Третий Рейх. Дни Триумфа. 1933-1939

Вопросы веры

Нацистам было не по душе конфессиональное разделение Германии, и точно так же, как они добивались единства в светских областях политики, культуры и общества, многие из них хотели, чтобы в стране была единая национальная религия с единой национальной Церковью. По их мнению, при Веймарской республике это разделение, подрывающее национальную волю, было спровоцировано острыми конфликтами в таких вопросах, как образование, социальное обеспечение, смешанные браки и местные крестные ходы[503]. Немецкая евангелическая церковь казалась нацистам практически идеальным средством религиозного объединения немецкого народа. Соединив лютеранскую и кальвинистскую церкви с начала XIX века, евангелическая церковь, в отличие от католической, не клялась в верности никакому институту за пределами самой Германии, такому как папство. В политике они с давних пор придерживались крайне консервативных взглядов. Во время Бисмаркской империи эта церковь успешно исполняла роль орудия государства; король Пруссии, являвшийся также Германским императором, был главой Прусской евангелической церкви и, не скрывая этого, требовал от нее верности учреждениям, организованным в государстве. Немецкие националисты считали Германскую империю протестантским государством и в течение нескольких десятилетий предпринимали соответствующие действия, начиная от преследования католиков Бисмарком в 1870-х годах и заканчивая распространившейся и часто смертельной враждебностью, которую проявляли немецкие войска к католическим священникам во время вторжения во Францию и Бельгию в 1914 году. Немецкое протестантское духовенство представило Первую мировую войну как крестовый поход против католиков во Франции и Бельгии и православных в России, было ясно, что для многих национализм и протестантизм стали двумя сторонами одной идеологической монеты[504].

Характерным примером того, как в общепринятой традиции немецкого протестантства сочетались патриотизм, милитаризм и религиозность, является берлинский пастор Мартин Нимёллер, родившийся в 1892 году, сам сын лютеранского пастора, но крещенный как кальвинист. Нимёллер стал кадетом на флоте, а затем во время Первой мировой войны служил на подводных лодках, в июне 1918 года он принял командование одной из них. Его военные воспоминания нельзя назвать шедевром, но эти воспоминания, где с таким смаком описывается то, как тонули вражеские торговые корабли, отличались воодушевлением, сравнимым с книгой Эрнста Юнгера «В стальных грозах». Когда, войдя в док в Киле в конце ноября 1918 года, он услышал по радио новость об окончании войны, он, как он сам выразился, почувствовал себя «чужим в своей собственной стране». Не было «ядра, объединяющего людей националистских убеждений», которые противостояли «политическим интриганам этой революции»[505]. Проработав некоторое время на ферме, он пришел к мысли, что ему необходимо внести свой вклад в освобождение народа от духовной катастрофы, которая, по его мнению, его постигла, и он стал учиться на пастора в Вестфалии. Являясь активным членом Немецкого национального студенческого союза, он поддержал неудавшийся Капповский путч в марте 1920 года, направленный на свержение республики. Он помогал финансировать подразделение студенческого добровольческого корпуса из 750 человек для борьбы с Красной армией, сформированного левыми группировками этого района. Позднее он участвовал в деятельности другой военизированной группировки, «Организации Эшерейх». В 1923 году Нимёллер и его братья несли гроб националистского диверсанта Альберта Лео Шлагетера, застреленного французскими войсками в Дюссельдорфе во время оккупации Рура[506].

Нельзя было сомневаться в том, что Нимёллер выступал против Веймарской республики, и в том, что он не поддерживал мирного соглашения 1919 года. Но предлагаемый им способ национального обновления был в такой же мере духовным, в какой и политическим. Занявшись в 1923 году работой по помощи в чрезвычайных обстоятельствах, финансируемой государством, в качестве бригадира на железной дороге, чтобы обеспечить средствами к существованию свою семью в условиях невероятной инфляции 1923 года, он вступил в отделение социального обеспечения протестантской церкви, внутреннюю миссию, где многое узнал о социальных проблемах, получил бесценный опыт руководства и установил связи в протестантском сообществе по всей Германии. В 1931 году он стал третьим пастором в Далеме, пригороде Берлина, где стояли роскошные виллы. Что характерно, он уделял равное количество времени прислуге, тем, кто работал в тех поместьях, и богатым, культурным семьям, жившим в этих больших и шикарных виллах. Такие пасторы, как Нимёллер, придерживающиеся четких правых убеждений, но являвшиеся при этом популистами, были в особенности подвержены нацистскому влиянию, и в марте 1933 года Нимёллер проголосовал за Гитлера. Уже в 1931 году в своем обращении по радио он выразил надежду на появление нового национального лидера, а в 1933 году он решил, что такой лидер появился в лице Адольфа Гитлера. В то время в его проповедях периодически вставал вопрос единого, позитивного христианства, к которому призывали нацисты и которое преодолело бы религиозное разделение, столько лет терзавшее Германию. Он вторил заявлению нацистов о том, что евреи при Веймарской республике имели слишком большое влияние. В 1935 году он читал проповеди о губительном влиянии евреев в мировой истории, что, по его мнению, было результатом проклятия, легшего на них после распятия Христа[507].

Протестанты-националисты, такие, как Немёллер, считали своим врагом марксизм, в своем коммунистическом и социал-демократическом проявлении. Его атеистические доктрины де-христианизировали рабочий класс еще с конца девятнадцатого века[508]. Многие протестанты, включая высокопоставленных людей, таких как лютеранский епископ Теофил Вурм. видели в приходе Третьего рейха возможность наконец-то повернуть эту

тенденцию в обратную сторону, в особенности с тех пор, когда пункт 24 программы нацистской партии представил нацистское движение как «позитивное христианство» и объявил войну «еврейскому материализму». И на самом деле, в первые месяцы Третьего рейха протестантские пасторы с энтузиазмом проводили зрелищные массовые крещения детей, которые остались некрещеными в годы Веймарской республики, и даже массовые одновременные венчания штурмовиков и их невест, заключивших при старом режиме только гражданские браки[509]. Все социальные группы протестантского населения, насчитывающего около 40 миллионов человек, почти две трети всего населения Третьего рейха, также оказали партии самую широкую и глубокую поддержку, когда в 1930-х годах она достигла триумфа на выборах. Очень многие из тех, кто проголосовал за нацистов, раньше поддерживали типичную протестантскую партию — националистов. Нацисты извлекли из этого свою выгоду. В 1933 году они организовали массовое празднование 450 годовщины со дня рождения Мартина Лютера, объявив его своим предшественником[510]. Такие мероприятия, как День Потсдама в марте 1933 года, которые специально проводились в Гарнизонной церкви, чтобы подчеркнуть симбиоз протестантской религии и прусской традиции, пришлись по душе многим протестантам[511].

В свете всего этого и в особенности в свете долгой истории государственного контроля было неудивительно, что в 1933 году предпринимались серьезные попытки сделать Евангелическую церковь нацистской. Гитлер, по-видимому, намеревался превратить ее в своеобразную национальную церковь, которая несла бы людям новые расовые и националистические доктрины режима и каждый день обращала бы множество католиков к нацизму[512]. Ключевую роль здесь должны были играть «Немецкие христиане», движение, организованное в мае 1932 года сторонниками нацизма среди духовенства. Их никак нельзя было назвать незначительным меньшинством. К середине 1930-х годов в их число входило уже 600 000 членов Евангелической церкви. Уже в ноябре 1932 года на выборах в Прусскую церковь они завладели третьей частью всех мест. Это давало им хорошую возможность завладеть всей церковью, а об этом намерении они сообщили на массовом митинге в Берлине в начале апреля 1933 года. Точно так же, как государство централизовало федеральную структуру Германии посредством «координации» федеративных государств, так и «Немецкие христиане» настаивали на отмене федеральной структуры Евангелической церкви с 28 автономными региональными церквями и заменили ее централизованной Имперской церковью, контролируемой нацистами. При поддержке Гитлера эта церковь была успешно создана, выбранный большинством кандидат на пост имперского епископа Фриц фон Бодельшвинг был свергнут, проработав в своей должности только несколько недель, и вместо него нацисты назначили Людвига Мюллера. Пользуясь поддержкой массовой пропаганды, проводимой министерством Геббельса, «Немецкие христиане» одержали безусловную победу на церковных выборах 23 июля 1933 года[513].

Благодаря этим действиям лидирующее положение заняли протестанты, которые еще до прихода к власти нацистов объявляли своей целью противодействие «еврейской миссии в Германии», устранение «духа христианского космополитизма» и борьбу с «расовым смешением» как часть своей миссии установления «веры во Христа, подобающей нашей расе»[514]. Такие взгляды встретили широкую поддержку со стороны духовенства и теологов. Уже в апреле 1933 года Баварская протестантская церковь распорядилась, чтобы в день рождения Гитлера из окон всех ее зданий были вывешены флаги. Летом в конгрегациях уже нередко можно было увидеть пасторов «Немецких христиан», читающих проповеди не в стихарях, а в униформе СА или даже СС и проводящих особые обряды посвящения флагов и других эмблем штурмовиков, которые присутствовали на службах в своей форме, добавляя явный элемент устрашения в политику Евангелической церкви на всех уровнях. Тем не менее «Немецкие христиане» отнюдь не были управляемыми страхом оппортунистами; напротив, они явились апогеем, крайней формой давней связи немецкого протестантизма с немецким национализмом. Они с воодушевлением вешали в своих церквях флаги со свастикой, наносили нацистскую символику на новые церковные колокола, проводили ритуалы и церемонии, в которых выражался симбиоз протестантской церкви и Третьего рейха[515].

Объединению протестантской церкви помимо прочего способствовало еще и назначение юриста Августа Йегера государственным инспектором евангелических церквей в Пруссии. Йегер объявил, что Гитлер заканчивает то, что начал Лютер. Они работали сообща над делом спасения немецкой расы. Иисус представлял собой «вспышку нордической породы посреди мира, терзаемого симптомами вырождения»[516]. В соответствии с «принципом лидерства» Йегер распустил выборные органы Прусской церкви и заменил многих должностных лиц «Немецкими христианами». Тем временем имперский епископ Людвиг Мюллер с помощью группы штурмовиков захватил контроль над администрацией Евангелистской церкви. В сентябре в Имперской церкви все настойчивее звучали призывы отстранить от церковной работы всех евреев[517]. Причем многие из них исходили от обычных пасторов. В особенности от молодых пасторов из мелкобуржуазных семей, пасторов, не имеющих академического образования, людей, жизнь которых сильно поменяла военная служба, и пасторов с расистскими убеждениями из областей возле восточных границ Германии, для которых протестантизм представлял немецкую культуру, как католицизм — польскую, а православие — русскую. Такие люди хотели иметь воинствующую церковь, основывающуюся на агрессивном распространении Евангелия, совершающую крестовые походы, чьи члены являются воинами, сражающимися за Христа и за Отечество, жесткими, твердыми и бескомпромиссными. Такое мускульное христианство в особенности пришлось по душе молодым людям, которые презирали феминизацию религии через благотворительность и акты милосердия. Такие люди готовы были предать анафеме традиционную набожность, делающую упор на грехе и покаянии, с образами страданий Христа и его Преображения. Вместо этого им был нужен образ Христа, являющего собой героический пример для немцев, в мире, который они видели перед собой здесь и сейчас. В их глазах на Гитлере был венец спасителя нации, восстанавливающего в обществе христианство и ведущего к пробуждению нации[518].

13 ноября 1933 года, чтобы закрепить свой триумф в протестантской церкви, 20 000 «Немецких христиан» собравшихся во Дворце спорта в Берлине, потребовали увольнения всех пасторов, еще не объявивших о своей верности режиму. На том же митинге региональный управляющий церкви Рейнгольд Краузе призвал к тому, чтобы убрать из христианской Библии «еврейский» Ветхий Завет и очистить Новый Завет от «теологии неполноценности Ребе Павла» Он объявил, что дух Христа тесно связан с нордическим духом. Также и крест, — добавил он, — это еврейский символ, неприемлемый для Третьего рейха[519]. Но его речь не обошлась без противоречий. При всей своей политической консервативности значительная часть протестантского духовенства считала, что критерием членства в церкви должна быть религия, а не раса. Их все больше беспокоило стремительное проникновение нацистского влияния в церковь и следующая за этим потеря самостоятельности. 27-летний берлинский теолог Дитрих Бонхёффер в апреле 1933 года выступил в защиту новообращенных евреев. Он участвовал в организации оппозиции «Немецким христианам» на церковных выборах. Оппозиционно настроенные пасторы вскоре начали собираться в группы, затем организовывать региональные синоды. Среди них был Мартин Нимёллер, который при всей его симпатии к режиму теперь считал, что расистская политизация церкви угрожает его традиционалистской концепции протестантского христианства. 11 сентября 1933 года с группой коллег он организовал Союз пасторов. Возглавляемый Бонхёффером и Нимёллером, к концу 1933 года Союз принял в свои ряды 6000 пасторов. Автономные епархиальные организации, поддержав этот протест, тоже начали реорганизовываться, используя единство, которым они обладали, для создания централизованного национального органа[520].

Прежде всего сопротивление распространяли пасторы — представители среднего класса из образованных семей. Четвертая часть основной группы приходских священников, присоединившихся к сопротивлению и оставшихся с ним, были из семей теологов или пасторов; в целом военная служба не изменила их, и хоть они и были националистами, религия все же была для них важнее. Только 5 % из них были членами нацистской партии, а среди пасторов «Немецких христиан» их было 40 %. Многие из повстанцев были родом из центральных провинций Пруссии, расположенных далеко от спорных пограничных территорий. Они отвергли небиблейские теологические новшества «Немецких христиан» и основывали свое движение прежде всего на группах изучения Библии, где женщин было гораздо больше, чем мужчин, в то время как у «Немецких христиан» преобладали мужчины. Основным убеждением повстанцев было благочестие, определяемое фундаментальным библейским учением, это отталкивало некоторых пасторов, бывших ранее либералами или социал-демократами, и потому они стояли в стороне от этого движения[521].

Имперский епископ Мюллер старался подавить мятежников за счет того, что запрещал любое сомнение касательно их проповедей, дисциплинировал некоторых диссидентов и включил протестантские молодежные организации, куда входило более миллиона человек, в Гитлерюгенд. В то же самое время он демонстративно покинул движение «Немецкого христианства», чтобы показать свою беспристрастность. Но все это было напрасно. Пасторы-оппозиционеры пошли против его распоряжений и осудили «Нацистское христианство» со своих кафедр. Также они отвергли и Имперскую церковь и основали в противовес ей другую организацию — Исповедальную церковь, которая на встрече в Бармене в мае 1934 года приняла декларацию, автором которой был Карл Барт, согласно ей они отреклись от «Арийского параграфа» и постановили, что их вера основывается на Библии. Барт, бывший швейцарцем, но живущий в Бонне, вскоре был вынужден покинуть Германию и вернуться на родину, при этом обращения, которые он писал оттуда и в которых призывал протестантов сопротивляться вторжению режима и вернуться к чистой религии, основанной на Библии, продолжали оказывать значительное влияние на его последователей[522].

В результате этих событий имперский епископ Мюллер почувствовал, что ему необходимо уволить Краузе вскоре после съезда во Дворце спорта и прекратить дисциплинарные меры, принимаемые для подавления мятежников, которые вызывали беспорядок в движении «Немецкого христианства» и спровоцировали внутренние разногласия, продолжавшиеся больше года. Вскоре занимаемая Мюллером должность имперского епископа практически потеряла смысл из-за того, что Исповедальной церковью 22 ноября 1934 года было создано центральное, координирующее Временное управление Немецкой евангелической церкви[523]. Один проповедник, вступивший в Исповедальную церковь, заявил, что «те, кто сейчас у власти, говорят только о себе и о своем собственном эго; никто не говорит о страхе божьем, и потому Третий рейх не сможет продержаться долго». Судя по некоторым записям, один франконский пастор на воскресной проповеди говорил, что «настоящий христианин не может одновременно быть национал-социалистом, а настоящий национал-социалист не может одновременно быть настоящим христианином». В частности, Мартин Нимёллер прочитал ряд проповедей, в которых было ясно видно его враждебное отношение к режиму. На собраниях в его приходе в Далеме, куда приходило по 1500 человек, Нимёллер публично обвинял Геббельса, Розенберга и Портнера в том, что некоторых непокорных пасторов посадили в тюрьму, по крайней мере один раз он точно так говорил; он зачитал списки имен пасторов, которых арестовали или запретили им говорить; 30 января 1937 года, в третью годовщину назначения Гитлера на пост рейхсканцлера, он читал проповедь по тексту, описывающему тюремное заключение апостола Павла; он также прочитал совместную молитву за не-арийцев, которых лишили работы. Гестапо с беспокойством отметило, что 242 церкви в Потсдамском районе не вывесили флаги со свастиками 9 ноября 1939 года, в годовщину «пивного путча» 1923 года[524]. Политические режимы приходят и уходят, объявил другой проповедник; только Бог вечен. Гестапо отметило, что на такие проповеди обычно приходят все враги национал-социализма, не только «старые офицеры, которые не смогли приспособиться», крупные землевладельцы и т.д., но также и масоны, «и даже некоторые коммунисты, которые вдруг обнаружили, что в глубине души они религиозные люди»[525]. Согласно другому сообщению гестапо, в Марбурге получила распространение песня:

Вокруг Исповедальной церкви начали собираться оппозиционные элементы. Некоторые считали, что они представляют весьма реальную угрозу для нацистского режима[527].

Однако Исповедальная церковь не стала общим центром оппозиции, каким в 1980 году в Германской Демократической Республике стала протестантская церковь. Гитлер и нацистская партийная верхушка все еще считали религию слишком деликатной областью, чтобы силой насаждать политику Мюллера. Например, попытка Мегера сместить лютеранских епископов Вурма и Мей-зера с их должностей привела к массовым демонстрациям, в которых особо отличились члены партии, также она явно оттолкнула многих сторонников нацизма среди фермеров Вюртемберга и Франконии. Епископов пришлось реабилитировать[528]. Поэтому нацистские лидеры были вынуждены признать попытку «Немецких христиан» скоординировать Евангелическую церковь изнутри неудавшейся. По-прежнему многие влиятельные деятели Евангелической церкви отрицали свою верность Третьему рейху и отказывались предпринимать какие-либо политические действия. Даже в 1934 году, когда конфликт достиг своего пика, Дитрих Бонхёффер, один из наиболее радикальных мыслителей Исповедальной церкви, неожиданно выступил с критикой: «Мечтатели и наивные люди, такие как Нимёллер, все еще считают себя истинными национал-социалистами». Он считал, что немногие члены церкви когда-нибудь решатся на более широкое сопротивление нацизму и принесут этим пользу[529]. В любом случае к 1937 году в протестантской церкви было либо глубокое разделение между «Немецкими христианами» и Исповедальной церковью, как в Берлине, Вестфалии, Рейнланде, либо там доминировали «Немецкие христиане», как в большинстве других областей Северной Германии. Многие обычные протестанты были измотаны ожесточенной внутренней борьбой и вообще ушли из церкви; это молчаливое большинство одинаково отталкивали и библейский фундаментализм, и нацистское христианство[530].

Кроме того, самый важный объект разногласий, требование немецких христиан исключить неарийцев из церкви, объяснялся не тем, что пасторы исповедующей церкви вообще отвергали антисемитизм, а тем, что они просто иначе на него смотрели. Они верили, что крещеные евреи по определению уже не являются евреями, а до некрещеных им не было особого дела. Сам Нимёллер публично заявил, что на евреях лежит вечное проклятие за то, что из-за них распяли Христа. Но этот аргумент он использовал, призывая к тому, чтобы в Третьем рейхе прекратилось их преследование: если их осудил Бог, то не дело людей вмешиваться сюда с их ненавистью, в конце концов, разве Иисус не говорил христианам любить своих врагов? Таким образом, Нимёллер хотел обернуть аргументы нацистов против них самих. Евреи, — говорил он, — слишком гордились своей расовой принадлежностью к «семени Аврамову», чтобы слушать учение Христа; теперь расовая гордость ведет немцев по той же дороге, и не исключено, что немцы также будут навеки прокляты. Сейчас такие аргументы могут показаться антисемитскими, но тогда они произвели совсем другой эффект[531]. Пасторов, крестивших еврейских детей и проповедующих добродетели Ветхого Завета, «Немецкие христиане» заклеймили как «еврейских пасторов» и постоянно осуждали и оскорбляли их. В 1930-х годах различие между «Немецкими христианами» и Исповедальной церковью было весьма существенно[532].

Евангелическая церковь, как государственное учреждение, в 1933 году была обязана принять «Арийский параграф» и уволить восемнадцать пасторов, которые под него попадали (еще одиннадцати разрешили остаться потому, что они воевали в Первой мировой войне). В течение нескольких десятилетий церковь занималась обращением евреев в христианство, но теперь эти попытки встречали все большее неодобрение. Исповедальная церковь появилась отчасти именно как протест против таких действий, которые встретили активное неприятие со стороны некоторых пасторов на местах. Многих мирян-протестантов также беспокоил неприкрытый расовый антисемитизм «Немецких христиан». Писатель, поэт и диктор Йохен Клеппер, женатый на еврейке, уже в марте 1933 года жаловался на антисемитизм режима. В своем дневнике он отметил, что «национальная революция» создала настоящую атмосферу преследования. Истый протестант, Клеппер видел в антисемитизме, который никак не мог естественным образом сочетаться с христианством, отрицание христианского библейского наследия: «Я не антисемит, — писал он, — потому что верующий не может им быть. Я не семитофил, — писал он, — потому что верующий не может им быть, — но я верю в Божественную Тайну, переданную через евреев, и поэтому то, что Церковь терпит все происходящее, вызывает у меня одни страдания»[533]. Однако политические соображения тех, кто отвечал за сопротивление «Немецким христианам» на организационном уровне, требовали осторожности. Даже Нимёллер призвал к «строгости» в отношении неарийских пасторов[534]. В соответствии с общей тенденцией обвинять кого угодно, кроме Гитлера, другой пастор Исповедальной церкви, критикуя лидерский принцип в религии, напомнил, что фюрера им послал Бог, и за все эти проблемы отвечал не Гитлер, а имперский епископ[535]. Кроме того, если в деревнях люди массово обращались к Исповедальной церкви, это в основном происходило из-за того, что, как отмечалось в докладе гестапо в Потсдамском районе, «фермеры, судя по всему, хотят справлять свои религиозные обряды в традиционной форме; они являются частью сельских обычаев, и покончить с ними было бы немыслимо». То, что касалось сельских областей, могло также относиться и к уменьшающимся городским конгрегациям, из которых уже давно ушли рабочие, но которые все еще были популярны у консервативных мелких производителей, в буржуазных и аристократических кругах. В отчете гестапо также говорилось, что режим пока не способен преодолеть такой врожденный традиционализм[536]. Но на самом деле было сложно сказать, что еще он мог для этого сделать. Попытка «Немецких христиан» создать синтез немецкого протестантизма и нацистского расизма благополучно провалилась[537].

Тем временем за ключевыми фигурами Исповедальной церкви, такими как Нимёллер, установили наблюдение, и все чаще стали происходить официальные гонения на исповедальных пасторов, им сопутствовали попытки «Немецких христиан», иногда довольно жестокие, силой вернуть контроль над некоторыми церквями; вплоть до 1945 года «Немецким христианам» оставались верны многие протестанты[538]. Режиму совсем не просто было вынести провал их попытки прижать церковь к ногпо. С неохотой Гитлер оставил свои амбиции превратить ее в официальную государственную церковь Третьего рейха. Вместо этого он распорядился создать новое министерство по делам церкви. Его организовали в июле 1935 года, и возглавил его 48-летний Ганс Керрл, с 1925 года являющийся членом партии, а также министром юстиции Пруссии с 1933 года и до того, как в следующем году министерство было распущено. Новое министерство получило самые широкие полномочия, которые Керрл не замедлил использовать, чтобы попытаться прижать мятежных пасторов[539]. Керрл предпринимал серьезные репрессивные меры против Исповедальной церкви, в особенности против ее берлинского отделения, где были самые активные диссиденты. Пасторам запрещали проповедовать или прекращали выплачивать им зарплату. Им запретили учить в школах. Всем студентам-теологам приказали вступить в нацистские организации. Был конфискован крупный Протестантский издательский дом, а в Мюнхене была разрушена протестантская церковь. Нимёллера арестовали, а к концу 1937 года более 700 протестантских пасторов оказались в тюрьме. Их обвинили в том, что они не соблюли государственные законы, читая свои проповеди, не соблюли государственные запреты на сбор денег для Исповедальной церкви и другие официальные декреты и правила. В Потсдамском районе в 1935 году были арестованы сто два пастора за то, что зачитывали декларации синода Исповедальной церкви, хотя всех их впоследствии арестовали. В некоторых местах, когда они возвращались домой, их с триумфом встречали демонстрации членов «Стального шлема», сразу же прекративших сотрудничать со штурмовиками. «Все меры, принимаемые против Исповедальной церкви, — вынуждено было признать гестапо, — оказались бесполезными, они только сделали пасторов еще более непослушными»[540].

Суд над Нимёллером также не принес никакой пользы, и ни одно из серьезных обвинений не подтвердилось. Несколько свидетелей назвали его патриотом, и сам Нимёллер сказал, что совсем не был политическим оппонентом нацистов. Его тут же выпустили. Но когда 2 марта 1938 года его освободили, у тюремных ворот его ждало гестапо. Гитлер лично приказал, чтобы его снова арестовали. Нимёллера поместили в одиночную камеру в концентрационном лагере Заксенхаузен. В начале войны в сентябре 1939 года он снова захотел пойти на флот, но ему отказали. Он все еще настаивал, что его мятеж был чисто религиозным. Но несмотря на это, его арест и заключение в лагерь вызвали презрительное отношение к нему. Его каждый день поминали в молитвах, не только в Исповедальной церкви, но и в протестантских конгрегациях во многих других странах, где его считали мучеником за христианство. Его продолжительное тюремное заключение после

того, как он был оправдан судом, вызвало международное недоумение перед режимом. Для того чтобы сгладить такое критическое отношение, Гитлер отпустил его на один день, чтобы повидаться с его умирающим отцом. То, что Нимёллер был личным заключенным Гитлера, давало ему некоторые привилегии и должно было успокоить мировую общественность. Его жене разрешили иногда навещать его, а когда после одного такого визита распространились новости о его слабом здоровье, протесты, поднявшиеся после этого, привели к тому, что ему улучшили рацион. Тем не менее когда в 1939 году жена Нимёллера лично попросила Гитлера, чтобы его освободили, фюрер ответил, что если это произойдет, то он соберет вокруг себя оппозиционную группу, которая создаст опасность для государства[541].

Нимёллера не обошли стороной ежедневные унижения и жестокости, которым подвергали заключенных охранники-эсэсовцы. Благодаря тому, как терпеливо он переносил такое обращение, и благодаря своей твердой вере в Бога он пользовался большим авторитетом среди заключенных, которых всех без разбора он считал жертвами злого режима. Именно тогда, увидев страдания заключенных-евреев, он отрекся от своих прежних антисемитских взглядов. С евреями, говорил он другому заключенному, нужно обращаться точно так же, как с другими немцами: раньше он ошибался, выступая за ограничение их гражданских прав. Хотя Нимёллеру давали сравнительно несложную работу, такую как рубка леса, его часто избивали по самому незначительному поводу. Однажды, в конце 1930-х годов, когда ему велели назвать свое имя, он ответил, что он пастор Нимёллер. Охранники жестоко избили его, требуя, чтобы он сказал «Я свинья Нимёллер». Много раз охранники, согласно мемуарам другого заключенного, которые он написал вскоре после этого, «заставляли его прыгать между ними на одной ноге, иногда нагибаться и прыгать. В это время они били его, чтобы он двигался быстрее. Однажды он определенно упомянул имя Бога (хотя я этого не слышал), я понял это по тому, что охранники закричали «Schweinhund зовет своего Drecksgott (грязного бога). Посмотрим, поможет ли он ему выбраться отсюда». Иногда комендант и другие офицеры подходили посмотреть на издевательства. И тогда охранники, услышав одобрительный смех, превосходили сами себя»[542].

В 1941 году, когда показалось возможным, что Нимёллер перейдет в католицизм, Гитлер перевел его вместе с несколькими католическими священниками в Дахау, где его держали в гораздо лучших условиях почти до конца войны. Но не было никаких перспектив, что Гитлер выпустит его, особенно когда Нимёллер решил, что в католицизм все-таки не обратится[543]. Тем временем в его приходе в шикарном районе Далем на окраине Берлина «Немецкие христиане» снова получили перевес, его соперник, старший пастор Эберхард Рёрихт, который до этого был в тени нимёллеровской харизмы, перехватил инициативу и выдворил из прихода основную группу сторонников Исповедальной церкви[544].

Позднее, вспоминая его аресты и заключение в лагерях, Нимёллер сожалел о тех компромиссах, которые он заключал с режимом, и винил себя в том, что преследовал только религиозные интересы. В речи, которая более всего остального поспособствовала тому, что память о нем теперь живет во всем мире, он произнес: «Сначала они взяли коммунистов, но я не был коммунистом и ничего не сказал. Затем они взяли социал-демократов, но я не был социал-демократом, поэтому я ничего не сделал. Затем настала очередь профсоюзов, но я не был членом профсоюза. Затем они взяли евреев, но я не был евреем, поэтому я не сделал ничего особенного. Затем, когда они пришли и забрали меня, не осталось уже никого, кто бы за меня заступился»[545].

При том, что это знаменитое высказывание очень ярко демонстрирует его угрызения совести, оно также иллюстрирует узость его конфессионального кругозора и глубину конфессионального разделения в Германии; потому что была одна группа, про которую он ничего не сказал, — католики[546].

Католики и язычники

Гитлер одновременно восхищался католической церковью и боялся ее, во время, когда его назначили рейхсканцлером, в нее входили 20 миллионов немцев, то есть треть населения, в основном на юге и на западе. Как и Бисмарк до него, Гитлер не считал, что католики до конца преданы нации, потому что их церковь организационно подчинялась не Немецкому государству, а Риму. Другие нацистские руководители, воспитанные в католической среде, такие как Йозеф Геббельс, тоже испытывали некоторый трепет перед мощной и продуманной организацией церкви и ее способностью убеждать своих членов в правильности ее веры. Гитлер восхищался преданностью своему делу, которую священникам давало безбрачие, и тесными связями церкви с простыми людьми[547]. Заместитель Гитлера Рейнгард Гейдрих выступал против строгого католического воспитания с ненавистью к церкви, доходящей до фанатизма. В 1936 году Гейдрих назвал евреев и католическую церковь, действующую прежде всего через политические организации, такие как Партия Центра, двумя главными врагами нацизма. Как международная организация, — утверждал он, — католическая церковь все время подрывает расовую и духовную целостность немецкого народа[548]. Кроме того, католики, в отличие от протестантов, были в основном представлены только одной политической партией — Партией Центра, сторонники которой, в отличие от большинства других партий, в основном остались ей верны и не откликнулись на призывы нацизма во время выборов начала 1930-х годов. По мнению нацистов, большую часть вины за это можно было возложить на духовенство, которое в своих проповедях активно выступало против нацистской партии, часто запрещало католикам вступать в нее и настаивало, чтобы прихожане голосовали за Партию Центра или аналогичную ей Баварскую народную партию[549]. Поэтому для многих, если не для большинства нацистских лидеров, было крайне важно полностью подчинить режиму католическую церковь Германии.

Католическое сообщество в 1933 году уже согласилось оставить Партию Центра, которая к тому времени уже была связана с некоторыми другими однозначно политическими организациями, такими как католические профсоюзы, но они ожидали, что подавляющему большинству светских организаций, относящихся к католической концессии, позволят сохранить независимость. Эти ожидания казались многим католикам вполне резонными, учитывая, что официальный конкордат, заключенный между нацистским режимом и папой римским в июле 1933 года, должен был защитить католические светские организации в обмен на то, что церковь воздержится от всякого вмешательства в политику[550]. Однако эти обещания были обозначены довольно размыто, и летом 1933 года режим начал конфисковывать собственность католических светских организаций и силой закрывал их, если они отказывались отдавать ее добровольно. 20 июля газетам запретили называться «католическими» (все газеты должны были быть «немецкими»), и 19 сентября 1933 года баварская политическая полиция под руководством Генриха Гиммлера запретила любую деятельность от лица католических организаций, кроме молодежных групп, церковных хоров, встречающихся для репетиций, и благотворительных организаций, рассматривающих заявления о получении пособий. Кардинал Бертрам, встревоженный этой ситуацией, в Бреслау 4 октября рассказал папе Пию XI о проблемах, к которым, по его мнению, могло привести стремление нацистов установить полный контроль над обществом, запрещение католических газет, вмешательство государства в церковную благотворительность и запрещение объединения католических добровольческих организаций. Другой важный церковный деятель кардинал Михаэль Фаульхабер публично осудил нападки на католиков — неарийцев. Хотя он не сказал ничего против евреев — некатоликов. В Ватикане кардинал Пачелли, бывший папский нунций в Германии, а теперь государственный секретарь при папе Пие XI, жаловался на немецкое Министерство иностранных дел и угрожал написать общественное письмо протеста. Но в итоге он так ничего и не сделал. Католическая иерархия в Германии сочла более эффективным издать общие декларации, поддерживающие режим, в надежде, что он перестанет принимать меры против католиков. Так, архиепископ Грёбер в Фрейбурге 10 октября 1933 года публично объявил: «Я полностью поддерживаю новое правительство и новый рейх», а затем использовал свою открытую верность режиму, чтобы попытаться убедить нацистские власти в Бадене прекратить нападки на церковь. Но церковные власти не могли слишком навязчиво протестовать против мер, которые им не нравились, потому что это означало вмешаться в политику, а согласившись на конкордат, церковь пообещала этого не делать[551].

На самом деле нацистское руководство знало о тех опасностях, которые могли вызвать нападки на глубоко укоренившиеся традиции католического сообщества. Поэтому они действовали постепенно. В приказе, вышедшем 2 ноября 1933 года, Гиммлер даже настаивал на том, чтобы никаких антикатолических мер не принималось без его инструкций. Гестапо стало следить за всей деятельностью католиков, включая церковное служение, оно обращало особое внимание на мирян, которые занимали важные должности в Партии Центра и Баварской народной партии, составляло большие списки католиков, предположительно сопротивляющихся режиму[552]. Нацистские руководители были особенно озабочены отказом католических молодежных организаций прекращать свою деятельность, а это означало, что Гитлерюгенд не мог достичь в католической среде больших результатов. Для строительства будущего был особенно важен контроль над молодым поколением. 15 марта 1934 года руководитель Гитлерюгенда Бальдур фон Ширах осудил разделяющее воздействие католических молодежных объединений и призвал родителей отправлять детей в свою организацию. Он также стал подталкивать членов Гитлерюгенда устраивать драки с членами католических молодежных объединений, насаждая насилие на улицах, которое оказалось столь эффективно в первой половине 1933 года в более широком масштабе[553]. Церковному руководству живо напомнили о том, что СС застрелили Эриха Клаузене-ра, генерального секретаря «Католического действия», важного светского учреждения, в его офисе в Берлине во время «Ночи длинных ножей» в 1934 году вместе с Адальбертом Пробстом, национальным директором Католической молодежной спортивной ассоциации. В Мюнхене в число застреленных людей вошел Фриц Герлих, редактор католического еженедельного издания «Прямой путь» (Der garade weg) и известный противник режима. Также активно ходили слухи о том, что бывший руководитель Партии Центра и бывший рейхсканцлер Генрих Брюнинг тоже был в смертельном списке, но, к счастью, он в это время был в Лондоне, что его и спасло. Итог этих событий, которые происходили во время личных переговоров между Гитлером и католическим руководством о будущем католических светских организаций, был совершенно очевиден. Но руководство ничего не возразило против совершенных убийств. Вместо этого они, как и Евангелическая церковь, почувствовали облегчение оттого, что такие, казалось бы, несокрушимые радикалы-эсэсовцы, как Рём, были повержены, и, по-видимому их вполне удовлетворяло объяснение, что убитые люди совершили суицид или были застрелены при попытке к бегству[554].

Вскоре за этими событиями последовала смерть Гинденбурга, которого все считали представителем консервативной протестантской христианской веры, и прекращение нацистского проекта создания национальной церкви, объединенной вокруг идеи «Немецкого христианства». Все это позволило политикам принимать активные антикатолические меры. Именно в это время начались ожесточенные споры по поводу антихристианских работ нацистского идеолога Альфреда Розенберга, который публично отверг такие основополагающие доктрины, как бессмертие души и спасение Христом человечества от первородного греха. В своей книге «Миф XX века» Розенберг представил католичество как творение еврейского клерикализма и стал дальше развивать эти идеи в серии книг, опубликованных в середине 1930х годов[555]. Под разнос попали даже «Немецкие христиане». Они просили Гитлера опровергнуть эти идеи, но он никак на это не прореагировал. Публикации Розенберга были немедленно помещены в список книг, запрещенных католической церковью, а духовенство «Немецких христиан» ответило Розенбергу рядом яростных публикаций. В разнообразных брошюрах, книгах, на собраниях и проповедях учение Розенберга осуждалось, а его сторонники в нацистской партии предавались анафеме. Но режим воспринимал книги Розенберга всего лишь как выражение его личных взглядов. Он не чувствовал необходимости с этим бороться. Но в то же самое время режим осознавал, что такие противоречия заставляют католиков сопротивляться дальнейшему проникновению нацистской идеологии и нацистских организаций. Как отмечалось в докладе гестапо в мае 1935 года: «Многие духовные служители резко критически отзываются со своей кафедры о «Мифе» Розенберга и его работе «Ретрограды наших дней». Они осуждают дух нового времени, безбожие и элементы язычества, которые видят в национал-социализме»[556].

Вскоре противоречивое отношение к идеям Розенберга, по мнению нацистов, начало приобретать опасные формы, немецкие епископы стали публично отпускать упреки нацистской идеологии и призывали свою паству отвергать эти идеи[557]. В своем пасхальном обращении, написанном 19 марта 1935 года, Клеменс фон Гален, епископ Мюнстерский, яростно раскритиковал книгу Розенберга. «В Германии снова появились язычники», — с тревогой отметил он, также он критически отозвался об идее расовой души Розенберга. «Так называемая расовая душа, — объявил Гален, — на самом деле ничего собой не представляет». В начале июля 1935 года Розенберг воспользовался возможностью выступить с критикой Галена на съезде в Мюнстере, в ответ на это истые мюнстерские католики в небывалом количестве вышли на улицы на ежегодную июльскую процессию, проводимую в память о том, как церковь пережила преследования Бисмарка полвека назад и — в этом случае — 400-летнюю годовщину поражения анабаптистов, которые во время Реформации устроили власть террора. 19 000 католиков, вдвое больше, чем обычно, вышли поддержать своего епископа, сделавшего громкое заявление, что он никогда не сдастся врагам церкви. В ответ на это местное отделение партии заявило, что совсем не собирается повторять попытки Бисмарка подавить независимость Церкви, местные чиновники сообщили в Берлин о том, что Гален сеет недовольство, и обвинили его во вмешательстве в политику[558]. Гален лично написал Гитлеру жалобу на нацистских лидеров, таких как Бальдур фон Ширах, притесняющих духовенство[559]. Достичь компромисса определенно было не просто. Затянув гайки Церкви, Гиммлер и гестапо начали вводить более жесткие меры против светских католических организаций и институтов, ограничивая общественные собрания, подвергая цензуре оставшиеся католические газеты и журналы, запрещая некоторые их номера и назначая редакторами этих газет проверенных нацистов. И Герман Геринг, и Вильгельм Фрик, имперский министр внутренних дел, высказывались против «политического католицизма», заявляя, что продолжительное существование католических светских организаций было несовместимо с духом новой эпохи[560]. К концу 1935 года Геббельс и Министерство пропаганды взялись за разрешение этих противоречий, предъявляя католическим организациям множество обвинений в коррупции, точно так же, как они обвиняли профсоюзы в 1933 году[561].

Новая тактика тоже не смогла заставить католиков оставить свою веру. Гестапо сообщало, что священство, при помощи исповедален и целой программы домашних визитов, настолько успешно отразило все атаки, что миряне, особенно в сельских районах, «считают то, что пишут в газетах, ложью или по крайней мере большим преувеличением»[562]. Стремление привлечь всех молодых людей в Гитлерюгенд и Союз немецких девушек, его женский аналог, встретило активное сопротивление со стороны католических священников, про некоторых из которых сообщали, что они отказывались отпускать грехи девушкам, вступившим в Союз, а не в организацию католических девушек[563]. Такие случаи начали происходить все чаще. Католические конгрегации с нескрываемой яростью реагировали на попытки местного партийного руководства убрать религиозные изображения из общественных зданий, таких как, например, морги. Приветствуя гостей, пользующихся в Церкви большим почтением, они демонстративно выносили церковные флаги, а не свастики. Штурмовики устраивали общественные демонстрации, как, например, в Розенхейме, где они требовали увольнения учителя, который ругал детей за то, что они не посещали церковь («В Дахау его!» — кричали они)[564]. В июле 1937 года региональное правительство в Баварии жаловалось на то, что церковь становится «государством внутри государства», а местные нацисты злились на то, «что церковь призывает людей к сопротивлению самым открытым образом — с кафедры»[565]. Недовольство политикой режима проявлялось даже на самом верху: когда 30 января 1937 года Гитлер проводил церемонию вручения золотого партийного значка оставшимся членам кабинета, не являющимся нацистами, министр почты и транспорта Петер Барон фон Эльц-Рюбенах, убежденный католик, отказался принять его и прямо в лицо сказал Гитлеру, чтобы он прекратил гонения на Церковь. В ярости и замешательстве Гитлер вылетел из комнаты, не сказав ни слова, а сообразительный Геббельс тут же устроил непокорному министру отставку[566].

В одной из областей конфликт перерос в открытый протест. Жители деревень в сельской, глубоко католической части южного Ольденберга были огорчены сокращением религиозного образования в школах и тем, что министр образования этой земли поддерживал антикатолическую политику Розенберга. 4 ноября министр еще больше осложнил ситуацию, запретив религиозное освящение новых школьных зданий и приказав убрать религиозные символы, такие как распятия (а также и портреты Лютера), из всех государственных, муниципальных и приходских зданий, включая школы. Местное католическое духовенство выразило протест с трибуны. 10 ноября 3000 ветеранов войны, собравшиеся, чтобы отметить День памяти, услышали клятву священника никогда не мириться с тем, что из школ убирают распятия. Он сказал толпе, что будет бороться против этого декрета, и если понадобится, умрет за это, как ветераны умирали в Первой мировой войне. В знак протеста утром и вечером повсюду звонили в колокола. Региональному министерству образования торжественно передавали петиции. Люди украшали кресты на своих домах, большие кресты устанавливались на церковных башнях и подсвечивались по ночам электрическими лампами. Прихожане начали уходить из нацистской партии, в знак протеста прекратило работу одно из подразделений штурмовиков. На митинге, на который пришли 7000 обычных граждан, гаулейтер был вынужден объявить об отмене декрета. После этого по всему району снова зазвонили церковные колокола, были отслужены благодарственные службы, а по всей епархии, даже вдали от того места, где произошли эти события, было распространено обращение к пастве епископа фон Галена, с рассказами о произошедшем, поздравлениями с победой и клятвами никогда не иметь дела с врагами Христа. Все произошедшее сильно и надолго пошатнуло авторитет нацистской партии в южном Ольденбурге, где, несмотря на массовые манипуляции и запугивания, на выборах в рейхстаг 1938 года она получила 92 % голосов, очень маленькое количество по сравнению с 99 % процентами в том же регионе на выборах в марте 1936 года[567].

Даже еще до того, как был принят конкордат, кардинал Па-челли, государственный секретарь Ватикана, постоянно посылал немецкому правительству многочисленные, обстоятельные и подробно изложенные жалобы на жестокости по отношению к церкви, он перечислял сотни случаев, когда штурмовики закрывали католические светские организации, конфисковали деньги и оборудование, участвовали в антихристианской пропаганде, запрещали католические публикации и т.д. В ответ на это немецкое правительство постоянно повторяло Ватикану, что борьба с марксизмом и коммунизмом требовала единства немецкого народа, для чего нужно было прекратить конфессиональные разделения. Католические священники продолжали мешать этой борьбе, публично называя свастику «крестом Дьявола», отказываясь использовать гитлеровское приветствие, выгоняя штурмовиков с богослужения и продолжая нарушать конкордат включением в свои проповеди критики политического режима. Поэтому режим продолжал борьбу с культурной инфраструктурой католиков на многих фронтах. Одной из их целей определенно были католические молодежные организации, которые в мае 1934 года насчитывали 1,5 миллиона членов и включали в себя самые разные объединения, от католического аналога бойскаутов до разнообразных католических спортивных клубов, эти организации часто конфликтовали с Гитлерюгендом, хотя это порой сводилось только к выкрикиванию оскорблений. Католические молодежные организации с точки зрения режима были «антинационал истическими и антинационал-социалистическими», и поэтому от них нужно было избавиться. На членов этих организаций часто оказывали все большее давление, чтобы они ушли оттуда и вступили в Гитлерюгенд[568]. Начиная с 1935 года Имперская палата театра начала запрещать музыкальные и театральные постановки, спонсируемые церковью, говоря, что они составляли финансовую и идеологическую конкуренцию концертам и постановкам, фактически спонсируя католическую политическую пропаганду и потому идя вразрез с конкордатом[569].

В этой области, как и во многих других, Пачелли продолжал противоречить немецкому правительству, делая долгие, подробные и красноречивые доклады. После того как началась кампания Геббельса против мнимой финансовой коррупции в Церкви, переговоры между Берлином и Римом приняли гораздо боле резкий тон. Отношения были готовы перейти в открытую вражду[570]. Ватикан жаловался на то, что власти установили пристальное наблюдение за церковными службами и проповедями в Германии, на «такое неприятное явление, как слежка информаторов за каждым шагом, каждым словом, каждым официальным актом»[571]. Во многих частях Германии католические священники вели спонтанные словесные сражения с местными партийными лидерами и чиновниками, пытающимися скоординировать религиозные школы и католические молодежные организации. Эти споры, по сообщениям региональных государственных чиновников, были единственным случаем открытого политического противостояния внутри Германии к концу 1930-х годов[572]. Ситуация достигла своего пика, когда в январе 1937 года, встревоженная назревающим конфликтом, в Рим прибыла делегация высокопоставленных немецких епископов и кардиналов, включая Бертрама, Фаульхабера и Галена, чтобы сообщить о нарушении нацистами конкордата. Получив от папы благоприятный ответ, Аулабер составил окружное послание, которое Пачелли значительно расширил, приложив туда свою объемную переписку с немецким правительством и добавив жалобы, которые уже несколько лет посылал Ватикан. Папа одобрил этот документ, и его провезли в Германию, тайно распечатали в двенадцати различных местах, мальчики пешком или на велосипедах распространили его приходским священникам, и 21 марта 1937 года его зачитали почти на каждой кафедре для проповедей.

Написанное по-немецки и озаглавленное «С огромной обеспокоенностью» (Mit brennender Sorge), оно осуждало «ненависть» и «клевету», которые изливали на церковь нацисты[573]. Хотя большая часть документа была написана богословским языком, который было непросто понять светскому человеку, по крайней мере некоторая его часть была достаточно понятна. Когда речь заходила о политике режима касательно церкви, кардинал Пачелли определенно не стеснялся выражений. Он провозглашал: «Тот, кто превращает временные ценности: расу, или народ, или ту форму, которую принимает государство, или государственную власть, или другие блага человеческого социального устройства, дающие важное и почетное место в земном порядке вещей, в наивысшую из норм, превосходящую религиозные ценности, обожествляет и делает из них языческий культ, тот искажает и переворачивает порядок вещей, установленный Богом»[574].

Для истинного верующего вечные ценности религии должны быть превыше всего. Для того чтобы их подорвать, говорилось далее в окружном послании — немецкое правительство проводило «истребительную борьбу» против Церкви: «Принудительными мерами, как видимыми, так и скрытыми, запугиваниями, обещаниями экономических, профессиональных, гражданских и других неприятностей оказывается давление на доктринальную верность католиков и в особенности некоторых католических служащих, и это настолько же незаконно, насколько бесчеловечно»[575].

Разозленный этими обвинениями и встревоженный тем, что католическая церковь оказалась способна организовать протест на государственном уровне, не вызвав при его подготовке никаких подозрений даже у гестапо, Гитлер приказал, чтобы все экземпляры послания были изъяты, чтобы все, у кого их находили, попадали под арест, чтобы дальнейшая их публикация была запрещена и чтобы все распечатавшие его организации были закрыты[576].

Вооруженный с 1936 года новыми полномочиями шефа немецкой полиции, Гиммлер вывел кампанию против Церкви на новый уровень. Вместе со своим заместителем Рейнгардом Гейдрихом он запустил в церковные организации тайных агентов и начал полицейское притеснение духовенства. Еще крепче сжались тиски вокруг епархиальной прессы, были наложены ограничения на паломничество и религиозные процессии, были запрещены даже католические курсы супружеской жизни и воспитания детей, потому что в них не проявлялись национал-социалистические взгляды на эти вопросы. В 1938 году большинство католических молодежных объединений было закрыто на основании того, что они способствовали распространению «враждебных государству работ». В январе 1938 года было запрещено также «Католической действие», чьи лидеры в Германии поддерживали связь с прелатом Каасом, бывшим лидером Партии Центра[577]. В Баварии и Саксонии было сокращено государственное финансирование Церкви, монастыри были распущены, а их средства конфискованы. Значительно участились обыски и аресты «политических» священников, в судах постоянно возбуждались и предавались огласке дела по обвинению в «злоупотреблении кафедрой». После ареста иезуитского священника Руперта Майера и суда над ним его разозленные сторонники устраивали демонстрации в суде, а в мюнхенской церкви Св. Михаила о нем читались специальные молитвы. Некоторые священники по-прежнему отказывались встать на колени, сообщалось о священниках, которые отказывались отдавать нацистское приветствие и учили детей говорить «Хвала Иисусу Христу» вместо «Хайль Гитлер»[578]. В ходе этой борьбы за все время существования Третьего рейха полиция и государство подвергли более трети католических священников различным наказаниям, в том числе тюремному заключению[579]. Окружное послание определенно не привело ни к какому результату, кроме еще большего ухудшения отношений между Церковью и режимом.

В этой кампании участвовали не только полиция и судебная администрация. Свою роль сыграл и министр пропаганды Геббельс. После того как было распространено послание, он активизировал кампанию по обвинению священников в сексуальных домогательствах.

Пятнадцать монахов предстали перед судом по сфабрикованным обвинениям в гомосексуализме в доме для душевнобольных в Западной Германии, что, как это было сформулировано в прессе, было «хуже, чем Содом и Гоморра»[580]. Они получили суровые тюремные приговоры, а в прессе по этому поводу появилось огромное количество сообщений. Вскоре последовали такие же ложные обвинения в сексуальных домогательствах к несовершеннолетним в детских домах и подобных учреждениях. До мая 1936 года в прессе появлялись сообщения о суде в Кобленце, где за подобные преступления были осуждены более 200 францисканцев[581]. Эти газетные статьи перемежались с нацистскими высказываниями, осуждающими гомосексуализм. Они часто занимали всю первую полосу национальных газет. Меньшей огласке предавались обвинения католических священников в сексуальных преступлениях против девушек. При описании этих вымышленных обвинений в прессе утверждалось, что монастыри были «рассадниками омерзительной эпидемии», с которыми нужно покончить. В апреле 1937 года сообщалось (неизвестно только, насколько эта информация верна) о более тысячи священников и монахов, ожидающих суда по подобным обвинениям[582]. Бульварная пресса, не мешкая, публиковала на своих страницах соответствующие статьи с такими названиями, как «Дома божии превратились в бордели и логово разврата», с требованиями, чтобы католическая церковь «сняла маску», и прозрачными намеками на то, что гомосексуализм и педофилия были болезнью всей Церкви, а не просто частными случаями[583]. Эти процессы организовывались прежде всего Министерством пропаганды, которое отправляло в Министерство юстиции подробные отчеты и требовало, чтобы суды проходили гак, чтобы им можно было придать максимальную огласку.

Особенно ужасно, как сообщала пресса, было то, что Церковь была на стороне обвиненных и считала их мучениками[584]. Когда прошло еще несколько судебных процессов, Министерство пропаганды начало кампанию, целью которой было представить Церковь сексуально испорченной и недостойной обучать молодых людей. О других сексуальных преступлениях сообщали очень мало, чтобы создать впечатление, что такие преступления происходят только в Церкви и являются побочным эффектом безбрачия, обязательного для священства. В одной статье говорилось, что католическая церковь была «язвой на здоровом расовом теле», которую нужно было вырезать[585]. Кульминацией кампании стала яростная речь, которую 28 мая 1937 года зачитал лично имперский министр пропаганды перед 20 000 сторонников партии и которая была передана по радио; в этом выступлении он обличал католиков, «загрязняющих и отравляющих человеческую душу», и обещал, что «эту сексуальную чуму нужно уничтожить от корней до самых веток»[586]. Он заявил слушателям, что это были не показные суды по сфабрикованным обвинениям, как жаловалась католическая церковь, а необходимая «расправа», как говорилось в прессе, над «наследственно больными носителями монашеских привычек в монастырях и братствах» во имя моральной правильности, которая у настоящего немца должна быть врожденной. Государство постоянно боролось с систематическим подрывом морали у немецкого народа. А если епископы продолжат оспаривать факты, тогда они тоже предстанут перед судом. «Здесь у нас правит не Ватиканский закон, — предупредил он церковь, — а закон немецкого народа»[587].

Это было весьма характерно для Министерства пропаганды — сплести частичную правду с ложью, а затем по полной использовать все это в политических целях, которые весьма опосредованно относились к этим фактам или не относились к ним вообще. Целью Геббельса было убедить простых католиков в том, что Церковь как организация была испорчена и аморальна. В частности, эти суды выполняли пропагандистские цели, что наряду с запугиваниями, устраиваемыми полицией, помогло нацистам начать кампанию по закрытию религиозных школ и замене их нерелигиозными «общественными школами», помогали этому еще и результаты родительского голосования, проводимого таким же точно образом, как и все нацистские голосования. Родителей принуждали подписывать уже подготовленные бумаги, где значилось, что они не хотят, «чтобы злоупотребляли образованием моего ребенка и поднимали религиозные беспокойства» и что они поддерживают лозунг «Один вождь, один народ, одна школа». Уже в начале 1936 года кардинал Бертрам жаловался лично Гитлеру на «неслыханный террор», происходящий в «Баварии, Вюртемберге и других местах. Тех, кто голосует за религиозные школы, относят к врагам государства». Но его обращение пропустили мимо ушей. Кампания, поддерживаемая массовой местной пропагандой, продолжалась[588]. «Мы больше не хотим, чтобы нас учил священник!» — такие слова приписывала детям ведущая нацистская ежедневная газета 25 мая 1937 года под заголовком «Целый класс защищается от сексуального преступника в одеянии священника»[589].

Результаты кампании не заставили себя ждать. В 1934 году в Мюнхене 84 % детей все еще числились в религиозных школах, но к концу 1937 года это количество упало до всего лишь 5 %; как жаловалась Мюнхенская епархия, эти результаты были достигнуты «совершенно нечестными и незаконными средствами» и включали в себя «неописуемый террор, противоречащий всем принципам закона и правосудия», в том числе отказ в социальной помощи тем, кто не хотел голосовать за отмену школ. Летом 1939 года все религиозные школы в Германии были превращены в общественные школы, а все частные школы под управлением церквей были закрыты или национализированы, а работающие там монахи и священники — уволены. Пасторам и священникам все чаще запрещали преподавать в начальных школах. В то же самое время было сокращено количество классов религиозного обучения. Позднее в этом же году Национал-социалистический союз учителей обязал своих членов проходить религиозное обучение у запрещенного теперь духовенства, хотя не все этого послушались. К 1939 году религиозное обучение в воскресных школах сократилось до получаса в неделю, а во многих районах они должны были следовать правилам, по которым Иисуса нельзя было считать евреем. Родителей, которые протестовали против таких мер — а их было немало, местные власти заставляли отзывать свои протесты, вызывали их на специальные собрания в школы и заставляли записывать своих детей на занятия по идеологическому воспитанию вместо религиозного, и даже угрожали им увольнением с работы в случае отказа. Подобным образом Министерство образования составляло планы по объединению или закрытию теологических факультетов в университетах, а с 1939 года в педагогических училищах освобождающиеся по приказу Министерства образования Берлина должности в области теологии уже никем не занимались. В некоторых областях, в особенности в Вюртемберге, где министр образования Мерген-талер был настроен глубоко антихристиански, предпринимались попытки отменить религиозное обучение и заменить его курсами нацистского мировоззрения. К 1939 году режим не смог отменить религиозное воспитание, но его долгосрочные амбиции к этому времени стали совершенно ясны[590]. К 1939 году сила и влияние католической церкви в Германии, как и протестантской, значительно ослабли. Их запугивали и устрашали до тех пор, пока они не ослабили свою критику режима из страха, что может получиться еще хуже. Частые угрозы тюремного заключения, сообщал местный правительственный чиновник в конце 1937 года, заставили духовенство вести себя «осторожно и сдержанно»[591]. В некоторых районах гестапо также вступало в кампанию против церкви и успешно вытеснило католическую церковь из общественной жизни[592]. Поступали некоторые сообщения о «стабилизации обстановки в церковной сфере»[593]. Из Рима кардинал Пачелли продолжал отправлять немецкому правительству нескончаемые жалобы, обвиняя его в постоянном нарушении конкордата[594]. Гитлер в конце концов решил прекратить открыто нарушать конкордат, хотя намеревался сделать это в сентябре 1937 года. Не стоило идти на риск испортить отношения с Ватиканом и вызвать протесты католических государств, в особенности Австрии, учитывая то, в каком шатком состоянии были международные отношения в конце 1930-х годов. Но неофициально Министерство иностранных дел не делало секрета из того, что считало конкордат «устаревшим», потому что многие из его пунктов, в особенности те, которые касались образования, были в «фундаментальном противоречии с основными принципами национал-социализма»[595]. Было проще действовать скрыто и избегать какого-либо упоминания о конкордате. На публике Гитлер продолжал призывать Церковь быть верной ему и подчеркивал, что Церковь по-прежнему получала значительную поддержку от государства. Но в частных разговорах он давал понять, что она будет совершенно отделена от государства, лишена финансирования из государственных налогов и станет чисто добровольной организацией, как и протестантская церковь. Католики в основной массе ничего не знали о его намерениях. При всей остроте конфликта, он не привел к отчуждению католического сообщества от Третьего рейха. Многие католики очень критически отзывались о Нацистской партии, в особенности о таких фанатиках, как Розенберг, но даже здесь фигура Гитлера оказалась не тронута критикой. Упорное стремление католического сообщества, идущее еще с бисмаркских времен, стать полноценной частью немецкой нации смягчило их отношение к режиму, проводящему антикатолическую политику, многие считали, что эту политику продвигают радикалы, а сам Гитлер ничего об этом не знал и не одобрял этого. Но это им только казалось. В долгосрочной перспективе, как Розенберг объявил в сентябре 1938 года, так как молодые люди теперь почти полностью были под контролем Гитлерюгенда и нацистской системы образования, Церковь потеряет власть над своими прихожанами, и католическая и Исповедальная церковь, в том виде, в каком они тогда существовали, исчезнут из жизни людей. Гитлер никогда не отказывался от этих своих слов[596].

Каким бы пугающим ни был этот нарастающий конфликт, в нем не было ничего нового, и происходил он не только в Германии. Как и старшее поколение социал-демократов в 1930-х годах, так и старшее поколение католиков подвергались преследованиям еще раньше. В 1870-х годах Бисмарк начал решительную атаку на католическую церковь в Германии, в результате которой сотни католических священников оказались в тюрьме, а над духовенством светские власти стали проводить бесконечные проверки. Подобная политика, и примерно в то же время, проводилась секуляризованными правительствами Италии и Франции, где новые государства — объединенная итальянская монархия и французская Третья республика — лишили духовенства контроля над образованием и отдали его в руки учителей, назначенных государством, в школах, финансируемых государством. Такую политику тоже оправдывали массивной светской пропагандой, направленной против мнимой сексуальной развращенности католического священства, прежде всего в использовании исповедальни для обсуждения интимных секретов молодых католичек. Папа Пий IX сам частично провоцировал эти конфликты и подливал масло в огонь тем, что обличал секуляризацию и модернизм в «Перечне главнейших заблуждений нашего времени» (1864), и тем, что выпустил «Декларацию о папской непогрешимости» (1871). В XX веке преследование христианской церкви светскими властями значительно усилилось также в Мексике и в России, после того как в этих странах произошли революции. Разрушение международной организации, такой как Церковь, которая своими идеями принижала государство, могло явиться частью процесса создания новой нации или новой политической системы. В конце девятнадцатого — начале двадцатого века в западной Европе сельские учителя и сельские священники боролись на местном уровне за право оказывать влияние на умы молодых людей. Поэтому в жесткой борьбе между Церковью и государством в 1930-х годах не было ничего нового. Новым, наверное, было то, что нацисты отвергали рационалистический атеизм. Во всех других случаях преследование Церкви не было связано с продвижением альтернативной религии. Какими бы сильными ни были заявления государственной идеологии, эта идеология была светской, земной. Но в случае с Третьим рейхом не все было так просто[597].

Что должно было заменить Церковь в Германии, когда она наконец исчезнет? Нацистские лидеры придерживались по этому поводу разных мнений. Религиозные убеждения Гитлера и Геббельса еще несли в себе след христианства, хотя он был довольно странным и значительно ослабел после неудачи, которую потерпел проект «Немецкого христианства» в 1934—1935 годах. Даже Розенберг при своей антирелигиозной позиции поддерживал «Немецких христиан», до того, как провалился захват власти над Евангелической церковью. По крайней мере сначала он восхищался Лютером, принимал доктрины средневекового мистика и считал, что христианство при внесении в него некоторых расовых поправок вполне может влиться в германскую религию, которая не нуждалась бы в священниках и служила бы интересам арийской расы. Но при том, что в середине 1930-х годов он публично выступал за такую новую религию, Розенберг стал самым заметным антихристианским оратором нацистской партии[598]. «Миф XX века» разошелся тиражом более миллиона экземпляров[599], хотя впоследствии Гитлер отвергал любое предположение о том, что это было официальное учение партии. «Как многие региональные руководители, — отмечал он, — я читал из этого лишь немногое». Он говорил, что книга «была написана слишком сложным для понимания языком». Он заявил, что, как только она начала продаваться, кардинал Фаульхабер публично осудил ее и занес в список книг, запрещенных церковью[600]. Но нацистские руководители, несмотря на то что не все они смогли одолеть «Миф», не брезговали использовать его идеи для оправдания своей политики, как, например, Бальдур фон Ширах, который в 1934 году призывал молодых людей уходить из католических молодежных организаций и вступать в Гитлерюгенд, объявил, что «путь Розенберга — это путь немецкой молодежи»[601]. В июле 1935 года в разгаре дискуссии по поводу нападок Розенберга на Церковь на собрании Союза нацистских студентов в Бернау один из участников заявил: «Можно быть либо нацистом, либо истинным христианином». «Христианство, — говорил он, — провоцирует разрыв расовых связей и национального расового сообщества… мы должны отказаться от Ветхого и Нового Заветов, потому что для нас решающей является только нацистская идея. Для нас существует только один пример — Адольф Гитлер — и никто больше»[602].

Такие антихристианские идеи были очень распространены у Гитлерюгенда и представляли все большую важность для партийной программы идеологического воспитания молодежи. Например, дети, получающие обед в Национал-социалистической благотворительной организации, должны были прочитать нечто вроде благодарственной молитвы, но вместо имени Бога звучало имя фюрера[603]. В одном спортивном лагере для школьников во Фройберге детям рассказывали, что папа «наполовину еврей» и что они должны ненавидеть «восточноеврейское, расово чуждое христианское учение», несовместимое с национал-социализмом. Мать двенадцатилетнего члена Гитлерюгенда после того, как он вечером пришел домой, нашла у него в кармане следующий текст, в 1934 году члены Гитлерюгенда публично пели его на Нюрнбергском партийном съезде.

«Искупление человечества, — пели они, — это не крест, а свастика»[604].

Такая пропаганда, по крайней мере отчасти, ставила своей целью устранение католических молодежных организаций, чтобы их члены вместо этого записались в Гитлерюгенд. Однако она также прививала людям глубоко антихристианскую этику, и нельзя недооценивать злость и эффективность, с которыми это делалось. Наблюдая за тем, как молодой член Гитлерюгенда входит в класс в августе 1936 года, Фредрик Рек-Маллечевен «видел, как его взгляд упал на распятие, висящее за учительским столом, как в одно мгновение его молодое и все еще нежное лицо исказилось яростью, как он сорвал со стены этот символ, являющийся главным во всех немецких соборах, основным в звенящих прогрессиях “Страстей по Матфею” и выбросил его через окно на улицу… С криком: “Лежи там, ты, грязный еврей!”»[605].

Кроме Шираха среди нацистского руководства были и другие деятели, настроенные, безусловно, антихристиански. Неприкрытый языческий уклон членов партии, поборником которого был Эрих Людендорф в середине 1920-х годов, не исчез, когда в 1925 году Людендорф основал Танненбергский союз, а двумя годами позднее был исключен из партии. Роберт Лей, лидер Трудового фронта, в своем презрении к христианству и отрицании божественности Христа пошел еще дальше, чем Розенберг, хотя и не стал вслед за ним создавать другую религию[606]. Еще более последователен в своем язычестве был Рихард Вальтер Дарре, чья идеология «крови и почвы» произвела такое сильное впечатление на Генриха Гиммлера. Дарре считал, что обращение в христианство, навязанное хилыми латинянами, ослабило средневековых тевтонцев[607]. Гиммлер под влиянием Дарре отрекся от христианской веры. В планах Гиммлера относительно СС после 1933 года они должны были стать расовой элитой в черных рубашках и стать квазирелигиозным орденом, со структурой, частично скопированной с иезуитов. Идеи, призванные их сплотить, были позаимствованы из ритуалов, предположительно существовавших у германских язычников и верований Темных веков. Как в 1937 году значилось в плане СС: «Мы живем в эпоху последнего конфликта с христианством. Часть миссии СС — за следующие пятьдесят лет дать немецкому народу нехристианские идеологические основы, позволяющие им жить в согласии с собственной природой». Это должна была быть смесь из языческих религий викингов и тевтонцев, вагнеровских символов и чистой фантазии. СС разработали собственную причудливую брачную церемонию с рунами, чашей с огнем, музыкой Вагнера в качестве сопровождения и символами солнца. Гиммлер приказал семьям эсэсовцев не праздновать Рождество, а отмечать вместо этого летнее солнцестояние. 9 июня 1942 года Гиммлер заявил, что христианство — это «величайшая из эпидемий»; истинная мораль состоит не в том, чтобы возвышать дух отдельного человека, а в том, чтобы жертвовать собой на благо расы. Моральные ценности могут происходить только из осознания своего места в цепочке «ценной» наследственности и своего долга перед ней[608].

Когда стало ясно, что изначальным планам нацистов создать единую для всего Третьего рейха государственную церковь по принципу «Немецких христиан» не суждено сбыться, нацистские лидеры призывали членов партии официально покидать церковь. Розенберг, как и следовало ожидать, ушел из Церкви еще в 1933 году; Гиммлер и Гейдрих покинули ее в 1936 году, а после этого все в большем количестве стали уходить и региональные руководители. Министерство внутренних дел распорядилось, чтобы все, кто отрекался от Церкви, могли называть себя деистами (gottglaübig), а партия издала декрет, по которому должностные лица не могли одновременно занимать какие-либо должности в католической или протестантской церквях. В 1936 году штурмовикам запретили носить форму на церковных службах, а в 1939 году этот запрет распространился и на всех членов партии. К 1939 году более 10 % населения Берлина, 7,5 % населения Гамбурга и от 5 до 6 % жителей некоторых других больших городов были зарегистрированы как деисты, а этот термин мог включать в себя самые разные верования, в т.ч. язычество. Подавляющее большинство из них, скорее всего, были членами партии; например, в СС количество деистов достигло более 25 %. Этот процесс ускорял еще и ряд мер, проводимых энергичным и очень антихристиански настроенным начальником штаба Рудольфа Гесса Мартином Борманом, который запрещал священникам и пасторам участвовать в деятельности партии, а начиная с мая 1939 года — вообще быть ее членами. Однако прежде чем население само стало бы участвовать в этом движении, предстояло пройти еще долгий путь. Один из агентов гестапо однажды слышал, как женщина на улице говорила: «Мы не позволим превратить нас в язычников»[609]. Немецкое движение за веру, продвигающее новую расовую религию, основанную на смеси скандинавских и индийских церемоний, символов и текстов, никогда не имело более 40 000 приверженцев, а другие неоязыче-ские объединения были и того малочисленней[610]. Тем не менее при всей непопулярности этого движения в конце 1930-х годов нацистская партия была готова разорвать все связи с христианством[611].

Розенберг, постоянно старавшийся прекратить публикации, где поддерживалась старая идея Имперской церкви, основанной на синтезе нацизма и христианства, и Геббельс, который, как всегда, относился к этому вопросу более спокойно, постоянно спорили по поводу того, куда этот процесс приведет, к значительно измененной форме «Немецкого христианства» или к абсолютному язычеству. Геббельс объединился с начальником личной канцелярии фюрера Филиппом Боулером, возглавлявшим Комиссию по защите национал-социалистической литературы. Геббельс поставил перед этой комиссией задачу проверять все публикации нацистской партии на идеологическую правильность. Ведомство Розенберга по контролю за общим духовным и мировоззренческим воспитанием постоянно пыталось присоединить к себе комиссию Боулера, которую считала идеологически слабой, но эти попытки не увенчались успехом, несмотря на то, что они одержали небольшую тактическую победу, убедив Гитлера выступить против некоторых отдельных публикаций[612]. Другой, гораздо менее искусный игрок в этих запутанных играх, Ганс Керрл пытался продвинуть идею о примирении протестантизма и нацизма, но к 1935 году, когда он был назначен на должность, эта идея уже отжила свое, а упрямое нежелание Исповедальной церкви считаться с его планами заставило его выглядеть слабым и сделало уязвимым для более радикальных деятелей, таких как Гиммлер и Розенберг. Попытка его министерства аннулировать конкордат с католической церковью, также потерпела неудачу, так как Гитлер считал это дипломатически нежелательным. К 1939 году влияние Керрла все уменьшалось. Он оказался совершенно неспособен установить монополию на церковную политику, чего, по-видимому, все время пыталось добиться его министерство[613].

Таким образом, в политике нацистов, касающейся церквей, накануне войны была некоторая неразбериха. Их идеологическая линия определенно расходилась с христианством, хотя было еще очень далеко до того, чтобы народ принял предлагаемую нацистами неоязыческую альтернативу Церкви. Однако при всех идеологических конфликтах цель была ясна с самого начала — режим твердо намеревался устранить церкви как альтернативные режиму идеологические центры[614]. Важность этой цели как нигде более была видна в отношении нацистов к «исследователям Библии», или Свидетелям Иеговы. Так как члены этой секты поклялись слушаться только Иегову, они наотрез отказывались клясться в верности Гитлеру. Они не отдавали германского приветствия, не ходили на политические демонстрации, не участвовали в выборах и отказывались служить в вооруженных силах. Хотя из-за их скромного происхождения — в основном это были представители среднего и рабочего классов — заявления гестапо о том, что они были прикрытием для групп сопротивления рабочего движения, не имели под собой никакого основания. На самом деле Свидетели чем-то напоминали маленькие антилиберальные политические секты, появившиеся сразу после войны, какой когда-то был и сам нацизм. Для полиции было точно так же важно то, что управление их организацией осуществлялось не из Германии, а из Соединенных Штатов; штаб-квартира движения в Бруклине была одним из первых критиков европейского фашизма, а во время гражданской войны в Испании они поддерживали республиканцев. Как можно было ожидать, для того чтобы усмирить Свидетелей Иеговы, НСДАП и гестапо использовали грубое устрашение и травлю. Но это только сделало их еще упрямее. Поддерживаемые резолюцией, принятой на их международной конференции в Люцерне в 1936 году и осудившей немецкое правительство, они начали распространять «бунтарские листовки», как их называл режим. Полиция ответила на это арестами и судебными преследованиями, и к 1937 году в Особом суде во Фрейберге (Саксония) Свидетели Иеговы фигурировали более чем в половине дел. В других местах эта пропорция была так же велика [615].

В тюрьме Свидетели напрочь отказывались оставлять свою веру и идти на компромиссы с атеистическим государством. В то время как некоторые начальники тюрем и тюремные чиновники считали их просто безобидными дурачками, другие, такие как начальник Эйзенахской тюрьмы в Тюрингии, активно старались промыть им мозги и периодически проводили сеансы идеологического воспитания. Но за год его эксперимент, начатый в 1938 году, не принес ощутимых результатов, и его прекратили. Наказания и судебные преследования были для Свидетелей просто проверкой их веры, ниспосланной, как они считали, Богом. Многие из них в тюрьме отказывались работать, несмотря на постоянные наказания. Другие даже заходили еще дальше. Свидетель Иеговы Отто Грасхоф, приговоренный к четырем годам заключения в тюрьме в Вольфенбютгеле за то, что отказался служить в армии и пытался убедить другого молодого человека делать так же, устроил голодовку, когда его семью выселили из дома, а детей забрали. Накормить его силой не удалось, и в начале 1940 года он умер, его вес составлял меньше сорока килограммов[616].

Таким образом, юридические меры не оказывали на Свидетелей Иеговы никакого воздействия. Не в последнюю очередь им в этом помогали тесные связи семьи и их сообщества. Раздосадованные тем, что Свидетели отказываются подчиняться, полиция и СС сразу после выхода из тюрьмы стали забирать их в концентрационные лагеря. Даже один из членов руководства Министерства юстиции критиковал судебную систему за то, что она не воспринимала с достаточной серьезностью угрозу, которую представляли собой Свидетели Иеговы. В Германии, — заявил он, — их было около двух миллионов. Это было большое преувеличение, на самом деле их было меньше 30 000. Также он заявил, что они работают прикрытием для коммунистов, хотя для такого заявления тоже не было ни малейших оснований. Тем не менее гестапо начало новую волну арестов. К концу существования Третьего рейха в тюрьмах находились около 10 000 Свидетелей, 2000 из них находились в лагерях, а около 950 умерло[617]. Но и здесь страдания только подталкивали их на новые благочестивые жертвы и мученичество. В некоторых отношениях они были идеальными заключенными, чистыми, аккуратными и старательными. Но эсэсовец Рудольф Хёсс, который в 1930-х годах был высокопоставленным чиновником в лагере Заксенхаузен, сообщал о том, что Свидетели отказывались вставать навытяжку, маршировать в парадах, снимать шапки или выказывать какие-либо знаки уважения охранникам, потому что почтение, как они говорили, причитается только Иегове. Когда к ним применяли телесные наказания, они просили еще, в знак своей веры. Когда их заставляли наблюдать за казнью других Свидетелей, отказывающихся выполнять работу, связанную с военным делом, или служить в армии, они только просили, чтобы им самим тоже позволили стать мучениками. По словам Хёсса, их фанатизм настолько впечатлил Гиммлера, что он часто приводил его в пример эсэсовцам[618].

Однако Свидетели Иеговы были единственной религиозной группой, настолько враждебно относящейся к нацистскому государству. При всем мужестве многих крупных религиозных деятелей основных конфессий, никто из них не сопротивлялся режиму ни в каких вопросах, кроме чисто религиозных. Гестапо могло утверждать, что католические священники и пасторы Исповедальной церкви прятали однозначную оппозицию национал-социализму под покровом благочестивых речей, но правда была в том, что по целому ряду вопросов Церковь хранила молчание. И Евангелическая и католическая церкви были политически консервативны, причем еще до того, как к власти пришли нацисты. Страх перед большевизмом и революцией, силами, которые снова показали зубы, судя по сообщениям о массовых истреблениях республиканцами священников в начале гражданской войны в Испании, укреплял их убеждение в том, что если уйдет нацизм, то его место займет что-то еще более страшное. Глубокое конфессиональное разделение, иногда приводящее к конфликтам, не оставляло никакого шанса, что католики и протестанты объединят свои усилия в борьбе с режимом. Католики всегда старались продемонстрировать свою верность немецкому государству, с тех пор как в 1870-х годах Бисмарк стал выражать сомнения в этом. Протестанты при Бисмаркской империи были идеологическим орудием государства, и многие годы они прочно идентифицировались с немецким национализмом. И там и там горячо приветствовалось подавление марксистской, коммунистической и либеральной политических партий, борьба с «безнравственностью» в живописи, литературе, кино и многие другие аспекты политики режима. Благодаря тому что как у католиков, так и у протестантов существовала давняя традиция антисемитизма, со стороны этих церквей не было официального протеста против антисемитских действий режима. Самое большее, на что они могли пойти, — это защитить евреев, обращенных в их собственную веру, но даже здесь их позиция не всегда была однозначна.

Но все-таки нацисты считали церкви самыми сильными и жесткими источниками идеологической оппозиции тем принципам, в которые они верили. Если бы они смогли победить их в идеологической войне, то несложно было бы сплотить немецкий народ в единую нацистскую массу. Несмотря на многочисленные неудачи, которые они терпели в их борьбе с церквями, в 1939 году они, казалось, были близки к победе. Многие не очень крупные чиновники считали, что лучшим способом справиться с церквями была разработка привлекательной альтернативы христианским ритуалам. Уже в 1935 году в докладе гестапо сообщалось, что «необходимо создать некоторый мистицизм, который окажет на массы даже большее влияние, чем тот, который создала христианская церковь на основе некоторых весьма устаревших традиций, окружив их атмосферой новой, непривычной магии и покрыв их налетом древности»[619]. Но, несмотря на то что среди наиболее убежденных нацистов эти взгляды преобладали, партийное руководство, в первую очередь Генрих Гиммлер, Гитлер и Геринг, весьма скептически относилось к попыткам возродить то, что Геринг назвал «несерьезностью» «Вотана и Тора» и «Немецких свадеб». Нацистский министр образования Бернгард Руст яростно раскритиковал попытки «заменить Вальгаллой христианское Царство Небесное»[620]. А 6 сентября 1938 года сам Гитлер поддержал эту мысль, осудив попытки превратить нацизм в религию: «Национал-социализм — это холодное учение, основанное на реальности, на четком научном знании и его ментальном выражении. Раз мы открываем сердца людей этому учению и раз мы до сих пор продолжаем это делать, мы не собираемся навязывать народу мистику, не входящую в цели и задачи нашего учения… Потому что национал-социалистическое движение — это не культ, это расовая и политическая философия, выросшая из чисто расистских идей. По своей сути это не мистический культ; это культивирование и управление народом, основывающееся на крови. Поэтому у нас нет помещений для отправления культов, а есть помещения для людей. У нас нет мест для поклонения, у нас есть места для собраний и площади для парадов. У нас нет культовых сооружений, а есть спортивные и игровые площадки… Национал-социалистическое движение не может терпимо относиться к оккультизму и поискам Запредельного».

Нацизм, сказал он в заключение, основывается на уважении законов природы, которые даны нам Богом, а в центре его находится существо, которое Бог создал, чтобы он управлял Землей, а именно человек, нацизм служит Богу через служение человечеству. «Единственный известный нам культ — это культивация природы, то есть то, чего от нас хочет Бог»[621].

В течение нескольких лет многие видели в нацизме подобие политической религии[622]. Использование нацистами религиозного языка, ритуалов и символов, неоспоримые и неизменяемые догмы, поклонение Гитлеру как мессии, пришедшему спасти немецкий народ от слабости, вырождения и коррупции, демонизация евреев как всеобщего врага, обещание, что человек, терзаемый сомнениями и отчаянием после поражения Германии в 1918 году, родится снова в новом сияющем обществе верных — все это очень сильно напоминало религию, лишенную сверхъестественности и примененную к миру, в котором люди живут на самом деле. Нацисты без колебаний использовали Десять Заповедей и Символ веры для создания националистического катехизиса веры в Германию и ее вождя, также они не боялись для описания того, как Гитлер собирал своих первых сторонников, таких как Геринг и Геббельс, пользоваться выражениями, которыми в Библии описывается то, как Иисус собирал своих первых учеников[623]. «Однажды вы услышали голос человека, — говорил Гитлер своим сторонникам 11 сентября 1936 года на Нюрнбергском партийном съезде, — и этот голос постучался в ваши сердца, пробудил вас, и вы пошли за этим голосом»[624]. Определенно, это во многом было рассчитано на дезориентированных людей, ищущих решение ужасных проблем, с которыми они столкнулись в окружавшем их хаосе. Также очевидно, что по мере того, как режим переходил от попыток объединить церкви к попытке их уничтожить, тем больше он сам становился похож на религию[625]. Но нацистам нужно было быть очень осторожными, чтобы не переусердствовать с религиозными метафорами. Было бы так же просто описать нацизм, пользуясь военной терминологией: обещание превратить поражение в безоговорочную победу, образ нации, идущей в ногу, сокрушающей врагов и сомневающихся, образ людей, сливающихся в мотивированную военизированную массу, иерархическая командная структура, во главе которой стоял большой военачальник, и так далее; и хотя религия и милитаризм часто соединялись друг с другом, они также часто превращались в кардинально разные, враждующие силы[626].

Нацизм как идеология не был религией не просто потому, что так заявил Гитлер, и не потому, что нацизму нечего было сказать о загробной жизни и вечности или бессмертии души, как всем настоящим религиям, но еще и потому, и это особенно важно, что он был для этого слишком непоследователен. Нацистские лидеры не тратили времени на обсуждение подробностей своей идеологии, как средневековые схоласты или философы — сторонники марксизма-ленинизма, являющиеся их нынешним эквивалентом. Не существовало нацистских священных книг, текстами которых все бы пользовались, как бюрократы сталинской России использовали работы Маркса, Энгельса и Ленина: гитлеровская «Майн Кампф», хоть все и обязаны были иметь ее на книжной полке, была слишком многословной, слишком путаной и слишком автобиографичной, чтобы играть эту роль. Также нацизм не обещал никакой окончательной победы, после которой борьба должна прекратиться, напротив, это было учение постоянной войны, бесконечного конфликта. Оно не было всеобщим, как основные мировые религии или значимые политические идеологии, такие как социализм или коммунизм: оно было направлено только на один небольшой сегмент человечества, немцев, а все остальные считались ненужными и незначительными. Консервативные философы середины двадцатого века обычно считали, что нацизм как политическая религия удовлетворял потребность миллионов немцев в религиозной вере, которой они были лишены в эти атеистические времена. Но нельзя сводить режим только к этому. Миллионы католиков сопротивлялись или остались более или менее в стороне от его влияния. Миллионы протестантов, включая некоторых самых преданных, таких как «Немецкие христиане», наоборот, не стали стоять в стороне. Миллионы других людей отвергли их обольстительные идеологические речи, несмотря на то, что были воспитаны в атеистической и антиклерикальной политической традиции немецкого трудового движения[627].

Религия не обязательно подразумевает отрицание демократии, рациональности и терпимости; некоторые историки отмечают, что и у лейбористского движения есть свои лозунги, свои ритуалы, свои догмы и своя эсхатология, хотя ничего из этого не помешало им принять демократию, рациональность и терпимость. И в конце концов, догматизм, вера в великого вождя, нетерпимость и надежда на избавление от зла свойственны не только религиозному образу мыслей и поведения. Нацисты действительно нередко использовали квазирелигиозные символы и ритуалы, но это был вопрос стиля, а не самой сути их доктрин. «Узурпация Гитлером религиозных функций, — отмечает один историк, — это на самом деле ненависть, свойственная и христианской традиции: ненависть к изменникам»[628]. На самом деле стержнем нацистских убеждений, как Гитлер заявил в своей речи в сентябре 1938 года, является вера в науку, нацистские представления о ней. Наука требовала продвижения интересов не

Бога, а человеческой расы, прежде всего немецкой расы, и ее будущего в мире, где неизбежно правят законы дарвиновской борьбы между расами и между индивидами. Это был единственный критерий морали, преобладающий над принципами любви и сострадания, которые всегда были таким важным элементом верований основных мировых религий[629]. Представление о нацизме как о политической религии является не только чисто описательным, но и слишком огульным, чтобы иметь большой смысл; оно очень мало нам говорит о том, как работает нацизм и как его воспринимали различные общественные группы в Германии. То, что Третьему рейху не удалось найти замену христианству, и вообще бесполезность предпринимаемых им попыток были наиболее очевидны в политике, касающейся немецкой молодежи — будущего страны.

Завоевание молодежи

«Портрет Адольфа Гитлера висит почти в каждом классе. На лестнице радом с мемориальной доской почетное место занимает особо ценный портрет фюрера, полученный из фонда Нёлтинга. Учителя и ученики в начале и конце урока отдают друг другу германское приветствие. По радио в актовом зале ученики слушают политические речи».

Так сообщал директор государственной школы в Висмаре в конце 1933—1934 учебного года, когда говорил о «превращении в национал-социалистическое государство, о котором так мечтали»[630]. Он отметил, что этот процесс значительно облегчает членство учителей в Национал-социалистическом союзе учителей, а учеников — в Гитлерюгенде. Также его толкали вперед многочисленные новые правила и директивы, устанавливаемые правительством в Берлине или государственными органами в других частях Германии. Уже 30 июля 1933 года главный декрет установил «Правила для учебников истории», согласно которым уроки истории теперь должны строиться вокруг «понятия героизма в его германской форме, связанной с идеей лидерства». Вскоре

учащимся стали задавать сочинения на такие темы, как «Гитлер, приводящий нацию к единству», «Националистическая революция как начало новой эры», «Фильм «Гитлерюге Квекс» как произведение искусства» и «Я немец (а это слово означает гордость и долг)». У одного школьника, когда он в 1934 году писал сочинение «Адольф Гитлер в детстве», разыгралась фантазия:

«Когда Адольф Гитлер был мальчиком, он не любил сидеть дома. Он любил драться на улице с другими мальчиками. Почему он сегодня так долго был на улице? Его мама беспокойно перешла от плиты к столу, покачала головой, посмотрела на часы и подумала самое худшее о том, что мог снова натворить Адольф. За несколько часов до этого она видела из окна, как он ушел вместе с дюжиной других мальчиков, каждый из которых был почти на голову выше маленького Адольфа, и при случае они могли задать ему настоящую трепку.

Затем распахнулась дверь, и ее Адольф влетел в дом, на голове у него были шишки, а на лице были царапины, но глаза горели, он прокричал: «Мама, мальчики сделали меня сегодня своим командиром»[631].

Другой ребенок, ученик начальной школы, когда ему задали вопрос: «Были ли наши германские предки варварами?», тут же понял, как провести параллель с недавним прошлым. «Предположение, что наши предки были варварами, — писал он, — это такая же ложь, как то, что Германия одна виновата в развязывании Первой мировой войны. Было доказано, что у германских племен был очень высокий уровень культурного развития, даже в каменном веке»[632]. Нацистский культ смерти тоже нашел свое выражение на уроках, детей просили написать про Хорста Бесселя и других мучеников за нацизм. «Мы также не должны забывать тех, кто погиб за наше движение, — написал в 1938 году четырнадцатилетний ребенок и добавил: Думая об этом, мы также должны размышлять и о нашей собственной смерти»[633].

Часто, задавая детям сочинения, учителя требовали, чтобы они отрыгнули антисемитскую желчь, которую в них заливал режим. Эрна, ученица начальной школы, послала свое эссе в газету «Штюрмер» Штрейхера, радостно объявив, что является ее читательницей. Выбрав тему «Евреи — это наше несчастье», она написала: «К сожалению, до сих пор говорят: «Евреи — это тоже создания божьи, поэтому их тоже нужно уважать». Но мы говорим: «Паразиты — это тоже животные, но несмотря на это, мы их уничтожаем». Иногда, в особенности в рабочих районах, дети принимали другую точку зрения. Например, в 1935 году: «На уроке, посвященном тем, кто погиб за родину на войне, учитель сказал, что погибло также много евреев. Тотчас один юный нацист воскликнул: “Они умерли от страха! У евреев нет немецкой родины!”, в ответ на это другой ученик сказал: “Если Германия — это не их родина, и несмотря на это, они умерли за нее, то это даже больше, чем героизм”.»[634].

Однако в студенческом эссе, написанном в 1938 году, отразились годы идеологического воспитания молодых людей. «Евреи, — говорилось в нем, — не представляют собой самостоятельной расы, это ветвь азиатской и восточной расы с примесью негроидной». Евреи, говорилось в нем далее, при Веймарской республике занимали 60 % всех государственных постов (хотя на самом деле это количество было в разы меньше), театр также полностью принадлежал евреям (что тоже было очень грубым преувеличением). Несмотря на это, «вы никогда не увидите еврея за работой, потому что они только и делают, что вытягивают тяжким трудом заработанные деньги из кармана своих товарищей, не являющихся евреями». Он сделал вывод, что евреи «вели немецкий народ в пропасть. Теперь это время прошло»[635].

В студенческих сочинениях отразились резкие изменения в подходе к образованию, сделанные по распоряжению сверху. История, согласно директиве, принятой 9 мая 1933 года имперским министром внутренних дел Вильгельмом Фриком, должна была занимать в учебной программе основное место. Идея того, что история должна быть объективна, озвучена «Аллгемайне дойче лерерцайтунг» («Общей немецкой учительской газете»; Allgemeine Deutsche Lehrerzeitung) 9 августа 1933 года, создавала видимость либерализма. Целью истории было научить людей тому, что в жизни всегда главное место занимает борьба, что во всех событиях, происходивших в прошлом, настоящем и будущем, определяющее значение имеют кровь и раса. Центральными темами в новой системе образования стали отвага в бою, жертва ради великой цели, безграничное восхищение фюрером и ненависть к врагам Германии — евреям[636]. Эти темы проникли и в некоторые другие предметы. На биологии с конца 1933 года стали изучать законы наследственности, расовое учение, расовую гигиену, учение о семье и демографическую политику[637]. При публикации новых книг теперь помещалось изображение Гитлера, часто в компании детей, на обложке или на титульном листе, а иногда и там и там. Маленькие дети разучивали стихотворения, такие как это:

В книгах, таких как «Немецкая книга для чтения», выпущенная в 1936 году, было множество историй о том, как дети помогают фюреру, о преимуществах здоровой крестьянской жизни или о счастье арийских семей с большим количеством детей. Самым популярным был рассказ пресс-секретаря Гитлера Отто Дитриха, в котором говорилось о храбрости Гитлера, когда он летел на самолете сквозь большой шторм во время президентской предвыборной кампании в апреле 1932 года. Спокойствие вождя передалось Дитриху и другим нацистам на самолете, который ветры бросали из стороны в сторону[639]. К середине 1930-х годов не издавалось практически ни одной книги, в которой не говорилось бы добрых слов о той или иной нацистской организации[640]. В книжках с картинками для самых маленьких евреи изображались как зловещие существа, прячущиеся в темных углах и готовые наброситься на ничего не подозревающего белокурого немецкого ребенка[641].

Некоторые учебники веймарской эпохи какое-то время еще использовались, хотя на местном и школьном уровне их все чаще подвергали цензуре, и уже в 1933 году в государственных комиссиях, проверявших учебники, провели чистки и оставили там только творения самых убежденных нацистов. Руководство образовательными учреждениями постоянно издавало новые директивы, а нацистские учительские организации в разных частях страны публиковали дополнительные учебные материалы. Таким образом, уже через несколько месяцев после установления власти нацистов учителя знали, чему они должны учить. Директива, изданная в январе 1934 года, обязывала все школы учить «в духе национал-социализма». Чтобы помочь достичь этой цели[642], региональное отделение в Бреслау Нацистского союза учителей к началу 1936 года издало более сотни дополнительных брошюр по различным тематикам, от «5000 лет свастике» до такой, как «Евреи и немецкая личность». Их продавали ученикам по 11 пфеннигов за каждую. В некоторых школах учителя дополнительно зачитывали своим ученикам статьи из газеты «Штюрмер» Юлиуса Штрейхера[643]. И все это поддерживала целая обойма требований от центрального правительства, начиная от обязательного прослушивания выступлений Гитлера по радио в школьных актовых залах и заканчивая обязательным требованием просматривать фильмы, выпускаемые отделением школьной пропаганды геббельсовского Министерства пропаганды начиная с 1934 года, включая фильмы, рассчитанные на молодую аудиторию, такие как «Гитлерюге Квекс» и «Ганс Вест-мар». В каждой школе из библиотек убрали ненацистскую литературу и вместо этого поместили туда нацистские книги. Все чаще занятия отменялись, чтобы учителя и ученики могли отпраздновать разнообразные нацистские праздники, начиная с дня рождения Гитлера и заканчивая днем памяти мучеников, павших за нацистское движение. Школьные доски объявлений были покрыты плакатами с нацистской пропагандой, которые еще сильнее сгущали общую атмосферу идеологической обработки с самого начала Третьего рейха[644].

Начиная с 1935 года региональные инициативы стали подкрепляться директивами от центра, затрагивающими самые разные школьные предметы в различные годы. К 1938 году эти директивы покрывали каждый учебный год и большинство предметов, даже тех, которые никак не касались идеологии[645]. Обучение немецкому языку должно было фокусироваться на речевых моделях как результате расового происхождения, немецких словах как выражении немецкого национального сознания и речевых моделях как проявлении характера[646]. Даже занятия по физике теперь были ориентированы на темы, относящиеся к военному делу, такие как баллистика, аэродинамика и радиосвязь, хотя изучение основных физических принципов не имело никакого отношения к идеологии[647]. Биологию превратили в изучение рас[648]. В 1935 году также начали появляться книги по арифметике, оставленные под контролем Министерства образования. Основной особенностью этих книг было то, что в них была включена «социальная арифметика», делая расчеты, дети должны были проходить подсознательную идеологическую обработку, например, там были задачи, где школьники должны рассчитать, сколько будет стоить государству содержание в больницах психически больных людей[649]. Еще в одной такой задаче говорилось: «Пропорция нордической крови у немецкого населения составляет 4/5 населения, треть из них можно считать блондинами. По этим оценкам, сколько блондинов должно быть среди немецкого населения, если оно составляет 66 миллионов?»[650]. Курс географии также был переработан с учетом нацистской идеологии, в нем должны были подчеркиваться «понятия дома, расы, героизма и органицизма, как значилось в заголовке одного пособия для учителей, «климат нужно рассматривать в связи с расой», учителям советовали, что изучение Востока — это хороший способ подойти к еврейскому вопросу[651]. В бесчисленных книгах по географии продвигались такие вопросы, как жизненное пространство, кровь и почва, поддерживался миф о расовом превосходстве немцев[652]. На картах мира и в новых учебниках подчеркивалась важность геополитики, скрытым образом выражалась идея «один народ, один рейх», или прослеживалось расширение германских племен по Восточной и Центральной Европе в Средние века[653].

Несмотря на все эти новшества, у учителей еще оставалось некоторое пространство для маневра. В 1939 году многие сельские школы были весьма малы, а в большинстве начальных школ все еще было только один-два класса. Учителя в этих школах могли относительно свободно интерпретировать материалы, которые им навязывал режим. Более того, некоторые авторы учебников как будто тайно сговорились с чиновниками из Министерства образования и включили в свои книги много идеологически нейтрального материала, оставляя учителям возможность выбора[654]. В одном пособии для учителей начальных классов, выпущенном Национал-социалистическим союзом учителей в 1938 году, утверждалось, что ядром школьной программы по-прежнему должны оставаться чтение, письмо и арифметика. Дети смогут принести больше пользы нации, если они сначала хорошо освоят цифры и буквы, а уже потом перейдут к другим задачам[655]. Наиболее смышленые ученики, такие как художник Йозеф Бойс, который в это время учился в школе в католической Западной Германии, позднее вспоминали, что могли определить, какие из учителей были «скрытыми противниками режима»; иногда они, чтобы отделить себя от режима, могли, отдавая гитлеровское приветствие, принять нестандартную позу или сделать соответствующее выражение лица[656]. Один учитель в Кёльне каждое утро начинал занятия с ироничного приветствия «Хайль, Древнее германское племя!». Многие ясно давали понять, что поддерживают нацистскую идеологию только внешне[657]. Но такая двусмысленность могла повредить образовательному процессу. По рассказу одной девочки, которая уехала из Германии в 1939 году в возрасте шестнадцати лет, дети прекрасно знали, что некоторые из учителей «вынуждены были притворяться нацистами, чтобы сохранить свою работу, а большинство учителей-мужчин имели семьи, которые от них зависели. Если кто-то хотел продвинуться по службе, он должен был показать, каким он был хорошим нацистом, независимо от того, верил ли он сам в то, что говорил. В последние два года мне тяжело было воспринимать информацию, потому что я никогда не знала, насколько сам учитель в это верил»[658].

На самом деле открытое неповиновение в школах стало практически невозможным еще задолго до воины[659].

Находясь на службе у государства, учителя попадали под действие закона о реорганизации профессиональной государственной службы, принятого 7 апреля 1933 года. С помощью сети следственных комитетов, организованных прусским министром образования Бернгардом Рустом, который сам был учителем и нацистским гаулейтером, были вычислены политически неблагонадежные педагоги. Состоящие из активных нацистов и контролируемые гаулейтерами и местными нацистскими чиновниками, эти комитеты добились увольнения 157 из 1065 мужчин — директоров школ в Пруссии, 37 из 515 мужчин — старших учителей и 280 из 11 348 штатных учителей. Не менее 23 из 68, то есть 32 % всех женщин — директоров прусских средних школ также были уволены[660]. В некоторых районах эта пропорция была больше. Например, в Берлине — цитадели коммунистов и социал-демократов — были уволены 83 из 622 директоров школ, а передовые учебные заведения, такие как Школа Карла Маркса в рабочем районе Нойкёльн, были реорганизованы по нацистскому плану, на этот раз уволены были 43 из 74 учителей[661]. Учителей-евреев, которых не уволили в апреле 1933 года, в 1935 году заставили уйти на пенсию; два года спустя евреям и «наполовину евреям» официально запретили преподавать в нееврейских школах[662]. Но в целом процент увольнений был относительно невысок. То, что уволили так мало учителей, не являющихся евреями, говорит о том, что подавляющее большинство учителей не были против нацистского режима. На самом деле они были одной из социальных групп, лучше всего представленных в НСДАП и ее высших эшелонах до 1933 года, это отражает, помимо всего прочего, широкое недовольство сокращением зарплат, увольнениями и потерей работы, так как Веймарская республика во время депрессии сократила государственные расходы на школы[663].

Количество членов Национал-социалистического союза учителей, основанного в апреле 1927 года другим учителем, ставшим потом гаулейтером, Гансом Шеммом, резко увеличилось с 12 000 в конце января 1933 года до 220 000 к концу этого же года, так, однозначно заявив о своей верности режиму, учителя пытались сохранить работу. К 1936 году 97 процентов всех учителей, в общей сложности около 3000 000 человек, были членами Союза, а в следующем году Союз с некоторым запозданием смог объединить в себе все оставшиеся профессиональные ассоциации. Некоторые, как Союз католических учителей, были принудительно закрыты в 1937 году. Другие, такие как специализированные группы учителей по определенным предметам, продолжали существовать как отдельные организации или ветви Союза национал-социалистических учителей. С самого начала Союзу пришлось бороться с появлением конкурирующей организации, Немецкого объединения работников образования, которое поддерживал оппонирующий Союзу нацист Вильгельм Фрик. И несмотря ни на что, эта организация была благополучно создана. Начиная с 6 мая 1936 года она официально отвечала за политическое воспитание учителей, для этой цели они проводили специальные курсы в своих специальных лагерях, курсы длились от одной до двух недель. Из учителей, работающих в немецких школах в 1939 году, это обучение прошли 215 000 человек. Как и во многих других нацистских лагерях, здесь проходила военная муштровка, физическая подготовка, маршировка, пение и т.д. Все курсанты на время пребывания в лагере должны были носить форму, напоминающую военную[664].

Следовать указаниям нацистов учителей заставляли не только сверху. Слово, неосторожно сказанное в классе, могло повлечь за собой арест учителя. Однажды 38-летняя учительница из Рура рассказала классу шутку, которую, как она потом тут же поняла, можно было интерпретировать как критику режима; несмотря на ее просьбы не рассказывать об этом, один из учеников, имевший на нее зуб, рассказал обо всем своим родителям, а они сразу же сообщили в гестапо. Допросили не только учительницу, которая совсем не собиралась оскорблять государство, но и пятерых детей. Один из них сказал, что предыдущий учитель нравился им больше, и добавил, что это была не первая из рассказанных арестованной политических шуток. 20 января 1938 года она предстала перед Особым судом в Дюссельдорфе, ее признали виновной и велели заплатить штраф; было принято во внимание ее трехнедельное содержание под следствием. Ее уволили с работы еще несколько недель назад, когда эта история только началась. Вероятно, в повседневной школьной жизни, полной различных политических обязательств, страх доноса был очень велик. К учителям, находившимся под подозрением, часто приходили с проверкой, также сообщалось, что каждый учитель, старавшийся уменьшить все возрастающее нацистское влияние на образовательный процесс, «должен был думать над каждым словом, прежде чем сказать его, так как дети старых «партийных товарищей» всегда были рядом и могли донести»[665].

Давление оказывалось в двух направлениях; детей, не говорящих «Хайль Гитлер», как от них требовалось, могли наказать; например, в одном случае, когда католические девушки приветствовали друг друга, говоря «H.u.S.n.w.K.», что, как узнала одна пронацистски настроенная девушка, означало «Heil und Sieg, nie wieder Krieg» («Приветствие и победа, пусть больше не будет войны»), началось настоящее полицейское расследование. Упор, который режим делал на физическую подготовку и военную дисциплину, сыграл на руку традиционалистам — любителям строгих нравов и только что оперившимся нацистам, работающим в школах. По мере того как систему образования стал пронизывать армейский дух, в школах стали все более распространяться телесные наказания. «На его уроках, — с восхищением писал директор об одном из своих учителей, — дует резкий ветер Пруссии, к которому не готовы хилые и ленивые ученики». Соответственно, детям, которые не могли встать в вертикальную стойку, не могли быстро среагировать и встать руки по швам, когда к ним обращались, или проявляли «слабость и мягкотелость», нацисты и сторонники строгой дисциплины из школьного руководства устраивали неприятности[666].

Но и учителям приходилось выдерживать шквал критики от взрослых активистов нацистской партии на всех уровнях, начиная с самого Гитлера и заканчивая тем, что одна группа учителей назвала «тоном, полным презрения к профессии учителя, со стороны имперского руководителя молодежи Бальдура фон Ширака». Далее эти учителя говорили, что такое презрение привело к тому, «что никто больше не хочет браться за профессию учителя, потому что чиновники высшего ранга так к ней относятся и ее больше не уважают»[667]. И это не было пустой жалобой. Еще более отталкивающей эту профессию делало то, что государство все время оставляло зарплаты на очень низком уровне, для того чтобы эти деньги можно было использовать на другие цели, например на вооружение. В маленьких сельских школах учителям было все сложнее сводить концы с концами, так как они были лишены таких традиционных источников дополнительного дохода, как работа с деревенскими документами, многие находили невозможной подработку в качестве церковного органиста или хормейстера во время нарастающего конфликта между Церковью и Партией[668]. Все больше учителей рано выходили на пенсию или переходили на другую работу. В 1936 году в начальных школах было 1335 никем не занятых мест; к 1938 году это количество выросло до примерно 3000, в то время как 2500 выпускников, заканчивающих ежегодно педагогические училища, было определенно недостаточно, чтобы удовлетворить потребность школ в 8000 новых учителей каждый год[669]. В результате к 1938 году среднее количество учеников в классе выросло до 43 по сравнению с 37 в 1927 году, в то время как меньше одной четырнадцатой всех школьных учителей были моложе сорока лет[670].

Те из учителей, кто не стал менять работу, вскоре потеряли то воодушевление, с которым они встретили приход Третьего рейха. Их разочаровывало то, что образование становилось все более военизированным. Сообщалось, что некоторые учителя говорили: «Мы всего-навсего один из отделов Министерства обороны»[671]. Никого не приводили в восторг тренировочные лагеря, которые они должны были посещать[672]. Все больше времени приходилось тратить на курсы подготовки офицеров и военную тренировку[673]. Жизнь директоров и администрации в школах стала невыносима из-за нескончаемых правил и декретов, которые обрушивали на них самые разные организации, и одни часто противоречили другим. К концу 1934 года один социал-демократ описал ситуацию самыми резкими словами: «Мы практически потеряли все, что было достигнуто учителями за целое столетие. Осталась только внешняя оболочка; здания школ, учителя, ученики — все это на месте, но ушла душа и вся внутренняя организация. Их намеренно разрушили сверху. Теперь нельзя уже и думать о правильных методах работы в школах или о свободном образовании. Их место заняли зубрежка и побои, предписанные сверху методы работы и малодушно урезанные учебные материалы. Вместо свободы образования у нас остались узколобое наблюдение за школами и слежка за учителями и учениками. Учителям и ученикам не разрешают никаких свободных высказываний, никакого внутреннего, личностного сочувствия. Все это вытеснили военный дух и муштровка»[674].

В каждой школе, как правило, был один или два фанатичных нациста, которые хотели любой ценой донести на своих коллег, если они высказывали неортодоксальные идеи. Самые убежденные из них даже открыто предупреждали коллег, что будут вынуждены донести на них, если они скажут что-либо неподобающее. Учительской комнаты все стали избегать, вместо того чтобы вести там живые интеллектуальные дискуссии. В Бремене сообщали об одном учителе, который «резкими словами критикует то, что принимаемые им решения не конфиденциальны, то, что пишутся анонимные письма, а иногда их даже отправляют в политическую полицию», и призывает остановить «оскорбление чести и позорные доносы», так он обрисовал мрачную картину атмосферы, царящей в учительских комнатах национальных школ[675]. Комитеты по управлению школой, родительские комитеты из демократических организаций превратились в контролирующие органы; с 1936 года директором больше не мог стать кто-то из сотрудников школы, их присылали со стороны[676]. Это еще более усилило введенный в 1934 году принцип лидерства, директор теперь был «вождем» школы, учителя — его «свитой», они больше никак не могли влиять на управление школой, а просто должны были принимать присылаемые сверху указы[677]. Во многих школах учителям также приходилось мириться с присутствием старых штурмовиков, которые нанимались туда охранниками или даже на руководящие должности[678]. В каждой школе в помощь учителю назначались два или три «ассистента»; многим учителям не нравилось их постоянное присутствие в классе, так как они разглядели в них политических шпионов. Большинство из них не были подготовлены к такой работе, а многие вообще не имели образования. О том, как они вмешивались в учебный процесс со своей идеологией, стали ходить легенды. «Школьный ассистент, — шутили учителя между собой, — как аппендикс, бесполезен и легко воспаляется!»[679]

Нацисты не хотели долго ждать, пока инертная образовательная система полностью под них перестроится, и со временем они стали пытаться обойти ее в своем стремлении идеологически обработать молодежь. Молодежью руководил Гитлерюгенд, который до 1933 года был относительно безуспешной ветвью нацистского движения по сравнению, например, с Национал-социалистическим союзом немецких студентов. В то время Гитлерюгенд не мог составить серьезную конкуренцию большому количеству молодежных групп, собиравшихся в протестантских или католических молодежных организациях, молодежным крыльям других политических партий и прежде всего движению свободной молодежи, хранившему традиции Wandervogel («перелетных птиц»), и подобным слабо организованным группам, появившимся еще до Первой мировой войны. Молодежные организации, не связанные с нацизмом, не давали Гитлерюгенду расти, в 1930 году в нем состояло только 18 000 человек, а двумя годами позже это количество выросло только до 20 000. Однако к лету 1933 года, как и в других областях общественной жизни, нацисты распустили почти все мешающие им организации, которые, как мы увидели, было не так просто закрыть. Мальчиков и девочек жестко склоняли вступать в Гитлерюгенд и относящиеся к нему организации. Учителя должны были заставлять детей писать сочинения на такие темы, как «Почему я не вступаю в Гитлерюгенд», ученики, не вступающие туда, должны были терпеть постоянные издевательства от учителей и от своих товарищей на игровой площадке; в крайнем случае им даже могли отказать в выдаче аттестата, если они не вступали туда к окончанию школы. Работодатели разрешали проходить профобучение только членам Гитлерюгенда, что также являлось весьма ощутимым давлением на тех, кто скоро должен был закончить школу[680].

С июля 1936 года у Гитлерюгенда появилась официальная монополия на использование спортивных сооружений и организацию спортивных мероприятий для детей младше четырнадцати лет, для тех, кому было от 14 до 18, эта монополия действовала уже давно; в результате спортивные сооружения теперь были недоступны для тех, кто не являлся членом Гитлерюгенда. Членам Гитлерюгенда для проведения их мероприятий давали освобождение от школы. Результаты такого давления вскоре стали очевидны. К концу 1933 года в Гитлерюгенде было уже 2,3 миллиона мальчиков и девочек в возрасте от десяти до восемнадцати лет. К концу 1935 года эта цифра приближалась к четырем миллионам, а к началу 1939-го — достигла 8,7 миллиона. Учитывая, что общая численность немцев в возрасте от десяти до восемнадцати лет оставляла 8,87 миллиона, получалось, что Гитлерюгенду и связанным с ним организациям принадлежало почти все молодое поколение, особенно если еще учесть то, что евреям не разрешали туда вступать. С 1 декабря 1936 года Гитлерюгенд получил статус самостоятельного образовательного учреждения и больше не подчинялся Министерству внутренних дел. С этого момента он стал автономной организацией и отчитывался через своего лидера Бальдура фон Шираха непосредственно перед фюрером. С 25 марта 1939 года членство стало обязательным начиная с десятилетнего возраста, родителей могли оштрафовать, если они не записывали туда своих детей, или даже посадить их в тюрьму, если они активно сопротивлялись их вступлению[681].

Нацисты стремились создать новое поколение немцев именно с помощью Гитлерюгенда и связанных с ним организаций. Уже в «Майн Кампф» Гитлер посвятил много страниц рассказу о природе и целях образования в расовом государстве, которое он хотел построить в Германии[682]. «Народное государство, — заявлял он, — в образовательном процессе должно отдавать приоритет не простому прививанию Знаний, а воспитанию абсолютно здорового тела. Развитие умственных способностей — это только вторая по важности задача». Затем шло развитие характера, затем выработка силы воли, затем тренировка ответственности. «Ученые люди, если они физически немощные, слабовольные и трусливые пацифисты, не устроят бури в небесах». Теоретическая подготовка была бесполезна. «Молодой мозг не нужно обременять вещами, девяносто пять процентов которых он не сможет использовать». Теоретические предметы должны ограничиться «кратким изложением материала» и быть связанными с интересами государства: например, при изучении истории нужно отбросить ненужные подробности и сосредоточиться на развитии патриотизма. Физическая подготовка и выработка характера должны в конечном итоге готовить человека к военной службе — последней стадии образования. Важнейшей целью школ было «вживить расовое сознание и расовое чувство в инстинкты и в разум, вверить им сердца и головы молодежи»[683].

Мы уже увидели, как эти средства применялись к немецким школам, после того как нацисты пришли к власти, поддерживаемые педагогическими доктринами нацистских теоретиков образования, таких как Эрнст Крик, ставшими обычными в педагогических училищах[684]. Но даже когда образование стало полностью централизованным и оказалось под полным контролем государства, традиционная система начального и высшего образования все еще использовалась для этих целей весьма ограниченно. Как Гитлер заявил на Нюрнбергском партийном съезде в 1935 году: «С нашей точки зрения немецкий мальчик будущего должен быть стройным и гибким, быстрым как гончая, жестким, как наждак, и твердым, как крупповская сталь. Мы должны вывести новый тип человека, дисциплинированных и здоровых до мозга костей мужчин и девушек. Мы собираемся дать немецкому народу образование, начинающееся уже в молодости и никогда не кончающееся. Оно начинается, когда человек еще младенец, и заканчивается, когда он уже «старый вояка». Никто не сможет сказать, что у него есть время остаться одному, самому с собой»[685].

От членов Гитлерюгенда требовалось заучить эту речь наизусть и зачитывать ее при поднятии флага со свастикой[686].

Идеологическая обработка, которую проходили молодые немцы в Гитлерюгенде, была беспрерывна. Хотя она и позаимствовала свой стиль у других молодежных организаций: походы, песни, обычаи, церемонии, спорт и игры, было сразу видно, что управлялась она сверху вниз, не самими молодыми людьми, как старое молодежное движение, а согласно лидерскому принципу, Имперским управлением по делам молодежи под руководством Шираха. Организация издавала строгие указания по поводу того, какие мероприятия следует проводить. Все вступающие туда должны были лично присягнуть на верность Гитлеру. Обязательно было проходить обучение. Для каждой возрастной группы Гитлерюгенда был определенный список дисциплин, которым нужно было обучиться, сюда входили такие темы, как «Германские боги и герои», «Двадцатилетняя битва за Германию», «Адольф Гитлер и его соратники» или «Народ и его кровное наследие». Пели они только нацистские песни, а читали только нацистские книги. Специально подготовленные памятки сообщали руководителям, что говорить собравшимся детям и молодым людям, и предоставляли дополнительный материал для их идеологического воспитания[687]. С течением времени на первый план выходило военное обучение. Кандидаты на вступление, даже самого младшего возраста, должны были пройти полное обследование состояния здоровья и физической подготовки, и только после этого они могли стать полноправными членами. 20 февраля 1938 года в гитлеровском списке основных подразделений значилось:

«В морских подразделениях Гитлерюгенда состоят 45 000 мальчиков. В автомобильные части Гитлерюгенда входят 60 000 мальчиков, 55 000 членов младшей группы Гитлерюгенда проходят авиационное обучение, учась управлять глайдерами. 74 000 членов Гитлерюгенда составляли его воздушные подразделения». Только в 1937 году тест на умение управлять глайдером прошли 15 000 мальчиков. Сегодня 1 200 000 членов Гитлерюгенда регулярно проходят обучение стрельбе из мелкокалиберной винтовки под руководством 7000 инструкторов[688].

На тренировках время уделялось в основном строевой подготовке, изучению азбуки Морзе, чтению карт и подобным занятиям у мальчиков, а девочки в основном учились выполнять работу медсестер и защите от авианалетов[689].

В результате, как тайно сообщали агенты социал-демократов своему руководству, находящемуся в Праге, если старшие мальчики и сохраняли некоторые убеждения, которые им привили их родители — социал-демократы, коммунисты или католики, то дети младшего возраста «с самого начала воспитывались в национал-социалистическом духе»[690].

Возможность ходить с Гитлерюгендом в походы по выходным, заниматься спортом и многими другими вещами, вероятно, сделала организацию привлекательной для детей из бедных рабочих семей, для которых раньше такие удовольствия были недоступны. Многие находили занятия в Гитлерюгенде захватывающими и чувствовали там собственную значимость[691]. Идеализм определенно сыграл свою роль в привлечении молодых людей, вопреки желанию их родителей. Мелита Машман вступила в Союз немецких девушек 1 марта 1933 года, она сделала это тайно, потому что знала, что ее консервативные родители не одобрят этого. Ее попытки прочитать идеологические сочинения, такие как «Майн Кампф» Гитлера и «Основы XX века» Чемберлена, ни к чему не привели[692]. Позднее она рассказывала, что тогда, как и многие другие ее друзья, дети представителей мелкой буржуазии, она считала жестокость и антисемитизм национал-социалистов временным излишеством, которое скоро пройдет. Союз немецких девочек дал ей чувство того, что у нее есть цель и что она не одна, и она днями и ночами посвящала себя этому, игнорируя то, чему ее учили, и огорчая своих родителей. Но, как она писала позднее, «политикой она интересовалась только во вторую очередь, и то часто по принуждению»[693]. На мальчиков произвело свое воздействие то, что внимание постоянно уделялось соревнованиям, борьбе, героизму и лидерству, в спорте и не только. Судя по всему, случай, о котором сообщил агент социал-демократов осенью 1934 года, был не единственным в своем роде: «Сыну моего соседа 13 лет, и он состоит в Гитлерюгенде. Недавно вечером он пришел домой после тренировки и спросил отца: «Почему вы тогда не защитили себя? Я презираю вас, потому что в вас нет ни капли героизма. Ваша социал-демократия достойна только того, чтобы разбить ее в пух и прах, потому что у вас никогда не было ни одного героя!» Его отец сказал ему: «Ты ничего в этом не понимаешь». Но мальчик рассмеялся и поверил тому, что говорил его фюрер»[694].

Старые социал-демократы были в отчаянии. Как говорил один из них, «подрастало целое поколение, которое не слышит ничего, кроме постоянно повторяемых слов «герои» и «героизм». Это поколение молодых людей больше ничего не хочет слышать от нас»[695].

Но, несмотря на эту массовую программу военной подготовки и идеологического воспитания, действие, которое Гитлерюгенд оказывал на молодых, было неоднозначно. По мере того как из самоорганизованного движения он превращался в обязательную организацию, служащую целям государства, он становился все менее привлекательным для молодежи. Идеологическое воспитание часто было поверхностным, так как руководители отделов Гитлерюгенда чаще были мужчинами грубой, антиинтеллекту-альной традиции штурмовиков, а не образованными мыслителями, как руководители старого молодежного движения[696]. Таким образом, большинство из них не могли точно выразить идеи национал-социализма. «Если бы режим сменился, — думал один из самых склонных к размышлениям молодых лидеров, — например, после поражения в войне, большинство из них без особого труда приспособились бы к новой ситуации»[697]. Внимание к спортивным мероприятиям тоже препятствовало идеологическому воспитанию, так как интересы многих мальчиков и девочек ограничивались использованием спортивных сооружений и игровых площадок. Не всем детям приходились по вкусу физические упражнения. Особенно им не нравилась обязанность ходить со специальной коробочкой и собирать пожертвования, в особенности когда этим стали заниматься и в школе. Походы, в которые обычно отправлялись в 7.30 в воскресенье и длились они целый день (при этом дети из религиозных семей вынуждены были пропускать службы, что, конечно, было сделано специально), или обязательные занятия гимнастикой в восемь часов вечера в среду, — неудивительно, что некоторые люди соскучились по временам, когда они могли заниматься тем, чем хотели. При этом самим устраивать походы или другие мероприятия, как это делалось в молодежных движениях до 1933 года, им специально не разрешали[698].

В сентябре 1934 года руководство Гитлерюгенда в рабочем районе Гамбурга послало членам организации и их родителям большое обращение. В нем говорилось: «Оказывается, что вы не выполняете своих обязательств и не даете никаких объяснений вашему отсутствию. Вместо этого вы ищете удовольствий лично для себя. Вы снова начинаете придавать значение «либерально-марксистскому Я» и отвергаете национал-социалистическое «мы». Вы грешите против интересов нации. Вы оправдываетесь тем, что хотите пойти на свадьбу к знакомому, вы оправдываетесь тем, что перегружены домашними заданиями и хотите отправиться на велосипедную прогулку. А когда вы приходите в школу, то используете вашу деятельность в Гитлерюгенде как оправдание несделанной домашней работе»[699].

Больше всего ненависти было к военной дисциплине, которая со временем стала насаждаться все сильнее[700]. Ширах объявил, что будет применяться «принцип самоуправления, как это делалось в старом молодежном движении»[701], но на практике организацией эффективно руководили взрослые. Членов Гитлерюгенда муштровали взрослые штурмовики, заставляли их нырять в ледяную воду, зимой в течение долгого времени выполнять упражнения в легкой одежде, чтобы научить их физической выдержке, и подвергали их все более жестоким наказаниям, если они не слушались приказов. Поступали сообщения о том, как сурово наказывали мальчиков даже за небольшие провинности, их могли даже избивать пружинными крюками. Врачи жаловались на то, что многочасовая муштровка, маршировка по ночам в полном обмундировании и военные упражнения при недостаточном питании разрушали умственное и физическое здоровье молодых людей[702].

Агенты социал-демократов сообщали, что молодые люди пропускали вечерние тренировки или не платили взносы, в результате их исключали из организации, и они снова вступали туда только когда им необходимо было предъявить карточку члена Гитлерюгенда при поступлении на работу. В 1938 году один из агентов Саксонии сообщал: «Мальчики — непревзойденные мастера рассказывать свежие шутки о нацистских организациях. Они пропускают занятия в организации при любой возможности. В свободное время, когда они встречаются, чтобы поиграть у кого-нибудь из них дома, то с презрением говорят о “плане работы”»[703]. Детям быстро наскучивало сидеть у костра и петь патриотические песни. «Большинство из них, — сообщал один агент социал-демократов, — хотят домой уже после первой песни»[704]. Еженедельные парады, продолжающиеся с 7.30 до 9.30 вечера, отличались очень малой посещаемостью. У организации не было большой возможности наказать тех, кто туда не ходил. Пока они платили взносы, их не могли исключить, при этом многие молодые люди, как отметила одна молодая немка из Союза немецких девушек, «кроме уплаты взносов, практически ничего не делали», так как у пятнадцатилетних подростков было «множество других интересов». Особенно многочасовые тренировки изматывали тех, кто в своем подростковом возрасте уже работал[705]. Походы, которые когда-то были самым любимым мероприятием в молодежном движении, стремительно теряли популярность, так как становились все более военизированы. Как пожаловался один юноша, вернувшись из лагеря: «У нас почти не было свободного времени. Все делалось совершенно как в армии: подъем, первое построение, подъем флага, утренняя гимнастика, умывание, завтрак, «военные игры», обед и так далее до самого вечера. Несколько человек ушли из лагеря, потому что решили, что все это слишком тяжело и глупо. Между теми, кто жил в лагере, не было никакой взаимной поддержки. Товарищеских отношений почти не было, а были только команды и повиновение… Начальником лагеря был старший функционер Гитлерюгенда, типичный инструктор по строевой подготовке. Вся его воспитательная деятельность ограничивалась выкрикиванием команд, проведением военных упражнений и других тяжелых работ… Все, что было в лагере, — это гиперактивность и раздутый культ физической силы, никакого внутреннего развития и даже никакого активного и распланированного совместного отдыха»[706].

Другой, вспоминая через несколько лет то время, когда он состоял в Гитлерюгенде, признался, что был очень «воодушевлен», когда вступил туда в десятилетнем возрасте, — «потому что какой мальчик не почувствует воодушевления, когда перед ним встанут такие высокие идеалы, как братство, верность, и честь?». Но вскоре «принуждение и беспрекословное подчинение» показались ему «излишними»[707]. «Бесконечное хождение по плацу нагоняло скуку, а наказания за самые незначительные нарушения иногда доводили до хандры, — вспоминал еще один, — но никто не жаловался, потому что единственным способом добиться успехов было показать свою выносливость, и это тоже имело свои последствия: выносливость и слепое подчинение вбивались в нас с того момента, как мы научились ходить»[708].

Даже молодые нацисты были «разочарованы и раздосадованы». В глубине, под внешней оболочкой жила старая традиция молодежного движения, бунтарски настроенные мальчики разучивали старые, теперь уже запрещенные походные песни и в лагерях Гитлерюгенда напевали друг другу их мелодии в качестве отличительного знака; в этих лагерях они собирались вместе и по возможности устраивали свои собственные мероприятия[709]. Но многие другие социал-демократы, наблюдающие за этим процессом, сдерживали в себе желание увидеть свет в конце тоннеля и посылали мрачные сообщения о том, что молодежь забывает ценности старшего поколения и под влиянием Гитлерюгенда и идеологической обработки в школах становится жертвой нацистской идеологии. При всех своих недостатках движение Гитлерюгенда и школьная система, становящаяся все более нацистской, вбивали клин между родителями, все еще хранившими верность некоторым убеждениям и стандартам, к которым они привыкли, и их детьми, которые проходили идеологическую обработку на каждом этапе своей жизни. Один из таких агентов с грустью сообщал: «Родителям, не принимающим нацизм, очень тяжело повлиять на своих детей. Им приходится просить ребенка не рассказывать в школе о том, что ему говорят дома. И тогда дети думают: «Ага! Значит, родителям приходится скрывать то, что они думают. Учитель позволяет себе говорить то, что думает, вслух. Значит, он, судя по всему, прав». Либо родители выражают свое мнение, не предупредив ребенка, что рассказывать о нем нельзя. Тогда их тут же арестовывают или в самом лучшем случае вызывают к учителю, который кричит на них и угрожает доложить властям. «Позови своего отца в школу!» — вот обычный ответ на вопросы ребенка, у которого появились сомнения и подозрения. Если, придя из школы, отец молчит, у ребенка появляется ощущение, что он согласился с тем, что ему сказал учитель, и тогда получается еще хуже, чем если бы отец ничего не говорил о своих взглядах»[710].

Были даже еще более тревожные сообщения о детях, которые грозили донести на своих родителей властям, когда они пытались помешать им посещать собрания Гитлерюгенда. Подросткам было проще простого разозлить своих родителей, бывших социал-демократов, сказав им вместо «Доброе утро» «Хайль Гитлер». «Таким образом, война вошла в каждую семью», — говорила жена одного из активистов рабочего движения. «Хуже всего, — испуганно добавила она, — что приходится следить за собой в присутствии собственных детей»[711].

Так государство и партия подрывали образовательные и социализирующие функции семьи. Бальдур фон Ширах знал, что существует такая критика, и отвечал на нее заявлениями, что у многих детей бедняков и рабочих и так не было настоящей семейной жизни. Он говорил, что родители — представители среднего класса, которые громче всех жаловались на то, что их детей заставляют много времени проводить вне дома, участвуя в мероприятиях, организованных Гитлерюгендом или Союзом немецких девушек, должны помнить, «что Гитлерюгенд призвал детей в сообщество национал-социалистической молодежи для того, чтобы у самых бедных сыновей и дочерей нашего народа впервые появилось что-то вроде семьи»[712]. Но эти доводы только усилили негодование родителей — представителей рабочего класса. Воспитание детей, жаловались многие из них, больше не доставляет удовольствия. Униформа и снаряжение, которые нужны их детям в Гитлерюгенде, стоили дорого, а взамен они ничего не получали. «Сегодня бездетные пары часто получают поздравления с тем, что у них нет детей. У родителей сейчас нет ничего, кроме обязанности кормить и одевать своих детей; а их образованием занимается прежде всего Гитлерюгенд»[713]. Однажды кто-то услышал, как один «старый вояка» с грустью жаловался на своего сына, активиста Гитлерюгенда: «Парень уже совершенно от нас отстранен. Как старый фронтовик я против любой войны, а этот парень ни о чем не думает, кроме войны, от которой он без ума. Это ужасно, иногда мне кажется, что мой парень будто бы шпион в семье»[714].

Некоторые социал-демократы жаловались на то, что членство в Гитлерюгенде в целом приводило к тому, что молодежь становилась «грубее». Подавление любых дискуссий или дебатов, военная дисциплина, огромное внимание, уделяемое физическим навыкам и дисциплине, приводили к тому, что мальчики становились жестокими и агрессивными, особенно по отношению к другим молодым людям, которые по каким-то причинам не вступили в Гитлерюгенд[715]. Когда гитлерюгендовские группы ехали куда-то на поезде, они развлекались тем, что оскорбляли контролеров и угрожали им, когда они не говорили «Хайль Гитлер», проверяя у них билет. На лагеря, которые располагались в сельской местности, постоянно поступали жалобы от фермеров, у которых стали пропадать фрукты из садов. Тренировки, которым подвергали детей, были столь жесткими, что нередко они получали при этом различные травмы. На тренировках по «борьбе» игнорировались правила безопасности: «Чем больше крови проливалось на глазах у мальчишек на таких мероприятиях, тем сильнее они воодушевлялись». Как отмечал один из агентов социал-демократов, в Гитлерюгенде, как и в СА, армии и на трудовой повинности, росли грубость и дикость. «То, какой у них руководитель, и то, как они друг к другу относятся, низводит человека до уровня животного, все половые отношения превращаются в разврат. Многие заражаются венерическими заболеваниями». «Раз в месяц во многих подразделениях Гитлерюгенда проводится нечто вроде «секс-парадов», которые мы все помним с войны»[716]. Гитлерюгенд отказывался осуществлять половое воспитание, заявляя, что это обязанность родителей. О случаях гомосексуального поведения среди руководителей Гитлерюгенда замалчивали; не могло быть и речи о том, чтобы обратить на них внимание прессы, как произошло во время кампании, направленной на то, чтобы сфабриковать обвинения против католических священников в детских учреждениях. В одном особенно серьезном случае в 1935 году, когда Геббельс начал раздувать сексуальные скандалы вокруг Церкви, в гитлерюген-овском лагере несколько мальчиков изнасиловали другого мальчика, а затем зарезали его ножом, чтобы он никому не рассказал. Когда его мать узнала, что произошло, и сообщила об этом рейхскомиссару Мучману, он немедленно приказал, чтобы ее арестовали и посадили в тюрьму, чтобы скандал не вышел наружу. Родителей, которые жаловались на плохое обращение с их детьми в лагерях или забирали детей из организации ради их собственной пользы, часто обвиняли в том, что они разрушают Гитлерюгенд, а иногда их даже могли заставить молчать угрозами, что если они продолжат жаловаться, то детей у них отберут[717]. Попытка, предпринятая не кем-нибудь, а самим Генрихом Гиммлером, в сотрудничестве с Ширахом, навязать дисциплину с помощью внутренней полиции Гитлерюгенда, организованной в 1934 году, привела в основном только к тому, что многие эсэсовцы смогли найти себе работу[718].

Особенный вред недисциплинированность Гитлерюгенда приносила школам. В школе подростки-активисты, которых режим осыпал заявлениями о ключевой роли, которую они играют в строительстве будущего страны, и привыкшие командовать группами детей младше их по возрасту, часто большими, чем классы в их школах, все чаще вели себя заносчиво по отношению к старшим. «Постоянно разжигая их самоуверенность, — признал один из руководителей Гитлерюгенда, — руководство развивает у многих мальчиков своеобразную мегаломанию, которая не дает им признавать никакой другой власти»[719]. В борьбе между Гитлерюгендом и школами первый постепенно стал завоевывать превосходство[720]. Члены Гитлерюгенда носили свою форму в школе, поэтому все чаще учителя видели, что их ученики своей одеждой подчеркивают то, что для них важнее не школа, а другая организация. Их самоуверенность стала еще больше, когда в январе 1934 года Гитлерюгенд официально получил статус образовательного учреждения, равнозначного школе[721].

Подростковая склонность к протесту направлялась в адрес таких социализирующих институтов, как школа, а также родители, семья и Церковь. После войны бывшие члены Гитлерюгенда, давая интервью, вспоминали, какие возможности давало им членство в этой организации[722]. Даже служба безопасности СС в 1939 году выражала беспокойство по поводу ухудшающихся отношений между Гитлерюгендом и учителями[723]. В 1934 году агент социал-демократов сообщал о том, как один из «школьных лидеров» Гитлерюгенда сказал шестидесятилетнему учителю, когда холодным зимним утром на еженедельном общем построении в понедельник он не снял шапку, когда всей школой они исполняли национальный гимн и поднимали нацистский флаг, что если учитель сделает это снова, то он доложит об этом[724]. Немногим учителям хватало сообразительности, чтобы вернуть себе контроль над учениками, не рискуя при этом, что на них донесут, как один учитель математики в Кельнской средней школе, который задал двум лидерам Гитлерюгенда, появившимся в его классе в униформе, особенно запутанные арифметические задачи со словами: «Как лидеры Гитлерюгенда, вы определенно должны подавать хороший пример; вы точно сможете это решить!»[725]

Школьная система в Третьем рейхе была формально под эгидой Бернгарда Руста, назначенного в 1933 году прусским министром образования и религии (Kultusminister). Руст сам был учителем, в партию он вступил рано и в 1925 году стал гаулейтером Ганновера и Брауншвейга. Когда Гитлера назначили канцлером, Русту было пятьдесят, то есть он был старше, чем другие нацистские руководители, которым было от тридцати до сорока или чуть-чуть побольше. 1 мая 1934 года Руст добился своего назначения в только что созданное Имперское министерство науки, образования и культуры, которое в начале 1935 года поглотило прусское министерство и фактически региональные министерства, а вопросами религии и церквей теперь стало заниматься Имперское министерство по делам церкви, которым, как мы видели ранее, руководил Ганс Керрл. 20 августа 1937 года Имперское министерство образования взяло на себя полный контроль за тем, кого принимать на работу учителями, а в 1939 году оно учредило Имперское экзаменационное ведомство, которое контролировало все проводившиеся экзамены. Кроме того, 20 марта 1937 года оно начало рационализацию школьной системы, которую давно ждали учителя и которая была запланирована еще при Веймарской республике, согласно ей школы должны были быть разделены на три основных типа, в зависимости от того, чему там уделяется основное внимание: языкам и гуманитарным наукам, естественным наукам и технике или классической культуре[726]. А 6 июля 1938 года режим издал другой закон, по которому прусская структура школ, установленная в 1927 году, расширялась на всю Германию, также этот закон устанавливал минимальный срок школьного обучения — восемь лет, для Баварии это был шаг вперед, так как до этого обязательный срок там составлял только семь лет, но для Шлезвиг-Гольштейна это был шаг назад, там обучение традиционно длилось девять лет. Также именно этот закон ввел общую для всех программу, в которую входило «всеобщее расовое воспитание»[727].

В день рождения Гитлера 20 апреля 1933 года Руст основал три национальных политических образовательных организации, или НАПОЛАС — школы-интернаты, созданные по образцу старых прусских кадетских корпусов (упраздненных согласно Версальскому договору), призванных обучать новую элиту, которая будет управлять Третьим рейхом[728]. Также свою роль здесь могла сыграть необходимость задобрить президента Гинденбурга, который когда-то учился в одной из таких школ. К 1939 году существовало 16 таких учебных заведений[729]. Они предназначались для организации военного обучения, там были конюшни, мотоциклы, яхты и многое другое; спортивные дисциплины, которым там учили, имели выраженный аристократический оттенок, который усиливал у них ощущение того, что они на самом деле являются элитой. Те, кто заканчивал эти заведения, обычно шли офицерами в вооруженные силы, СС или в полицию[730]. Студентов отбирали в первую очередь по расовому признаку, этот вопрос решала медицинская экспертиза, которую проводил квалифицированный врач, а затем учитывались черты характера, проявленные кандидатами на вступительных испытаниях, состоящих в первую очередь из спортивных соревнований, в которых от кандидатов требовалось проявить отвагу и агрессию[731].

Но в то же самое время, по настоянию чиновников министерства Руста, в этих заведениях продолжали обучать предметам из программы обычных государственных школ со всеми теоретическими дисциплинами, как это требовалось от всех государственных образовательных учреждений. На партийном съезде в 1934 и 1935 годах Гитлер подчеркнул, что политическим образованием должна заниматься партия, а не государственные учреждения или назначаемые государством учителя. В соответствии с этой точкой зрения, управляли НАПОЛАС офицеры СС и СА, у которых не было никакого опыта в образовании. Администрация также назначила специальных «наставников» из этой же среды, которые должны были работать параллельно с профессиональными учителями, ведущими обычные занятия. Все сотрудники должны были регулярно проходить специальное обучение, а студентов заставляли по несколько недель в год работать на фабрике или на ферме, чтобы поддерживать контакт с народом. При таких обстоятельствах было неудивительно, что вскоре оказалось весьма непросто найти достаточное количество квалифицированных преподавателей. Те, кто там работал, часто делали это только потому, что когда-то при Веймарской республике сами закончили подобные прусские кадетские корпуса, и многие руководители сознательно пытались возродить некоторые традиции старых прусских кадетских корпусов. В 1934 году многие нацистские руководители уже понимали, что НАПОЛАС были скорее реакционным возвратом к старой прусской традиции, а не современными учреждениями, посвященными созданию новой элиты для Третьего рейха. Казалось, они были больше заинтересованы в подготовке офицеров для армии, а не руководителей для государства[732]. За каждодневное управление школами отвечал Иоахим Хаупт, профессиональный педагог, опубликовавший при Веймарской республике ряд работ, в которых призывал к созданию новой системы образования, посвященной расовому и политическому обучению. Но после «Ночи длинных ножей» Хаупт попал под удар СС, которые прозрачно намекали на его гомосексуальность и заявляли, что Руст хочет от него избавиться, потому что он слишком большой реакционер. В результате в 1935 году Хаупта уволили, и все управление и надзор за НАПОЛАС перешли к старшему офицеру СС Августу Хейс-смейеру; в дальнейшем управление НАПОЛАС стало задачей СС. Они не достигли большого успеха как новый вид государственного образовательного учреждения. Их стандарты также не были достаточно высоки, чтобы предоставить режиму на будущее новые элитные руководящие кадры[733].

Как показали все эти события, Руст не мог добиться большого успеха, когда в дело вступали большие игроки. У него случались приступы депрессии, сменяющиеся периодами маниакального оптимизма и агрессии, в результате чего ему было трудно придерживаться постоянной политической линии; чиновники ему не доверяли и часто не пропускали его приказы, нередко он совершенно не мог справиться с хищнической агрессией своих оппонентов в высших эшелонах НСДАП. Кроме того, Руст страдал от прогрессирующего паралича лицевых мускулов, причинявшего ему боль, которая со временем усиливалась, это также не давало ему эффективно противостоять оппозиции[734]. Его НАПОЛАС вскоре обошли две другие, более идеологические организации, которыми с самого начала управляло уже не государство, а партийные органы. 15 января 1937 года Бальдур фон Ширах и руководитель Немецкого трудового фронта сделали совместное заявление о том, что Гитлер по их просьбе приказал основать «Школы Адольфа Гитлера», средние школы, где руководить и определять программу будет Гитлерюгенд, а контролировать его будут местные руководители нацистской партии[735]. Наперекор яростным возражениям Руста 20 апреля 1937 года двое руководителей учредили первую «Школу Адольфа Гитлера». Их цель заключалась в том, чтобы в будущем никто не смог получить руководящую партийную должность, не пройдя обучения в этих учреждениях. Две трети учеников в «Школах Адольфа Гитлера» были пансионерами, Гитлерюгенд определял программу, которая уделяла физической и военной подготовке даже больше времени, чем НАПОЛАС. Как и в НАПОЛАС, в «Школах Адольфа Гитлера» не проводилось никакого религиозного обучения. Экзаменов не было, вместо них была так называемая Неделя достижений, где учащиеся должны были соревноваться друг с другом во всех изученных дисциплинах[736]. Привлекая членов Гитлерюгенда со всей Германии, эти школы, предоставляющие образование для детей с двенадцатилетнего возраста, стали своеобразным средством общественной мобилизации, 20 % учащихся по происхождению можно было в широком смысле отнести к рабочему классу[737]. Изначально для отбора студентов применялись только физические критерии, но к 1938 году стало ясно, что пренебрежение интеллектуальным развитием вызовет серьезные проблемы, потому что многие студенты не могли уловить даже самых основных политических идей, которые учителя пытались до них донести. С этого времени при оценке учащихся стал использоваться и академический критерий. Учителя, набранные в первые два года — все являлись лидерами Гитлерюгенда, — также были некомпетентны и, прежде чем позволить им приступить к своим обязанностям, их обязали пройти педагогическое обучение в университете. Идея Лея состояла в том, чтобы в каждом регионе была такая школа, управляемая гаулейтером партии; но руководство нацистской партии настояло на том, что расходы на это будут слишком велики для НСДАП, в результате этих школ появилось не так много. В 1938 году со всей страны в них было принято только 600 учеников, гораздо меньше, чем задумывалось изначально. Строительство зданий, в которых должны были разместиться школы, так и не было до конца завершено, и до 1941 года школы в основном использовали помещения, арендуемые у Орденского замка Зонтхофен[738].

Орденские замки были следующим этапом в системе образования, основывающегося на партии, о котором мечтали Ширах и Лей. Они были специально рассчитаны на то, чтобы там учились выпускники «Школ Адольфа Гитлера», но чтобы их туда приняли, нужно было пройти профессиональное обучение или закончить университет и доказать здравость своих личных и идеологических суждений. Студенты не только ничего не платили за обучение, но и получали от школы карманные деньги. Существовало три Орденских замка, расположенных высоко в отдаленных сельских районах. Они были спроектированы с большим размахом ведущими архитекторами. Строительство началось в марте 1934 года, а готовы здания были двумя годами позднее. Они были рассчитаны на то, чтобы сформировать единую систему образования и тренировок. Первый год студенты должны были провести в Фалькенбурге, на озере Крессин в Померании, где их учили расовой биологии и устраивали различные спортивные мероприятия; на втором году обучения студенты должны были переехать в замок Фогельзанг на холмах Айфель в верховьях Рейна, где внимание уделялось в основном спорту; затем они должны были переехать в замок Зонтхофен в Альгое, горном районе Баварии, где они должны были проходить дальнейшее идеологическое обучение и заниматься опасными видами спорта, такими как скалолазание. Режим намеревался построить четвертый замок в Мариенбурге, где основное внимание уделялось бы изучению Восточной Европы, и, наконец, «Среднюю школу» на озере Чем в Баварии, где проводились бы исследования и проходили обучение учителя Орденских замков и «Школ Адольфа Гитлера». Но одновременно с учебой элитные студенты Орденских замков должны были трижды в год по одному месяцу работать в партийных организациях в регионах, приобретая таким образом практический опыт в политике; Орденские замки в свою очередь работали как центры обучения не только для учителей «Школ Адольфа Гитлера», но и для нацистских чиновников, которые проходили здесь краткосрочные курсы[739]. Как видно из названия, целью Орденских замков было создание современного варианта средневековых рыцарских и монашеских орденов: дисциплинированных, сплоченных и преданных делу; чтобы подчеркнуть это, студентов называли «юнкерами». Партия собиралась использовать их наряду со «Школами Адольфа Гитлера» для укрепления своей власти в будущем[740].

По обычным учебным стандартам уровень образования в Орденских замках был невысок. Из-за того что основной упор делался на физическую подготовку и предметы, основанные на идеологии, они не могли стать полноценной заменой для обычных заведений высшего образования, на интеллектуальные способности студентов при отборе не обращали особого внимания. В июле 1939 года во внутреннем отчете партии замок Фогельзанг был резко раскритикован, там говорилось о низком интеллектуальном уровне выпускников и выражались серьезные сомнения в том, что они могут связно рассказать о нацистской идеологии, также там говорилось: «Лишь в самом небольшом количестве случаев прекрасное здоровье и сила говорят также и о выдаю-шихся умственных способностях». Уже в 1937 году в газете Геббельса «Атака» были выражены сомнения по поводу эффективности этого учреждения, после того как корреспондент услышал, как один из первых выпускников «прочитал идеологически окрашенную лекцию, но при этом мало что сказал по существу». «Можно ли сказать, что туда набрали правильных людей?» — многозначительно вопрошал корреспондент. Двумя годами позднее ситуация в замке Фогельзанг переросла в хаос, когда выяснилось, что один из руководителей, Рихард Мандербах, отличившийся тем, что основал первое подразделение штурмовиков в районе Зигерланд в 1924 году, тайно крестил младшего из своих детей в католической церкви. Хоть Мандербах и отрицал, что вообще что-то знал об этом, в столовой и учительской юнкеры приветствовали его грубыми песнями и криками и требовали ответить, почему он якшался с «папами и священниками». Порядок восстановили, только когда 10 июня 1939 года он был уволен[741]. Как позднее отмечал один из студентов «Школы Адольфа Гитлера», расположенной в Орденском замке Зонтхофен, будущий голливудский актер Харди Крюгер, студентам постоянно говорили, что в будущем они станут руководителями нацистской Германии, поэтому было неудивительно, что они не терпели никаких отступлений от идеологии. Он добавил, что в атмосфере, где поощрялись физическая выносливость и беспощадность, среди мальчиков были широко распространены травля и физическое насилие старших мальчиков над младшими, стояла атмосфера дикости и жестокости[742].

Те же самые идеи, которые вдохновили на создание «Школ Адольфа Гитлера», Орденских замков и в меньшей степени НАПОЛАС, также явно повлияли и на другую элитную школу, основанную под эгидой Эрнста Рёма и СА: Национал-социалистическую среднюю школу на Штарнбергском озере. Частная школа, принадлежащая штурмовикам, открылась в январе 1934 года и просуществовала только несколько месяцев, до тех пор, пока по приказу Гитлера не застрелили Рёма. В отчаянии директор школы старался сохранить ее, заручившись поддержкой сначала Франца Ксавера Шварца, имперского казначея, а затем штаба Рудольфа Гесса, где ключевым должностным лицом был Мартин Борман. 8 августа 1939 года Гесс переименовал ее в Имперскую школу НСДАП в Фельдафинге, к этому времени она уже стала самой успешной из всех нацистских элитных школ. Она располагалась в сорока виллах, некоторые из которых были конфискованы у их еврейских владельцев, учебным процессом в школах управлял Нацистский союз учителей, а все учителя и ученики автоматически являлись членами СА. Имея таких сильных покровителей в высших эшелонах партии, школа без особого труда получила щедрое финансирование и первоклассное оборудование, так как она была сильнее связана с учительской профессией, то в ней предоставлялось гораздо лучшее образование, чем в других элитных школах, хотя в ней также особое внимание уделялось спорту, физической подготовке и развитию характера. Но были и критики, которые считали, что ученики, часто это были наследники высокопоставленных партийных чиновников, учатся там только кутить и гулять[743]. В целом ни одна из элитных школ не достигала стандартов старых немецких школ. В подходах к образованию эти школы были эклектичны и часто противоречивы, им не хватало цельной образовательной концепции, способной послужить основанием для обучения новой функциональной элиты, которая в будущем смогла бы управлять такой современной и высокотехнологичной нацией, как Германия. Накануне войны в шестнадцати НАПОЛАС, десяти «Школах Адольфа Гитлера» и Имперской школе училось в общей сложности 6000 мальчиков и 173 девочки, они составляли только малую часть всей системы школ-интернатов, в это же время в сентябре 1939 года в других пансионах занималось 36 746 учеников обоих полов, то есть в шесть раз больше[744].

Тем не менее накануне Второй мировой войны низкие учебные показатели, которые были очевидны в НАПОЛАС, «Школах Адольфа Гитлера» и Орденских замках, стали распространяться и на систему государственных школ. На всех уровнях формальному обучению уделялось все меньше внимания, в 1936 году количество часов, выделяемых в государственных школах на физическое воспитание и спорт, увеличилось до трех в неделю, затем, в 1938 году, — до пяти, на теоретические предметы выделялось меньше времени, чтобы оставить место для идеологического воспитания и подготовки к войне[745]. Дети все еще изучали чтение, письмо и арифметику, а в некоторых средних школах и гораздо больше этого, но не могло быть больших сомнений в том, что качество образования постепенно снижалось. К 1939 году работодатели стали жаловаться на слабые знания выпускников по языку и арифметике, и на то, что «с некоторого времени постоянно падает уровень школьных знаний экзаменуемых»[746]. Но режим по этому поводу не волновался. Как заявил Ганс Шемм, руководитель Национал-социалистического союза учителей до 1935 года: «Цель нашего образования — это формирование характера», он пожаловался на то, что детей пичкают слишком большим количеством знаний, а это идет в ущерб формированию характера. Он сказал: «Пусть у нас будет на десять пудов меньше знаний, но на десять калорий больше характера!»[747]Свое влияние оказали и растущая деморализация профессии учителя, и усиливающаяся нехватка сотрудников, и постоянное увеличение размера классов.

Как мы уже видели, Гитлерюгенд оказал на академическое образование глубоко разрушительное влияние. «Мероприятия Гитлерюгенда, — говорилось в одним из докладов социал-демократов в 1934 году, — постепенно разрушают школу. Учителям приходится практически каждую неделю отпускать учеников с занятий[748]. Отмена обязательных церемоний, приуроченных к Государственному дню молодежи, подготовка к которым каждый год занимала до 120 часов, не сыграла здесь большой роли[749]. Несмотря на военную дисциплину в школах, поступали многочисленные сообщения о беспорядках и нарушениях, жестокостях учеников по отношению друг к другу[750]. «Больше нельзя говорить о том, что у учителей есть какой-то авторитет, — отметил в 1937 году один из агентов социал-демократов. — В школе все решают маленькие, задравшие нос хулиганы из Гитлерюгенда»[751].

В этом же году учителя одного из районов Франконии в полугодовом отчете своей ветви Союза национал-социалистических учителей жаловались на то, что отношение учеников к образованию постоянно давало повод к беспокойству и обоснованным жалобам. У многих из них нет ни желания работать, ни чувства долга. Многие ученики думают, что смогут сдать выпускные экзамены, просто отсидев за партой все положенные восемь лет, даже если они не дотягивают до требуемого интеллектуального стандарта. Подразделения Гитлерюгенда и Юнгфолька никак не поддерживают школу, напротив, именно эти ученики, имеющие в Гитлерюгенде высокие звания, отличаются особенно непослушным поведением и ленью. Важно отметить, что дисциплина в школах падает, и это не может не беспокоить[752].

К 1939 году уровень образования значительно снизился. Как отметил один из наблюдателей социал-демократов в июне 1937 года: «Наблюдаете ли вы за тем, как молодые люди играют и работают, читаете ли вы то, что они пишут, или приходите к ним домой, просматриваете ли вы их расписание или даже наблюдаете то, что происходит в лагере, вы увидите, что существует только одна воля, которая управляет всей этой тщательно спланированной и как никогда эффективно работающей машиной: воля к войне»[753].

«Битва против интеллекта»

Если нацисты прикладывали большие усилия к тому, чтобы после 1933 года переделать школьную систему под собственные цели, то на навязывание своих идей немецким университетам они не тратили так много сил. Оказывать влияние на высшее образование режим начал только в 1934 году, когда было основано Имперское министерство образования. Но даже тогда этот контроль не был очень жестким. Министр образования Бернгард Руст был не только слабым и нерешительным, кроме этого, он просто не интересовался университетами. Его извечная непоследовательность вскоре стала предметом для насмешек среди университетских профессоров, которые шутили, что правительство ввело новую минимальную единицу измерения — «один Руст», время, проходящее со времени издания декрета, до его отмены. Другие партийные лидеры также не особенно интересовались образованием. Когда в январе 1936 года, во время десятой годовщины создания Национал-социалистического союза студентов, Гитлер обратился к студенческой аудитории, он вскользь упомянул и о вопросах, напрямую касающихся студенчества, после этого он к ним уже никогда не обращался. Как это всегда происходило в Третьем рейхе, высшее образование стало предметом внутрипартийных рас-

прей, так как штаб заместителя фюрера по партии, которым номинально руководил Рудольф Гесс, но фактически там заправлял Мартин Борман, начал интересоваться тем, кого назначают на университетские должности. Финансирование исследований проходило под эгидой Министерства внутренних дел. В университетские дела также вмешивались и гаулейтеры. СА старались вербовать студентов к себе. Перестройкой университетской жизни в духе нацизма руководил Нацистский союз студентов. В министерстве считали, что основной функцией студенческого союза должна стать организация политического воспитания студентов и абитуриентов; но управление университетом было задачей ректора, которого в руководстве, выпущенном Министерством образования 1 апреля 1935 года, назвали вождем учреждения; обязанность остальных сотрудников и студентов заключалась в том, чтобы слушаться его и выполнять его команды[754].

Но из-за слабости Министерства образования последовательно применять этот принцип на практике было невозможно. Право назначения на преподавательские должности стало предметом борьбы между министерством, ректором, Нацистским союзом студентов, профессорами и местными партийными руководителями, все они продолжали заявлять о своем праве осуществлять внутри университета политический контроль. Как и Гитлерюгенд в школах, Нацистский союз студентов и его члены не стеснялись называть и обвинять тех учителей, которые, по их мнению, не придерживались партийной линии. В 1937 году один профессор в Гамбурге жаловался на то, что за предыдущие несколько лет не было проведено ни одного студенческого собрания, «на котором не увольняли бы кого-нибудь из профессоров, презрительно называя их при этом «закостеневшим сообществом», не способным учить молодое поколение в университетах»[755]. В 1936 году у студенческого союза появился новый руководитель, Густав Адольф Шеель. Еще будучи студентом, до 1933 года, он провел успешную кампанию, направленную на притеснение и устрашение профессора-пацифиста Эмиля Юлиуса Гумбеля в Гейдельбергском университете. Он укрепил позиции Союза, объединив все студенческие союзы и формально признав их право назначать собственных руководителей и проводить свои мероприятия. Шеель поддерживал отличные отношения с Гессом и таким образом мог противостоять попыткам Министерства образования обуздать его расширяющееся влияние. Члены студенческой организации входили в ученые советы всех институтов, и теперь у них был доступ к конфиденциальной информации о том, кого назначат на университетские должности. Они без колебаний озвучили свои желания и цели. Было понятно, что если студентам не понравится новый ректор, они будут иметь возможность значительно затруднить ему жизнь и не замедлят этой возможностью воспользоваться, с 1937 года Министерство образования было вынуждено предварительно консультироваться со студенческой организацией, что давало Шеелю еще больший авторитет в управлении университетами[756].

Но, в конце концов, влияние Нацистского союза студентов имело свои пределы. Хоть он и сорвал куш на общегерманских выборах еще до 1933 года, это была сравнительно небольшая организация, в которой накануне избрания Гитлера рейхсканцлером состояло не более 9000 человек. Так как многие из них относились к женскому отделению Союза или учились не в университетах, а в других высших учебных заведениях или в немецкоязычных университетах за пределами рейха, количество студентов мужского пола, учащихся в немецких университетах, в составе организации было менее 5000, то есть меньше пяти процентов всех студентов Германии[757]. Во время захвата власти и после него это количество значительно выросло, этому помогало еще и то, что для процесса объединения людей и организаций в 1933 году были характерны террор и оппортунизм. Кроме того, преимущественно националистская немецкая студенческая организация прониклась воодушевлением духа 1914 года, которому режим дал волю в первый период своего правления. Но и у Нацистского союза студентов в то время была своя конкуренция среди студентов. Весной 1933 года многие студенты вступили в ряды штурмовиков, и, следуя указанию Гитлера, данному в сентябре 1933 года, о том, что политическим воспитанием в студенческой организации должны заниматься СА, штурмовики организовали в университетах свои центры и настаивали на том, чтобы студенты вступали к ним. К примеру, в Гейдельбергском университете более половины студентов стали штурмовиками. В начале 1934 года Министерство внутренних дел ввело обязательные занятия по военной подготовке для студентов мужского пола, проводили эти занятия штурмовики. Вскоре тренировки вместе с СА стали занимать по многу часов. Это серьезно повлияло на их учебу. Администрации университетов стали отмечать резкое падение успеваемости у студентов, так как студенты пропускали целые дни и даже недели занятий или приходили на лекции, измотанные ночными тренировками. Но и это было еще не все. 15 июня 1934 года ректор университета в Киле жаловался в Министерство образования: «Опасность представляет то, что «борьбой против интеллекта» называют борьбу против интеллигенции, которую ведет университетское ведомство СА. Также опасность кроется в том, что девиз «Жесткий солдатский тон» означает, что в первые три семестра студенты приобретают не просто жесткий, а грубый, вульгарный тон».

Некоторые руководители штурмовых отрядов даже говорили студентам, что их основная обязанность — быть штурмовиками: а учеба — это развлечение, которым нужно заниматься в свободное время. Такие заявления вызвали протест у большинства студентов. В июне 1934 года национального студенческого лидера Вольфганга Доната встретили «воем, топотом и свистом», когда он попытался выступить с обращением на митинге в Мюнхенском университете, в то время как некоторые преподаватели, которые осмеливались включить в свои лекции немного критики режима, срывали бурные аплодисменты. В некоторых университетах случались открытые драки между активистами нацистской партии и другими студентами[758].

То, что эти события совпали с первым большим кризисом режима в июне 1934 года, было не случайно. Казнь руководства СА во время «Ночи длинных ножей» в конце месяца дала возможность провести глубокие реформы по укреплению влияния нацистов в студенческих органах. Управление Нацистским союзом студентов перешло в руки заместителя фюрера Рудольфа Гесса, и он переформировал его руководство, а в конце октября СА были успешно устранены из университетов и вместо тренировок со штурмовиками поставили спортивные занятия, которые не требовали столько времени и сил. Нацистский союз студентов начал стремительно расти, к 1939 году в него входило 51 % всех студентов мужского пола и 71 % — женского пола[759]. К этому времени Союзу удалось преодолеть упорное сопротивление традиционных студенческих братств, в которые в 1933 году входило более половины всех студентов мужского пола. Как и другие консервативные организации, братства отчаянно сопротивлялись Веймарской республике и поддерживали захват власти нацистами; большинство их членов, по-видимому, вступило в партию к лету 1933 года. Но в то же время они были обязаны ввести лидерский принцип вместо коллективного управления, которое у них было раньше, назначить на высшие должности нацистов и лишить всех, у кого есть хоть какие-то еврейские корни, права быть членом, или «стариком», так назывались бывшие члены, чье финансовое влияние позволяло им оказывать решающее влияние на управление братствами. Но нацистским лидерам по-прежнему не нравились традиционные для братств аристократический тон и независимость, и, когда члены одного из самых элитных дуэльных братств в пьяном состоянии стали что-то говорить во время выступления Гитлера по радио, а через несколько дней во время бурного застолья с выпивкой и беспорядками стали громко рассуждать о том, ест ли Гитлер спаржу «ножом и вилкой или своими лапами», руководитель Гитлерюгенда Бальдур фон Ширах развернул против них массовую кампанию в прессе и приказал, чтобы ни один член Гитлерюгенда не вступал в будущем в эту постыдно реакционную организацию. Так как такое решение шло вразрез со взглядами статс-секретаря Имперской канцелярии Ганса Генриха Ламмерса, который сам был выдающимся и влиятельным «стариком», решением этого вопроса занялся лично Гитлер. В двухчасовом монологе перед собравшимися высокопоставленными нацистскими чиновниками фюрер дал понять, что в нацистском государстве братства должны исчезнуть как пережитки ушедшей аристократической эпохи. В мае 1936 года Гитлер и Гесс открыто осудили братства, и запретили членам партии вступать в них. Увидев, к чему все идет, Ламмерс к тому времени уже перестал защищать братства и к концу учебного года они либо разошлись, либо влились в Нацистский союз студентов[760].

Таким образом, к середине 1930-х годов Нацистский союз студентов смог достичь превосходства, успешно отодвинув в сторону другие представляющие интересы студентов организации. Но сделано это было в контексте быстрого сокращения общего количества студентов. Одним из многих факторов, вызывавших недовольство студентов Веймарской республикой, было существенное переполнение, происходившее в университетах из-за того, что в систему высшего образования вошла большая возрастная группа тех, кто родился до 1914 года. Но при Третьем рейхе количество студентов в университетах сократилось: если в 1931 году оно составляло почти 104 000, то в 1939 году — меньше 41 000. В технических университетах сокращение количества студентов было разве что немного более плавным, с 22 000 в 1931 году до почти 12 000 восемью годами позже[761]. При этом общем сокращении некоторым специальностям повезло меньше остальных. В особенности пострадало юридическое направление. В 1932 году студенты-юристы составляли 19 % от общего количества студентов, в 1939 году — уже только 11 %. Такое же сокращение произошло и в гуманитарных специальностях, на которых в 1932 году училось 19 % студентов, а через семь лет — уже только 11 %. Естественные науки тоже пострадали, хотя и не в столь значительной степени, здесь процент учащихся за тот же период снизился с 12 до 8 %. Это может показаться странным, но у теологических специальностей эти цифры остались на прежнем уровне 8—10 %, а у экономических наук они даже немного выросли, с 6 до 8 %. Но по-настоящему повезло медицине в 1932 году, на связанных с ней специальностях уже училась треть студентов, а к 1939 году — уже почти половина, 49 %. Истинные масштабы этих изменений становятся понятны, если вспомнить, что общее количество студентов в университетах за эти годы сократилось почти вдвое, поэтому можно сказать, что в этой области накануне войны наблюдался настоящий кризис, в особенности там, где дело касалось гуманитарных и юридических специальностей. У этого было несколько причин. И гуманитарные, и юридические науки постоянно подвергались критике со стороны режима, что делало их менее привлекательными для абитуриентов. Также и государственная служба, на которую традиционно шли выпускники юридических учебных заведений, с 1933 года тоже оказалась под градом нападок, ее влияние и престиж стремительно падали, по мере того, как они росли у партии. Преподавание, сфера, в которую шли работать выпускники гуманитарных вузов в середине 1930-х годов, тоже стремительно теряло популярность, как мы уже увидели ранее. Социальный и политический престиж медицинских профессий в эти годы, напротив, возрос, так как режим ставил расовую гигиену в основу всей своей внутренней политики, а устранение из этой профессии врачей-евреев создало множество вакансий, которые могли занять выпускники арийского происхождения[762].

Уменьшение числа специалистов в гуманитарных областях, которые были самыми популярными среди студентов женского пола, отчасти было вызвано тем, что в те годы режим ввел ограничения на набор девушек в университеты. Гитлер придерживался мнения, что основной целью в образовании девушек было сделать из них хороших матерей. 12 января 1934 года Министерство внутренних дел, управляемое Вильгельмом Фриком, основываясь на законе против переполнения немецких высших учебных заведений и школ, приказало, чтобы пропорция девушек-выпускниц средних школ, которым позволялось продолжить обучение в университете, была не больше 10 процентов от количества выпускников — молодых людей. В этом же году на Пасху вступительные экзамены в университеты сдали примерно 10 000 девушек; в результате учиться в университете позволили только 1500, и к 1936 году количество девушек в университетах сократилось вдвое. В элитные нацистские образовательные учреждения — «Школы Адольфа Гитлера» и Орденские замки — девочки не допускались, исключением было несколько государственных элитных школ и НАПОЛАС. Но в ходе реорганизации немецких средних школ, начавшейся в 1937 году, среднее образование для девочек также было отменено. Девочкам запрещалось изучать латынь, знание которой требовалось для поступления в университет, Министерство образования делало все возможное, чтобы они вместо этого изучали домашнее хозяйство, для чего существовали специальные школы; кроме этой, существовала еще лишь одна возможность для девочек получить среднее образование — в специальных школах с изучением языка, где также было обязательно изучение домашнего хозяйства. С апреля 1938 года все девочки, которые, несмотря на все эти препятствия, все-таки попадали на вступительные экзамены в университет, обязаны были провести «год домашнего хозяйства»; только после этого им выдавался аттестат зрелости и разрешалось учиться в университете, в том случае, если квота еще не была превышена[763]. Количество девушек, получающих высшее образование, упало с 17 000 в 1932—1933 годах до 6000 в 1939-м, сильнее, чем количество молодых людей: за этот же период пропорция девушек в университетах упала с 16 до 11 %. Попытки повернуть этот процесс в обратную сторону, чтобы удовлетворить потребность в квалифицированном женском труде, которая возникла, когда экономика стала в основном направлена на перевооружение, ни к чему не привели, так как они шли вразрез со всеми другими мерами, принимаемыми, чтобы не пускать девушек в университеты с 1933 года[764].

Закон против переполнения немецких высших учебных заведений и школ, изданный 25 апреля 1933 года, сначала касался только еврейских студентов, но в декабре 1933 года Имперское министерство внутренних дел объявило, что только 15 000 из 40 000 учеников средних школ, которые должны были сдать выпускной экзамен в 1934 году, попадут в немецкие университеты. Безработица все еще была на пугающе высоком уровне, и студентам не имело смысла идти в университет, если не было перспектив работы после его окончания. Но эта мера действовала в течение лишь двух семестров, так как Имперское министерство внутренних дел потеряло контроль над университетами, когда в мае 1934 года было основано Министерство образования, новое министерство сразу же отменило эти ограничения и даже позволило тем, кому отказали в возможности поступить, снова подать заявление, при условии, что они безработные и считаются политически благонадежными[765]. Большее влияние, чем эти меры, пожалуй, имело то часто высказываемое презрение, которое нацистское руководство испытывало к университетам и тем, кто там учился и преподавал. В ноябре 1938 года Гитлер начал яростную атаку на интеллектуалов, к которым он, без сомнения, относил университетских преподавателей и профессоров. Он заявил, что интеллектуалы в корне неблагонадежны, бесполезны, даже опасны, и что они противопоставляют свой неукротимый индивидуализм и нескончаемую придирчивость инстинктивному и беспрекословному единству с массами. «Что касается наших интеллектуальных классов, думаю, что они, к сожалению, необходимы; иначе можно было бы когда-нибудь… я не знаю… истребить их или что-то вроде этого, но, к сожалению, они необходимы»[766]. Как долго еще они будет нужны, он не сказал. Любой, кто читал «Майн Камфп», знал о его презрении к интеллектуалам, на которых он возлагал немалую часть вины за несчастье 1918 года. Это неизбежно вызвало разочарование среди преподавателей и отбило у абитуриентов желание идти в университет. До 1933 года в Германии университетская степень обеспечивала престиж в обществе и профессиональный успех. Теперь для многих это было не так. Не было никакого сомнения, что немецкие университеты при Третьем рейхе находились в упадочном состоянии. Количество студентов сокращалось, ведущих ученых увольняли, а те, кем их заменяли, были несравнимо ниже уровнем. Рабочие места пустовали[767].

Упадок начался еще до того, как Гитлер пришел к власти, из-за массовой безработицы молодые люди и особенно девушки не хотели поступать в университеты, когда перспективы получить по окончании работу были минимальны. Кроме этого, очень маленькая возрастная группа тех, кто родился в годы Первой мировой войны, когда рождаемость упала вдвое по сравнению с довоенным уровнем, в 1934 году стала достигать возраста, когда можно поступать в университет. Вместо того чтобы бороться с последствиями такого демографического спада, режим принялся еще более усугублять их. Наконец, благодаря значительному расширению профессиональной армии с введением в 1935 году воинской повинности в офицерском корпусе, появилось очень большое количество престижных и хорошо оплачиваемых должностей, таким образом, в 1933 году в армию шли только 2 % выпускников средних школ, в 1935 году — уже не менее 20 %, а в 1937 году — 28 %. Теперь выпускники школ, прежде чем продолжить учебу, должны были два года или даже больше посвятить военной службе. В свои двадцать с лишним лет многие молодые люди без восторга относились к тому, что придется провести еще несколько лет не имея работы. Было подсчитано, что запрет на обучение евреев в университете привел к сокращению количества студентов еще на 3–4 %, притом что, как мы уже видели, свое влияние на снижение этих показателей оказали и нацистские меры, направленные против обучения в университетах девушек[768].

Менее привлекательной учебу в вузе делало еще и решение Нацистского союза студентов о том, что все выпускники средних школ, чтобы им разрешили учиться в университете, должны отработать трудовую повинность на благо рейха. Начиная с Пасхи 1934 года для всех успешных абитуриентов было обязательно пройти шестимесячную трудовую повинность, а студенты первого и второго курсов обязаны были провести десятинедельный срок в трудовом лагере. Целью этих мер была выработка у студентов определенного характера, что было так же важно и в школах; как Бернгард Руст говорил берлинским студентам в июне 1933 года: «Тот, кто плохо себя показал в трудовом лагере, лишается права строить будущее Германии в качестве выпускника университета». Студенты были первыми в Третьем рейхе, кого подвергли таким мерам. Они были направлены не только на то, чтобы позволить студентам реализовать на практике свою приверженность к строительству новой Германии, они также должны были помочь преодолеть классовый снобизм и интеллектуальное высокомерие образованных людей; для того чтобы этого добиться, организаторы трудовой повинности сделали так, чтобы в любом лагере студенты не составляли более 20 % людей, работающих в нем[769].

Но как ни странно, эта политика не достигла своей цели — помочь построить новое бесклассовое расовое сообщество. Подавляющее большинство студентов, работавших в лагерях, как значилось в докладе студенческой организации в ноябре 1933 года, терпеть не могли того, как «вопящие сержанты» старой армии, «постоянно что-то из себя строящие», которые управляли лагерями, выплескивали свое общественное негодование на молодых подопечных. Строгая военная дисциплина, словесные оскорбления и травля были способами, которые руководство лагерей чаще всего использовало, чтобы унизить студентов. Позднее один из таких студентов вспоминал про этих людей: «Им становилось скучно, они каждый вечер напивались, а затем издевались над нами… Нас выдергивали из постели через три-четыре часа после отбоя, заставляли строиться снаружи в ночном белье, затем бегать вокруг жилого корпуса, затем опять загоняли внутрь, заставляли ползать под кроватями, взбираться на шкафы и петь песни, которые, по-видимому, соответствовали нашим действиям»[770].

Многочасовой физический труд, которому они не были обучены, строительство дорог, осушение болот и при этом скудный рацион сильно выматывали многих из студентов, которые по большей части были представителями среднего класса. Помимо прочего над ними постоянно смеялись, подшучивали и оскорбляли большинство других людей, работавших в лагере, которые в основном были крестьянами или рабочими и больше привыкли к тяжелому ручному труду без соответствующей квалификации. Для студентов это был мир, перевернутый с ног на голову, таким образом, в них развивалась не солидарность с другими социальными классами, а ненависть, вражда и обида на них[771].

Но для студентов подобные работы не заканчивались трудовой повинностью перед учебой. Как только они поступали в университет, их все более настойчиво призывали работать по несколько недель в год на фабрике или на ферме без оплаты. Эта мера не пользовалась популярностью среди студентов, и совсем небольшая часть из них откликнулась на этот призыв, в 1936 году она составила только 5 %. В 1939 году Гиммлер также приказал направить 25 000 студентов на сбор урожая, потому что напряженная международная обстановка в то время не позволяла нанять поляков, которые обычно выполняли эту функцию. Эта мера вызвала повсеместное беспокойство, а в некоторых университетах и открытые протесты. Для решения этой проблемы было привлечено гестапо, и нескольких студентов арестовали. Так или иначе, собирать урожай поехали только 12 000 студентов, остальные нашли способы этого избежать. Другие попытки привнести в университеты дух трудовых лагерей также не увенчались успехом. Нацистские студенческие сообщества хотели организовать вместо индивидуального жилья, которое было у студентов до 1933 года, «товарищеские дома», в которых студенты жили бы совместно. По сути, это было предложением о поглощении, сделанным дуэльным и другим студенческим братствам, чьи помещения должны были использоваться в качестве «товарищеских домов». Братства использовали свое влияние на министерства, в которых многие госслужащие когда-то сами входили в братства, чтобы воспрепятствовать этой инициативе, против этого предложения выступил также Нацистский студенческий союз. И, наконец, в это дело вмешался сам Гитлер, объявив в ноябре 1934 года, что создание «товарищеских домов» будет потворствовать гомосексуализму[772]. После отмены братств в 1936 году к этой идее опять вернулись, на этот раз она исходила от Нацистского союза студентов, и к 1939 году существовало уже не менее 232 товарищеских домов, которые стали для студентов более привлекательны, когда в них отменили подъем в 6.15 для выполнения активных физических упражнений. В то же время не было отменено столь же непопулярное требование посвящать по три вечера в неделю занятиям по политическому воспитанию. Многих студентов так или иначе заставляли селиться в «товарищеские дома», и они рассматривали их как общественные организации. После нескольких лет постоянного и интеллектуально плоского политического воспитания в школе и Гитлерюгенде последнее, чего они хотели, попав в университет, — это проходить его снова. Например, те, кто отвечал за «товарищеские дома» в Гамбурге в 1937 году, жаловались на «усталость от всех видов политического воспитания», а один сообразительный студент нацистских убеждений в Марбурге в 1939 году заявил, что разочарован тем, «что в товарищеских домах Национал-социалистического союза немецких студентов обычно продолжает культивироваться лишь образ жизни старых студенческих братств». В Вюрцбурге в 1938 году один нацистский студенческий лидер сделал вывод, что «в университете осталось очень мало по-настоящему политически фанатичных людей. Они либо ожесточены, либо пресыщены»[773].

Национал-социалистический союз студентов не удовлетворился попытками изменить студенческую жизнь организацией обязательных трудовых лагерей, трудовой повинности и «товарищеских домов». Он также старался повлиять и на то, чему в университетах учили. В 1936 году он дал понять, «что мы… вмешаемся туда, где национал-социалистические взгляды на мир не вошли в основу и не стали отправной точкой научных и академических исследований, а преподаватель по своей инициативе не включает эти идеологические основы в свои материал»[774].

Нацистские партийные руководители не переставали повторять эту мысль, по-разному подчеркивая ее — резко и открыто, в выступлениях таких словесных головорезов, как Ганс Франк, или с видимой сдержанностью и мягкостью в обращениях нерешительного Бернгарда Руста. Было ясно, что университеты должны были преследовать те же цели, что и школы, и ставить нацистскую идеологию в основу обучения и исследований. В некоторых университетах появились новые должности и предметы: расовая наука и расовая гигиена, военная история и предыстория, а в период с 1933 по 1945 год в половине немецких университетов стали преподавать немецкий фольклор. Большинство из этих нововведений были результатом инициативы ректоров, а не Министерства образования. В 1939 году институты расовой науки существовали в 12 из 22 немецких университетов (на территории, принадлежавшей Германии в 1937 году). Новые отделы требовали больших финансовых вливаний и привлечения внимания к предметам, которые не были в достаточной степени представлены в немецких университетах на высшем уровне до 1933 года[775].

Во многих университетах эти новые области изучения поддерживались специальными курсами лекций по этим предметам и по политическим идеям национал-социализма, во многих университетах студенты обязательно должны были пройти эти курсы, прежде чем сдавать экзамены. В Гейдельберге ведущий нацистский профессор Эрнст Крик, ставший в 1937 году ректором, читал лекции по национал-социалистическому мировоззрению. Подобные лекции проводились и в других университетах. Однако после первой вспышки энтузиазма большинство специальных курсов лекций по нацистской идеологии были исключены из учебного плана. А к середине 1930-х годов уже менее пяти процентов лекций в немецких университетах были чисто нацистскими по названию и по содержанию. Подавляющее большинство профессоров и лекторов, которые не попали под чистку в 1933 году, продолжали вести свои занятия как обычно, делая лишь небольшие уступки нацистской идеологии, на что постоянно жаловались студенты, придерживающиеся нацистских убеждений. Эти жалобы регулярно озвучивали партийные чиновники на различных мероприятиях, так, недовольное высказывание, сделанное в 1936 году Вальтером Гроссом, главой отдела расовой политики нацистской партии, по поводу «попыток, часто приводящих в смущение, известных ученых играть с национал-социализмом», было далеко не единственным в своем роде. После 1945 года многие бывшие студенты того периода вспоминали, что их учителя в большинстве своем были профессорами старой школы, лишь внешне принимавшими нацистскую идеологию[776]. Нацистский союз студентов попытался сам изменить ситуацию и ввести альтернативу существующей учебной программе, создав группы изучения определенных предметов, которыми руководили сами студенты, эти группы должны были обеспечивать глубоко нацистское образование, идущее параллельно с обычными лекциями и занятиями. Но они не стали популярными среди студентов, во многом потому, что они не могли позволить себе пропускать обычные занятия, а значит, должны были бы работать в два раза больше. Эта инициатива вызвала сопротивление со стороны учителей и не была реализована, потому что самим студентам не хватало необходимых знаний в этих областях, и им нужна была помощь преподавателей[777]. На многих обычных занятиях все еще было возможно относительно свободное обсуждение, а преподаватели могли без больших усилий избежать нацистской идеологии, когда имели дело с чисто техническими предметами, даже на занятиях по философии беседы про Аристотеля и Платона позволяли обсуждать основные вопросы морали и существования, не используя понятий и идеологии национал-социализма[778].

Цель нацистов реформировать университеты под свои идеологические цели была реализована не полностью[779]. В большинстве случаев изменения были небольшими и поверхностными. Изучение докторских диссертаций, написанных в нацистскую эпоху, показало, что только 15 % из них были нацистскими по своему языку и используемым подходам[780]. Профессора, которые традиционно были снобами и сторонниками элиты, открыто презирали «мародеров», которых режим привел в университеты, хотя большинство из этих мародеров были так поглощены управлением университетом, что у них не было времени на то, чтобы продвигать свои идеи среди студентов. С другой стороны, из-за антиинтеллектуализма нацистского движения многие высокопоставленные партийные деятели, стоящие ниже Гитлера, иронично относились ко всем этим идеям и считали их слишком невразумительными, чтобы они имели какое-то значение для политики. Ни у Альфреда Розенберга, ни у Бернгарда Руста, двух самых высоких руководителей в сфере образования и идеологии, не было достаточной политической сноровки и решимости, чтобы обойти хитрых профессоров, которые оттачивали свое умение плести интриги и притворяться в течение десятилетий внутриуниверситетской борьбы. Консервативные профессора могли приветствовать создание новых подразделений, посвященных главной из навязчивых идей нацистов, потому что она давала возможность избавиться от некоторых не пользующихся популярностью коллег, отправив их в эти подразделения, как это было, например, со сварливым ультраправым историком Мартином Шпаном, которого в 1934 году поставили руководить Институтом пространственной политики в Кёльнском университете. Так одним выстрелом были убиты сразу два зайца — Шпана отправили с кафедры истории, где он был очень непопулярен, туда, где он уже не контактировал с бывшими коллегами, и заодно этим была продемонстрирована преданность университета геополитическим идеям нового режима[781].

Однако в целом нацистская идеология была сама по себе слишком ограниченна, слишком груба, слишком противоречива, и в конце концов, слишком иррациональна, чтобы оказать серьезное воздействие на обучение и исследования на том сложном уровне, на котором это делалось в университетах. Попытки загнать преподавателей в Национал-социалистический союз преподавателей вузов в декабре 1934 года, что было очень поздно, по сравнению со временем создания подобных организаций в других профессиональных сферах, провалились, во многом из-за того, что у него был очень неумелый руководитель Вальтер «Буби» Шульце, добившийся расположения Гитлера тем, что вправил ему плечо, которое он вывихнул во время неудавшегося путча 1923 года. Своими плохо замаскированными интригами Шульце везде нажил себе врагов. У министерства образования он вызывал раздражение. Профессора считали, что его организация старается оказать на их профессию слишком сильное, неоправданное влияние. Вышестоящая организация — высшая образовательная комиссия нацистской партии, основанная в июле 1934 года — справлялась со своими задачами не лучше, так как ею руководили люди, никак не связанные с академическим сообществом. Не могло быть о речи о том, чтобы отправлять немецких профессоров на курсы идеологического воспитания или в трудовые лагеря, как их коллег — школьных учителей. Они надежно сидели на своих местах в знакомой им среде и потому имели слабое представление об антиинтеллектуализме нацистов. Изначальный энтузиазм преподавателей-националистов, таких как Мартин Хайдеггер, по отношению к нацистской культурной революции вскоре угас, так как стало ясно, что обновление немецкой науки как самоцель совершенно не интересует новый режим. К 1939 году даже убежденные и решительно настроенные преподаватели-нацисты, такие как Эрнст Крик, спрашивали: «Это профессор изменился? Нет! Его, или по крайней мере его исследования, снова покинул дух 1933 года, даже если во всем остальном он по-прежнему благожелателен»[782].

Конечно, такое широкое обобщение нужно уточнить: в некоторых университетах нацизм вторгся в профессорскую среду сильнее, чем в других. Например, Йена, Киль и Кёнигсберг считались сравнительно сильными центрами нацистского обучения и исследований, в то время как университеты в католических районах оказались не так сильно затронуты этим влиянием; Боннский университет на самом деле превратился в нечто вроде свалки для неудобных профессоров, которых в обязательном порядке переводили сюда из других вузов, а среди студентов здесь преобладали католические и консервативные объединения, до того как в середине 1930-х годов нацисты их распустили. В Бонне фанатичные нацисты занимали меньшую часть должностей — около 5 %, 10 % занимали преданные сторонники партии, а остальное те, кто либо симпатизировал партии на поверхностном уровне, либо относился к ней с безразличием, либо преподавателями, враждебно относящимися к режиму; то, что почти четверть профессоров в Бонне выступали против нацизма, было необычно, а вот в том, что при назначении на факультетские должности преобладали научные критерии, даже после 1933 года ничего необычного не было, это также касалось и других немецких университетов[783]. Изучив этот вопрос в 1938 году, служба безопасности СС пришла к весьма мрачным выводам. «Почти во всех университетах, — говорили они, — есть жалобы на пассивное отношение преподавателей, которые отвергают любую политическую или идеологическую работу, разбивающую узкие рамки их специализации»[784].

Сложности, которые возникли перед нацистами при их попытках превратить традиционные теоретические предметы в выражение их политической идеологии, наиболее четко прослеживаются в области физики. Предпринимались старательные попытки идеологизировать эту дисциплину, руководил ими физик Филипп Ленард, корифей немецкой науки, ушедший со своей кафедры в Гейдельберге в 1931 году. Он родился в 1862 году в семье виноторговца, учился вместе с Генрихом Герцем, первооткрывателем радиоволн, и удостоился Нобелевской премии за свои новаторские эксперименты с катодовыми лучами в 1905 году. Несмотря на свою Нобелевскую премию, Леонард был полон злости и негодования на то, что его обошел его собственный ученик Вильгельм Рентген, открывший рентгеновские лучи, и обвинял британского физика Дж. Дж. Томсона, определившего природу катодовых лучей, в том, что он украл его работу по этой теме. Харизматичный и популярный лектор, получивший благодаря своим работам широкую известность в Германии, Ленард подчеркивал важность тщательного и точного эксперимента, а на теорию у него не было времени. Его ненависть к Томсону переросла в общую неприязнь к британцам, а немецкий национализм, который зародился в нем там, где он родился, в Братиславе, в многонациональной Габсбургской монархии, в 1914 году перерос в шовинизм, а в конце Первой мировой войны — в антисемитизм. Все это заставило его действовать с нескрываемой яростью, когда в мае 1919 года была эмпирически подтверждена общая теория относительности, принесшая Альберту Эйнштейну мировую славу[785].

Пацифист, еврей, теоретик и сторонник Веймарской республики, Эйнштейн олицетворял все, что Ленард больше всего ненавидел. Более того, ученые, подтвердившие его теорию, были британцами. Во время последующих дебатов о теории относительности он встал во главе всех ученых, отвергающих теорию Эйнштейна как «еврейское мошенничество» и пытающихся настроить против нее ученых-физиков. Он попал в руки к нацистам, когда его отказ присоединиться к официальному трауру по убитому министру иностранных дел Ратенау, к убийству которого он сам незадолго до этого призвал, спровоцировал демонстрации профсоюзов против него в 1922 году, во время которых его пришлось взять под охрану полиции. Университет запретил ему возвращаться к работе, но потом Ленарда восстановили под давлением студентов правых взглядов, в чьей среде он теперь вращался. В 1924 году он открыто одобрил «пивной путч», устроенный Гитлером в прошлом году, и хотя формально он не вступал в нацистскую партию до 1937 года, фактически он уже являлся последователем режима и активно участвовал в работе таких групп, как Союз борьбы за немецкую культуру Розенберга. Он встретил приход Третьего рейха с неукротимым энтузиазмом, радовался, когда из университетов прогнали профессоров-евреев, и опубликовал в 1936—1937 годах четырехтомный учебник «Немецкая физика», который, как он, судя по всему, надеялся, должен был положить основание новой, основывающейся на расах «арийской физике», которая устранила бы из немецкой физики еврейское учение об относительности[786].

Однако возглавить борьбу за арийскую физику Ленарду не дал его уже сравнительно немолодой возраст. Эта роль выпала его другу и близкому коллеге Йоханнесу Штарку, другому одаренному, но весьма склочному экспериментатору, в число открытий которого вошло расщепление спектральных линий в электрическом поле, это явление получило название «эффект Штарка». Как и Ленард, он был немецким националистом и оппонировал Эйнштейну в 1914—1918 годах, не в последнюю очередь из-за его пацифизма и интернационализма. Его растущая враждебность по отношению к современной физике и, в особенности, к тому превосходству теоретической физики, к которому привели открытия Эйнштейна, мешала его карьерному росту в 1920-х годах; он не мог найти работу и винил в своих неприятностях Веймарскую республику, поэтому он установил тесные связи с ведущими нацистскими идеологами, такими как Ганс Шемм и Альфред Розенберг. В результате 1 мая 1933 года министр внутренних дел Вильгельм Фрик назначил Штарка президентом Имперского института физики и техники, а год спустя он получил должность президента Общества поддержки немецкой науки (позднее — Немецкого исследовательского сообщества), где он отвечал за распределение больших денежных средств, выделяемых государством на исследования. Используя свою власть, Штарк начал последовательную кампанию, направленную на то, чтобы назначить на академические должности сторонников арийской физики и реорганизовать финансирование и управление исследованиями в этой области так, чтобы сократить поддержку ученых, разрабатывающих новые идеи, такие как относительность и квантовая механика[787].

Но Штарку слишком хорошо удавалось наживать на свою голову врагов. К тому времени он уже успел вызвать враждебное отношение к себе высокопоставленных госслужащих в Министерстве образования, СС (чьи собственные расовые и генеалогические исследования он резко отвергал, считая их ненаучными) и партийного гаулейтера Баварии Адольфа Вагнера. Внутри «Немецких физиков» тоже существовало разделение, Ленард был поборником чистого исследования, а Штарк ратовал за применение физики в технике. Но, по сути, если из арийской физики убрать политическую полемику и обличение еврейской расы, то от нее не будет никакого толка с ее путаными и противоречивыми идеями. Квантовая механика и относительность были слишком полезны, чтобы их игнорировать, и другие физики спорили с Ленардом и Штарком, говоря, что эти теории воплощают ключевые нордические понятия и ведут к отторжению еврейского материализма. Таким образом, большинство физиков не приняло идей Ленарда и Штарка, и арийская физика развивалась очень медленно. К 1939 году их сторонники работали только на шести из восьмидесяти одной кафедры физики в Германии, и то это были их собственные студенты. Но некоторое влияние они все-таки оказывали. К их успехам можно отнести кампанию, которую они развернули против Вернера Гейзенберга, получившего Нобелевскую премию за свои открытия в квантовой механике. Рожденный в 1901 году, Гейзенберг учился вместе с такими светилами современной физики, как Нильс Бор и Макс Борн, а в 1927 году он стал профессором теоретической физики в Лейпцигском университете. Консервативный националист, хоть и политически пассивный, Гейзенберг, как и многие его коллеги, ясно чувствовал, что ущерб, который нанесло немецкой науке увольнение исследователей-евреев, можно компенсировать только если в Германии останутся такие ученые, как он[788].

Но арийские физики считали иначе. Они начали решительную кампанию против его назначения на престижную кафедру теоретической физики в Мюнхене в 1937 году. Открытые обвинения Штарком Гейзенберга в нацистской прессе как последователя ненавистного Эйнштейна были весьма спорными, на самом деле Эйнштейн отвергал квантовую механику. Однако эти нападки определенно представляли собой угрозу для общепринятой физики. Гейзенберг составил письменный протест, который подписали семьдесят пять ведущих физиков, это была практически беспрецедентная общественная реакция в условиях Третьего рейха. Физики выступали в защиту принципа, что в экспериментах нельзя достичь никакого прогресса без теоретического объяснения законов природы. Действия арийских физиков, заявили они, вредят науке и отталкивают от нее студентов. В Германии было уже слишком мало молодых физиков. После этого открытые атаки прекратились, но арийские физики тайно заручились поддержкой службы безопасности СС под руководством Рейнгарда Гейдриха и Мюнхенского отделения Национал-социалистического союза немецких преподавателей университетов, чтобы помешать назначению Гейзенберга. Чтобы этому противостоять, Гейзенберг воспользовался тем, что его семья была знакома с семьей Генриха Гиммлера, отец которого был школьным учителем в Мюнхене в то же время, что и его отец. Он попросил свою мать встретиться с матерью Гиммлера, и в результате руководитель СС в 1938 году восстановил его доброе имя. Но в конечном счете победили все-таки Штарк и его сторонники. Должность в Мюнхенском университете все-таки была занята не Гейзенбергом, а Вильгельмом Мюллером, который был даже не физиком, а специалистом по аэродинамике, чьей главной рекомендацией была публикация небольшой книжки под названием «Евреи и наука» в 1936 году, в которой он критиковал относительность как еврейское мошенничество. После этого в Мюнхенском университете вообще прекратилось изучение теоретической физики, такой результат был вполне характерен для арийских физиков, у которых это было величайшим достижением[789].

Физика была единственной традиционной научной дисциплиной, которую так потрясли попытки некоторых самых выдающихся научных деятелей превратить ее в чисто нацистскую форму знания, исключение составляла разве что биология. Была предпринята довольно незначительная попытка создать «немецкую математику», где основное место занимала не алгебра, а геометрия, потому что она была более тесно связана с идеальными человеческими формами, о которых говорит нацистское расовое учение, но никакого развития она не получила, потому что большинство математиков не обратило на нее внимания, посчитав ее невразумительной и бесполезной[790]. Подобным образом попытка создать «немецкую химию», которая, как и другие подобные дисциплины, появилась по инициативе самих ученых, а не режима или нацистских руководителей, была слишком размыта и расплывчата, чтобы принести какой-то реальный результат. Имея не такую сильную антисемитскую направленность, как арийская физика, она критиковала «западный» рационализм и основывала свои теории на восстановлении органических представлений о природе, которых придерживались немецкие романтики; но результаты здесь были еще менее впечатляющими, не в последнюю очередь потому, что арийские химики не могли похвастаться кем-то, равным по уровню Ленарду или Штарку, в своих рядах[791]. Все эти попытки идеалогизировать науку объединяло очень характерное для национал-социализма подозрительное отношение к абстракции и формализму, которые так же ярко проявились в официальном осуждении «дегенеративного искусства». Но «дегенеративную науку», очевидно, было еще сложнее четко определить и связать с либеральными и левыми тенденциями в культурной политике[792]. В конечном итоге наука не перестала существовать, но понесла потери. При Третьем рейхе, с 1933 по 1939 год, в немецких университетах наблюдалось резкое падение качества обучения и исследований. Причина этого состояла не только в том, что многие выдающиеся еврейские ученые вынуждены были эмигрировать, но еще в том, что немецкие ученые постепенно лишились возможности посещать научные конференции, общаться с профессорами из других стран, обмениваться результатами исследований и других способов поддерживать контакт с международным научным сообществом, что

всегда играло весьма значительную роль в том, чтобы двигать вперед новые разработки. После 1933 года резко сократилось количество ученых из стран с высоким уровнем науки и исследований, приезжающих в Германию. Уже в 1936 году Гейзенберг жаловался своему датскому коллеге Нильсу Бору на то, что становится все более изолирован. Иностранные ученые и организации стали меньше контактировать с немецкими коллегами в знак протеста против увольнения ученых-евреев, путешествия за границу были резко ограниченны или стали служить политическим целям, подписка библиотек на иностранные журналы отменялась, если в них, как, например, в британском издании Nature, содержался хоть маленький намек на критику Третьего рейха[793].

Но, несмотря на эти нововведения, научные разработки в нацистской Германии не угасли и не прекратились. Хоть уровень университетов и падал, но университеты никогда не были единственными учреждениями, проводвшими научные исследования. Начиная с девятнадцатого века большие современные компании, специализирующиеся на электрической, машиностроительной и химической промышленности, сильно зависели от своих собственных отделов по исследованиям и разработкам, где работали высококвалифицированные и высокооплачиваемые ученые. Стараясь удержать лидирующие позиции на мировом рынке, они надеялись именно на эти технологические инновации. Но, наверно, еще большее значение имело то, что государство само активно вкладывалось в научно-исследовательские институты не только внутри университетов, но и, что еще более важно, за их пределами, посредством разнообразных организаций, в первую очередь Немецкого исследовательского сообщества и Общества кайзера Вильгельма. Неудивительно, что Третий рейх направлял очень большие средства на развитие военных и околовоенных технологий — от разработки нового оружия до синтетического горючего. Медицина и биология получали большое финансирование на разработки в таких областях, как улучшение урожайности, химические удобрения и синтетические волокна. По мере того как стала назревать острая необходимость в перевооружении и подготовке к войне, те части научного сообщества, которые могли этому поспособствовать, стали получать все больше средств. Именно благодаря такой политике Гейзенсберг и его коллеги смогли не только отстоять свое убеждение, что теоретическая физика необходима для разработки сложных военных технологий, но и добиться того, что в 1936 году Йоханнес Штарк был удален из руководства Немецким исследовательским сообществом, потому что его закостенелая враждебность к теоретической физике препятствовала финансированию исследований, необходимых для войны[794].

Государство значительно увеличило финансирование немецкого исследовательского сообщества и Общества кайзера Вильгельма, поставив условие, что гранты будут выданы в том случае, если претенденты продемонстрируют то, что их работа имеет отношение к подготовке Германии к войне. Другие правительства в других государствах и в другие времена, конечно, тоже поддерживали исследования, которые считали полезными для государства, и надо сказать, такая тенденция редко радовала представителей гуманитарных наук. Но делали они это с большим размахом, интенсивностью и целеустремленностью, чем что-либо другое. Научное сообщество в Германии было необычайно сильно, учитывая общее население страны, в 1933 году оно, наверно, было самым сильным в мире. При Третьем рейхе, в особенности в финансируемых государством исследовательских институтах и отделах по исследованиям и разработкам в компаниях, оно продолжало создавать научные и технические инновации. Сюда относится открытие ядерного деления Отто Ганом и Лизой Мейтнер в 1938 году, создание важных лекарственных средств, таких как метадон и димедрол, нервно-паралитического газа зарина, технологические разработки, такие как реактивный двигатель, электронные микроскопы и электронный компьютер, и крупные изобретения, такие как экструзия холодной стали, инфракрасная аэрофотосъемка, выключатель электропитания, магнитофон, рентгеновская трубка, цветная фотография, дизельный двигатель и межконтинентальные баллистические ракеты. Было даже сделано заявление, что первый телевизионный сигнал, достаточно сильный, чтобы выйти за пределы Земли, передавал речь Гитлера на открытии Олимпийских игр 1936 года. Таким образом, режим, который отдавал приоритет военной подготовке в школах и университетах в ущерб другим дисциплинам, также широко поддерживал все самые современные, самые продвинутые научные и технические исследования, если была видна пусть даже малейшая возможность использовать их на войне, которую режим в ближайшем будущем собирался развязать в Европе[795].

Традиционный подход к теоретическим предметам в немецких университетах сохранился во многом благодаря тому, что они были слишком сложны и запутанны, чтобы их можно было приспособить к грубым категориям нацистской идеологии[796]. Например, что касается истории, в первые годы режима признанные профессора упорно сопротивлялись попыткам нацистов ввести новый, расовый подход к прошлому, подход «крови и почвы». Идеологи, такие как Альфред Розенберг, требовали, чтобы в университетах и школах история стала формой политической пропаганды и идеологического воспитания и чтобы были забыты традиционные идеи объективности, основанной на научном исследовании. Немецкие историки с середины девятнадцатого века привыкли стараться видеть прошлое как оно есть и считать государство главной движущей силой в истории. Теперь им говорили, что Карл Великий был немцем, хотя многие историки считали, что немцев тогда вообще еще не существовало, или ученых просили засвидетельствовать, что раса является основой исторических изменений и развития. Некоторые с готовностью стали развивать идею о том, что Карл Великий был немцем. А что касается специалиста по восточной Европе Алберта Бракмана, он даже предпринял попытку свести к минимуму влияние на Карла Великого христианской веры. Но традиционалисты, такие как Герман Онкен, настаивали на том, что история — это в первую очередь поиск правды, независимо от идеологического подтекста. Другой историк, Йоханнес Галлер, публично поддержавший нацистов на выборах в июле 1932 года и в ноябре 1934 года, заявил, что историки, принимающие «мифологический взгляд на прошлое», совершают харакири: «Так как, — заявил он, — там, где говорит миф, истории уже нечего сказать». Поэтому многие историки в университетах противились попыткам режима устроить революцию в их предмете, основав новые организации, такие как Имперский институт истории новой Германии, руководил которым Вальтер Франк. Новое учреждение не добилось успеха. В целом им не удалось провести никаких новых исследований, не считая тех, которые проводил отдел, занимающийся еврейским вопросом, руководил которым Карл Александр фон Мюллер, чье сотрудничество с Гитлером началось еще в конце Первой мировой войны в Мюнхене[797].

В 1935 году Мюллер стал редактором главного издания по исторической тематике — «Хисторише цайтшрифт» («Исторический журнал», Historische Zeitschrift), сместив с этой должности Фридриха Мейнеке. Но кроме нескольких небольших статей и докладов по «еврейскому вопросу», истории немцев за границей и одной или двум другим темам, журнал, как и раньше, продолжал публиковать специализированные статьи по теоретическим вопросам, основанные на подробном изучении архивов[798]. В исторических организациях и исследовательских институтах был введен лидерский принцип, но на самом деле это мало что изменило; в этой профессии уже существовала строгая иерархия, огромная власть была сосредоточена в руках старших профессоров. Национальная организация историков сначала включила в свой исполнительный комитет нескольких выдающихся нацистов, а затем, в 1936 году, она сама оказалась под контролем Министерства образования. В результате делегатов от Германии на международные исторические конференции стали отбирать по политическим соображениям, а на ежегодном конгрессе организации стали преобладать нацистские историки из имперского института Вальтера Франка. Это привело в основном к тому, что университетские историки уже просто не видели смысла в том, чтобы посещать его, апатия большинства из них достигла такого уровня, что конгресс 1937 года оказался последним[799]. Как в следующем году отмечала служба безопасности СС, историки чаще всего довольствовались тем, что «составляли научные энциклопедии и вносили свой вклад в освещение отдельных исторических эпох. Не наблюдалось никаких особых признаков того, что нацистские идеи и методы как-то развивались[800]. По-видимому, профессия историка осталась в стороне от влияния нацистского режима, и ей удалось сохранить наследие великих немецких историков прошлого от атак современного антиинтеллектуализма.

Но когда историки, в особенности старшего поколения, говорили, что история — это не политический предмет, они имели в виду то же, что и многие консерваторы при Веймарской республике, что ее не следует привязывать к политике нацистов, а не то, что она лишена политического содержания. С их точки зрения, патриотизм не политичен, вера в историческую правильность и неизбежность объединения Германии Бисмарком в 1871 году была не политична, утверждение, что Германия не виновата в развязывании войны в 1914 году, не политично. Научный, объективный подход к прошлому чудесным образом совпадал с националистскими предрассудками и предубеждениями образованной немецкой буржуазии того времени. Например, для всех было аксиомой, что миграция германцев на восток в Средние века принесла цивилизацию славянам. Таким образом, получалось, что право немцев завоевать славянские нации, такие как Польша и Чехословакия, было обосновано историческими фактами, исторической миссией Германии по развитию цивилизации в этой части Европы. Никто даже не задумывался, что они, возможно, читают историю задом наперед[801]. Таким образом, хотя ни один из докторов истории не был членом нацистской партии до 1933 года, практически никто из них не оставил свою должность из политических соображений, когда нацисты стали контролировать университеты, потому что практически никто не видел в этом необходимости[802].

Не все историки поддерживали традиционную концепцию объективности Леопольда фон Ранке, в особенности молодое поколение. Один из них, Ганс Ролфелс, открыто отверг «предвзятое заблуждение об объективности без определенной точки зрения», как он его назвал, и поддержал сознательное «соединение науки с жизнью»[803]. Но даже молодые ученые, отвергавшие понятие объективности, все равно настаивали на том, что необходимо сохранить научные стандарты исследования и не допустить открытого превращения истории в пропаганду. Таким образом, бескомпромиссные идеологи, такие как Розенберг и Гиммлер, встретили резкое сопротивление, когда попытались навязать историкам расовую интерпретацию истории, «кровь и почву», языческие антихристианские взгляды и другие подобные идеи. Сам Гитлер вместо этого предпочитал восхвалять немецкую военную отвагу и великих национальных героев прошлых лет. Такая точка зрения была гораздо более близка профессорам. Несмотря на то что были некоторые молодые ученые, проводившие популистские исследования истории простых людей, служащие нацистской или квази-нацистской идеологии, ключевую роль в Германии, как и во многих других европейских странах, тогда играла все же дипломатическая и военная история, и основным занятием историка тогда часто считалось написание биографий великих людей[804].

В этом отношении довольно типичным примером историка того времени был фрейбургский профессор Герхард Риттер, ставший в 1930-е годы одним из самых выдающихся представителей профессии. Он родился в 1888 году в образованной семье представителей среднего класса, в его жизни оставило неизгладимый след участие в битве на Сомме в 1916 году. В этих обстоятельствах к его патриотизму добавилась большая доза здравого реализма, и хотя он постоянно призывал к пересмотру Версальского договора и отрицал вину Германии в развязывании войны в 1914 году, он также постоянно предостерегал от безответственного разжигания войны и пустого патриотического разглагольствования. Может показаться странным, но Риттер никогда не был связан с антисемитизмом и не доверял популизму нацистов, полагая, что политикой должна заниматься элита, а не безответственные и необразованные массы. После того как Гитлер пришел к власти, позиция Риттера была непостоянна, он то отчасти поддерживал власть, то частично сопротивлялся ей. Воинственный и храбрый, он не мешкая встал на сторону своих еврейских учеников и коллег, которых режим преследовал или прогонял из учебных заведений. С другой стороны, во многих вопросах он решительно поддержал внутреннюю и внешнюю политику Гитлера, в то же время постоянно надеясь, что реформы пойдут менее радикальным путем. Как он писал в 1936 году в биографии Фридриха Великого, немцы хорошо научились «жертвовать политической свободой» ради «привилегии принадлежать ведущему национальному государству». В частных беседах он критически отзывался о многих аспектах нацистского режима, но его книги и статьи в широком плане выполняли свою образовательную функцию, подчеркивая обычные для историка темы немецкой государственности и жизни великих немцев, даже если нацистское руководство не вполне разделяло некоторые точки зрения, которые в них принимались[805].

Подобным образом и в других дисциплинах было не так сложно соответствовать основным требованиям режима, сохранив при этом по крайней мере некоторую научную автономию. Например, в Гейдельбергском университете факультет общественных и экономических наук сосредоточил свои исследования на демографии, сельскохозяйственной экономике и области с расплывчатым названием «пространственные исследования», где на самом деле накапливались знания, касающиеся планируемого расширения рейха для обеспечения «жизненного пространства». Социологи закладывали свои убеждения в тщательную эмпирическую работу и с равнодушием относились к неистовым нацистским идеологам, которые хотели использовать свой собственный фанатизм для карьерного роста. В других университетах можно было наблюдать то же самое[806]. В обучении и исследованиях, касающихся немецкого языка и литературы, профессора и преподаватели в нацистский период в основном обращали внимание на историю языка и литературы как область, в которой можно проследить сквозь эпохи проявления немецкого духа и немецкую расовую самобытность. Эту традицию они противопоставляли той угрозе, которую представляло зарубежное влияние — романская литература и американская популярная культура. Казалось, это абсолютно нацистская точка зрения, но большинство ученых не придерживались ее даже еще до начала Первой мировой войны[807].

Теологические факультеты, которые организационно делились на протестантские и католические, были в более тяжелом положении. Протестантские факультеты теологии стали местом жарких споров между сторонниками «Немецких христиан» и Исповедальной церкви. Например, в Боннском университете, где балом правил Карл Барт, главный теолог Исповедальной церкви, в апреле 1933 года был избран новый декан, представитель «Немецкого христианства» Эмиль Пфеннингсдорф. За три последующих года он уволил или перевел в другие места десять из четырнадцати сотрудников факультета и назначил на их место своих сторонников, в результате факультет скоро остался без студентов. Враждебное отношение нацистов к католической церкви выразилось в том, что государственные власти не позволили нанять людей на должности факультета Католической филологии в Бонне, которые освободились после увольнений. В 1939 году восемь из двенадцать должностей факультета пустовали; только насильственный перевод двух профессоров теологического факультета в Мюнхене, который нацисты также закрыли, позволил продолжать обучение на факультете. Подобные беспорядки происходили и в других университетах[808].

Невероятно ярко эта ситуация контрастировала с тем, что происходило на факультетах, ставших при нацизме самыми важными, — медицинских. Преподаватели медицины к 1935 году составляли примерно треть всех университетских преподавателей, а абсолютное превосходство медицины над другими дисциплинами в университетах отразилось в том, что с 1933 по 1945 год 59 % ректоров университетов были представителями медицинских профессий. Большой интерес режима к преподаванию медицины стал заметен уже в 1933 году, когда Гитлер назначил Фрица Ленца на кафедру расовой гигиены в Берлине, первую в Германии; впоследствии возникли подобные кафедры и в других университетах, а если этого не происходило, то устраивались регулярные курсы лекций по этому предмету. К сожалению, не только сам предмет не был достаточно разработан в интеллектуальном плане, но еще и те, кто принимался его преподавать, часто отличались идеологическим фанатизмом, а не научной компетенцией. Знающие студенты смеялись над такими учителями за их спиной, но даже они часто не могли пройти самые простые тесты по этому предмету, например, относя к арийцам евреев с нордической внешностью. Абсурдность таких тестов не мешала профессорам тратить много времени и энергии на расовые исследования. Например, в Гиссенском университете Институт наследственного здоровья и сохранения расы, который в 1933 году частично спонсировала нацистская партия, в 1938 году стал полноценным факультетом, где деканом был «старый боец» Генрих Вильгельм Кранц, который, когда еще изучал медицину в университете, принял участие в хладнокровном расстреле пятнадцати рабочих подразделением Добровольческого корпуса в Тюрингии в начале Капповского путча в 1920 году. На самом деле Кранц был офтальмологом и не имел никакого научного опыта в физической антропологии, но это не помешало ему использовать свои партийные связи, чтобы начать создавать свою империю в сфере расовых исследований[809].

Если квалификация учителей там часто была весьма низкой, а содержание того, чему они учили, — сомнительно с научной точки зрения, по крайней мере расовую гигиену в принципе принимали на большинстве медицинских факультетов в 1930-х годах. Но нацисты хотели навязать университетам не только это. Главой Нацистского союза врачей еще со времени до 1933 года, а с 1936 года руководителем Имперской палаты врачей был Герхард Вагнер, близкий товарищ Рудольфа Гесса и сторонник нетрадиционной медицины[810]. Вагнер поддерживал целостный подход, основывающийся на использовании трав и других природных средств, известный как «немецкое целительство». Он не скрывал своего презрения к механистическому, научному принципу общепринятой университетской медицины и выступал против зависимости от синтетической фармакологии. В июне 1934 году Вагнер основал в Дрездене клинику, задачей которой было распространение натуропатических идей «нового немецкого целительства». После этого он организовал ряд специальных обучающих курсов. Расовая гигиена была неотъемлемой частью обучения в новой академии для государственных организаторов здравоохранения, которую Вагнер основал в Мюнхене в 1933 году. Вскоре «народное здравие» стало изучаться и в университетских медицинских школах. Вагнер содействовал этому постоянными и часто успешными попытками повлиять на Министерство образования, чтобы оно назначило нужных ему людей для преподавания медицины в университетах, где освободились места, после того как в 1933—1934 годах были уволены занимавшие их евреи. Например, в университете в Бонне начиная с 1933 года освободилось двенадцать из семнадцати должностей; десять из четырнадцати профессоров, вступивших в должность до 1945 года, были активными нацистами и образовывали доминирующую группу внутри факультета. Часто те, кого назначили на эти должности, были ниже уровнем, чем их предшественники, и как исследователи и как практикующие врачи. Но даже при этом до 1938 года существовала такая острая нехватка квалифицированных кадров на медицинские должности, что Министерство образования стало просить тех, кто уходил в отставку, не покидать свои места. Например, в Берлине 67-летнего Вальтера Штокеля, выдающегося гинеколога, оставили в его должности, потому что нельзя было найти ему замену. Дело в том, что у компетентных терапевтов и хирургов зарплата была больше и было больше свободы для проведения исследований, чем у работников промышленности и вооруженных сил. Количество студентов, изучающих такие дисциплины, как расовая гигиена, было уже так велико, что для преподавания даже привлекали специалистов в других областях[811].

Таким образом, Третий рейх оказывал действительно пагубное влияние на всю систему образования. «Наука никому больше не нужна», — отметил Виктор Клемперер в своем дневнике в октябре 1933 года, когда в его университете по два раза в неделю стали отменять лекции, чтобы освободить время для военных тренировок[812]. При режиме, построенном на презрении к интеллекту, вряд ли этому стоило удивляться. Нацисты считали систему образования в первую очередь средством привить молодежи их собственный взгляд на мир и, прежде всего, подготовить их к войне. Все, что стояло у них на пути, включая традиционные образовательные ценности, такие как свобода исследований, критический ум или идеал чистого исследования, замалчивалось или отбрасывалось. По мере того как приготовления к войне стали все активнее, потребность в вооруженных силах и врачах стала более актуальна; и в 1939 году курс университетского обучения для студентов-медиков сократили. Качество обучения уже упало из-за сокращения времени на обычное медицинское обучение, чтобы освободить время для новых предметов, таких как расовая гигиена, не говоря о многочисленных обязанностях студентов перед партией, от трудовых лагерей до участия в мероприятиях штурмовиков. Уже в 1935 году хирург Фердинанд Зауэрбрух жаловался на низкий уровень знаний у нового набора студентов, многих из которых, как он заявил, взяли потому, что они или их родители были членами партии. Были даже доказательства того, что проходной балл специально понизили, чтобы они могли поступить. Если последним условием для допуска к медицинской практике могла служить диссертация по расовой гигиене, то было неудивительно, почему традиционалисты, такие как Зауэрбрух, были обеспокоены будущим профессии врача в Германии[813].

Но тем не менее в медицине, как и в других областях, профессора обычно проводили обучение и исследования так же, как они делали это раньше. При всех этих нападках на академическую медицину Вагнер понимал, что для реализации многих евгенических идей нацистов врачи были необходимы. Он не обратил внимания на идею, продвигаемую некоторыми сторонниками «нового немецкого целительства», о необходимости отмены медицинских факультетов. Кроме того, успешные медицинские исследования в Германии были широко признаны во всем мире, и существовали сильные националистские доводы в пользу того, чтобы продолжить эту гордую традицию. Серьезные медицинские исследования в разнообразных областях явно были необходимы для защиты немецких войск от инфекционных заболеваний и для улучшения здоровья немецкой нации в целом. Итак, медицинские исследования при Третьем рейхе все же продолжались. В 1939 году патологоанатом Герхард Домагк даже получил Нобелевскую премию за разработку лекарственных сульфамидных препаратов для борьбы с бактериальными инфекциями (режим не разрешил ее принять). Чтобы обеспечить здоровье и плодовитость расово приемлемой части населения, нацисты активно поддерживали профилактическую медицину и исследования главных опасных для здоровья факторов. Связь между курением и раком легких впервые установил именно нацистский эпидемиолог, после чего в июне 1939 года было основано государственное ведомство по борьбе с употреблением табака. Партийные и государственные органы устанавливали многочисленные запреты на канцерогенные вещества, такие как асбест или опасные пестициды и пищевые красители. Уже в 1938 году люфтваффе запретило курение в своих зданиях, затем в 1939 году курить запретили на почте и в партийных организациях. О вреде курения предостерегали книги, брошюры и плакаты, в которых также отмечалось, что Гитлер сам никогда не брал в рот трубки, сигары или сигареты. Алкоголя он также не употреблял, и нацисты так же активно боролись с чрезмерным потреблением пива, вина и крепких напитков. То, что производители табака, пивовары и виноторговцы чаще всего принадлежали нацистской партии и оказывали ей существенную финансовую поддержку, не сыграло большой роли, улучшить здоровье арийской расы было важнее[814].

Такая политика помогла закрыть глаза медицинских исследователей на негативные стороны нацистской политики здравоохранения. Улучшение расы включало в себя не только подобные исследования и предохранительные меры, но также, как мы увидим далее, устранение того, что могло негативно повлиять на расу и ее будущее через принудительную стерилизацию, и, возможно, убийство, скрывающиеся под безобидным словосочетанием «профилактическая медицина»[815]. Вторжение расовой гигиены и евгеники в медицинское образование при Третьем рейхе повлияло и на медицинскую этику, медицинские исследователи в других областях тоже поддались идее о том, что расово неполноценных недочеловеков можно с чистой совестью использовать как объекты медицинских экспериментов[816]. Огромное значение и престиж медицины и относящихся к ней областей в Третьем рейхе заставляли некоторых исследователей считать, что все оправдано во имя научного прогресса, но только если его достижения можно напрямую связать с благом для нации в битве за ее могущество, даже если это абстрактное чистое исследование. Презрение режима к общепринятой морали укрепляло их в этом убеждении. Глубоко укоренившаяся христианская вера, на которой основывалась медицинская этика и которой придерживались миллионы немцев, казалась нацистам еще одним препятствием для мобилизации арийского расового духа. Не было никаких четких доказательств того, что нацистам удалось реализовать свои амбиции и лишить огромные массы немецкого народа их понятий о морали и культурной самобытности и заменить их необоснованным энтузиазмом к их собственному мировоззрению. Все же верность политической системе, даже такой радикальной, как Третий рейх, никогда не определяется только идеологической принадлежностью. По крайней мере в традиционной политике столь же важны материальные факторы. Нацисты пришли к власти в самый разгар самой пагубной экономической депрессии современности и отчасти благодаря ей. Если они могли вытащить Германию из болота массовой безработицы и экономического упадка, в которое она попала в конце 1920-х годов, этого одного было достаточно, чтобы убедить людей принять Третий рейх, даже если они оставались безразличны к его целям в религии, культуре и образовании.