Трансформация интимности

ГЛАВА 6. Социологическое значение созависимости[126]

Женолюбы (в оригинале — womanizers — примеч. перев.) часто обладают такими качествами, которые тесно коррелируют с некоторыми чертами комплекса романтической любви: это мужчины, которые берут женщин натиском или добиваются их с особым пылом и, возможно, проявляют при этом большое искусство.

Некоторые из женщин, которым все эти вещи теперь весьма знакомы, могли бы с большой вероятностью сделать хороший выбор для краткосрочной сексуальной связи, преследуя преходящее возбуждение или наслаждение. Для таких женщин привлекательность мужчины, которого мы бы могли назвать «леди-киллером» (в оригинале — lady-killer, дословно — «убийца женщин» — примеч. перев.), быстро блекнет или предусмотрительно удерживается под контролем.

Женщины же, на которых падает выбор большинства этих леди-киллеров, вовсе не таковы[127].

Напротив, они очень быстро вовлекаются в любые связи, стоит им только начаться. На протяжении жизни таких женщин обычно бывают разбросаны гибельные романы или долгие, иногда болезненные связи с мужчинами, которые тем или иным образом плохо с ними обращаются. Короче говоря, эти женщины оказываются созависимыми, и это понятие в терапевтической литературе стало настолько общим местом, что оно — хотя и никоим образом не ограничиваемое одними лишь женщинами — некоторым образом описывает то, что когда-то было названо «женской ролью» вообще[128].

Созависимые женщины — это те из них, кто нуждается в том, чтобы заботиться о других, но которые в то же время часто или почти всецело — хотя бы на подсознательном уровне — уже предвидят, что их преданность будет встречена, в той или иной форме, отказом. Сколько в этом болезненной иронии! Весьма вероятно, что такая женщина окажется втянутой в связь именно с волокитой. Она готова к этому и, возможно, даже озабочена тем, чтобы «спасти» его; он требует такой терпимости, потому что — если он не является совершенно двуличным и не скрывает свои подлинные аттитюды, — другие женщины его отвергают.

Понятие «созависимость» дает нам пример того, насколько общей для нынешней эпохи является так называемая «обратная рефлексивность». Это понятие, вместо того чтобы быть введенным в научный оборот профессионалами, просто пришло из практики общения социальных работников с теми индивидами, которые борются с собственным алкоголизмом. В ранних группах самопомощи алкоголиков алкоголизм рассматривался просто как некая слабость личности. Предполагалось, что алкоголик наилучшим образом выздоравливает в компании других алкоголиков — таких же, как и он, личностей, страдающих от той же самой проблемы, причем будучи удаленным из контекста своей семьи. Позднее было признано, что алкоголизм оказывает свое воздействие и на других людей — тех, с кем алкоголик находится в регулярном контакте.

Вследствие этого жизни других людей оказываются зависящими от его склонностей к пагубному пристрастию, часто неуловимым образом, а иногда таким, который наносит им ущерб. Одним из первых понятий, введенных для интерпретации этой ситуации, было понятие «enabler» (от enable — давать возможность, приспосабливать, делать годным — примеч. перев.), обозначающее такую личность, которая сознательно или бессознательно поддерживает пьянство индивида; в качестве такой личности может выступать сексуальный партнер или супруг (супруга), чаще всего — женщина.

Идея «созависимого» пришла на смену «enabler», когда стало ясно, что такой индивид испытывает те же или даже большие страдания, что и сама личность, находящаяся в химической зависимости[129].

Когда все это было обобщено, понятие созависимости стало чем-то таким, что может вводить в заблуждение. Оно было разработано в таком контексте, в котором имелась некая четко очерченная личность, подверженная «пагубному пристрастию», и на чье поведение мог возникать отклик другого человека. Это понятие имело тенденцию подразумевать приоритет в том, кто от кого становится зависимым; оно относится как бы ко вторичному пагубному пристрастию. Как обычно, при такого рода использовании понятий обычно путают две вещи: преломление пагубного пристрастия на другого — того, кто выстраивает свое поведение вокруг него, и интеракционное качество связи. Дело осложняется еще и тем, что созависимость довольно часто бывает привязана не столько к особым отношениям, сколько к особому типу личности. Как это характеризует один из авторов.

«Созависимая личность стремится к получению одобрения со стороны практически каждого из тех, с кем она вступает в контакт. Взамен того чтобы выстраивать жизнь вокруг одной личности, она может иметь несколько „золотых тельцов“, вокруг которых она танцует, — возможно, в дополнение к любовнику, это могут быть ее мать и отец, ее подруги, босс, клерк в супермаркете. Она проживает свою жизнь вокруг потребностей других»[130].

Позвольте мне сформулировать обсуждаемые понятия следующим образом. Созависимая личность — это некто такой, кому, для того чтобы подтвердить смысл своей онтологической безопасности, требуется другой индивид или ряд индивидов, которые определяют его (или ее) желания; он (или она) не может почувствовать себя уверенным, не посвящая себя удовлетворению потребностей других. (Независимые отношения — это такие отношения, в которых кто-то психологически связан с партнером, чья деятельность управляется какого-то рода принудительностью. Я называю зафиксированной такую связь, в которой она сама выступает объектом пагубного пристрастия. В зафиксированных связях индивиды выстраивают свои жизни не вокруг прежде существовавших пагубных пристрастий других; скорее, они сами нуждаются в этой связи, чтобы угодить смыслу обеспечения своей безопасности, который иным образом они не могут найти. В своих наиболее мягких формах зафиксированные связи — это те, которые укреплены в привычке. Такие связи гораздо более раздражительны, когда они осуществляются через взаимный антагонизм, от которого они не в состоянии освободиться.

Мы можем предположить, что зафиксированные связи распространены более широко, нежели созависимость в любой из ее принципиальных форм. Такая связь выстраивается скорее вокруг принудительной зависимости, нежели вокруг созависимости. Ни одна из сторон по отдельности не обладает пагубным пристрастием, и тем не менее обе они являются зависимыми от связи, которая является либо делом рутинных обязательств, либо фактически деструктивна для обеих сторон. Каждая из личностей зависит от какой-то «изменчивости», которую обеспечивает ее партнер; но ни один из них не в состоянии полностью осознать или прийти к пониманию природы его или ее зависимости от другого. Мужчины обычно стремятся оказаться в зафиксированных отношениях настолько, насколько они находятся рядом с другими, к кому они глубоко привязаны, — но при этом там, где эта привязанность или не понимается, или активно отрицается. В случае, когда мы имеем дело с женщинами, такого рода принудительная зависимость чаще ассоциируется с домашней ролью, которая становится своего рода фетишем, — к примеру, с ритуальной вовлеченностью в домашнюю работу, и требованиями со стороны детей.

Работа тех, кто на уровне терапии стремится помочь индивидам избавиться от аддиктивных связей, дает ключи к структуральным преобразованиям, оказывающим влияние на такие связи. Здесь мы опять сталкиваемся с возникающей центрированностью чистых отношений, равно как и с их тесными связями с рефлексивным проектом самости и с моделью любви-слияния. Аддиктивные связи можно охарактеризовать стремлением к соблюдению следующих правил:

1) не делай поправки на мониторинг себя и другого, столь жизненно важный для чистых отношений;

2) погружай свою самоидентичность в другого или в фиксированную рутину;

3) не допускай такой открытости себя другому, которая может стать предпосылкой интимности;

4) стремись сохранять неравенство гендерных различий и сексуальных практик.

Первое предписание всех терапевтических программ носит рефлексивный характер: признай, что у тебя самого есть какая-то проблема и посредством такого признания начинай что-то делать с ней! В алкогольных группах самопомощи «всплывание» означает термин, часто используемый для описания состояния ума тех, кто говорит: «Хватит, так хватит: я намерен измениться». «Даже после того как решение принято на каком-то уровне, вы можете все еще нуждаться в определенной встряске, чтобы приступить к действию. Это мог бы быть отказ, автомобильная авария, оскорбление со стороны сексуального партнера, утрата трезвости или приступ беспокойства. Вредные последствия здесь подобны энергетическому залпу по вашему здоровью»[131].

Решение о том, чтобы приступить к действию, обычно включает в себя обеспечение помощи других, извне самой по себе аддиктивной связи, поскольку это ключевой способ достижения начальной дистанции, равно как и поддержки.

Развитие рефлексивного внимания влечет за собою, в качестве базового исходного пункта, осознание выбора. Выбор — и это следует подчеркнуть — означает оценивание пределов и границ, которым кто-то подвержен: это способ оценки своих возможностей. Рефлексивный момент один из авторов называет «саморазговором» (Self talk, другой вариант перевода: «разговор с самим собой» — примеч. перев.).

Саморазговор представляет собою своего рода перепрограммирование, способ рассмотрения того, насколько далеко установленные рутины должны быть обдуманы новым способом или, если возможно, отброшены. Осознание выбора означает преодоление «негативных программ», которые поддерживают аддиктивные паттерны. Аддиктивное программирование может звучать примерно так:

• «Как раз этого я не могу сделать»;

• «Я точно знаю, что это не будет работать»;

• «Я недостаточно креативен»;

• «У меня никогда не хватит денег»;

• «Я не могу ладить со своим боссом»;

• «У меня никогда не хватит времени сделать все, что необходимо...» и так далее[132].

Мы должны будем отступить от наивного, почти тоталитарного круга предписаний избегать всех таких мыслей: потому что почти очевидно, что «Как раз этого я не могу сделать», «Я точно знаю, что это не будет работать», и все остальное часто может быть реалистичной оценкой чьих-то возможностей в любом заданном контексте. Рефлексивность — это необходимое, но еще не достаточное условие освобождения от пагубного пристрастия. Тем не менее бихевиоральная важность такого программирования достаточно очевидна.

Ясно, что выбор прямо отражает природу самости. То, чего хочет личность, помогает определить, что представляет собою эта личность; а нахождение уверенной самоидентификации фундаментально для идентификации желаний. «В течение дня могут иметь место тысячи маленьких выборов. Все они имеют какое-то значение»[133].

Однако некоторые из них имеют большее значение, нежели другие. Принудительные отношения, как настоятельно утверждает терапевтическая литература, хотя и не всегда используя для этого так много слов, препятствуют исследованию самоидентичности. Поэтому, например, Касл рассматривает созависимого индивида именно как «кого-то, чья сердцевинная идентичность недоразвита или неизвестна, и кто поддерживает ложную идентичность, выстраиваемую из зависимых привязанностей к внешним источникам»[134].

Созависимые индивиды приучаются к нахождению своей идентичности через действия или потребности других; но в любой аддиктивной связи самость имеет тенденцию сливаться с другим, поскольку пагубное пристрастие выступает первичным источником онтологической безопасности. Одна из целей, часто предлагаемых на ранних фазах терапевтического воздействия в группах самопомощи, состоит в том, чтобы «отпустить» — ослабить попытки контролировать другие характеристики созависимости. Индивида поощряют к тому, чтобы освободиться от ее «молчаливого контракта». Пройти через этот процесс крайне трудно, хотя его поверхностные маркеры очевидны: ее разговоры больше не сосредоточиваются непрерывно на том, что говорит «он», что говорят «они», что говорит «мой муж» или «мой любовник». В группах поддержки для партнеров алкоголиков отпускание именуется «любящим разъединением» — довольно банальная фраза для весьма реального феномена, представляющего собою возникновение способности созависимого проявить заботу о другом, не взваливая на себя груз его или ее пагубного пристрастия[135].

То, что представляется на первый взгляд поощрением эгоизма, даже нарциссизма, следует понимать как сущностную стартовую точку для возможности развития любви-слияния. Это предпосылка для осознания другого как независимого существа, которое может быть любимо за ее или его особые черты и качества; она предлагает также шанс освободиться от навязчивой идеи о разрыве или прекращении связи.

Один из терапевтов перечисляет некоторые характеристики новых привычек, которые могли бы вытеснить старые, более принудительные.

Вы должны выслушивать проблемы друга — именно выслушивать, а не пытаться спасти ее или его.

Вместо того чтобы сосредоточиваться исключительно на одной личности, вы должны проявлять интерес ко многим людям.

Вместо того чтобы возвращаться на «место преступления» — туда, где живет ваш бывший любовник, или в места, где вы бывали вдвоем, — вы должны находить другие, более интересные места для посещения. Если вы настойчиво желаете чего-то или кого-то недоступного для вас, постарайтесь лучше наслаждаться чем-то или кем-то более доступным. Вместо того чтобы громоздить оскорбления, скажите «нет» самой связи. Если вы только что порвали с любовником и он звонит всегда в определенное время, найдите что-нибудь приятное, чем вы могли бы занять себя в это время[136].

Определение личностных границ расценивается как фундаментальное для не-аддиктивной связи. Почему? Ответ опять касается самости и ее рефлексивности. Границы устанавливаются, говоря психологически, тем, что кому принадлежит, и поэтому они нейтрализуют воздействия проективной идентификации. Четкие границы в рамках связи, очевидно, важны для любви-слияния и поддержания интимности. Интимность дает возможность не для поглощения другого, а для знания его или ее характеристик и обеспечения доступности к себе. Открытость другому парадоксальным образом требует обозначения личностных границ, потому что это коммуникативный феномен; он требует также восприимчивости и такта, поскольку это не то же самое, что жизнь вообще без конфиденциальных мыслей. Баланс открытости, уязвимости и доверия, разрабатываемый в связи, управляет тем, становятся ли личностные границы такими разрезами, которые скорее препятствуют коммуникации, нежели поддерживают ее[137].

Такого рода баланс предполагает также баланс власти, вследствие чего чистые отношения с их обещанием интимности зависят и от возрастающей автономности женщин, и от пластичной сексуальности, более не служа двойному стандарту. Тот же упомянутый выше терапевт дает схему, идентифицирующую характеристики аддиктивных связей в сравнении с интимными отношениями[138] (см. табл. 1).

Таблица 1. Характеристики аддиктивных связей в сравнении с интимными отношениями

Благочестивый психологический лепет? В какой-то степени, возможно, и так. Противоречивость в отношении некоторых заявлений, сделанных в правой колонке? Несомненно — хотя они в какой-то мере и выражают противоречия личной жизни. И все же я не думаю, что перечисленные возможности — это не просто нечто желательное; они отражают тенденциозные характеристики интимности, которые я пытаюсь документально подтвердить на протяжении всей книги. Кто не сможет увидеть в них свидетельство демократизации повседневной жизни и программу для ее развития? Сравнение того, что перечислено в левой колонке, с тем, что перечислено в правой, раскрывает картину эмансипации. Это не просто «освобождение от...»: в том виде, как она изображена здесь, интимность обладает сущностным содержанием. Мы начинаем понимать, как должна выглядеть освобожденная сфера личного.

Трансформация интимности относится и к сексу, и к гендеру, однако не ограничивается только ими — этот факт поддерживает тот тезис, который я постараюсь позже развить несколько подробнее, — о том, что проблема здесь заключается в базовом сдвиге этики личной жизни как целого. Подобно гендеру, родство когда-то рассматривалось как нечто данное естественным образом — ряд прав и обязанностей, которые создают биологические и брачные связи. Широко утверждалось, что родственные связи в значительной степени разрушаются с развитием современных институтов, которые оставили нуклеарную семью в великолепной изоляции. Не рассматривая этот вопрос в каких-либо подробностях, можно убедиться, что такой взгляд был ошибочным или, по меньшей мере, вводящим в заблуждение. В разделяющемся и разводящемся обществе нуклеарная семья порождает разнообразие новых родственных связей, ассоциирующихся, например, с так называемыми рекомбинантными (в оригинале — recombinant — примеч. перев.) семьями.

Однако природа этих связей изменяется по мере того, как они подвергаются большему, нежели прежде, воздействию переговорного процесса. Родственные отношения часто воспринимаются на считающейся само собой разумеющейся основе доверия. Теперь же само доверие становится предметом переговоров и сделок, равно как и привязанность, и сексуальные отношения.

Жанет Финч, анализируя нынешние родственные отношения, говорит о неком процессе «выработки»[139].

Людям приходится вырабатывать новые способы обращения с родственниками и при этом конструировать новую этику повседневной жизни. Она явно трактует этот процесс с точки зрения приверженности. (Commitment. Напомним, что это может переводиться также как «привязанность» — примеч. перев.).

Люди стремятся организовать свои родственные связи через «договорную приверженность», посредством которой они вырабатывают «вещи, которые надлежит делать» в отношении своих родственников в особых контекстных рамках. К примеру, индивид не решает, одалживать ли деньги своему шурину, поскольку в семье или более широком обществе это определено как своего рода обязанность; деньги одалживаются скорее потому, что личностью разработан определенный ряд приверженностей к другой личности, которые определяют такой поступок как правильный.

Насколько отличаются от такой ситуации отношения между родителями и детьми? Очевидно, что во взаимодействии взрослые-дети существует значительный дисбаланс власти, особенно в ранние Годы детства. В свете этого факта можно было бы предполагать, что качество этой связи имеет мало отношения к обеспечению заботы, поскольку с обеих сторон существуют заданные социальные обязательства ограничивающего типа. И все же есть основания усомниться в том, насколько сильны сегодня такие обязательства в некоторых группах. Наилучший способ продемонстрировать это состоит в том, чтобы пройти «в обратном направлении», от связей «родители-дети», которые носят отчетливо договорный характер, к характеристикам раннего детства. Многие родители сегодня являются приемными родителями, равно как и биологическими отцом и матерью. Приемные родители обычно принимают на себя определенные права и обязанности относительно детей, но эти права и обязанности являются сегодня обычно «договорными приверженностями» в том смысле, какой вкладывает в это понятие Финч, со стороны и родителей, и детей. Или возьмем случай таких обязанностей, которые предполагаются со стороны взрослых детей в отношении своих престарелых родителей. В некоторых обстоятельствах и культурных контекстах считается более или менее само собой разумеющимся, что родители могут рассчитывать на материальную и социальную поддержку своих детей. Но отчетливая тенденция развития состоит в том, что такая поддержка зависит от качества отношений, постепенно выходящих на первое место.

Нам кажется, что детерминирующее влияние могло бы быть описано как формирование кумулятивных привязанностей[140].

К примеру, в одном из исследований матерей и дочерей одна из респонденток говорит: «Моя мать и я жили вместе, потому что мы сами сделали такой выбор и любили друг друга... Мы разделяли общий дом, мы могли смеяться вместе... Я была независимой личностью, моя мать тоже. Я не просто ухаживала за ней, мы просто жили вместе»[141].

Она чувствовала приверженность к тому, чтобы заботиться о своей матери, и это было результатом их долгой совместной истории; но не менее важным был здесь и элемент взаимной любви. Как указывает Финч, понятие кумулятивных привязанностей помогает нам понять, каким образом на протяжении времени для одного из детей становится совершенно «очевидной» необходимость заботы об одном или об обоих родителях, в то время как другой человек мог бы относиться к этому совершенно иначе[142].

Картина становится еще сложнее в случае отношений родителей с более младшими детьми. Родители не только гораздо более могущественны, чем очень маленькие дети; их аттитюды и поведение формируют личность и характер ребенка. Тем не менее определенно неправильно было бы полагать, что ребенок остается вне влияния мира чистых отношений. Изобретение материнства предзнаменовало и давало конкретные формы той идее, что мать должна развивать эмоциональную связь с ребенком, — идее, которая придает особый вес потребностям ребенка. Руководства по воспитанию детей, опубликованные в начале текущего столетия (напомним, что речь идет о Великобритании — примеч. перев.), советовали родителям не вступать в излишне теплые отношения со своими детьми — на том основании, что это может ослабить их авторитет.

Позднее получил развитие тот взгляд, что родители должны поддерживать тесные эмоциональные связи с детьми, но в то же время осознавать необходимость автономии ребенка[143].

Точно так же, как одни говорили о нарциссизме относительно позиции самости в современном обществе, другие предполагали, что взаимодействие родитель-ребенок движется ко все большей «дозволенности». Но это неадекватный ярлык относительно стремления разработать такие стратегии воспитания детей, которые были бы альтернативны тем, что имели место в прошлом. Это качество отношений, которое выходит на передний план, несет на себе акцент на интимности, вытесняющей родительскую авторитарность. С обеих сторон возникает спрос на чувствительность и понимание[144].

В терапевтических обсуждениях созависимых и фиксированных отношений индивидам, которые желают развить тесные личностные связи с другими, почти без исключений советуют «излечивать ребенка внутри себя». Отношения между родителями и детьми здесь вновь представляются фундаментальным образом как релевантные чистым отношениям и любви-слиянию. Почему «освобождение от прошлого» становится столь важным для приобретения интимности? Поскольку существует так много форм терапии, идущих от психоанализа и ориентированных на опыт детства, ответ на этот вопрос мог бы вообще дать очень хорошие ключи к значимости терапии и консультирования в современной культуре.

Мы можем опять же начать с совета, который дает одно из терапевтических руководств, — написанного в данном случае Сьюзен Форвард, — о том, как «излечиться от прошлого»[145].

Ее обсуждение концентрируется на случае некой Ники, молодой женщины, которая испытывала определенные трудности в браке. Она была не в состоянии постоять за себя в этих отношениях, и когда муж сердился на нее, она чувствовала себя униженной и беззащитной. Терапевт попросила ее припомнить случаи из ее детства, когда она чувствовала себя подобным образом, и остановилась на конкретном примере — одном из тех случаев, которые постоянно находились в ее памяти. Ее отец всегда хотел выучить ее играть на пианино, и, хотя она не проявляла к этому интереса, она упорно старалась для того, чтобы угодить ему. Играя перед другими людьми, она волновалась, и уровень ее исполнения ухудшался. На одном из концертов она так нервничала, что выпустила целый раздел из пьесы, которую играла. По дороге с концерта отец сказал ей, что после такого провала он не знает, как он сможет теперь еще раз взглянуть в глаза кому-нибудь из присутствовавшей публики. Она опозорила его перед всеми, потому что была бестолковой, беззаботной, слишком ленивой, чтобы упражняться и далее. Она ощущала себя совершенно уничтоженной — и это при том, что она так хотела угодить ему. По ее словам: «Я почувствовала себя так, как будто умерла».

Терапевт понимала, что в своем браке молодая женщина воспроизводила сцены из собственного детства и «теряла свою взрослую самость»[146].

Она попросила Ники принести ее фотографию в детстве, и когда они глядели на фото, Ники вспоминала многие другие обстоятельства, когда отец стыдил ее подобным образом. Тогда Форвард предложила, чтобы она пошла в местную школу и нашла девочку, которая напоминала бы ее саму в том же возрасте. Идея состояла в том, чтобы она вообразила, что могла бы почувствовать эта девочка, если бы ее унижали таким же образом. Таким путем она могла бы осознать, какой маленькой и беззащитной она была в то время, когда происходили эти первоначальные события. Именно этот «ребенок внутри себя» становился таким испуганным и робким, когда муж подвергал ее критике.

Позже терапевт просила Ники вообразить, что отец сидит перед ней на пустом стуле и высказать ему все те вещи, которые она всегда хотела сказать, но никогда не смогла этого сделать.

Дрожащим от гнева голосом она кричала:

Как ты смел так со мной обращаться! Как ты смел так унижать меня! Кем, по-твоему, ты был, черт побери? Я всегда смотрела на тебя снизу вверх. Я молилась на тебя. Неужели ты не мог понять, как ты ранишь меня? Я никогда не была для тебя достаточно хороша. Ты заставил меня ощущать себя полной неудачницей. Я готова была сделать для тебя что угодно, лишь бы ты хоть немного любил меня[147].

У читателя — во всяком случае, из числа мужчин — могло бы возникнуть искушение воскликнуть: какая несправедливость по отношению к отцам! Потому что, помимо всего прочего, он ведь хотел сделать как лучше. И все же это не тот довод, поскольку она постоянно чувствовала себя опозоренной. Согласно мнению Форвард и других терапевтов, это и другие терапевтические упражнения имели большую ценность в том, что Ники выпустила накопленную ярость, которую она питала по отношению к своему отцу.

Ее попросили составить опись тех негативных вещей, которые, по ее мнению, представлялись отцу относительно нее. У нее вырос довольно длинный список.

1. Я невнимательна к другим.

2. Я эгоистична.

3. Я бездумна.

4. Я бесталанна.

5. Я неадекватна.

6. Я представляю собою затруднение для семьи.

7. Я разочаровываю.

8. Я неблагодарная.

9. Я плохой человек.

10. Я неудачница.

11. Я неумелая.

12. Я ленива и никогда не сумею чего-нибудь добиться.

Она немедленно увидела, что преодолела многие из этих мнений о себе; тогда она вернулась к списку и четко написала: «Это не было правдой тогда, и это неправда теперь!» В противоположность взглядам своего отца, она чувствовала, что ее мать всегда любила и поддерживала ее. Вот перечень тех мнений, которых, как она считала, придерживалась о ней ее мать.

1. Я интеллигентна.

2. Я ласковая.

3. Я очаровательная.

4. Я великодушна.

5. Я талантлива.

6. Я трудолюбива.

7. Я одаренная.

8. Я полна энергии.

9. Я способна любить.

10. Я доставляю радость окружающим[148].

После того как она составила этот список, Ники начертала поверх его: «Это — правда, и это всегда было так». Позднее она пришла к выводу, что взгляды родителей на нее были не настолько поляризованными, как она предполагала. Ее отец, например, довольно часто хвалил ее интеллект и атлетические способности. Постепенно она научилась «поправлять маленького ребенка внутри себя» и рассеивать внутренний образ критически настроенного отца. Оказалась ли Ники способной улучшить свои отношения с отцом, с которым она виделась нечасто, — об этом Форвард не говорит. Постепенно она отказалась от своей фантазии относительно того, что ее отец станет когда-нибудь «таким отцом, какого я всегда хотела». Здесь были «печаль и оплакивание», но была и достаточно большая доля свободы. Вся энергия, которую она затрачивала на бесплодные поиски отцовской любви, теперь направлялась на цели таких видов деятельности, которые были более позитивными и значимыми для нее[149].

Я не затрагиваю вопроса о том, насколько эти конкретные терапевтические методики эффективны в сравнении, скажем, с классическим психоанализом или другими терапевтическими методиками, которые более тонко фокусируются на подсознательном. Воспитание «ребенка внутри себя» означает возвращение прошлого — процесс движения вспять и вызывания из памяти полузабытых или подавленных детских переживаний, — но лишь для того, чтобы освободиться от них, и на жесткость разрыва с прошлым указывает тот факт, что для такого отказа от него требуется процесс оплакивания. Не ведем ли мы здесь речь об еще одном пагубном пристрастии, от которого нужно избавиться? В более широком, нежели обсуждалось прежде, смысле этого понятия, я думаю, что да. Терапевт поощряет Ники к тому, чтобы «отпустить» те черты, которые, будучи деструктивными, обладали принудительной силой в отношении ее аттитюдов и действий.

Значимость такого оплакивания пронизывает значительную часть терапевтической литературы. Рассмотрим, к примеру, анализ «любовного шока», предлагаемый Стивеном Галло и Конни Чёрч[150].

Галло разработал идею любовного шока, иногда более известного под названием «панцирный шок»[151], опираясь на терапевтическую работу, которую он проводил с ветеранами Вьетнама, страдавшими изнурением от сражений.

Солдаты, вернувшиеся из Вьетнама, страдали психологической дезориентацией, оцепенением чувств и неспособностью сформировать тесные отношения с кем-либо, кроме своих старых боевых друзей. Галло заметил параллели между переживаниями солдат и реакциями людей, утративших серьезные любовные отношения. Это сравнение могло бы показаться сведением к тривиальности горя, вызванного утомлением от войны, но фактически интенсивность реакции на распад устойчивых отношений почти столь же велика, а выздоровление от нее столь же продолжительно.

Когда связь обрывается, то даже для «отвергнувшего» — возможно, даже в большей степени, чем для отвергнутого, — может на долгие годы сохраниться имидж другого, привычки другого и ожидание, что возможно примирение. Оплакивание — это условие отпускания отношений, которые в ином случае перейдут в настоящем на уровень пагубного пристрастия. Любовный шок обладает «временем психологического путешествия», которое может занять для проработки период во много месяцев, хотя эта длительность варьируется в соответствии со степенью эмоциональной вовлеченности в воспоминания, которые индивид должен переработать. Уступить разрыву, «попрощаться» — это обычно достигается на более поздних стадиях ухода, когда существенным образом имеют дело с упреком и виной.

Не следует считать причудой сравнение отпускания в постепенно исчезающих отношениях взрослых людей с усилиями по освобождению взрослого человека, такого как Ники, от принудительной вовлеченности в события и травмы детства. В каждом случае существует когнитивный и эмоциональный приход к соглашению с психологическим прошлым и переписывание изложения самости. В обоих примерах неудача «разрыва», вероятно, означает повторение аналогичных паттернов поведения, формирующих скорее замкнутый круг, нежели путь автономного саморазвития. «Противостояние опыту вашего любовного шока и осознание того, что в вашей связи пошло не так, может обернуть боль в возрастание опыта и обеспечить вас взглядами и умениями, которые улучшат ваши последующие связи»[152].

Говоря о связях между взрослыми детьми и их родителями, нужно предпринять определенное усилие воображения, чтобы думать об этом с точки зрения «исцеления» таким способом, который представляется совершенно естественным, когда рассматриваешь ситуацию преодоления утраты любимого родителя. Детство кажется чем-то таким, что скорее подготавливает нас для последующего, более автономного участия во взрослом мире, нежели такая фаза жизни, от которой, став взрослым, нужно искать спасения. Тем не менее связь родитель-ребенок — это, подобно другим, такая связь, от которой индивид должен освобождаться, хотя и не совсем обычными способами, потому что она является разрушительной в не меньшей степени, нежели любовная связь взрослых.

Предположим, мы сделаем необычный шаг в трактовке взаимной вовлеченности родитель-ребенок точно таким же образом, как и связи между другими индивидами, которую они формируют и из которой они выходят. Немедленно станет очевидным, что многие из связей родитель-ребенок будут, с терапевтической точки зрения, оцениваться как серьезно дефективные: как если бы дети не зависели изначально от своих родителей, и можно было бы ожидать, что они пожелают покинуть их. Как я попытаюсь показать, можно сделать немало интересных выводов, если, например, взглянуть на родителей с «плохим поведением» таким образом, как если бы мы рассматривали супругов с такой точки зрения, когда один из них регулярно подавляет потребности другого.

Позвольте мне проследить далее терапевтическую работу Сьюзен Форвард и посмотреть, каким же образом она обобщает свои проблемы, возникающие с Ники, чтобы предложить полновесный учет условий, при которых родители становятся «токсичными» для своих детей[153].

Что такое токсичный родитель?

Существует хорошо известное присловье, что как бы ни вели себя родители по отношению к детям, это будет неправильно; ни один из родителей не сможет распознать всех потребностей ребенка или адекватно откликаться на них. И все же существует немало таких родителей, которые постоянно обращаются со своими детьми в такой манере, которая угрожает чувству их личного достоинства, и это может послужить причиной того, что они окажутся втянуты в длительную борьбу с воспоминаниями своего детства. Токсичные родители, по ее мнению, «...склонны рассматривать бунт или даже индивидуальные различия как атаки против себя лично. Они обороняются, усиливая тем самым зависимость и беспомощность своих детей. Вместо того чтобы направлять и стимулировать здоровое развитие, они бессознательно подрывают его, часто находясь в убеждении, что действуют в интересах своих детей. Они могут употреблять такие фразы, как „это укрепляет характер“ или „ей необходимо научиться отличать хорошее от дурного“», однако их агрессивные арсеналы в действительности наносят вред детской самооценке, саботируя любые ростки независимости... В сердцевине каждого взрослого, в прошлом испытавшего дурное обращение, — даже если он достиг больших успехов, — всегда сидит маленький ребенок, беспомощный и напуганный[154].

С. Форвард идентифицирует целый ряд различных типов токсичных родителей. Есть родители, которые просто эмоционально неадекватны. Они оказываются «не на месте» для своих детей, которые в результате чувствуют, что должны защитить себя от них, или же могут бесконечно искать признаки их любви. Это такие родители, которые — преднамеренно или нет — отказались от ответственности за своих детей. Другая категория токсичных родителей — это контролеры. Чувства и потребности детей обычно бывают подчинены чувствам и потребностям их родителей. Типичная реакция детей, с которыми обращаются подобным образом, такова: «Почему они не могут позволить мне жить своей собственной жизнью?»

Это относительно тонкие типы родительской токсичности; другие бывают гораздо более жестокими. Важной характерной чертой здесь опять же становится алкоголизм. В большинстве семей, в которых один или оба родителя подвержены пагубному пристрастию к алкоголю, систематически вскрывается тот факт, в соответствии с которым детей просят, в сущности, вступать в преступный сговор, часто оказывая тем самым уродующее воздействие на их личное развитие. «В этой семье нет алкоголиков» — таков имидж, предлагаемый внешнему миру; однако внутри семейной группы именно употребление алкоголя может оказаться тем фактором, который оказывает преобладающее давление на детей.

Далее: оскорбления бывают физическими и вербальными. Все родители временами произносят такие вещи, которые их дети считают вредными; однако если этот вред представляется достаточно видимым, многие стараются устранить нанесенный ущерб последующими проявлениями доброты или с помощью извинений. И все же многие родители резко критикуют своих детей с более или менее постоянным сарказмом, оскорбляя или как-то обзывая их. «Если бы кто-нибудь вывернул тебя наизнанку, они бы почувствовали вонь, сочащуюся из каждой твоей поры», — говорил отец одной из пациенток С. Форвард своей дочери; он имел обыкновение часто говорить ей, как дурно от нее пахнет[155].

Регулярные словесные оскорбления идут рука об руку с нередким физическим избиением детей. Физическое оскорбление определяется федеральным законом США при наличии таких свидетельств, как «причинение физических повреждений, таких как кровоподтеки, ожоги, порезы, рубцы, переломы черепа и костей; они могут быть причинены путем удара, толчка, ножевого ранения, укола, битья, шлепанья и т. д.». Преследование физического наказания детей со стороны закона в Соединенных Штатах, как и в других странах, обычно возбуждается лишь в экстремальных случаях насилия со стороны родителей, и множество таких случаев никогда не привлекает внимания полиции. Дети, чьи родители безразличны к ним, могут получать побои, причем родители будут Прибегать к этому, как к средству выражения собственных фрустраций. Хотя, конечно, есть еще и такие родители, которые твердо убеждены, что физическая дисциплина является необходимой частью внушения уважения к авторитету, а поэтому нередко следуют предписанию «не жалеть розг».

Наконец, существует родительское сексуальное посягательство — то явление, которое, как мы знаем, в различных его обликах оказывает определенное воздействие на существенную часть детей как женского, так и мужского пола. Мы сегодня приходим к пониманию инцеста не только как тайного желания, но и как реальности во многих семьях, причем во всех социальных классах. Даже если определять его совсем узко, исключая просто визуальное и вербальное сексуальное воздействие и включая только прямое стимулирование эрогенных зон тела, инцест распространен гораздо более широко, нежели обычно полагают при изучении семьи добропорядочные профессионалы и специалисты. Так, одно из исследований предполагает, что около 5 процентов всех детей в возрасте до восемнадцати лет испытывали в какие-то моменты те или иные приставания со стороны кого-то из родителей (не считая при этом приемных родителей)[156].

Если же принимать в расчет еще и других членов семьи, то уровень сексуальных посягательств может оказаться гораздо выше. Большинство из них, хотя и не все, совершаются мужчинами; в отличие от изнасилования сексуальное оскорбление детей не является исключительно мужским преступлением. Мальчики вроде бы почти столь же часто являются жертвами инцеста, как и девочки. Вероятно, наиболее часто обнаруживаемым типом является инцест отец-дочь, однако нельзя считать необычными и домогательства матерей в отношении своих сыновей.

Токсичные родители: не ведем ли мы здесь речь о тех схемах, в соответствии с которыми многие родители в течение долгого времени ведут себя в отношении своих детей отравляющим образом, особенно если мы имеем в виду даже менее экстремальные и агрессивные формы оскорблений? В сущности, я думаю, что так оно и есть. Период, в течение которого размеры семьи уменьшались и дети становились все более «ценимыми» со стороны родителей, был таким временем, когда укоренялась идея, что дети должны повиноваться более старшим и более лучшим. И тем не менее даже при самом зарождении этой идеи она представляла собою понятие, готовое к тому, чтобы быть ниспровергнутым вследствие создания обширной сферы интимности, — и это была в значительной степени сугубо мужская доктрина, поддерживаемая правлением отца. Дисциплина, поддерживаемая отцом, привязывала ребенка к традиции, к конкретной интерпретации прошлого; авторитет в этой ситуации оставался в значительной мере просто догматическим утверждением, основанным во многих случаях на физическом наказании. Отчасти в результате эффекта «создания материнства» возникала более мягкая и более эгалитарная форма воспитания детей, в которой ребенку предоставлялось больше автономии. Сегодня устанавливается дальнейшая стадия такого перехода: перевод связей детей со своими родителями — равно как и с другими членами семьи — в такие связи, которые могут рассматриваться в современном смысле этого слова.

Рассмотрим некоторые из советов, которые Форвард дает тем, кто желает переработать отношения со своими токсичными родителями. Даже если это займет длительный период терапии, личность должна усвоить два отвергающих принципа: «Вы не несете ответственности за то, что делали с вами, пока вы были беззащитным ребенком!»; и «Вы несете ответственность за принятие позитивных шагов к тому, чтобы что-то сделать с этим теперь!» Как можно было бы достичь таких вещей? Индивиду рекомендуют прежде всего стремиться к приобретению определенной меры эмоциональной независимости от своих родителей. Он или она должны научиться скорее «отвечать», нежели просто автоматически «реагировать» на поведение родителей — даже в тех случаях, когда такое взаимодействие протекает скорее с воспоминаниями, нежели с живыми существами. Как часть этого процесса, терапевт советует, чтобы личность начинала в ответ на реальные или гипотетические родительские требования говорить «Я не могу», «Я не буду» — в качестве способа утверждения своей автономии. Впоследствии цель будет состоять в переоценке понятий, на которых базируется взаимодействие родитель-ребенок — таким образом, чтобы все стороны этого взаимодействия могли, насколько это возможно, трактовать друг друга как равных друг другу. В таком случае «Я не могу» и «Я не буду» становятся не просто средством снятия блокирования, но договорным взглядом, с точки зрения которого индивид способен осуществлять выбор. Потому что «недостаток выбора прямо связан с запутыванием»[157].

В этом пункте мы можем сплести воедино несколько различных нитей, проходящих через всю эту главу. Проблема токсичных родителей позволяет прояснить взгляд на связи между рефлексивным проектом самости, чистыми отношениями и возникновением новых этических программ реструктурирования личностной жизни. Декларирование «эмоциональной независимости» от родителей — это средство одновременного начала реформирования изложения самости и утверждения о своих правах (что равным образом приводит и к разумному возложению на себя ответственности). Поведение индивида больше не организуется с позиций принудительного переутверждения рутины его детства. Существует прямая параллель с преодолением пагубных пристрастий, формируемых в более поздней жизни, которые сами обычно проистекают из привычек, установившихся на гораздо более ранней стадии.

Подоплека понимания токсичных родителей предотвращает индивида от развития изложения самости, понимаемого как «биографический расчет», с которым он или она чувствуют себя эмоционально комфортно. Одним из важных последствий этого является заниженная самооценка, которая обычно принимает форму бессознательного или неосознаваемого стыда; при этом даже в большей степени базовой является неспособность индивида подходить к другим взрослым как к эмоционально равным себе. Спасение от подоплеки токсичных родителей неотделимо от утверждения определенных этических принципов или прав. Индивиды, которые стремятся изменить свои отношения с родителями, оглядываясь на опыт своего детства, в действительности заявляют о своих правах. Дети имеют право не только на то, чтобы быть накормленными, одетыми и защищенными, но и эмоциональные права на то, чтобы иметь чувства, которые уважаются, и на то, чтобы их взгляды и чувства принимались во внимание. Короче говоря, характеристики любви-слияния, уместные для взрослых отношений, не в меньшей мере уместны для отношений между взрослыми и детьми.

Для тех людей, которые реально являются детьми, в особенности очень маленькими детьми, еще не способными вербально выразить свои потребности, утверждение своих прав носит противоречивый характер. Формулировка этих прав должна быть предложена взрослыми на уровне этических аргументов. Это наблюдение помогает пролить свет на проблему авторитета. По мере того как отношения родители-дети все более приближаются к чистым отношениям, могло бы показаться, что взгляды родителей не могут иметь примата над склонностями детей, в результате чего «вседозволенность» приводит к бунту. Либерализация личностной сферы не будет означать исчезновение авторитета; скорее коерсивная[158] власть дает способ отношениям авторитарности, которые могут обороняться принципиальным образом.

Эту проблему я буду обсуждать в несколько большем объеме в заключительной главе.