нет!» И вот почему, послушай! Кто идет стезей правды, тот, воистину, праведен на всех местах и среди всех людей. Кто же идет стезей лжи, тот на всех местах и среди всех людей лжив. Кто праведен, тот подлинно имеет Бога с собою. Кто же подлинно имеет Бога, тот имеет Его во всех местах, на улице и среди прочих людей с тем же успехом, как в церкви или пустыни иль в келье. Ведь если кто Им и только Им обладает, то такому человеку не может ничто помешать.

Почему?

Потому, что он обладает только Богом и помышляет только о Боге, и все вещи для него становятся сплошным Богом. Такой человек носит Бога во всех своих деяниях и на всех местах, и все поступки этого человека совершает исключительно Бог. Ведь кто поступок предопределяет, тому и принадлежит поступок, — подлинней и действительней чем тому, кто поступок совершает. Итак, если мы имеем перед глазами одного и только одного Бога, то, поистине, Он должен совершать наши поступки; во всех же Его поступках никто не в силах Ему помешать, никакая толпа и никакое место. Также и человеку такому не в состоянии никто помешать, ведь он, кроме Бога, ни к чему не стремится и ничего не взыскует, и ничто ему не по вкусу, потому что Он становится един с человеком во всяком его устремлении. И как Бога не может рассеять никакая множественность, так и подобного человека ничто не может ни рассеять, ни разнообразить, ведь он един в том Едином, в котором всякая множественность есть единое и не множественное.

Человеку надлежит схватывать Бога во всем и подобает приучать свой дух к тому, чтобы всегда лицезреть Бога в духе, в стремлении и в любви. Посмотри, как ты помышляешь о Боге, когда находишься в церкви или в келье: это самое сосредоточение сохраняй и неси во множественность, непокой и нетождество. Но, как я часто говаривал, когда рассуждают о тождестве, не имеют в виду, что все мол дела надо мыслить как равные, или все места или же всех людей. Это было бы вовсе неверно, ведь молитва — лучшее дело, чем прядение, а церковь — более достойное место, нежели улица. И все же ты должен во всех делах иметь неизменный дух и неизменное доверие, и неизменную любовь к своему Богу, и неизменную трезвенность. Поверь, будь ты столь неизменен, никто не помешал бы тебе быть с твоим Богом.

Но в ком Бог не укоренен так глубоко, кто должен постоянно воспринимать Бога извне, в том и в другом, и кто ищет Бога разными способами, будь то в трудах или среди людей или по местам, тот не имеет Бога. И может легко что-то случиться, что такому человеку станет помехой, ибо он не имеет Бога, и он ищет не только Его, и любит и взыскует не только Его. А потому не только злое общество ему помешает, ему помешает и доброе, не только улица, но и церковь, не только злые слова и поступки, но также добрые слова и поступки; ибо препятствие находится в нем, потому что в нем Бог не стал еще всем. А ведь если бы с ним такое случилось, то на всех местах и со всеми людьми ему стало бы вольготно, ибо он Бога имеет, и никто Его у него не может отнять, и никто не может воспрепятствовать ему в его деле.

Но в чем же заключается сие истинное обладание Богом, когда Им истинно обладают?

Сие истинное обладание Богом заключается в духе, а равно в сокровенном, разумном обращении и стремлении к Богу, (но) не в постоянном, равномерном размышлении о Нем, поскольку такое наличие в мыслях было бы для природы невозможным и весьма тяжким и к тому же не наилучшим. Человеку не следует ни обладать, ни позволять себе удовлетворяться мыслимым Богом, ведь когда мысль иссякнет, тогда исчезнет и Бог. Обладать надлежит сущностным Богом, Который высоко вознесен над помыслами людей и всей твари. Бог непреходящ, но человек отвращается от Него по своей воле.

Кто Богом так, в сущности, обладает, тот воспринимает Бога Божественно, и для того Он сияет во всем, ибо все вещи отдают для него Богом, и из всех вещей ему является Бог. В нем Бог сверкает во всякое время, в нем происходит освобождающее отречение и запечатление его возлюбленного и соприсущего Бога. Так, для сравнения, как если бы кто-нибудь возжаждал жестокой жаждой: он вполне может делать иное, нежели пить, он также и о других вещах вполне может думать, но что бы он ни делал и при ком бы ни находился, в каком бы стремлении или в помыслах или в деянии, перед ним не исчезнет, однако, образ напитка, покуда сохраняется жажда. И чем больше жажда, тем образ напитка сильней и проникновенней и настойчивей и неотвязней. Или (как если) кто-то что-нибудь горячо и со всей страстностью любит, так что ему ничто другое, как только это, не по сердцу и не по нраву, и он только к этому устремлен, а кроме этого ни к чему. Поверь, где бы ни находился такой человек или при ком бы ни состоял, или что бы он ни затевал и что бы ни делал, никогда не угаснет в нем то, что он так сильно любит, и во всех вещах обретает он образ сей вещи. И тем неотступней с ним это, чем больше и больше возрастает любовь. Такой человек не ищет покоя, ибо никакой непокой ему не мешает.

Такой человек обретет гораздо большую славу пред Богом, потому что он воспринимает все вещи как Божественные и высшие, нежели они суть сами по себе. Поверь, для этого надобно усердие и любовь и пристальное внимание ко внутреннему человека и бодрое правое вдумчивое действенное осознание того, к чему устремлен дух среди вещей и людей. Люди научиться сему посредством бегства не могут, — когда они бегут от вещей и уединяются внешне; они должны учиться внутреннему уединению, где бы и при ком бы они ни были[12]. Им надо научиться прорываться сквозь вещи и в этом обретать своего Бога и уметь запечатлеть Его крепко, существенным образом. Так, для сравнения, как если кто-нибудь хочет научиться писать. Поверь, если задумает он овладеть этим искусством, то ему надо много и упорно в делании упражняться, как бы ни было ему горько и трудно и сколько ни думал бы он, что это-де невозможно. Если только захочет он сие исполнять старательно и многократно, то все-таки навыкнет и приобщится к искусству. Поверь, поначалу он должен направлять свои помыслы на каждую отдельную букву и запечатлевать ее в себе крепко-накрепко. Немного спустя, когда уже овладеет искусством, он больше не будет нуждаться в картинке и размышлении, и тогда он станет писать свободно и непринужденно, — или же на скрипке играть или делать что-то другое, что должно проистекать из его навыка. Ему совершенно достаточно помнить, что он хочет свое умение выказать. А если он это не осознает постоянно, то дело, о котором мог бы и поразмыслить, он исполняет из своего навыка[13].

Вот так человек должен быть пронизан присутствием Божьим и преображен ликом своего любимого Бога и преосуществлен в Нем, дабы Его соприсутствие светило ему без какого-либо усилия, и чтобы, кроме того, человек обрел среди всех вещей наготу и оставался к вещам вполне непричастен. Для этого сперва надобно размышление и внимательное запечатление, как у ученика в искусстве.

7. Как человек должен совершать свои дела с величайшей рассудительностью

Сие обретается у многих людей, и человек, если захочет, преуспеет в этом легко, — дабы вещи, с которыми он имеет дело, не чинили помех и не вонзали в него никаких остающихся образов. Ибо, когда сердце заполнено Богом, в нем творения не могут ни иметь, ни обрести своего места. Но удовлетворяться этим не стоит. Мы должны из всего извлекать наибольшую пользу, — пусть оно будет таким, каким бывает всегда: где мы находимся, что мы видим или же слышим, как бы ни было сие нам чуждо или несоразмерно. Только тогда поступаем мы правильно и не раньше. И человек никогда не сможет в этом дойти до предела, он может здесь неуклонно расти, достигая большего в подлинном возрастании.

Для всех своих дел и во всех трудах человеку надобно применять свой разум с оглядкой, имея во всем вдумчивое осознание себя самого и своей внутренней сущности и схватывая во всех вещах Бога в высшем смысле, насколько это возможно. Ибо человек должен быть таким, как сказал наш Господь: «Будьте, как люди, которые во всякий час бдят и ожидают своего господина»[14]. Поверь, такие ждущие люди пребывают бдительными, всегда озираясь, откуда грядет тот, кого они ждут; и они его ожидают во всем, что приходит, как бы ни было это чуждо для них, не в этом ли он. Так вот и нам подобает во всех вещах сознательно высматривать нашего Господа. А для этого потребно усердие, и надобно все испытать, чего можно добиться мыслями и силами. И сие будет людям во благо, и они обретут Бога равно во всех вещах, и во всех вещах они обретут от Бога равно много.

Конечно, одно дело от другого отлично, но если кто-то свои дела сотворит в неизменном духе, то, воистину, все дела такого человека будут также равны. Кто следует стезей правды и кому Бог стал своим, тому Он, подлинно, воссияет одинаково неприкровенно как в мирском, так и в самом Божественном деянии. Поверь, речь идет не о том, чтобы сам человек совершал нечто мирское или же непотребное. Но что бы из внешних вещей ему в зрение и слух ни попало, то должен он возводить к Богу. С кем Бог таким образом во всех вещах пребывает и кто разум свой вознесет и укрепит в горнем, тот один ведает об истинном мире, и тот обладает подлинным Царством Небесным.

Если праведен кто, с тем случится одна вещь из двух: либо ему предстоит обрести Бога в делах и Его научиться удерживать, либо все дела он должен оставить. Но поскольку в этой жизни человек не может обойтись без труда, который людям присущ и которого существует множество видов[15], постольку пусть научится он иметь своего Бога во всем, во всех делах и на всех местах оставаясь несвязанным. Посему когда новоначальному человеку предстоит что-нибудь совершить средь людей, то он должен прежде основательно запастись Богом и крепко-накрепко укоренить Его в сердце, объединив с Ним все свое стремление, рассуждение, хотение и свои силы, дабы ничто иное не смогло в человеке запечатлеться.

8. О непрестанном усердии в возрастании горнем

Человеку никогда также не следует спокойно воспринимать и сноровисто исполнять свое дело, дабы не становиться ему в делах свободным и чрезмерно самоуверенным, так чтобы разум его от того не был праздным или заснул. Ему надлежит возвышать себя обеими силами ума и воли (так обретая в горнем свое наивысшее) и внешне и внутренне рассудительно храниться от всякого вреда. И тогда ни в каких вещах он ничего не упустит, но будет непрестанно восходить к большему.

9. Как склонность ко грехам приносит человеку во всякое время пользу

Ты должен знать, что приражение греха для праведного человека никогда не остается без вящей пользы и выгоды. Итак, послушай! Вот два человека: один пусть будет таков, что не обуреваем никакой слабостью либо обуреваем мало, а другой таков, что пороки ему досаждают. Его внешний человек возбуждается посредством внешнего соприсутствия вещей, — ко гневу ли или к пустому тщеславию, или, быть может, к похоти, смотря по тому, что ему встретится. Но в своих высших силах[16] он стоит вполне неколебимо, недвижимо и не желает поддаваться искушению: ни гневу, ни какому-нибудь другому греху, и против слабостей подвизается крепко. Ведь слабости, вероятно, присущи природе, как скажем, иной человек по природе гневлив или высокомерен или какой-либо еще, но грех творить он не хочет. Вот такого-то человека надо гораздо больше хвалить, и вознаграждение его много больше, и добродетель его благородней, по сравнению с первым, ибо совершенство добродетели проистекает лишь из борьбы, как говорит святой Павел: «Праведность в болезни свершается»[17].

Склонность к грехам не есть грех, но хотеть грешить — это грех, хотеть гневаться — это грех[18]. Воистину, чьи стези направлены ко благу и кто имеет способность желать, тому не стоит желать, чтобы прошла у него склонность к грехам[19], ибо без нее во всех вещах и во всех делах человек стоял бы нетвердо и неосторожно по отношению к вещам и не имел бы чести в борьбе, в победе и в воздаянии. Ибо приражение и приступ греха приносят добродетель и за усердие — награду. Так вот сия склонность во всякое время заставляет человека крепче и ревностней упражняться в добродетели, и гонит его к добродетели властно; она есть хлесткий бич, который понуждает людей к защите и добродетели. Ибо чем более немощным осознает себя человек, тем лучше ему надлежит оснаститься победой и силой, поскольку добродетель, как и порок, обретается в воле[20].

10. Как воля способна на все и как все добродетели обретаются в воле, если она, конечно, благая

Человеку не следует ничему ужасаться, пока он находит себя в доброй воле; ему не стоит горевать, если он не может проявить ее на деле. Опять-таки, ему не стоит слишком заботиться о добродетелях, пока он в себе обретает правую добрую волю, ибо добродетель и всякое благо обретается в доброй воле. У тебя не может быть ни в чем недостатка, если имеешь истинную правую волю, — ни в любви, ни в смирении и ни в какой другой добродетели. Но что ты сильно и всей волей желаешь, то ты имеешь, и ни Бог, ни все твари не могут того у тебя отобрать, если воля (твоя) не иная, как воля целиком и истинно Божественная и направленная на настоящее. Итак, не: «Я хотел бы в скором времени», ведь это лишь в будущем состоится, но: «Я хочу, чтобы так было сейчас же». Послушай! Будь что-то отдаленным за тысячу миль, и возжелай я это иметь, этим я верней обладаю, нежели тем, что имею на коленях своих, но иметь не хочу.

Добро не менее способно к добру, чем злое ко злу. Заметь! Если я дурных дел никогда не творю, однако имею волю ко злу, то на мне грех такой же, как если бы я совершил злодеяние. В одной только воле я мог бы сотворить столь большой грех, словно умертвил целый мир, но без того, чтобы совершить при этом хоть единый поступок. Почему то же самое не должно быть возможным и для благой воли? Да, еще больше и несравненно больше!

Воистину, с волей я способен на все. Я способен понести тяготы всех людей и напитать всех бедняков и сотворить дела всех людей и все, что ты себе только можешь представить. Если тебе не хватает не воли, а только возможности, то ты, подлинно, перед Богом все совершил[21], и никто не способен того у тебя ни отнять, ни на мгновение в том тебе помешать, ибо хотеть сделать, коль скоро я могу (захотеть), и сделать — сие перед Богом едино. Далее, если я захочу иметь такую же волю, каковой обладает целый мир, и мое алкание ее будет велико и сильно, то я ее действительно возымею, ведь что хочу я иметь, я имею. Равным образом, захоти я иметь столь много любви, сколько ее до сих пор все люди стяжали, и возжелай я так же усердно славить Бога, или что еще себе можешь представить, то, воистину, ты[22], имеешь все это, ибо воля совершенна.

Тут ты мог бы спросить, когда воля является благой волей?

Воля тогда совершенна и блага, когда она лишена всякого свойства и когда она из себя вышла и претворена и преображена в волю Божью. Да, чем этого больше, тем воля лучше и истинней. С такой волей ты способен на все, будь то любовь или что ты еще пожелаешь.

Тут ты спросишь: «Как же я захочу иметь сию любовь, пока ее не чувствую и не ощущаю, — наподобие того, как я вижу у многих людей, которые творят великие дела и в которых я нахожу нечто достойное преклонения и удивления, из коего у меня ничего нет?»

Здесь обрати внимание на две вещи, в любви пребывающих: первая — это сущность любви, другая же — дело, или излияние, любви. Средоточие существа любви находится лишь в воле; кто больше имеет воли, тот и любви больше имеет. Но имеет ли кто ее больше, того ни один человек о другом не узнает; это лежит в душе сокровенно, покуда Бог сокровенно пребывает в основании души. Сия любовь покоится только и исключительно в воле. Кто больше имеет воли, тот и любви больше имеет.

Впрочем, есть и второе, это — излияние и дело любви. Сие бросается в глаза сразу: как благочестие, благонравие и ликование, и все же это отнюдь не самое лучшее. Ибо порой такое происходит не от любви. То, что иные люди полны сладостности и теплоты чувств, проистекает подчас из природы или может произойти под влиянием небес[23], либо быть привнесено через чувства. Те, что обладают этим в избытке, не всегда самые лучшие. Ведь когда это воистину исходит от Бога, то наш Господь дает сие людям, дабы их возбудить и привлечь и чтобы они с помощью этого были отделены от остальных смертных. Но, если эти же самые люди станут позже возрастать в любви, то легко может случиться, что они не будут иметь стольких переживаний и чувств, и только тогда станет совершенно понятно, обладают ли они любовью, — когда без такой поддержки будут полно и твердо соблюдать верность Богу.

Теперь допустим, что это все же любовь, и тем не менее это совсем не самое хорошее. Сие станет понятно вот из чего. Иногда из любви следует отказаться от подобного ликования ради лучшего, дабы время от времени совершать дело любви, где в этом имеется надобность, духовная либо телесная. Как я много раз говорил, окажись человек в восхищении, как это было со святым Павлом[24], и знай он немощного человека, который нуждается в помощи от него, то я сочту много лучшим, если бы ты[25] из любви от восхищения отказался и послужил нуждающемуся в большей любви[26].

Пусть не думает человек, что при этом лишится он благодати. Ведь что он покинет из любви добровольно, то у него преумножится, как Христос говорил: «Если кто-нибудь оставит что-нибудь ради меня, тот восприимет сторицею»[27]. Да, воистину так! Что человек оставит и чем пожертвует ради Бога, — когда он, скажем, усердно молит об утешении и теплоте чувств и все для этого делает, на что только способен, но Бог ему не дает, и человек соглашается и добровольно отрекается от этого ради Бога, — то в Нем он, воистину, обретет не иначе, как если бы все добро, какое когда-либо существовало, имел он в полном владении, но от него по доброй воле отрекся, отказался и отступился Бога ради: он его получит сторицею. Ибо чем человек страстно хочет владеть и чем поступается и жертвует ради Бога, будь то телесно либо духовно, все это обрящет он в Боге, как если бы этим обладал и добровольно от этого отказался. Ради Бога человек должен быть добровольно лишен всех вещей, в любви отступаясь и из любви отрекаясь от всякого утешения.

То, что время от времени из любви следует допускать это чувство, изъясняет нам любящий Павел, когда говорит: «Я хотел бы быть отлученным от Христа за братьев моих»[28]. Так думает он в соответствии с этим, а не в соответствии с первым видом любви. Потому что иначе он не захотел бы от «того» ни на миг отказаться ради всего, что может произойти на небе и на земле, — под «тем» разумеет он утешение.

Но тебе надо знать, что друзья Божьи[29] никогда не останутся без утешения, ведь то, чего желает Бог, и есть их наивысшее утешение, будь то радостью или же горем.

11. Что должен делать человек, если Бог скрылся и он об этом жалеет

Должно быть тебе также известно, что добрая воля не может потерять Бога. Конечно, порой ее покидает ощущение жизни духовной и она начинает думать, что Бог удалился. Что тогда должен ты делать? Именно то же самое, что делал бы ты, пребывая в величайшей отраде. Научись делать это же самое, когда находишься в глубочайшей печали, и веди себя точно так, как ты ведешь себя в том (другом состоянии). Нет равно хорошего совета, как найти Бога, когда Его потерял. Но как с тобой было, когда ты Его нашел, наконец, так же теперь поступай, когда Его упустил, и тогда ты обрящешь Его. И все же добрая воля ни за что и никогда не упустит и не лишится Бога. Многие люди говорят: «Мы имеем добрую волю», — они имеют, однако, не Божью волю. Они хотят иметь свою волю и хотят поучать нашего Господа делать так или иначе. Это не добрая воля. Надо выспрашивать Бога о Его дражайшей воле.

Бог во всем устремляется к тому, чтобы мы отказались от воли. Так святой Павел много раз взывал к нашему Господу, Господь же к нему обращался, и все это не возымело успеха, пока он не отрекся от воли и не сказал: «Господи, что Ты хочешь, да сотворю?»[30]. И Господь знал, что должен он сделать. Также и Госпоже нашей ангел явился[31]: все, что ни сказали бы он и она, никогда не сделало бы ее Матерью Бога, но лишь отреклась она от воли своей, тотчас же стала истинной Матерью вечного Слова и зачала в тот же миг Бога, Который и был ее Сыном по естеству. Ничто, кроме отказа от воли, не сделает человека праведным. Воистину, без отказа от воли во всех вещах мы вообще ничего не совершим перед Богом. Но если дело зашло столь далеко, что мы отреклись от всей своей воли и ради Бога от всех вещей отважились отказаться, внешне и внутренне, только тогда и не раньше мы сделали все.

Подобных людей найдется немного, которые — понимают ли они или же не понимают — желали бы, чтобы с ними так было и чтобы им стяжать нечто великое, и они хотели бы иметь путь и благо; все это есть не что иное, как своеволие[32]. Тебе же во всем следует полностью положиться на Бога, и тогда не заботься о том, как Он со своим поступает. Для небес умерли тысячи человек, так и не отказавшись в подлинном совершенстве от своей воли. Только вот что было бы совершенной и истинной волей — без остатка войти в волю Божью и остаться без самочиния; и кто преуспел в этом больше, тот глубже и истинней укоренен в Боге. Да, «Ave Maria»[33], произнесенное в таком (настроении), когда человек отказался от себя самого, — это больше, чем Псалтирь, прочитанная без оного тысячу раз. Да, лучше ступить один шаг в таком (настроении), чем без него переправиться через море.

Человек, который от себя и всего своего отказался столь полно, был бы, воистину, в Бога так глубоко пересажен, что, вздумай кто дотронуться до него, должен был бы прежде до Бога дотронуться, ведь он — в окружении Бога, и вокруг него — Бог, как моя шапка мою голову обнимает. И если бы кто захотел меня схватить, то прежде должен был бы коснуться моего платья. Точно так же: если должен я пить, напитку надобно протечь сперва по моему языку, там питие восприимет свой привкус. Если язык покрыт горечью, то, воистину, как бы ни было сладко вино само по себе, оно от того станет горше, через что до меня дотекает. Подлинно, если человек вполне отказался от своего, то он будет так Богом окутан, что все творения не смогут к нему прикоснуться, сначала не дотронувшись до Бога. И что должно дойти до него, то должно дойти до него через Бога. Тут сие получит свой привкус и станет богоподобным. Как бы ни было велико горе, оно дойдет через Бога, и сперва Бог от него пострадает. Да, говоря по правде, а она-то и является Богом, нет постигающего людей столь малого горя — как, скажем, недомогание или какая превратность, — которое не коснулось бы Бога, поскольку в Нем находится человек, несоизмеримо больше, чем самого человека, и Ему не было бы гораздо горше по сравнению с тем, как человеку горько. Если Бог претерпевает это ради того блага, каковое Он в этом же приуготовил тебе, и если ты согласен переносить, что Бог переносит и что чрез Него приходит к тебе, то это естественным образом станет богоподобным: презрение — как честь, горечь — как сладость и глубочайший мрак — как свет самый яркий. Все воспримет свой привкус от Бога и станет Божественным, ибо Ему уподобится все, что приближается к человеку, ежели тот не стремится к чему-то другому и ничто другое ему не по вкусу. А потому обретет он Бога как в любой горечи, так и в величайшей сладости.

Свет во тьме светит[34] и на него взирают. К чему людям нужно учение или свет, если им не пользоваться? Когда они будут находиться во тьме или печали, тогда узрят свет.

Воистину, чем больше принадлежим мы себе, тем меньше мы принадлежим (Богу). Человек, отрекшийся от своего, никогда и ни в каком деле не потеряет Бога. Но если случится, что он оступится или оговорится, либо прельстят его вещи, которые ложны[35], то придется Богу, поскольку Он присутствовал в деле с начала, поневоле принять ущерб на Себя, а ты ни в коем случае не должен из-за этого бросать свое дело. Сказанному мы находим пример в святом Бернарде[36] и во многих других святых. Подобным падениям никто и никогда в этой жизни не может быть вполне непричастен. Но ведь если среди зерна время от времени попадается куколь[37], то не стоит из-за этого выбрасывать благородное зерно. Подлинно, чьи стези направлены ко благу и кто знает Бога, для того все эти горести и падения на пользу[38]. Ведь для добрых все вещи происходят ко благу, как говорит святой Павел[39] и как свидетельствует святой Августин: «Да, и даже грехи»[40].

12. Которая трактует о грехах: как следует себя вести, если себя в грехах обнаружишь

Воистину, совершать прегрешения — это не грех, если мы о них сожалеем. Человек не должен хотеть творить грех — ни за что, что могло бы случиться во времени или в вечности, ни смертный, ни простительный, никакой другой грех. Тому, кто соединен с Богом, всегда следует помнить, что верный любящий Бог вывел человека из грешной жизни в Божественное бытие и из Своего врага сделал другом, а это больше, чем сотворить новую Землю. (Воспоминание) об этом станет одним из сильнейших ударов; он перенесет человека прямиком в Бога. И следует удивляться тому, как бы оно воспламенило человека в сильной, великой любви, столь сильной, что он вдруг откажется от себя.

Да, кто в самом деле перенесен в Божью волю, тому не надо хотеть, чтобы грех, в который он впал, не случался. Не в том смысле, конечно, что он был против Бога, а в том, что посредством него ты возведен к большей любви и через него уничижен и смирен, — но только не в том, что он обращен против Бога. Ты же должен вполне довериться Богу: Он не дал бы преткнуться тебе, не желая извлечь из этого лучшее для тебя. А когда человек из грехов совершенно восстанет и (от них) вполне отрешится, тогда сотворит верный Бог, как будто бы человек никогда в грех не впадал, и не допустит, чтобы он хотя бы на миг поплатился за все свои прегрешения. Будь их так много, сколько все люди до сих пор сотворили, Бог ни за что не допустит, чтобы он пострадал. Бог мог бы иметь с человеком самую полную сокровенную близость, какую Он когда-либо поддерживал с тварью. И если только теперь Он найдет человека готовым, то не посмотрит, чем был тот раньше. Бог есть Бог настоящего. Каковым Он тебя обрящет, таковым Он тебя возьмет и приимет, — не тем, чем ты был, но тем, чем теперь ты являешься. Любую обиду и всякий позор, что могли бы выпасть на долю Бога из-за всех прегрешений, Он хочет переносить и переносил долгие годы, лишь бы потом человек пришел к большему постижению Его любви, и лишь бы его любовь и благодарность стали больше, а его усердие пламенней, как это естественным образом после прегрешений часто случается.

Поэтому Бог с готовностью претерпевает ущерб от греха и терпел его часто и весьма часто попускал произойти ему чрез людей, которых Он присмотрел, дабы их по Своей воле возвести к великим деяниям. Взгляни-ка! Кто нашему Господу был когда-либо милей и любезней апостолов? А ведь никому из них не довелось сохраниться от того, чтобы не впасть в смертный грех; все они были смертными грешниками. Равным образом в Ветхом и в Новом Завете Он часто определял это тем, кто в дальнейшем становился Ему весьма и весьма мил. И ныне редко услышишь, что люди восходят к великому без того, чтобы прежде как-то не оступиться. Вот так и ведет наш Господь, да познаем мы Его великое милосердие, и так Он нас желает привлечь к глубокому и истинному смирению и благоговению. Ведь когда возобновится раскаяние, тогда весьма и весьма преумножится и возобновится любовь.

13. О двояком раскаянии

Существует раскаяние двоякого рода: одно — временное, или чувственное, другое — Божественное и сверхъестественное. Временное всегда простирается долу во все большую скорбь, повергая человека в такую печаль, словно теперь он должен расстаться с надеждой; раскаяние же при этом застывает в унынии и не движется дальше. Из этого ничего не выходит.

Божественное раскаяние совершенно другое. Лишь только человек ощутит недовольство, так в тот же час обращается к Богу и навечно в неколебимой решимости отрекается от всех прегрешений. И так подымается он до великого доверия к Богу и стяжает великую уверенность. А отсюда проистекает духовная радость, возносящая душу из скорби и плача и накрепко привязывающая ее к Богу. Потому что чем более немощным сознает себя человек и чем больше он провинился, тем большее у него основание прилепиться в безраздельной любви к Богу, в Нем же нет ни греха, ни порока. Поэтому, если ты захочешь взойти в глубоком благоговении к Богу, высшая ступень, на какую можно подняться, заключается вот в чем: быть без греха благодаря Божественному раскаянию.

Чем сильней себя в грехе укоряешь, тем с большей охотой Бог прегрешение прощает, посещает душу и грех истребляет, если ты стараешься избавиться от того, что тебе крайне противно. И чем больше и чем тяжелее грехи, тем скорей и несоизмеримо охотней прощает их Бог, ибо они противны Ему. Лишь только Божественное раскаяние возвысится к Богу, все грехи тотчас в бездне Божьей исчезнут — быстрей, чем я мог бы глазом моргнуть, и они уничтожатся полно, будто бы никогда не случались, ибо раскаяние сие совершенно.

14. Об истинном уповании и о надежде

Истинную и совершенную любовь надлежит распознавать по тому, имеет ли человек большую надежду и упование на Бога, ибо кроме доверия, нет ничего, по чему можно было бы понять лучше, обладает ли кто полной любовью. Ведь если кто-то любит кого-то беззаветно и преданно, то это порождает доверие. В чем бы ни отважился человек положиться на Бога, то в Нем он подлинно обретет, и в тысячу раз больше. И как человек никогда не сможет слишком возлюбить Бога, так никогда он не сможет Ему слишком довериться. Какое бы деяние ни совершил человек, это не так важно, как твердая надежда на Бога. Со всеми теми, кто приобрел великое на Него упование, Он ни разу не преминул совершить великие вещи. В таких людях Он сделал вполне очевидным, что это доверие проистекает из любви, ибо любовь имеет не только доверие, но также обладает истинным знанием и свободной от сомнения уверенностью.

15. О двоякой уверенности в жизни вечной

В этой жизни есть двоякое знание о жизни вечной. Одно — это то, что Сам Бог сообщает о ней человеку или возвещает ему через ангела либо открывает посредством особого озарения. Подобное случается редко и лишь с немногими людьми.

Другое знание, — оно несравненно полезней и лучше, — часто выпадает на долю всем совершенным любящим людям. Это когда человек в силу любви и тесного общения, какое он имеет со своим Богом, так глубоко Ему доверяет и так предан Ему, что не в состоянии сомневаться. А столь предан он становится из-за того, что любит Бога во всех без различья творениях. И прекословь ему все творения, отрекись от него под присягой, да откажись Сам Бог от него, — он бы не усомнился, ибо любовь сомневаться не может; сия ожидает лишь блага. И нет необходимости в том, чтобы что-то говорить любящим и любимым, ведь когда Бог видит, что тот — Ему друг, Он в сей же миг осознает все, что для того добро и относится к его благу. Ибо как бы глубоко ты Его ни любил, будь в том уверен, что ты Ему милей и безмерно дороже, и Он несоизмеримо больше тебе доверяет. Ведь Он есть сама верность, и Ему должны быть верны, верны же все те, кто Его любит.

Эта уверенность гораздо больше, полней и надежней, чем первая, и она не может обманывать. А вдохновение, напротив, способно на ложь, и оно легко может быть ложным озарением. А эту (уверенность) ощущаешь во всех силах души. Она не может лгать в тех, кто Бога действительно любит. Сомневаются в ней так же мало, как мало сомневаются в Боге, ведь любовь изгоняет всякий страх. «В любви нет страха», — как говорит святой Павел[41], а также начертано: «Любовь покрывает множество прегрешений»[42]. Ибо, где творятся грехи, там не может быть ни полного доверия, ни любви; любовь же полностью покрывает грехи, она ничего не знает о грехах. И дело не в том, чтобы человек не грешил, а в том, что она полностью изгоняет и искореняет грехи, как будто их никогда не случалось. Ибо все дела Божьи весьма совершенны и столь изобильны, что, кому Он прощает, Он прощает вполне и совсем и гораздо охотней большое, нежели малое, а это соделывает глубокое доверие. Сие нахожу я гораздо и несравненно лучшим, сие приносит большую награду и является более верным, чем первое знание, поскольку ему не препятствуют ни грехи и ничто иное. Ибо кого Бог обрящет в подобной любви, того в соответствии с ней Он и судит, оступался тот или нет. Но кому прощается больше, тот должен иметь больше любви, как сказал наш Господь Христос: «Кому прощается больше, тот и да любит больше»[43].

16. Об истинном покаянии и о блаженной жизни

Многим людям кажется, что им надо совершать нечто великое во внешних делах, таких как пост, хождение босиком и подобное этому, что называется покаянием. Истинное и лучшее покаяние[44], с помощью которого стремительно подымаются к горнему, состоит в том, чтобы человек начисто и совершенно отрекся от всего, что не является Богом и Божественным в нем самом и во всяком творении, и крепко и полно и совершенно прилепился в несокрушимой любви к своему любимому Богу, дабы его благоговение и потребность в Нем были велики. В каком труде ты этого в наибольшей мере добьешься, в том ты и праведней. Чем сего больше, тем истинней покаяние и тем больше оно изгонит грехов и даже само наказание. Да, в скором времени ты сумел бы в праведном отвращении стремительно и мощно отойти от всех прегрешений и устремиться к Богу с такой силой, что сотвори ты хоть все грехи, что со времен Адама были соделаны и впредь будут свершаться, — это вкупе с наказанием тебе полностью простится и, если бы ты умер сейчас, то был бы возведен пред лице Божье.

Это — истинное покаяние, и оно проистекает, в особенности и в наибольшей мере, из достойного страдания в совершенном труде покаяния Господа нашего Иисуса Христа. Чем сильней человек запечатлеет его образ себе, тем дальше отступят от него все грехи и наказание за прегрешения. Человеку следует также привыкнуть во всех своих трудах постоянно облекаться в жизнь и дела Господа нашего Иисуса Христа: во всяческом Его труде и покое, страдании и бытии. И да держит он Его постоянно перед глазами, как перед глазами держит Он нас.

Такое покаяние есть дух, вознесенный от всех вещей к Богу. В каких трудах ты можешь этого в большей мере добиться и с помощью каких добиваешься, в тех с легким сердцем и подвизайся. А если в этом помешает тебе какое-нибудь внешнее делание, будь то пост, бдение, чтение или что-то другое, оставь сие по доброй воле без всякого опасения, что ты из-за этого нечто упустишь из трудов покаяния. Ведь Бог не взирает на то, каковы суть дела, но только на то, каковы в делах любовь, благоговение и дух. Для Него не столько важны наши труды, сколько важен наш дух во всех наших трудах и то, чтобы посреди вещей мы возлюбили Его одного, потому что человек слишком жаден, ему мало Бога. Да вознаградятся все твои труды тем, что твой Бог о них знает, и тем, что в трудах ты держишь Его в голове; сего да будет тебе во всякое время достаточно. И чем чище и непосредственней ты держишь Его в голове, тем действенней все твои труды искупают все прегрешения.

Ты мог бы также подумать о том, что Бог был всеобщим Спасителем целого мира. За это я много больше благодарен Ему, чем если бы Он спас меня одного. Также и тебе следует стать всеобщим спасителем всего того, что ты испортил в себе грехами. Со всем этим прильни к Нему, ибо грехами ты извратил все, что в тебе пребывает: сердце, помыслы, тело, душу, силы[45], и что у тебя и в тебе есть еще; все это весьма нездорово и искажено. Посему прибегни к Тому, у Кого нет никакого порока, но есть только чистая благостыня, потому что Он — всеобщий Искупитель всей твоей порочности, внутренней и внешней.

17. Как человеку соблюсти себя в мире, если внешние невзгоды, в каковых пребывали Христос и многие святые, обошли его стороной, и как он должен следовать Богу

Страх и уныние могут овладеть людьми потому, что жизнь Господа нашего Иисуса Христа и святых была так строга и скорбна. Человек же на столь многое неспособен, а также не чувствует себя к сему призванным. И вот поэтому люди, видя себя в этом непохожими, часто думают, что они далеки от Бога, Которому якобы не в состоянии следовать. Так не должен никто думать! Ни в коем случае человеку нельзя почитать себя удаленным от Бога, — ни из-за недостатков, ни из-за слабости, ни из-за чего-то другого. Ну а если случится, что твои великие прегрешения отгонят тебя, так что ты не сможешь, узреть себя подле Бога, то надобно бы тебе все же понять, что Бог — подле тебя. Ведь в том-то и состоит великое зло, что человек отдаляет себя от Бога. Ибо если человек ходит далеко или рядом, то Бог никогда далеко не уходит; Он всегда остается поблизости, а если не сможет остаться внутри, то все же выйдет не дальше, чем за дверь.

Не иначе обстоит дело и со строгостью следования. Посмотри, в чем могло бы твое следование заключаться. Ты должен приметить и принять во внимание, к чему ты привлекаем Богом больше прочего. Ведь все люди призваны к Богу вовсе не одним и тем же путем, как указывает святой Павел[46]. И если ты обнаружишь, что ближайший твой путь лежит не через многие внешние деяния и тяжкие труды либо лишения, — от чего, безусловно, зависит не слишком-то многое и к чему человек должен быть призван от Бога и иметь силы совершить правильно без извращения своей внутренней сущности, — итак, если ты ничего такого в себе не обнаружишь, то будь совершенно доволен и не придавай этому большого значения.

(Но) ты мог бы сказать: раз в этом нет ничего, зачем же тогда так поступали наши предки, многие святые?

Подумай-ка, наш Господь дал им сей путь, но даровал им также и силы так поступать, дабы они сим путем могли следовать. И в этом с их помощью Он обрел Свое наслаждение, и в этом же они должны были обрести свое благо. Ведь спасение людей Бог не связал с каким-либо особым путем. Того, что один путь имеет, не имеет другой, однако возможность (спасения) Бог даровал всем добрым путям, ни одному из добрых путей в том не отказано. Ибо одно благо не против другого блага. И людям нужно понять, что они поступают неверно, когда время от времени видят доброго человека или слышат, что о нем говорят, а он не их пути следует, и это (в их глазах) все равно что погибель. Не по сердцу им его добрый путь, — они и не ценят его добрый путь и его добрых намерений. Это неправильно! Когда проверяешь чей-нибудь путь, надо, ничьим путем не гнушаясь, больше обращать внимание на то, имеет ли человек добрую волю. Не может следовать каждый одним и тем же путем и все люди не могут следовать единым путем, не может один человек идти всеми путями и путем каждого.

Пусть каждый встанет на свой добрый путь и включит в него все другие пути и пусть охватит в своем пути все пути и все благо. Смена пути делает непостоянным путь и духовное делание. Что может дать тебе один путь, того ты сумеешь добиться и на другом, — если он добр и достохвален и одного лишь Бога имеет перед собою. К тому же все люди не могут идти одним и тем же путем. Не иначе обстоит дело со следованием строгому образу жизни святых. Сей образ ты должен, конечно, любить и он должен быть тебе по сердцу, без того, однако, чтобы ему следовать.

Тут ты мог бы сказать: наш Господь Иисус Христос, Он всегда шел высшим путем. Им же по праву и мы должны следовать.

Это воистину так! Нашему Господу надо подлинно следовать, но только не на каждом пути. Наш Господь постился сорок дней. Но никому не следует о том помышлять, чтобы так подвизаться. Христос, Он совершил множество дел, имея в виду, что мы должны следовать Ему внутренне, а не телесно. И потому-то надо стараться, дабы идти духовным путем, ибо Он более взирает на нашу любовь, чем на наши дела. Мы должны Ему по-своему следовать.

Но как?

А вот послушай, — во всем.

Как и каким путем?

Как я часто уже говорил: я ценю духовный труд гораздо выше телесного.

Как это?

Христос постился сорок дней. В этом следуй Ему, примечая, к чему ты в наибольшей мере склонен или готов; — вот за то и примись и внимательно наблюдай за собой. Тебе не один раз предстоит отречься от чего-то с большей готовностью, чем отказаться вообще от всякой еды. Иногда же будет трудней не молвить единого слова, чем удержаться от речи. А порой человеку бывает сложней перенести легкую брань, которая ничего-то в себе не содержит, чем, может быть, тяжкий удар, к которому он приготовился. И ему гораздо трудней в толпе пребывать одному, чем в пустыне, и часто сложней оставить что-либо малое, чем что-то большое, и совершить малый труд, нежели тот, что почитается за великий. Так в своей убогости человек способен истинно следовать нашему Господу, никогда не почитая себя сильно от Него удаленным.

18. Каким образом человек может вкушать тонкие яства, иметь, как и подобает ему, роскошные платья и веселых приятелей, которые сопутствуют ему, согласно естественному порядку вещей

Тебе не подобает излишне тревожиться о пище и платьях в том смысле, чтобы считать их слишком хорошими для себя. Приучи свое основание и свою душу к тому, чтобы они были гораздо выше сего. Они ни чему не должны отдаваться вполне, кроме одного Бога, над всеми другими вещами должны они воспарять.

Почему?

Да потому, что иначе это было бы немощной сущностью, — ее пришлось бы оправдывать внешними одеждами. Сокровенное должно определять внешность, ведь только оно находится при тебе. Если у тебя будут другие одежды, в своем основании ты мог бы их воспринять так, чтобы в них себя обнаружить. Выпади на твою долю другие, — ты примешь и их с готовностью и охотно. Не иначе обстоит дело с яствами и друзьями и родственниками и со всем, что Бог тебе дарует либо у тебя отнимает.

И я почитаю лучшим, чем все остальное, когда человек вполне отдает себя Богу, дабы, что бы ни вздумал взвалить на него Бог, будь то поругание, теснота или какое-то другое страдание, он принял бы это с радостью и благодарением и скорее отдал бы себя в руки Божьи, чем самому входить в рассуждение. И вот поэтому во всех вещах поучайтесь у Бога и Ему следуйте, и будет вам благо! В этом же можно найти честь или покой. Но если выпадет человеку непокой и бесчестье, то надобно и их выносить и с готовностью хотеть выносить. Посему могут есть с полным правом все те, кто подготовлен к посту.

Сказанное является причиной того, почему Бог своих друзей избавляет от тяжких и многих страданий. И иначе Его неизмеримая благость не могла бы их допустить, не будь столь великой и обильной благодати в страданиях, а Он не хочет и не может позволить своим пройти мимо блага. Но Ему достаточно и доброй, праведной воли; в противном случае Он не позволил бы им избегнуть страдания из-за неизреченной благодати, которая в страдании пребывает.

Итак, покуда Богу достаточно, будь доволен и ты. Но если Он тебе уготовит что-то другое, то и тогда будь доволен. Ибо во всяком своем хотении человек должен быть внутренне преданным Богу, чтобы не слишком себя успокаивать ни делами, ни образом жизни. Но более всего тебе надлежит избегать любого отличия, будь то в одежде, еде, словесах, — скажем, произносить высокопарные речи, — или отличия в поведении; это все ни к чему. Между тем тебе следует знать, что не всякая особенность тебе возбраняется. Есть много особого, чего стоит держаться в иные времена и при иных людях. Ведь кто необычен, тому и совершать подобает порой много необычного самыми разными способами.

Человек должен внутренне преобразиться во всем в Господа нашего Иисуса Христа, дабы в нем узрели отблеск всех Его дел и Его Божественного лика. И человеку надобно все Его труды в себе понести — в совершенном уподоблении, на какое он только способен. Тебе — действовать, а Ему — воплощаться. Изводи свое дело из всего твоего благоговения и полной самоотдачи. К сему приучай свой дух во всякое время, еще же к тому, чтобы во всех делах преображаться в Него.

19. Почему Бог зачастую попускает, дабы благие люди, которые воистину благи, были удерживаемы от своих добрых дел

Только затем верный Бог попускает, чтобы Его друзья зачастую в немощь впадали, дабы у них отпала любая опора, на которую они могли бы опереться либо облокотиться. Ведь для любящего человека бывает большим утешением, когда он способен на многое и большое: в бодрствовании ли, в пощении или в других упражнениях, так же как в особых, великих и тяжких делах. Это им — великая радость, поддержка, надежда, и потому для них их поступки — опора, оплот и фундамент. Наш Господь хочет у них это отнять, а также желает, чтобы только Он стал их твердыней и основанием. И Он это творит не иначе, как по своей пречистой благости и милосердию. Ведь ничто другое, — кроме личной благости, — не подвигает Бога на какое-либо деяние; наши дела нимало тому не способствуют, чтобы Бог нам что-нибудь даровал и что-то делал для нас. Наш Господь хочет, чтобы Его друзья от сего были свободны[47], и потому отнимает у них такую опору, — с тем, чтобы Ему одному стать их опорой. Он хочет дать им великое и хочет не по иной причине, как только по своей вольной благости. Он должен быть их опорой и утешением, они же во всех великих даяниях Божьих должны почитать и сознавать себя чистым ничто. Ведь чем более обнаженным и свободным дух предстанет пред Богом и будет Им соблюдаем, тем глубже человек погрузится в Бога и тем восприимчивей станет ко всем достохвальным даяниям Божьим. Ибо человек должен строить только на Боге.

20. О Теле нашего Господа, сколь часто ему следует причащаться, каким образом и в каком благоговении

Кто намерен причаститься Телу нашего Господа, тому не надо исследовать, что он ощущает в себе или чувствует, или же сколь велики его благочестие или умиление, но ему надо осознать, сколь велики его воля и решимость. Не нужно высоко ценить то, что ты чувствуешь; почитай важным то, что ты любишь и к чему устремляешься.

Тот человек, что желает и может радостно шествовать к нашему Господу, должен, первое, тем обладать, чтобы видеть свою совесть свободной от всякой обузы грехов. Другое заключается в том, чтобы воля человека была направлена к Богу, дабы он ни к чему не стремился и дабы не удовлетворялся ничем, кроме Бога, и тем, что совершенно Божественно, и чтобы чуждое Богу ему не было по сердцу. По тому же ты можешь узнать, как далек или как близок ты Богу, — по тому, сколь от этого малым или сколь многим ты обладаешь. Третье, что в себе надлежит иметь человеку, чтобы любовь к таинству, а через него и к нашему Господу, все более и более возрастала, а благоговейный страх при этом из-за частого приобщения не уменьшался; ибо что является жизнью одного человека, то часто является смертью другого[48]. Посему тебе надобно в себе примечать, возрастает ли твоя любовь к Богу и не исчезает ли благоговение. Чем чаще ты будешь приступать к таинству, тем совершенней ты станешь и тем это будет лучше и полезней. А посему не дай ни удержать себя, ни отговорить от твоего Бога, ведь чем больше, тем лучше и тем Бог желанней. Ибо Господь наш хочет, чтобы жить Ему в человеке и с человеком.

Тут ты мог бы сказать: увы, господин, я вижу себя столь пустым, холодным и вялым, а потому не дерзаю приближаться к нашему Господу!

Тогда я скажу: тем более ты нуждаешься в том, чтобы приступить к своему Богу! Ибо ты станешь от Него воспламенен и горяч, и будешь в Нем освящен, связан и соединен с Ним одним. Именно в таинстве, и больше нигде, обрящешь ты благодать столь непосредственно, а твои телесные силы так соберутся и так соединятся священной силой вещественного присутствия Тела нашего Господа, что все рассеянные мысли и дух человека будут здесь собраны и объединены, и те, что сами по себе были порознь весьма склонены долу, будут здесь подняты и предъявлены Богу в совершенном порядке. И Богом, живущим внутри, будут обращены они вглубь и освобождены от телесных оков преходящих вещей и тотчас к вещам Божественным обратятся, и, укрепленное Его Телом, тело твое обновится. Ибо нам следует, преобразиться в Него[49] и полностью соединиться, так что Его будет нашим, а все наше — Его: наше сердце и Его — одним сердцем, наше тело и Его — одним телом. Нашим помыслам и нашей воле, стремлению, силам и членам подобает быть так перенесенным в Него, дабы Его ощутить и обнаружить во всех силах тела и души.

Здесь ты мог бы сказать: увы, господин, я ничего не примечаю в себе из великих вещей, одно только убожество. Как же могу я взять на себя смелость обращаться к Нему?

Поверь, ежели ты хочешь полностью преобразить свою нищету, припади к питающему кладезю всех неизмеримых богатств и станешь богат, ибо ты в себе должен знать, что только Он — кладезь, коим ты можешь быть удовлетворен и насыщен. «За тем, — скажи, — я желаю обратиться к Тебе, чтобы Твое богатство наполнило мою нищету, и Твоя безграничность заполнила мою пустоту, и Твое неизмеримое, неизъяснимое Божество исполнило мое несказанно презренное, развращенное человечество».

Увы, господин, я так много грешил, я не могу искупить!

Ступай к Нему, Он надлежащим образом искупил всю вину. В Нем можешь ты принести достойную жертву небесному Отцу за все твои прегрешения[50].

Увы, господин, я хочу воспеть хвалу и не могу!

Отправляйся к Нему, только Он — приемлемая для Отца благодарность и неизмеримая, истинно изреченная, совершенная хвала всяческой Божественной благости.

Коротко говоря, если хочешь избавиться от всех недостатков, облечься в добродетели и благодать и быть блаженно возведенным и препровожденным к истоку всяческой добродетели и благостыни, то живи, приступая к таинству достойно и часто. Тогда ты будешь с Ним соединен и Его Телом облагорожен. Воистину, в Теле нашего Господа душа столь крепко привязана к Богу, что никакие ангелы, даже из числа херувимов и серафимов, не сумеют ни увидеть, ни распознать разницы между ними обоими. Ибо где они касаются Бога, там касаются они и души, а где души — там и Бога. Никогда не бывало такового единства. Ведь душа объединена с Богом гораздо плотней, чем тело и душа, составляющие человека. Сие единство много тесней, чем если бы кто-то влил в бочонок с вином каплю воды; тогда остались бы вода и вино. А это обращается в единое так, что никакое творение не в силах распознать разницы.

Тут ты мог бы сказать: как такое возможно? Ничего из этого я не чувствую!

Ну так что ж из того? Чем меньше ты чувствуешь и веруешь крепче, тем вера твоя достохвальней, и тем более она почитаема и хвалима, ведь цельная вера есть нечто большее в человеке, чем пустое мечтание. В ней обладаем мы подлинным знанием. Подлинно, у нас нет недостатка ни в чем, как только в истинной вере. Нам кажется, что в одном имеем мы больше благ, чем в другом. Сие следует лишь из внешних установлений, и все же в одном не больше благ, чем в другом. Итак, кто верует равно, тот равно получает и равно имеет.

Тут ты мог бы сказать: как я могу уверовать в великое, пока не обретаю себя в таком состоянии, но чувствую немощным и склонным ко многим вещам?

Взгляни, и тогда ты в себе обнаружишь вещи двоякого рода, которые и наш Господь в себе заключал. И Он обладал высшими и низшими силами, они тоже имели двоякое действие. Его высшие силы владели и наслаждались вечным блаженством, а низшие пребывали в тот же самый час на земле в величайшем страдании и борении; и ни одно из названных дел не мешало другому в своем протекании. Не иначе пусть будет в тебе: высшие силы должны быть вознесены к Богу, предъявлены Ему и представлены. Но всякое страдание, заметь, следует вверять совершенно и полностью телу, и еще низшим силам и помыслам, духу же следует быть в полную силу вознесенным, освобожденным и погруженным в своего Бога. Терзания чувств и низших сил, как их искушения, не касаются духа. Ведь чем непримиримей и жестче борьба, тем торжество и честь победы больше и достохвальней. Чем тяжелей искушение и упорней приражение греха, а человек их все же преодолеет, тем в большей мере присуща тебе добродетель и тем милей она Богу. А посему, если ты хочешь достойно воспринять своего Бога, посмотри на то, как твои высшие силы направлены к твоему Богу и как твоя воля ищет Его воли, а также на то, что ты у Него просишь и какова твоя верность Ему.

В таком (состоянии) человеку никогда не вкусить дражайшего Тела нашего Господа, не снискав при этом особенно великой благодати; — и чем чаще, тем пользительней. Да, человек мог бы воспринять Тело нашего Господа в таком благоговении и трепете, что, будь он призван войти в низший ангельский хор, причастившись Телу один-единственный раз, он был бы возведен в следующий хор; да, в таком благоговении его восприняв, ты был бы удостоен восьмого или даже девятого хора[51]. Поэтому, если два человека по своей жизни равны и один причастится с достоинством Телу нашего Господа хоть на раз больше другого, то сей человек будет благодаря этому перед другим, словно воссиявшее солнце, добившись особого единения с Богом.

Сие потребление и блаженное вкушение Тела нашего Господа заключается не только в причащении внешнем, оно также состоит в причащении духовном, — с душою алчущей, в благоговейном единстве[52]. Подобным образом человек может причаститься со столь глубокою верой, что благодатью он станет богаче, чем всякий другой человек на земле. Это он может совершать по тысячу раз на дню и даже чаще, будь он там, где живет, болен или здоров. Однако к этому надо готовиться, как к принятию внешнего таинства: по указанию доброго предписания и в соответствии с силой желания. Ну а если желания нет, тогда возгори и подготовь и соблюди себя соответственно, и будешь во времени свят и блажен в вечности. Ведь идти за Богом и Ему следовать — это и есть вечность. Ее же подай нам, Учитель истины, Почитатель целомудрия и Жизнь вечности. Аминь.

21. Об усердии

Если кто-нибудь возжелает причаститься Телу нашего Господа, то он может приступать без особого опасения. Но все же приличествует и подобает прежде исповедаться, — если даже человек не осознает вины за собой, то хотя бы ради плодов таинства исповеди. Случись, однако, так, что человека что-то укоряет, а пойти к исповеди он не может из-за множества дел, тогда пусть идет к своему Богу и обвинит себя перед Ним в великом раскаянии и пусть остается спокоен до тех пор, пока не представится случай исповедаться. (Но) если у него между тем исчезнет осознание и укор грехов, то он может подумать, что и Бог о них позабыл. Богу следует открывать грехи прежде, чем людям, и, если ты виноват, весьма серьезно относиться к исповеди перед Богом и жестоко себя укорять. И это не следует легкомысленно не замечать и обходить стороной ради внешней епитимьи, когда захочешь приступить к таинству, ведь только настрой человека в деяниях праведен и божествен и добр.

Надо учиться посреди трудов оставаться несвязанным[53]. Но неискушенному человеку это покажется странным — добиваться того, чтобы никакое множество и никакое занятие ему не препятствовало. Для сего потребно великое усердие и чтобы Бог постоянно пребывал с ним и неприкровенно сиял во всякое время в любом окружении. Еще нужны расторопное усердие и две вещи в особенности. Первая, дабы человек держал себя внутренне совершенно закрытым, чтобы его дух был защищен от картин, находящихся снаружи, — да останутся они вне его и не блудят с ним самым необузданным способом и не обрящут в нем места. Другая, чтобы человек не млел и не рассеивался ни в своих внутренних образах, будь то прельщением или экзальтацией духа, ни в образах внешних или чем-то ином окружающем человека, не отдаваясь во власть множественности. Человек обязан приучать к этому все свои силы и на это направить, и держаться своей внутренней сути.

Здесь ты мог бы сказать: человек должен обращаться вовне, коль скоро ему предстоит созидать нечто внешнее, ведь никакое дело не может совершиться помимо формы своего собственного проявления.

Это, конечно, правильно. Однако для искушенных людей внешние формы проявления не являются чем-то внешним, ведь все вещи обладают для внутрь-обращенного человека сокровенным способом Божественного (бытия).

Вот что необходимо прежде всего: чтобы человек полностью и совершенно приучил и приохотил к Богу свой разум; и тогда внутри него всегда будет веять дыхание Божье. Разуму ничто так не свойственно и не присуще и не близко как Бог. Никогда он не устремится куда-то еще; он не обратится к творениям, иначе над ним совершится насилие и несправедливость, при этом он тотчас же будет сломлен и извращен. Если же он помрачится в юном или каком-нибудь другом человеке, то придется его выправлять с великим усилием, и нужно будет к тому приложить все, что возможно, дабы разум вновь мог навыкнуть и выпрямиться.

И вот еще каким образом Бог может стать свойственным ему и присущим: когда разум направится по ложной дороге и обретет опору в творениях, ими украсится и к ним возымеет привычку, то в сей части станет он столь ослаблен и сам по себе столь бессилен, а в его благородном стремлении будут чиниться ему такие препятствия, что любое усердие, которое способен проявить человек, окажется все-таки слишком ничтожным, чтобы вновь себя вполне приучить к прежнему. И вот когда человек все приложит к сему, тогда сам будет нуждаться в постоянной опеке.

Людям прежде всего нужно стремиться к тому, чтобы приучить себя верно и накрепко. Захоти неискушенный и необученный человек жить и поступать так, как искушенный, он погубит себя полностью и бесповоротно, и из него ничего не выйдет. Но если он сперва сам отвыкнет от всех вещей и от них отстранится, то сможет впредь осмотрительно совершать все свои труды и безбоязненно им отдаваться, отрекаясь от них без всякой помехи. Наоборот, если человек что-то любит и находит в этом отраду и этому с готовностью отдается, будь то в пище или питье, или в чем-то еще, то для неискушенного человека это без ущерба не обойдется.

Людям надо привыкнуть к тому, чтобы ни в чем не искать и не преследовать своего, но обретать и постигать во всем Бога. Ибо Бог не дает даров и никогда еще не давал с тем, чтобы человек ими овладел и на том успокоился. Напротив, все дары, что Он даровал на небе и на земле, их все давал Он лишь с целью дать один единственный дар, коим Он является Сам. Всеми теми дарами Он хочет приуготовить нас к дару, каковым является Сам. И все деяния, что Бог творил на небе и на земле, те сотворил Он только затем, чтобы совершить одно лишь деяние, а именно: тем Себя осчастливить, что может нас осчастливить. Итак, я говорю: во всех дарах и во всех трудах нам следует учиться взирать на Бога, и мы не смеем ничем удовлетворяться и ни на чем останавливаться. Для нас в этой жизни не может быть никакой остановки. И ее никогда не было ни для кого, как бы далеко он ни заходил. Человек должен прежде всего постоянно и на каждый час сызнова пребывать обращенным к дарам Божьим.

Я коротко расскажу об одной, что страстно желала что-то иметь от нашего Господа, но тогда я сказал, что она еще не готова, и ежели ей, столь неготовой, Бог подаст дар, то она пропадет.

Вопрос: почему же она была не готова, она ведь имела добрую волю, а Вы говорите, что сия способна на все и в ней заключаются все вещи и всяческое совершенство?

Это правильно, и все-таки волю следует брать в двух смыслах: одна — это воля случайная и не существенная воля, другая же — воля решающая, воля деятельная и привитая воля.

Поверь, недостаточно, чтобы человеческий дух пребывал отрешенным лишь в настоящий момент, когда человек решит вспомнить о Боге; но следует иметь привитую отрешенность, которая предшествует также, как и последует. Только тогда можно получить от Бога великие вещи и Бога в вещах. Если человек не готов, то он исказит дар, а с даром и Бога. Сие является причиной того, почему Бог во всякое время не может нам даровать то, что мы у Него просим. У Него нет недостатка ни в чем и Он может дать в тысячу раз скорее, чем мы способны принять. Но мы совершаем над Ним насилие и несправедливость, препятствуя своей неготовностью в Его природном деянии.

Человек должен учиться, получая дары, изгонять себя из себя самого и не оставлять и не искать ничего своего: ни пользы, ни утешения, ни благочестия, ни сладостности, ни награды, ни Царствия Божьего, ни собственной воли. Бог никогда Себя не вверял и не вверит ни в какую чуждую волю. Он Себя никому не вверяет, только Своей личной воле. Но где Бог находит Свою волю, там Он ей отдается и в нее допускает Себя со всем тем, что Он есть. И чем больше мы отрекаемся от своего, тем больше мы в нее погружаемся. По этой причине Ему недостаточно, чтобы мы один-единственный раз отказались от себя и всего, что мы имеем и можем, но мы должны часто обновляться, делая себя во всех вещах свободными и простыми.

И еще весьма потребно, чтобы человек не дал себе успокоиться на том, что он имеет в душе добродетели: послушание, нищету и другие достоинства. Ему подобает себя самого упражнять и испытывать в трудах и плодах добродетели, и стараться, желать и стремиться быть людьми наставляемым и испытуемым. Ведь мало того, чтобы совершать дела добродетели, мочь творить послушание, взваливать на себя нищету или презрение или каким-то другим образом вести себя смиренно или бесстрастно. Надо прилагать тщание и не прекращать, пока не обретешь добродетель в ее существе и основе. А то, что человек имеет ее, можно узнать вот по чему: когда он находит себя склонным прежде всех вещей к добродетели и когда совершает дела добродетели без приуготовления воли и творит их без особого личного понуждения к праведному и великому деянию, творит их более ради них самих и из любви к добродетели, без всякого почему, — только тогда, и не раньше, он имеет добродетель совершенным образом.

Надлежит покидать себя до тех пор, пока не прекратишь удерживать ничего своего. Всякое волнение и непокой всегда происходят от своеволия, замечают это или же не замечают. В сплошном отказе от воли и похотей и от всего, что среди вещей можно любить и желать, следует себя со всем своим помещать в благую и возлюбленную волю Бога.

Вопрос: следует ли также по своей воле избегать сладостных переживаний Бога?[54] Не будет ли это проистекать из лености и малой любви к Нему?

Так, конечно, и будет, если не видеть различия, ибо от чего сие проистекает, от лености или истинной отрешенности или бесстрастия, можно определить по тому, обнаружит ли человек в этом состоянии, внутренне вполне безмятежном, что он верен Богу ровно настолько, насколько когда пребывает в сильнейшем восторге, — что также и здесь он делает все, что делал бы там, и не меньше, и что по отношению к любой отраде и помощи он так же отрешен, как был бы, переживай он постоянно присутствие Божье.

Для праведного человека, который пребывает в совершенной благой воле, никакое время не может быть слишком коротким. Ведь если такова его воля, что он хочет всего, на что только способен, и не только теперь, но живи хоть тысячу лет, он хотел бы делать все то, на что только способен, подобная воля стоит того, сколько можно было бы за тысячу лет заработать трудами: перед Богом он все совершил.

22. Как должно следовать Богу и о добром пути

Человек, возжелавший начать новое житие или дело, должен прибегнуть к своему Богу и добиваться от Него с великим упорством и в глубоком почтении, чтобы Он ниспослал ему наилучшее и достойное и для Него наиболее дорогое. И пусть он хочет и жаждет не своего, но единственно возлюбленной воли Бога, а кроме нее ничего. Что бы ни послал ему Бог, то пусть он в простоте приемлет от Бога, считая это за лучшее для себя, и пусть будет этим вполне и совершенно доволен.

А если позже ему другой путь больше понравится, то ему стоит подумать: сей путь определил тебе Бог, и он для Него наилучший. В этом человек должен довериться Богу и должен все благие пути свести в тот единственный путь, воспринимая в нем и ему соответственно вещи, какого бы рода они ни были. Ибо что доброго Бог одному пути придал и присвоил, то самое можно найти и в других добрых путях. В одном пути следует все добрые пути воспринять, — а не только сего пути свойства. Ведь в любом случае человек должен делать что-то одно, он не способен все делать. Но это одно должно быть единым, а в этом едином надлежит охватывать все. Захоти человек совершить все, это и то, и оставить свой путь и встать на другой, который ему только что гораздо больше пришелся по вкусу, — сие, воистину, привело бы к великому непостоянству. Как, скажем, человек, раз и навсегда ушедший в орден из мира, стал бы скорей совершенным, нежели тот, что, будучи свят, переходит из ордена в орден. Это проистекает из-за смены пути. Да изберет человек один добрый путь и остается на нем постоянно; да сведет в него все благие пути и воспримет его как Богом ниспосланный; да не начнет он сегодня одно, а завтра другое, и да пребудет без всякой заботы о том, что он что-то на этом пути упускает. Ибо с Богом ничего нельзя упустить, как мало может Бог упустить, столь же мало можно упустить вместе с Богом. Потому возьми у Бога одно и включи в него всякое благо.

Но если окажется, что благо с собой не в ладу, так что одно не допускает другого, то пусть это будет тебе определенным знамением, что оно не от Бога исходит. Одно благо не против блага другого, как сказал наш Господь: «Всякое царство, само в себе разделенное, должно опустеть»[55], и как Он сказал: «Кто не со Мною, тот против Меня, и кто не собирает со Мною, тот расточает»[56]. Пусть будет для тебя явным знамением: если одно благо не допускает или разрушает другое, — даже самое малое, — то оно не от Бога исходит. Оно должно было бы привнести, а не разрушить.

Здесь было брошено краткое замечание: что нет-де сомнения, верный Бог приемлет каждого человека в его наилучшем.

Да, воистину так. Кого можно обрести и стоящим, Он никогда не возьмет распростертым, ибо благость Божья созерцает все вещи в (их) совершенстве.

Тут спрашивали: отчего в таком случае Бог не призывает людей, о которых Он знает, что им предстоит отпасть от благодати крещения, чтобы они умерли в своем детстве, пока еще не пришли к применению разума, — раз Ему о них ведомо, что они падут и вновь не восстанут; ведь это было бы их наилучшим?

Тогда я сказал: Бог — не разрушитель всякого блага, а исполнитель. Бог — не разрушитель природы, а ее завершитель; и благодать не разрушает природу, она ее завершает. Если Бог нарушит природу в самом начале, то над ней свершится насилие и беззаконие, сего Он не делает. Человек обладает свободной волей, посредством которой он может выбирать благо и зло. Господь предлагает ему в злодеянии смерть, а в благодеянии жизнь. Человек должен остаться свободным и властвовать над всеми своими деяниями цельно и непринужденно. Благодать не отменяет природу, она ее завершает. Преображение не отменяет благодать, оно ее завершает, ибо преображение есть исполнение благодати. Итак, в Боге нет ничего, что разрушало бы что-то, имеющее каким-либо образом бытие, но Он есть завершитель всего. Так же и мы не должны в себе разрушать никакое, даже самое малое благо, даже незначительный путь ради великого, но должны возводить его к Наивысшему[57].

Тут говорилось об одном человеке, который однажды решил начать новую жизнь, и я сказал в таком роде: что человеку следует стать человеком, ищущим Бога во всем и обретающим Бога во всякий час и на любом месте и при всех людях во всех образах. В этом можно всегда возрастать беспрерывно и расти, никогда не приходя к концу возрастания.

23. О внутренних и внешних делах

Положим, некий человек со всеми своими внутренними и внешними силами возжелал войти в себя самого, и он находится в таком состоянии, что в нем нет никаких образов и никаких понуждающих устремлений, и так он остается без всякого дела, внутреннего, а равно и внешнего. В этом случае надо подумать, не подвигнет ли сие само по себе к действию. Если получится так, что человека не тянет ни к какому деланию, и он не захочет ничего предпринять, то следует себя к деланию, будь оно внутренним или внешним, принудить. Ибо человек не должен себя оставлять чем-либо довольным, каким бы хорошим это ни было и ни представлялось. И где человек иной раз окажется под принуждением или ограничением, пусть люди увидят, что он скорей здесь задействован, нежели действует сам, и что он учится сотрудничать со своим Богом. Не то чтобы надо отпасть, изменить или отречься от своей внутренней сути, нет, но надлежит в ней и с ней и из нее научиться действовать так, чтобы сокровенное изводить в действие, а действие вводить в сокровенное, привыкая подобным образом без принуждения делать. Ибо должно направить свой взор на сие сокровенное дело и из него вовне действовать, идет ли речь о чтении, о молитве или о каком-то, если случится, внешнем труде. Однако если внешнее делание захочет отменить сокровенное, то сокровенному следуй. А если оба сумеют совпасть, то это было бы наилучшим, чтобы сотрудничать с Богом.

Теперь вопрос: какое еще сотрудничество может иметь человек, коль скоро он (уже) отказался от себя самого и всех дел, — как сказал святой Дионисий: тот наивысочайше рассуждает о Боге, кто от полноты внутреннего богатства может о Нем наиглубочайше молчать[58], — и коль скоро отпадают образы и дела, хвала и благодарность или то, что еще мог бы человек сотворить?

Ответ: дело все же остается присущим и свойственным людям, оно является уничтожением себя самого. И тем не менее каким бы великим ни оказалось сие уничтожение и уничижение себя самого, оно будет неполным, если Бог Сам не завершит его в человеке. Только тогда смирение совершенно достаточно, когда Бог смирит человека посредством самого человека. Только тогда, и не раньше, будет достаточно человеку и добродетели.

Вопрос: как должен Бог уничтожить человека через него самого? Сдается, что сие уничтожение человека есть возвышение через Бога, ведь и Евангелие говорит: «Кто умалит себя, тот возвысится»[59].

Ответ: да и нет! Человек должен «умалить» себя самого, а этого-то как раз недостаточно, ибо сие творит Бог. И он должен «возвыситься», однако не так, что сие уничижение — одно, возвышение же — другое. Напротив, высочайшая вершина возвышения находится в глубокой бездне смирения. Ведь чем глубже дно и чем оно ниже, тем возвышение и высота больше. И чем глубже колодец, тем он одновременно и выше; высота и глубина суть одно. Потому, чем больше сумеешь себя умалить, тем станешь возвышенней. Посему сказал наш Господь: «Кто хочет быть наибольшим, тот между вами наименьшим да станет»[60]. Кто хочет быть тем, тот должен стать этим. То бытие можно обрести в этом лишь становлении. Кто станет наименьшим тот будет, воистину, величайшим, но кто стал наименьшим, тот уже теперь величайший. Так оправдывается и исполняется слово Евангелиста: «Кто уничижит себя, тот возвысится». Ибо все наше бытие ни в чем ином состоит, как в превращении в ничто.

«Вы обогатились всеми добродетелями»[61], — так начертано. Поверь, этому никогда не случиться, если прежде не станешь бедным во всем. Кто хочет все получить, тот все должен отдать. Это честная торговля и равноценный обмен, как я говорил прежде. Поскольку Бог хочет нам дать Себя Самого и все вещи в свободное владение, постольку Он хочет всю собственность у нас полностью и совершенно отнять. Воистину, Богу вовсе не хочется, чтобы мы своего столько имели, что едва могли бы окинуть то взором. Ведь все дары, что Он нам когда-либо давал, как дары природы, так и дары благодати, те Он нам подавал ни с каким другим умыслом, как только с тем, чтобы мы ничего не забирали себе. Точно так же Он никогда и ничего не давал ни Своей Матери, ни человеку и никакому другому творению. И дабы нас научить и нас оградить, Он часто у нас отнимает то и другое: телесное и духовное благо. Ведь слава принадлежит не нам, но только Ему. Мы же должны всем владеть так, будто нам это одолжено, а не отдано, без всякого обладания, будь то тело либо душа, чувства, силы, внешнее благо, или честь, друзья, сродники, дом, двор и все вещи.

Что же Бог замышляет, когда к сему так устремляется?

Да то, что Сам Он желает быть нашим единственным и полным владением. Этого хочет и сие замышляет и только к сему устремляется, дабы таковым Ему сметь и смочь стать. В этом состоит Его величайшее наслаждение и упоение. И чем полней и обширней Он может им быть, тем совершенней Его блаженство и ликование. Но чем больше вещей мы имеем в нашем владении, тем меньше Его мы имеем своим достоянием; и чем меньше любви мы имеем ко всяким вещам, тем больше Его мы имеем со всем, что Он может подать. Поэтому, когда наш Господь хотел говорить о блаженствах, нищету духа Он поставил им во главу[62], первой же она была в знак того, что любое блаженство и совершенство вместе и порознь имеют начало в нищете духа. И, воистину, если и есть основание, на котором могло бы строиться всякое благо, то ему не обойтись без нее.

За то, что мы обнажены от вещей, которые пребывают снаружи, за это хочет Бог даровать нам в собственность все, что находится в небе, и небо со всей его силой, — да, все, что некогда в нем имело источник и чем обладают все ангелы и святые, так чтобы это стало также и нашим, как их, да, куда в большей мере, чем принадлежность какой-нибудь вещи. За то, что ради Него я исхожу из себя самого, за то Бог со всем, что Он есть и что может подать, будет в полной мере моим достоянием, так же моим, как и Своим, ни меньше, ни больше. В тысячу раз больше Бог будет моим достоянием, чем кем-нибудь приобретенная вещь, которую имеют под спудом, или чем человек сам для себя является достоянием. Никогда ничто никому не принадлежало так, как Бог мне, со всем тем, что Он может и есть.

Это достояние мы должны заслужить тем, что живем здесь, не владея собой и всем, что не есть Он; и чем сия нищета совершенней и обнаженней, тем более подлинным является сие достояние. Но на эту награду никогда не следует зариться и посягать, никогда, ни единого раза не стоит о том помышлять, чтобы чего-то добиться и стяжать, если только не через любовь к добродетели. Ибо, чем более несвязано (сие достояние), тем (оно) более лично, как говорит благородный Павел: «Мы должны иметь, как будто бы не имеем, но все же всем обладаем»[63]. Тот собственности не имеет, кто ни к чему не стремится и не хочет иметь: ни того, что есть у него, ни всего, что есть вне его, — да, у Самого даже Бога.

Хочешь ли знать, что есть человек воистину нищий?

Тот человек нищ воистину духом, который обходится без всего, в чем он не нуждается. Поэтому и сказал сидевший в бочке нагим великому Александру, держащему весь мир под пятой: «Я, — он говорил, — гораздо больший владыка, нежели ты, ибо пренебрег большим, чем ты в свое владение принял. То, что для тебя вожделенно, для меня слишком ничтожно, этим стоит лишь пренебречь»[64]. Тот, кто способен отринуть все вещи, в них не нуждаясь, блаженней того, кто с вожделением всеми вещами владеет. Тот человек наилучший, кто обходится без всего, в чем он не имеет нужды. Поэтому, кто больше способен презреть и оставить, тот в наибольшей мере бесстрастен. Сие покажется великим деянием, когда человек ради Бога отдаст золотом тысячу марок и построит на свое добро многие монастыри и скиты и напитает всех бедняков; это было бы великим деянием. Но тот несоизмеримо блаженней, кто ради Бога с презрением так же много отвергнет. Тот человек, что ради Бога от всех вещей сумел бы отречься, подает ли их Бог или не подает, обладал бы подлинным Царством Небесным.

Тогда ты скажешь: да, господин, но не буду ли я со своими недостатками препятствием и преградой сему?

Имеешь пороки, моли вновь и вновь Бога, не соизволит ли Он и не будет ли Его благоволения на то, чтобы у тебя их отнять, ибо без Него ты ни на что не способен. Отымет Он их у тебя, будь Ему благодарен, не сделает этого, неси их ради Него, но уж больше не как недостатки порока, но как великое упражнение, посредством которого ты, упражняя терпение, можешь заработать награду. Ты должен быть доволен, дает ли Он тебе свои дары или не дает.

Он дает каждому сообразно тому, что для него наилучшее и что подходит ему. Если кому-то нужно сшить платье, то его следует сделать по мерке. Какое платье впору одному человеку, то не годится другому. С каждого человека его мерку снимают; так же и Бог дает каждому лучшее в соответствии с тем, как Он разумеет, что ему это в самую пору. Истинно, кто Богу в этом вполне доверяет, тот обретает и имеет в малейшем так же много, как в величайшем. Захоти дать мне Бог, что Он дал святому Павлу[65], я бы охотно то принял, раз Он так желает. Но если Он того не хочет мне дать, — ибо в отношении совсем немногих людей Он желает, чтобы они уже в этой жизни пришли к такому познанию, — итак, если Бог мне того не дает, то Он мне столь же дорог за это, и я возношу Ему столь же великую благодарность, и я так же вполне тем доволен, если Он мне того не дал, как и тем, если Он мне то дал. И сего мне точно так же достаточно, и сие мне дорого точно так же, одолжил ли Он мне или со мной дело обстояло иначе. Воистину, мне вот как нужно довольствоваться волей Господней: везде, где Бог пожелает сотворить или дать, Его воля должна быть мне столь любезна и дорога, что для меня она бы означала не меньше, чем если бы Он мне дал сей дар или же сие во мне сотворил. Так будут все дары и все дела Божьи моими. И соделай тогда все творения свое наилучшее или свое худшее, они не сумеют у меня это похитить. Как я смогу тогда жаловаться, когда дары всех людей станут моим достоянием? Подлинно, я так тем доволен, что Бог со мною творит, дает или не дает, что я не хочу заплатить ни единого геллера[66], чтобы суметь вести лучшую жизнь, какую я могу только представить.

Тут ты скажешь: я боюсь, что не выкажу к этому достаточно прилежания и не сохраню его, как был бы должен.

Сокрушайся об этом и с терпением переноси и воспринимай это как некое упражнение и будь мирен. Бог терпит хулу и поругание охотно, с готовностью обходясь без услужения и хвалы, лишь бы те обрели в себе мир, кто Его любит и Ему верен. И отчего бы нам тогда не иметь (в себе) мира, если Он нам одно посылает, а другого мы лишены? Написано, и это говорит наш Господь, что «те блаженны, кто ныне страдает за правду»[67]. Истинно, мог бы вор, которого через минуту повесят и который воровством этого вполне заслужил, или тот, кто убил и кого решили колесовать, — покопавшись в себе, они могли бы сказать: «Смотри, ты собираешься пострадать по закону, потому что с тобой только законное происходит», — и они стали бы без промедления блаженны. Подлинно, как бы ни были неправедны мы, но если принимаем от Бога то, что Он с нами творит или не творит, как ниспосланное Им справедливо, и страдаем за правду, тогда мы блаженны. Поэтому не жалуйся, жалуйся только на то, что ты еще жалуешься и тебе не хватает. Лишь на то можешь ты жаловаться, что слишком много имеешь. Ведь кто идет стезей правды, тот обретает как в нищете, так и в достатке.

Тут ты скажешь: взгляни, сколь великие вещи Бог во многих людях творит. Они преосуществлены Божественным бытием[68], и сие Бог в них творит, а не они.

Благодари в них Бога за это, и если Он тебе во Имя Божье даст, так возьми. А если не даст Он тебе, откажись добровольно. Держи только Бога в уме и не беспокойся о том, Бог ли твои дела делает или ты их творишь. Ибо Бог должен их совершать, если только Его держишь в уме, хочет Он того или же нет.

Не беспокойся также о том, какую сущность и какой путь Бог дает каждому. — Будь я таким благим и святым, что меня возведут в чин угодников Божьих, станут люди тогда говорить и раздумывать, что же здесь кроется: благодать или природа, и станут из-за этого волноваться. А это грешно. Дай действовать Богу в себе, за Ним оставь труд, и не заботься о том, творит ли Он с природой или же сверх природы; обе — его: природа и благодать. Что тебе до того, чем Ему надлежит действовать и что Он творит в тебе или в ком-то другом? Он должен действовать так или там или таким образом, как Ему это присуще.

Некий человек вознамерился в свой сад подвести (воды) источника и сказал: «Поскольку мне нужна только вода, не стану я размышлять, каким должен быть желоб, по которому она ко мне притечет: железным ли, деревянным, костяным или ржавым, коль скоро мне нужна только вода». Итак, те поступают грешно, кто заботится, посредством чего Бог в тебе Свои дела совершает, природа это или благодать. Предоставь Ему действовать, а сам имей лишь покой.

Ведь насколько ты в Боге, настолько ты в мире. И насколько вне Бога, настолько вне мира. Если что-то пребывает лишь в Боге, то оно пребывает в покое. Насколько в Боге, настолько в покое. Насколько ты в Боге или обстоит с тобой дело иначе, узнаешь ты по тому: имеешь ли покой или же беспокойство. Ведь там, где у тебя беспокойство, поневоле ты должен быть беспокоен, потому что беспокойство имеет источником тварь, а не Бога. И еще: в Боге не бывает того, чего следует опасаться; все, что находится в Боге, можно только любить. Так же нет в Боге того, о чем можно было бы сожалеть.

Тот, кто вполне обладает Его хотением и волей, радость имеет. А имеет ее только тот, чья воля с волей Божественной совершенно едина. Сие единение подай же нам, Боже! Аминь.

Благородный апостол святой Павел произносит такие слова: «Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, Отец милосердия и Бог всякого утешения, утешающий нас во всех наших скорбях»[69]. Существует скорбь троякого рода, которая касается человека и одолевает в сей юдоли страданий. Одна проистекает от ущерба (его) внешнему благу; другая — его сродникам и друзьям; третья — ему самому из-за презрения, притеснений, телесных недугов и сердечной нужды.

Здесь, в этой книге, я хочу записать одно поучение, которым человек сможет себя укреплять во всякой своей заботе, печали и тесноте. И сия книга имеет три части. В первой он обрящет некую истину; из нее и от нее следует взять, что сможет человека изрядно и достойно утешить в любой его скорби. Далее он обретет около тридцати наставлений и поучений, которыми каждый сумеет вполне и совершенно утешиться. После же этого найдет он в третьей части сей книги примеры из дел и словес, каковые совершили и изрекли мудрые люди, когда они пребывали в страдании.

I

Поначалу надобно знать, что мудрец и мудрость, правдолюбец и истина, праведник и праведность, блаженный и благостыня друг на друга взирают и так друг к другу относятся[70]: благостыня не сотворена, не создана и не рождена, однако она рождающая и порождает блаженного; а блаженный, коль он вправду блажен, — не созданный и не сотворенный, но рожденный ребенок и сын благостыни. Сама себя и все, что она есть, благостыня порождает в блаженном, сущность, знание, любовь и деяние вливает она с избытком в блаженного; а блаженный берет все свое существо, знание, любовь и деяние из сердца и сокровенных недр благостыни и лишь из нее. Блаженный и благостыня суть не что иное, как единое благо, все во всем, кроме порождения и рождения-становления. И все же порождение, присущее благостыне, и рождение-становление в блаженном суть единая сущность, единая жизнь. Все, что имеет блаженный, он получает от благостыни и в благостыне. Тут он есть, существует и жительствует. Здесь осознает он себя самого и все, что он сознает, и любит все, что он любит, и творит с благостыней (и) в благостыне, а благостыня с ним и в нем, все их дела сообразно тому, как написано и как Сын говорит: «Отец, во Мне пребывающий и живущий, совершает дела»[71], «Отец доныне делает, и Я делаю»[72], «Все, что Отца, то Мое, и все, что Мое и от Меня, то Отца Моего: Его — в даянии и Мое — в восприятии»[73].

Еще надобно знать, что, когда мы произносим «блаженный», то имя сие, или слово сие, не иное означает и содержит в себе, как ни больше ни меньше обнаженную и чистую благостыню, которая, впрочем, себя подает. Когда мы молвим «блаженный», то разумеем под этим, что его благостыня ему дана, отлита и рождена благостыней непорожденной. Посему Евангелие говорит: «Как Отец имеет жизнь в Нем Самом, так и Сыну Он дал, дабы Тот имел жизнь в Самом Себе»[74]. Он[75] говорит: «в Самом Себе», а не «от Него Самого», ибо Отец ее Ему дал.

Все, что сейчас я сказал о блаженном и благостыне, одинаково верно в отношении правдолюбца и истины, праведника и праведности, мудреца и премудрости, Божьего Сына и Бога-Отца, в отношении всего, что Богом порождено и не имеет отца в мире земном, в чем ничто, что сотворено, и ничто, что не есть Бог, не родится, в чем нет никоего образа, кроме одного только обнаженного неприкровенного Бога. Ибо так в своем Евангелии говорит святой Иоанн: «Всем тем дана власть и способность стать чадами Божьими, кто ни от крови, ни от похоти плоти, ни от хотения мужа, но от Бога и только из Бога родился»[76].

Под «кровью» он разумеет все то, что в человеке неподвластно человеческой воле. Под «похотью плоти» понимает он все, что в человеке подавлено его волей, вопреки противлению и противоборству, и склоняется к похоти чресл, пользует совместно душу и тело, само же не пребывает нигде, как только в душе; от сего силы становятся усталыми, больными и ветхими[77]. Под «хотением мужа» подразумевает святой Иоанн высшие силы души[78], коих природа и деятельность не смешана с плотью и (каковые) находятся в чистейшей храмине души, отрешенно от времени и пространства, а также всего, что проявляет склонность и вкус ко времени и пространству, каковые ни с чем не имеют чего-либо общего, в каковых человек уподоблен Богу, в каковых человек — Божий родом и племенем Божий. И все же, поскольку они не являются Самим Богом и сотворены в душе и с душою, должны они от себя отстраниться и лишь в Бога преобразиться и в Боге и из Бога родиться, дабы только Бог был Отцом; и так станут они сынами Божьими и единородным Сыном Божьим, потому что я всего того сын, что меня сообразно себе и в себе как равного созидает и порождает. Такой человек — Божий Сын; блаженный — сын благостыни, сын же праведности — праведник. Насколько сей — лишь ее сын, настолько она — нерожденно-рождающа. И сын, ею рожденный, имеет то же самое бытие, каковым обладает и является праведность, и вступает во всякое свойство правды и истины.

Из всего того учения, что записано в святом Евангелии и верно постигается в природном свете разумной души, извлечет человек истинную отраду во всяком страдании.

Святой Августин говорит: для Бога нет ничего дальнего или долгого. Хочешь ли ты, чтобы и у тебя не было ничего дальнего и долгого? — прилепись к Богу, ибо там тысяча лет как сегодняшний день[79]. И еще я скажу: в Боге не существует ни печали, ни горя, ни скорби. Желаешь ли быть свободным от скорби и горя? — себя соблюди и лишь к Богу в чистоте обратись. Подлинно, всякая скорбь от того происходит, что ты идешь не в Боге и не к одному только Богу. Будь ты лишь в праведность облечен и рожден, тебя, воистину, едва ли что смогло бы ввергнуть в печаль, ибо праведность — это сам Бог. Соломон говорит: «Праведника не опечалит ничто, что бы с ним ни случилось»[80]. Он не говорит ни «праведного человека», ни «ангела праведности», ни то, ни другое. Он говорит: «праведника». Все, что праведнику принадлежит, исключая то, что образует его праведность, в силу чего он становится праведен, — это есть чадо, имеющее отца на земле, и творение. (Оно) тварно и создано, ведь и его отец является тварью, созданной и сотворенной. Но праведное само по себе, — ибо оно имеет Отца не созданного и нетварного, и Бог и праведность суть одно, и лишь праведность есть его отец, — посему скорбь и горе могут войти в него так же мало, как в Бога[81]. Праведность не может праведника опечалить, ибо праведность есть всяческая радость, любовь и услада. И если праведность опечалит праведника, то она и себя ввергнет в печаль. Различие и неправда, ничто созданное и ничто сотворенное не в силах праведника опечалить, ибо все сотворенное находится много ниже него, так же много, как ниже Бога, и на праведника не производит никоего впечатления или влияния и не порождает себя в том, чей отец — единственно Бог. Поэтому человек должен весьма потрудиться, чтобы отречься ему от себя самого и всей твари и дабы не ведать ему другого отца кроме единого Бога. Тогда ничто не сумеет его опечалить и удручить: ни Бог, ни создание, ни сотворенное, ни нетварное; и все его существо, житие, постижение, знание и обожание — из Бога и в Боге и Бог.

Есть и другое, что надобно знать и что человека утешит в любой его скорби. Это когда праведный и благой человек без всяких сомнений несоизмеримо, даже несказанно больше радуется деяниям праведности в сравнении с тем, как он или сам верховный ангел, ощущает блаженство и счастье от своего природного бытия и своей жизни. Потому-то святые с радостью отдавали свои жизни за правду.

Итак, я говорю: если с благим и праведным человеком приключится внешняя напасть, а он в равнодушии и покое своего сердца останется недвижим, тогда подтвердится то, что я сказал, что праведника ничто не ввергнет в уныние, что бы с ним ни случилось. Но если окажется, что он озабочен из-за внешней напасти, то будет, воистину, справедливым и правильным, что Бог попустил, дабы напасть с тем приключилась, кто хотел быть и мнил себя праведным, хотя ничтожные вещи смогли его озаботить. Но ведь таково как-никак право Божье; посему пусть человек не убивается из-за этого, но радуется этому много больше, чем своей собственной жизни, которая, впрочем, каждому человеку все же милей и дороже, чем весь этот мир: ибо какая польза была бы от мира, если бы не было человека?

Третье слово, которое можно, а равно следует знать, заключается в том, что, согласно естественной правде, один только Бог — источник и русло для всякого блага, сущностной истины и отрады. И все, что не есть Бог, то из себя источает природную горечь, печаль и страдание и к благости, каковая от Бога исходит и является Богом, нимало не прибавляет, но умаляет ее и покрывает и прячет ту сладость, негу и радость, которую дарует Бог.

И вот я говорю дальше, что всякое страдание проистекает из страсти к тому, чего меня лишила утрата. Если утрата внешних вещей мне приносит страдание, то это верный признак того, что я люблю внешние вещи и люблю, по правде сказать, скорбь и печаль. Что же странного в том, что становлюсь я печален, когда я люблю и ищу страдание и горе? Мое сердце и моя любовь приписывает творению благо, а оно является достоянием Бога. Я обращаюсь к творению, от которого по природе исходит страдание, и устремляюсь от Бога, от Которого изливается всякая радость. Что же тогда удивляться тому, что я становлюсь скорбным и пребываю унылым? Подлинно, для Бога и для всего мира сие невозможно, чтобы истинную отраду обрел человек, ищущий отраду в творениях. Но кто одного только Бога возлюбит в творении, а творение — лишь в Боге, тот повсюду обрящет истинную, верную и равную радость. Сказанного достаточно для первой части сей книги.

II

А теперь в другой части следуют примерно тридцать отрывков, каждый из которых сам по себе надлежащим образом должен утешить разумного человека в его скорби.

Вот первый: нет несчастья и утраты без радости, и никакая утрата не бывает только утратой. Поэтому говорит святой Павел, что не потерпит Божья верность и благость, чтобы какое-нибудь испытание или мучение стало невыносимым. Бог творит и подает во всякое время какую-то радость, а с ней можно кое-как перебиться[82]. Также угодники и языческие учителя говорят, что не допустит Бог и природа, чтобы могло быть чистое зло или страдание[83].

Вот допустим, некий человек имеет сто марок, сорок (из них) он теряет, а шестьдесят остаются. Если человек будет думать все время о тех сорока, что потерял, то останется печален и безутешен. Как же может быть тот радостным и беспечальным, кто обращен к несчастью и к горю, его в себе и себя в нем запечатлевает и глядит на него, а оно глядит на него, кто его милует и беседует с горем, а горе ласкает его, и оба взирают друг другу в лицо? А если бы человек обратился к тем шестидесяти маркам, которыми еще обладает, а к тем сорока, что утеряны, повернулся спиной и, отдавшись шестидесяти, посмотрел им в глаза и их приласкал, вот тогда был бы он определенно утешен. Когда нечто существует и является благом, то это может утешить; когда же что-то не существует и не является благом, что-то, что не мое, и утеряно для меня, это волей-неволей должно повлечь печаль, страдание и горе. Об этом говорит Соломон: «В дни скорби не забывай о днях радости»[84], — иначе сказать, когда ты в страдании и горе, подумай о благе и радости, которыми ты владеешь и пока наслаждаешься. А еще вот что развеселит человека, когда он захочет представить, сколько есть тысяч людей, которые, имей они эти шестьдесят марок, что еще есть у тебя, стали бы себя почитать господами и дамами и, всем сердцем ликуя, сочли бы себя ужасно богатыми.

Кроме того есть и другое, что должно утешать человека. Если он немощен и находится в тяжкой болезни своего тела, но есть у него дом и достаток в еде и питье, в советах врачей и услугах его дворовых людей, в жалобах и поддержке друзей, то что ему следует делать? Как поступать бедным людям, у которых та же или еще более тяжкая хворь либо печаль, но нет никого, кто подал бы им холодной воды? Они вынуждены искать простой хлеб по домам в дождь, снег и в холод. Посему, хочешь быть утешен? Забудь о тех, кому лучше, и всегда думай о тех, кому хуже.

И еще я скажу: любое страдание проистекает из склонности и пристрастия. Поэтому, если меня одолевает печаль из-за преходящих вещей, то (значит), пока я имею и мое сердце имеет пристрастие и склонность к преходящим вещам, и я не люблю Бога от всего моего сердца и того не желаю, чего Бог от меня хочет и что любит в Себе. Что же тогда удивляться тому, что, если Бог попускает, я по заслугам терплю скорбь и страдание?

Святой Августин говорит: «Господи, не захотел я Тебя потерять, но в жадности своей захотел вместе с Тобою обладать и творением. И потому потерял я Тебя, ибо противно Тебе, что с Тобою, Истиной, вместе обладают обманом и ложью тварного мира»[85]. А в другом месте он говорит, что «тот весьма алчен, кому недостаточно только Бога», и еще говорит в одном месте: «Как может тому хватать тварных Божьих даров, кому не недостаточно и Самого Бога»[86]. Благому человеку все должно быть не в радость, а в муку, что Богу чуждо и несоизмеримо и что не является Самим Богом. Он должен говорить во всякое время: «Господи Боже и моя радость! Если укажешь мне от Себя на что-то другое, то подай мне и другого Себя, дабы я от Тебя к Тебе направил стопы, ибо я не хочу ничего кроме Тебя»[87]. Вспомним, как Господь наш обещал Моисею всякое благо, посылая его в обетованную землю, под ней же разумеется Царство Небесное, а Моисей отвечал: «Господи, не отсылай меня никуда, если Сам не хочешь со мною пойти»[88].

Всякая склонность, радость, а также любовь от того происходит, что тебе соразмерно, ведь все вещи склоняются и благоволят к подобному им. Чистый человек любит всяческую чистоту, праведник любит и склоняется к праведности. Уста человека говорят от того, что есть в нем, как сказал наш Господь, что «уста от избытка сердца глаголют»[89], и Соломон говорит: «Забота человека — в устах его»[90]. Поэтому есть верный признак того, что не Бог, но тварь живет в сердце у человека, — если он еще находит вовне склонность и утешение.

Поэтому благому человеку подобает пред Богом и перед самим собой весьма устыдиться, когда он обнаружит, что Бог — не в нем, и не в нем Бог-Отец дела совершает, но еще страстная тварь в нем проживает и клонит его и творит в нем дела. Поэтому царь Давид говорит и в Псалтири сетует: «Слезы были для меня радостью день и ночь, когда мне говорили: где Бог твой?»[91]. Ведь к внешнему склоняться, обретать в безотрадном отраду и говорить о нем с весельем, охотно и много есть признак того, что Бог не явлен во мне, не бдит, не творит. И нужно бы стыдиться перед благими людьми, что они такое за тобой замечают. Благому человеку никогда не следует горевать из-за утрат и страданий. Лишь на то ему надо бы сетовать, что он сетует и что видит в себе жалобы и печаль.

Учителя говорят, что под самым небом пылает огонь, весьма пространный и в своем жаре мощный, и все-таки неба он никак не касается[92]. А одно писание гласит, что души самое низкое благородней самого высокого в небе[93]. Как же может тогда дерзать человек, будучи человеком небесным и имея в небесах свое сердце, становиться унылым и скорбным из-за ничтожных вещей?

А теперь скажу я другое. Благой человек не может быть тем, кто не хочет того, чего сам Бог пожелает; ведь невозможно, чтобы Бог чего-то хотел кроме блага. Именно в том и в силу того, что так хочет Бог, сие становится и поневоле пребывает благим, а равно и наилучшим. И потому наш Господь учил апостолов, а в их лице нас, и мы каждый день просим, дабы исполнилась воля Господня[94]. И все же мы сетуем, когда воля Господня приходит и исполняется.

Сенека, учитель языческий, вопрошает: что есть лучшая отрада в печали и горе? — и говорит: это когда человек принимает все вещи, словно он их желал и молился о них[95]. Но ведь и ты их желаешь, коль скоро известно тебе, что все происходит из Божьей, с Божьей и в Божьей воле. Так взывает один языческий учитель: Герцог и верховный Отец и Господин высокого неба, я готов ко всему, чего ты пожелаешь, даруй мне волю хотеть по твоей воле![96]

Благой человек должен довериться Богу, уверовать и не сомневаться и Бога познать в совершенстве. Для Бога, благости Его и любви невозможно допустить, чтобы на долю человека выпала скорбь и печаль без того, чтобы Он не отнял бы от него еще большей печали и не хотел уже на земле его сильнее утешить или же извлечь от сего и из сего нечто такое, в чем Божья честь проявлялась бы полней и наглядней... И вот что еще: лишь потому, что таково произволение Божье, чтобы нечто случилось, воля благого человека должна с Божественной волей смириться и так объединиться, чтобы человек желал с Богом одного и того же, будь это его несчастьем или даже проклятием. Поэтому и хотел святой Павел, да останется он ради Бога, ради Божьей воли и ради чести Божьей отлученным от Бога[97]. Ведь для человека воистину совершенного должно стать привычным — пребывать мертвым для себя самого, в Боге от себя отрешенным и в Божьей воле преображенным, дабы все его блаженство в том состояло, чтобы ни о себе, ни об ином не знать ничего, а знать единого Бога, ничего не желать, другой воли не ведать, кроме воли Бога, и хотеть так Бога познать, как Бог меня знает, как говорит святой Павел[98]. Бог знает все, что Он познает, любит и хочет все, что Он любит и хочет в Самом Себе, в Своей личной воле. Наш Господь Сам говорит: «Сия есть жизнь вечная — знать единого Бога»[99].

И вот учителя говорят, что блаженные в Царстве Небесном познают творения без всяких образов твари, они их познают в одном только образе, который есть Бог и в котором Бог Сам Себя и все вещи знает, любит и хочет[100]. Сам Господь учит нас просить и молиться. Когда мы произносим: «Отче наш», «да святится имя Твое»[101], это значит: Тебя, единого, да познаем; «да приидет царствие Твое», — чтобы кроме Тебя, богатого, я ничем не владел, что я считаю и почитаю богатством. Об этом Евангелие говорит: «Блаженны нищие духом»[102], — волей, иначе сказать. И просим мы Бога, чтобы Его «воля была» «на земле», то есть в нас, «как на небе», то есть в Боге Самом. Подобный человек пребывает в таком согласии с Богом, что он хочет все то, чего хочет Бог, и тем способом, каким Бог пожелает. А посему, поскольку Бог в некотором роде желает, чтобы я сотворил также грехи, то и я не желаю, чтобы они мной соделаны не были. Ибо «на земле», иначе говоря, в злодеянии, совершается Божья воля, «как и на небе», то есть в благодеянии. Так человек ради Бога желает отречься от Бога и быть ради Бога отлученным от Бога. Только это и есть правое покаяние в моих прегрешениях. Я о грехах сожалею без сожаления, как Бог о всяком зле без скорби скорбит. Скорбь, и великую скорбь прегрешения во мне вызывают, — ибо я не согрешил бы ради всего, что сотворено или может быть сотворенным, хоть вечно тысяча миров существуй, — (скорбь), и все же лишенную скорби. И я подъемлю и творю покаяние в воле Божьей и из воли Божьей. Только такое сокрушение и есть совершенное сокрушение, ведь оно происходит и возникает из чистой любви к чистейшей благости и радости Божьей. Такова правда, и вы вняли тому, что я сказал в этой книжице, что благой человек, поскольку он благ, вступает в полное обладание самой благостыней, она же есть Сам в Себе Бог.

Теперь посмотри, сколь удивительное и блаженное житие имеет в Самом Боге человек «на земле», как «на небе»! Скорбь ему служит к веселью, а горе — все равно что желанное. И к тому же приметь в нем особую радость; ведь если у меня есть благодать и благостыня, о которой я только что говорил, я всегда во всяких делах равно утешен и изрядно доволен. Если у меня нет ничего, то я ради Бога и в Божьей воле от всего должен отречься. Хочет Бог дать, что я желаю, — имею я это и пребываю в блаженстве; не хочет Бог дать — и это я принимаю, отрекаясь в том самом волении Божьем, в котором Он не желает; и так я получаю, отрекаясь и не получая. Чего же мне тогда не хватает? Воистину, когда отрекаешься, Бога полней обретаешь, чем когда получаешь. Ведь когда человек получает, дар несет в себе то, в силу чего человек радостен и утешен. А если не получает, то ничего не имеет, не находит, не знает, чему бы радоваться, кроме Бога и Божественной воли.

Но есть и иная отрада. Когда человек потеряет внешнее благо или своего друга или сродника своего, глаз, руку или что-то еще, надо быть ему уверенным в том, что, если это ради Бога с терпением перенесть, перед Богом он получит по меньшей мере все то, из-за чего он не захотел бы это утратить. Вот человек лишается глаза. Если сей глаз не хотел бы он потерять за тысячу или шесть тысяч марок или же больше, то перед Богом и в Боге приобретет он именно то, за что не желал бы переносить такое горе или такое страдание. Это, может быть, и имел в виду наш Господь, когда говорил: «Лучше, чтобы ты с одним глазом вошел в вечную жизнь, нежели с двумя глазами погибнуть»[103]. И это же, возможно, Бог разумел, говоря: «Кто оставит отца и мать, сестру и брата, двор или пашню или другое, тот получит сторицею и (наследует) вечную жизнь»[104]. В Божьей правде и памятуя о блаженстве своем, я без колебаний осмелюсь сказать, что тот, кто ради Бога и ради благостыни оставит отца и мать, брата и сестру или еще что-нибудь, двумя путями получит сторицею: первый — тот, что его отец, мать, брат и сестра станут ему во сто крат дороже, чем они суть теперь. Другой же путь тот, что не одна только сотня, но и все люди, поскольку они люди и человеки, станут ему несравненно любезней, тогда как сейчас ему по природе милы отец, мать или брат. То, что человек об этом не знает, следует исключительно и единственно из того, что он еще вполне не оставил, лишь ради Бога и ради благостыни, отца и мать, сестру и брата, а также все вещи. Как же тот ради Бога оставил отца и мать, сестру и брата, кто еще на земле обретает их в сердце своем, кто еще печалится и размышляет и глядит на то, что не является Богом? Как же тот ради Бога оставил все вещи, кто еще на всякие блага взирает и смотрит? Святой Августин говорит: убери благо это и то, и останется чистая благость сама по себе, в своей вольной дали парящая, — это есть Бог[105]. Ведь, как я выше сказал, то или иное благо к благости ничего не прибавит, но спрячет и сокроет в нас благостыню. Уразумеет сие и постигнет, кто на это в истине взирает и смотрит, ибо это истинно в истине; а потому это следует в ней постигать и больше нигде.

Впрочем, следует знать, что обладание добродетелью, как и воля к страданию, имеет разную степень, как мы видим и в естественном мире, когда один человек больше другого и лицом, обликом, знанием, искусствами краше. Точно так же я говорю, что благой человек вполне может быть благим человеком и тем не менее тронутым и сильней или слабее колеблемым природной любовью к отцу, матери, сестре, брату и все-таки не отпавшим от Бога и благостыни. И такой человек пребывает хорошим и лучшим в соответствии с тем, как он, меньше иль больше, утешается и задевается и исполняется природной любовью и склонностью к отцу и матери, сестре и брату и к себе самому.

Майстер Экхарт. «Книга Божественного утешения». Начало текста. Базельская рукопись. XIV в.

И опять-таки, как я выше здесь написал: если бы сумел человек принять в Божественной воле, поскольку она — воля Божья, то, что людская природа имеет язву исключительно по справедливости Божьей из-за грехов первого человека, и если бы он захотел добровольно от этого в Божественной воле отречься, чтобы этого не было, тогда обрел бы он благо и непременно утешился в горе. Сие имеет в виду святой Иоанн, когда говорит, что истинный «свет во тьме светит»[106]. А Павел святой говорит, что «добродетель совершается в немощи»[107]. Сумей вор подлинно, полно, чисто, охотно, добровольно и радостно претерпеть смерть из любви к справедливости Божьей, в которой и в соответствии с которой Бог и Его справедливость желает, чтобы злодей был убит, тогда он спасется и воистину станет блаженным.

И еще одна есть отрада: едва ль ты не сможешь найти человека, кто не любил бы кого-нибудь так, чтобы ему не захотеть добровольно на год отказаться от глаза или слепым стать, если потом он сумеет свой глаз опять получить и спасти своего друга от смерти. Тогда, если человек захочет на год отказаться от глаза ради спасения того, кто все же через несколько лет должен погибнуть, то ему по справедливости следует добровольно отречься от десяти или двадцати или от тридцати лет, которые он, может статься, еще сумел бы прожить, дабы ему себя самого навечно сделать блаженным и вечно на Бога взирать в Его Божественном свете и в Боге на себя самого и на всякую тварь.

Вот отрада другая: благой человек, — поскольку он благ и рожден только от благости и является образом благостыни, — все тварное для него, то или это, невыносимо, горькое горе и мука[108]. А потому, сие потерять, значит, потерять и утратить горе, страдание и муку. А горя лишиться — не это ли настоящая радость? Поэтому человеку не надо сетовать на потерю. Гораздо больше ему сетовать надо на то, что ему неведома радость, что радость его не способна обрадовать, как сладкое вино невкусно больному. Ему подобает печалиться, как я выше писал, что он не полностью от творений разоблачился и не облекся со всем своим в благостыню.

А еще человеку в горе своем стоит подумать о том, что Бог истину говорит и в Себе, в Истине, произносит обетования. Если Бог отпадет от Своего Слова, Своей истины, то Он отпадет от Своего Божества и Богом не будет, ибо Он есть Его Слово, Его истина. Слово же Его таково, что наше горе должно радостью стать[109]. Подлинно, если бы я знал наверное, что все мои камни должны в золото превратиться, то, чем больше я тогда имел бы крупных камней, тем больше мне это было бы по сердцу. Да, я просил бы камней и, коль смог, получал бы такие, которые велики и которых суть много; чем больше было бы их и чем крупнее они, тем были бы они мне дороже. Так, несомненно, изрядно утешится человек в любом своем горе.

Но есть и другое, подобное этому: никакой сосуд в себе не может иметь питие двоякого рода. Если должен он вино содержать, воду по необходимости следует вылить; сосуду подобает быть пустым и свободным. Поэтому, если ты должен воспринять Божественную радость и Бога, тебе надлежит непременно творения выплеснуть. Святой Августин говорит: «Вылей то, чем ты наполнен. Научись не любить, чтобы научиться любить. Уйди от себя, дабы тебе возвратиться»[110]. Коротко говоря, все, что должно получать и быть восприимчивым, то должно и обязано пребывать порожним. Учителя говорят: если бы глаз имел внутри себя какой-нибудь цвет, то не увидел бы он, когда он взирает, ни того цвета, который в нем есть, ни того, которого нет в нем; но поскольку он лишен всякого цвета, постольку видит он все цвета[111]. У стены есть цвет; поэтому она ни своего цвета не знает, ни цвета какого-либо другого, и не имеет наслаждения от цвета, — не больше от золотого или лазурного, чем от цвета угля. Глаз его не имеет и все же воистину имеет его, ибо он его узнает с весельем, наслаждением и радостью. И чем совершенней и чище силы души, тем совершенней и полней восприемлют они, что восприемлют, и тем полней они обретают и обильней имеют отраду и больше становятся едины с тем, что получают, — настолько, что высшая сила души, которая обнажена от всех вещей и не имеет с ничто ничего общего, находит не меньше, чем Самого Бога во всей глубине и полноте (Его) бытия. И учителя утверждают, что с этим единством и истечением и блаженством ничто не может сравниться в радости и наслаждении[112]. Потому-то и говорит наш Господь весьма примечательно: «Блаженны нищие в духе». Нищ тот, у кого ничего нет. «Нищий в духе» значит: как глаз беден и обнажен от цвета и ко всем цветам восприимчив, так и тот духом беден, кто восприимчив ко всякому духу, а дух всех духов есть Бог. Плод духа есть любовь, радость и мир. Ничего-не-иметь, нагим, нищим и пустым-пребывать преображает природу; пустота поднимает воду вверх по горе и совершает иные многие чудеса, о которых сейчас не следует говорить.

Поэтому если хочешь в Боге иметь и узнать совершенную усладу и радость, — потщись, дабы освободиться тебе от всяких творений, от всякой услады от твари; ибо, воистину, покуда тварь тебя радует и радовать может, тебе никогда не узнать подлинной радости. Если ничто, за исключением Бога, тебя не может обрадовать, то тебя, воистину, порадует Бог, а с Ним и в Нем все, что блаженством является. Если тебя радует то, что не есть Бог, то ни здесь, ни там ты не получишь отрады. Но если тебя не радует тварь и она тебе не по вкусу, то найдешь ты отраду как здесь, так и там.

Захоти человек и будь в силах сделать кубок совершенно пустым, и порожним хранить от всего, что (его) может заполнить, и от воздуха тоже, тогда кубок, без сомнения, всю свою природу оставит и позабудет, и пустота вознесет его до небес. Вот так обнаженность, бедность и свобода от твари душу к Богу возводит. В высоту также возносит подобие и жара. Подобие вручит тебя в Божестве Сыну, жар и любовь — Духу Святому. Подобие во всяких вещах, но особенно и в первую очередь в природе Божественной, есть рождение Единого, а подобие от Единого, в Едином и Единому является истоком и началом любви, цветущей и пламенной. Единое есть начало без всякого начала. Подобие есть начало только от Единого; и (оно) восприемлет, что оно есть и что оно есть начало, от Единого и в Едином. Любовь по своей природе обладает тем, что она проистекает и исходит от Двоих как Единое. Единица как Единица не порождает любви; Двое как Двое любви не рождают; — Двое как Единое волей-неволей порождают любовь, естественную, ревностную и горячую.

Соломон говорит, что все воды, иначе сказать, все творения, текут и к своему истоку вспять возвращаются[113]. Поэтому по необходимости верно то, что я сказал: подобие и горячая любовь возносят, ведут и доставляют душу к первому истоку Единого, Которое является «Отцом всех» «на небе и на земле». И я говорю, что подобие, рожденное от Единого, ведет душу к Богу, ибо Он есть Единое в Своем сокровенном единстве с Единым[114], здесь изъясняемым. Для сказанного у нас есть зримый образ: когда телесный огонь дерево возжигает, искра приемлет природу огня и отождествляется с чистым огнем, а тот тотчас возносится к небу. Тут же искра забывает и оставляет мать и отца, брата и сестру на земле и устремляется ввысь к отцу в небесах. Отец искре здесь на земле есть огонь, ее мать — кусок древесины, ее братья и сестры — искры другие; их первая искорка не дожидается. Она летит стремглав ввысь к истинному отцу своему, им же является небо. Ведь знающий истину разумеет, конечно, что не огонь для искры — истинный и правый отец, ибо он есть огонь. Истинным правым отцом для искры и всего огненного является небо. Еще весьма примечательно, что эта искорка оставляет и забывает не только отца и мать, брата и сестру на земле; но она и себя из любви оставляет, забывает и покидает, дабы ей к своему подлинному отцу, к небу, взойти, хотя ей поневоле придется угаснуть в холоде воздуха; но она желает выказать природную любовь, каковую питает к истинному, небесному отцу своему.

И как было сказано прежде о пустоте или о наготе, — что в соответствии с тем, насколько душа прозрачна, обнажена и бедна и сколь мало она имеет творений и от всех вещей остается свободной, которые не являются Богом, настолько чисто она Бога приемлет и в Боге столь много, и настолько едина она становится с Богом и лицом к лицу на Бога взирает, а Бог на нее, словно в едином образе преображенные, как говорит святой Павел[115], — так же ныне я говорю о подобии и жаре любви: ведь, чем больше одно подобно другому, тем больше оно к тому устремляется, тем проворней оно, в своем беге успешней, блаженней; и чем дальше оно отойдет от себя и всего, что не есть то, к чему стремится оно, и чем меньше похоже оно на себя и на все, что тем не является, тем больше оно уподобится, к чему устремляется. И поскольку подобие из Единого истекает и тянет и манит с помощью силы и в силе Единого, постольку ни тому, что влечет, ни тому, что влечется, не будет покоя и мира, пока они не объединятся в Едином. Посему Господь наш сказал, указуя, через пророка Исайю, что высшего подобия и мира любви Мне не хватит, пока Я Сам не откроюсь в Сыне Моем, и Сам Я не возгорю и не воспламенюсь в любви Духа Святого[116]. И наш Господь молил Отца Своего, чтобы с Ним и в Нем мы стали едины, а не только объединились. Этой речи и истины этой мы имеем зрительный образ, а также зримое свидетельство в природе. Когда огонь возгорится и зажжет и воспламенит деревяшку, то сделает огонь деревяшку весьма тонкой и на себя непохожей и отнимет у нее грубость, холод, тяжесть и водянистость, уподобляя себе, огню, деревяшку все больше и больше. Иначе ни огонь, ни дерево не успокоится, не замолчит, не уймется ни при каком тепле, жаре или подобии, пока огонь себя самого в дереве не родит и не сообщит ему собственную природу свою и свое бытие, дабы все стало огнем, равно присущим обоим, ни меньше, ни больше, а безраздельно. И потому, пока сего не случится, бывает дым, борьба, треск, усилие и спор между деревом и огнем. Когда же все нетождество будет отнято и отброшено, огонь успокоится и древесина умолкнет. И я скажу больше по правде: скрытая сила природы втайне ненавидит подобие, так как оно несет в себе различие и раздвоение, и ищет в нем цельность, которую в нем и лишь ради нее самой любит, — как уста за вином и в вине ищут и любят вкус или сладость. Если бы вода имела тот вкус, какой есть у вина, уста не любили бы вино больше воды.

Вот почему я сказал, что душа в тождестве ненавидит подобие и любит его не само по себе, и не из-за него самого; но любит она его ради Единого, скрытого в нем, которое есть истинный «Отец», без всякого истока начало, «всяческое» «на небе и на земле». И посему я говорю: до тех пор, пока между огнем и деревом только подобие имеется и наблюдается, не наступит ни подлинной радости, ни молчания, ни отдыха, ни утоления. И потому же учителя говорят: становление огня происходит в борьбе, в смятении, в непокое и времени; рождение же огня и веселье бывает вне времени и пространства[117]. Веселье и ликование никому не покажется долгим и длительным. Все, что сейчас я сказал, имеет в виду наш Господь, говоря: «Когда жена рождает ребенка, терпит она скорбь, страдание и печаль; когда же ребенок родился, забывает она скорбь и страдание»[118]. Поэтому говорит и призывает нас в Евангелии Бог, чтобы мы небесного Отца умолили, дабы наша радость сделалась совершенной, а святой Филипп говорил: «Господи, покажи нам Отца, и довольно для нас»[119]; ибо «Отец» предполагает рождение, а не подобие, и предполагает Единое, в нем же подобие умолкает, и все утихает, что к бытию имеет влечение.

Теперь человек неприкровенно может познать, почему и отчего он безутешен во всяком своем страдании, несчастье и бедствии. — Это проистекает только и исключительно из того, что он от Бога далек и несвободен от твари, несообразен Богу и холоден к Божьей любви.

Но есть еще и нечто другое. Если бы кто захотел это приметить и принять во внимание, был бы он, бесспорно, утешен во внешних невзгодах и бедствиях.

Вот человек следует каким-то путем или занимается каким-нибудь делом или выполняет что-то другое и при этом терпит ущерб — ногу, руку сломает или глаза лишится иль заболеет. Тогда, если все время он будет в себе помышлять: «Езжал бы ты другою дорогой или занимался делом другим, с тобой сего не случилось бы», то поневоле останется безутешен и горестен. И поэтому ему стоит подумать: «Если бы ты следовал другою дорогой, предпринял или не предпринял какое-то дело другое, то, может статься, с тобою случилось бы гораздо худшее несчастье и горе». И так он по праву утешится.

Еще я предположу нечто другое: ты потерял тысячу марок; эту тысячу марок, что были утеряны, тебе не стоит оплакивать. Надо Бога благодарить; Он дал тебе тысячу марок, хотя ты мог их утратить, и позволяет тебе, упражняя добродетель терпения, заслужить вечную жизнь, которую многие тысячи человек не имеют.

А вот и другое, что человека сможет утешить. Допустим, что в чести и в покое человек провел многие годы, и вдруг теряет все это по Божьему промыслу; тогда ему надо серьезно задуматься и возблагодарить Бога. Ведь только столкнувшись с несчастьем и горем, выпавшим теперь на его долю, он осознал, какая у него до сих пор была беспечность и безмятежность; и за покой, которым он наслаждался столькие годы, даже никогда не подумав, как же было ему хорошо, он должен возблагодарить Бога и не роптать. Он должен уразуметь, что, в соответствии с природным положением вещей, человек, кроме зла и порока, сам по себе ничего не имеет. Все, что ни есть доброго и благого, то Бог ему одолжил, а не отдал. Ибо тот, кому ведома истина, знает, что Бог, Отец в небесах, передает Сыну и Духу Святому все, что является благом; творению же Он не дарует блага, но дает только взаймы. Солнце дает тепло воздуху, но свет оно дает ему в долг, и потому, как только солнце заходит, воздух света лишается, тепло же у него остается, ибо оно отдано воздуху в собственность. Поэтому учителя говорят, что Бог, небесный Отец, Сыну Отец, а не Господин, и не Господин Он Духу Святому. Но Бог Отец-Сын-Дух Святой является Господином и Господом твари. И мы говорим, что Бог был извечно Отцом, а с тех пор, как создал творения, Он является Господином[120].

Теперь я скажу: раз человеку все отдано в долг, что хорошо или утешительно или временно, почему же он в таком случае сетует, если Тот, Кто ему одолжил, хочет это отнять? Ему надо благодарить Бога, что Он ему так долго одалживал. И за то пусть еще он будет Ему благодарен, что Тот у него не отбирает все сразу, что одолжил; а ведь было бы поделом, если бы Бог взял назад все, что ему давал в долг, коль гневается человек, что Он берет у него часть из того, что его никогда не было и владыкой чего он никогда не являлся. Потому верно говорит Иеремия, пророк, пребывая в великом страдании и плаче: «Велико милосердие Божье, что мы совсем не исчезли»[121]. Если кто-то, кто мне одолжил платье, куртку и шубу, шубу свою назад заберет, а мне в мороз оставит платье и куртку, то я, по правде сказать, должен быть ему благодарен и радостен. И вот что особо стоит заметить, сколь велика неправда моя, если я гневаюсь и печалюсь, когда чего-то лишаюсь. Раз я хочу, чтобы добро, какое есть у меня, было мне отдано, а не одолжено, то я желаю быть Господом и желаю быть Божьим Сыном по естеству и вполне, не будучи даже Божьим Сыном по благодати; ведь свойство Сына Божьего и Духа Святого — быть во всех вещах равными.

Еще следует знать, что, без сомнения, людская естественная добродетель так благородна и столь могуча, что для нее никакое внешнее действие не будет ни чрезмерно тяжелым, ни достаточным, чтобы в нем и при нем она сумела себя обнаружить и в нем проявиться. И поэтому есть сокровенное дело, которое ни время, ни место не может ни охватить, ни объять, и в котором есть нечто, что Божественно и Богу подобно, Его же не ограничит ни время, ни место, Он равно есть всегда и повсюду. Еще (труд) в том Богу подобен, что Бога никакое творение не может вместить, как и воплотить в себе Его благость. Поэтому должно быть что-то внутреннее, высшее и нетварное, лишенное меры и вида, в чем небесный Отец сумел бы вполне воплотиться, излиться и проявиться: это — Сын и Святой Дух. Сокровенному делу добродетели можно помешать также мало, как нельзя воспротивиться Богу. День и ночь дело сияет и светит. Оно восклицает и поет Богу осанну и новую песнь, как Давид говорит: «Воспойте Богу новую песнь»[122]. То славословие — от земли и то дело Бога не любит, которое внешне, которое объемлют время и место, которое узко, которому могут мешать и препятствовать, которое устает и дряхлеет от времени и упражнений. А это дело — Бога любить, хотеть благого и блага. И все, что с волей чистой и цельной во всех добрых делах человек сделать желает и хочет, то он теперь совершил, уподобляясь в сем Богу, о котором Давид говорит: «Все, что хотел, Он ныне соделал и сотворил»[123].

Этому учению имеем мы зримое свидетельство в камне. Его внешнее делание состоит в том, что он падает вниз и ложится на землю. Можно воспрепятствовать делу, и камень не будет падать все время без перерыва. Другое дело в камне более сокровенно, это стремление вниз, и оно прирожденно ему. Его у него не возьмут, не отымут ни Бог, ни творения. Сие дело камень непрестанно творит день и ночь. Так что лежи он хоть тысячу лет наверху, вниз клониться он будет ни меньше, ни больше, чем в первый день.

Именно так же я говорю о добродетели, что у нее есть внутренний труд: ко всему благому тяга и склонность, всему же, что зло и скверно, что несообразно благостыне и Богу, противоборство и бегство. И чем дело злее и несообразнее Богу, тем противление больше; а чем дело значительней и Богу подобней, тем труд добродетели легче, любезней и веселей. И все ее воздыхание и сокрушение в том заключается, — если сокрушение может в ней найти место, — что сие сокрушение ради Бога чрезмерно мало, и слишком ничтожно во времени все внешнее дело, дабы она сумела в нем совершенно открыться, вполне проявиться и воплотиться. Упражняясь, она становится сильной, а из-за готовности к восприятию — богатой. Она не хочет перенести муку и страдание вынести; она желает и хочет во всякое время и без перерыва страдать ради Бога и ради дела благого. Все ее блаженство — страдать, а не пострадать ради Бога. Вот почему наш Господь говорит весьма примечательно: «Блаженны те, кто страдает за правду»[124]. Он не говорит: «кто пострадал». Такой человек не хочет быть пострадавшим, ведь пострадавший не значит страдать, то, к чему он вожделеет; а это является преодолением и утратой страдания ради Бога, каковое он только и любит. Поэтому я говорю, что такой человек ненавидит и страдание-только-в-намерении, ведь сие тоже не означает страдать. Но все же страдание-в-будущем он ненавидит слабей, чем страдание-в-прошлом, ибо страдание-в-прошлом от страдания дальше и на страдание меньше похоже, так как оно полностью миновало. Но то, что человек пострадать только должен, вполне не отнимает страдания, каковое он любит.

Святой Павел свидетельствует, что он ради Бога желал бы быть отлученным от Бога[125], дабы Божья слава умножилась. Считают, что святой Павел сказал это в то время, когда не был еще совершенным. Но я полагаю, что сие слово вышло из совершенного сердца. Говорят также, что он имел в виду быть отделенным от Бога на какое-то время. А я говорю, что человек совершенный не хотел бы быть с Богом в разлуке как час, так и тысячу лет. Однако если в том состоит Божья воля и Божья слава, чтобы он был отлучен от Бога, то тысяча лет или вечность станут для него также легки, как один день, один час.

Как сокровенное дело Божественно и богоподобно и тем выдает причастность Божественным свойствам, что, подобно всем тварным вещам, хоть тысяча миров существуй, оно не превысит ни на волос одного только Бога, — так я говорю и говорил уже прежде, что сей внешний труд, его количество и размеры его, его протяженность и его широта никак не умножат благости сокровенного дела; оно имеет благость само по себе. Посему внешний труд не может быть малым, если сокровенный велик; и внешний труд ни за что не будет большим и благим, если сокровенный мал и не ценен. Внутренний труд неизменно заключает в себе все величины, все дали и длины. Внутренний труд берет и творит все свое существо не откуда-нибудь, а изнутри и внутри Божьего сердца; он приемлет Сына и родит Сына в лоне Отца в небесах. Не так внешний труд: сей берет для себя Божью благость через сокровенное дело, изведенное и излитое в нисхождении Божества, облеченного в различение, множественность и частичность. Все это и сходное с ним, как и само уподобление, Богу инородно и чуждо. Это льнет и прозябает и затихает в том, что добрым слывет, что — озарено, что есть творение, вполне и совершенно слепое в отношении благостыни и света-самого-по-себе и Единого, в Коем Бог рождает Своего единородного Сына и в Коем все, кто — Божьи дети, суть рожденные сыновья. Здесь излияние и источник Духа Святого, от Которого, поскольку Он есть Дух Бога и Сам Дух-Бог, в нас зачинается Сын, и истечение всех, кто является Божьими сыновьями: в меру того, как они — более или менее чисто — рождены от одного только Бога, преображены сообразно Богу и в Боге и отвращены от всякого множества, которое все-таки и еще имеет место в ангелах высших, в соответствии с их естеством, и даже, коль хочет кто знать, отвращены от блага, истины и всего, что пусть только в мыслях и имени имеет предчувствие и тень хоть какого-то различения, и обращены к Единому, свободному от любой множественности и различия, в Коем и Бог Отец-Сын-Святой Дух, освободясь и обнажась от всяких различий и качеств, есть и суть Единица. И это Единое нас блаженными делает. И чем мы от Единого дальше, тем меньше мы суть сыновья и Сын, и тем менее совершенно в нас возникает и проистекает от нас Дух Святой; чем же мы к Единому ближе, тем истинней мы суть Божьи сыновья и Сын, и от нас изливается Бог-Дух Святой. Сие подразумевается, когда наш Господь, Божий Сын в Божестве, говорит: «Кто испьет от воды, что Я подаю, в том соделается источник воды, текущей в вечную жизнь»[126]. А святой Иоанн говорит, что Он это сказал о Духе Святом[127].

Сообразно Своему свойству, Сын в Божестве подает не иное, как бытие Сына, как бытие Богом рожденного, источник, исход и излияние Духа Святого, Божьей любви, и полный, истинный, цельный привкус Единого, Отца в небесах. Посему речет Отчий голос к Сыну с небес: «Ты еси Сын Мой возлюбленный, в Нем же Я любим и хвалим»[128]. Ведь Бога, несомненно, никто, если он не есть Божий Сын, не возлюбит совершенно и чисто. И любовь, Дух Святой, рождается и истекает от Сына, и Сын любит Отца ради Него Самого, Отца в Нем Самом и во Отце Себя Самого. Поэтому весьма справедливо говорит наш Господь: «Блаженны нищие в духе», то есть те, кто, не имея ничего своего и духа людского, идут, обнаженные, к Богу. И говорит святой Павел: «Бог открыл это нам в Духе Своем»[129].

Святой Августин говорит, что тот наилучшим образом разумеет Писание, кто, освободившись от всякого духа, ищет смысл и истину Писания в нем самом, то есть в том духе, в котором оно написано и проповедано, в Божьем Духе[130]. Святой Петр говорит, что все святые люди возвещали в Духе Божьем[131]. А святой Павел сказал: никто не способен узнать и познать того, что в человеке, кроме духа, который в человеке живет, и никто знать не может того, что есть Дух Божий и что в Боге есть, помимо Духа, который — от Бога и Бог[132]. Поэтому правильно говорит один текст, один комментарий, что никто не может уразуметь и постичь писания Павла, не обладая тем духом, в котором святой Павел говорил и писал[133]. В том-то и состоит вся моя неизбывная жалоба, что грубые люди, Божьего Духа лишенные и неимущие, норовят обсуждать в соответствии со своим простым человеческим пониманием, что они слышат либо читают в Писании[134], которое возвещено и записано Духом Святым и в Духе Святом, не разумея того, что начертано: «Невозможное человекам Богу возможно»[135]. И это вполне обычно и естественно: что невозможно для низшей природы, то высшей природе присуще и свойственно.

Послушайте ныне еще раз, о чем я уже говорил — что благой человек, Божий Сын, в Боге рожденный, любит Бога ради Него Самого, а так же в Нем Самом — и многие другие слова, которые я говорил прежде. Дабы сие лучше понять, следует знать, что, как я опять-таки много раз говорил, благой человек, от благостыни и в Боге рожденный, вступает во все присущее Божьей природе. А Богу присуще, по словам Соломона, что Бог все созидает ради Себя Самого[136], иначе говоря, что Он взирает не на «почему» вне Себя, но только на «ради-Себя-Самого». Он любит и творит все ради Себя Самого. Посему, если человек возлюбит Его Самого и все дела и все свои труды исполнит не ради награды, ради чести или ради удобства, а лишь ради Бога и Божьей славы, то это признак того, что он — Божий Сын.

Еще раз: Бог любит ради Себя Самого и творит все дела ради Себя Самого, то есть Он любит ради того, чтобы любить, и творит ради того, чтобы творить; ибо Бог, безусловно, никогда в вечности не родил бы Своего единородного Сына, не будь рожденность тем же, что и рождение. Потому святые и говорят, что Сын как извечно рожден, так до сих пор и рождается беспрерывно[137]. И Бог никогда не создал бы мира, не будь сотворенность тем же, что сотворение. Посему Бог сотворил таким образом мир, что Он его все еще непрестанно творит. Все, что миновало и что грядет, Богу чуждо и посторонне. А потому, кто есть Божий Сын, рожденный от Бога, тот любит Бога ради Него Самого, иначе сказать, он любит Бога ради того, чтобы Бога любить, и творит все дела ради того, чтобы творить. От любви и творчества Бог никогда не устанет; и все, что Он любит, для Него есть любовь. Вот почему верно, что Бог есть любовь[138]. И поэтому я выше сказал, что благой человек желает и хочет всегда ради Бога страдать, а не только быть пострадавшим. Страдая, он тем обладает, что любит. Он любит страдать ради Бога и ради Бога страдает. Значит, и в этом он — Божий Сын, созданный по образу и по подобию Божьему, любящий ради себя, то есть, он любит ради того, чтобы любить и творит ради того, чтобы творить. По этой причине Бог любит и творит неустанно. Действие Бога — Его природа, Его бытие, Его жизнь, Его блаженство. И для Божьего Сына, человека благого, в ту самую меру, в какую он — Божий Сын, страдание ради Бога и действие ради Бога есть, воистину, его бытие, его жизнь, его дело, его блаженство, ведь так говорит наш Господь: «Блаженны те, кто ныне страдает за правду».

И еще я скажу в третий раз, что благой человек, поскольку он благ, не в том только Божьими свойствами обладает, что все, что любит он и творит, ради Бога любит он и творит, — Его же он любит и ради Него он творит, — но (потому), что он любит и творит также ради себя самого, любящего: ибо то, что он любит, есть Бог-Отец нерожденный, а тот, кто любит, есть рожденный Бог-Сын. И вот Отец в Сыне и Сын во Отце. Отец и Сын суть одно. О том, как души сокровенное и высшее творит и приемлет Божьего Сына и становление Божьего Сына в лоне и сердце небесного Отца, об этом смотри по окончании сей книги[139], где я пишу «о человеке высокого рода, который отправился в дальнюю страну, чтобы получить себе царство и воротиться».

Также надобно знать, что оттиск и влияние на природу природы высшей и высочайшей для каждого желаннее и приятней, чем своя природа и сущность. Вода сообразно своему естеству бежит вниз по долине, и в этом-то заключена ее суть. Но под воздействием и влиянием луны в небесах она оставляет и забывает свое личное естество и струится вверх по горе; и сие течение ей гораздо легче, чем течение вниз. Вот по чему должен узнавать человек, следует ли он стезей правды: ему будет милей и приятней свою природную волю оставить и бросить и от себя вполне отречься во всем, в чем Бог пожелает, дабы человек пострадал. И это, по правде сказать, имелось в виду, когда наш Господь говорил: «Кто ко Мне хочет идти, тот пусть из себя выйдет и отвергнет себя и да оставит свой крест»[140], то есть: пусть он отложит и отбросит все то, что есть крест и страдание. Ведь подлинно, кто отрекся от себя самого и вполне из себя самого вышел, для того ничто стать не может ни крестом, ни страданием, ни горем. Все для него будет блаженством, радостью и сердечным весельем, и он истинно будет следовать и сопутствовать Богу. Ибо как Бога ничто удручить и озаботить не может, так же мало и этого человека что-либо может смутить и ввергнуть в печаль. И поэтому, когда наш Господь говорит: «Кто ко Мне хочет идти, тот да отвергнет себя и оставит свой крест и за Мной следует», то это не столько наказ, как повсеместно говорят и считают, сколько обетование и поучение Бога о том, как для человека все его страдание, все его дело, все его житие станет блаженным и радостным, и это — скорее награда, чем указание. Ведь человек, подобный сему, владеет всем, что он хочет, и ничего плохого не хочет; и это — блаженство. Поэтому опять-таки верно говорит наш Господь: «Блаженны те, кто страдает за правду».

Кроме того когда наш Господь, Сын, говорит: «Отвергни себя и оставь свой крест и прииди ко Мне», то имеет в виду: стань Сыном, как Я, Бог рожденный, и тем самым Единым, каковым Я являюсь, каковое творю, живя, находясь в лоне и сердце Отца. «Отец, — молвит Сын, — Я хочу, чтобы тот, кто за Мной следует, кто приходит ко Мне, был там же, где Я пребываю»[141]. К Сыну, ибо Он Сын, никто не придет, если Сыном не станет; и там, где Сын пребывает, находясь в лоне и в сердце Отца Единым в Едином, никто не окажется, если не окажется Сыном.

«Я, — произносит Отец, — должен ее в пустыню увлечь и там говорить к ее сердцу»[142]. Сердцем к сердцу, Единым в Едином любит Бог. Все то, что Ему посторонне и чуждо, Бог ненавидит. К Единому влечет Бог и тянет. Единого взыскуют все твари, даже низшие творения ищут Единого, и высшие на Единое смотрят. Из природы изъятые и преображенные, они взыскуют Единое в Едином, Единое в Нем Самом. Поэтому Сын, вероятно, хочет сказать: в Божестве Сыном в Отце, где Я пребываю, должен быть тот, кто Мне служит, за Мною кто следует, кто приходит ко Мне.

А вот и еще одно утешение. Надобно знать, что для всей природы немыслимо что-то сломать, испортить либо потрогать, не помышляя при этом о большем благе того, что она трогает. Ей мало создать равноценное благо; она всегда хочет большее сделать. Как это? — Врач мудрый, он никогда не прикоснется к больному пальцу человека, так чтобы человеку причинить боль, если не сумеет самому пальцу или всему человеку сделать лучше и принести облегчение. Коль может он исцелить человека иль палец, он сделает это; а если не так, то он палец отрежет, дабы человеку помочь. И это гораздо лучше — потерять только палец и сохранить человека, нежели обоим погибнуть, пальцу и человеку. Лучше одно зло, чем два, в особенности, если одно неизмеримо больше другого. Также следует знать, что по своей природе палец и рука и каждый член любит человека, чьим он членом является, гораздо больше, чем себя самого, и охотно, в радостном безрассудстве отдает себя на страдание и муку за человека. Сказать по совести и по правде, этот член вовсе не любит себя, разве что ради того и в том, членом кого он является. Посему было бы весьма справедливо, и для нас естественным образом было бы правильным любить себя не ради себя, а ради Бога и в Боге. И если так будет, будет нам легко и приятно все то, что Бог от нас и в нас ни захочет, особенно, если мы понимаем, что Бог не допустит какого-то малого урона и горя, если в нем не узрит и не заметит во много раз большей пользы. Воистину, если кто в этом Богу не верит, то он по заслугам мучается и страдает.

Существует еще одно утешение. Святой Павел говорит, что Бог наказует всех тех, кого Он принимает и берет в сыновья[143]. Одно имеет отношение к другому: если кто-то должен стать сыном, то ему подобает страдать. Поскольку в Божестве и в вечности Божий Сын не мог испытывать мук, небесный Отец Его отправил во время, чтобы Он стал человеком и смог испить горькую чашу до дна. Если ты хочешь быть Божьим Сыном и все же не желаешь страдать, то нет в тебе никакой правды. В «Книге Премудрости» начертано, что Бог проверяет и испытует, кто праведен, как золото проверяют и испытуют и жгут в плавильной печи[144]. Вот признак того, что король либо князь рыцарю вполне доверяет, — если он его посылает в сражение. Я видел одного господина, когда он кого-нибудь принимал в свиту, то отсылал его ночью и сам на него нападал и с ним бился. И как-то случилось, что он был одним едва не убит, которого так решил испытать; и с тех пор он возлюбил этого ратника много больше, чем прежде.

Можно прочесть, как однажды в пустыне святой Антоний особенно жестоко страдал от злых духов; и когда он страсть свою превозмог, ему видимым образом явился Господь наш, исполненный радости. И говорил святой муж: «Увы, Боже мой, где же Ты был, когда я был в столь великой печали?» И сказал наш Господь: «Я был здесь, где теперь. Но хотел Я и жаждал увидеть насколько ты праведен»[145]. Кусок серебра или золота достаточно чист, но если из него хотят сделать чашу, из которой король станет пить, то его прокалят особенно, больше, чем какой-то другой. Поэтому апостолами было написано, что они радовались, сподобившись принять ради Бога бесчестье[146].

По природе Сын Божий захотел из милости стать человеком, дабы пострадать ради тебя, ты же хочешь стать Божьим Сыном, а не человеком, затем, чтобы тебе не надо и непотребно было страдать ни ради Бога, ни ради себя самого.

Также если бы кто-нибудь захотел узнать и постичь, сколь воистину великую радость из-за терпения человека, — когда тот ради Бога терпит страдания и муки, — имеют в своем роде Сам Бог и все ангелы и все, кто Бога знает и любит, то он в силу только этого одного сумел бы обрести утешение. Люди отдают свое добро и претерпевают невзгоды, чтобы утешить друзей и свою любовь им показать.

И опять-таки нужно подумать: если у человека есть друг, который из-за него пребывает в страдании, в горе и скорби, то, воистину, будет вполне справедливо, если он станет находиться при нем, утешая его своим личным присутствием и словами сочувствия, какие для него только сможет придумать. Потому и говорит наш Господь в Псалтири о праведнике, что Он с ним пребывает в страдании[147]. Из этих слов можно извлечь семь поучений и семь оснований для радости.

Первое, о котором говорит святой Августин, что терпение в страдании ради Бога лучше, ценней и выше и благородней всего, что у человека можно отнять против его воли; все сие есть внешнее благо[148]. Бог — свидетель, не найти такого богатого человека, который, любя этот мир, не захотел бы охотно и добровольно согласиться на тяжкие муки и очень долго терпеть, дабы стать затем всесильным господином всего этого мира.

Во-вторых, я исхожу не столько из слов, которые Бог произносит, — что Он-де с человеком, когда тот страдает, — но я сие извожу изнутри и из сущности слова и говорю: если Бог в страдании пребывает со мной, то чего еще я хочу, чего же мне надо? Если стези мои направлены к благу, то мне ничего другого не надо, ничего, кроме Бога, я не желаю. Святой Августин говорит: «Тот алчен и неразумен, кому недостаточно Бога», и говорит в ином месте: «Как человеку может хватать внешних и сокровенных Божьих даров, когда ему не хватает самого Бога?»[149]. И потому он опять-таки говорит еще в одном месте: «Господи, если Ты укажешь нам от Себя, то дай нам другого Себя, ибо мы, кроме Тебя, ничего не желаем»[150]. Посему сказано в «Книге Премудрости»: «С Богом, вечной Премудростью, ко мне вместе все блага сошлись»[151]. Сие толкуется в том смысле, что нет ничего доброго и ничего доброго не бывает, что приходит без Бога; и все, что с Богом приходит, то благо, и лишь потому благо, что оно с Богом приходит. Я хочу о Боге молчать. Изыми у всех тварей этого мира то бытие, что Бог подает, и тогда они останутся голым ничто, безрадостным, лишенным всякой цены, без-образным. Много других благородных значений несет в себе слово о том, что с Богом приходит всякое благо. Было бы слишком долго рассуждать здесь об этом.

Наш Господь говорит: «Я с человеком в страдании»[152]. На это святой Бернард замечает: «Господи, раз Ты с нами в страдании, то дай всегда мне страдать, дабы Ты был со мною во всякое время, чтобы я во всякое время Тобой обладал»[153].

В-третьих, я говорю: то, что Бог — с нами в страдании, означает, что Он Сам с нами страдает. Ей-ей, кто истину знает, тот понимает, что я правильно говорю. Бог, Он с человеком страдает ... да, в Своем роде Он подлинней и несоизмеримо больше страдает, чем тот, кто страдает ради Него. А теперь я скажу: ежели Сам Бог желает страдать, то по справедливости и я должен страдать, ведь, если стези мои направлены к правде, то я желаю того же, чего хочет Бог. Я прошу все дни напролет, и Бог велит мне просить: «Господи, да будет воля твоя»; и если Бог хочет страдать, а я на страдание жалуюсь, то нет в этом правды. Я скажу верно: когда мы страдаем только ради Бога, то Бог с нами и ради нас столь охотно страдает, что страдает без муки. Страдание Ему столь вожделенно, что страдание для Него — не страдание. А посему, если мы праведны, то и для нас страдание — не страдание; оно для нас наслаждение и радость.

В-четвертых, скажу, что сострадание друга естественно уменьшает страдание. Стало быть, если страдание человека, которое он разделяет со мной, меня способно утешить, то насколько же больше должно меня утешать сострадание Божье.

Пятое, раз я должен и хочу страдать с человеком, которого люблю и который любит меня, то я должен охотно и по справедливости страдать вместе с Богом, страждущим со мною и страждущим ради меня из любви, каковую Он питает ко мне.

В-шестых, я скажу: если Бог страдает еще до того, как я терплю муки, а я (их) терплю ради Бога, то воистину все мои муки, как бы велики и различны они ни были, без труда обращаются в утеху и радость. И это естественно. Когда человек совершает какой-либо труд ради другого, тогда то, для чего он совершает его, его сердцу ближе, что же он делает, от его сердца дальше и ни за что его сердца не тронет, разве что посредством того, для чего он его совершает. Кто мастерит и по дереву режет и тешет камни с тем и затем, чтобы выстроить дом вопреки жару лета и морозу зимы, перед взором того — прежде всего и единственно дом; и если б не дом, он никогда бы не обтачивал камни и не совершал бы сей труд. И мы часто видим, что, когда больной человек пьет вино сладкое, ему мнится и он говорит, что оно горько, и это подлинно так, ибо вино теряет всю свою сладость вовне в горечи языка, прежде чем внутрь попадет, туда, где душа распознает и почувствует вкус. Вот так же, но несравненно больше и истинней, когда человек все свои труды творит ради Бога, Бог посредствует и душе предстоит, и ничто души и сердца человека коснуться не может, не потеряв волей-неволей в Боге и Божьей сладости свою горечь и, утратя ее, не став чистой сладостью, прежде чем сумеет дотронуться до сердца людского.

А вот еще одно свидетельство и сравнение: учителя говорят, что под небом повсюду есть пламень[154]. И поэтому никакой дождь и ветер, никакие ураганы и бури не могут снизу приблизиться к небу, чтобы его хоть как-то коснуться. Все, прежде чем к небу подняться, сожжется и уничтожится жаром огня. Не иначе я говорю: все, что терпит человек и творит ради Бога, станет сладким в сладости Божьей, еще не достигнув сердца того человека, который ради Бога творит и страдает. Ведь сие-то и означают слова, когда говорят «ради Бога», поскольку сие сердца никогда не достигнет, если не пройдет через сладостность Бога, где свою горечь утратит. И это также сожжется жарким огнем Божьей любви, — той, что объемлет сердце человека благого.

Вот теперь-то можно ясно понять, сколь успешно и сколь многими способами благой человек всюду находит утеху в горе, в страдании и в трудах. Один способ — когда он страдает и действует ради Бога; другой способ — если он пребывает в Божьей любви. И человек может так распознать и понять, все ли труды он творит ради Бога и пребывает ли он в Божьей любви: ведь, несомненно, в какой мере страждущим и вне радости увидит себя человек, в той мере свершается его труд не ради единого Бога, и посмотри! в той же мере находится он вне Божьей любви. «Огонь, — царь Давид говорит, — грядет с Богом и перед Богом; все вокруг он сжигает, что Бог узрит противным Себе»[155] и что Ему неподобно, то есть: муку, безутешность, беспокойство и горечь.

Еще есть седьмое в том слове, что Бог с нами в страдании и нам сострадает. Нас должна изрядно утешить такая особенность Бога, как Его сплошное единство без всякой случайной множественности различения; так что можно помыслить только одно: все, что есть в Нем, есть Сам Бог. И поскольку это есть правда, то я говорю: все, что благой человек терпит ради Бога, то терпит он в Боге, и в его страдании страдает с ним Бог. Если мое страдание в Боге и Бог (мне) сострадает, то как страдание может быть для меня болью, ибо страдание боли лишается, и мое страдание — в Боге, и мое страдание — Бог? Подлинно, если Бог есть Истина, то где бы я истину ни нашел, я Бога, Истину, обретаю; и так же, ни меньше ни больше, я обретаю, — когда нахожу сплошное страдание ради Бога и в Боге, — мое страдание как Бога. Кто этого не разумеет, пусть сетует на свою слепоту, а не на меня и не на истину Божью и любезное милосердие[156].

Вот так и вы ради Бога страдайте, ведь это изрядно полезно и блаженством является! «Блаженны те, — сказал наш Господь, — кто здесь страдает за правду». Как же может любящий благо Бог допустить, что друзья Его, люди благие, не страдают всегда и во всякое время? Если бы у человека был друг, который хотел пострадать несколько дней, чтобы с помощью этого добиться богатства, славы и благоденствия и обладать ими многие годы, а он задумал ему помешать либо допустить, чтобы ему помешали, тогда никто не мог бы сказать, что он его друг и что он его любит. Быть может, поэтому Бог ни в коем случае не стал бы терпеть, чтобы друзья Его, люди благие, хоть какое-то время без страдания жили, если бы они не были способны страдать, не страдая. Всякая благость страдания внешнего происходит и проистекает от благости воли, как я выше писал. А посему, все, что благой человек выстрадать хочет, (все, что) готов и желает ради Бога перенести, то он (уже) терпит пред лицем Бога, ради Бога и в Боге. Царь Давид в Псалтири говорит: «Я близок к падению, и скорбь моя всегда в сердце моем, перед лицем моим»[157]. А святой Иероним сказал, что чистый воск, вполне размягченный и пригодный к тому, чтобы из него и с ним делать то, что кому-то будет угодно и нужно, все содержит в себе, что из него только можно слепить, даже если из него не лепят видимым образом[158]. И я выше писал, что если камень не лежит зримо внизу на земле, то он от того не менее тяжел; вся его тяжесть состоит только в том, что он клонится к земле и сам в себе готов упасть вниз. А еще я писал выше, что все, что бы ни задумал сотворить благой человек, то он уже теперь сотворил в Царстве Небесном и в царстве земном, уподобляясь в том Богу.

Теперь можно уяснить себе и понять грубость людей, которые обыкновенно дивятся, когда видят добрых людей, терпящих муки и поругания. И их часто одолевают сомнения и помыслы, что это-де случается из-за тайных грехов, и они порой говорят: «Увы, я-то думал, что это праведный человек! Как может быть, что он терпит столь великое поругание и горе? Я думал, у него нет недостатков!». И я говорю вместе с ними: воистину, если это страдание и если то, что они переносят, для них является страданьем и мукой, то они не благи и не без греха. Если благи они, то для них страдание — не страдание и не несчастье, напротив, оно для них — счастье великое и блаженство. «Блаженны все те, — сказал Бог, Истина, — кто ныне страдает за правду». Поэтому «Книга Премудрости» говорит, что «души праведных в Божьей руке. Нечестивцам мнится и кажется, что они гибнут и низвергаются, а они живут в мире»[159], в радости и в блаженстве. Святой Павел в том месте, где пишет о том, как много святых претерпело всевозможные великие муки, говорит, что мир их не был достоин[160]; и это слово, если его верно понять, несет в себе тройной смысл. Первый — тот, что сей мир недостоин жизни многих добрых людей. Второй смысл благородней; в соответствии с ним красота этого мира невелика и неценна, Бог один ценен, потому-то благие люди для Бога ценны и суть ценность Бога. Третий смысл, а о нем-то я здесь и веду разговор, состоит в том, что сей мир, то есть люди, которые любят сей мир, недостойны переносить ради Бога скорбь и лишения. Об этом написано, что святые апостолы радовались, когда удостоились принять бесчестье во имя Божье[161].

Ну вот, достаточно слов. В третьей части сей книги я хочу написать о некой отраде, как еще в своем страдании должен и может утешиться благой человек; ее вы найдете в поступках, а не только словах благих и мудрых людей.

III

В «Книге Царств» мы читаем о том, как некто изрыгал на царя Давида хулу и поносил его тяжко. Тогда один из друзей Давида сказал, что он хочет убить того злого пса. Давид же ответил: «Нет, ведь, может статься, через эту хулу Бог желает и умышляет мне даровать мое наилучшее»[162].

В «Книге отцов» мы читаем, что некий человек сетовал святому отцу, что он терпит муки. Отец же сказал: «Хочешь ли, сыне, чтобы я умолил Бога, дабы Он у тебя это отнял?». А тот отвечал: «Нет, отче, ибо это целительно для меня, я знаю наверное. Попроси только Бога, да ниспошлет Он мне свою благодать, чтобы я по доброй воле страдал»[163].

Как-то раз одного больного человека спросили, отчего он не молит Бога о том, чтобы Он его исцелил. Человек же сказал, что по трем причинам не хочет этого делать. Первая — та, что, как он уверен, любящий Бог никогда не допустит, чтобы он захворал, не будь сие к его благу. Другая причина заключается в том, что человек, если он благ, хочет всего, чего хочет Бог, а не наоборот: Бог желает того, чего человек пожелает; это было бы совершенно неверно. А потому, раз Он хочет, чтобы я заболел (ибо не будь Его воли, сего не случится), то и я не должен хотеть быть здоровым. Ведь, без сомнения, если бы так получилось, что Бог меня исцелил вопреки Своей воле, то мне то, что Он меня исцелил, было бы ненужно и безразлично. Хотение идет от любви, нехотение происходит от нелюбви. Мне много лучше, милей и полезней, если Бог меня любит, и я при этом хвораю, чем когда я телом здоров, но Бог не любит меня. Что Бог любит, то является чем-то, чего Бог не любит, то ничем не является, так говорится в «Книге Премудрости»[164]. Ведь истина в том состоит, что все, чего хочет Бог, становится благом уже в том и из-за того, что Бог этого хочет. В самом деле, говоря по-людски, мне было бы гораздо приятней, если бы меня полюбил богатый, имеющий власть человек, (скажем) король, и все-таки на время оставил меня без подарков, чем если бы он сию же минуту приказал мне что-то подать и в сущности меня не любил. Если он мне сейчас из любви ничего не дает, то он потому мне ничего не дает, что хочет позже меня одарить щедрей и богаче. Я допускаю, что человек, который любит меня и сейчас мне ничего не дает, захочет мне потом что-то подать; быть может, впоследствии он придумает что-то получше и пожалует мне. Мне следует ждать терпеливо, в особенности, если его дар из милости и незаработан. И вот что еще верно: на чью любовь я не обращаю внимания и чьей воле моя воля противна и от кого мне нужны только подарки, тот, — и сие будет вполне справедливо, — мне ничего не подаст, а так же возненавидит меня и бросит в несчастье.

Третья причина, отчего мне было бы ненужно и неприятно Бога упрашивать, чтобы Он меня исцелил: я не хочу и не должен молить богатого, щедрого на любовь и милосердного Бога о таком пустяке. Допустим, что я отправился к папе за сотню или даже две сотни миль и сказал, встав перед ним: «Господин, отче святой, я миновал с большими затратами двести миль тяжелой дороги и я Вас прошу, за чем я к Вам и пришел, чтобы Вы дали мне один боб». Воистину, сам он и каждый, кто это услышит, скажет, и между прочим вполне справедливо, что я изрядный дурак. То, что сейчас я скажу, является подлинной правдой: все добро и даже вся тварь в сравнении с Богом меньше, чем один боб против всего этого телесного мира. Посему, будь я мудрым благим человеком, я, по совести говоря, погнушался бы у Бога просить, чтобы мне стать здоровым.

В связи с этим словом я также скажу: вот признак нездорового сердца, — когда человек бывает веселым иль грустным из-за преходящих вещей сего мира. Этого, если замечаешь в себе, надо глубоко, всем сердцем стыдится перед Богом и его ангелами и людьми. Так сильно стыдятся изъяна лица, на который взирают люди со стороны. Что хочу я дальше сказать? Книги Ветхого и Нового Завета, а равно святых и язычников изобилуют тем, как благочестивые люди с готовностью свою жизнь отдавали, а также от себя самих отрекались ради Бога и из естественной добродетели.

Языческий учитель Сократ сказал, что добродетели делают невозможные вещи возможными, а также легкими и приятными[165]. И я не хотел бы забыть, как одна блаженная женщина, о которой пишется в «Книге Маккавеев», однажды увидела перед своими глазами ужасные, невыразимо жестокие и лютые пытки, коими истязали и мучили ее семерых сыновей, и, воззрев на это радостным взором, она укрепляла их и всех по одному увещала ничего не бояться и добровольно отдать за Божью правду тело и душу[166]. На этом книге конец. Но я желаю сказать еще пару слов.

Одно — вот каково: что человек благой и воистину Божий должен изрядно и весьма устыдиться, если его когда-либо взволнует какое-то горе. Ибо мы видим, что купец ради стяжания незначительной и неверной прибыли часто странствует по столь дальним краям, столь разбитым дорогам, по горам и долинам, по диким местам и морям, среди расхитителей и убийц тел и имущества и терпит большую нехватку в еде, во сне и питье и другие лишения, но все это забывает охотно и с легким сердцем ради малой сомнительной пользы. Рыцарь в бою рискует добром, телом, душой из-за преходящей и весьма кратковременной славы. Нам же мнится великим, когда мы чуть-чуть пострадаем ради Бога и вечного блаженства.

Другое слово, которое я имею в виду, что иной неотесанный человек скажет, что многие словеса, их же я записал в этой книге и где-нибудь в другом месте, не являются истинными[167]. Ему отвечу я то, что святой Августин говорит в первой книге своей «Исповеди». Он говорит, что все, что еще только грядет, даже через тысячи и тысячи лет, если мир просуществует столь долго, Бог ныне соделал, и все, что миновало несколько тысячелетий назад, сегодня соделает. Как же мне быть, если кто-то этого не разумеет?[168] И опять-таки говорит в другом месте, что человек, который чрезмерно любит себя, хотел бы других ослепить, чтобы его слепота скрытой осталась[169]. Мне достаточно, что во мне и в Боге истинно то, что я говорю и пишу. Кто видит палку, погруженную в воду, тому кажется, что палка кривая, а она совершенно прямая. Это от того происходит, что вода грубее, чем воздух; палка прямая, а не кривая, сама по себе и в глазах того, кто на нее смотрит в чистоте одного только воздуха.

Святой Августин говорит: «Кто без различных представлений, многообразных примеров и образов познает сокровенное, которого не видит внешнее зрение, тот знает, что это подлинно так. Но тот, кто не ведает этого, надо мною смеется и шутит, и мне его жаль. Ведь подобные люди желают видеть и чувствовать вечные вещи и деяния Божьи и стоять в свете вечности, но их сердце все еще носится во вчерашнем и завтрашнем дне»[170].

Языческий учитель Сенека сказал: «О великих и высоких вещах подобает говорить с великими и высокими чувствами и с душою возвышенной»[171]. Также скажут, что такое наставление не надо ни проповедовать, ни писать неученым. На это скажу я: если не станешь учить людей неученых, то и ученых не будет, тогда не сможет никто ни учить, ни писать. Ведь потому неученых и учат, чтобы они из неученых учеными стали. Если не будет нового, то не будет и старого. «Тем, что здоровы, — говорит наш Господь, — лекарство не нужно»[172]. Врач для того нужен, чтобы больных делать здоровыми. Если есть кто-нибудь, кто сие слово истолкует неверно, то что ж до того человеку, который то слово, что истинно, проповедует верно? Святой Иоанн проповедовал святое Евангелие всем верным, а также всем неверным, дабы они верными стали, и все же он начинает Евангелие с высшего, что ни один человек в этом мире не способен о Боге изречь. И его слова и слова нашего Господа часто понимались неправильно.

Любовью богатый, милостивый Боже, Истина, дай мне и всем тем, кто сию книгу будет читать, чтобы мы истину в себе обрели и познали. Аминь.