Трансформация интимности

ГЛАВА 3. Романтическая любовь и другие привязанности

«Любовь, — делится своими наблюдениями Бронислав Малиновски в своем исследовании Тробрианских островов, — это для меланезийцев такая же страсть, как и для европейцев, и она в большей или меньшей степени причиняет мучения уму и телу; многих она приводит в тупик, к скандалу или трагедии; гораздо реже она озаряет жизнь, расправляет сердце и переполняет его радостью»[77].

Многочисленные примеры описаний поэтической любви дошли до нас среди других реликвий Древнего Египта, причем некоторые Из них датируются сроком более чем 1000 лет до н. э. Любовь там изображается как подавляющая «эго», и потому она сродни болезни, хотя и обладает сама исцеляющей силой:

Поскольку секулярное использование слова «страсть» (в оригинале — passion — примеч. перев.) — в отличие от его прежнего употребления, означавшего страсть религиозную, — сравнительно новое, имеет смысл оценить страстную любовь, amour passion[79], как выражение родовой связи между любовью и сексуальной притягательностью.

Страстная любовь характеризуется настойчивостью, с которой она отделяет себя от рутины повседневной жизни, с которой она действительно имеет склонность вступать в конфликт. Эмоциональная связь с другим пронизывает все, она настолько сильна, что может привести индивида или обоих индивидов к игнорированию своих обычных обязанностей. Страстная любовь обладает свойством особого очарования, которое в своем рвении может действительно стать прямо-таки религиозным. Все в мире внезапно выглядит свежим, хотя, возможно, в то же самое время не может охватить интересы самого индивида, столь сильно связанные с объектом любви. На уровне личностных отношений страстная любовь разрушительна, уподобляясь в этом смысле харизме; она отрывает индивида от почвы и порождает готовность к самым радикальным поступкам и жертвам[80].

По этой причине она опасна, если рассматривать ее с позиций социального порядка и общепринятых обязанностей. Вряд ли стоит удивляться, что страстная любовь нигде не признается необходимым или достаточным условием для брака и в большинстве культур считается противостоящей ему.

Страстная любовь — это более или менее универсальное явление. Я постараюсь доказать, что ее следует отличать от романтической любви, которая очерчена гораздо более культурально. В дальнейшем я попытаюсь идентифицировать определенные отличительные черты романтической любви и исследовать то, что под этим понятием подразумевается. Моя цель изначально аналитическая; я не собираюсь писать историю романтической любви, даже в миниатюре. Тем не менее начинать следует с очень краткой исторической интерпретации.

В пре-модернистской Европе большинство браков заключалось по контракту — не столько на основе взаимного сексуального притяжения, сколько по экономическим обстоятельствам. Среди бедняков брак был средством организации аграрного труда. Вряд ли жизнь, наполненная непрестанным тяжелым трудом, могла направляться страстью. Утверждают, что в семнадцатом веке среди женатых крестьянских пар Франции и Германии поцелуи и ласки были редким явлением. Однако возможности, которыми располагали для внебрачных связей мужчины, были сколь угодно многочисленными[81].

Только в аристократических группах имелась определенная сексуальная привилегия, открыто допускаемая для «респектабельных» женщин. Сексуальная свобода следует за властью и является выражением ее; в определенные времена и в определенных местах женщины были в достаточной мере освобождены от требований воспроизводства и от рутинной работы, чтобы располагать возможностями для поисков собственного сексуального наслаждения. Конечно, фактически оно никогда не было связано с браком. В большинстве цивилизаций создавались истории и мифы, которые утверждали, что те, кто пытается создать устойчивую привязанность с помощью страстной любви, обречены.

Различия, обрисованные как граница между целомудренной сексуальностью брака и эротикой, характерной для страстной внебрачной связи, носили достаточно общий характер для всех аристократий, за исключением, может быть, европейских. Специфическим для Европы было возникновение идеалов любви, связанных с моральными ценностями христианства[82].

Предписание, что кто-то должен посвятить себя Богу для того, чтобы познать его, и что через этот процесс можно достичь познания самого себя, стал частью мистического единения мужчины и женщины. Временная идеализация другого, типичная для страстной любви, здесь соединялась с еще более постоянным единением с объектом любви; и даже в не столь уж давние времена уже имела место определенная рефлективность[83].

Романтическая любовь, присутствие которой начинает ощущаться примерно с конца восемнадцатого века и далее, впитывала в себя эти идеалы, одновременно инкорпорируя элементы страстной любви, и тем не менее отличалась и от той, и от другой. Романтическая любовь ввела в индивидуальную жизнь идею повествования — доктрину, которая радикальным образом расширила рефлексивность возвышенной любви. Изложение рассказа — это одно из средств «романа», но этот рассказ теперь становился индивидуализированным, вводя себя и другого в личностное повествование, которое не имело особого отношения к более широким социальным процессам. Рост романтической любви в большей или меньшей степени совпадал с возникновением романа (Romance — это понятие в английском языке, означает жанр любовного, рыцарского, героического романа, в противоположность novel — повествованию более обыденного характера — примеч. перев.): эта связь принадлежала вновь открытой повествовательной форме.

Комплекс идей, ассоциировавшихся с романтической любовью, первое время связывал любовь со свободой, рассматривая и ту и другую как нормативно желательное состояние. Страстная любовь всегда была освобождающей, но лишь в смысле порождения разрыва с рутиной и повседневными обязанностями. Это было как раз то качество страстной любви (в оригинале — amour passion — примеч. перев.), которое размещало ее отдельно от существующих институтов.

Напротив, идеалы романтической любви сами себя внедрили прямо в возникшие связи между свободой и самореализацией.

В романтической любви привязанность, как элемент возвышенной любви, имеет тенденцию преобладать над сексуальным пылом. Важность этого момента вряд ли возможно переоценить. Комплекс романтической любви в этом отношении настолько необычен, насколько трактует это Макс Вебер в протестантской этике[84].

Любовь, включая в себя сексуальность, разрушается ею; «добродетель» начинает принимать другой смысл для обоих полов, не означая более одной лишь невинности, а скорее определенные качества характера, которые останавливают выбор на другой личности как «особой».

Под романтической любовью часто подразумевают мгновенное влечение — «любовь с первого взгляда». Однако в той мере, в какой непосредственное влечение является частью романтической любви, оно должно быть совершенно четко отделено от сексуально-эротических принудительных влияний страстной любви. «Первый взгляд» — это коммуникативный жест, интуитивное восприятие другого, процесс притяжения к кому-то, кто может сделать чью-то любовь, как говорится, «совершенной».

Идея «романа» в том смысле, который вкладывался в это понятие в девятнадцатом веке, выражала секулярные изменения, оказавшие свое влияние на социальную жизнь в целом, и вносила в них свой собственный вклад[85].

Современность неотделима от доминирующего влияния разума, в том смысле, что, как предполагается, рациональное понимание физических и социальных процессов вытесняет произвольную власть мистицизма и догмы. Разум не оставляет места для эмоции, которая просто лежит вне сферы его влияния; но фактически и эмоциональная жизнь перестроилась в изменяющихся условиях повседневной деятельности. Вплоть до преддверия нынешнего времени в распоряжении «коварных» мужчин и женщин были любовные чары, приворотные зелья и афродизиаки[86], которые они могли использовать для осуществления контроля над причудливым запутыванием кого-то в сексуальные сети.

В качестве альтернативы можно было прибегнуть к консультации священника. Однако судьба индивида в его личных привязанностях, как и в других сферах, была связана с более широким космическим порядком. Тем не менее «роман», как его можно понимать с восемнадцатого века и далее, включал в себя резонансы предшествующих концепций космической судьбы, но смешивал их с аттитюдом, который был направлен в открытое будущее. Роман более не был, как это обычно бывало прежде, специфически нереальным заклинанием возможностей из области фантастики. Взамен этого он становился потенциальным средством контроля над будущим, равно как и формой психологической безопасности (в принципе) для тех, чьих жизней он касался.

Некоторые утверждали, что романтическая любовь — это особый проект, спланированный мужчинами против женщин для того, чтобы наполнить их головы пустыми и недостижимыми мечтаниями. И все же такой взгляд не может объяснить привлекательности романтической литературы или того факта, что женщины играли значительную роль в ее распространении. «В королевстве не так много юных леди, — с некоторой долей гиперболы замечал один из авторов в Журнале для леди (The Lady's Magazine) в 1773 г., — которые не читали бы с жадностью романов». Эти издания, продолжал автор с нарастающим раздражением, «имеют тенденцию портить вкус».

Поток романов и рассказов, который не ослабел до наших дней, — причем многие из них написаны женщинами, — с начала девятнадцатого века затапливал книжные лавки.

Нарастание комплекса романтической любви следует понимать в связи с некоторыми другими факторами, оказывавшими влияние на женщин начиная с конца восемнадцатого столетия. Одним из них было устройство дома, к которому уже создавалось определенное отношение. Другим было изменение отношений между родителями и детьми; третьим стало то, что некоторые называют «изобретением материнства». Поскольку это касалось статуса женщин, все они тесно интегрировались в единое целое[87].

Вопрос о том, является ли само детство творением сравнительно недавнего прошлого, как замечательно провозгласил Ариес, находится за пределами дискуссии о том, что на протяжении «репрессивного» викторианского периода существенно изменялись паттерны взаимодействия родителей с детьми. Строгость викторианского отца легендарна. Тем не. менее в некоторых отношениях патриархальная власть в доме в конце девятнадцатого века пошла на убыль. Потому что прямая власть мужчины над домашним хозяйством, носившая всесторонний характер, пока это хозяйство было центром системы производства, стала ослабевать с разделением дома и рабочего места. Конечно, муж сохранял за собою высшую власть, однако возрастающий акцент на важности эмоциональной теплоты между родителями и детьми нередко смягчал применение этой власти. Женский контроль над воспитанием детей возрастал по мере того, как семья уменьшалась в размерах и детей начинали считать существами уязвимыми и нуждающимися в длительном эмоциональном воспитании. Как формулирует Мэри Райан, центр домохозяйства сместился «от патриархальной авторитарности к материнскому влиянию»[88].

Идеализация матери была одной из черт современной конструкции материнства, и она, несомненно, прямо подпитывала некоторые ценности, распространяемые по поводу романтической любви. Имидж «жены и матери» усиливал «двуполую» модель действий и чувств. Мужчины начинали осознавать женщин как существ иных, неизвестных — относящихся к особой области, совершенно им чуждой. Идея о том, что каждый из полов являет собою тайну для другого пола, представлена в разнообразных формах в различных культурах. Отчетливо романтическим (в оригинале — novel — примеч. перев.) элементом здесь была ассоциация материнства с женственностью как качествами индивидуальности — качествами, которые определенно возбуждали широко распространявшиеся концепции женской сексуальности.

Как отмечалось в статье о браке, опубликованной в 1839 г., «мужчина рождается, чтобы управлять личностью жены и ее поведением. Она рождается, чтобы управлять его склонностями: он правит по закону, она — с помощью убеждения... Царство женщины — это царство мягкости, ее команды — это ласки, ее угрозы — это слезы»[89].

Романтическая любовь была сущностно феминистской любовью. Как показала Франческа Канчиан, до конца восемнадцатого столетия о любви всегда говорилось в связи с браком, это была как бы любовь компаньонов, связанная со взаимной ответственностью мужей и жен по ведению домашнего хозяйства или фермы. Так, в книге «Хорошо организованная семья», которая появилась как раз на переломе столетия, Бенджамин Франклин писал о супружеской паре, что «обязанность любви взаимна, она должна исполняться каждым по отношению к каждому»[90].

Однако с разделением сфер влияния поддержание любви стало преимущественно задачей женщин. Идеи романтической любви откровенно отчуждались в подчинение женщины и ее относительной отделенности от внешнего мира. Но развитие такого рода идеалов было также выражением женской власти, противоречивой формулировкой перед лицом депривации.

Для мужчин напряженность между романтической любовью и amour passion была связана с отделением комфорта домашнего окружения от сексуальности любовницы или проститутки. Цинизм мужчин в отношении романтической любви с готовностью поддерживался такого рода разделением, которое тем не менее имплицитно принимало феминизацию «респектабельной» любви. Преобладание двойного стандарта не давало женщинам такого выхода. Тем не менее слияние идеалов романтической любви и материнства давало женщинам возможность развивать новые сферы интимности. На протяжении викторианского периода мужская дружба утратила значительную часть качеств взаимной вовлеченности, которую друзья удерживали друг для друга. Чувства мужского товарищества были в значительной степени отодвинуты в сферы маргинальной активности, такие как спорт, либо другие досуговые занятия или же участие в войне. Для многих женщин положение изменилось в противоположном направлении. Как специалисты по сердечным делам, женщины воспринимали друг друга на основе личностного и социального равенства в рамках широкого спектра классового разделения. Дружба между женщинами помогала смягчить разочарования в браке, но давала также вознаграждение в их собственном праве. Женщины говорили о дружбе также, как это нередко делали мужчины, с позиций любви; и они находили там истинных исповедников[91].

Жадное потребление романтических повестей и рассказов в определенном смысле было свидетельством пассивности. В фантазиях индивид искал то, что он отвергал в обычной жизни. С этой точки зрения нереальность романтических историй была выражением слабости, неспособности прийти к соглашению с фрустрированной самоидентичностью в реальной социальной жизни. И все же романтическая литература также была (и остается по сей день) литературой надежды, разновидностью отказа. Она часто отвергала идею насаждения семейного уюта как единственного отчетливо выраженного идеала. Во многих романтических историях после отфильтровывания других типов мужчин героиня открывала для себя твердого, надежного индивида, который становился заслуживающим доверия мужем. Однако нередко истинным героем был яркий авантюрист, отличавшийся экзотическими характеристиками, который в своих жизненных скитаниях игнорирует условности. Позвольте мне подвести некоторые итоги под этим пунктом. Романтическая любовь стала отличаться от amour passion, хотя в то же время была ее наследницей. Amour passion никогда не была родовой социальной силой в том смысле, какою стала романтическая любовь где-то с конца восемнадцатого века и до наших дней. Вместе с другими социальными изменениями распространение понятий романтической любви было глубоко объединено с важными переходами, оказывавшими влияние на брак, равно как и на другие контексты личной жизни. Романтическая любовь предполагает определенную степень самоуглубления в поисках ответа на ряд вопросов. Что я чувствую в отношении другого? Что чувствует другой в отношении меня? Достаточно ли «глубоки» наши чувства, чтобы поддерживать длительную привязанность? В отличие от amour passion, которая искореняет себя сама вследствие своей неустойчивости, романтическая любовь отделяет индивидов от более обширных социальных условий иным образом. Она предусматривает долгосрочную траекторию жизни, ориентируемую в предвосхищаемое, хотя и создаваемое в определенной степени своими руками будущее; и она создает «разделяемую историю», которая помогает выделить брачные отношения из других аспектов семейной организации и придать ей особое первенство.

Начиная с самых ранних своих истоков, романтическая любовь ставит вопрос об интимности. Она несовместима с вожделением и с земной сексуальностью, не столько потому, что любимое существо идеализируется — хотя это тоже часть истории, — сколько потому, что она предполагает психическую коммуникацию, встречу душ, которая носит взаимный характер. Другой, чьим существованием он или она живет, отвечает требованиям того, чего ему недоставало, причем эта нехватка не обязательно осознавалась — до тех пор, пока не началась любовная связь. И эта нехватка имеет прямое отношение к самоидентичности: в некотором смысле ущербный индивид делается целым.

Романтическая любовь сделала из amour passion особый кластер убеждений и идеалов, сообщающийся с трансцедентальностью; романтическая любовь может заканчиваться трагедией и служить источником греха, но она также и источник триумфа, победа над предписаниями и компромиссами света. Такая любовь проектируется в двух смыслах: она охватывает и идеализирует другого и она проектирует ход будущего развития. Хотя большинство авторов концентрировали свое внимание на первой из этих трактовок, вторая из них, по меньшей мере, столь же важна и в определенном смысле лежит в ее основе. Подобный мечте, фантастический характер романа, как писали в популярной литературе девятнадцатого века, вызывал насмешки со стороны рационалистических критиков — как мужчин, так и женщин, — которые рассматривали его как абсурд или патетический эскапизм. Однако с предлагаемой здесь точки зрения, роман — это противостоящее действительности мышление депривированных и — в девятнадцатом веке и далее — принимающих участие в главной реконструкции личной жизни.

В романтической любви поглощение того, что типично для amour passion, интегрируется в характерную ориентацию «поиска». Поиск — это одиссея, в которой самоидентичность обретения своей законной силы проистекает из открытия другого. Он обладает активным характером, и в этом отношении современный роман контрастирует со средневековыми романтическими историями, где героиня обычно ведет себя относительно пассивно. Женщины в современных романтических историях по большей части независимы и одухотворены и последовательно изображаются именно в такой манере[92].

Завоевательный мотив этих историй не похож на мужскую версию сексуального завоевания: героиня встречает и растапливает сердце мужчины, который первоначально безразличен к ней, чуждается ее или открыто враждебен. Поэтому героиня активно творит любовь. Ее любовь заставляет его полюбить, растопляет безразличие и замещает антагонизм преданностью.

Если этос романтической любви понимается просто как средство, с помощью которого женщина встречает м-ра Райта (Mr Right: здесь, вероятно, автор обыгрывает смысл фамилии (right — правильный) — примеч. перев.), то он является действительно поверхностным.

Хотя всё же в литературе, как и в жизни, все иногда представляется именно таким образом, пленение сердца другого — это фактически процесс создания общей повествовательной биографии. Героиня приручает, смягчает и изменяет очевидно неподатливую маскулинность объекта своей любви, создавая возможность для того, чтобы взаимное влияние стало руководящей линией их совместной жизни.

Комплекс романтической любви носил внутренне разрушительный характер в течение долгого времени, пока находился под контролем ассоциации любви с браком и материнством и под влиянием идеи, что подлинная любовь, будучи однажды найденной, остается навеки. Когда брак для большинства населения действительно был навсегда, структуральное равенство между романтической любовью и сексуальным партнерством было четко очерчено. Результатом иногда могут быть годы несчастья, заданные тонкой связью между любовью как формулой для брака и требованиями его дальнейшего преуспевания. Однако эффективный, если отчасти не вознаграждаемый, брак мог поддерживаться разделением труда между полами, где сферой влияния мужа был оплачиваемый труд, а сферой женщины — домашняя работа. В этом отношении мы можем видеть, насколько важным было ограничение женской сексуальности пределами брака как признак «респектабельной» женщины. Потому что это в одно и то же время позволяло мужчине поддерживать свою дистанцию от распускавшейся сферы интимности и удерживало состояние замужества в качестве первичной цели женщин.